ПИСЬМА ИЗ ЛАМБАРЕНЕ

1924-1927

Тетрадь первая. От весны до осени 1924

I. Путешествие

В четверг 21 февраля рано утром, в совершенной еще темноте, из гавани Бордо отправляется голландский пароход; он увозит меня снова в Африку, где начнется второй период моей работы. Всю ночь я был занят писанием неотложных деловых писем, чтобы успеть отправить их с уходившей почтой, и поэтому сразу же ложусь спать и встаю только около полудня, когда пароход наш выходит из залитого солнцем устья Жиронды в открытое море.

Мысли мои уносятся назад, к первой моей поездке, когда меня сопровождала моя верная помощница, жена. Пошатнувшееся здоровье вынудило ее на этот раз остаться в Европе. ¹ Восемнадцатилетний студент Оксфордского университета, химик и геолог Ноэль Жилеспи, эльзасского происхождения со стороны отца, едет вместе со мной, ² чтобы провести несколько месяцев в Ламбарене и на первых порах помочь мне справиться с теми трудностями, которые там меня ждут.

Мощный норд-ост благоприятствует нашему продвижению на юг. В каюте у меня лютый холод; можно подумать, что нас собираются доставить в Африку в виде замороженного мяса. Отопление на пароходе испорчено. Строился он во время войны, и поэтому отопительные трубы были сделаны не из меди, а из железа. Теперь они все проржавели и пришли в негодность. Утешаемся тем, что каждый последующий день теплее, чем предыдущий.

На широте Гибралтара поднимаюсь вечером в кабину радиотелеграфиста и слушаю там концерт, который передают из Лондона. Современный, отлично исполненный концерт для скрипки в сопровождении оркестра и гула морских волн звучит удивительно четко. После того как аплодисменты стихли, слышно, как в зале какая-то дама прощается с другой. На следующий вечер наши попытки услышать еще один концерт кончаются неудачей. До нас доносятся только какие-то неясные звуки. Мы окончательно отъединены от Европы.

Шесть дней спустя проезжаем ночью мимо Лас-Пальмас. На следующий день на широте Кап-Блана приходится уже доставать белые [114] костюмы и тропические шлемы. 1 марта утром мы прибываем в Дакар, где простоим два дня, пока будет идти разгрузка. Узнаем здесь, что большой пароход, вышедший из Бордо неделю назад, до сих пор еще не прибыл сюда и, как полагают, погиб.

Кроме нас едет еще одна дама; она направляется в Камерун к мужу. Других пассажиров на пароходе нет. Я нарочно остановил свой выбор на грузовом судне, рассчитывая, что оно будет заходить во многие гавани, как большие, так и малые. Мне хочется основательно познакомиться с Западным побережьем Африки. Надеюсь также, что на грузовом пароходе мне удастся лучше отдохнуть и поработать, чем на почтовом, где постоянно приходится уделять много времени пассажирам.

По-прежнему стоит прекрасная погода. Теперь, когда в каюте нас уже начинает страшить духота, невозможно поверить, что всего несколько дней назад мы в ней страдали от холода. Старший стюард, как истый голландец, вырастил из луковиц гиацинты в обыкновенных стаканах. Но до чего же странными и хилыми вырастают они здесь под лучами тропического солнца, проникающего сквозь иллюминатор в нашу кают-компанию!

После Дакара пароход наш заходит в следующие гавани: Конакри, Фритаун, Сасандра, Гран-Лау, Гран-Басам, Секонди, Аккра, Ломе, Котону, Фернандо-По, Дуала. Нам приятно стоять вместе с капитаном и офицерами на капитанском мостике и знакомиться с основами искусства судовождения. Нередко мы остаемся наверху до глубокой ночи, и капитан дает нам наглядные уроки астрономии. Ослепительная Венера, все это время сверкавшая впереди, теперь восходит позади нас, на севере. Сиянием своим она озаряет поверхность моря, словно вторая луна. Полярная звезда все еще видна, а меж тем на небе уже всходит созвездие Южного Креста.

Стоять тихою ночью на качающейся палубе парохода и видеть, как перед тобою рябит поверхность воды, а над головой сверкают звезды, — какое это удивительное чувство! Кажется, что со своей маленькой землей ты несешься куда-то среди необъятного множества небесных светил! С какой силой звучат тогда вопросы, откуда взялся наш мир, и куда стремится, и что нас ждет впереди! Какими ничтожными кажутся тогда г притязания народов и все людское тщеславие! И волшебной музыки преисполняются между водою и небом тихие часы страстной недели. На широте Конакри — великолепное морское свечение. Однажды вечером видим трех могучих дельфинов; они плывут вперегонки с нашим пароходом и вырываются из сверкающей воды перед самым носом парохода, как некие сверкающие чудовища. Проходит не менее получаса, пока, обессилев, они наконец от нас отстают.

Фритаун, столица Сьерра-Леоне, куда мы прибываем 7 марта, — одно из самых оживленных мест Западного побережья Африки. Ни в одном африканском городе не видел я таких чистых улиц и столь опрятно одетых негров. [115]

Здесь, во Фритауне, принимаем на борт пятьдесят круменов. ³ Круменами называют объединившихся в артели грузчиков-негров, которых нанимают на пароходы, чтобы обеспечить погрузку и выгрузку товаров в пути следования вдоль Африканского побережья. На обратном пути их возвращают в ту гавань, откуда они были взяты.

Едва только наши пятьдесят негров взлезают к нам по тросу с привезшего их баркаса, как они располагаются на предоставленной в их распоряжение носовой палубе и начинают ставить там большую палатку и сооружать кухню. Все необходимое для этого они привезли с собою. За какой-нибудь час они заканчивают работу. Порядок у них образцовый. Каждый знает, что ему надо делать. Один из них — старший. Ему-то и отдают все распоряжения офицеры парохода. Если обратиться к этим людям, минуя старшего, то они вас просто не станут слушать.

Соблюдение всех формальностей, на которых настаивает в отношении круменов полиция, отнимает у нас несколько часов. У каждого из них проверяют документы. Составляется точный список. Агент голландской пароходной компании из Фритауна ручается, что все пятьдесят будут привезены обратно и что ни одного из фритаунских круменов не подменят другим, менее сильным негром. Все африканские колонии зорко следят за тем, чтобы их туземцы, являющие собой ценную рабочую силу, не эмигрировали в другие страны. Формальности, требуемые для того, чтобы вывезти из Африки негра, могут сравниться разве что с теми, которых в Англии требуют от приезжающих, если они привозят с собой собаку.

Во время пути от Фритауна вдоль берега надо быть очень осторожным из-за большого количества торчащих над морем отмелей. Сразу же после мыса Сьерра-Леоне на одном из таких скалистых плато можно увидеть остов парохода, потерпевшего крушение несколько лет назад. Больше десятка разбитых судов встречается нам и в последующие дни. Наш капитан держится так близко к берегу, что мы все время видим его перед собой. Он проделывал этот путь уже много раз. Поэтому он отваживается заходить в гавани даже в ночное время, когда виден лишь один огонек.

Как только мы отплываем из Фритауна, круменов собирают и каждому дают в руку молоток. Сначала я не обращаю на это никакого внимания. Четверть часа спустя пятьдесят молотков принимаются стучать по железным частям палубы, и лязг этот прекращается только к вечеру. На следующее утро просыпаюсь, разбуженный таким же концертом, и он снова продолжается до темноты. На третий день — то же. Мне становится не по себе, и я спрашиваю старшего офицера, когда же все это кончится. Рассмеявшись, он отвечает, что «судовая капелла» будет продолжать свою музыку до конца пути. Для того чтобы извлечь выгоду из пребывания круменов на борту, — а каждый из них получает по два шиллинга в день, — весь рейс вдоль берегов Африки, когда палит солнце и дождливых дней почти нет, используют для того, чтобы заново покрасить все находящиеся в пределах досягаемости железные части парохода. Для этого прежде надо отбить всю старую краску, а это очень большая и кропотливая работа. [116]

Теперь моему идиллическому плаванию на грузовом пароходе пришел конец. Не знаешь, куда и деться от грохота молотков. К вечеру же ничем не спастись от головной боли. После нескольких мучительных дней я нахожу местечко на палубе возле винта, где несколькими досками и куском старой парусины я укрываюсь от солнца. Здесь еще более или менее сносно.

В понедельник 10 марта около полудня проезжаем мыс Пальмас. Отчетливо видим пальмы на горе, от которых и происходит название этого мыса. К северу от маяка лежит большое судно, которое штормом выбросило на берег и перевернуло так, что киль его обращен к небу.

От мыса Пальмас путь наш лежит уже не к югу, а к востоку — в Гвинейский залив, к странам, которые Нигер обрамляет огромной дугою.

В лодке, которая везет нас на берег по клокочущим водам маленькой гавани Сасандра на Берегу Слоновой Кости, старшина гребцов говорит едущему с нами Ноэлю, на котором короткие штаны:

— Слишком ты еще мал, парень, чтобы ехать в Африку!

— Да, но зато он умен и ловок, — говорю я, чтобы не дать унизить достоинство моего юного спутника.

— Ах вот оно что! — ив голосе моего собеседника звучит одобрение.

Что же касается круменов, то перед ними мне не приходится защищать достоинство Ноэля. По утрам и по вечерам он дает мне уроки английского языка, и они поражаются, видя, что «молодой учит старого».

Как приятно ехать на лодке во время прибоя! Завидя приближение первой его волны, негры равномерно ускоряют взмахи коротких весел, разрезающих воду. Песня гребцов переходит в дикие крики. Все искусство заключается в том, чтобы провести лодку перпендикулярно волне и елико возможно быстрее продвинуть ее вперед. Она идет то вниз, то вверх, еще раз вниз, еще раз вверх, и так раза три, а то и четыре. После этого, если все обошлось благополучно, море выплевывает лодку на берег, и последняя разбивающаяся волна окатывает ее пенистыми брызгами.

Для того чтобы лодку не отнесло снова назад отливом, гребцы спрыгивают в воду и стараются ее удержать. А для того чтобы белый пассажир не был выброшен волною из лодки, множество рук подхватывают его всюду, где только можно его ухватить, и в ту же минуту, если он не успевает выскочить сам, выталкивают его на песок.

Впрочем, не всегда это выглядит так красиво. Подчас и при спокойном море прибой бывает настолько силен, что лодка, даже когда она уже встала перпендикулярно к волне, все же опрокидывается, причем под тяжестью обрушившегося на нее буруна перевертывается — с зада на перед, точно лошадь на скачках с препятствиями. Достаточно небольшого ветра, чтобы приходилось стоять на рейде весь день и не было возможности погрузить ни одной тонны товаров.

В Гран-Лау, равно как и на Берегу Слоновой Кости, из-за сильного прибоя мне пришлось отказаться от поездки на берег.

Иногда случается, что во время прибоя лодку с белым пассажиром опрокидывают нарочно. Когда пострадавшего извлекают потом из воды, он считает своим долгом преподнести гребцам хороший подарок, и те [117] пользуются каждым удобным случаем, чтобы выступить в роли «спасителей». Ведь стоит только направить лодку чуть вкось на последнюю или предпоследнюю волну, и тогда ее неминуемо постигает беда, с которой гребцы уже настолько свыклись, что им она нипочем. Два десятка рук тотчас же подхватывают пассажира и вытаскивают его на берег, где разыгрывается очередная сцена благодарности и подношений. А то, что при этом тонет весь находящийся в лодке груз, гребцов нисколько не смущает.

Нашему капитану за время его рейсов вдоль берегов Африки пришлось уже трижды испытать на себе такое «спасение», и теперь, заходя в гавани в часы прибоя, он предпочитает вовсе не высаживаться на берег.

На лодках, перевозящих с парохода на берег товары, гребцами бывают обычно туземцы, умеющие справляться с волнами. Нашим круменам вменяется в обязанность только погрузка товаров с парохода в лодку. Для того чтобы аккуратно опустить с помощью крана в непрерывно качающуюся лодку ящики и тюки, требуется большая сноровка. Крановщик должен по сигналу наблюдателя, который, перевесившись через борт, следит за движением лодки, поднимать и опускать кран, останавливать его и поворачивать в стороны. Взгляд его прикован к подающей сигнал руке. Достаточно на полсекунды опоздать или, напротив, поспешить — и последствия могут оказаться роковыми. Тот, кто в течение нескольких часов следит за этой работой, испытывает такое необыкновенное нервное напряжение, что его, пожалуй, уже никогда больше не соблазнят ни скачки, ни спортивные состязания. Представляется также случай убедиться на себе, насколько человек от природы порочен. Бросая последний взгляд на ящики или тюки, которые аккуратно опускаются в лодку, вместо того чтобы упасть в море, всегда бываешь в какой-то мере разочарован.

Как правило, в лодке десять гребцов и один рулевой, который стоит на корме и управляет ею с помощью большого весла. Погрузить туда можно лишь несколько ящиков или тюков. Чем тяжелее лодка, тем труднее и опаснее переход сквозь прибой, ибо с большим грузом она не может уже так быстро скользнуть по вздымающейся или падающей волне. За каждую поездку обслуживающие лодку гребцы получают около десяти шиллингов. Нередко пароходу приходится бросать якорь так далеко от берега, что гребцам за день удается совершить всего три или четыре рейса. Само собой разумеется, выгрузка обходится дорого. Да и для парохода, несмотря на то что тариф за провоз груза относительно высок, невыгодно заходить в эти африканские гавани. Бывают обстоятельства, когда даже при хорошей погоде ему за целый день удается выгрузить только какие-нибудь двадцать тонн. А иногда случается, что в гавань заходит одновременно несколько пароходов. Тогда лодок не хватает, и пароходам, пришедшим последними, приходится ждать своей очереди.

К этим неизбежным потерям присоединяются еще и те, которые возникают вследствие небрежного и нерационального ведения работ. В Сасандре я вижу, как гребцы грузят ящики с сахаром и мешки с рисом в лодку, которая только что прошла сквозь прибой и на дне которой собралось много воды. [118]

— Вычерпай сначала воду из лодки, — говорю я старшему.

— А на что же тогда страховые компании! Это их дело платить за испорченные товары, — отвечает он.

