ДИОНЕО

ТРИ КУЛЬТУРЫ

(Письмо из Танжера.)

I.

В детстве нас всех поражали чудесные свойства ковра-самолета, переносящего в одно мгновение героя за тридевять земель, в совершенно иную обстановку. Пылкая фантазия английского романиста изобрела "Time machine", при помощи которой можно передвинуть по желанию на несколько веков время вперед или назад.

И вот, представьте, на самом дальнем западе Европы я вижу теперь осуществление всего того, что может дать соединение ковра-самолета с "Time machine". В течение одного дня я переношусь с континента на континент, из Европы в Африку. В самый короткий промежуток времени я попадаю из Гибралтара в Алхесирас, а оттуда — в Танжер. Британская империя, Испания и Марокко! Три мира, три культуры, три миропонимания, три века! Трудно представить себе что-либо более противоположное. В полчаса мы переносимся из ХХ-го века в начало ХІХ-го. Еще через три часа — и мы попадаем в ХVІ-ый век.

Я не намерен дать здесь какое-либо исследование. Я — только отдыхающий журналист, собирающийся поделиться беглыми наблюдениями над тремя мирами и тремя культурами.

Серая гибралтарская скала. К острому хребту ее прижалось черное облако. Кажется, что дух старой Англии, в виде клочка ее черного тумана, перенесся сюда и караулит ее грозную крепость, не имеющую впрочем, как говорят, такого важного значения, как когда-то. Внизу, на Уотерпорте, главной улице крошечной колонии, ничто не говорит о туманах, холоде и сырости. Южное солнце льет потоки света на ряды домов, на мимозы, пальмы и колючие варварийские фиги, покрытые желтыми крупными цветами, на пестрый поток людей и на интенсивно голубое море. Мимо скалы проходит самая бойкая, самая красивая и наиболее богатая воспоминаниями лазоревая большая дорога. Безголовый сфинкс, с которым сравнивают Гибралтар, караулит эту лазоревую дорогу, готовый в любой момент засыпать ее бомбами. Жерла пушек выглядывают всюду [297] из темных галлерей и кажутся сказочными чудовищами, показывающими из темных пещер свои гигантские хоботы. О том, что каменный сфинкс охраняет лазоревый изменчивый путь (в течение одного дня призрачная синева его несколько раз принимает свинцовый цвет, бугрится — и тогда горе небольшим судам!) из Средиземного моря в Атлантический океан, о том, что на этом пути встречаются корабли всех портов земного шара,— свидетельствует невероятно пестрый вид толпы, которая многоцветным беспрерывным потоком струится от зари до зари по Уотерпорту. Поток приходит в движение утром, когда сигнальная пушка возвещает, что крепость открыта. Он исчезает ночью, когда та же пушка дает сигнал к отрезыванию крепости от всего мира. После сигнального выстрела, с вечерней зарей, на улице появляется отряд солдат. Пищат дудки. Глухо гудит громадный барабан, в который что есть силы колотит здоровенный солдат. Это тот, кого испанцы называют San Pedro, относит губернатору ключи от крепостных ворот. Кого только нет днем в живом, многоцветном потоке! Тут великолепный и безконечный материал для этнографа и лингвиста. Народы всех цветов и оттенков кожи смешались вместе. В звучную, благородную, сильную испанскую речь вплетаются грубые, гортанные, архаические звуки какого-нибудь малоизвестного народа Малайского архипелага. Индусы, повязанные цветными платками, блестящие как антрацит суданские негры, белолицые английские туристки, подвижные французы-провансальцы, черные, большия, густые бороды которых находятся в противоречии с женственными чертами лица; китайцы, высокие, русоволосые шведы и норвежцы, длинноволосые мексиканцы и еще много представителей других народностей смешались как при построении вавилонской башни. Гордо выступают, закутавшись в синие бурнусы, мавры из Марокко. Их голые ноги, в желтых туфлях из верблюжьей кожи, поражают великолепием мускулов. Эти ноги как будто отлиты из темной бронзы. За маврами нерешительно следуют другия фигуры, тоже родом из Марокко. На них длинные темно-серые балахоны, перехваченные черными поясами. На головах — черные шапочки. Лица поражают в одинаковой степени как библейской, патриархальной красотой, так и робостью выражения. Это — евреи из Танжера, Тетуана, Рабата или Марокеша. Желчный доктор Лимуэль Гулливер, в своем путешествии по стране Гуимн, рассказывает, как когда-то к отдаленному острову пристали мужчины и женщины. Вследствие неблагоприятных условий потомки их стали быстро вырождаться и с течением времени превратились в ужасных, отвратительных "Ягу". Нечто подобное повторилось в Марокко. [298] Предки евреев, живущих там, выселились в ХV-м веке из Испании, не желая принять христианство. В то время они и арабы являлись носителями культуры на Иберийском полуострове. Испанские евреи выдвинули тогда ряд смелых мореплавателей (один из них командовал кораблем той флотилии, во главе которой стоял Колумб), государственных деятелей, поэтов, врачей, математиков, философов, зодчих. В дикой стране, при новых, крайне неблагоприятных условиях, потомки высококультурного народа мало-по-малу стали вырождаться. От прежнего они сохранили только красивую наружность и испанскую речь. Существование мароккских евреев протекает теперь при тяжелых условиях. В Рабате, в Марокеше, Феце и Тетуане жизнь их — сплошной трепет. В любой момент их имущество может быть отдано на разграбление "рифам" (диким горцам). В любой момент губернатор провинции может посадить в тюрьму еврея, чтобы заставить его заплатить выкуп. Теперь в Марокко — тревожные времена. И в перечисленных городах матери-еврейки каждый вечер наряжают своих дочерей в лохмотья и пачкают им лица сажей. Оне хотят таким образом спасти своих дочерей от позора, если ночью ворвутся в город "рифы" и начнется погром. К несчастью, даже детский возраст не спасает детей от крайнего насилия! Где развевается красное британское знамя с синим крестом, там неприкосновенность личности абсолютно гарантирована. В британской колонии мароккские евреи чувствуют себя в полной безопасности, но и тут им трудно отделаться от вековой робости.

