АВГУСТУС Е.

ВОСПОМИНАНИЯ УЧАСТНИКА АНГЛО-БУРСКОЙ ВОЙНЫ

1899-1900 ГГ.

(Продолжение. См. “Варш. Воен. Журн.” за 1901 г., № 9.)

Глава XII.

Формирование русского отряда. — Черногорцы — Протест Н-на. — Эмигранты литовцы. — У главнокомандующего. — Неприятный инцидент. — Смоленский драгун и прусский лейтенант.

Вопрос о сформировании русского самостоятельного отряда в принципе был решен еще тогда, в палатке Г — кого, при первой встрече нашей. И мечты эти, зародившиеся под влиянием винных паров и пылких речей хозяина, не рассеялись бесследно, как дым, а приняли осязательную форму; от слова мы перешли к делу.

Одно нас смущало: малочисленность нашего будущего легиона. С Тугелы нас вернулось четверо; к нам примкнули либавский гимназист, Грюнштейн, и два петербургских студента; на Г — ва, уехавшего в Преторию, нельзя было рассчитывать, — его расстроенное здоровье требовало более или менее продолжительного отдыха. Господин Н — в, во главе со своими молодцами черногорцами, благоразумно держался в стороне, не желая отказаться от почетной роли начальника отдельного отряда, что обходилось ему, однако ж, не дешево: каждый из черногорцев получал от “батьки Николая” по 10 шиллингов в день; им конечно не было расчета бросить столь щедрого начальника и перейти к нам. Каким образом Н — в ухитрился набрать двенадцать этих черногорцев, вооруженных кинжалами, револьверами и винтовками, как он их доставил в Трансвааль, и какими источниками он пользовался, чтобы выплачивать им содержание — по 5 руб. каждому в сутки — все это было покрыто мраком неизвестности, да и сам Николаев казался очень романтической личностью. [12]

По целым дням лежал он в своей палатке, выпивая бесчисленное количество чайников и рассказывая внимательно слушавшим бурам историю черногорского народа. Тучный, с кроткими голубыми глазами, он производил комическое впечатление среди усатых, атлетического роста, черногорцев, смиренно стоявших перед ним сняв шляпы. Кто тогда мог предполагать, что этот борец за идею, соривший деньгами, никто иной, как служивший в каком то коммерческом учреждении в Киеве, который до того увлекся бурами, что тайком, под чужим паспортом, бежал в Трансвааль, предварительно захватив, как и подобает храброму и расторопному кассиру, приличную сумму денег. — Николаев вернулся впоследствии в Россию и дело его недавно разбиралось Киевским окружным судом.

Тогда конечно мы ничего этого и не подозревали и не мало огорчились, узнав от Г — кого, что Николаев отказывается примкнуть к нам.

Еще больше удивил нас H — ин, который с первого же дня отнесся к нашей затее скептически, и наконец, откровенно заявил: “Ничего хорошего из этого не выйдет; из нас будут плохие подчиненные, а Г — кий, по-моему, не подходящий начальник: уж больно он красноречив. Я, по крайней мере, отказываюсь от чести служить в вашем отряде”.

Лишиться H — ина, этого бесстрашного солдата и хорошего товарища, с которым нас связывала двухмесячная боевая жизнь на Тугеле, было для всех нас неожиданным и неприятным сюрпризом. Когда все мои просьбы и доводы не привели к желаемому результату, сам Г — кий принялся его уговаривать.

“Вы поступаете не по-товарищески”, говорил он, ухватив H — на за единственную пуговицу его рваного пиджака”; вы вносите разлад в общее дело; напрасно вы сомневаетесь в моих способностях, в моем уменье управлять людьми. Знаете ли вы, что я кончил курс одним из лучших в офицерской школе? Я кроме того старше вас всех по службе; да и свист пуль и боевая обстановка мне хорошо знакомы, ведь я на Кавказе принимала участие в облавах на знаменитого разбойника Керим-Паша! ”

Но упрямый Н — н твердил одно: “Нет уж, увольте, вы сами по себе, а я сам gо себе. В Натале я изучил горную войну, и теперь поеду в Фрейштат, ознакомлюсь сj степной войной. Я приехал, собственно говоря, не затем в Трансвааль, чтобы формировать отряды, и чтобы проверить выводы Дурона. Я к вам в отряд не поступлю-с!”

Нечего было и думать, чтобы уломать Н — на. Так он и уехал из Гленкоэ и с тех пор я его потерял из виду. Только вот недавно, уже вернувшись из английского плена и вновь поступив на службу, я как то случайно, просматривая в “Русском Инвалиде” списки раненых и убитых в Китае, натолкнулся на фамилию H — на. Какая, право, насмешка судьбы! Уцелел он под градом английских пуль и гранат для того [13] только, чтобы его на всю жизнь искалечила шальная пуля косоглазого хунхуза...