В одной из гаваней, не помню уже в какой именно, существует постановление, согласно которому от половины двенадцатого до двух часов дня и после пяти часов вечера разгрузка запрещена. В четверть двенадцатого вижу, как две грузовые лодки идут с берега к пароходу, на что им требуется не меньше часа. И как раз тогда, когда должна начаться погрузка, гребцы хлопают в ладоши в знак того, что уже половина двенадцатого, и едут обратно порожняком, хотя за какие-нибудь десять минут могли бы принять груз: море совершенно спокойно. В два часа они снова отчаливают от берега, а в половине четвертого снова выстраиваются в ряд около нашего парохода. Перед этим гребцы отдыхали и обедали, для чего возвращались на берег среди дня, и таким образом отстали в своей работе. Сейчас здесь, как, впрочем, и в других местах, весь этот распорядок необычайно затрудняет разгрузку, и теряется огромное количество времени, без того чтобы кто-либо от этого выиграл. В течение долгих часов пароход наш качается на рейде, ожидая прибытия грузовых лодок.

А сколько времени уходит на оформление бесчисленных документов по прибытии и при отправлении парохода! Раз как-то нам пришлось почти целый день прождать медицинской проверки портовым врачом: без этого мы не могли сняться с якоря. Из разговора с капитаном выясняется, что из-за этого бесполезного ожидания и всех задержек, связанных с оформлением документов, мы выходим по меньшей мере на четыре дня позднее, чем следовало. Если учесть, что столько же времени будет потеряно и на обратном пути, то все вместе составит восемь суток. На содержание судна и тридцати шести человек экипажа расходуется сто пятьдесят английских фунтов в день. Стоимость перевозки грузов могла бы обойтись на тысячу двести английских фунтов дешевле, и соответственно дешевле пришлось бы платить за них населению Африки, и на это не понадобилось бы никакой дополнительной затраты сил, — надо только, чтобы грузчики и колониальные служащие разумно организовали свою работу. Из-за нескольких случаев чумы, имевших место в глубине страны, на гавань Секонди на Золотом Берегу наложен карантин. С берега никого не пускают на пароход, а с парохода — на берег. Разгрузка происходит, но портовая полиция следит за тем, чтобы на лодку поступали с парохода одни только ящики и тюки.

Несмотря на плохое состояние гаваней, в Гвинейском заливе — на Перцовом Берегу, на Берегу Слоновой Кости, на Золотом и на Невольничьем Берегу — издавна велась оживленная торговля. Гавани эти расположены у самого устья больших лагун, соединяющих море с отдаленными районами страны и с реками, протекающими ниже водораздела Нигера. Впрочем, ходившим в прежнее время парусным судам не приходилось испытывать тех неприятностей, которые постигают здесь сейчас крупные современные пароходы. Их небольшая осадка позволяла им заходить в лагуны, где они могли производить обмен рома и пороха на [119] невольников. Правда, в лагунах они подвергались нападениям туземцев, которых они своим ромом приохотили к спиртному и воодушевили на грабежи. В лагуне Сасандры еще в XIX веке вся команда парусного судна, за исключением корабельных юнг, которым удалось бежать, была убита.

Когда мы идем вдоль берега Гвинеи, мне как гостю капитанского мостика удается познакомиться с загадочно протекающим в этих водах гольфстремом. Известно, что гольфстрем здесь не течет единым потоком из Гвинейского залива на запад, а потом — на север, что течения и противотечения его могут соседствовать. Уже на широте либерийского берега начинается эта прихотливая игра, которая, несмотря на все предпринятые исследования, лишь очень неполно отражена на имеющихся морских картах. Никогда в точности не знаешь, попал пароход в прямое или противное течение. На протяжении суток, следуя взятому курсу, он то и дело может попадать из течения в противотечение, и наоборот. Скорость течений и противотечений от трех до десяти километров в час. В зависимости от того, идет ли пароход по течению или против течения, он за сутки может выиграть или потерять сотню километров. На следующий день это можно определить по величине угла, под которым судно находится к стоящему в зените солнцу. Нас всякий раз ожидает приятный или неприятный сюрприз.

На рейде в Гран-Басаме на Берегу Слоновой Кости пользуюсь случаем, чтобы приблизительно измерить скорость течения. Во время штиля, когда наш стоящий на якоре пароход направлен в сторону течения, я, стоя на носу, бросаю в воду дощечки, которые я выпросил у судового плотника, и смотрю, сколько времени им понадобится на то, чтобы доплыть до противоположного конца парохода. Длина парохода составляет сто шесть метров. Этот путь мои дощечки проходят за пять минут и сорок восемь секунд. Течение идет вдоль берега от запада на восток, и таким образом направление его противоположно гольфстрему. Несмотря на препятствие, каким является отстоящая всего на какие-нибудь двести метров песчаная отмель, вода движется здесь вдоль берега со скоростью примерно одного километра в час!

Хотя в Секонди у нас и не было никакого соприкосновения с материком и в Аккре, на Золотом Берегу, и в Ломе, столице Того, дело обходилось без карантина, нам все же не удается избежать его в дагомейской гавани Котону. Со строжайшими предосторожностями должны мы перевозить наш груз, а это отнюдь не ускоряет дела. Нескольким взятым нами на Золотом Берегу и едущим на средней палубе неграм, которым надо попасть в Котону, не разрешают высадиться на берег, и они должны будут следовать дальше до Фернандо-По, хотя у них нет денег и они не знают, как потом будут добираться оттуда. Мне их жаль, и я отрываюсь от чтения, чтобы выказать им мое участие. При этом я заглядываю в книгу, которую один из этих пассажиров-негров держит перед собой. Он читает рассказы об индейцах на английском языке. А у меня в руках тоже потрепанный томик рассказов об индейцах, который не пожалел подарить мне мальчик из окрестностей Страсбурга; он непременно хотел, [120] чтобы я увез его с собой в Африку. И вот, после того как пассажир-негр более или менее примирился со своей участью, мы сидим, удобно устроившись, друг против друга и оба читаем под африканским солнцем рассказы об американских индейцах.

Ночью, когда мы находимся близ Котону, — а это уже 22 марта, — едущей в Камерун даме приходится воспользоваться присутствием на пароходе врача, чтобы произвести на свет ребенка, появление которого ожидалось лишь в Дуале. Так как, кроме нее, на пароходе нет ни одной женщины, все заботы о матери и о ребенке ложатся на меня и заполняют все мои дни. Теперь я уже знаю, как жарко бывает в тропиках на пароходной кухне: восемь раз в день мне приходится спускаться туда и кипятить молоко для ребенка. А так как новорожденный — а родился мальчик — еще не успел освоиться с окружающим миром, он спит днем и кричит всю ночь напролет. Приходится на длительное время выносить его сделанную из ящика колыбель в кают-компанию, где тепло. К заботам о нем я привлекаю и Ноэля. Он должен привыкать к тому, что едет в Африку еще и в качестве няни.

В среду 26 марта мы прибываем в маленькую гавань Санта-Исабель на Фернандо-По. ⁴ Фернандо-По — это расположенный при входе в Камерунскую бухту принадлежащий Испании вулканический остров с исключительно богатой тропическими культурами растительностью. Особенно хорошо произрастает на нем какаовое дерево, хотя, вообще-то говоря, лучшие сорта какао вывозятся не из Африки, а из Гватемалы. Но самое трудное для Фернандо-По — это найти работников для выращивания какаовых деревьев. Надо прямо сказать, что местное негритянское население на это не способно. Люди эти совершенно измождены господствовавшим здесь ранее тяжелым принудительным трудом. И вот Фернандо-По, настоящий земной рай, должен пользоваться привозной рабочей силой. Вместе с тем ни одна из африканских колоний не разрешает своим неграм эмигрировать. Теперешний губернатор острова окончательно оформил договор с негритянской республикой Либерией, по которому определенному числу либерийских негров ежегодно разрешается выезжать на работу в Фернандо-По. Поэтому, несмотря на то что отпущенных Либерией рабочих далеко не достаточно, губернатор этот считается спасителем острова и перед его дворцом ему поставлен бронзовый памятник. Этот сверкающий на солнце памятник на острове Фернандо-По — самая яркая иллюстрация того, как печально обстоит в Африке дело с рабочей силой. Когда рабочих не хватает, приходится намного дороже платить и уделять им больше внимания. Люди эти не привыкли особенно утруждать себя работой. Вот почему какао, добываемое на этом плодороднейшем острове, продается по цене, которая гораздо выше тех, что существуют на мировом рынке. Оно и вообще-то бы не нашло себе сбыта, если бы Испания не обложила высокой пошлиной все то какао, которое привозят не из ее колоний. И вот какао проделывает путь из Фернандо-По в Испанию. Испанцам приходится платить за него гораздо дороже, чем другим европейцам, для того чтобы искусственным образом [121] поддерживать какаовые плантации на одном из самых цветущих островов мира. В кромешной тьме наш капитан, виртуозно. маневрируя, выводит пароход из маленькой бухты, и 27 марта около полудня мы прибываем в Дуалу. Так как у нашей роженицы в паспорте нет всех необходимых печатей, она должна пока что оставаться на пароходе, а с ней вместе Ноэль и я, ибо, кроме нас, ухаживать за ней некому. Через два дня удается получить разрешение на время высадить ее на берег как больную. Последняя услуга, которую я ей оказываю, заключается в том, что, будучи в глазах круменов сильным мужчиной, я переношу ее по качающемуся трапу на баркас. Теперь мы уже свободные люди и спешим сойти на берег.

* * *

В доме протестантской миссии, где мы в гостях, остановилось пять миссионеров с женами и детьми, которых в общей сложности двенадцать. Все эти пять семей ожидают парохода, чтобы уехать в отпуск в Европу и Америку. Как приятно нам слышать крики малышей, которые от нас уже ничего не хотят!

Задерживаюсь на некоторое время в Камеруне, где мне надо посетить осиротевший пункт Базельской миссии Ньясосо в той части страны, которой в настоящее время владеют англичане. ⁵ Люди, знающие этот край и условия жизни здесь, указали мне это место на случай, если бы мне когда-нибудь удалось основать еще одну больницу, помимо той, что в Ламбарене. Вот почему я хочу приглядеться к Ньясосо. С помощью дуальского миссионера, который дружески нам сопутствует, мы делаем необходимые для этой поездки закупки и укладываем наши вещи вместе, так что они образуют всего десять мест. В среду 2 апреля выезжаем из Камеруна по Северной железной дороге на станцию Лум, находящуюся на расстоянии ста с чем-то километров от Дуалы, откуда мы на следующий день отправимся в Ньясосо. Дуальский пастор Куо, из туземцев, к которому я обращаюсь с рекомендательным письмом от одного базельского миссионера, настолько любезен, что соглашается проделать с нами весь этот путь и быть нашим переводчиком и проводником. Путешествие это, на которое я собирался потратить около трех недель, придется проделать значительно скорее, ибо в Камеруне уже начался — на месяц раньше, чем обычно, — период дождей, а суточная оплата носильщиков там, оказывается, значительно выше, чем я мог думать. К тому же, еще когда я был в Дуале, меня известили, что больные в Ламбарене меня ждут.

В Луме мы находим заранее заказанных нам носильщиков. Они доставляют наши вещи до Нгаба, расположенного приблизительно на половине пути. По случаю нашего прибытия раздается тамтам: это местный учитель-негр созывает всех жителей деревни. Находим себе носильщиков и для второй половины пути. Ноэль берется возглавить наш караван. В обязанности его входит распределить груз, отправить людей в путь, проследить за тем, чтобы никто не остался или не бросил порученной ему ноши, отдавать распоряжения касательно приготовления пищи и [122] установки походных кроватей, а также — и это самое трудное — в предрассветных сумерках проводить укладку вещей, так чтобы ничего не было забыто. При этом он в первый же день обнаруживает, что даже искусному европейскому следопыту есть чему поучиться в Африке. Оставляю его и иду вместе с пастором Куо вперед, чтобы иметь возможность поговорить в деревнях со старейшинами их, местными протестантами и учителями. Дорогой мы встречаем старейшину деревни Ньясосо. Он осматривает проезжую дорогу, которую прокладывают из Лума в Ньясосо для того, чтобы со временем по ней можно было ехать на автомобиле. Мне кажется, что ему придется поломать голову над этой дорогой еще и раньше — как только пройдут первые камерунские дожди. Последняя треть ее уже готова и оказывается очень удобной для нашего форсированного марша. Через несколько часов, еще до наступления темноты, мы уже на месте.

Ньясосо расположен на высоте восемьсот метров на склоне горы Купе, высота которой две тысячи метров. Гора Купе, так же как и гора Камерун, вулканического происхождения. Обе они лежат на большой гряде вулканов, которая тянется от Фернандо-По до отдаленных районов Африки. Почва в Ньясосо почти такая же плодородная, как и на испанском острове. Здесь можно бы без труда обеспечить больницу продуктами. Видим пасущихся коров. Все так непохоже на Ламбарене!

То, что когда-то было садом миссионерского пункта, превратилось теперь в густые заросли. Сохранились только апельсиновые и лимонные деревья. Обвешанные плодами, они возвышаются над кустарником. Прорубаю топором тропинку к могиле жены одного из миссионеров, которая покоится здесь.

Большой, рассчитанный на две семьи дом миссионерского пункта, несмотря на то что он уже десять лет пустует, находится еще в довольно приличном состоянии. Базельцы построили его основательно. Но все же понадобилось бы немало сил и средств, чтобы сделать его вновь обитаемым. Туземцев-плотников для этой работы здесь можно найти. Всюду, где протекала деятельность Базельской миссии, есть надежные строительные рабочие из негров. Во всех английских колониях Западной Африки купцы жалуются на то, что, с тех пор как Базельская миссия перестала существовать, в этих краях прекратился прирост туземных рабочих. По этой причине раздаются голоса, требующие, чтобы швейцарской миссии, которую недальновидные правители изгнали из этой страны, снова был открыт сюда доступ.

Вечером приходят жители деревни. Пытаюсь рассказать им все, что знаю о том, как живут теперь изгнанные отсюда миссионеры. Хор исполняет написанные для четырех голосов песни. Меня поражает, как эта община, на протяжении десяти лет уже лишенная пастыря и предоставленная самой себе, умудряется жить по-христиански.