Вот в цветной живой поток влилась новая серая струя. Эмигрантский пароход, по пути в Южную Америку, остановился на два часа в Гибралтаре. Переселенцы воспользовались этим временем, чтобы в последний раз побывать на европейском континенте. В толпе слышится польская и еврейская речь. То выходцы из России. Чем дальше, тем больше наша родина становится тем же, чем был когда то Золотой берег или берег Слоновой кости: иностранные корабли вывозят из России живой груз, как прежде вывозили его с берегов Гвинейского залива. Груз, состоящий из несчастных людей, к которым родина отнеслась беcпощадно, отправляется в Северную Америку или в Бразилию, т.-е. туда, где требуется дешевый и безответный работник. Общая судьба соединила представителей разных вер. Евреи, поляки и латыши держатся вместе в пестрой, интернациональной толпе и с одинаковым любопытством глядят на лавки, представляющия смесь Европы и Азии. На дверях лавок, в которых сидят неподвижные, как изваяния Будды, индусы, повязанные цветными платками, видны [299] пестрые шали, полотнища, затканные изображениями отвратительных божеств, порожденных богатой, но запуганной фантазией; висят ковры, на которых цветы лотоса сочетаются в самые причудливые узоры. Из низких окон на улицу выглядывают бронзовые божества всех азиатских и африканских пантеонов. Они привезены из языческих стран, но изготовлены благочестивым Бирмингэмом, который одновременно отправляет в глубину Африки идолов — и миссионеров для распространения христианства. Рядом с бронзовыми многоголовыми и многорукими богами — восточные кинжалы, амулеты с таинственными надписями, громадные кремневые "пищали", которые будут вывезены отсюда любителями редкостей. Обок с индийскими лавками — английские магазины, с последними новинками Лондона и Парижа. Особенность Гибралтара составляют лавки, снабжающия специально испанских контрабандистов. Соблазн для них слишком велик, и тюки с табаком, кофе и оружием вывозятся постоянно из британской колонии в соседнюю Испанию. В том доме, где нет лавки, там непременно или испанское кафе, или английский "бар". В первом за мраморными круглыми столичный сидят испанцы, сосут освежительный напиток через соломинку или играют в домино. В "барах" матросы, солдаты и приезжие туристы поглощают густой черный "stout", действующий в этом жарком климате как удар дубиной по голове. Матросы и солдаты встречаются на Уотерпорте беспрерывно. Солдаты в "хаки" или в красных куртках видны у ворот бесчисленных казарм, на площадках, в дверях кабаков. Рослые, светловолосые и краснощекие защитники Англии выделяются сразу в толпе невысоких, черноволосых и смуглолицых испанцев. Старая Англия заботится о своих солдатах. Жилища их удобны, комфортабельны и по возможности копируют коттеджи, столь любезные британскому сердцу. Англичане носят всегда с собою свою внешнюю культуру, как улитка — свою раковину. Стоит только присмотреться к окнам домов в Гибралтаре. Если дом принадлежит англичанину, то окна непременно устроены "гильотиной", точь в точь как где-нибудь в Ричмонде или в Брэдфорде. Особенно любопытное зрелище представляют солдаты рядом со своими женами. Английское правительство охотно помогает последним и устраивает их возможно комфортабельнее. "Солдатка" одета "барыней", конечно — в шляпке. Солдат следует рядом и толкает колясочку, в которой сидит нарядный, толстощекий, веселый будущий защитник Британской империи. Младенец этот — не офицерский, а принадлежит солдату. Англия не отдает своих солдат офицерам в лакеи. [300] Защитнику Британской империи не приходится ваксить барских сапогов, рубить котлеты на кухне или няньчить ребят...

