ПИСЬМА ИЗ ЛАМБАРЕНЕ

Тетрадь вторая. От осени 1924 до осени 1925

III. Поздняя осень и рождество 1924

С тех пор как я послал друзьям первую тетрадь моих «Писем из Ламбарене», большим событием в моей жизни явилось то, что у меня теперь есть второй врач и помощник. Мечта эта исполнилась скорее, чем я мог надеяться. Начиная с 19 октября мой земляк эльзасец Виктор Нессман разделяет со мною мою работу. ¹ Это сын эльзасского пастора, учившегося в свое время со мною в Страсбурге.

Помощь подоспела вовремя. Я больше не в силах был нести одновременно двойное бремя — быть и десятником, и врачом. Как я страдал оттого, что не имел возможности довести до конца лабораторное обследование больных, которое необходимо было углубить, ибо даже при максимальном напряжении энергии мне на это не хватало ни времени, ни сил! А сколько беспокойства причиняла мне мысль, что, применяя в своей практике сильнодействующие и опасные средства, которых требует лечение тропических болезней, я не мог в достаточной степени проследить за состоянием каждого больного! Сколько раз мне надлежало обратиться за советом к микроскопу или пробирке, а я этого не делал! Да и к хирургическому вмешательству я прибегал только в самых крайних случаях и далеко не всегда, когда это было необходимо.

Итак, гудок парохода, который должен привезти моего земляка, означает для меня спасение от муки, в которую помимо моей воли ввергало меня слишком поверхностное занятие медициной. Быстро снаряжаются каноэ. Накрапывает первый дождь надвигающегося сезона дождей, когда мы причаливаем к пароходу и мой юный земляк, не знающий еще, что такое усталость, машет мне с палубы.

— Теперь вы должны отдохнуть, а всю работу я возьму на себя, — говорит он, пожимая мне руку.

— Хорошо, — отвечаю я, — а для начала проследите-ка за тем, как будут выгружать ваши ящики и чемоданы в каноэ.

Это уже некое испытание для впервые приехавшего в Африку человека. На речном пароходе ящики и чемоданы нагромождены друг на друга. Каждый должен отыскать в этой груде свои вещи и присмотреть [152] за своими неграми, чтобы те ничего не забыли, не погрузили чужих вещей вместо ваших, не уронили ничего в воду и как следует распределили груз на дне каноэ. Новый доктор, на которого негры взирают с удивлением — так он молод, отлично справляется с этим делом. На пути к берегу я не в силах сказать ни слова, до такой степени я взволнован тем, что рядом со мною врач и мой новый помощник. Какое же это блаженство — иметь возможность признаться самому себе, до какой степени ты устал!

Впечатление, сложившееся у меня при выгрузке багажа, в последующие дни все более и более укрепляется. Новый доктор как будто создан для Африки. Он практичен, обладает административными способностями и знает, как обращаться с туземцами. К тому же у него есть чувство юмора, без которого здесь не проживешь. Несмотря на то что это плотный мужчина, негры называют его «маленький доктор». «Маленький» на языке, на котором они говорят, означает также «молодой».

Быстро входит он в работу больницы. Первые недели, правда, в нем еще можно почувствовать новичка. Когда ему приходится записывать в журнал какое-нибудь немыслимое для произношения имя совершеннейшего дикаря и ему никак не удается его усвоить, он с невинным видом, следуя европейской привычке, начинает спрашивать христианское имя больного.

В середине ноября мы теряем моего верного второго помощника Гмба: он умирает. Проведя день всех святых и день поминовения усопших у родных в деревне, он на обратном пути попадает в сильный дождь и простужается. У него тут же начинается лихорадка, с которой нам никакими средствами не удается справиться. Сам он прекрасно сознает, насколько он тяжело болен. За две недели лихорадка доводит его до полного изнеможения. Последние дни он впадает в коматозное состояние. Никогда не забыть мне его молящих скорбных глаз, которые он на нас устремляет, когда мы подходим к нему, чтобы чем-нибудь облегчить его страдание. Все мы очень переживаем его смерть.

Гмба сделался лекарским помощником по призванию. Работу свою он любил. Только я никогда не мог приучить его к тому, что забота о чистоте и порядке в палате также является одной из его обязанностей. Он мог спокойно смотреть на то, как жены больных сваливали пищевые отбросы и нечистоты возле самого барака, вместо того чтобы отнести их в помойную яму. Когда я уже не в первый раз поставил ему это на вид, он ответил:

— А что же я им скажу? Собственная жена меня не слушается. Как же будут слушаться меня чужие жены?

Жозеф, тот тоже никак не хочет заниматься делами, не имеющими непосредственного отношения к лечебной работе, ибо при этом всякий раз бывает не обойтись без длинных палавр с больными и их родственниками. Я не могу ставить ему это в вину. Очень уж трудное дело здесь для туземца, какое бы положение он ни занимал, добиться повиновения от таких же, как он. Работа на лесных участках также до чрезвычайности затрудняется тем, что невозможно найти негров-десятников, [153] которые бы пользовались авторитетом среди своих. По этой причине новому доктору и мне приходится брать на себя наблюдение за санитарным состоянием самой больницы и территории вокруг нее и тратить много времени на мелкие и крупные палавры с больными, что, собственно говоря, должно было бы быть делом нашего" персонала. Вот и выходит, что новый доктор, например, стремясь избавить меня от этих забот всюду, где только может, тратит два часа на выяснение того, чья же это жена выкидывает прямо на дорогу кухонные отбросы. Он, оказывается, может быть и отличным следователем.

На место Гмба поступает Доминик, один из наших выздоравливающих, который оказывается человеком довольно способным. Разумеется, он не умеет ни читать, ни писать. Я бы охотно взял себе еще двоих или троих помощников. Несмотря на то что я обещаю хорошее жалованье и питание, мне никого не удается найти. Работа, при которой не всегда есть возможность передохнуть в течение дня и которая порою затягивается до глубокой ночи, не по вкусу здешним неграм. Поэтому нам самим приходится выполнять много такого, с чем отлично могли бы справиться наши туземные помощники, и от этого неизбежно что-то упускать в чисто врачебных делах.

По счастью, Жозеф овладевает техникой внутривенных вливаний, играющих такую большую роль в лечении тропических болезней. При надлежащем наблюдении почти всю эту работу можно поручать ему. Она нередко отнимает у него целое утро.

* * *

Присутствие нового доктора позволяет мне, в случае необходимости, посвящать весь день строительным работам. Первым делом обеспечиваем два уже отстроенных барака койками. До этого у меня хватало дела с покрытием и ремонтом крыш. Прежде всего надо достать дерево для больничных коек, иначе говоря, для нар. С этой целью новый доктор выезжает вместе с группой больных в лес. Это его первая поездка на заготовку леса. При этом, не разобравшись и послушав негров, он едва не спиливает какаовое дерево, которое осталось от старой плантации и стоит еще на поляне.

Сам же я сколачиваю нары с помощью Минкёе, семнадцатилетнего туземца из Самкиты, которого в начале лета прислала ко мне г-жа Мо-рель и который тогда очень страдал от огромной язвы стопы. Я вылечил его с помощью неосальварсана, и теперь он старается быть мне полезным всюду, где только может. У него есть намерение сделаться впоследствии моим лекарским помощником. К вечеру к нам присоединяется обычно и новый доктор, чтобы поработать молотком и пилой и тем самым дать себе отдых от медицины.

Во время моего первого пребывания здесь я поручал установку нар туземцам. Больше я этого делать не стану. То, что они сооружают сами, очень скоро разваливается, ибо, стараясь не слишком утруждать себя, [154] они выбирают мягкие породы дерева, которые легко прогрызают термиты. Такие нары приходится потом то и дело чинить, я это знаю по собственному опыту.

Больничные койки должны быть сколочены из хорошего твердого дерева; делать все следует с расчетом на то, чтобы их можно было снимать со вбитых в землю столбов, вытаскивать на солнце и чистить; располагаются они одна над другой, как в купе спального вагона, и тем самым пространство между полом и крышей используется сполна. Эти прочные и удобные койки мне приходится сколачивать самому. Остов их сбивается из жердей твердых пород и укрепляется на стоящих на полу ножках такого же твердого дерева. Ложе состоит из длинных топких бамбуковых палок, которые настилают вплотную друг к другу и привязывают с помощью лиан к раме, сделанной из ровных, одинаковой толщины кругляков.

Проще всего было бы, разумеется, сколотить эти койки из досок. Но досок у меня нет, нет и никаких видов на то, чтобы в ближайшее время их в достаточном количестве раздобыть. Поэтому мне и приходится сооружать койки из кругляков и бамбука, что обходится дороже, чем стоили бы самые дорогие доски, и на что уходит гораздо больше времени и сил. Сколько дней отняла у меня заготовка материала! Сколько пищевых рационов и подарков приходится мне раздавать людям, которые, руководимые Минкёе, предпринимают много поездок в леса и на болота! За бамбуком лодку приходится посылать на болото, находящееся в расстоянии двадцати километров вверх по течению. Прямые же деревья твердых пород, такие, какие мне нужны, растут только в глубине леса, и поиски их требуют больших усилий. Нередко бревна приходится тащить сквозь заросли, прокладывая дорогу топором и секачом.

Однажды, пообещав им большие подарки, я послал гребцов, работавших на одного европейца, который в это время лежал у меня в больнице, за деревом для коек. Люди эти, которых предоставили в мое распоряжение на три дня, как будто преисполнены рвения. Поздно ночью возвращаются они домой, и каноэ их каждый раз бывает до краев нагружено лесом. У нас в это время столько работы, что некогда передохнуть, и мне не приходит в голову проверить качество того, что они привезли. После того как они вместе со своим хозяином от нас уезжают, выясняется, что привезенное ими дерево все сплошь мягкой породы и совершенно непригодно для наших целей. Оказывается, что такого леса сколько угодно и у нас на берегу в каких-нибудь ста метрах от больницы, и там за полчаса можно было бы нарубить его полную лодку. Туземцы эти не знали, что. через несколько недель хозяин их должен вернуться к нам и продолжить свое лечение. Когда они снова попадают в мои руки, им приходится немного попотеть, расплачиваясь за то, что, работая на меня, они с таким легкомыслием пренебрегли различием между мягкими и твердыми породами дерева.