Всесторонне обсуждаем вопрос о создании здесь больницы. Люди эти заявляют, что готовы оказать мне всяческую помощь. Если Базельская миссия и английское Колониальное управление предоставят мне часть заброшенных строений миссионерского пункта под больницу, они берутся [123] обеспечить меня необходимыми для их восстановления строительными материалами и рабочей силой. Однако, несмотря на все их уговоры, есть одно обстоятельство, которое продолжает меня смущать. Я задумываюсь над тем, не будет ли слишком трудно для больных округи добираться до Ньясосо, расположенного на такой большой высоте. Но вместе с тем Ньясосо находится как раз в самом центре всего этого горного края.

После того как местные жители разошлись, мы с Ноэлем долго слушаем еще, как журчит фонтан во дворе, и мысли наши уносятся к тем пионерам христианской культуры, которые сумели оставить здесь столь прочный след и которые сейчас живут где-то изгоями, оскорбленные в своих лучших чувствах.

Из Ньясосо я собираюсь в Буэу, чтобы переговорить там с английским резидентом о возможности впоследствии основать в Ньясосо больницу. Первоначально я намеревался побродить несколько дней по окрестностям Ньясосо, чтобы лучше представить себе, как он расположен и каково будет сообщение больницы с другими близлежащими деревнями, а потом за четыре или пять дней пути по долине реки Мунго добраться до миссионерского пункта Бомбе, чтобы там уже на лодке проехать в местечко Мпондо, откуда есть дорога на Буэу. Теперь же, однако, когда приходится думать о том, чтобы передвигаться возможно скорее и дешевле, я решил снова воспользоваться железной дорогой, чтобы попасть в Бомбе. Несмотря на то что это кружный путь, я таким образом сберегу четыре дня и сэкономлю немало денег.

Итак, назад в Лум! Едем под проливным дождем. На следующий день мы снова, проделав семьдесят километров по железной дороге, возвращаемся назад в Муюку, куда прибываем в три часа. Высокие чины из Колониального управления едут в специально прицепленном к поезду салон-вагоне. Я же проделываю большую часть пути в битком набитом вагоне для негров, для того чтобы защитить моего совершенно запуганного боя от издевательств негра-проводника, чье неудовольствие он неизвестно чем на себя навлек.

В Муюке на перроне мы снова слышим четырехголосный хор. Решаю, что это имеет отношение к салон-вагону, перед которым за шпалерой солдат-негров собралась исполненная почтения толпа, и вместе с Ноэлем слежу за тем, как выгружают наш багаж. Во время последнего нашего переезда по железной дороге в вагоне чуть было не позабыли кухонный горшок. Но меня поражает, что одна песня следует так за другою, что их не заглушает национальный гимн, а поющие хором дети несут не знамена, а пальмовые ветки. Прелестное это пение увлекает нас. Муюкские христиане выходят нас встретить. Под песни их мы идем со станции в деревню. Меня снова одолевают мысли об изгнанных отсюда миссионерах; снова дивлюсь я тому, что на долгие годы предоставленные самим себе туземные проповедники и учителя сумели в жизни своей остаться христианами..

Ученики школы несут наш багаж в соседнюю деревню, находящуюся в расстоянии часа ходьбы; там его принимают от них другие и после еще [124] двух часов ходьбы по густому лесу доставляют на реку Мунго. В темноте садимся в лодку и приезжаем в Бомбе. Проводим еще одну ночь на заброшенном миссионерском пункте. На домах во множестве заметны следы бывшего в этих местах сражения. Мебели в этих миссионерских домах, как и в Ньясосо, не осталось никакой.

На следующий день — а это воскресенье — рано утром с грустью брожу по одичавшему саду и говорю несколько слов на богослужении. Потом мы садимся в лодку и едем вверх по Мунго в Мпондо, отстоящее на шестьдесят километров отсюда. Гребцы наши гребут, как воспитанницы пансиона для благородных девиц, когда они катаются в парке по пруду. Иногда они на четверть часа вообще останавливаются и начинают рассказывать друг другу разные занимательные истории. Вместо двенадцати мы прибываем в Мпондо только в три часа дня. Оттуда до Экоме, где мы должны ночевать, еще по крайней мере четыре часа пути. Едва только лодка успевает пристать к пустынному берегу, как из зарослей тростника выскакивает негр в штанах цвета хаки и в военной фуражке; он представляется как таможенный чиновник, действующий на основе договора, который заключен между Французским и Английским Камеруном. Вслед за ним тут же появляются и другие. Под палящим солнцем мы тратим часа полтора на то, чтобы отделаться от таможенников и достать нужных нам носильщиков из деревни, находящейся в двадцати минутах ходьбы отсюда. Теперь нам предстоит идти два часа в темноте. Обещаю щедро отблагодарить носильщиков, если успеем попасть к месту назначения до восьми часов вечера. Путь наш лежит то по одной из многочисленных террас горы Камерун, то по какаовым плантациям, то через лес. Солнце заходит, и на небе загораются звезды. В молчании следуем мы друг за другом. Словно торжественное шествие в тихую пасхальную ночь. Так шли они тогда друг за другом в Иерусалим...

В половине девятого добираемся до места. Экомские друзья пастора Куо заботятся о том, чтобы наших славных носильщиков хорошо накормили и удобно разместили на ночлег.

В гостинице Ноэль вместе со мной вкушает все прелести путешествия по африканским тропам; он учится тому, как от десяти до двенадцати вечера в полной темноте распаковывать багаж, раскладывать койки, отыскивать топливо, щепать лучину, как, едва держась на ногах от голода, разжигать сырые дрова и варить на них ужин, как не сердиться на боя, который спотыкается среди дыма, выбивается из сил и, боясь воров и грабителей, ни за что не хочет оставаться один ни в соседней комнате, ни на дворе.

На следующее утро отправляемся с новой партией носильщиков по великолепно возделанным какаовым плантациям в Буэу. Носильщики наши часто сходят с проложенной дороги, чтобы подняться в гору более коротким путем — по крутым тропам. У нас почти не остается времени полюбоваться удивительными красотами Камерунской бухты, которая вновь и вновь открывается нашим взглядам. Вдали из-под облаков вырисовываются горы Фернандо-По. [125]

Буэа возвышается на тысячу метров над уровнем моря на юго-западном склоне горы Камерун, высота которой достигает четырех тысяч метров. Апельсиновых деревьев здесь уже не встретить. В более богатых домах есть печи, которые топят в холодное время года. Почти все продукты питания поступают сюда с расположенных ниже плантаций. Ранее проложенной в этих местах одноколейной дорогой теперь уже не пользуются. От этого в великолепной Буэе жизнь очень дорога. Маленькая курица стоит от двух до трех английских шиллингов. За то время, которое мы проводим здесь, цены успевают еще значительно вырасти. Команда английского военного корабля, стоящего на якоре в Виктории, которая находится здесь на отдыхе, скупает все.

Одно только дешево в Буэе — это дома. Прежде там жило около восьмидесяти европейцев; теперь их остался какой-нибудь десяток. Отличнейшие виллы уже несколько лет как пустуют, и нет никакой уверенности, что они снова будут заселены.

В течение двух дней мы — гости английского резидента, майора Ракстона; они с женой принимают нас очень радушно. Обсуждаем с ними вопрос о возможности устройства в Ньясосо больницы, и г-н Ракстон заверяет меня, что, когда дело дойдет до осуществления моего плана, Колониальное управление сделает все необходимое, чтобы его поддержать. Вместе с тем узнаем, что весьма вероятно, что Базельская миссия получит разрешение возобновить деятельность своих пунктов в Английском Камеруне. А раз так, то неизвестно, останется ли еще для меня место в миссионерских домах в Ньясосо.

Через два дня Колониальное управление предоставляет нам носильщиков, и караван наш спускается с горы. За один день под жгучим солнцем проделываем сорокакилометровый путь в Тико, деревню, расположенную в дельте реки Мунго. Вечером в гостиницу ко мне приходят туземцы и просят, чтобы я раздобыл для них врача. Они готовы платить ежегодно большую сумму на его содержание. На следующий день курсирующий раз в неделю катер, кружа среди множества заросших лесом островов, доставляет нас обратно в Дуалу.

В вербное воскресенье в переполненной церкви слушаю проповедь пастора Куо. В понедельник садимся на почтовый пароход «Европа», тот самый, на котором я ехал в первый раз в Африку. Через два дня прибываем в Мыс Лопес, который теперь носит название Порт-Жантиль. На берегу меня узнают туземцы; они не могут сдержать своей радости но поводу того, что «наш доктор» снова вернулся.

II. Первые месяцы в Ламбарене

В страстной четверг после полудня уезжаем из Мыса Лопес на речном пароходе «Алембе», на котором я ехал по Огове в 1913 г. Теперь это разбитая грязная посудина. Среди едущих на нем белых лесоторговцев вижу несколько старых знакомых; они встречают меня с большой теплотой. [126]

В тихий день страстной пятницы я снова еду между водой и девственным лесом. Все те же допотопные ландшафты, те же заросшие папирусами болота, те же обнищавшие деревни, те же оборванные негры Сравнивая все это с Золотым Берегом и Камеруном, видишь, в какой бедности живет эта страна... в бедности, а меж тем она так богата лесами с драгоценными породами деревьев! Лесные богатства ее разрабатываются в ущерб плантациям которые хиреют. Поэтому продукты приходится привозить издалека. Всюду, где мы останавливаемся, выгружают одно и то же: мешки с рисом, ящики с судовыми сухарями, с вяленой рыбой и к тому же еще бочки с красным вином.

За столом после того как собравшиеся пассажиры обсудили уже пены на лес и проблему рабочей силы, возникает разговор о людях-леопардах, бесчинства которых за последние годы не знают границ. Они распространились уже по всему Западному побережью Африки. Миссионеры в Дуале рассказывают мне, что им приходится бывать в районах, где население живет в таком страхе перед людьми-леопардами, что с наступлением темноты никто не решается выйти из хижины. Два года назад один человек-леопард совершил убийство на самом миссионерском пункте в Ламбарене.

Люди-леопарды - это люди, одержимые безумием, убежденные в том что они действительно леопарды и поэтому должны умерщвлять людей. Загрызая их, они перенимают все повадки этих зверей. Ходят они на четвереньках; на руках и ногах у них укреплены настоящие когти леопарда или имитации их, сделанные из железа, и поэтому они оставляют после себя такие же следы, как эти хищники; у жертвы своей они перегрызают сонную артерию так, как это делает леопард.

Самое удивительное и страшное во всем этом, что большинство людей-леопардов становятся таковыми отнюдь не по собственной воле Их причисляют к сообществу людей-леопардов без их ведома. Из крови убитого в черепе его готовят волшебное зелье. Это зелье втайне подмешивают к питью того человека на которого заранее падает выбор. Как только он выпьет приготовленный таким образом напиток, ему открывают тайну и говорят, что он вкусил колдовского зелья и что отныне он принадлежит к сообществу людей-леопардов. Никто не в состоянии сопротивляться. Все твердо убеждены, что это зелье обладает сверхъестественной силой, от которой никому не спастись. Лишенным собственной воли людям остается лишь беспрекословно повиноваться. Вслед за тем им обычно приказывают завести в определенное место брата или сестру, там на несчастную жертву нападают люди-леопарды и ее загрызают. После этого их заставляют покончить с собой.

Одному из должностных лиц Колониального управления в отдаленном районе Огове было приказано положить конец бесчинствам людей-леопардов, и он задержал девяносто туземцев, показавшихся ему подозрительными. Однако люди эти ни в чем не признались, а попав в тюрьму, сумели отравить друг друга припасенным для этого ядом. [127]

Невозможно разобраться в том, в какой степени сообщество людей-леопардов движимо одним только суеверием и в какой степени к этому примешиваются еще жажда мести и страсть к грабежу. В создании этого тайного сообщества, как и других, проявляется страшный процесс брожения, который в настоящее время охватил Африку. Возродившееся суеверие, первобытный фанатизм и неистовства нашего века странным образом сочетаются сейчас на черном континенте.

До чего же бывает радостно после подобных разговоров укрыться на палубе и погрузиться в созерцание природы! Пароход наш медленно движется вверх по реке вдоль темного берега. Вода и лес залиты мягким сиянием полной луны, какое бывает лишь на востоке. Трудно даже представить себе, что под лучами этого света находит себе место столько ужасов и человеческого горя.

В страстную субботу 19 апреля на восходе солнца прибываем в Ламбарене. Проходит немало времени, пока нам подают лодки миссионерского пункта, расположенного на берегу одного из боковых рукавов реки в расстоянии часа езды от места причала парохода. Мы везем с собой столько багажа, что лодок этих нам не хватает. Приходится доставать еще несколько и договариваться с гребцами. Наконец, нужное число их налицо и вещи наши умелыми руками уложены в лодки. Весла погружаются в воду. Когда мы после поворота въезжаем в боковой рукав Огове, видны раскинувшиеся на трех холмах дома миссионерского пункта. Сколько всего пережил я с тех пор, как осенью 1917 года, когда мы уезжали отсюда вместе с женой, домики эти скрылись из наших глаз! Сколько раз я уже окончательно терял надежду, что когда-нибудь их увижу! А теперь вот я гляжу на них снова, но со мной нет моей помощницы и подруги...

В полдень мы высаживаемся на берег. Пока Ноэль следит за выгрузкой наших вещей, я, словно во сне, направляюсь к больнице. Все похоже на Сказку о спящей красавице. Там, где некогда были бараки, в которые я вложил столько труда, — сплошной кустарник и густая трава. Надо всем, что еще уцелело, раскинулись ветви больших деревьев, которые я помню еще едва заметными деревцами. Сохранились только барак из рифленого железа, где были операционная, приемная и аптека, и один из бараков, служивший стационаром. Строения эти более или менее в порядке. Только от их крытых листьями рафии крыш почти ничего не осталось.

Тропинка, ведущая к расположенному на холме докторскому дому, до такой степени заросла травой, что я уже не в силах разглядеть ее повороты.

