АНДРЕЙ БЕЛЫЙ (БУГАЕВ Б. Н.)

АФРИКАНСКИЙ ДНЕВНИК

Сады

Не сады, — а — роскошества.

Бегают белые бэби в зеленых роскошествах; жеманный худой феллашенок гоняется в солнышке за косолапо в кусты убегающим ящером; немо сидит феллахиня-мамаша под розовой веткою: то — олеандры; папаша, почтенная «хаха», читает газету в жасмине; ороситель из пестрой лужайки стреляет струей в широчайшие листья банана; и кроет их перлами:

— «Видишь, другая струя застрелялась!»

— «В кусты — из кустов».

Из кустов с предлиннейшей кишкою выходит ленивый тюрбан: это — сторож; зеленокрылая птица вспорхнула; какая — не знаю. Но знаю: здесь водятся колпицы, ширококлювка, краснеют в водах фламинго; мы видели их, одноногих, — увы, не на воле: в каирском саду; и сидит над водой пеликан, прочитавши молитву над рыбой; и трелит «буль-буль» (соловей) из оранжевых цветиков — ранней весной (в феврале): не теперь; ибис — редок, хотя попадался, как, кажется, он Елисееву. [422]

Тихо сидим под чинарой: толкаю притихшую Асю:

— «Смотри-ка на хаху-папашу, который читает «Revue».

— «Нет, какое достоинство: так и написано en toutes lettres на лице: Мы-мы-мы... Вот у нас... К нам съезжаются короли, пэры, лорды, бароны и графы всех стран»...

— «И мошенники всех предприятий».

— «Смотри, что за нос: нос — изогнутый нос; а надутые губы, как... сочная слива: глаза — тараканы с усами»...

— «Оставь, не болтай таких гадостей»...

— «Буду молчать».

Упадаю глазами в раскрытую книгу; и в книге читаю про... хаху-фел-лаха ¹⁶⁴.

Феллах — куча пепла: вы тронете мумию пальцем; она распадается в пыль; эта пыль, разлетаясь, свивает тела современных феллахов; феллах пристает, навязавши себя, как раба: греку, римлянину, византийцу, арабу, прихожему берберу, чтоб усыпить господина, растлить его в пепле; воистину: «хаха» — страшнее врага; европейца она отрезвляет «пептонами» (трупными ядами).

***

Тронулись: тихо пошли по дорожке — под кружевом зелени нежно оделись и тоненький стволик, и ствол, и стволище, обвиснув нежнеющим листиком, лопастью равно-разлапой; сплетаясь в многолистие, переливаясь оттенками, переплетаясь лианами; дико торчит, протопорщась, косматая чаща, точащая капельки в слезоточивые камни, склоненные в вазы бассейнов.

Просунулась морда ушастого ящера в красных кустах; провильнула, скрываясь хвостиком; и на красном песочке, в лучах, пресмыкаясь, бежит косолапая стая играющих ящеров.

Пышный газон; по газону, как будто к нам крадучись, тащатся стволики; я вспоминаю, где видел я это?

— «Не мангровый лес ли?»

— «А я не пойму: это дерево, или это — кучка деревьев?» [423]

— «Нет — дерево».

С каждой изогнутой ветки протянут змеящийся в воздухе корень к земле.

— «Точно рощица!»

Да, сквозь орнамент египетской флоры в садах раскрывают орнамент Кашмир и Цейлон, и Малакка ¹⁶⁵, и даже Сицилия.

— «Видишь — магнолия».

Веет своим зеленеющим вретищем — бездна; и — проливень листьев посыплется лепетом, шелестом, треском; и чешется гребень чудовищный финика в ультрамарины небесного свода.

Здесь вечером, может быть, будет носиться, мертвея крылами, собака-летун ¹⁶⁶; и в египетском страхе отчетливо дрогнет косматая роща.

Боголюбы 911 года

Акхуд-Куфу и Уэр-Кхафра

Издали пирамиды — не велики; из песков попросунулись: два треугольника цвета пустыни; вон та — пирамида Хеопса: затуплена малой площадкой она; а вот эта — остреет вершиной; она — пирамида Хефрена; меж ними боками углов опрокинут лазуревый треугольник огнистых небес; где-то сбоку затеряна малым торчком пирамидка; она — неприметна.