Наконец около сорока коек готовы. Теперь остается построить запирающуюся хижину, где можно было бы хранить весла и рабочий [155] инструмент. До крайности необходимо нам также складское помещение для хранения бананов и мешков с рисом и большой, снабженный полками чулан, чтобы рассортировать и уложить жестяные банки, пузырьки и бутылки из-под лекарств. До чего бы все это было просто сделать, если бы у нас были доски! До чего все сложно и утомительно, когда приходится вместо них пользоваться жердями, которые к тому же надо привозить издалека! И как трудно из такого материала строить помещения, защищенные от воров!

Иногда работа прекращается на весь день из-за того, что люди не хотят ехать в лес. Им хочется как следует отдохнуть от своей последней поездки. Или же идет дождь. Во время дождя африканских негров невозможно заставить работать. Дождливый день в их глазах — посланный богом подарок. В этом нежелании своем мокнуть они правы. Каждый туземец в большей или меньшей степени заражен малярией, и малейшая простуда может вызвать у него приступ лихорадки. Я и сам смотрю за тем, чтобы в дождливое время меньше загружать их работой.

После того как складские помещения готовы, принимаемся строить новый барак для больных, рассчитанный на тридцать коек. Число больных непрерывно растет. Каждый вечер приходится принимать шестьдесят-семьдесят человек, не считая сопровождающих их лиц. К тому же становится очевидным, что нам надо иметь отдельную палату для послеоперационных больных — на пятнадцать коек. Коль скоро в больнице нашей действует хирургия в том объеме, в каком это здесь необходимо, то нельзя больше мириться с тем, чтобы послеоперационные больные, которых мы до сих пор размещали среди прочих, лежали как попало.

В то время как я посвящаю большую часть своего времени этим работам, Моненцали, плотник, прибывший к нам вместе со своей страдающей сонной болезнью женой, занят постройкой домика из трех комнат. Этот стоящий на сваях домик с полом из досок и с крышей из обутов предназначается для нового доктора и для наших белых больных. На постройку его уходят все брусья и доски, какие мне только удается добыть. В ответ на мои настоятельные просьбы мне из многих мест присылают бывшие в употреблении брусья. Доски для меня время от времени и в небольших количествах изготовляют на лесопильне миссионерского пункта в Нгомо. Но дело заключается в том, чтобы доставить сюда эти материалы. Доски из Нгомо приходится везти свыше сорока километров вверх по течению. Часть подаренных мне брусьев находится в расстоянии более ста километров от нас. А передвижение по реке затруднено еще тем, что наступило уже половодье. Нередко работа над домиком для нового доктора и для белых больных простаивает из-за того, что не хватает брусьев и досок. Часто также она прерывается по той причине, что плотник остается возле своей жены, которая уже парализована. С трогательным терпением он ухаживает га нею.

Наш плотник-негр более или менее знает свою работу. Но он не может пользоваться метром, ибо не имеет представления о начертанных на [156] нем цифрах. Стоит мне только сказать ему, что одну из дверей надо делать на десять сантиметров шире, чем все остальные, как он в смущении призывает меня и просит, чтобы я показал ему на метре, какой отрезок это примерно составляет. Из-за этого я вынужден то и дело приходить на строительство, показывать ему все размеры, а потом его проверять. Все вопросы, связанные с различной длиной и толщиной старых брусьев, которые мне удалось выпросить в деревнях, требуют также моего присутствия.

До тех пор пока новый домик еще не готов, молодой доктор живет в просторном доме у миссионера Хермана и его жены. Радушный прием там находят и белые больные в тех случаях, когда в моем доме для них не хватает места.

* * *

Приток больных-негров сейчас гораздо больше, чем во время моего первого пребывания в Африке. Но это совсем другие больные. К сожалению, я должен отметить, что больница моя сейчас совсем не то, чем она была раньше. Это — результат перемен в экономической жизни всего района Огове.

Во время моего первого пребывания здесь люди, прибегавшие к моей помощи, в подавляющем большинстве своем принадлежали к коренному населению страны. В настоящее время большая часть моих туземных больных — это люди, которые переселились из отдаленных районов я, объединившись в отряды по пятьдесят и по сто человек, работают у белых: валят на их участках лес и его сплавляют. Это безродные пролетарии в самом печальном и вместе с тем плохом смысле этого слова.

Перемещение населения из глубины страны в бассейн нижнего течения Огове порождает трудные экономические и социальные проблемы. Само по себе оно вполне естественно, и приостановить его вряд ли возможно. Численность местного населения здесь уменьшилась, и его далеко не хватает, чтобы обеспечить лесоторговцев рабочей силой, которая необходима для разработки лесных богатств. Следовательно, для того чтобы ремесла и торговля не хромали, должен быть приток людей из глубины края. В нашем районе, по моим соображениям, в настоящее время эти переселенцы-пролетарии составляют около одной пятой общей численности населения.

Однако в какой степени допустимо, чтобы во имя разработки лесных богатств бассейна Огове отдаленные районы приходили в запустение, а на нас тяжелым бременем ложились переселенцы? Вследствие начавшей свирепствовать с конца войны испанки и вызванного тою же войной голода, не говоря уже об опустошениях, причиняемых сонной болезнью, население отдаленных районов и без того уже вымирает. Продолжающиеся еще и сейчас уход большого числа работоспособных мужчин означает для этих районов не только дальнейшее уменьшение населения, но я нарастание голода. Кто же будет валить лес, корчевать пни и заводить [157] новые плантации, если в деревнях остались только женщины, старики и дети? Вместе с тем для нашего края приток этих людей также приносит с собою голод. Занятые исключительно заготовкой леса, они не в состоянии заводить плантации и вынуждены кормиться продуктами, которых у нас и без того не хватает.

Имея в виду эти обстоятельства, местные власти делают попытки упорядочить и ограничить приток людей из отдаленных районов, насколько это позволяет потребность лесоторговли в рабочей силе. Отданы распоряжения, что только определенный процент мужского населения деревни может быть завербован для работы на лесных участках. Обусловлено также, что приезжие рабочие не должны оставаться там длительное время. Перебираться туда совсем им запрещено. По истечении срока договора, то есть по прошествии года или самое большее двух лет, они должны возвращаться в свои деревни.

Таким образом, вербовка лесорубов и сплавщиков леса производится не так, как того хотелось бы европейским работодателям, но регламентирована до мелочей. Лесоторговцу, нуждающемуся в лесорубах, приходится их искать. Для этого он получает разрешение отправиться в отдаленные районы и завербовать там такое-то число рабочих. Территория, на которой он имеет право их подыскивать, и время, отведенное ему на вербовку, четко определены. Иногда ему приходится проделать четыреста километров по лесам, степям и болотам, прежде чем он доберется до указанных ему мест. По окончании срока договора он не имеет права бросить своих рабочих на произвол судьбы, но обязан доставить весь отряд в родные деревни. Всеми этими мероприятиями надеются как-то воспрепятствовать злу.

Имеются, однако, люди, хорошо знающие местные условия, и среди них также чиновники Колониального управления, которые еще и раньше склонны были разрешать прибывающим из отдаленных районов рабочим привозить в леса Огове, на участки, где им предстоит длительное время работать, жен и детей и жить там оседло. Обосновавшись там, люди эти могли бы что-нибудь посадить и, во всяком случае, оказались бы в значительно более благоприятных условиях, чем то имеет место сейчас, когда они ведут бездомное существование. Тогда бы они не стали претендовать на продукты питания, добываемые местными жителями.

Я и сам склонен согласиться с этой теорией. Не могу только умолчать о том, что она не учитывает одного важного обстоятельства. Каждые два или три года, если не раньше, лесной участок, как бы он ни был велик, оказывается до такой степени разработан, что приходится покидать его и переходить на новый. Это не означает, однако, что все деревья вокруг вырублены, просто на данном месте больше не остается леса, который можно было бы сплавлять по реке. Бугор всего в несколько метров высотой может оказаться препятствием для разработки великолепнейшего лесного участка. Он не позволяет спустить поваленные стволы в воду или требует приложения таких дополнительных усилий, которые себя не оправдывают. Поэтому придется перебираться на новое место, может [158] быть на пятьдесят или сто километров дальше, туда, где густо растут деревья окуме, где почва ровная и неподалеку есть вода. Такая перемена места заставит лесорубов бросать свои насаждения, и как раз тогда, когда они начнут приносить плоды, что бывает через год или два после того, как совершена посадка. И тогда на новом участке не только самим лесорубам, но их женам и детям придется больше года питаться плодами, взращенными коренным населением этих мест, или, если таковых не окажется, — одним рисом, привозимым из Европы или из Индии.

Иные дальновидные европейцы хотят разрешить стоящую перед лесоторговцами проблему питания таким образом, чтобы заранее заводить плантацию по соседству с лесными участками, где в ближайшем будущем должна начаться разработка, чтобы к моменту начала работ она уже могла обеспечить лесорубов и их семьи плодами. Однако такие насаждения впрок обходятся очень дорого. Приходится содержать на далеко отстоящем от жилья участке большое число туземцев, которые, если за ними не присматривает никто из европейцев, обычно вообще ничего не делают. Часто же случается, что недостаток рабочей силы и вообще-то сводит этот план на нет, ибо все работоспособные мужчины оказываются занятыми лесоповалом и перекатом бревен.