После отказа Николаева и отъезда H — на мы все как то упали духом и потеряли надежду на возможность осуществления нашей цели. Не приуныл только Т — кий, который продолжал действовать с прежней, неутомимой энергией. Весь день он был на ногах, хлопотал, суетился, бегал по вокзалу, встречая новых волонтеров, прибывающих из Претории; меня он послал завербовать в отряд литовских эмигрантов, которые в числе 8 человек, как ему было известно, несли охранную службу на одном из сторожевых постов вдоль железнодорожной линии Претория-Гленкоэ. Я с удовольствием вызвался исполнить это поручение. Не доезжая станции Гаттингенруйт, верстах в 8 от Гленкоэ, я натолкнулся на пост; старшим оказался бравый литвин, бывший фейерверк 1-й гвардейской артиллерийской бригады, Савицкий. Я объяснил им цель своего приезда и, пуская в ход все мое красноречие, старался убедить их поступить к Г — му в отряд.

“Что ж, дело хорошее!” степенно проговорил Савицкий; “если ваш начальник сын того генерала Г — кого, что командовал нами под Плевной, то толк значит будет. И то сказать, немцы, французы, ирландцы, все сообща действуют. Вот и вам, господам офицерам, собраться бы вместе; и мы пристанем, дело хорошее. Тут еще у другого моста, человек шесть наших. Завтра обсудим сообща, да и скажем вам. А пока что, закусите, ваше благородие, чем Бог послал; время военное!”

Я поинтересовался узнать, каким образом они попали в Трансвааль и как им живется здесь. Все они были родом из Ковны, приехали в Южную Африку года 2 — 3 тому назад и недурно устроились в Иоганнесбурге, выписав даже жен и родственников из далекой России. Некоторые работали на золотых приисках, у других были свои мастерские, колбасные, булочные. Война, вызвавшая всеобщий застой в делах, заставила многих из них поступить в ряды буров. В числе моих новых знакомых оказалось несколько запасных солдат; все они отозвались с радостью на мое предложение, не говоря уже про фейерверка, которого смущало лишь одно обстоятельство: “Как я оставлю свой пост? Мне должна быть смена прислана”. Я рассеял его сомнения, сказав, что Г-кий похлопочет у Жубера. Не забыл он, видно, еще науку солдатскую.

Литовцы не знали, чем и как угостить меня. Граждане независимой республики, за тысячи верст от России, они смущались, когда я им подавал руку, обращался к ним на “вы”. На стол появилась бутылка виски. “Ваше благородие, не откажитесь выпить с нами рюмочку — вместе сражаться будем!”

Я конечно не отказался, закусил отлично зажаренной дикой куропаткой и после ужина обратил внимание на стоявшее в углу барака пианино.

“Откуда это у вас?” [14]

Они улыбнулись. “Здесь кругом все брошенные и разграбленные фермы. Вот мы пока стоим здесь и устроились по-домашнему. Пианино, посуда, книги, все из ферм натащили. Все равно, пропадет зря. А Гец, что в двух верстах отсюда, на другом посту, тот даже ребеночка брошенного нашел. Взял да отправил по железной дороге к своим в Иоганнесбург. Одна жалость! Бежали бурские фермеры, как Ледисмит освободили, да сгоряча и ребенка позабыли! “уж дело такое!”

“А играет из вас кто-нибудь?”

“Как же, вот Ягелло всякие польки может!”

Ягелло, симпатичный, красивый мальчик лет 17, улыбаясь, сел за пианино, и пальцы его быстро забегали по клавишам. Зазвенели, загудели разбитые струны. Полька сменилась краковяком, краковяк мазуркой и вдруг он взял несколько аккордов и запел звучным тенором:

Разлука, ты разлука!

Чужая сторона...

Здесь, в Гленкоэ, звуки родной песни, песни русского солдата, фабричного!...

Никто нас не разлучит, Как мать сыра земля... Как она надоела там, дома! Ее и наигрывает визгливая шарманка, ее распевают пьяные голоса мастеровых, а здесь у меня дрожь пробежала по телу и что то подступило к горлу... Хор заливался и гремел:

Не ветер в поле свищет —

Военный гром гремит.

Никто так не страдает

Как милый на войне...

Раздался резкий свист паровоза. С оглушительным треском и грохотом пронесся по мосту поезд. Когда красные огоньки его потонули в мраке непроглядной ночи, я вспомнил, что мне нужно отправиться в лагерь, домой, чтобы дать отчет Г — му о результатах моей поездки. Я распростился с любезными хозяевами, взяв с них слово, что они придут завтра к нам и пустил рысью коня по знакомой дороге.

* * *

На следующий день перед палаткой Г — кого собралась большая толпа народа.