На Уотерпорте — внезапное наводнение: вся улица залита веселой, краснощекой молодежью в белых шляпках. То бросивший якорь военный корабль спустил на берег матросов. Полисмен в белом шишаке смотрит на эту новую волну и лицо его выражает покорность судьбе. Сегодня ночью, когда вестовая пушка подаст сигнал, что пора запирать крепостные ворота, полисменам будет немало возни с дюжими матросами, которые к тому времени успеют попробовать и тяжелый "stout", и виски, и испанское "aguardiente".

Гибралтар поражает туриста не только своею живописностью и красочностью. После нескольких минут пребывания мы убеждаемся, что скала представляет собою обломок старой Англии, брошенный между двумя морями. Удивительный организаторский талант британского народа проявляется на каждом шагу: в великолепной военной гавани, в превосходных дорогах, вырубленных всюду в скале, в удивительном порядке, в культурности города. Мы — в первоклассной крепости, имеющей колоссальное значение для Британской империи. Военный губернатор знает, что на нем лежит страшная ответственность. Между тем личная свобода всего населения Гибралтара ничем не стеснена. Паспорты неизвестны в Гибралтаре, как и в остальных частях мировой империи. Все пестрое население крепости, не смотря на различие происхождения и веры, пользуется одинаковыми правами. Военный элемент преобладает в крепости, но это можно видеть только, а не чувствовать. Британский офицер, прежде всего, джентльмен в лучшем смысле слова. Он культурен, воспитан и не считает своим долгом отравлять существование всем, не принадлежащим к военному сословию. Хотя Гибралтар первоклассная крепость, мы здесь чувствуем себя в ХХ-м веке. Тут хозяйничают культурные люди. Англичане и в Гибралтаре проявляют широкую терпимость и уважение к чужой личности. Делается это не в силу отвлеченных принципов, а потому что это наиболее благоразумный и выгодный способ скрепления империи. И в результате испанское население Гибралтара считает себя англичанами и не теготеет к своей первоначальной родине.

Бесчисленные книжные лавки в Гибралтаре, литературные и другия общества, газеты на английском, испанском, арабском языках свидетельствуют о том, что в крепости относятся с уважением к знанию и к самодеятельности общества. [301]

____________________________

II.

Меня окликает высокий седой старик с длинными усами.