Акхуд-Куфу ¹⁶⁷ тянется по наклону на множество метров ¹⁶⁸; ее вершина чуть не более ребер наклона ¹⁶⁹; с тринадцатой стертой ступени чернеет отверстие входа, как малая точка.

Уэр-Кхафра ¹⁷⁰ кверху торчит на сто тридцать шесть метров: ступеней же нет; верх красуется в розовом, скользком граните; гранит этот выветрен.

Третья — Нутир-Менкаура, простерта, как карлик, под первыми ¹⁷¹; и от нее не вдали укрываются три пирамидки: ступенчаты — все; укрываются боком Хеопсовой пирамиды.

Та группа есть близкая группа; а дальняя группа встает у Мемфиса; закрыта она за валами песков; между группами путь через пустыню: на осликах (три или четыре часа).

Пирамиды стоят на песчаном плато; и змеится дорога сюда, защищенная камнем перил от ветров; у начала дороги туристов ждет трам, — пробегающий в немости пустыни из пальмовых парков.

Сливаются цветом с Ливийской пустыней бока пирамид (цвет пустыни изменчив, как море); сереют мертво желтоватые камни, едва забледнясь в еле видную прозелень; белесоваты на солнце поверхности бока; рябеют ступени тенями на боке, закрытом от солнца; цвета пирамид — серо-белый и серо-желтеющий; в них рябовато въедается злой серогрифельный тон. Оголтелые камни — рябые какие-то от мертвеющих, тухнущих промутней; промутни — в желтых налетах, с едва выступающей зеленью; в полдень галдеж красноватых рефлексов бросают бока; а к склоненью чуть-чуть лиловая дымка воздушнит углы выпирающих граней.

Какой же тут цвет? [424]

Он — такой, как пустыня, которая тускло сереет от грифельных впадин седого песка, где оттенки, въедаясь друг в друга, слагают рельефы, откуда протычились обе громадных вершины: два трупа, две мумии.

***

Англичанин Р. Хиченс, которого чувство Египта во многом созвучно с моим, великолепно рисует изменности красок в громадах Гизеха; передаю его слово:

«Всматриваясь в даль за песками, я увидал пирамиду из золота, то чудо, которое создал «Khufu». Как золотое чудо она меня приветствовала после долгих лет моего отсутствия. Позднее мне предстояло увидеть ее то серою, как окружающие пески, то желтосернистого цвета — при — при-дневном освещении, то черною, как памятник, облеченный в траурный бархат — при звездном освещении ночью, то белою, как гигантская, мраморная могила на утренней заре» ¹⁷²...

И далее: «По мере того, как глубже изучаешь чудеса, созданные в Египте человеком, величие их все возрастает и все более подавляет наше воображение... Пирамида, как и некоторые другие памятники Египта, высеченные из камня и скал, обладают какою-то удивительною способностью держать себя вдали от всего окружающего, подобно душе человеческой, всегда готовой уйти в себя... Вы мало-помалу начинаете чувствовать все величие пирамид «Ghizeh»... Впечатление их глубокого покоя, классической простоты, значительно усиливается тогда, когда скрываются детали, когда они рисуются лишь черными формами, поднимающимися к звездам... Простота их форм внушает целый ряд... высоких порывов... Взор ваш медленно поднимается по каменистым стенам... Сколько таинственного... представляет собою контраст между основанием пирамиды и ее вершиною»... и т. д.

***

Точно века заиграли рефлексом на этих облуплинах старого ноздреватого бока; а тот — Уэр-Кхафра — молодится; Акхуд-Куфу — морщится вся; Уэр-Кхафра — недоступна; меж складок морщинистых щек на Акхуд-Куфу ползают: паразиты-туристы, как вши, паразиты-феллахи, как блохи; Уэр-Кхафра — гордый богач, в розовеющем граннике шапки; Акхуд-Куфу — нищий: он шапку свою потерял.