Савицкий привел человек 6 литовцев; хорошо одетые и вооруженные винтовками и патронташами, они представляли разительный контраст с оборванными португальцами, с физиономиями висельников. Г — кий их где то выкопал и поверив их страстному желанию сражаться против своих исконных друзей и покровителей, англичан, великодушно принимал в отряд. Штабс-капитан Ш — ко с радостной улыбкой, точно встретив старых знакомых, болтал на каком-то гортанном, непонятном нам языке с группой людей, с хищными носами и [15] всклокоченными черными волосами с греками, служившими раньше в американских войсках и дезертировавшими с Кубы; говорили они с ним по-турецки!

В стороне, дожидаясь своей очереди записаться в отряд, таскались смуглолицые, подвижные итальянцы; их привел к Г — кому бывший унтер-офицер bersaglieri Корнетти, который в составе отряда Ричиотти Гарибальди дрался с турками под Лариссой, в греко-турецкую войну 1897 г.

Над всеми ними возвышалась стройная высокая фигура “del capitano russo” Г — кого; рядом с ним, вооруженный бумагой и карандашом, сидел Грюнштейн, либавский гимназист, исполнявший роль его личного секретаря и переводчика

Прусский лейтенант Doeseler в щеголеватой желтой куртке с выхоленными белокурыми усами, француз, худощавый, высокого роста, маркиз De-Breuil, остзейский “барон” фон-Буш в золотых очках и типичнейший еврей, лет 30, отрекомендовавшийся нам запасным ефрейтором 8-го Смоленского драгунского полка, дополняли картину этого смешения языков и народов.

Странное дело! Здесь были люди, собравшиеся со всех концов земного шара, точно шакалы хищные на пир кровавый. У большинства из них было темное прошлое, многих из них, вероятно, разыскивало на родине правосудие; многих привлекли в Трансвааль просто скрытые инстинкты грабежа и мародерства. Правительство республик за все время войны никого не приглашало на службу, никого не вербовало, а приехавшим на свой риск и страх волонтерами не платило жалованья; сами буры относились к этим современным крестоносцам недоверчиво, подчас даже грубо. А волонтеры между тем шли сотнями и тысячами в Трансвааль, тратя свои последние деньги на дорогу, приезжали уж без копейки в Преторию и, однако ж, мало кто оставался в городах, где при бессилии власти, при царившей тогда анархии рыцарям “без страха, но не без упрека”, представлялось более обширное и сравнительно безопасное поле деятельности, а большинство из них отправлялись к фронту, на войну, рвались в бой. Что их толкало туда, в эту бойню? что заставляло их терпеливо, безропотно переносить голод и жажду, холод и зной, подставлять лоб свой под пули английские? и все ведь это “бесплатно”, не ожидая ни вознаграждения, ни орденов, ни славы. Значит были среди этих людей, о которых Бота как то выразился: “все европейские волонтеры или идиоты, или жулики” — были среди них люди убежденные, люди с честными, идеальными стремлениями, в душе которых трепетала жилка удали и молодечества, облагороженная рыцарским порывом помочь, спасти слабого и угнетенного.

Многие из них пали в кровавом бою и кости их белеют теперь на горах и равнинах знойного Трансвааля или затянуты илом на дно мутной Тугелы; многие из них с надорванным здоровьем больные, искалеченные, томятся в английском плену... И эти безвестные герои кровью своей запечатлели готовность человека к самопожертвованию! [16]

Г — кий, записав волонтеров, всевозможных национальностей и профессий, распределил их по капральствам: итальянцы и греки составили свое отделение с Корнетти во главе; над греками был назначен капралом 0 — ко; я получил в свое ведение “русское” отделение. Du — Breuil и Дезелер остались не у дел; последний вломился было в амбицию; но успокоился, когда ему было обещано, что если число немцев и голландцев увеличится, ему будет поручено начальство над ними. Пока что, ему подчинялся один барон фон Буш.

Д — в согласился взять на себя заведование комиссариатской частью, тоже пока в будущем, так как отряд был лишен всего необходимого, лошадей, палаток, продуктов и проч.

На мою долю, как наиболее ревностного сотрудника Г — кого, выпала довольно щекотливая работа: нужно было написать “устав” для нашего отряда. В первых параграфах я стремился выяснить цель сформирования и характер будущих действий отряда, причем изложил необходимость соблюдения известной дисциплины. Составление каждой статьи требовало крайней осмотрительности; понятие о дисциплине этой вольницы могло быть лишь относительное, и я во всем должен был применяться к инстинктам и понятиям людей, совершенно еще не сплоченных между собой, относящихся друг к другу недоверчиво и уважающих лишь грубую физическую силу. Оригинальный устав этот, который с успехом мог бы служить шайке Чуркина, гласил напр. следующее:

Начальствующие лица могут быть назначены и смещены лишь на выборах большинством голосов.

Власть начальника в лагере и в походе относительная, а в деле, под огнем, абсолютная.

За неисполнение важного приказания в виду неприятеля начальник вправе убить подчиненного.

Выбор цели действий и способ выполнения задуманного предприятия обсуждается всеми чинами отряда.