Краснощекий, здоровый мальчик лет семи подбегает и трясет за руку. Группа молодых и пожилых дам, следующая за стариком, как у нас на Украйне "старцы" за поводарем, улыбаются. Вид и манеры дам несколько эксцентричны. После двухминутного наблюдения зарождается предположение, что дамы эти скорее привыкли к верховой лошади и к жизни в степи или в лесу, чем к модным платьям и к гостиным. Все оне смеются очень громко. Одна из них, толстая и краснощекая, при этом хватает себя за бока и хлопает ладонью по бедрам. Действительно, предположение оказывается совершенно верным. Это — американки родом из Джорджвиля, в Флориде. До сих пор оне "росли на воле" на своих ранчах и хлопчатобумажных плантациях. Затем, когда в результате продажи быков, лошадей и тюков хлопка явились деньги и, должно быть, большия, решено было "проделать Европу", to do the old Continent. Во главе партии — молодая дама, с энергичным, смелым и решительным лицом. Она одета по последней моде. На руках много алмазных колец. Но по решительным манерам, по твердости пожатия небольшой руки, по ясным, холодным глазам видно, что в своей глуши молодая дама, при случае, не сробеет ни в каком положении. Молодая дама — единственная лингвистка в партии, т.-е. с грехом пополам говорит по-испански. На ней, повидимому, лежит вся административная сторона дела; но в затруднительных случаях она совещается с единственным мужчиной в партии — с седоусым стариком. Из его собственных слов я знаю, что он "in the timber business", т.-е. совершает какие-то операции "по дровяной части" в Флориде. Кроме того знаю, что он был долго советником в штате Джорджии и по убеждениям — ярый демократ, а не республиканец. С группой этой я встретился впервые в Гренаде, где мы остановились в одной гостиннице. Первым познакомился мальчик. Он полюбопытствовал, какой я национальности.

— Так вы Москву знаете? — спросил мальчик, услыхав мой ответ.

— Да.

— Быть может, вы ушли из Москвы вместе с Наполеоном?— радостно справился мальчик.

Я ответил, что, к сожалению, не мог знать Наполеона и не могу поделиться личными впечатлениями от пожара Москвы. С [302] мальчиком мы познакомились. Когда в Малаге мы очутились в одном вагоне по пути в Ронду, мы уже беседовали как старые знакомые. И теперь в Гибралтаре мы встретились, как будто век были знакомы, хотя еще не сообщили друг другу своих имен. Вся партия отправлялась в Алхесирас, чтобы посмотреть на бой быков.

— Вы и мальчика берете с собою? — спранился я.

— Конечно. Вили очень любит это,— ответила за мальчика мать.— Он был уже на бое быков в Севилье и описал его в большом письме.

— Мне лошадей не жалко,— вставил мальчик.— Оне слабые. У них души нет. Быка жалко: он смелый и сильный!

Алхесирас так Алхесирас! За десять минут до того я не думал о нем совершенно, а теперь мне казалось, что в моем путешествии будет незаполненный пробел, если я не поеду вместе с остальными на ту сторону бухты. Трудно представить что-нибудь более живописное, чем Алхесирасская бухта. Пароход скользит по морю цвета индиго. Позади парохода из моря постоянно выбрасываются дельфины. Налево в тумане вырисовываются серые горы. То виднеется африканский берет. Пароход переполнен пассажирами. Тут туристы, местные обыватели, но еще больше английских моряков, сухопутных офицеров, солдат и матросов, отправляющихся в Алхесирас на бои быков. На палубе несколько бродячих музыкантов очень старательно выводят вальс из "Веселой вдовы", от которого теперь, как от рока, никуда нельзя уйти. Звуки вальса преследуют вас и в Петербурге, и в Лондоне, и на палубе трансатлантического парохода, и в Австралии. Под влиянием удивительного дня, тихого моря и веселых, прытких дельфинов звуки заигранного вальса заражают публику. Является избыток жизнерадостности и довольства бытием, проявляющийся в притоптывании, в шумном выстукивании такта тростями и зонтиками...

Пристань в Алхесирасе украшена флагами. Поперек улиц протянуты цветные полосы полотна. В городе не только бой быков, но еще и "ферия", т.-е. ярмарка. Заблудиться в узких, извилистых улицах города совершенно невозможно, потому что вся толпа валит по одному направлению: к цирку. Толпы нищих, маленьких и старых, осаждают высадившихся с парохода.

— Uno limosna, senorito! (Милостыньку, барин!) — выводит старая цыганка.