— Завтра же, — говорит идущий со мной миссионер Херман, — мальчики ее расчистят.

— Ну уж нет, — отвечаю я, — позвольте мне все это сделать самому! Поднимаясь на холм, я думаю об одном английском миссионере-враче в Китае, чью больницу сравняли с землей в первый раз во время боксерского восстания, а второй — во время идущей сейчас гражданской [128] войны и который несмотря ни на что собирается отстраивать ее в третий раз. Насколько я еще в лучшем положении, чем он!

Миссионеры Херман и Пело, оба швейцарцы, г-жа Херман и учительница м-ль Арну, которые в настоящее время составляют весь персонал миссионерского пункта, — мои хорошие знакомые еще со времени моего первого приезда сюда. Как только мы садимся за стол, я чувствую, что в Ламбарене я снова дома.

Г-да Херман и Пело пытались что-то сделать, чтобы починить мои крытые листьями рафии крыши. Но больше года назад они вынуждены были отказаться от этой затеи. Листья рафии достать уже нет возможности. Ввиду того что в Европе и в Америке готовятся две всемирные выставки, спрос на дорогие породы дерева настолько возрос, что лесоторговцы на Огове не в состоянии выполнить всех принятых ими заказов. Всякий, кто умеет работать топором, может получить хорошо оплачиваемую работу в лесу. Всякий, кто хоть сколько-нибудь годен для лесосплава, ведет плоты вниз по Огове. Те немногие туземцы, которые владеют каким-либо ремеслом, забрасывают его, потому что в лесу им удается заработать больше.

Из плотников, которые обращались ко мне с письмами либо сами, либо через посредство других, предлагая мне свою помощь в восстановительных работах, ни один не явился. Никто даже не знает, где они все находятся. А о том, чтобы скреплять листья рафии бамбуковыми палками и делать из них обуты, ⁶ уже много месяцев как никто не думает. Занимаются этим только те, кого Колониальное управление в принудительном порядке обязывает это делать. У туземцев нет теперь обутов даже для своих собственных домов. Крыши их хижин в таком же жалком состоянии, как и крыши домов миссионерского пункта.

Все это печальные вести. Не думал я, что дело будет обстоять так плохо. Из-за больших, величиною с кулак дыр в крыше я не имею возможности расставить вещи и начать принимать больных. Значит, надо немедленно, любой ценой достать какое-то количество обутов. Несмотря на то что сегодня святая суббота, сажусь вместе с Ноэлем в каноэ, чтобы отправиться в одну из деревень, находящуюся в расстоянии часа езды отсюда, где меня хорошо знают.

Все здороваются со мной, пожимают мне руку. Иду из хижины в хижину, высматривая, не увижу ли где обуты. Старик-негр, которому я рассказываю о своей беде, заводит меня за одну из хижин: там сложено два десятка обутов. Делаю еще несколько подобных открытий. В конце концов у меня набралось шестьдесят четыре!

Лучше уже не думать о том, скольким людям мне пришлось льстить, сколько делать подарков, чтобы получить возможность увезти с собой эти шестьдесят четыре обута. Приходится даже прибегать к угрозам, говорить, что, если моя просьба не будет удовлетворена, я больше никогда не приму ни одного больного из этой деревни. Но, слыша угрозы «нашего доктора», туземцы только посмеиваются. И вот под проливным [129] дождем в темноте мы возвращаемся в Ламбарене и привозим с собою шестьдесят четыре обута.

Теперь я со спокойной душою праздную пасху. Самые большие дыры можно уже заделать. Но мне казалось, что совсем не так отпраздную я свое возвращение в Ламбарене. А тут я с самых первых часов оказался захвачен суровой прозой африканской действительности, и мне теперь долго от нее не освободиться.

Вначале нам отводят только две комнаты в докторском домике. Две другие занимает миссионер Пело. В одной из наших комнат гнездится целый рой диких пчел. Несколько месяцев назад во время сильной бури домик едва не обрушился, и поэтому г-н Пело укрепил его, обнеся каркасом из тяжелых дубовых досок — в два метра высоты и шириной в две ладони.

Завтракаем, обедаем и ужинаем мы у г-жи Херман.

* * *

Уже в понедельник на пасхальной неделе приезжают к нам первые больные. Это почти исключительно старики, страдающие заболеваниями сердца, в очень плохом состоянии, которым уже невозможно помочь. Поэтому первые же недели омрачены несколькими смертями. Просиживаю у одного такого сердечного больного всю ночь, делая все возможное, чтобы его спасти, вводя ему кофеин и камфору, а в это время маленькая девочка-негритянка с миссионерского пункта пускает слух, что я — человек-леопард. Едва завидев меня, она в ужасе убегает прочь. Учительница пытается разубедить ее. Но девочка продолжает стоять на своем:

— Я видела, — говорит она, — как вечером в больницу привезли этого старика. Он был живой. Потом пришел доктор, и всю ночь они были вместе. А утром его вынесли мертвым. Выходит, доктор его убил. Это белый человек-леопард, и он разгуливает на свободе, а всех черных людей-леопардов хватают и сажают в тюрьму.

Лесоторговец-негр Эмиль Огума предоставляет в мое распоряжение пятерых строительных рабочих и одного десятника. Они производят все самые срочные работы по ремонту, а я в это время ухаживаю за больными и распаковываю ящики с вещами и медикаментами, оставшимися еще от моего первого пребывания в Ламбарене.

Через две недели нам удается сделать все необходимое, чтобы более или менее привести в порядок аптеку и приемную. На очереди починка крыши в большом больничном бараке. Но для этого не хватает обутов, несмотря на то что я за это время раздобыл еще двести штук. А период дождей все еще длится. Каждую ночь разражаются сильные грозы. Утром я нахожу моих больных на полу, промокшими до нитки. В результате — несколько тяжелых простудных заболеваний, из которых два со смертельным исходом. Я в полном отчаянии.

Сколько раз в дневные часы, когда я так бываю нужен моим больным или когда надо заниматься оборудованием больницы, я уезжаю на [130] лодке в поисках обутов! Сколько таких поездок совершает вместо меня Ноэль!

Ко дню вознесения крыша большого барака уже достаточно отремонтирована. Теперь можно строить второй барак для больных. Под тою же крышей будут расположены кладовые для хранения бутылок и банок, прачечная, склад строительных материалов и прочие подсобные помещения. В самом разгаре работы люди Эмиля Огумы вдруг уезжают. Срок их годичного договора истек. Теперь они отправляются домой. Ни за какие деньги не соглашаются они остаться еще хотя бы на месяц. Нанять других Огуме не удается. Сам же я даже не пытаюсь это сделать: нужда в рабочей силе в этом районе настолько велика, что всякая такая попытка заранее обречена на неудачу. Поэтому я рассчитываю только на добровольцев из числа лиц, которые сопровождают моих больных. Теперь мне приходится самому быть на положении десятника, каждое утро выталкивать их на работу, отрывая их от приготовления пищи, заискивать перед ними, обещать, что они будут накормлены и получат подарки, выдавать им необходимый инструмент, а по вечерам проверять, возвращены ли все топоры, пилы, ножи, а также неиспользованные строительные материалы.

Иногда в моем распоряжении шестеро рабочих, иногда только двое. Нередко случается, что, придя утром, я вообще не вижу ни одного. Они либо отправились на рыбную ловлю, либо поехали к себе в деревню за продуктами. Или им потребовалось поехать еще куда-то, где должна состояться палавра. Тогда на целые дни работа приостанавливается. Негры мои не очень-то озабочены тем, чтобы у тех, кто явится сюда вслед за ними, были более удобные условия для житья, чем у них самих. Они совсем не склонны тратить свои силы неведомо на кого.

Мы даже представить себе не можем, до чего равнодушен примитивный человек к тем, кого он не знает. Как-то раз, к вечеру уже, мне понадобилось срочно перенести раненого из барака в приемную, чтобы сделать ему перевязку. Обращаюсь к сидящему у огня туземцу, чей брат лежит у меня к стационаре по поводу заболевания сердца, с просьбой помочь мне отнести носилки. Он делает вид, что не слышит. Я повторяю свою просьбу на этот раз более настойчиво. Он отвечает:

— Не пойду. Тот, что на носилках, — из племени бакаче. А я — бапуну.

Так вот я разрываюсь между строительством и медициной. Ведение строительных работ особенно осложняется тем, что у меня нет большого каноэ. Нет его и на миссионерском пункте. Там пользуются двумя старыми подремонтированными лодками средней величины. Трудно мне также бывает доставать в большом количестве необходимые мне бамбуковые шесты, которые должны пойти на стропила. А время торопит. Не так-то просто отправиться в девственный лес и срубить там стволы бамбука. Толстый бамбук, такой, какой бывает нужен для строительства, растет только в определенных местах, на болоте. На многие километры вокруг нас есть только одно место, где растет такой бамбук и где его [131] можно срубить. О бамбуковых рощах, расположенных далеко отсюда, среди болот, до которых не добраться ни по воде, ни по суше, говорить не приходится. Так же обстоит дело и с пальмой рафия, листья которой служат материалом для изготовления обутов. То же самое и с растением, из лыка которого изготовляют веревки, чтобы скреплять стропила и привязывать обуты к стропилам. Чтобы раздобыть это лыко, приходится посылать лодку за тридцать километров!

За овладение местами, где есть возможность получить годные для строительства бамбук, рафию и лыко, туземные племена в прежнее время вели между собой войну, как белые — за месторождения руды и каменного угля.

Но даже такие годные для эксплуатации места бывают доступны не круглый год. Все они расположены на болотах. Поэтому попасть туда можно либо во время разлива рек, когда уровень воды достаточно высок и когда туда можно подъехать на лодке, либо в сухое время года, когда болото просыхает до такой степени, что по нему можно пройти пешком. Обычно в сухое время года болото лишь изредка становится проходимым. Очень часто во время осеннего половодья уровень воды оказывается недостаточно высок, чтобы до бамбуковой рощи можно было добраться на лодке. Поэтому всего удобнее ездить за бамбуком весной. Тот, кто за две-три недели весны не сумел привезти себе нужные бамбуковые стволы, рискует не получить их вообще и целый год не иметь возможности что-либо построить.

И вот мне надо постараться на эти три драгоценные недели взять в одной из окрестных деревень у туземцев большое каноэ. Мне это обычно удается то в одном месте, то в другом, но дают его мне только на два дня, потому что оно бывает нужно самим владельцам, которым приходится пополнять свои запасы бамбука. К тому же чаще всего бывает, что, когда я достаю лодку, не оказывается людей, которых можно было бы послать на заготовку бамбука, а в другой раз, когда есть эти люди, бывает не найти лодки. С тревогой слежу я за тем, как прибывает и убывает вода. Когда вода уже начала убывать, мне неожиданно удается достать хорошее каноэ и в моем распоряжении оказывается несколько надежных рабочих. Достаю с их помощью четыре сотни бамбуковых жердей, которых, вообще-то говоря, мне нужно было полторы тысячи. Это только одна из многих забот, которые выпадают на долю того, кому приходится заниматься в Африке строительством.

По счастью, за это время появляется лекарский помощник, которого мне раздобывает в Самките г-жа Морель. Его зовут Гмба. Он умеет читать и писать, сообразителен и, говорят, не вор. В медицине он пока еще ровно ничего не смыслит, но он искренне хочет стать моим помощником. Так или иначе, пока еще все приходится делать нам с Ноэлем. Даже мытье и кипячение инструментов, которыми я пользуюсь в течение дня, я не могу ему доверить. Но зато в деле доставки строительных материалов и наблюдения за ходом работ он мне чрезвычайно полезен. [132]

Мой прежний помощник Жозеф все еще работает в больнице Колониального управления в Либревиле. Он не может никак выбраться оттуда, потому что задолжал портному и прачке. Приходится дать ему денег взаймы, чтобы он мог расплатиться с долгами и приехать.

Что же касается Нкенджу, моего бывшего второго помощника, то о нем мне ничего определенного не удается узнать. Некоторые полагают, что он умер. Другие же утверждают, что он работает лесорубом и сплавщиком где-то в Либревильской бухте.

В троицын день еду в Самкиту к Морелям, чтобы взять каноэ, которое г-н Морель заказал для меня еще два года назад, заранее оплатил заказ и теперь наконец с большим трудом его получил. Заодно я привезу в Ламбарене все то, что я два года назад просил г-на Мореля купить для меня, имея в виду, что цены могут повыситься. Это два больших рулона проволочной сетки, чтобы устроить в саду ограждение для кур, а также чтобы изолировать вороватых больных, дабы те не могли причинить слишком большой ущерб миссионерскому пункту; большие пилы, чтобы валить деревья и распиливать их на доски; обычные пилы, топоры и топорики; мотыги, лопаты, молотки; плотничий инструмент; винты и гвозди всевозможных размеров, упакованные по килограмму; ящики с мылом, консервы; привезу я и кур, которых мне уступает г-жа Морель. Часть вещей уже отправлена в Ламбарене. То, что осталось, я укладываю в новое каноэ и в лодку, в которой я приехал, и в духов день утром снова отплываю вниз по реке. Лодки до такой степени загружены, что борта их поднимаются над водой всего на высоту ладони. За время моей поездки умирает один сердечный больной, за которым Ноэль умело и самоотверженно ухаживал.

После троицы начинается усиленный приток больных. Погода стала немного лучше, и люди уже успели узнать, что крыша починена и мокнуть им у меня не придется.

Я вижу здесь столько больных сонной болезнью и проказой, что у меня создается впечатление, что со времени прежнего моего пребывания заболевания эти распространились еще больше. На следующей после троицы неделе у меня на излечении уже двадцать пять больных сонной болезнью и, пожалуй, столько же прокаженных. Больных сонной болезнью я держу у себя шесть недель. Потом на восемь недель лечение прерывается. Больные на это время разъезжаются по домам, а потом возвращаются снова. К сожалению, среди них немало случаев последней стадии болезни: лечение этих больных требует очень больших усилий, спасти же их обычно не удается.