Всякая военная добыча составляет общую собственность отряда. За неисполнение принятых к руководству §§ устава виновный приговором товарищей исключается из отряда, причем у него отбирается лошадь и винтовка и т. д. в таком же роде.

Устав этот, переведенный на французский, голландский и итальянский языки был прочтен всеми и при общем одобрении принят к руководству. Итальянцы, португальцы и вся прочая голытьба казалась очень довольною, что наконец им удалось пристроиться, что наконец их соединило общее дело, общая идея. И будь у них способный начальник, который силой своего авторитета, своего личного обаяния сумел бы внушить всей этой разношерстной толпе чувство долга, товарищества и взаимной поддержки — в руках такого начальника вольница эта преобразилась бы в грозную силу.

Теперь нужно было еще получить санкцию главнокомандующего Жубера, чтобы отряд мог считаться действительно существующим. Депутация, в составе Г-кого, Грюнштейна, Ш — на и меня отправилась к Жуберу, главная квартира которого находилась тут же в Гленкоэ, верстах в двух от нашего стана. [17]

По-прежнему четырехцветный флаг развивался над зеленым шатром главнокомандующего; по прежнему на столе валялись экземпляры газет, план Наталя, исписанные карандашом бланки с донесениями фельдкорнетов. Только лицо его как то осунулось, в бороде прибавилось больше седых волос, да глаза потускнели, потеряли прежнюю живость и блеск.

Сколько жестоких ударов нанесла судьба престарелому Жуберу, сколько нравственных мучений пришлось пережить ему! Орлом перелетел он Драконовы горы, нанес англичанам целый ряд кровавых поражений, имя его прогремело по всему свету и вдруг — изменило ему счастье, неудача за неудачей, и на закате дней рухнули все его надежды видеть торжество родного народа и дождаться свободы и полной независимости республик.

Жубер равнодушно выслушал пылкую речь Г-го, что сформирована “сотня русских казаков”, неторопливо потянулся за пером и крупным, неровным почерком вывел свою подпись на требовательной ведомости, предназначенную для предъявления в главный Commissariat в Претории.

“Alltoom besten”! проговорил Жубер глухим, старческим голосом. Это была моя последняя встреча с ним.

* * *

Теперь предстояла нам самая сложная работа: снабжение всех 36 человек отряда всем необходимым: платьем, лошадьми, оружием и проч.

В Преторию вызвался поехать сам начальник отряда, — Г — кий; помощниками его по получению предметов вооружения и снаряжения были назначены Д — в, Грюнштейн и я. Лошадей должны были принимать, в качестве экспертов, драгуны наши, прусский лейтенант Дезелер и Лейба Карнан.

Перед самым отходом поезда в наш вагон влетел итальянец с просьбой посмотреть, не захватили или не подменили мы по ошибке его винтовку Ли — Метфорда, которая еще утром бесследно исчезла из его палатки. Поиски, конечно, ни к чему не привели у всех у нас оказались свои винтовки, и мы бедного итальянца со смехом вытолкнули из вагона. Поезд тронулся и долго мы еще видели из окна, как он, окруженный своими товарищами, жестикулировал руками. Хорошо было сидеть на мягком диване и смотреть, как в окне вагона непрерывной вереницей проносились палатки лагерей, табуны пасущихся коней и волов, разрушенные фермы, зеленеющие долины и массивы далеких гор. Сознание полной безопасности, уверенность, что все ужасы смерти, все невзгоды бивачной жизни остались теперь далеко позади, там где-то за этой темной синей далью, ритмическое постукивание колес как-то успокаивало, усыпляло измученные, надорванные нервы. Невольно смыкались глаза и я, растянувшись на мягком сиденье, хотел уже предаться сладким грезам, как вдруг в дверь моего купэ ввалился Дезелер с дико вытаращенными глазами и бледным искаженным лицом. Сзади бесцеремонно его [18] подталкивал никто иной, как Лейба Карнан, почему то с винтовкой в руках.

Я вскочил в недоумении.

“В чем дело”?

Лейтенант не отвечал. Лицо его нервно вздрагивало, и глаза беспокойно перебегали с Карнана на винтовку, с винтовки на меня.

“В чем же дело”?

Запасный ефрейтор видимо наслаждался смущением лейтенанта, как художник любуется эффектной картиной.

“Вот”, произнес, наконец, Карнан, отчеканивая каждое слово, “винтовка нашего итальянца. Она была аккуратно завернута в газетную бумагу, перевязана веревочкой и я нашел ее над сиденьем господина офицера. Совсем нехорошее дело! Нельзя красть у товарища! Нужно доложить господину ротмистру. Вот я только с вами хотел посоветоваться, как быть”.

Лейтенант несколько овладел собой и несвязно, прерывающимся голосом, стал объяснять мне, что здесь одно недоразумение, что ему, видно, подложили винтовку, что жид этот никакого права не имел рыться в его купэ, сам вероятно хотел и стянуть что-нибудь. Наконец, кто же больше заслуживает доверия, офицер германской армии или какой-то бродяга жид? и т. д.