Пользуюсь случаем, чтобы опровергнуть ложное представление о том, что все здешние лесоторговцы обогащаются на поте работающих на них негров. Если кто-нибудь из них и получает иногда большую прибыль, то он обязан этим счастливой случайности, которая не так-то скоро опять повторится. Вот что случилось, например, в этом году с одним молодым человеком, который решил заняться лесным промыслом, ничего в этом деле не понимая. В своем неведении он взялся за разработку великолепных участков, которые его конкуренты, по всей видимости проглядели. В действительности же это участки, откуда сплавить лес можно только при чрезвычайно высоком уровне воды. Поэтому были все основания ожидать, что он потеряет и деньги, и труд, затраченные на свое предприятие. И вдруг оказывается, что в этом году осенний подъем воды достигает небывалой за долгие годы высоты. Лес, который, по мнению всех, срубили совершенно зря, удается легко и без всяких затрат сплавить по воде. Река как бы сама пришла за ним. Наш лесоторговец изрядно нажился, и вот он возвращается домой... а потом, прельщенный богатствами девственного леса, возвращается туда снова, решается рискнуть вторично, но на этот раз вода не столь милостива к нему: он не только теряет все, что нажил, но и влезает в долги.

В общем получаемые лесоторговцами прибыли довольно скромны, если принять во внимание затрачиваемые средства и тяжелую, исполненную лишений жизнь на лесном участке. Если кто-нибудь из них связал себя обещанием продать лес, получил аванс и поэтому не может использовать все благоприятные обстоятельства, то он должен быть доволен уже тем, что ему удается закончить год без долгов. Мне не раз случалось лечить, у себя европейцев, людей трудолюбивых, которые, однако, не в состоянии были оплатить стоимость питания и лечения в больнице [159] и должны были просить меня об отсрочке до наступления лучших времен.

Говорить об эксплуатации вывезенных из глубинных районов туземцев лесоторговцами можно только в том смысле, что труд их оплачивается слишком низко. Но в действительности эти люди вырабатывают иногда значительно меньше стоимости своего содержания и того жалования, которое должно вручаться им по истечении срока действия договора. В первые месяцы многие из них вообще непригодны к работе, потому что никогда не держали в руках топора и им еще надо научиться с ним обращаться. Как это ни странно звучит, но нигде, пожалуй, рабочая сила не оплачивается так высоко по сравнению с действительно затраченным трудом, как в девственном лесу.

* * *

Но даже если допустить, что здесь нет эксплуатации в обычном смысле этого слова, эти сделавшиеся лесорубами туземцы все равно вызывают к себе жалость. Приехав из далеких горных районов и степей, они не в силах вынести сырого климата низменности Огове. Они все время тоскуют по родным местам. В девственном лесу им не по себе; еще большую отчужденность они чувствуют на воде, к которой не привыкли. Плавать они не умеют, а меж тем им приходится сплавлять лес по озерам и рекам. Иные из них, правда, довольно скоро научаются плавать, однако немало и таких, кто, день от дня работая на воде, не может освободиться от ужаса перед водной стихией. Уже сама необходимость работать регулярно и ежедневно деморализует этих детей природы. Тоска по периодам ничегонеделанья, которые в их прежней жизни чередовались с периодами работы, их заедает.

К этому присоединяются еще и заболевания, вызванные переменой пищи. Уже во время длительных и тяжелых переходов по пути сюда у них начинаются желудочно-кишечные расстройства, оттого что питаться им приходится только рисом. Многие из них прибывают на лесной участок совершенно больными. На самом участке, насколько мне известно, в общем-то делается все, что можно, для того чтобы их хорошо кормить. Это в интересах торговца лесом: ему нужно, чтобы его рабочие были сильными. Если негру не хватает еды, он бросает работу, не задумываясь над последствиями, которые это может для него иметь. Но при всем желании европеец часто не может дать своим людям ничего другого, кроме неизменных риса и соленой рыбы, ибо именно эти продукты легче всего бывает и доставать, и перевозить, и хранить. Однако туземцы Экваториальной Африки, надо сказать, переносят рис гораздо хуже, чем другие. Что именно является тому причиной, я так и не знаю. Несомненно, что отчасти это вызвано тем, что им всегда приходится торопиться и поэтому рис, который едят лесорубы, оказывается всякий раз недоваренным. Были сделаны попытки исправить это положение — давать рабочим рисовую кашу, приготовленную с солью и жиром. Но туземцы [160] ее не едят. Они такие дикари, что едят только то, что сами сварят в своем котелке на дымном огне. В итоге питание рисом оказывается для них губительным. Люди худеют и заболевают желудочно-кишечными расстройствами. Часто у них развивается бери-бери, иногда в легкой, а иногда и в тяжелой форме. К ней присоединяется дизентерия. Никогда раньше мне не доводилось видеть здесь столько дизентерии, сколько я ее вижу сейчас. Но как же не распространиться дизентерии среди людей, которые пьют воду из первой попавшейся лужи близ их хижины, — и даже тогда, когда не подлежит сомнению, что вода эта загрязнена самыми мерзкими отбросами! Если же неподалеку от лесного участка и есть какой-либо источник, то привычки этих дикарей таковы, что нет никакой возможности содержать его в чистоте. К тому же кишечник у всех у них настолько поражен от постоянного питания рисом, что не может оказать сопротивление дизентерийной инфекции.

Наряду с дизентерией их подстерегает и малярия. В отдаленных районах, где они жили, в горном крае или в степях нет ни москитов, ни малярии. А на лесном участке они страдают и от того, и от другого. К этому присоединяются еще и простуды. Дикари эти очень чувствительны к сырому воздуху девственного леса. Но почему же тогда они не покупают себе на заработанные деньги ни москитников, ни одеял? Да просто потому, что москитники стоят дорого, а они, как и пристало истым дикарям, с большей охотой приобретают табак и разные мелочи, чем полезные вещи. В таком случае следовало бы их нанимателям обеспечивать их москитниками и одеялами! Совершенно справедливо. Но ведь они тотчас же отдадут то и другое за бананы, табак и разные безделки, которые предложит им какой-нибудь негр, приехавший из ближайшей деревни, точно так же, как они охотно меняют топоры и секачи своего нанимателя на какую-нибудь ерунду, а потом объявляют, что потеряли их.

Очень жестоко страдают эти привезенные из отдаленных районов рабочие и от язв стопы. Уже спустя несколько недель после прибытия немалая часть их по этой причине оказывается неработоспособной. Обычно они заболевают самым худшим видом язв — разъедающими тропическими язвами. Вначале они не обращают внимания на крохотный нарыв, который гноится. Через некоторое время нарыв этот превращается в язву величиной с кулак, сопровождающуюся сильными болями. Живя в грязных, битком набитых хижинах, люди, разумеется, заражают этими язвами друг друга. Однажды, например, с лесного участка ко мне прибыло двенадцать человек, у которых развились разъедающие язвы от контакта с одним из таких больных.

Итак, получается, что, хотя численность населения бассейна Огове значительно уменьшилась, приток больных, поступающих ко мне в больницу, намного больше, чем был прежде. В этом краю теперь меньше людей, но больше больных, потому что привезенные из глубины страны лесорубы во множестве становятся жертвами непривычного климата, несвойственного им образа жизни и свирепствующих здесь болезней. [161]

* * *

Какое это печальное зрелище, когда такие вот исхудавшие люди, в которых по характерным чертам лица узнаешь дикарей из отдаленных районов, приезжают к нам в больницу со своими жалкими узелками! Сколько бы раз ни случалось пережить это, все равно невозможно спокойно смотреть на это великое страдание. Проникаешься невыразимым сочувствием к этим несчастным. А сколько раз это сочувствие оказывается совершенно бесплодным, ибо с первого же взгляда становится ясно, что прибывшему суждено умереть здесь, вдали от близких, которые ждут его возвращения и ждут денег, которые он должен с собой привезти.

Этих самых бедных и многочисленных наших гостей мы зовем «бен-джаби», ибо большая часть их принадлежит к племени бенджаби. ²

Совершенная недисциплинированность этих людей в такой степени затрудняет нашу работу, что при виде их нами овладевают одновременно чувства сострадания и отчаяния, которые свиваются в наших сердцах в один запутанный клубок. Вот почему я с таким сожалением говорю, что больница моя уже перестала быть тем, чем была прежде.

В том, что касается распорядка и подчинения, мы требуем от наших больных только самого необходимого. Если больной сам приходит утром на перевязку, на вливание или для того чтобы принять прописанное ему лекарство; если он не убегает от нас из-за того, что его очередь еще не настала; если, после того как протрубил созывающий на обед рожок, он является со своей тарелкой и опаздывает не больше чем на полчаса; если он выбрасывает мусор в надлежащее место; если он не ворует кур у миссионера; если он не мародерствует в плодовом саду миссионерского пункта и на банановой плантации; если во время субботней уборки он не поднимает слишком громкого крика; если, когда на него падает жребий и состояние его позволяет, он садится за весла; если, наконец, он соглашается помочь при разгрузке ящиков и мешков с рисом, когда его вдруг потревожат и оторвут от горшка с едой, — всякий, кто способен делать все это и, может быть, еще кое-что, в наших глазах становится доброжелательным разумным существом, которому мы охотно прощаем многое.

Однако как ни скромен этот идеал человека, туземцам бенджаби никак его не постичь. Будучи истыми дикарями, они находятся далеко по ту сторону добра и зла. Правила, которым подчиняется больничная жизнь, — для них только ничего не значащие слова. Они, правда, могут сослаться на то, что никто им этих правил не объявлял. Давно уже мы отказались от ежедневного оповещения больных о принятом в нашей больнице распорядке, том, о котором говорится в книге «Между водой и девственным лесом». Продолжать его при теперешних условиях оказалось невозможным из-за отсутствия понятного всем языка. Прежде мы могли обойтись с помощью языков галоа и пангве. Сейчас заполнившие наши бараки больные говорят по меньшей мере на десяти языках. Доминик, преемник покойного Гмба, живший некоторое время в отдаленных районах, может объясниться на ряде туземных наречий, однако далеко не на [162] всех. Таким образом, остаются больные, которые понять нас вообще не могут.