Прокаженных я отпускаю через десять дней домой, снабжая каждого запасом хаульмогрового масла, и предписываю им вернуться через шесть недель. Что. же касается более действенных методов лечения с применением внутримышечных вливаний новых средств, то приходится отложить его до того времени, когда в больнице будет больше мест и я перестану быть одновременно и врачом, и строителем. Кроме того, перед тем как [133] начать применять более эффективные методы, очень полезен бывает правильно проведенный курс лечения хаульмогровым маслом.

Две трети пациентов нашего стационара, как и раньше, — больные с различными язвами. Язвы, возникшие на почве люэса и фрамбезии (малиновой болезни), против которых раньше у меня не было средств, я теперь все лечу неосальварсаном. Курс состоит из пяти внутривенных вливаний и длится около месяца. Испытываю я также новые препараты висмута и, как мне кажется, с хорошими результатами.

При лечении больных фрамбезией детей, тело которых сплошь бывает покрыто язвами, я, как правило, отказываюсь от применения внутривенных вливаний. Я считаю, что не стоит травмировать их тоненькие плечевые вены и подвергать их в связи с этим нередко продолжительным и тяжким страданиям. Новое средство стоварсол избавляет меня от этой процедуры. Это таблетки, глотать которые легко. Уже через четыре дня корки над язвами начинают подсыхать. Через восемь-десять дней они отпадают, и ребенок окончательно излечивается. К сожалению, этот способ лечения обходится очень дорого.

Я широко оповещаю всех, что давать стоварсол буду только в обмен на обуты. Однако провести это решение в жизнь мне не удается. Дело в том, что среди матерей оказывается немало женщин бедных, которые не в состоянии достать нужное количество обутов и привезти их в уплату за лечение своего ребенка. Тем не менее именно стоварсолу я обязан тем, что мне удается покрыть несколько квадратных метров крыши. Хаульмогровое масло я тоже, как правило, даю только в обмен на обуты или бананы, во всяком случае когда лечу людей, живущих поблизости от Ламбарене. Те, что приезжают издалека, не могут загружать всем этим свои лодки. Хорошо уже, что они могут привезти с собой циновки, кухонный горшок, запас продуктов и еще что-нибудь нужное им в пути или при устройстве на ночлег на территории больницы.

Язвы на почве люэса и фрамбезии имеют некое сходство: те и другие глубоки и имеют остро очерченные края. Они как бы высечены в теле.

Другая разновидность язв, которая здесь очень часто встречается, — это плоские продолговатые язвы. Возбудители их еще неизвестны.

Прежде я был против них совершенно бессилен. Теперь же по совету, д-ра Хуппенбауэра, ранее работавшего на Золотом Берегу, все те язвы, к которым я не знаю как приступиться, я пробую лечить курсом внутривенных инъекций раствора рвотного винного камня (Tartarus stibiatus). Пациенты получают через день от восьми до десяти кубических сантиметров этого раствора, который вводится в вену. Средство это совершенно безвредно. Опасность в сильной степени снижается тем, что раствор вводится в вену чрезвычайно медленно в течение примерно четырех минут.

Этот способ лечения дал хорошие результаты и в случаях с плоскими язвами неизвестного происхождения. Бывают, однако, такие язвы, при которых приходится пробовать одно за другим и неосальварсан, и ртуть [134] (в виде внутривенно вводимой Hydrargyrum oxycyanatum), и рвотный винный камень. Есть один больной язвами, лечением которого я занят с начала мая почти ежедневно и испробовал на нем все средства, но тем не менее ни малейшего улучшения не добился. Однако подобные случаи все же редки.

При перевязках больных с язвами я пользуюсь попеременно дерматолом, метилвиолетом, борной кислотой, салолом и эктоганом. Часто я накладываю также влажные повязки.

После того как язва начинает заживать, проходит еще иногда несколько недель, прежде чем я могу отпустить больного. Язвы величиною с кулак или с ладонь требуют длительного времени для заживления. Собственно говоря, можно было бы отпустить больного домой, снабдив его перевязочными материалами, дерматолом и борным мылом. Но в таких случаях приходится опасаться, чтобы он не попал в руки какой-нибудь старухи-знахарки, которая станет присыпать еще не зажившую рану толченой корой, измельченными травами и прочей гадостью, отчего нагноение только возобновляется и протекает более бурно. Поэтому я предвижу, что некоторые из моих пациентов с язвами осенью снова появятся у меня в больнице... а среди них будут и такие, которых, оттого что они бедны и приехали издалека, мне придется кормить!

Третью разновидность язвенных заболеваний составляют разъедающие тропические язвы; они обычно локализуются на стопе и, разъедая ее, поднимаются выше — от пальцев ног до лодыжки, а иногда даже до колена. Как это ни странно, я до сих пор видел только единичные случаи этих язв. Лечение их заключается в том, что раз в пять или шесть дней язву приходится выскабливать под наркозом с помощью острой лонжи вновь и вновь до тех пор, пока не будет удалена вся пораженная ткань. В промежутках больному делают влажные повязки с марганцовокислым калием или же присыпают поверхность язв борною кислотой, смешанной пополам с содой.

С одним из таких пациентов я много всего натерпелся — и не из-за его язвы, а из-за его жены. В больницу он явился вопреки воле жены, которая хотела, чтобы он оставался у себя в деревне. С первого же дня возникла тайная борьба между нею и мной. Едва только больному собрались делать первое выскабливание гноя, как она начинает рвать на себе волосы, кружится в пыли и кричит на всю больницу, что доктор хочет отрубить ее мужу ногу. Да и самим пациентом, который перед этим покорно на все соглашался и которого удалось убедить, что он будет спать и ничего не почувствует, овладевает вдруг страх, и он старается уползти от меня — бежать его ужасающе разъеденная нога ему не позволяет. После того как назначенную процедуру все же совершают, он доволен и счастлив, потому что действительно ничего не почувствовал и потому что видит, как язва его начинает очищаться. Он дает свое согласие на последующие выскабливания, и мы делаем их без предварительного оповещения, чтобы жена о них не проведала. Наконец язва [135] превращается в розоватое аккуратного вида пятнышко и начинает уже по краям затягиваться кожей.

Но жена его все еще никак не хочет примириться с тем, что мужу надо находиться в больнице. Она недовольна тем, что, для того чтобы возместить наши бесконечные заботы об этом больном, ей приходится кое-что делать, в частности приносить каждый день с находящегося внизу источника четыре ведра воды для кухни и прачечной. Чтобы не дать мужу остаться у нас, она отказывается от продуктов, которые ей регулярно привозят из их деревни, — а живут они за Самкитой, выше по реке. Со смехом сообщает она, что теперь им придется уехать, пот тому что им здесь нечего есть. Для того чтобы удержать мужа в больнице и не дать ему покориться своей горькой участи, я должен его кормить. Жена же не получает от нас никакой еды. Чтобы ускорить заживление поверхности раны, которая распространилась на весь тыл стопы и на часть голени, и не тратить лишних денег на питание больного, решаю сделать ему на это место пересадку кожи. К сожалению, я имею глупость заранее ему об этом сказать. Теперь все пропало. Сам он выказывает доверие и покорность, однако ночью жена снова начинает пугать его тем, что ему отрежут ногу, и ей удается его в этом убедить. Под проливным дождем она тайком его увозит. Миссионеру Кадье из Самкиты, который на следующий день встречается с ними на реке, она с невинным видом говорит, что доктор отпустил ее мужа, потому что тот настолько уже вылечился, что теперь она может делать для него все, что положено, сама. На этот раз все труды мои и все траты оказались совершенно напрасными! Каких денег мне стоили одни только изведенные на него перевязочные материалы и эфир для наркоза! А обутов, которые мне были обещаны в случае его выздоровления, мне теперь тоже не видать как своих ушей.

Но наряду с этими вселяющими в душу уныние случаями есть много других, которые наполняют ее радостью. В целом, больные и их близкие — люди благодарные, в особенности же прокаженные, сердечные больные, те, кому я лечу неосальварсаном язвы, и те, которые попадают ко мне по поводу несчастных случаев и ранений. Не следует только думать, что благодарности этой может хватить надолго. Когда сын одного находящегося у меня на излечении негра соглашается пять или шесть дней помогать мне в ремонте и строительстве больницы или когда ему приходится ехать за строевым лесом, я должен немедленно подкреплять в нем чувство благодарности какими-нибудь подарками, иначе оно начнет коптить, как затухающая свеча.

Старейшина маленькой деревушки из района Самкиты находится у меня по поводу раздробленной кисти руки. Несчастный случай этот произошел оттого, что разлетелось на куски ружье, из которого он стрелял в дикого кабана. Такого рода несчастных случаев сейчас бывает гораздо больше, чем было прежде, Еще десять лет назад неграм продавали хорошие кремневые ружья из военных запасов доброго старого времени. Теперь, когда их уже не осталось, в Африку привозят кремневые ружья [136] самого плохого качества, в которых больше жести, нежели стали. Эти ненадежные ружья негры заряжают, однако, такими же мощными зарядами, как и прежние. Охотник-негр уверен, что может насыпать в ствол сколько угодно пороху. А в качестве снарядов он охотно употребляет куски чугунного кухонного горшка. Такого фабричные ружья теперешнего производства не могут выдержать. Отсюда тяжелые травмы, вызванные тем, что ружье разрывается на части.

Мой маленький старейшина при всей признательности, которую он к нам питает, дает нам, Ноэлю и мне, с первого же дня почувствовать, что он как-никак вождь, а мы всего-навсего обыкновенные люди. Когда я начинаю делать ему перевязки только раз в день, вместо того чтобы осматривать его ранение утром и вечером, я должен за это со всем смирением держать перед ним ответ. Однако и авторитета его, и власти оказывается недостаточно, чтобы заставить его родичей, которые целыми днями остаются при нем в больнице, в знак благодарности хоть немного для меня поработать. Для того чтобы получить от него полтораста обутов, мне приходится пригрозить ему, что я перестану делать перевязки и рука его «сгниет». Так как на самом деле рана его уже не внушает опасений, я привожу в исполнение свою угрозу и три или четыре дня не разбинтовываю ему руку. Из полутораста обутов, которыми он обещал снабдить меня в случае своего выздоровления, я пока не видел ни одного. Но несмотря на это я сохранил о нем приятное воспоминание. Это в своем роде отличный человек. С примитивными людьми о некоторых вещах не приходится спорить.

Для лечения больных, страдающих сонной болезнью и язвами, приходится прибегать к внутривенным вливаниям, а это требует большой затраты труда. Часто мне приходится делать больше двадцати таких вливаний за день. А делать внутривенные вливания неграм значительно труднее, чем белым. Того голубоватого проблеска, который обозначает у белого направление вены на руке, здесь не увидеть. В результате получается, что часто из-за множества гематом кожа наших пациентов становится твердой как броня, так что даже самые чувствительные пальцы не могут прощупать биение кровеносных сосудов. А многие больные сонной болезнью до того исхудали, что стали похожи на скелеты и делать вливание в их спавшиеся вены до чрезвычайности трудно. Поэтому надо бывает предпринять несколько попыток, прежде чем игла находит наконец верный путь. Эти трудные случаи, иной из которых может потребовать около часа усилий, я обычно оставляю напоследок, когда мы уже управимся с «хорошими венами». Маленькая девочка Зитомбо, больная сонной болезнью, — вот пациентка, которой мы больше всего боимся. Приходится сначала положить ей в рот несколько кусочков сахара, чтобы она не плакала, когда иголка снова и снова будет вонзаться в ее тоненькую ручонку. Когда вливание закончено, я сам выношу ее на руках из больницы. По субботам — а это именно тот день, когда делаются вливания больным сонной болезнью, — г-жа Херман знает, что мы появимся за столом с опозданием на час или на два. Но она очень снисходительна к нам. [137]

По счастью, Ноэлю удалось быстро освоить технику внутривенных вливаний, и он сильно облегчает мою работу.

Туземцы называют Ноэля «лейтенант». Со времени военного управления страной население ее привыкло, что при каждом командующем округом находится лейтенант. Так как они знают только военных врачей, то и во мне видят что-то военное. Поэтому естественно, что находящийся при мне помощник в их глазах отождествляется с лейтенантом. Ноэль уже привык к этому имени. Да и на миссионерском пункте никто не называет его иначе.

* * *

Жители Огове сохранили похвальный обычай привозить ко мне больных, а потом удирать. Прошло всего каких-нибудь две недели со дня моего приезда, как вдруг однажды утром я вижу сердечного больного, старика, полуголого, без одеяла и без москитника. Никто не знает, откуда он взялся. Сам он утверждает, что у него много родни и все это люди влиятельные, живущие неподалеку от Самкиты. Родичи его должны скоро явиться сюда, они привезут ему продукты, а мне — хороший подарок. Даю ему одеяло, москитник и кормлю его. Несколько недель — пока наконец смерть не избавляет его от страданий — он остается у нас. Он едва в силах говорить, но все время твердит о богатых родственниках, которые должны приехать. Последняя добрая услуга, которую я могу ему оказать, — это всякий раз выслушивать его и с ним соглашаться. Лежащий с ним рядом больной, такой же слабый, как и он, и, как он, брошенный своими близкими, ждет его смерти, чтобы завладеть его москитником и одеялом. Москитники и одеяла, которые я привез с собой в багаже, все уже розданы, а когда прибудут те семьдесят три ящика, которые были отправлены в феврале из Страсбурга, пока неизвестно.

Из одной не очень далеко отстоящей от Ламбарене деревни мне привозят женщину — она тоже в лохмотьях и тоже безнадежно больна. Родных у нее никого нет; поэтому в деревне своей она никому не нужна. Рассказывают, что соседка ее попросила у другой топор, чтобы нарубить ей немножко дров и в сырые ночи несчастная могла хоть немного согреться. «Как! — ответили ей. — Топор для этой старухи? Отвези-ка ее лучше к доктору, и пусть она лежит у него, пока не умрет». Большая опасность заключена в том, что таким путем легко может выработаться привычка свозить сюда стариков и больных, от которых в деревне хотят отделаться. Это ляжет большой тяжестью на мою больницу. Такой больной обременяет меня иногда в течение нескольких месяцев. К тому же от этого неимоверно увеличивается число смертных случаев. А это плохо действует на других больных, тем более что несчастный умирает всякий раз у них на глазах. У меня до сих пор еще нет особого помещения для безнадежных больных.