Тогда и Карнан вошел в азарт и на прекраснейшем немецко-жидовском жаргоне стал отчитывать злополучного лейтенанта: “Ну, и что же такое, что я жид? Да, я простой, темный еврей, мне и сам Бог велел красть и обманывать гоев — но я солдат, пять лет прослужил в полку и знаю, что нет больше греха, как украсть что-нибудь у товарища, с которым ешь и спишь вместе; да еще на войне! А вас поймали с поличным, чего же больше! Стыдно, вдвойне стыдно вам, как офицеру! Что об вас подумают Г — кий и все товарищи, когда узнают, что винтовку нашли у вас? Что подумают о нас буры? На следующей же Станции я заявлю коменданту, и вас отправят в тюрьму, не посмотрят, что вы себя называете немецким офицером. Нет, вам не место среди нас, вам лучше перейти к англичанам, чтоб в тюрьму не попасть”!

“Не выдавайте меня.... я... я по ошибке... я больше не буду”! бормотал несчастный. Жалко было смотреть на него.

Поезд замедлил ход. В окнах замелькали красные фонари. Кто-то постучался в дверь: я запер ее на крючок и крайне взволнованный этой сценой, обратился к Карнану: “Нельзя ли уладить дело как-нибудь? право лучше будет! Подумайте, Карнан, нельзя ли без огласки? Вернем винтовку хозяину, а господин Дезелер или покинет отряд навсегда, или даст нам слово, что в первом деле искупит свою вину — смертью. А вам, лейтенант, если в самом деле носили когда-нибудь офицерский мундир, вам нет другого исхода, как омыть свой позор кровью. Вспомните геройскую смерть графа Цеппелина под Эландслахте! Я вам обещаю, что все останется между нами. Теперь, Карнан, все от вас зависит. Помните, все под Богом ходим”! [19]

Некрасивое, рябое лицо этого сына Израиля засветилось вдруг доброй улыбкой и он, в знак согласия, протянул мне закорузлую грязную руку.

“Буду молчать, ваше благородие, если вы этого желаете. Буду молчать, потому что теперь война, и бурам каждый человек дорог. Винтовку я сам отдам ее хозяину; выдумаю что-нибудь, ну скажу, что сам захватил ружье по рассеянности. Я уж выпутаюсь. А вам, господин Дезелер, лучше не возвращаться к нам. В Претории или на минах Иоганнесбургских больше подходящего для вас дела”!

Глава XIII.

Снова в Претории, — мое знакомство с Махом, корреспондентом “Кельнской газеты”. — Кто убил мать Скобелева? — Тайный русский агент. — Русские евреи в Трансваале. — Памятник Крюгеру. — Встреча с полковником M — вым.

Уже во время непродолжительного путешествия в вагоне можно было убедиться, что буры не потеряли веру в успех дальнейшего сопротивления. Проезжая Драконовы горы мы видели, как на вершине Маджубы, командовавшей над Лангс-Некским проходом, копошились тысячи кафров, согнанных бурами для возведения траншей и батарей для “Лонг-Томов”. По проселочным дорогам тянулись бесконечные вереницы фургонов с семействами и домашним скарбом натальских буров. Злополучные фермеры, не ожидая добра от нашествия победоносной армии Буллера, торопились отвезти свои семейства в Преторию. На всех станциях в Вакерштроме, в Стандертоне, в Эландсфонтейне были расклеены афиши, возвещавшие народу, что Крюгер на совещании со Штейном решил отказаться от всех мирных переговоров с Англией и продолжать борьбу дальше, до последнего человека, до последнего патрона.

В Претории мы все нашли по-старому. По вокзалу в ожидании поезда из Лоренцо-Маркеса сновали юркие жидки, комиссионеры гостиниц, разносчики апельсинов; на улицах кипела по прежнему мирная жизнь; в садах резвились и бегали дети; из открытых окон коттеджей доносились аккорды рояля; бойко торговали переполненные народом кофейни и boarding — house'ы. Только в тех зданиях, над которыми развевался флаг Красного Креста, Все было тихо; там в комнатах с завешанными окнами лежали раненые, больные и умирающие. У ворот госпиталей толпился народ, женщины, дети; на лицах их можно было уловить выражение скорби и тревожного выжидания. Очевидно, они искали своих родных в госпитале, не нашли их и теперь увидев нас, осадили расспросами, откуда мы, не из команды ли Эрмело, не знаем ли мы Пит Фостера и т. д. Высокая женщина, вся в трауре, с классическим лицом римской матроны, еще сохранившим следы былой красоты, настойчиво добивалась от меня, не знаю ли я Самуэля Потгитера. “Это мой последний сын — двое остались на [20] Спиоскопе, один теперь с Кронье в плену, четвертый дома без ноги, а от последнего, младшего, до сих пор ни одной весточки”...