Обстоятельство это трагически переживается нами, когда дело касается одного несчастного дикаря, прибывшего сюда с ущемленной грыжей. Приходится класть его на операционный стол, не будучи в состоянии объяснить ему, что мы с ним собираемся делать. Когда мы привязываем его к столу, на лице его изображается ужас. Весьма возможно, он думает, что попал к людоедам. Наркоз, который мы ему даем, избавляет его от страха. Когда он приходит в себя и уже не ощущает прежней ужасной боли, по выражению его лица можно догадаться, что он что-то понял. Оно озаряется улыбкой благодарности. К сожалению, спасти его все же не удается. Никогда, должно быть, берясь за скальпель, не испытал я такого волнения, как в этот день.

То обстоятельство, что мы только в очень малой степени можем докучать им своими разговорами, воодушевляет бенджаби на то, чтобы нисколько не считаться с порядками, установленными в нашей больнице. Они и не думают являться утром на перевязку. Приходится их приводить насильно. А если черед больного еще не настал и ему надлежит немного подождать, то стоит только на минуту отвернуться, как он исчезает, чтобы снова преспокойно усесться где-нибудь у огня. Когда вызывают больного для приема лекарств или на вливания, он слышит свое имя и, однако, не шевельнется. Его зовут второй раз, но он проявляет такое же безразличие. Является он только тогда, когда за ним приходят и ведут его под руку.

Однажды утром я обнаруживаю, что два бенджаби, живущие в самом углу барака, развели огонь под нарами, меньше чем на метр поднятыми над полом. Разводить небольшой огонь около своего места разрешено каждому. Без этого негру, здоровому или больному, никак не прожить. Целый день он себе что-нибудь стряпает. Ночами пламя помогает ему перенести сырость, а дым отгоняет москитов. Сами мы с трудом переносим этот чад. Больные же наши нисколько от него не страдают. Так у меня в бараках постоянно горит полсотни огней и огоньков. То, что больница до сих пор еще не сгорела, это чудо, которому я уже перестал удивляться. Но когда огонь начинают разводить под нарами, я впадаю в тревогу. Поэтому с помощью переводчика и пуская в ход жесты я запрещаю им это делать, тушу сам огонь и водворяю больных на свои места. Через два часа огонь под нарами зажжен снова. Повторяется та же сцена, только жесты мои становятся выразительнее, а голос — громче. Теперь они все отлично поняли. После полудня огонь под нарами горит снова. Я выхожу из себя, в голосе моем появляются патетические ноты. Но оба бенджаби спокойно смотрят через мое плечо куда-то вдаль, как будто слова мои — гимн, обращенный к солнцу. Ночью я по какому-то поводу захожу еще раз в больницу. Оба огня под нарами продолжают гореть...

Когда вы обращаетесь к кому-нибудь из бенджаби с просьбой, то не ждите, что он звуком или движением ответит, понял он вас или нет, [163] соглашается оп или отказывается ее исполнить. Он ведет себя, как кусок дерева.

Понятия собственности для этих людей но существует. Они воруют у других больных все, что только могут. У тяжелобольного, который не в силах подняться на ноги, они отнимают еду.

В довершение всего мне приходится жить в постоянном страхе, что эти дикари могут создать трудности в наших взаимоотношениях с миссией. На этих днях г-н Херман привел ко мне двоих бенджаби, которых он поймал: они лазали за пальмовыми орехами. Эти несчастные больны дизентерией и едва держатся на ногах. Во время нашей субботней уборки мы бы не решились дать им в руки метлу. Однако на пальму они все-таки забрались и сумели проделать нелегкую работу: обрезав, секачом ветви, извлекли плотно зажатый ими орех. Такие и подобные им конфликты г-н Херман разрешает с поистине соломоновой мудростью и христианской добротой. К тому же, вообще-то говоря, беды в атом никакой нет. Миссионерам не приходится сажать пальмы: они растут здесь на свободе, как сорняки. На плантации немало орехов гниет на дереве, их просто некому собирать.

Да, но что же будет, если во главе миссии окажется человек, который воспримет подобное происшествие как трагедию, вместо того чтобы, как г-н Херман, обратить это все в милую шутку?

К недисциплинированности наших диких пациентов присоединяется еще и полное непонимание ими ценности тех или иных вещей. Благодаря близости леса добывать дрова, для того чтобы развести огонь, для них действительно не составляет никакого труда. Но им, видите ли, удобнее брать для этой цели брусья и доски, которые я достаю ценой больших усилий и больших затрат. Так как у меня Нет помещения, где бы я мог все это запереть, то я просто не знаю, как сохранить эти дорогостоящие строительные материалы от разграбления. И вот я рассовываю свои доски то туда, то сюда. Однажды вечером с моего каноэ срывают защищающий от солнца навес, который мы с таким трудом соорудили из связанных вместе реек и тонких досок, и теперь вот лодка вышла из строя, приходится все начинать сначала. На следующее утро я нахожу обугленные куски моего навеса в кострах у негров. Полдня уходит на то, чтобы снова вырезать и подогнать доски.

Эти напрасные, день ото дня возобновляющиеся усилия заставить моих пациентов понять, что те или иные вещи имеют ценность, — испытание для моего терпения и нервов столь тягостное, что хуже невозможно и вообразить.

Один из бенджаби повергает нового доктора в отчаяние. Это первый такой случай за время его пребывания в Африке. Больным с язвами стопы вменяется в обязанность выстирать в течение дня в реке бинты, которые им утром при перевязке меняют, и принести их на следующее утро, для того чтобы их можно было прокипятить. Делается это потому, что ни за какое жалованье здесь не найти человека, который взялся бы их стирать. И вот один из вновь поступивших к нам бенджаби приходит [164] на перевязку и не приносит вымытого бинта. Он его просто выкинул. Новый доктор обстоятельно ему все разъясняет, ставит ему в пример других и взывает к самым благородным его чувствам, прося, чтобы тем бинтом, который сейчас у него в руках, он распорядился иначе. Однако и этот бинт бенджаби и не думает мыть, а преспокойно бросает в воду. Та же самая участь постигает и третий бинт. То, что каждый наш крепкий, подрубленный бинт стоит немалых денег и с ним нельзя поступать как заблагорассудится, человеку этому втолковать невозможно. Для него это просто кусок материи, который можно выбросить, тем более что у доктора много других таких же кусков и тот все равно даст ему новый. Только после того, как больного этого несколько раз лишают обеда, он начинает вести себя иначе.

Разумеется, лекарским помощникам надоедает каждый день сражаться с бенджаби из-за невымытых или выброшенных бинтов. Они сами находят, что гораздо проще доставать всякий раз новый бинт из имеющегося у нас запаса. Расточительность эта их нимало не огорчает. Мы же думаем о том, сколько труда положили наши друзья в Европе на то, чтобы раздобыть нужную материю, сшить из. нее бинты и их подрубить. Поэтому легкомысленное обращение с бинтами мы расцениваем как одно из тягчайших нарушений больничного режима и учреждаем соответственный надзор. Заботы эти отнимают у нас много часов, и многие дни, которые можно было провести с пользой и спокойно, вместо этого уходят на жестокие распри.

Не приходится сомневаться, что моим курам грозит та же участь, что и миссионерским. Иные из них уже закончили свое существование в кухонном горшке и украсили собою ночное пиршество.

Само собой разумеется, я описываю лишь худших из наших бенджаби. Но этих худших так много. Побыв у нас некоторое время и видя, как ведут себя другие, они в конце концов привыкают к порядку. Но постоянно прибывают новые, и тогда все приходится начинать сначала. Это изматывает наши нервы больше, чем сама работа. Мы сполна постигаем, что значит жить среди дикарей.

Но сколько бы раз мы ни вздыхали над нашими бенджаби, — слова «как хороша была бы Африка без дикарей» вошли у нас в поговорку, — мы уже начинаем чувствовать, какая между ними и нами образовалась тесная связь. Когда новый доктор — не в первый раз уже — поддается охватившему его порыву возмущения, я стараюсь его успокоить, я говорю ему, что он с тоской и с любовью будет вспоминать об этих людях в Европе. Иные из них действительно похожи на зверя в образе человека. Это не просто дикари: исторгнутые из родных деревень и испытавшие на себе самые разнообразные тлетворные влияния, они опустились еще ниже. Чувство благодарности им начисто незнакомо. Они считают, что вся наша работа в больнице вызвана желанием разбогатеть. И вернувшись на лесной участок, они говорят об этом своим товарищам, — так мне рассказывают те, кто сам это слышал. [165]

Но зато есть и такие, кто нам искренне предан. Сколько у нас было больных, которые оставили по себе дурную память и относительно которых можно было думать, что и они, после того как их столько ругали, затаили к нам неприязнь. И что же, когда мы однажды оказываемся неподалеку от их лесного участка, они мигом прибегают к нам, и лица их светятся радостью! Сколько раз с проходящего мимо каноэ до нас доносятся приветствия сидящих на веслах бенджаби!

Нам, наверное, было бы легче ладить с нашими дикарями, если бы мы могли посидеть с ними иногда у огня и быть в их глазах не только медиками и ревнителями больничного порядка, но и просто людьми. Но на это у нас не хватает времени. Все трое — мы, врачи, и фрейлейн Коттман — страдаем сами, и как раз оттого, что чересчур поглощены работой, заглушающей в нас все человеческое. Но ничего не поделать. До поры до времени мы должны посвятить себя целиком выполнению одной задачи — борьбе с болезнями и смертью, отдать этой изнурительной работе все силы и не допустить, чтобы что-то нас отвлекло.

До какой степени мы переутомлены, можно судить по тому, что выдачу рационов мы по-прежнему часто поручаем нашему лекарскому помощнику Доминику, хоть и знаем, какие злоупотребления он допускает, распределяя между больными рис и соленую рыбу, если кто-нибудь из нас за ним не присматривает. В первую очередь мы обязаны сосредоточить все силы на лечении наших больных. Фрейлейн Коттман настолько занята ведением хозяйства и требующим немалых сил уходом за белыми больными, что не может помогать нам в больнице так, как бы нам этого хотелось.