У моих коллег, туземных колдунов, никогда ни один пациент не умирает. Все безнадежные случаи предусмотрены ими заранее. Они ведут себя, как иные профессора в европейских клиниках, которые не хотят портить своей статистики. Если же у колдуна неожиданно умирает [138] пациент, то, оберегая свою репутацию, он немедленно устанавливает, кто именно так околдовал больного, что тот должен был умереть. Негры уверены, что медицинские познания врача проявляются прежде всего в том, что он может сказать заранее, умрет его больной или нет, и поэтому никогда не обращает свое искусство на того, кто, в его глазах, уже умер. Если же больной, которого он взялся лечить, все же умирает, то это означает, что он просто еще не распознал, неминуемо ли ведет данная болезнь к смерти или ее можно вылечить. Еще во время моего первого пребывания здесь Жозеф настойчиво убеждал меня отправлять обратно всех безнадежных больных, чтобы их смерть у меня в больнице не испортила моей репутации. Сейчас речь снова идет о том же самом.

Трое таких подброшенных нам несчастных умирают один за другим. По этому поводу в больнице поднимается ропот. Одного мужчину с долго не заживающими язвами, на лечение которого я потратил много времени и труда, родные увозят домой. Двое других следуют его примеру. Такое мне приходится переживать уже не впервые; но я твердо стою на своем. Больница моя существует для тех, кто страждет. Если я не в состоянии спасти больного от смерти, то я могу согреть его любовью и этим, может быть, облегчить ему наступление смертного часа. Так пусть же и впредь по ночам мне подбрасывают этих несчастных. Если мне все-таки удастся кого-нибудь из них вылечить, то не надо сейчас задумываться над тем, как я потом его доставлю домой. Весть о том, что он снова способен работать и на что-то годен, к тому времени уже достигнет его деревни, и наступит еще одна ночь, когда потихоньку, втайне от всех, так же как его когда-то привезли сюда, его увезут обратно.

На могиле несчастной старухи, которой было отказано в дровах, чтобы согреться, миссионер Херман проникновенно говорит, что она была брошена своим племенем и нашла прибежище среди чужих, ибо через Христа на землю пришла любовь. Солнце волшебным светом освещает сквозь пальмы могилу этой отверженной, в то время как ученики школы поют заупокойный хорал.

Похороны всякий раз причиняют нам много хлопот. Дело вовсе не в том, чтобы просто дать троим или четверым мужчинам, которые сопровождали сюда больного, в руки кирки и лопаты, обещать им подарки и отправить их рыть могилу. Стоит кому-нибудь умереть, как обычно все трудоспособные мужчины сразу же исчезают; проносится слух, что они якобы уехали на рыбную ловлю или отправились за продуктами. Туземец не хочет иметь никакого дела с посторонним ему покойником. Здесь вступают в силу первобытные еще представления о «нечистоте» мертвых. Если, например, в какой-нибудь семье ожидают ребенка, то ни один из членов этой семьи не вправе прикасаться к покойнику. Иногда случается даже, что, когда родится ребенок, отец и мать его приносят обет, что он никогда в жизни не коснется мертвого. Этому обету он должен быть верен.

Однажды мне удается скрыть от всех случившуюся ночью смерть, и двое молодых людей, чьи язвы мне удалось успешно вылечить, до такой [139] степени ошеломлены моим обращением к ним с просьбой вырыть могилу, что не успевают от меня удрать. Когда я собираюсь дать им кирки и лопаты и обещаю им обоим хорошие подарки, они вдруг со слезами на глазах кидаются мне в ноги и умоляют не принуждать их делать то что им не положено. Я совсем не хочу насильно навязывать им эту работу. В четырнадцатой главе своего Послания к римлянам апостол Павел предупреждает, что следует щадить слабых духом. ⁷ Это верно еще и для наших дней и также — для Африки.

Католической миссии приходится сталкиваться с теми же трудностями. В больнице у меня умерла одна негритянка-католичка. Я оповещаю об этом патера и спрашиваю его, можно ли будет похоронить ее на католическом кладбище.

— Да, — отвечает он, — когда будут люди, чтобы выкопать у нас на кладбище могилу. Мы уже больше не поручаем эту работу ученикам школы.

Копать могилу и нести покойника у нас на пункте обычно берутся питомцы протестантов. Однако когда их нет на месте, нам приходится все делать самим. Ноэлю уже несколько раз приходилось и быть могильщиком, и выносить покойников из больницы. Я очень ценю, что Гмба в таких случаях оказывается выше всех предрассудков и добросовестно мне помогает.

* * *

Полдень — это худшее время дня. Каждый, кто только способен ползать, подбирается в этот час к двери приемной и требует себе «рацион». Рацион этот состоит из семисот граммов риса и щепотки соли, или из десяти больших бананов, или же из шести палочек маниока. За приготовлением пищи больные следят сами.

Вообще-то говоря, я назначаю на питание только тех больных, что прибыли издалека, тех, у кого нет никаких средств и кому приходится оставаться длительное время в больнице. Кормлю я также и тех, кто по определенным дням на меня работает. Но последние получают в двенадцать часов только половину своего рациона. Вторая половина им выдается вечером. Если же в двенадцать часов они получат всю порцию, то можно быть уверенным, что работать они больше не станут.

Однако каждый день бывают случаи, когда мне приходится отступать от установленного мною правила и выдавать не предусмотренные ранее рационы. Кто-то из больных, например, работал на меня вчера, сегодня чувствует себя худо, а завтра надеется снова работать. На этом основании он хочет получить питание и сегодня. Или же являются больные, которые ранее получали бананы и маниок из своей деревни. Но вот уже два дня как им ничего не привозят. Может быть, как раз в эти дни у них в деревне нет свободного каноэ, или не могли найти гребцов, или же ехавших сюда по дороге задержали солдаты-негры из-за того, что у тех не уплачены за этот год налоги, или же, наконец, дикие кабаны погубили их плантации... Так вот меня «обрабатывают», приводя десятка два [140] объяснений, почему тому или иному больному не подвезли продуктов, пока наконец сердце мое не смягчается и я не даю указания стоящему у корыта с рисом Гмба временно включить просителя в список назначенных на питание. Но зато как часто на этом все и кончается! Стоит только их родственникам в деревне проведать, что, несмотря на то что они ничего им не привозили, я все же не даю больным голодать, как они преисполняются равнодушия и начинают все меньше думать о том, что обязаны их обеспечить.

Еще один случай. Один из больных приезжает ко мне с деньгами и получает вместе со своими родными за обусловленную плату свой дневной рацион. Деревня его находится слишком далеко, чтобы оттуда можно было привезти продукты питания, или же в том районе сейчас голод. Болезнь затягивается надолго, и все деньги у него выходят. И вот он в двенадцать часов присоединяется к толпе просящих и хочет, чтобы я на время включил его в список. Состояние его таково, что я не могу бросить его на произвол судьбы. Что же мне делать? Я должен кормить и его самого, и его родных и воодушевиться верой в то, что он исполнит свое обещание и возместит мне все мои издержки.

Сколько раз, слыша, как часы Страсбургского собора бьют двенадцать, я думал: «Это как раз то время, когда в Африке тебе приходится выслушивать всех просящих и быть довольным, когда их палавра длится не больше часа».

Я не должен быть чересчур строг к моим просителям. Недавно как-то я начинаю давать наркоз одному больному, который все время получал питание из дома. Когда я спрашиваю его, выполнил ли он мое распоряжение перед дачей наркоза утром ничего не есть, он отвечает:

— Мне уже два дня как есть нечего.

Оттого что я с таким недоверием относился к его словам о том, что продукты ему больше не привозят, он и его жена больше не осмелились сказать мне, что оба они голодают. Разумеется, я сейчас же включаю обоих в список состоящих на довольствии.

Когда я не могу отлучиться от работы, Гмба распределяет рационы один и с поистине соломоновой мудростью решает, удовлетворить ли такую-то новую просьбу или в ней отказать. То, что в силу обстоятельств я вынужден предоставить ему полную свободу распоряжаться рисом, для него большой искус. Могу только надеяться, что он ему не поддастся.

Обычно распределению подлежат двадцать или тридцать рационов в день. Часто, однако, их бывает больше. Сколько же мешков риса мы издержали!

Сразу же после троицына дня наши ремонтные работы приостанавливаются. Вместо того чтобы продолжать работать над перестройкой второго барака, нам приходится срочно сооружать изолятор для психических больных. У одного страдающего сонной болезнью молодого лесоруба по имени Нгонде сейчас как раз период возбуждения, какие иногда бывают у этих больных, и он становится опасным для окружающих. В моем распоряжении всего-навсего полдюжины досок. Их приколачивают ко [141] вбитым в землю столбам, и они образуют остов будущего изолятора. Промежутки заполняют привезенными из леса кругляками толщиною с ладонь, которые прибивают гвоздями к доскам. Постройкой этого временного изолятора занимается Ноэль. Больше десяти дней уже эти кругляки и Нгонде отравляют ему жизнь: кругляки — оттого что они из отличного африканского твердого дерева и поэтому гвозди на них гнутся, Нгонде — потому что он снова и снова ухитряется отыскать в этом сооружении наиболее уязвимые места и потом ночью или во время обеда его ломает. Чтобы дать Ноэлю возможность довести свое дело до конца, мне приходится успокаивать моего пациента на несколько часов, давая ему скополамин или вводя морфий. Кроме как в этом недостроенном изоляторе, нам держать его негде. Стены больничных помещений все из бамбука, а крыши — из обутов.

Не успеваем мы покончить с изолятором, как под ногами Ноэля, который в этом время считает кур, проваливается прогнивший пол нашего курятника, а вслед за тем перегородки, которые увлекают за собой стены. Ни о каком ремонте не может быть и речи, потому что в прогнившем насквозь дереве не будет держаться ни один гвоздь. Поэтому еще раз приходится оставлять всю другую работу и спешно строить новый курятник... спешно потому, что старый уже нисколько не защищает наших кур от леопардов и змей.

К африканскому курятнику предъявляются совершенно иные требования, чем к европейскому. Для того чтобы сделать его недоступным для полчищ муравьев, приходится ставить его на сваях, причем свай этих должно быть возможно меньше. Чтобы уберечь кур от леопардов, постройка должна быть очень прочной и иметь такую крышу, в которой лапа самого сильного леопарда не могла бы пробить дыру и проникнуть внутрь. Стены, и пол, и крыша должны быть абсолютно непроницаемы, чтобы сквозь них не могли пролезть змеи. Так как мой курятник стоит пока что на временном месте и, возможно, в дальнейшем будет перенесен на другое, надо к тому же строить его с тем расчетом, чтобы его можно было без особого труда разобрать, а потом собрать снова.

Для такой искусной работы строительных способностей Ноэля не хватает. Поэтому постройкой курятника мне приходится руководить самому, и я трачу на это по два-три часа в день, отрывая их от моих больных.

По счастью, я успеваю обнаружить, что муж одной из моих больных, страдающей сонной болезнью, разбирается в плотничном деле. Так как жена его начинает чувствовать себя лучше, Моненцали — так зовут этого человека — соглашается в течение некоторого времени регулярно на меня работать за питание и подарки, которые я ему обещаю. К сожалению, он не знает метрической системы. Поэтому, чтобы указать ему необходимые размеры, мне приходится давать ему соответственно отпиленные куски бамбука и неотступно наблюдать за его работой. В остальных отношениях его нельзя назвать неумелым. Не могу даже представить себе, как за эти несколько недель без его участия я справился бы с этой работой. [142]

* * *

21 июня речной пароход привозит наконец мои семьдесят три ящика. В тот же самый день прибывает большой моторный катер для миссионерского пункта, а в нем новый двадцатитрехлетний миссионер, г-н Абрезоль из Швейцарии. Он обучился в Европе искусству водить катера и сразу же предоставляет в мое распоряжение новый катер, который возьмет на буксир те каноэ, на которых будут перевозить мои ящики с места причала. Если до наступления темноты не удастся переправить их в больницу, им придется лежать на траве под открытым небом, где до них легко добраться и дождю, и ворам. Католическая миссия предоставляет мне большое каноэ, которое может за один раз перевезти восемь самых больших ящиков. С помощью моторного катера лодке этой до наступления вечера удается совершить два рейса. Наконец уже на заходе солнца неожиданно появляется маленький пароходик голландского лесоторговца, который несколько недель находится у меня на лечении. Разумеется, мы забираем и его себе на помощь. К восьми часам вечера все ящики перевезены, за исключением тех, в которых уложена кухонная плита и которые мы оставляем под навесом для лодок. Там они останутся на две или три недели, защищенные от дождя так, как может защитить продырявленная крыша навеса, и в такой безопасности от воров, какую могут обеспечить двое моих больных, которым поручено их охранять. Перевезти же их у нас нет времени, да и негде их сложить.

На следующий день меня вызывают в Нгомо к двум больным детям миссионеров. Это как раз день, когда мне надо написать письма, которые на обратном пути захватит с собой привезший мои ящики речной пароход. Теперь приходится оставить недописанными те заказы, которые я уже начал делать. Катер, которым управляет наш новый друг, привозит меня в Нгомо, где все дети больны тяжелой формой гриппа. До глубокой ночи вожусь с пискливыми младенцами и учу негритянок, как надо ставить их детям согревающие компрессы. Вощеную бумагу заменяют банановые листья. Оба ребенка поправляются.

Отправляясь назад, грузим на катер тридцать сделанных из древесных отходов брусьев и досок. Теперь наконец мы будем иметь возможность достроить курятник! Теперь мы сможем окончательно доделать изолятор для буйных душевнобольных! Надо пожить в африканском девственном лесу, чтобы понять, какое это сокровище — самая обыкновенная доска.