Мне казалось, что все эти матери, жены, дети смотрят с немым укором на нас, здоровых, вернувшихся целыми и невредимыми с полей сражения, с войны, отнявшей у них столько дорогих жизней... Зачем вы вернулись с фронта? часто спрашивали нас встречные; “ведь oorlog (“война”) еще не кончен? Или уж khaki так близки”?

Нас удивляло то, что в Претории народ имел самое смутное представление о ходе военных операций, а в особенности о последних роковых событиях. Многие, с которыми приходилось нам разговаривать, считали известия о сдаче Кронье, о снятии осады Ледисмита за ложные или, по крайней мере, преувеличенные слухи. На стенах вокзала и правительственных зданий все еще висели телеграммы от 20 — 24 февраля: от обнародования же последних известий правительство благоразумно воздержалось, до поры до времени.

На этот раз мы не остановились у своего бердичевского земляка, а по приглашению Г — кого направились к Европейской гостинице, одной из лучших в Претории.

Хозяин гостиницы, тип разжиревшего еврея космополита, низкими поклонами встретил нашего командира.

“Я вам прикажу приготовить те же апартаменты, что вы занимали раньше, mon Prince”! проговорил он с приятной улыбкой и сам повел Г — кого по устланной коврами лестнице. На нас, грязных, оборванных, с загорелыми, почерневшими физиономиями, он не обратил никакого внимания. Мне с Д — вым прислуга отвела маленькую, темную комнатку с окнами, выходящими на задний двор. Но и эта комната показалась нам роскошною после ночей, проведенных на голых камнях — умывальник с целым куском благовонного мыла, кнопки электрического звонка, кровать с чистым бельем, с пуховой подушкой.

“Эх, самоварчик бы теперь со сдобными булочками!” возмечтал Д — в, и я бы себя чувствовал точно как дома, в Зубцове!”.

Обедали мы в гостинице, за табль-д'отом. Ярко освещенная громадная зала, звон посуды, говор и смех многочисленной нарядной публики, — с непривычки обстановка эта отуманила, вскружила нам головы и мы сидели точно в чаду. К нам подсаживались какие то благообразные джентльмены, предлагали виски, пиво, интересовались узнать, откуда и зачем мы приехали в Преторию. Вдруг ко мне протолкнулся лейтенант, тот самый, с которым разыгрался “неприятный инцидент” в дороге, одетый с иголочки, вылощенный, выбритый; я насилу узнал его. С покровительственным видом он взял меня под руку и сказал: “Herr Camerad, с вами желает познакомиться старый друг мой, редактор Кельнской газеты, господин Мах; пойдемте к нему”. [21]

Мах, или Бах, хорошо не помню теперь, представительный седобородый старик в золотых очках, занимал в глубине залы отдельный столик, уставленный вазами с фруктами и замороженным шампанским. Он встал из за стола, любезно подошел на встречу и между нами завязалась оживленная беседа. “Я про вас читал в Volksstem. Вы все время дрались на Тугеле — как вам удалось вернуться оттуда? Как теперь там дела?”.

Я по мере сил старался удовлетворить его любопытству, хотя не мог удержаться, чтобы не сказать по адресу военных корреспондентов вообще несколько колкостей.

Мах добродушно улыбнулся. “Вы сами могли строчить отсюда корреспонденции для русских газет, писали же вы” письма с дороги в “Новое Время”. Но у вас “nue ame de tambour” — вам здесь не сиделось, вы не утерпели и переменили карандаш на карабин. Я это знаю, сам был в молодости репортером в 1870/71 гг., и в 1877/78 гг. Достаточно пришлось понюхать пороху!”.

Мах перешел на русский язык, которым он владел довольно свободно. Участвовав в кампании 1877/78 в качестве газетного корреспондента, он близко знал Скобелева, Радецкого, Тотлебена и других выдающихся деятелей минувшей войны. Меткие характеристики этих лиц чередовались с малоизвестными эпизодами и отдельными фактами.

Рассказывал он, между прочим, что Дон-Карлос, который приехал в главный штаб русской армии в качестве волонтера с целью получить какое-нибудь назначение, был встречен довольно недружелюбно главнокомандующим и так и уехал ни с чем. Интересен был один из его анекдотов, что Тотлебен, уже после заключения Сан-Стефанского договора, получил от султана ценный подарок — дойную корову, и какое недоумение подарок этот вызвал в высших сферах. Мах коснулся и тех натянутых отношений, которые существовали между методическим хладнокровным героем Севастополя и пылким Скобелевым, одно имя которого наводило страх и трепет на правоверных. Рассказывая про “белого генерала”, он вспомнил известного капитана Узатиса, который своей безумной храбростью заслужил такое доверие Скобелева, что тот поручил ему охрану своей матери, путешествовавшей, уже после войны, во время оккупации, по Болгарии и Македонии со значительными суммами денег, предназначенных для восстановления разрушенных болгарских церквей. Как известно, престарелая мать Скобелева подверглась нападению разбойников и была зарезана со всеми своими спутниками. Казаки и жандармы, вызванные по тревоге из ближайшего селения, напали на след разбойников и окружили их в какой-то мельнице. Не желая отдаться в руки правосудия, разбойники после отчаянного сопротивления подожгли мельницу и погибли все до одного под пылающими развалинами мельницы.