— Uno perro chico! ("Щелка", т.-е. монету в пять сантимов)— голосит девочка, гоняясь за отмахивающимся от нее, как от мухи, туристом. [303]

В Гибралтаре англичане как-то покончили с нищенством. В Алхесирасе мы попадаем в другую культуру: нищих здесь, пожалуй, еще больше, чем в остальной Испании. Всюду на улицах встречаются разряженные женщины, без шляпок, с волосами, украшенными цветами. Чуть ли не в каждом квартале — касса, над которой по-английски и по-испански значится, что тут продаются билеты на бой быков. У каждой кассы — большая толпа. Два кассира едва успевают отрывать билеты и получать за них деньги. На перекрестке — слепой музыкант. Он поет и подыгрывает на гитаре. Прислушиваюсь. Певец, очевидно, старается попасть в тон публике. В куплетах говорится про бой быков:

"Die hosa axicion torera
Que se acerca a una victoria;
esos ninos sevillanos
van a colmarte de gloria".

(т.-е. "Счастливая профессия тореадоров! Она ведет к победе. Дети Севильи наполнят ее славой"). Музыкант защипал струны гитары; затем последовал куплет, восхвалявший последний подвиг знаменитого теперь тореадора "Бомбиты", который должен был выступить в Алхесирасе.

"Bomba estuvo en su primero
muy maestro en torear,
colosal muleteando,
muy valiente en el matai".

(т.-е. Бомба {Кличка Bomba или Bombita по-испански означает не бомбу, а помпу. Испанцы говорят, что на арене давно уже не выступал "торео", наделенный таким поразительным мужеством и такой изумительной ловкостью, как "Бомбита".}) справлялся с первым быком. Он проявил себя мастером, дразня быка; был велик, играя "мулетой", и очень храбр, убивая). По тротуарам, в толпе разряженной публики, бродят испанские солдаты, увешанные серебряными крестами. Это — участники только-что окончившейся африканской кампании. Мне припоминается испанский офицер, ехавший со мною в одном вагоне из Малаги в Ронду. Возбужденный очень красивой пассажиркой, сидевшей в том же отделении, где и мы, офицер, по испанскому обычаю, не утерпел, чтобы не сказать ей на ломаном французском языке несколько комплиментов. Затем он пропел и "малагенью", и "сегедилью", и "хоту", и еще какие-то куплеты. Красивая дама любезно поблагодарила певца и похвалила его голос. Офицер хотел выразить свою мысль по-французски, но не хватило слов, и он продолжал по-испански: [304]

— О, я много пел в последнее время. Я был в Мелилье. Там "yo mate cuntando" (я убивал, распевая). — И офицер, рисуясь перед красивой дамой, сообщил, что собственной рукой убил с десяток арабом.

Офицеру можно было вполне поверить. Мелильская кампания — одна из тех войн, которые победителям не стоют жертв. Арабов укладывали издалека, как баранов, при чем испанские солдаты ничем не рисковали. "Взяв штурмом" (т.-е. войдя без сопротивления) дуар (деревню), победители не только убивали всех встречных, но еще взрывали жилища их динамитом и вырубали варварийские фиги, составляющия для горцев единственный источник к существованию. И когда все дуары были выжжены, сады вырублены, а жители убиты, Испания провозгласила себя победительницей...

На другом углу стоит уличный певец, тоже слепой. Рядом с ним не молодая уже женщина, которая успевает и подпевать певцу, и обращаться к прохожим, и сбывать им листки с "Couplets de Moda". Перед певцом остановилась группа солдат с их приятельницами. Он тронул пальцами гитару и запел:

"Para los novios y novias
era su gran pesadilla
antos la isla de Cuba
y ahora Ceuta y Melilla.
Una joven mug rumbosa
a su novio le decia:
A san Juan pondre una vela
si te libra de Melilla.
Otra decia: Ay de mi
qua me va a pasar
si se llevan a mi novio
a la otra parte del mar!"

(т.-е. Для возлюбленных кошмаром была прежде Куба, а теперь — Сеута и Мелилья. Пухленькая девушка сказала раз своему возлюбленному: "Я поставлю св. Иоанну свечку, если он избавит тебя от Мелильи". Другая сказала: "Горе мне! Что со мною будет, если моего возлюбленного увезут за море!")...