С отъездом миссионера Пело докторский дом освободился, и все его четыре комнаты поступают в наше распоряжение. Спешим сделать все самое неотложное из ремонтных работ. Потом распаковываем ящики. Шкафов у нас первое время нет. Сооружаем их для начала из больших ящиков, ставя последние один на другой и привинчивая к крышкам ручки. Работу эту можно делать понемногу. Но распаковывать ящики надо немедленно. Хранить их под открытым со всех сторон навесом для лодок — дело очень опасное. Поэтому не остается ничего другого, как рассовать [143] их содержимое по всем четырем углам нашей комнаты, нагромоздив одно на другое, белье и кухонную посуду, хирургические инструменты и шторы, обувь и аптечную посуду, книги и перевязочные материалы. Чтобы найти что-нибудь, нам приходится производить в этой куче раскопки вроде тех, что производили грабители в усыпальнице египетских фараонов. Злоключения нашей бивуачной жизни немного смягчаются тем, что предвидевшие это положение мои страсбургские друзья сшили для меня несколько дюжин мешков различных размеров. Я могу теперь разложить в них содержимое ящиков и буду знать, что где лежит.

Начиная с третьей недели нашего пребывания здесь нам приходится постоянно держать в больнице двоих или троих белых. Для того чтобы освободить для них место, Ноэль переселился на веранду. Г-жа Херман так добра, что согласилась кормить наших подопечных до тех пор, пока я не подыщу себе повара.

В начале июля повар наконец найден. Во время короткой поездки своей с миссионером Херманом Ноэль случайно обнаруживает, что один из сопровождающих их воспитанников-протестантов по имени Битеге умеет немного готовить. Так как протестантская школа на три месяца закрывается, а воспитанники разъезжаются на каникулы по своим деревням, я стараюсь уговорить Битеге поступить ко мне в услужение и работать у меня это время поваром. Обещаю подарить ему москитник и платить семьдесят франков в месяц. Последнему обстоятельству он очень рад, потому что ему надо вносить задаток за жену, которую он собирается себе купить. Работает он очень старательно.

Большую услугу оказывает мне г-н. Морель, который приезжает сюда на восемь дней из Самкиты, чтобы врезать замки как у меня в доме, так и в больнице. Вслед за тем один из моих белых больных в течение трех недель, до своего выздоровления, все время для меня что-то мастерит. Его задача — привести в порядок все ящики, которые должны заменить нам шкафы, и снабдить их замками.

18 июля из Страсбурга приезжает фрейлейн Матильда Коттман, она возьмет на себя уход за больными. ⁸ Тучи начинают рассеиваться. Теперь нам уже не придется постилать нашим белым больным скатерти вместо простынь. Ноэль уже не должен будет заправлять лампы, кипятить воду для питья и каждую неделю стирать белье. Не придется ему также по вечерам считать кур и отыскивать только что снесенные яйца. Сам же я теперь освобожден от наблюдения за приготовлением пищи и мытьем посуды. Кучи вещей, в которых нам приходилось совершать раскопки, постепенно перекочевывают в шкафы, сооруженные из поставленных друг на друга ящиков.

Разумеется, в первые недели Матильде Коттман придется столько сил тратить на хозяйство и уход за белыми больными, что на ее помощь в больнице нечего и рассчитывать. Зато наконец вернулся Жозеф и приступил к исполнению своих обязанностей. Сколько времени он пробудет у нас, не знаю. Лихорадка, вызванная ростом лесоторговли, перекинулась и на него. Совместно с несколькими приятелями он арендовал большой [144] участок леса, чтобы с помощью нанятых на год поденщиков его разработать. Он берет с меня обещание, что я в любую минуту отпущу его, чтобы он, мог туда наведаться. Вначале на лесном складе, отстоящем от нас на расстояние трех дней езды, за работами вместо него самого следит его жена. Боюсь только, что Жозеф, как и очень многие негры, самостоятельно ведущие торговлю лесом, на этом деле не разбогатеет, а разорится. Мне очень радостно, что некоторые туземные лесоторговцы из числа тех, которым удалось кое-что заработать, — а таких немного, — по инициативе Эмиля Огумы делают значительные вклады на содержание больницы. Может быть, они хотят, чтобы из их пожертвований составилась сумма, необходимая для покрытия стоимости приезда сюда Матильды Коттман. Но я не уверен, что им удастся собрать столько денег.

После троицына дня я несколько недель чувствую себя плохо. Мне с большим трудом удается работать. Как только я возвращаюсь из больницы — вечером или днем, — я должен сейчас же лечь. Я не в силах даже сделать необходимые заказы на медикаменты и перевязочные материалы. Недомогание это вызвано главным образом, должно быть, плохим состоянием нашей крыши. Я не заметил, как в ней снова появились дырочки, и, по всей вероятности, у меня был небольшой солнечный удар. Когда на крыше поставлены заплаты, осматривать ее следует каждый день. Достаточно малейшего дуновения ветра, чтобы прогнившие листья сместились так, что между ними образуется новая дыра.

* * *

Вместе с тем немаловажную роль тут играют и переутомление на работе в больнице, и все тревоги, связанные со строительством. В своей строительной программе я зашел, видно, слишком далеко: я предусмотрел даже обжиг кирпича. В Ламбарене есть несколько недель в году, когда можно делать эту работу. Крытых помещений, где можно было бы просушить кирпич, у нас нет. Поэтому просушивать его приходится прямо на земле под лучами солнца. Это осуществимо лишь в июле и в августе, когда здесь обычно не бывает дождей. На пункте есть великолепная глина, есть — хоть и пришедшая в запустение — печь для обжига кирпича. Есть также возле самого болота, откуда берут глину, большая площадка, годная для его просушки, сделана она очень давно. Теперь, оттого что в течение долгих лет ею не пользовались, она вся заросла.

Иметь кирпич мне хотелось для того, чтобы мои бараки из рифленого железа, которых я ждал из Европы, можно было поставить на кирпичный фундамент, для того чтобы в комнатах было больше света и я мог бы поднять некоторые помещения над уровнем земли и этим сберечь ящики, запасы продуктов и инструмент. К тому же я мог бы тогда сделать в кое-каких из дополнительно запланированных строений больницы кирпичные стены вместо бамбуковых.

Тщетно силюсь я найти такого туземца, который бы взял на себя работу по изготовлению кирпича. Есть, правда, несколько человек, [145] научившихся этому делу у г-на Мореля или у католических миссионеров. Но все они гонятся теперь за золотом и пустились торговать лесом. Единственный из них, кто предлагает мне свои услуги, хочет, чтобы я сделал его за это также своим лекарским помощником. И вот я берусь за эту работу сам, хотя об обжиге кирпича знаю не больше, чем написано в Библии о том, как фараон принуждал к этому свой народ. ⁹ А в том, что народ приходится принуждать, если хочешь иметь кирпич, я убеждаюсь сполна, когда сам становлюсь фараоном. Прежде всего необходимо очистить площадку для просушки кирпича. Собираю утром всех, кто стоит на ногах, даю им топоры или секачи ¹⁰ и отправляю их на болото, как мужчин, так и женщин. Время не терпит, ибо близится уже сухой сезон, хотя пока еще почти каждый вечер разражаются грозы. Многие хотят уклониться от работы под тем предлогом, что они якобы должны ехать утром на рыбную ловлю. Узнав о моем намерении изготовлять кирпич, все мои больные воспламеняются вдруг такой страстью к рыбной ловле, что можно подумать, что они решили выловить из Огове всю рыбу. Тут уж мне приходится воздействовать на упорствующих и принимать определенные меры. Я сокращаю им рацион, а то даже перестаю перевязывать их нуждающиеся в лечении язвы. Каждый вечер увещеваю туземцев и стараюсь, чтобы они поняли, сколь, в сущности, немногого я от них хочу, да и то не для себя, а для больницы. Обещаю им также подарки. Но за день они делают ничтожно мало. Проходит целый месяц, пока они хоть немного очистят площадку. А моя репутация хорошего человека уже пошатнулась. Одному англичанину довелось услышать, как в Игендже, деревне, что ниже Нгомо, некая негритянка говорила другой:

— Нечего тебе ехать к доктору в Ламбарене. Он теперь злой и заставляет людей работать.

Всюду разносится слух: «Доктор притесняет народ, ему кирпичи нужны».

Четыре или пять раз в день бегу я на болото, чтобы подгонять работающих там больных. По ночам мне снятся кирпичи. Но сочетать фараона и десятника в одном лице — это уже свыше человеческих сил. В конце концов мне приходится отказаться от этой затеи и обходиться без кирпича.

Весть, что я перестал быть фараоном, воспринимается в больнице с заметным удовлетворением. С грустью напеваю я стихи чудесного хорала «Томящееся сердце, успокойся», ¹¹ ибо там есть слова:

Покинь Египта суету

С его жнивьем и кирпичами!

И как я правильно делаю, что следую этим прекрасным словам! Так или иначе предприятие мое погибло бы от ливней. Сухой сезон так и не наступает. В июле все еще идут дожди. Один такой дождь в католической миссии в Нджоле уничтожает за несколько ночей весь сушившийся там кирпич — тридцать тысяч штук. [146]

Отсутствие в этом году сухого сезона — это нечто такое, с чем туземцам до сих пор еще не доводилось сталкиваться и о чем даже не помнят их старики. Это непонятное явление смущает и многих христиан. Так как на туземном языке нет слов и выражений, обозначающих понятия «зима» и «лето», то миссионеры перевели для них предсказание бога по поводу всемирного потопа: «Пока стоит земля, вечно будут дожди и засухи, дни и ночи!». Теперь они должны разъяснять, как могло случиться, что в действительности все происходит иначе, чем сказано в Писании.

* * *

В июле мы повержены в глубокую скорбь смертью недавно приехавшего к нам миссионера Абрезоля. Он утонул, купаясь на рассвете в озере близ Нгомо, на глазах у миссионера Хермана и Ноэля, с которыми он поехал туда на несколько дней. Тело его находят. Но доставить его в Ламбарене не удается, катер попадает на мель и выходит из строя. Поэтому его хоронят в Нгомо, на холме. Это был славный и на редкость дельный человек, и все мы успели его полюбить.

В начале августа к нам приезжает на две недели г-н Морель с женой, чтобы отсюда ехать потом к себе в Эльзас. Они должны сесть здесь на речной пароход, ибо вода в верховьях реки несколько спала и неизвестно, сумеет ли пароход дойти до Самкиты.

Около школы для девочек г-н Морель убивает огромного удава (Boa constrictor). Так как застрелил он его из моего ружья, то по существующей договоренности я получаю для больницы половину добычи. К сожалению, в нем только пять с половиной метров длины и он не очень жирен. Когда начинается дележ этого лакомства между больными, дело едва не доходит до драки.

На предпоследней неделе августа вместе с Морелями уезжает и Ноэль. Не знаю даже, как мне отблагодарить моего друга за всю его доброту и за неоценимую помощь, которую он мне оказал. Моим страдающим от писчего спазма рукам будет очень не хватать его пишущей машинки, на которой он поистине виртуозно печатал. Ему же самому, когда он начнет слушать лекции в Оксфордском университете, покажется далеким сном то время, когда он был в Африке лекарским помощником, десятником, могильщиком да и много кем еще.

В докторском доме постоянно находятся белые больные. Иные из них живут там по нескольку недель. Вскоре после отъезда Ноэля их там какое-то время четверо. Тем, кто прибывает сюда, прожив несколько месяцев лагерной жизнью на заготовке леса, первое время даже не верится, что они лежат на настоящей чистой постели.

Есть у меня теперь и постоянный повар. Это Алоис, который уже служил у меня во время моего первого пребывания здесь. Под руководством Матильды Коттман он из нашего скромного запаса продуктов отлично готовит вкусные и разнообразные блюда. А ведь было так, что одному моему пациенту, страдавшему тяжелой формой лихорадки, приходилось [147] в течение многих недель питаться только консервами, которые он получал в банках холодными, и ему было нечем согреться.

Среди моих белых пациентов есть представители всех национальностей. В моем маленьком журнале, куда я заношу имена всех прибывающих ко мне иностранцев, значатся уже англичане, швейцарцы, голландцы, шведы и американцы. Большинство их лежит у меня по поводу язв стопы или малярии. Лежало у меня и двое больных с гемоглобурийной лихорадкой, один в очень тяжелом состоянии, а другой в самой ранней стадии этого заболевания. Гемоглобурийная лихорадка возникает как последствие малярии, когда при не вполне еще выясненных обстоятельствах происходит массовый распад красных кровяных шариков. Распавшиеся эритроциты закупоривают почки, и больному грозит смерть. Красящее вещество распавшихся эритроцитов отлагается в моче и окрашивает ее в темно-красный цвет. Отсюда и происходит название этой болезни. ¹² Лечение заключается в том, что делаются попытки приостановить начавшийся распад эритроцитов. Самые надежные результаты дает подкожное введение, каждые восемь часов, трехпроцентного стерильного раствора поваренной соли. Это очень болезненно, но когда курс начат более или менее вовремя, он, как правило, спасает больного. Для того чтобы наладилась работа почек, больному дополнительно вводят внутривенно однопроцентный раствор цианистой ртути — от одного до двух кубических сантиметров в день.

Много хлопот мне доставляет один американец с большим количеством глубоко расположенных мышечных абсцессов. Не успеваю я вскрыть один абсцесс, как тут же показывается новый. До сих пор я вскрыл уже восемь. Сколько времени будет еще способен этот изнуренный пятилетним пребыванием в Африке и непосильной работой на заготовке леса человек выдерживать все новые гнойные нарывы и сопутствующую им упорную лихорадку, я не знаю.

Такие вот возникающие во множестве абсцессы встречаются здесь очень часто как среди негров, так и среди белых. Что же касается гемоглобурийной лихорадки, то у негров ее не бывает.

Мне привозят матроса, который уже едва дышит. Как и все, он решил попытать счастья в лесоторговле; на заготовке леса он пробыл всего несколько недель, подхватил тяжелую пневмонию. Очень скоро он умирает у меня на руках. На груди у него татуировка: «Нет в жизни счастья».

В больнице для негров лежит один мужчина, который, работая на лесозаготовительном участке, пострадал от упавшего дерева: ему раздробило на три части бедро. Терпеливо покоряется он необходимости лежать и держать ногу на вытяжении под большим грузом и начинает уже поправляться. Когда у меня бывали такие больные раньше, мне приходилось отказываться от этого испытанного метода лечения из-за того, что они не соглашались лежать спокойно; вместо этого я вынужден был накладывать им гипс.