* * *

Иногда мне случается иметь дело с туземцами, которые во время войны служили в армии в Европе. Мне особенно симпатичен среди них один пангве, хоть он и не может похвастать никакими героическими деяниями. Вернувшись с войны целым и невредимым, он нанялся поваром к одному из белых в трех часах езды отсюда выше по Огове. Когда он как-то раз забавлялся с принадлежащим хозяину охотничьим ружьем, по его собственной вине, равно как и по вине принимавшего в этом участие боя,- произошел выстрел, которым ему раздробило локтевой сустав правой руки. При свете фонаря я останавливаю кровотечение и извлекаю обломки костей. И вот на следующее утро являются его родственники — их больше двадцати человек — и хотят везти пострадавшего к коменданту округа, чтобы сразу же возбудить вопрос о возмещении причиненного ему ущерба. Они предполагают, что он умрет, и, как истые пангве, думают о деньгах, которые в этом случае могут им достаться.

Разумеется, я не даю им его увезти. То, что, занятый его лечением, я полночи не спал, ничуть их не беспокоит. Им и в голову не приходит меня поблагодарить. Насколько я могу понять, они считают, что отблагодарить и вознаградить меня должен хозяин повара, ибо виновник несчастного случая — находящийся у него в услужении бой, за которого его хозяин несет ответственность. Такое поведение кажется мне чересчур [166] бесцеремонным даже для полудикарей, какими являются пангве. Я решительно его осуждаю, и вот, чтобы умилостивить меня, весь этот клан каждую субботу после полудня преподносит двенадцать больших связок бананов — очень щедрая дань! — «в подарок доктору» и не дает мне делать больному перевязку, пока я этой дани от них не приму. Несмотря на то что ранение тяжелое, заживает оно, против ожидания, хоть и медленно, но хорошо — и, как видно, оттого, что я обеззараживаю рану метилвиолетом. Больной может уже немного шевелить рукой. Родственники его много раз являются с теми же подношениями и пытаются склонить меня на свою сторону. По субботам после обеда раненый сидит на берегу и с тоскою смотрит на реку, ожидая, когда покажется каноэ. Родичи больного, расположившиеся в деревне выше по течению реки, продолжают выпытывать у него, все так же ли доктор тверд в своей решимости. Если посланцы возвращаются с известием, что, по всей видимости, перемен никаких нет, то снова посылаются бананы, хотя иногда это делается уже только в понедельник. По счастью, перелом хорошо срастается, и я имею возможность без вреда для больного прекратить перевязки еще до того, как пангве признают себя побежденными.

Расспрашивая этого человека по поводу золотых коронок у него на зубах, узнаю, что мой пациент, побывал в Европе и участвовал в войне. Сам он мне об этом ничего не рассказывал. Золотые коронки поставлены ему без всякой надобности. У солдат-негров было обыкновение ставить себе такие коронки, чтобы по возвращении домой поразить ими своих односельчан. Во всех остальных отношениях, в одежде и в обычаях своих воевавший в Европе африканец остался таким же негром, каким был, и только после всего пережитого сделался серьезнее. Можно подумать, что над ним тяготеет некая страшная тайна.

— В деревне люди хотят, чтобы я рассказывал им о войне, — говорит он, — а я не могу. Они все равно не поймут. Все было так ужасно, так ужасно.

В течение тех нескольких недель, когда раненый находится в больнице, я держу спустившего курок боя у себя, чтобы родственники больного не могли причинить ему никакого вреда, чтобы они не похитили его и потом не вымогали за него крупной суммы в возмещение понесенного ими урона. Бою велено прислуживать на кухне, и он помогает Матильде Коттман мыть посуду. Радуюсь, что мне удается наконец достичь соглашения между раненым и стрелявшим касательно уплаты за причиненный ущерб. Бой должен заплатить пострадавшему около ста шиллингов, по десять шиллингов в месяц, и дает ему в придачу еще козу. Обычай туземцев требует, чтобы тому, чья жизнь подвергалась опасности, в уплату непременно давалось что-то живое. Если бы человек этот лишился руки, бой обязан был бы купить ему жену.

Немало серьезных разговоров веду я с этим негром, потрясенным всем, что он пережил на войне. Г-жа Херман он тоже полюбился. Когда она приходит к нам в больницу, чтобы прочесть вечерние молитвы, он всегда является одним из первых. [167]

В декабре нам привозят одного бенджаби с лесного участка на озере Азинго. Он и его спутники за три дня умудрились съесть большого слона, которого они неподалеку оттуда убили, и в горле у него застрял кусок твердого слоновьего мяса.

Американец, который находится здесь с начала октября и которому мы вскрываем один за другим глубоко лежащие абсцессы мышц, начинает заново учиться ходить. Я уже почти потерял надежду его спасти. Исхудал он невообразимо.

Среди находящихся у меня на излечении белых больных есть один человек, который совсем недавно прибыл сюда искать счастья. Лесоторговцы-негры, на которых он положился в деле разработки богатого лесного участка, воспользовались его неосведомленностью и выманили у него большую часть привезенных им с собой денег. С тем, что у него еще осталось, он собирается теперь вернуться домой, как только окончательно оправится после солнечного удара, который здесь очень быстро его настиг.

Уже несколько недель, как сам я из врача превратился в пациента. Еще во время моего первого пребывания здесь у меня были язвы стопы, которые потом хорошо зарубцевались; теперь же на строительстве мне несколько раз случалось ушибить ногу, и в результате новых травм язвы мои опять открылись и причиняют мне много неприятностей. Прихрамываю, но продолжаю ходить. Когда мне становится совсем плохо, меня укладывают в больницу. Но мне надо быть весь день внизу, иначе строительство не сдвинется с места. Хуже всего при таких язвах стопы это нервное возбуждение, вызванное затяжною жгучею болью.

12 декабря в домике для нового доктора и для белых больных готова наконец одна комната. До ночи работаю там вместе с моим плотником-негром, навешивая двери и ставни. Как я прав, что не слушаю советов нового доктора и Матильды Коттман, которые из-за моих больных ног хотят запретить мне работать на строительстве! Не далее как 13 декабря являются сразу шестеро больных европейцев, которых необходимо принять, и среди них женщина с ребенком; состояние последнего внушает серьезные опасения. Муж этой женщины тоже болен. Вскоре выясняется, что один из прибывших страдает сонной болезнью. Спустя несколько дней к нам поступает еще один европеец. И вот на рождестве у нас — американец все еще здесь — восемь пациентов-европейцев. Если бы не эта ко времени приготовленная комната, куда я поместил четверых больных, я бы решительно не знал, что с ними со всеми делать. Двоих г-н Херман и его жена устраивают у себя. Плотника-негра, который готов уже был оставить меня в беде, ибо не любит, чтобы его торопили, мне с помощью хорошего подарка удается уговорить остаться.

Сочельник мы проводим печально. Женщине, которая лежит у нас в доме, очень плохо. В то время как, расположившись возле украшенной пальмы, мы поем рождественские песни, фрейлейн Коттман сидит у нее на краю кровати и старается успокоить заливающуюся слезами больную. Внизу на склоне холма до глубокой ночи горит свет: американец [168] празднует у себя в палате свое выздоровление. Он снова может ходить и начал уже помогать мне на строительстве.

В первый день рождества больную вместе с мужем и ребенком увозят от нас на пароход. Как она радуется свежему воздуху! Доедет ли она до Европы?

IV. Зима и весна 1925

Новый год начинается у нас плохо. Мы все трое больны. Второй доктор лежит с фурункулезом. Матильда Коттман тоже больна. У меня самого наступило ухудшение: язвы мои распространяются выше по ноге. Не могу надеть ботинок. Ковыляю в деревянных башмаках. Едва справляемся с самым необходимым в нашей работе.

Большую радость доставляет нам наш больной сонной болезнью. День ото дня ему становится лучше. Лихорадка уже прошла, и мучительные головные боли тоже проходят. На его примере еще раз убеждаемся, как мы правильно поступаем, когда при каждом случае заболевания, сопровождающегося лихорадкой, головными болями или ревматизмом, исследуем кровь под микроскопом. Если бы у нас не было данных этого анализа, мы такой вот случай начинающейся сонной болезни рассматривали бы как малярию и лечили хинином, что не дало бы никаких результатов и привело бы только к потере времени. Да и новые средства против сонной болезни сколько-нибудь эффективны только при первой или второй стадии этой болезни. Разумеется, пациенту мы говорим, чем он болен, только тогда, когда он начинает выздоравливать.

Приходит радостное известие, которое придает нам бодрость: третий врач, доктор Марк Лаутербург из Берна, прибудет к нам через несколько недель. Доктор Нессман и я уже убедились, что и вдвоем мы не в состоянии справиться с работой. Как и прежде, нас не хватает на хирургию. Для того чтобы делать в этой области все необходимое, следовало бы отвести под регулярные операции три утра в неделю. Мы не в состоянии это сделать. Текущая работа отнимает у нас столько времени, что мы просто не знали бы, откуда, выкроить эти три утра для хирургии. И потом дело не в одних только операциях. Вся канитель, связанная с подготовкой к операции и с уборкой после нее, которая в Европе достается на долю операционной сестры и лекарского помощника, ложится здесь на плечи самих врачей. В операционный день надо бывает простерилизовать тампоны, перевязочный материал и белье. Да и мытье и кипячение инструмента нельзя производить без нашего присмотра. После операции надо вычистить и смазать инструмент, выстирать, прокипятить, высушить и уложить операционное белье и внимательно проследить за тем, чтобы ничего не пропало. На это у нас совершенно не хватает ни времени, ни сил. К тому же к операции надо приступать со свежею головой, чего при той изнурительной работе, которой мы заняты с утра до вечера, нам никак не добиться. Новый доктор, к сожалению, тоже успел узнать, как тесно связаны между собою Африка, нервное возбуждение и усталость. [169]

Вместе с тем я сейчас более чем когда-либо убежден, что больница в девственном лесу только тогда сполна удовлетворяет своему назначению, когда хирургия занимает в ее работе надлежащее место. В стране, где так распространены грыжи и вызванные элефантиазисом опухоли, которые требуют хирургического вмешательства, скальпель должен быть всегда наготове. Весть об удачной операции доносится до самых отдаленных уголков края и вселяет в больных доверие к белому врачу. Словом, здесь должен быть врач, занимающийся главным образом хирургией. Он-то теперь к нам и прибудет.