Испания теперь несомненно возрождается от долгого сна. В одной из последних книжек "North American Review", попавшейся мне на глаза в Гибралтаре, я нашел очень интересную статью генерального консула Пеефольда: "Spain's Industrial Awakening" (промышленное пробуждение Испании). Автор доказывает, что всюду на полуострове обработка земли значительно улучшается. Несомненным фактом является возрастание благосостояния страны, основанного на воздержанности населения и на развитии существенных [305] богатств Испании. На развалинах романической Испании, жившей воспоминаниями о былом величии, выросла, по мнению Пенфольда, новая промышленная страна. И эта новая Испания, живущая не призрачными идеалами, а интенсивным трудом, находится в материальном отношении в лучших условиях, чем когда-либо раньше. Со времени войны с Америкой ценность государственных бумаг Испании увеличилась почти вдвое. Соответственно с этим поднялся и курс. Испанские порты на Атлантическом океане и в Средиземном море кишат кораблями. Почва дает хорошие урожаи. Открыты богатые залежи металлов. В общем, уменьшившаяся Испания теперь богаче чем тогда, когда Куба и Филиппинские острова оставляли ежегодный дефицит в бюджете страны. Изменился самый характер населения. Нет более прежней лени и dolce far niente. Они заменились предприимчивостью и трудолюбием. Отрезанная от Кубы и Филиппинских островов, Испания нашла для себя новые рынки в Южной Америке. Все республики латинской Америки являются теперь потребителями испанских фабрикатов. Мексика, например, служит громадным рынком для сбыта испанских вин, бумажных тканей, чугуна в болванках, полосового железа и металлических изделий. Десять лет тому назад рождаемость в Испании составляла 34,38 на тысячу населения, а смертность — 28,08. Теперь рождаемость — 33,28, а смертность — 25,13. Испанские 4% государственные бумаги до войны стоили 63, во время войны — 42 1/2, а теперь — 85. До войны в Марокко бумаги эти стоили 90.

Испанские публицисты не настроены так оптимистически, как американский консул. Они указывают, например, на гибель виноградных лоз от филоксеры, на необходимость перепахивать виноградники под пшеницу, потому что перейти к культуре более ценных растений мешают уродливые испанские законы. Разводить табак, например, в Испании нельзя, так как синдикат, в руках которого находится привоз табачных листьев из-за моря, ревниво охраняет свои интересы. Испанский крестьянин может сеять для себя только восемь стеблей табака. В Андалузии — указывают испанские публицисты — велик земельный голод, хотя помещикам принадлежат там громадные владения, с которыми они сами не умеют справиться. И в результате из Андалузии, где столько свободных земель, ежегодно эмигрируют в Южную Америку целые деревни, под предводительством алькада. В Аррагонии и Галиции, не смотря на плохое качество земли. она обложена высоким налогом. На севере Испании, например близ Бильбао, действительно интенсивно разрабатываются естественные [306] богатства; но там оперируют, главным образом, иностранные капиталы. Эксплуатация естественных богатств — хищническая. Она поведет к прежней бедности, когда всю руду вывезут и иностранный капитал укочует. Факт, однако, остается фактом. В промышленном отношении Испания пробудилась. Гораздо большее пробуждение замечаем мы в области литературы. Она выдвинула теперь первоклассных беллетристов, как Перес Гальдос или Бласко Ибаньес. Пробудившаяся Испания все больше и больше замечает поразительные уродливости своего политического строя. В самом деле, трудно представить себе большее противоречие между слоном и делом, чем испанская конституция. Теоретически Испания имеет крайне демократическую конституцию, с всеобщим избирательным правом, с широким местным самоуправлением и с всевозможными гарантиями. На деле выборы подстраиваются представителями центральной власти и "кациками" (местные воротилы), "ayuntamientos" (местное самоуправление) не независимы, а над всем властвует "cura" (поп). Англия и Испания одинаково имеют демократические конституции; но первая находит старинные термины, утерявшие всякий смысл, для новых политических явлений, вторая же (и не она одна) прикрывает новыми пышными терминами старый, отживший порядок. Приведу один факт, который покажется вам очень знакомым. Вычитал я его в испанской газете "Correspondecia de Espana" (3-го июня 1910).