Последнее время я каждое утро вызываю на перевязку «человека-леопарда». Это тихий юноша, на которого ночью, когда он спал у себя [148] в хижине, напал леопард. Зверь вонзил ему когти в правое плечо, но тут же его отпустил: на крик пострадавшего прибежали люди с факелами. Так как негры из опыта знают, какую страшную инфекцию могут занести в кровь когти леопарда, они тут же положили пострадавшего в каноэ и повезли ко мне. Когда через двенадцать часов они приехали сюда, плечо уже сильно распухло и очень болело. К этому присоединилась и лихорадка. Однако на коже больного не было никаких следов травмы, если не считать четырех точек, словно от укола иглой. Меж тем стоило мне взрезать распухшее плечо скальпелем, как обнаружилось, что мышечная ткань поражена до самой кости. Теперь нашего человека-леопарда скоро уже можно будет выписать из больницы. Стараясь быть чем-нибудь полезным, он помогает нам гладить белье.

Поправился также и Нгонде, больной сонной болезнью, для которого нам пришлось сооружать изолятор. Так как родных у него нет и вообще неизвестно, откуда он родом, он останется у нас и будет моей «правой рукой». Главная работа его — это починка крыши, и в этом деле он мастер. Как только ему стало получше, он сказал мне:

— Ты меня вылечил, а теперь купи мне жену.

На это я не пошел. Но ему вручается копилка, с помощью которой он может скопить требуемую для покупки жены сумму. С тех пор как он сделался кровельщиком, он переменил имя и хочет, чтобы его звали не Нгонде, а Амброзиус.

Госпожа Херман и мадемуазель Арну настолько любезны, что на заходе солнца среди дымящихся очагов и кипящих горшков совершают в больнице вечернее богослужение. Разговор о прочитанном отрывке из Библии затягивается иногда надолго. Однажды некий негр, совершеннейший дикарь, упрекнул мадемуазель Арну за прочитанное ею место, где говорилось, что никто никогда не видел бога. Он сказал, что это неправда. Он своими глазами видел однажды бога в лесу.

Только что, вечером, когда я это писал, меня вызвали в негритянскую деревню, расположенную на другом берегу реки, умоляя вернуть к жизни новорожденного младенца. Нахожу его голым и холодным как лед на руках у старух; на тельце у него всевозможные коренья. Через полтора часа мне удается добиться, что он начинает ровно дышать. И тут же я беру с отца его обещание, что он подарит мне пятьсот обутов и что я через две недели их смогу получить. Моральные устои мои дрогнули. Как в детстве всякий раз, когда в гости к нам приходила тетка, я спрашивал ее, не принесла ли она мне подарка, так теперь выпрашиваю я у каждого, кому приходится иметь со мной дело, обуты или еще что-нибудь. Моя мечта — покончить наконец со строительством и иметь право остаться только врачом, больше не вымогать у туземцев обуты, не быть больше десятником, который отрывает людей от приготовления пищи, гонит их на принудительную работу и который, зная все их уловки, направленные на то, чтобы уклониться от всякой работы, старается их перехитрить. Но до этого еще далеко. [149]

Миссионеры в Талагуге были так добры, что раздобыли для меня в нескольких деревнях, расположенных в верховьях реки, где нет такой оживленной торговли лесом, три тысячи обутов. Больше чем за сто километров вверх по течению приходится мне посылать мое каноэ, чтобы привезти этот необходимый мне материал для покрытия крыши! Только для того чтобы подняться вверх по реке, гребцам моим требуется три дня. А за один раз каноэ может привезти только от шестисот до восьмисот обутов.

Того, что я достаю ценою таких усилий и таких затрат, хватает лишь на починку старых крыш и на покрытие нового больничного барака. Мне настоятельно необходимо обновить крышу моего дома и барака из рифленого железа, где помещается лаборатория и операционная, но от всего этого приходится отказаться. Поэтому я с большой тревогой ожидаю наступления периода торнадо.

Дожди становятся все сильнее. То, что в этом году не было сухого сезона, большая беда. Сделалось невозможным корчевать и выжигать лес и после этого засаживать новые участки банановыми деревьями. А это означает, что нам предстоит голодный год.

Пока вода стоит высоко, туземцы не могут также устраивать большой рыбной ловли. Ни у кого не остается запасов копченой рыбы, которая раньше в течение месяцев возмещала недостаток мяса. Католической миссии, которая обычно бывает всем обеспечена, едва удалось набрать пять сотен маленьких карпов для учеников школы. И вот настоятель миссии, отличный стрелок, храбро отправляется охотиться на гиппопотамов. Взяв с собой двенадцать школьников, он едет в места, где они водятся, и затрачивает целый день на дорогу. А это означает, что им придется провести ночь на песчаном берегу или даже среди болот. Может статься, что после двух- или трехнедельной охоты им придется вернуться ни с чем, а может быть, их большое каноэ, переполненное копченым мясом гиппопотамов, отяжелев, чуть ли не до краев опустится в воду. Если так, то школа будет обеспечена питанием на зиму. Негритянский мальчик, получающий два или три раза в неделю мясо, становится послушным и хочет учиться; не получая его, он превращается в существо раздражительное и нерадивое. Сколько бы ему ни давали вместо этого риса, он все равно будет жаловаться на голод: У обитателей девственного леса прямо-таки болезненная потребность в мясе.

Боюсь, что в рассказе моем я слишком много внимания уделил прозе африканской жизни. Но что у кого болит, тот о том и говорит.

Тот, кто, живя в таких условиях в Африке, хочет делать людям добро, должен бороться за то, чтобы все эти повседневные трудности, как малые, так и большие, не подорвали его сил и чтобы работа продолжала быть для него вечной радостью. Для этого далекие друзья его тоже должны иметь представление о прозе африканской жизни. Тогда они смогут понять, какое это для него благо — получить свидетельство их далекой любви. [150]

* * *

Не могу закончить этой главы, не поблагодарив горячо всех тех, кто своей принесенной от всего сердца лептой принял участие в моем деле. Выдержать работу в Африке и великое бремя материальных забот было бы свыше моих сил. Отсюда, из этой глуши, я с восхищением пожимаю руку всем тем, кто лептой своей принял на себя всю тяжесть моих материальных забот, и заверяю их, что, будучи их посланцем, я с помощью этих средств могу здесь сотворить много добра. Как радостно мне, что, положившись на верных друзей, я могу создать здесь запасы медикаментов и перевязочных средств и обеспечить себя досками и рифленым железом, чтобы в будущем не тратить сил на возведение недолговечных построек и на приобретение непрочного материала! Как счастлив я также, что могу купить для моих больных достаточное количество риса! Не могу даже выразить словами, как много значит для живущих здесь людей то добро, которое я моue сотворить благодаря предоставленным в мое распоряжение средствам. За эти месяцы мне удалось спасти несколько жизней и избавить немало людей от боли и от мук. Туземцы знают, что больница, которая делает им столько добра, поддерживается некими европейцами, которые хотят быть к ним милосердными. В трогательно нескладных и вместе с тем прекрасных словах не раз просили они меня передать заморским друзьям, как глубоко они им благодарны.

Комментарии

«Письма из Ламбарене» («Briefe aus Lambarene»), в первом издании носившая название «Mitteilungen aus Lambarene» («Сообщения из Ламбарене»), вышла в свет: первая и вторая тетради — в 1925 г. (С. Н. Beck, Muenchen; Paul Haupt, Bern), а третья тетрадь — в 1927 г. (в тех же издательствах).

1. Пошатнувшееся здоровье вынудило ее на этот раз остаться в Европе. — Уезжая, Швейцер оставил жену в Кёнигсфельде (Шварцвальд — юго-западная Германия) вместе о пятилетней дочерью Реной (род. в 1919 г.). Швейцер вынужден был отложить свой отъезд в Африку больше чем на полтора года, чтобы довести до конца постройку дома для своей семьи. Климат Экваториальной Африки оказался губительным для здоровья Хелене. В итоге около половины их супружеской жизни она провела в Европе и только на короткое время приезжала несколько раз в Ламбарене. Однако последние полтора года она провела там и уехала оттуда 22 мая 1957 г. уже в очень тяжелом состоянии. Спустя десять дней она умерла в больнице в Цюрихе. Прах ее был перевезен и похоронен в Ламбарене.

2. ... химик и геолог Ноэль Жилеспи, эльзасского происхождения со стороны отца, едет вместе со мной... — Во время своего пребывания в Европе и уже после опубликования первой книги об Африке «Между водой и девственным лесом» (Упсала, 1921) в начале 1922 г. Швейцер знакомится с деятельницей женского движения Эмили Ридер, родом из Нью-Йорка (ум. в 1935 г.), вдовой эльзасца Андре Ридера. Единственный сын ее Ноэль Александр Ридер (1904 — 1955; впоследствии переменил свою немецкую фамилию на французскую — Жилеспи), узнав, что Швейцеру нужен спутник, владеющий английским языком (до этого ему. помогала жена), предлагает ему свои услуги. Переписка Альберта Швейцера с Эмили Ридер и с Ноэлем Жилеспи, а также письма Ноэля к матери из Африки изданы Робером Мэндером (Cahiers, 1971, XXV — XXVI). Н. Жилеспи обладал также незаурядными музыкальными способностями. Швейцер очень ценил его помощь и не раз с сожалением вспоминал о его отъезде. Пребывание в Ламбарене и работа с доктором Швейцером оставили глубокий след в жизни Ноэля Жилеспи, и он после этого стал изучать медицину. Сделался профессором анестезиологии Мадисонского университета в штате Висконсин (США). Последний раз виделся с Альбертом Швейцером в 1949 г. в Чикаго.

3. ... принимаем на борт пятьдесят круменов.* — Принято считать, что слово «крумен» произошло от этнонима «кру» — самоназвания народа, населяющего берега Гвинейского залива в Либерии, где капитаны английских кораблей нанимали матросов и грузчиков для плавания вдоль берегов Западной Африки. Однако это объяснение сомнительно.

4. ... в маленькую гавань Санта-Исабель на Фернандо-По.* — Прежняя испанская колония Рио Муни с 1973 г. — независимое государство Республика Экваториальная Гвинея. Принадлежащий ей остров Фернандо-По переименован и получил название Магиас-Нгема-Бийого; Санта-Исабель — гавань и главный город — с 1973 г. носит название Малабо.

5. … в той части страны, которой в настоящее время владеют англичане. — Во время первой мировой войны германская колония Камерун была занята англо-французскими войсками, а в июле 1922 г. Лига Наций санкционировала раздел Камеруна; восточные области отошли при этом к Франции, а западные — к Англии.

6. ... скреплять листья рафии бамбуковыми палками и делать из них обуты...* — Речь идет о листьях пальмы рафиа, достигающих значительной длины и имеющих очень прочное волокно (пиассава). Особым образом скрепленные бамбуковыми палками, они заменяют собой черепицы и служат для покрытия крыш. Каждая такая «черепица» (нем. Blatterziegel) на языке пангве носит название obut. Слова этого в тексте Швейцера нет, так как он вообще чрезвычайно редко употребляет слова африканских языков и сам эти языки никогда специально не изучал. Но поскольку применение упомянутого материала широко распространено среди населения Габона и сам Швейцер постоянно использовал его при строительстве больничных бараков, а в русском языке соответствующих слов не существует, мы, как исключение, сочли возможным перевести Blatterziegel, буквально «лиственная черепица» (в некоторых текстах встречается также Palmziegel — пальмовая черепица), словом «обут». Подробное описание техники этого строительства см.: Tessmann G. Die Pangwe. Berlin, 1913, S. 63.

7. В четырнадцатой главе своего Послания к римлянам апостол Павел предупреждает, что следует щадить слабых духом. — В Евангелии сказано: «Немощного в вере принимайте без споров о мнениях» (Послание к Римлянам, гл. XIV, 1).

8. 18 июля из Страсбурга приезжает фрейлейн Матильда Коттман, она возьмет на себя уход за больными. — Коттман Матильда (1897 — 1974) родилась в Эльзасе; окончила акушерскую школу в Страсбурге. Проработала свыше сорока лет в Ламбарене (1925 — 1967) и снискала большую любовь габонцев. Умерла в приюте для престарелых «Сареита» в Билсфельде (ФРГ); по желанию Матильды Коттман урна с прахом ее была перевезена и похоронена в Ламбарене.

9. ... хотя об обжиге кирпича знаю не больше, чем написано в Библии о том, как фараон принуждал к этому свой народ. — Имеется в виду библейское сказание о том, как фараон заставлял работников каждый день изготовлять «положенное число кирпичей» и не заниматься «пустыми речами» (Исход, гл. V, 7 — 19).

10. ... секачи...* — Почти все народы, живущие в тропиках, пользуются в быту большими ножами, которые служат им для самых разнообразных нужд: ими рубят кустарник, выкапывают корни ямса или маниока, обороняются от змей, мелких грызунов и т.п. В Центральной и Южной Америке ножи эти называют «мачете»; в Африке, в странах, бывших прежде французскими колониями, их называют «куп-куп» (от франц. couper — резать). «Без такого ножа, — пишет наш соотечественник журналист Ю.Н. Казеев, хорошо знакомый с бытом населения Камеруна, — местные жители редко пускаются в путь, даже если идут в гости к соседу по деревне. Чаще всего это оружие применяется против змей» (Казеев Ю.Н. Путешествие по Камеруну. М., 1976, с. 9). Подобного рода ножи часто называют «мечами», что не совсем удачно передает назначение этого орудия. Швейцер называет его весьма точным термином — Buschmesser, что в переводе мы передаем русским словом «секач». Почти каждая народность Экваториальной Африки имеет свои формы такого рода ножей — все они довольно большого размера, часто обоюдоострые и имеют обычно широкое и прочное лезвие.

11. ... стихи чудесного хорала «Томящееся сердце, успокойся»... — Речь идет о хорале И.С. Баха «Beschwertes Herz, leg ab die Sorgen vor».

12. Отсюда и происходит название этой болезни. — Оно образовано из трех слов: греч.aima — кровь, лат. globulus — шарик и греч. ouron — моча.

Текст воспроизведен по изданию: Альберт Швейцер. Письма из Ламбарене. Л. Наука. 1978