Приезд третьего доктора, за которым, естественно, должна последовать и вторая, если не третья сиделка, вынуждает меня расширить мои строительные планы. Теперь наш трехкомнатный домик, который мы предназначали для второго врача и для белых больных, сможет служить только жилым помещением для медицинского персонала. Так или иначе, обеих этих маленьких комнаток, в которых мы рассчитывали поместить наших белых больных, надолго нам бы все равно не хватило, мы в этом могли убедиться уже в рождественские дни. Как мне было жаль четверых больных, которым пришлось ютиться в низкой и тесной каморке, куда едва можно было вдвинуть четыре койки! А если бы среди них оказался умирающий, куда бы я его положил? И достаточно, чтобы на пункт приехал еще один миссионер с семьей, чтобы в миссионерском доме не оказалось больше места для белых больных. Значит, надо оборудовать для них четыре, а то и пять палат.

Помимо этого мне необходимо еще иметь пять подсобных помещений для наших запасов. Одно — для бинтов, белья и постельных принадлежностей, второе — для медикаментов, третье — для продуктов и хозяйственных предметов. Все эти запасы хранятся сейчас в нагроможденных друг на друга чемоданах и ящиках, из которых многие продолжают оставаться под навесом, никак не могущим служить достаточно надежной охраной от дождя и воров. Для того чтобы достать какой-нибудь нужный нам предмет, приходится созывать негров и переставлять целый десяток тяжелых ящиков. Оба мы, доктор Нессман и я, приходим в содрогание всякий раз, когда надо бывает достать те или иные медикаменты из наших закромов!

Европейцу трудно представить себе, какие именно запасы и в каком количестве следует иметь для того, чтобы обеспечить бесперебойную работу больницы в девственном лесу Экваториальной Африки. Раньше я думал, что надо иметь примерно шестимесячный запас. Теперь я рассчитываю на год. Средства сообщения между Экваториальной Африкой и Европой по временам таковы, что заказанное сегодня я могу получить самое раннее через восемь или десять месяцев — при условии, что все придет вовремя и не будет повреждено в пути. Всего у нас, должно быть, около сотни сундуков и ящиков с запасами. С каким нетерпением мы ждем, что настанет день, когда содержимое их будет расставлено у нас по полкам в надлежащем порядке! [170]

Нужны нам и еще две комнаты: одна для Жозефа, а другая для нашего повара Алоиса. Так как для Жозефа у меня сейчас помещения нет, он живет у себя в деревне немного выше по течению реки и является сюда только на работу, а это означает, что приходит он поздно и рано уходит. Если с утра идет дождь, то он не является вообще, ибо, как и все южане, в дождливую погоду он не выходит из дома. Если же вечером ожидается торнадо, то он покидает нас в три часа, и переубедить его я не в силах. Гребля — речь идет о перегоне длиною в каких-нибудь полтора километра — до такой степени утомляет его, что это заметным образом влияет и на работу его, и на его настроение. Алоис живет далеко от нас, на другом конце миссионерского пункта, в хижине, лишь на время предоставленной в наше распоряжение.

Словом все это означает: «Строй еще, незадачливый доктор, п приготовь еще десять комнат!».

На участке земли, который отведен мне миссионерским пунктом, есть уголок, где можно построить дом длиною в шестнадцать и шириною в двенадцать метров. Там можно будет разместить белых больных, сложить запасы и поселить Жозефа и повара. Под домом, между сваями, можно будет найти место и для кур.

Живей за работу! При этом не забыть только об одном: новое здание должно быть сконструировано так, чтобы в случае надобности его можно было без особых трудностей разобрать и перенести в другое место! Миссионерское общество, чьим гостеприимством я с благодарностью пользуюсь, позволило мне возвратиться на его территорию и расположиться на его землях при условии, что я буду рассматривать свое пребывание на миссионерском пункте как временное. Оно держится того мнения, что предприятие такого большого размаха, как наше, может создать ряд неудобств для самого пункта и находящихся при нем школ, и это усугубляется еще и тем, что холмы, скалы и болота, которыми покрыта его территория, не позволяют возвести здание больницы в более отдаленном месте. Нечего говорить обо всех существующих в этом вопросе «за» и «против». Пока что мы пришли к соглашению, и все устроилось. Если бы я по приезде мог раздобыть брусья, и доски, и строительных рабочих, то можно было бы сразу же заняться перенесением больницы на новое место. У нас нет ни того, ни другого, ни третьего! Поэтому в силу необходимости мы остаемся на прежнем месте. И совесть моя в этом отношении чиста. Для миссионерского общества преимущество иметь возле себя больницу настолько велико, что причиняемые ее пребыванием неприятности не могут идти с этим в сравнение. К тому же, как мне кажется, те месяцы, которые мы провели здесь вместе, г-н Херман и я, доказали, что разумное и корректное поведение их руководителей позволяет миссионерскому пункту и больнице существовать бок о бок на одной территории, даже если они пространственно не отделены друг от друга так, как обоим бы этого хотелось, и что при всем этом каждое из этих двух учреждений получает весьма значительные выгоды от [171] присутствия другого. Да и миссионеры района Огове тоже хотят чтобы я остался на пункте.

Однако я непременно должен считаться с возможностью дальнейшего перенесения больницы на новое место и соответственным образом возводить все мои постройки, в том числе и курятник.

Новый дом будет построен на сваях и покрыт рифленым железом. Американец, г-н Крау, теперь уже совершенно поправившийся, едет с надежными гребцами, которых я получаю на несколько дней в свое распоряжение, за тридцать километров вверх по течению, чтобы привезти оттуда с маленькой речки необходимые нам сваи твердого дерева. В вечерние часы новый доктор и я срываем землю, чтобы выровнять строительную площадку. Лесопильня в Нгомо обещает сделать все возможное, чтобы обеспечить нам доставку материала. Надо надеяться, что все подготовительные работы к началу сухого времени года продвинутся настолько, что можно будет приступить к строительству.

Постройка нового дома — смелая затея. Стоит только моему плотнику-негру от меня уйти, как все сразу остановится. Но дом должен быть построен.

В настоящее время плотник-негр работает мало. Его больной сонной болезнью жене становится все хуже. Она обречена.

* * *

До второй половины января новый доктор продолжает болеть фурункулезом. Иногда ему на несколько дней становится лучше. Потом приступы лихорадки возобновляются, и на теле появляются новые фурункулы. То, что приезжающие в Африку европейцы часто заболевают длительно протекающим фурункулезом, общеизвестно. Матильда Коттман чувствует себя лучше. Мои язвы начинают, кажется, заживать. Когда же я наконец смогу сбросить свои деревянные башмаки — такие неудобные и тяжелые?

17 января смерть избавляет жену моего плотника от долгих страданий. Мы заботливо ухаживали за ней и, во всяком случае, не допустили образования пролежней, до крайности отягчающих длительное течение этой и без того тяжелой болезни. Все мы отдаем несчастной страдалице наш последний долг.

Теперь мой плотник-негр долгое время, не будет работать. Печали принято предаваться в праздности. С этим ничего не поделать. Несколько недель будет теперь вдовец сидеть в своей хижине, порвав на себе одежду, и ни до чего не коснется. Этого требует от туземца священный долг. Первобытные народы чтят своих умерших больше, чем мы, во всяком случае в своих обычаях.

Итак, дом для обоих врачей мне приходится строить теперь одному. Доктор Нессман до сих пор еще пользуется гостеприимством четы Херманов. [172]

Г-н Крау, американец, который должен был 20 февраля возвращаться домой, едет проведать своего друга и получает тяжелый солнечный удар. От этого сопротивляемость организма настолько снижается, что инфекция, с которой он после многомесячной борьбы, казалось, справился, снова одерживает над ним верх. Возобновляются приступы лихорадки — тяжелой и упорной. Образуются новые абсцессы. Жизнь его снова в опасности. Скольких забот уже потребовал от нас только один этот белый пациент, скольких трудов он нам стоил!

Но зато как приятно бывает видеть больных, в лечении которых при небольшой затрате сил удается многого добиться! Вечером как-то, когда мы сидим за столом, в комнату к нам врывается вдруг некий лесоторговец; он отчаянно жестикулирует.

— Я с ума сойду! — кричит он.

В испуге вскакиваем мы с мест, чтобы тем или иным способом его успокоить. Но, как тут же выясняется, причина его страданий кроется отнюдь не в мозгу, а в зубе. Под пломбой у него болит корень, В глуши девственного леса несчастному пришлось в течение нескольких дней терпеть жестокую и все возраставшую боль, вызванную тем, что образующиеся при гниении газы не находили выхода. Чтобы добраться до меня, ему пришлось ехать два дня в каноэ вверх по реке. На следующий день после того, как я удалил ему зуб, веселый сидит он с нами за столом. Он тоже обещает мне брусья.

Уже несколько недель, как на миссионерском пункте свирепствует леопард. Жертвой его становится среди бела дня коза, которая паслась со своими козлятами неподалеку от нашего дома.