Теоретически испанская пресса свободна, а на деле случается вот что. В газете "La Atalaya" (No 6659), выходящей в Сантандере, появилась такая юмористическая заметка в отделе "Panorama": "Начальник одной русской губернии был устранем по очень интересному поводу. [307] Имея привычку не заниматься совершенно делами и оставлять их своим помощникам, он ограничивался тем, что все скреплял своею подписью, не читая бумаги. Раз как-то губернатору поднесли для подписи бумагу, начинавшуюся такими словами: "Я убедился, что совершенно неспособен быть губернатором". Добросовестный начальник скрепил бумагу, не читая ее. Документ попал в руки председателя совета министров, и губернатор был немедленно смещен. В действительности, за свою искренность губернатор заслужил награду. Намек губернаторам, которые не служат, но, к сожалению, не молчат добродушно (bonitamente) или блаженно (benitamente)". Сантандерского губернатора зовут Bonito. В последней фразе заметки он усмотрел, очевидно, намек на себя, и немедленно редактор газеты получил такую оффициальную бумагу. "Принимая во внимание, что в No 6659 газеты "La Atalaya" появилась следующая заметка (приводится полностью то, что известно уже читателю). Имея в виду, что на основании 22-й статьи закона о провинциальной печати от 28-го августа 1882-го года, губернатор, карая проступки против нравственности и общественной благопристойности, а также случаи неповиновения начальству и отсутствие должного уважения к властям, может налагать штраф не больше чем в 500 песетас,— я решил наказать вас в административном порядке, как редактора упомянутой газеты. На вас наложен штраф в 500 песетас, который, в случае несостоятельности, будет заменен арестом. Постановление это вы можете обжаловать в десятидневный срок. Господь да сохранит вас на много лет".

Я привел только первый попавшийся пример, но, мне кажется, он характерен. Покуда Испания спала, она мирилась и с административным вмешательством в дела "ayuntamientos", и с давлением на выборы, и с стремлением духовенства захватить в свои руки все дело народного образования. Теперь большие испанские города — очаги недовольства. На последних выборах в Мадриде, Барселоне, Малаге, Валенции, Сантандере, Гренаде, Севилье прошли республиканцы. О подъеме общественного настроения, кроме газет и митингов, говорит современная испанская беллетристика. По всей линии отдан лозунг: борьба за освобождение. Я сказал, что Испания переживает теперь начало ХІХ-го века. Я имел при этом в виду ту крепкую и несколько наивную веру в политические идеалы, которая была так сильна в Европе сто лет тому назад. Надо видеть, в какой восторг приходит испанская публика в театре, когда со сцены произносятся слова: "Libertad, fraternidad, igualdad" (свобода, братство, равенство). Испанцы борются за эти лозунги уже почти сто лет. Действительность приносила им много разочарований, но вера осталась. И подъем общественного настроения можно было констатировать даже в Алхесирасе, не смотря на мишуру "ферии", не смотря на всеобщее увлечение боем быков. О подъеме говорили статьи местной газеты, афиши, возвещающия политические митинги и т. п.

III.