Между обезображенными трупами разбойников нашли и тело Узатиса. Как это случилось, что он не разделил участи остальных спутников генеральши и каким образом он попал в шайку разбойников, так и осталось до сих пор невыясненным [22] и общее мнение считало его настоящим виновником убийства генеральши с целью ограбления.

Мах, знавший довольно близко Узатиса, не верил в его виновность, не считая его способным на подобное чудовищное преступление. Мах знал такой факт про Узатиса, что тот как то отдал все свои деньги, около 20000 рублей, промотавшемуся казначею одного из полков оккупационной армии и тем спас его от суда. И этот человек, презиравший деньги, украшенный тремя георгиевскими крестами, общий любимец товарищей, для того только уцелел среди дыму и пламени плевненских редутов, чтобы погибнуть позорной смертью, с клеймом преступника, убийцы матери своего начальника и благодетеля.

* * *

“Ты знаешь, что в Претории, в одной гостинице с нами, живет недавно приехавший из России жандармский полковник M — в. Говорят, что он тайный агент нашего правительства, что у него самые обширные полномочия и, между прочим, ему приказано представить подробный отчет о действиях и поведении русских волонтеров в Трансваале. Пренеприятная история!”

“Что за вздор? Как ты мог поверить подобной сплетне?”.

Разговор этот происходил в нашей комнате. Был уже третий час, когда мы с Д — вым вернулись из общей залы. Я разделся и уже сладострастно потягивался на мягкой перине, а храбрый соперник мой взволнованно ходил из угла в угол и продолжал высказывать свои опасения на счет таинственного полковника.

“Ты вот болтал все время с каким то очконосом по-немецки, а я пошел в курительную залу выкурить трубочку. Слышу русскую речь; за одним из столов, вижу, сидит Г — кий и спорит с кем то. Вдруг ко мне подходит какой-то господин небольшого роста, знакомится и говорит, что слышал про меня, как про “красного”. “Я не знал, что и ответить ему!”. “Успокойся, Алексей Николаевич!” забормотал я сквозь сон; “все это ерунда. Завтра поговорим! Ложись спать!”.

Но Д — в не давал мне покою.

“Это не по-товарищески; тебе конечно все равно; если вернешься в Россию, снова поступишь на службу, в полк. А я ведь часто вел речи о свободе, открыто высказывал свои взгляды и ему все это вероятно известно. Не тебе одному я говорил, что дед мой, царство ему небесное, ослеп и оглох в казематах Петропавловки. Вот, если удастся вернуться в Россию, могут и законопатят куда Макар телят не гоняет. Ты вот что, голубчик, не откажи пожалуйста, если завтра увидишь полковника M — ва, объясни ему, что я теперь воочию убедился в преимуществе монархической формы правления над республиканской; здесь, в республике, я стал самым ярым консерватором; мое искреннее, непоколебимое убеждение теперь, что только твердая отеческая власть [23] губернаторов и градоначальников может предохранить государство от гибели. А всякие парламенты, свобода голоса и проч. только приводят в конце концов к гибели.... Да слушай же ты! “возопил он и бесцеремонно растормошил меня; “ты должен все это передать завтра М — ву; тебе он поверит, как офицеру”.

“Оставишь ли меня наконец в покое?” заревел я, окончательно выведенный из терпения”; какую теперь власть имеют над тобою какие-нибудь жандармы или околоточные? какое им дело до твоих политических убеждений? Да меня, главное, оставь в покое, а то, ей Богу, хвачу из винтовки, а завтра донесу твоему тайному агенту рапортом, что пристукнул тебя по долгу службы, как зловредного нигилиста!”

* * *

На другой день мы все, с Г — ким во главе, направились в парламент. Чиновники Cammissariat'a па этот раз отнеслись к нам гораздо любезнее и предупредительнее. Громкого имени “русского графа” оказалось достаточно, чтобы все формальности по выдаче нам бланков и ордеров были улажены в несколько часов.

Русские евреи, с успехом подвизавшиеся в роли поставщиков правительства, встретили нас не менее любезно. Палатки, кухонные принадлежности, шанцевый инструмент, платье, белье, сапоги, седла, баклаги, — все мы получали исключительно из рук этих расторопных комиссионеров, с которыми у бурского правительства было заключено условие на поставку платья и предметов снаряжения. В начале кампании казна им уплачивала банковыми билетами или звонкой монетой, а когда запас денег истощился, они благоразумно отказались от получения по счетам облигаций Южно-Африканского банка или акций голландской железной дороги Претория-Лоренцо-Маркес взамен денег и уплата производилась уже золотом в слитках. Благодаря щедрости правительства, симпатии евреев были всецело, до последнего момента конечно, на стороне буров, хотя например почтенный Абрамович, у которого Г — кий заказал русский национальный флаг и такие же трехцветные кокарды к шляпам, втихомолку уже выкраивал английский “Union-Jack”, предвидя занятие Претории в недалеком будущем английскими войсками.