27 января мы с Матильдой Коттман едва не тонем. Взяв хороших гребцов, возвращаемся домой из фактории, где мы совершали покупки. Лодка наша сильно нагружена, и уже совсем темно. Приказываю гребцам не подходить близко к берегу, потому что на пути туда заметил упавшее в воду дерево с огромными сучьями. Спустя некоторое время мне все-таки кажется, что мы слишком к нему приблизились. Гребцы разуверяют меня, и я успокаиваю себя тем, что глаза сынов природы в этой беспросветной тьме различают предметы гораздо лучше моих. Внезапно меня охватывает необъяснимое беспокойство. Я вскакиваю и заставляю гребцов повернуть в сторону от берега. В ту же минуту из воды высовываются сучья огромного дерева. Нам едва удается проплыть мимо, не задев их. Если бы не этот поворот, мы бы со всей силой врезались в них, были бы оглушены ударом и выброшены из лодки. На здешних негров никак нельзя полагаться, даже в тех вещах, в которых они действительно знают толк. Легкомыслие их столь велико, что надо быть готовым к любым неожиданностям.

На следующий день после описанного мною приключения приходит тот самый предназначенный для больницы катер, который мы так долго и с таким нетерпением ждем. Приобретен он на пожертвования наших милых шведских друзей, которые начиная с 1922 года собирали на [173] него деньги. У нас нет слов, чтобы сказать, как мы им за это благодарны.

Наличие этого катера означает для нас прежде всего возможность надежного, более быстрого и более удобного передвижения по реке. Натянутый над всей палубой навес служит защитой от солнца и от дождя, если дождь не очень силен. На нашем каноэ тоже есть навес. Но для того, чтобы не вывести лодку из равновесия, он сделан таким низким и узким, что под него с трудом можно подлезть. Теперь мы свободны от всех волнений, связанных с необходимостью набирать гребцов, стараться их удержать у себя, кормить их и вознаграждать за их труд. К тому же на катере можно перевозить гораздо более тяжелый груз, чем на обыкновенном каноэ. Самое главное преимущество его, однако, в том, что поездки на нем обходятся не дороже, как можно было думать, а дешевле, чем на лодке с нанятыми гребцами. Поездку, на которую нам раньше требовалось пять дней, мы теперь совершаем за два. Питание гребцов, и оплата их, и подарки, которые им приходилось делать, стоят гораздо дороже, чем необходимое количество бензина и масла! На катере мы можем также привозить из отдаленных районов бананы, которыми прежде мы не имели возможности снабжать больницу. Это последнее обстоятельство, как и все то, что облегчает обеспечение продуктами питания в условиях девственного леса, приобретает огромную важность.

Построенный в виде довольно узкой гондолы, катер отлично справляется с сильным течением. Осадка у него небольшая, для того чтобы в сухое время года он мог проходить по мелким местам. Длина его восемь с половиной метров, ширина — полтора метра. Перевозит он до тонны груза. На нем одноцилиндровый, чрезвычайно простого устройства мотор в три с половиной лошадиных силы, потребляющий около полутора литров бензина в час. Идя против течения и при средней нагрузке, он делает от семи до восьми километров в час, идя же по тихой воде — несколько больше двенадцати.

Катерами такого рода здесь пользуются почти все лесоторговцы, и они показали себя очень удобными. Наш носит шведское название «Tack sa mycket», что означает «Большое спасибо».

10 февраля на большом и удобно снаряженном катере к нам приезжает из Мыса Лопес больная голландка. Владелец катера, г-н Дру, дружественно расположенный к нам англичанин, настолько добр, что соглашается захватить с собою нашего американца, которому стало немного лучше. Мы считаем, что у него хватит сил доехать до дому. Ему необходимо делать ежедневные перевязки, и по этому случаю доктор Нессман сопровождает его до моря.

На десять дней я снова остаюсь единственным врачом в больнице. Последнее время у нас почти постоянно находится пять-шесть белых больных. Поляк г-н Роховяцкий, попавший сюда по поводу травмы стопы, во время своего пребывания у нас заболевает вдруг гемоглобурийной лихорадкой. Он уже считает, что его дни сочтены: в Родезии ему довелось видеть семь случаев этой болезни, и все они закончились смертью. [174] Стараюсь утешить его тем, что у нас, напротив, все больные гемоглобурийной лихорадкой остались живы. И в его случае мой метод лечения достигает успеха. А заключается он в том, что я стараюсь возможно скорее ввести больному подкожно в каждое бедро двести кубических сантиметров трехпроцентного раствора поваренной соли. Через шесть часов я повторяю эти вливания — и так два или три раза. Вливания эти очень болезненны. Но страшная боль эта появляется не сразу, а только спустя несколько дней, когда жизнь больного уже вне опасности, и, понимая, что жизнь его спасена, он реагирует на нее уже не так бурно. Опыт мой убеждает меня, что эти вливания — самое действенное средство в лечении гемоглобурийной лихорадки. Наряду с этим я, как положено, ввожу еще стерилизованную сыворотку крови, равно как и искусственную сыворотку, и даю больному большие дозы хлористого кальция.

Пример этого больного еще раз подтвердил, что большие дозы хинина, принятые единовременно человеком, к ним не привыкшим, могут вызвать приступ гемоглобурийной лихорадки. Г-на Роховяцкого начало лихорадить, и он по совету находившихся с ним в одной палате больных принял довольно большую дозу хинина, привычки к которому у него не было. На другое утро у него началась гемоглобурийная лихорадка. При каких обстоятельствах хинин вызывает массовое разрушение эритроцитов, которое предшествует гемоглобурийной лихорадке, мы, разумеется, не знаем, ибо в болезни этой многое и посейчас остается для нас загадочным. Неясно, например, почему она всегда поражает только европейцев, у негров же почти никогда не встречается.

Как только г-н Роховяцкий немного поправляется, он начинает помогать мне в строительстве. Он — плотник и столяр. Я многому от него научаюсь. Он учит меня более простому способу возведения деревянных построек, который распространен в Южной Африке, где он прожил долгое время.

Вернувшись из Мыса Лопес, доктор Нессман находит домик для врачей уже готовым и тут же занимает в нем одну из трех комнат. До прибытия доктора Лаутербурга в две другие я кладу белых больных.

Одновременно с радостью по поводу окончания строительства нас постигает и огорчение, вызванное пропажей двух наших самых больших каноэ. Вечером Доминик их недостаточно крепко привязал, и ночью они уплыли вниз по течению. Несколько ниже нашей больницы река разветвляется на три рукава. По которому же из них придется бедному Доминику, — а он сознает, что это его вина, — вместе с несколькими неграми пускаться на поиски? Скорее всего, находчивые туземцы уже поймали оба наших каноэ и спрятали где-нибудь в болотистой чаще. Потом, когда они до неузнаваемости их перекрасят, они продадут их где-нибудь в глубине страны. Каноэ здесь ценятся очень дорого, потому что туземцы сейчас их почти совсем не вырубают. Достать их можно только с большим трудом. Уже несколько месяцев, как на миссионерском пункте нет ни одного годного большого каноэ, и обслуживают его исключительно лодки, принадлежащие больнице. Несмотря на наличие катера, без каноэ нам [175] не обойтись. Для доставки, например, дерева и бамбука, за которыми приходится ездить на короткие расстояния, нужны именно они.

Через два дня Доминик возвращается ни с чем. Но это лишь передышка: терзания нечистой совести, которые обнаруживаются в нем с необычной для негра силой, гонят его на новые поиски. И на этот раз, выбрав один из трех рукавов, он оказывается на верном пути и привозит домой оба каноэ, что вызывает бурное ликование во всей больнице. И его самого и всех его спутников по этим поискам угощают на славу и им дают выспаться вволю.

Последнее время у нас удивительно много пациентов с травмами — как белых, так и негров. Один белый, механик, приезжает из Нджоле с железным осколком на роговице. Негр-штурман речного парохода получил травму черепа от удара внезапно отскочившего брашпиля.

Есть у нас еще два негра, искусанные людьми. Одного из них искусали, когда он хотел схватить своего давнего должника. Кусать своего противника при нападении или защите у негров гораздо более принято, чем у нас.

— Когда укусил леопард, что очень худо, — говорит Жозеф. — Еще хуже — когда укусила змея; еще того хуже — когда обезьяна; а самое худшее из всего — это когда тебя укусил человек.

В этом есть доля истины. До настоящего времени мне довелось наблюдать в Африке примерно двенадцать случаев травм, вызванных укусами людей. У всех этих больных вскоре же проявились симптомы тяжелого нагноения. В двух случаях пострадавшим грозила опасность общего заражения крови, хотя ко мне они явились спустя всего несколько часов после укуса. У одного из явившихся сейчас укушенных приходится ампутировать дистальную фалангу пальца руки. Его зовут Вендакамбано, и он столяр. Беру с него слово, что он по выздоровлении будет помогать мне два месяца в строительных работах, и он пламенно заверяет меня, что исполнит свое обещание.

Многие европейцы обращаются к нам по поводу зубной боли.

Число больных-негров непрерывно возрастает. К чему это приведёт? Недавно с одного только лесного участка к нам привозят четырнадцать бенджаби с тяжелыми разъедающими язвами стопы. Иные из этих больных находятся в таком ужасном состоянии, что нам вряд ли удастся их спасти. От длительного течения болезни изъязвленные, нагноившиеся ткани тяжелейшим образом влияют на общее состояние организма. Больные слабеют и только в редких случаях поправляются. Смерть чаще всего наступает внезапно.

Утром, когда их зовут на перевязку, больные эти ползут на четвереньках: язвы не дают им возможности идти. Мы бы рады были избавить их от этого пути и делать перевязки на месте. Но в бараках слишком темно. Один из этих калек — самый злостный в нашей больнице вор. Несчастная негритянка воображала, что прячет свои бананы в надежном месте, но сколько этих бананов уже сделалось его добычей! [176]

* * *

Больные лепрой (проказой) прибывают к нам непрерывно. Насколько их было бы у нас больше, если бы лечение не требовало такого длительного времени! Только после нескольких недель больной начинает чувствовать, что состояние его улучшается. Однако многие теряют терпение и перестают лечиться. Обычно они приезжают только для того, чтобы получить у нас годное для приема внутрь хаульмогровое масло, которое для этого приходится смешивать с большим количеством кунжутового и арахисового масел. Смесь эту они увозят с собой домой. К такому лечению они давно привыкли. Втолковать же им, что можно достичь гораздо лучших результатов подкожным введением того же хаульмогрового масла, не очень-то удается хотя бы потому, что последнее требует их длительного пребывания в больнице. Однако мы надеемся, что, применяя этот метод, мы добьемся успеха и у нас будут живые примеры, которые смогут их убедить. Я, конечно, готов согласиться с ними, что жить в переполненном бараке не особенно приятно.