Переезд из Алхесираса в Танжер на испанском пароходе продолжается около трех часов. И в такое короткое время мы переносимся на несколько веков назад. Я не был в Танжере десять лет. За это время здесь произошли некоторые перемены. Прежде у пристани возвышалась белая стена с рядом пушек на ней. Пушки были хороши, покуда служили декорацией. В прошлом  [308] году вздумали палить из них в честь нового султана Мулеи-Гафида (теперь говорят, что где-то объявился еще новый султан Мулей-Эль-Кибир) и едва не взорвали весь город: не стало ни стены, ни пушек, ни десятка пушкарей. Затем, десять лет тому назад, войско султана состояло из нескольких оборванных негром и метисов, вооруженных кремневыми ружьями. Меня самого сопровождал такой воин во время путешествия из Танжера в Тетуан. Теоретически предполагалось при этом, что воин с кремневым ружьем должен защищать меня, если по дороге на нас нападут горцы (рифы). Теперь султан обзавелся обмундированными солдатами, которые недурно играют на барабане и рожке. В этом искусстве они упражняются с утра до ночи в Танжере. Собственно говоря, солдаты находятся в ведении не столько султана, сколько каждого отдельного губернатора. Английская газета "Al-Moghreb Al-Arsa", выходящая в Танжере, в нумере от 13 июня помещает следующую корреспонденцию из Аль Казара Кебира, показывающую главное назначение солдат в Марокко. "Пишу вам несколько строк, чтобы сообщить, что в город прибыл Расули с пятьюдесятью горцами и столькими же солдатами. Он привез с собою письмо, в котором султан уведомляет именитых граждан, что ему благоугодно было назначить Мулан-Ахмеда бен-Райсули башой Аль Казара и всего округа. Предшествующий баша Каид-Ремики. который всего только на днях получил свое назначение, проведал заблаговременно про неожиданную перемену и бежал из города за несколько часов до вступления Райсули. Сторонники Каида-Ремики поговаривают о сопротивлении; но вернее всего, что ничего не будет". Пост баши покупается у султана; затем губернатору предоставляется выколачивать из обывателей сколько угодно, или сколько возможно, денег. Райсули заплатил за башалык сто тысяч песетас. Прежнии баша ускакал в Фец, чтобы там заплатить еще больше. И если сделка удастся, тогда уже Каид-Ремики явится в Аль Казар Кебир с горцами и солдатами, а убежит Райсули. Губернатор поступил крайне благоразумно, убежав во время. Райсули посадил бы его в тюрьму и там драл бы розгами, покуда Каид-Ремики не отдал бы всех своих богатств. В том же нумере "Al-Moghreb Al-Arsa" нахожу такую заметку: "Из Феца сообщают, что Мулей Гафид подвергает самым жестоким пыткам жен баши Хаджи бен-Аисса, чтобы добиться от них, где спрятаны богатства". Если баша не попадает сам в тюрьму. то он сажает туда богатых обывателей, с целью выжать из них деньги. В Танжере две тюрьмы: одна — для мусульман, другая — для евреев.  [309] Обе наполнены не столько преступниками, сколько людьми, которые, по мнению губернатора, имеют деньги, но не желают расстаться с ними и отдать их начальству. В Марокко это — политическое преступление, притом самое серьезное.

Турист, попадающий в Танжер, не перестает удивляться. Каждый башалык Марокко — отдельное государство. Для проезда туда надо сговариваться не с центральным правительством, а с губернаторами. Сила последних зависит как от числа солдат, которыми успели обзавестись, так и от орды "рифов" (горцев). Про этих "рифов" в Танжере мы слышим постоянно. "Рифы готовят восстание". "Рифы собираются вместе". "Рифы подходят к Танжеру". Жизнь в Танжере, повидимому, течет спокойно, а между тем в ближайший Тетуан можно ехать только кружным путем — морем. Ближайший путь опасен. Каждый вечер во время отлива на берег выходит и выезжает верхом пестрое европейское население Танжера. Тут испанцы, французы, англичане. Все так спокойны, так беззаботно пускают лошадей вскачь. А между тем в пяти верстах от Танжера уже начинаются опасные места, где могут встретиться рифы. Я вижу этих горцев, о которых так много говорят, по вторникам и четвергам на "соко" (рынке). Высокие, стройные, в бурых балахонах со шлыками, босоногие, они не выглядывают более страшными, чем остальные арабы и негры, толпящиеся на рынке. Рифы всегда являются в сопровождении жен, нагруженных тяжелыми охапками сучьев или вязанками сена. С таким грузом жены рифов проходят верст 15 — и все для того, чтобы выручить две-три медные монеты. От "рифов" в случае восстания страдают в одинаковой степени как горожане, так и деревенское население. Трудно представить себе людей более трудолюбивых и мирных, чем деревенское население Марокко. Они терпят и от разбойников, и от баши. И если в стране поднимется восстание, которое поведет к вмешательству европейских государств — раньше всех и сильнее всех пострадают мирные деревенские обыватели. Их жилища будут выжжены, плодовые деревья — вырублены.

Странное дело. Танжер находится в совершенно "дикой" стране. Центральной власти здесь нет никакой. Маленькая европейская колония окружена туземным населением, у которого нет никакого основания питать какие-либо симпатии к "неверным". Полиции в Танжере нет совершенно. А между тем мы чувствуем себя здесь так же спокойно, как в любом европейском городе. Если мы слышим здесь про преступления, то главным образом про те, которые учинил баша, со своими ордынщиками и солдатами. Повидимому,  [310] предоставленный самому себе человек стремится к "правильной" жизни, даже если находится в такой исключительной обстановке, какую мы видим здесь.

Дионео.

Танжер, 14 июня 1910.