Евреям, все больше выходцам из России, вообще жилось недурно в Трансваале. Президент Крюгер к ним как то благоволил — одному из них предоставил монополию на устройство единственного в стране водочного и ливерного завода — Eerste Fabricken близ Претории; другому монополию — на выделку спичек в Иоганнесбурге. Первый из них в несколько лет нажил миллионны и в знак благодарности хотел воздвигнуть в Претории, на площади перед зданием парламента, памятник Крюгера. Пьедестал из полированного гранита уже красовался на площади, обнесенный лесами, но война помешала работам — статуя, заказанная известному итальянскому скульптору, так и осталась [24] в Европе; леса развалились и вероятно до сих пор уныло возвышается среди обширной площади пустой пьедестал, если англичане не догадаются увенчать его бюстом Чемберлена или Робертса.

О Иоганнесбурских евреях ходил следующий анекдот: выстроив величественную синагогу, постройка которой обошлась им в несколько миллионов, они послали приглашение президенту почтить своим присутствием церемонию освящения. Старый Крюгер, кряхтя, надел цилиндр и фрак и явился в синагогу. Раввин, после совершения установленного ритуала освящения, попросил президента сказать несколько слов в ознаменование торжества. Президент вышел вперед, сложил молитвенно руки и, нимало не задумавшись, произнес отчетливо, на всю залу: “Объявляю синагогу открытою во имя Отца и Сына, и Духа Святого!”

Скандал вышел ужасный — евреи, проклиная тот день и час, когда им пришло в голову пригласить президента, решили отказаться от выстроенной синагоги и приступили немедленно к сооружению новой.

* * *

К вечеру на дворе гостиницы уже стояли два громадных фургона, нагруженных тюками одежды, одеял, ящиками с ружейными и револьверными патронами, динамитом, котлами. Кафры носильщики натащили нам громадные мешки с сухарями, кофеем, рисом, мясными консервами. Г — кий, точно Скобелев перед Ахал-Текинской экспедицией, горячился, лично принимал участие в укладке имущества и грозно покрикивал на кафров, из которых десять должны были поступить в полную нашу собственность, в качестве “boy” т. е. казенной прислуги.

В тот же вечер мне пришлось увидеть и побеседовать с полковником М — вым, по милости которого bibre-penseur Д-в провел бессонную ночь.

“По платью встречают, по уму провожаюсь” — эту пословицу с успехом можно было применить к М — ву. Невысокого роста, сухой, жилистый, с резкими характерными чертами лица, в поношенной куртке австрийского покроя, в высоких сапогах — нельзя сказать, чтобы он с первого взгляда, с первой встречи производил чарующее впечатление. Но достаточно было поговорить с ним час, другой, уловить его слегка насмешливый, как-то пронизывающий собеседника взгляд, человека, который не раз встречался лицом к лицу с грозным призраком смерти, слышать его голос, звучавший резко, страстно, видеть игру подвижных мускулов лица — от всей его внешности веяло чем то стихийным, в нем чувствовался человек порыва, сильных страстей и несокрушимой энергии. Такие люди не могут ужиться в тесной рамке мирной, обыденной жизни, они рвутся на простор, на волю. Люди его склада или оставляют след в истории, как бесстрашные путешественники, открывающие новые безвестные страны, как мореплаватели, как воины, как вожди народные во времена великих переворотов и катастроф, наравне с именами Дежнева, Пржевальского, Стеньки Разина, или делаются жертвами людской тупости, равнодушия и с обрезанными крыльями задыхаются где-нибудь в глуши, в чине отставного капитана....

M — ву, видно, перевалило уж за сорок лет, но глаза его загорались юношеским блеском, ноздри расширялись и трепетали, когда ему приходилось говорить о своем прошедшем, или о тех планах, которые он надеялся осуществить в Трансваале. А прошлое было у него довольно бурное: один из стаи славных Черняевских орлов, еще молодым офицером дрался он на полях Дюниша и Алексинаца, принимал затем участие в войне 1877 — 78 гг., был потом под Геок-Тепе, путешествовал по Азии, Абессинии. Если он теперь приехал в Трансвааль, то не потому только, чтобы испытать, как мы грешные, острое наслаждении игрой своей жизнью, а потому, что он надеялся послужить великому делу защиты слабых и угнетенных, не только в качестве рядового бойца — у него были более широкие замыслы.

(Продолжение следует)

Е. Августус.