В течение некоторого времени мы в соответствии с данными медицинских журналов производили опыты внутривенных вливаний хаульмогрового масла, растворенного в других маслах и в эфире. Результаты не слишком-то нас ободряют. То, что производимые ежедневно вливания эти отнюдь не безопасны и поэтому делать их должен сам врач, является существенным недостатком данного метода лечения. Откуда нам взять столько времени?

Теперь мы находимся в счастливом положении, оттого что можем вводить хаульмогровое масло под кожу. Исследования гамбургского профессора Гимзы ³ и его ассистента доктора Адольфа Кесслера, любезно предпринятые ими ради нас, за что мы им глубоко благодарны, показали, что хаульмогровое масло, которое в других случаях дает осадок, хорошо растворяется в арахисовом масле, причем даже тогда, когда оба они берутся в равных количествах. Подкожное введение этой смеси переносится без боли, и она хорошо всасывается. К тому же впрыскивания эти совершенно безвредны. На основании полученных нами результатов мы лечим теперь проказу исключительно подкожными впрыскиваниями хаульмогрового масла. Делаются они гораздо быстрее, чем внутривенные вливания, и, так как они совершенно безопасны, их можно поручать лекарскому помощнику. Последнее время мы поступаем следующим образом: четыре части хаульмогрового масла растворяем в пяти частях арахисового масла и смесь эту разогреваем. Потом раствор стерилизуется. Стерильность свою он сохраняет довольно долго. Пациент получает ежедневно от полутора до двух кубических сантиметров, вводимых подкожно. Вопрос о том, как будут переноситься более сильные дозы, пока еще находится в стадии исследования. Чересчур большие дозы хаульмогрового масла могут принести вред. Успех нашего метода лечения очень нас воодушевляет.

Доктор Нессман особое внимание уделяет лечению разъедающих язв. Самая незначительная удача в этом деле приносит нам огромное [177] облегчение. В первую очередь теперь делается то, на что раньше у нас не хватало времени: язвенные выделения исследуются под микроскопом. Это позволяет с достоверностью сказать, имеем ли мы дело с разъедающей язвой или нет. В выделениях разъедающих язв, как это ни странно, встречаются только два вида микробов, причем всякий раз тот и другой вместе. Это — разновидность спирохеты (Spirochaeta Schaudinni) и так называемые веретенообразные бациллы. Совершенно аналогичного вида возбудители обнаруживаются при особой форме ангины (плаут-винцентская ангина) в сообществе один с другим. Словом, исследование под микроскопом доказывает, что все язвы, которые мы по внешнему их виду принимаем за разъедающие, в действительности таковыми и являются.

Вслед за тем мы начинаем испытывать различные способы лечения. При этом обнаруживается, что рекомендованный бельгийскими врачами и слегка измененный нами метод лечения в большинстве случаев столь же хорошо очищает язву, как применявшееся нами до этого выскабливание. Сколько мы этим сберегаем времени, и сил, и денег! Наркоз оказывается уже ненужным. Теперь нам на год понадобится вдвое меньше эфира и хлорэтила. Это кое-что значит, ибо то и другое стоит здесь намного дороже, чем в Европе. Как вещества легко воспламеняющиеся, их приходится провозить на палубе, и по этой причине за провоз их взимается двойная плата. За доставку маленького ящичка берут не меньше, чем за целый кубический метр.

Новый метод лечения благотворно сказывается и на наших нервах. Какое тяжелое чувство испытываешь всякий раз, когда, для того чтобы делать выскабливание, пятерых или шестерых туземцев приходится укладывать одного за другим на стол и усыплять!

Применяемый нами теперь способ состоит в том, что язву полминуты довольно энергично протирают таблеткою сулемы. Это, правда, болезненно. Но боль начинает ощущаться лишь тогда, когда процедура уже близка к завершению. Через полминуты язву основательно промывают кипяченой водой. Потом ее посыпают йодоформом и накладывают на нее марлевый компресс, пропитанный слабым раствором метилвиолета. Компрессы эти часто сменяются, для того чтобы повязка всегда оставалась влажной. По прошествии двух или трех дней язва настолько очищается, что достаточно бывает посыпать ее дерматолом, аристолом, виоформом или каким-либо другим антисептическим порошком и наложить сухую повязку.

Но если язва большая, то для окончательного излечения требуется от восьми до десяти недель, а то и больше. Поверхность ее очень медленно затягивается кожей. Впоследствии, когда у нас будут производиться регулярные операции, мы хотим испробовать пересадку кожи, снимать узенькую полоску кожи с области бедра и накладывать ее на язву, чтобы она там прижилась. Если с язвами удастся проделать то, что удается с обычными ранами, то мы и тут много выиграем. Сколько мы сбережем труда, перевязочных материалов, медикаментов и риса, если нам удастся [178] добиться хотя бы того, что заживление произойдет не за пятнадцать недель, а за семь!

Как фабрикант заботится о том, чтобы тот или иной предмет широкого потребления обошелся ему на несколько пфеннигов дешевле, чем раньше, дабы предприятие его сделалось более рентабельным, так и нам приходится думать о том, чтобы лечение разъедающих язв, этого «предмета широкого потребления» нашей больницы, происходило возможно быстрее.

Удивительно, что разъедающие язвы образуются только на нижней половине голени. Обычно они располагаются на сгибе пальцев ног, или несколько выше, и на тыле стопы. Иногда они начинаются с какого-нибудь пальца или с пятки. Создается впечатление, что все остальные части тела каким-то чудом от них застрахованы. По нашим наблюдениям, подвержены им предпочтительно мужчины, у женщин они почти совершенно не встречаются.

Из разных источников мне приходится слышать, что разъедающие язвы чаще всего встречаются там, где люди употребляют в пищу много пальмового масла. Насколько это соответствует действительности, я не знаю. Во всяком случае, я заметил, что лесозаготовительные участки, где люди особенно хорошо питаются, поставляют мне едва ли не большую часть всех больных с разъедающими язвами. Единственным жиром там обычно является пальмовое масло. Следовательно, в этом наблюдении, может быть, и есть доля правды. Но, вообще-то говоря, разъедающими язвами люди заболевают иногда и там, где не готовят на пальмовом масле.

Много времени и сил отнимает у нас один из наших больных-европейцев, г-н Рупин. По прибытии он ведет себя, как человек немного подвыпивший. У него понос и озноб. Температура не очень высокая. Только сбить ее оказывается делом совсем нелегким. Судя по внешнему виду, казалось бы, нет ничего особенно худого, и, однако, это тяжелый больной. Несчастный перенес несколько солнечных ударов, оттого что был недостаточно внимателен. Ведет он себя все дурашливее, и это плохой признак; ухаживать за ним становится все труднее. Но мы не теряем надежды. Мне уже приходилось видеть подобных больных, и они выздоравливали. Разумеется, как только он станет транспортабелен, его необходимо будет при первой же возможности отправить в Европу. Как это сделать, мы еще не знаем, ибо средств у него никаких нет.

У нас на лечении находится также миссионер Суберан из Нгомо, чрезвычайно изнуренный длительной малярией. В первые дни состояние его из-за сердечной слабости было настолько серьезным, что новому доктору пришлось дежурить возле него по ночам.

* * *

Комментарии

1. Начиная с 19 октября мой земляк эльзасец Виктор Нессман разделяет со мною мою работу. — Нессман Виктор (ум. в 1943) — врач, родился в эльзасском селе Вестхофен. Окончил медицинский факультет Страсбургского университета. Пробыл в Ламбарене с середины октября 1924 до конца февраля 1926 г. Возвратился в Европу. В Страсбурге работал также и хирургом, сочетая врачебную работу с административной: опыт, приобретенный в Ламбарене, ему в этом помогал. В 1939 г., когда началась вторая мировая война, был мобилизован как военный врач. Во время немецкой оккупации Франции остался вместе с женой и четырьмя детьми на юго-западе страны в маленьком городке Сарла, где работал в госпитале. Во второй половине декабря 1943 г. был арестован гестапо. Его отвезли в Лимож и подвергли пыткам, требуя, чтобы он выдал французских патриотов. Был забит насмерть. Обстоятельства его гибели стали известны от его соседа по камере (Woytt Secrettan U. Victor Nessmann. — Cahiers, 1958, II, p. 17; Grabs R. Albert Schweitzer. Halle (Saale), 1962, S. 159-161).

2. ... ибо большая часть их принадлежит к племени бенджаби.* — Бенджаби, или бензеби, — небольшая племенная группа, насчитывающая около 60 тыс. чел., населяет лесные районы на южной границе Габона, к западу от Франсвиля. Государственная граница разделяет бенджаби: большая часть их находится в пределах Габона, южные их группы — на территории Народной Республики Конго. Язык их — бинджаби — отличается от языка населения, живущего около Ламбарене. До сих пор нет ни одного научного описания ни языка, ни этнографии этого народа. Единственные сведения о нем см.: Guthrie M. The Bantu languages of Western Equatorial. Africa. Oxford, 1951, p. 69 — 73.

3. Исследования гамбургского профессора Гимзы... — Гимза Густав (1867 — 1948) — немецкий химик и фармаколог. Окончил Лейпцигский университет в 1894 г. В 1895 — 1898 гг. работал в Восточной Африке. В последующие годы — профессор в Берлине и Гамбурге.

Текст воспроизведен по изданию: Альберт Швейцер. Письма из Ламбарене. Л. Наука. 1978