Боголюбы 911 года

Приближение к пирамидам

Замучило нас пирамид выражение! ¹⁷³

Пустыня их кажет в фате из обманов; миражи струятся от ребер; и легкими танцами ходит рефлекс световых изменений; в кадрили — «changez vos couleurs» — заиграло, вростая в огнистое небо, — громадное тело; оно — лиловело; прошли лишь десяток шагов — рябоватыми зыбями нежно оно пожелтело, став вдвое огромней; еще пятьдесят лишь шагов — и вот каменно-серой щекой глядит труп: в отусклении, в розвальне сброшенных кубов, то — гранных, то — рыхло округленных средь осыпей щебня, простершего всюду меж ног ноздреватую рухлядь. [425]

Над серою грудою камней беловатый верблюд, в груде камня — зеленый верблюд; облетают, как листья, цвета; и себя на боку поедают все краски.

Приблизились: с бешеной мощью Акхуд-Куфу прет, раздвигаясь, надувши в сплошную опухлину тяжкой болезни; и кажется: вот из земли выпирают тысячи, сотни и тысячи тысяч пудов; за гробницей — гробница; за каменным кладбищем — кладбище, сдвинувшись, сплюснувшись: прет; выпирает — сплошной материк, заслоняя все небо; мы дышим не воздухом — камнем; и сотни веков побежали в обратном порядке навстречу.

Достигли до каменных кубов умершей планеты, свалившейся боком на землю: и вот — завалилась на плечи моя голова; и я вижу огромный овал бредового и серого эллипса, телом ушедшего в землю; когда он упал, оборвал за собой атмосферу нездешних миров, проницающих ныне меня; я кажусь себе гаснущим контуром выпуклин жизни; меж нею и мною — провалы веков: через 5 тысяч лет прошагали от трама — до верха.

И не Георг VII царствует здесь, а... Хеопс.

— «Кто же «я?»

— «Что же все?»

— «Как же так?»

— «Я оторван!»

— «Вернуться нельзя!»

А Хеопс гоготнею летящих развалин неслышно гудит:

— «Да, да, да!»

— «Это — мы!»

***

И вот — пирамида; она — ноздревато-ужасна, тиха: вне цветов и вне веса, вне всех измерений пространства и времени; дальше — туда. Если броситься вверх, то облуплины бока заузятся (сузив пространство вселенной) до малой площадки, которая вход — в иной мир, уже задувший своим сквозняком:

— «Слышишь?»

— «Слышу!»

— «Ты — помнишь?»

— «Я — помню...»

— «Что помнишь?»

— «Как мы до рождения в черно-желтых пространствах летали... сюда: в саркофаг».

— «Кто лежит в саркофаге?»

— «Душа, заключенная в сердце».

— «Что это за камни?»

— «То — чувственность!»

***

Слов не сказали, коснувшись ужасного бока; сказали — потом; заручьились в года мировые ветра, понеся до порогов духовного мира, где я, увидав, оборвался; а Ася... промчалась... куда?

На массивы взвалились массивы; на них восходили массивы; ступенчатый мир из массивов бессмыслился; нам показалось, что рухнет массивная масса: массивами.

Хочется сбросить ступени столетий.

— «Смотри», — показал Асе...

— «Как рыжеет она!» [426]

Возникают вдруг мороки: в ней есть и вес, и цвета:

— «А пожалуй, в ней нет ничего любопытного».

Ложь восприятий — плотнеет; с увеличением раздражения — гаснет прирост впечатлений; и мы, постоявши, решаем:

— «Она — обыденна».

***

Опять вспоминаю кошмар.

Мне казалось, когда был ребенком: ненавидная грань выростала, деля меня надвое; «я», отделенный от «я» миллионами миль, беспредметно тянулся из ужаса мира — к кусочку земли, на котором лежу «я» в постельке: к себе; дико вскрикивал я и тянулся к склоненному образу няни; и слышал: стояли они у постели, шепчась:

— «Он кричит по ночам».

— «Это, барыня, — рост».

Проростал в миллионах из теменей, тщетно пытаясь осилить растущую бездну.

И то ощутил я опять.

***

Современность не видит Химеры Хеопса; она — невесома, бесцветна; ее — невозможно измерить и взвесить; и вот выростают вокруг парадоксы журнальной пошлятины; вспомнил, что где-то читал: если б «В» пароход «С» компании вытянуть вдоль по ребру пирамиды Хеопса, то носом просунется он над верхушкой; какая же, право, в ней ценность, когда пароход превышает длиной ее рост?

Ужас, петля тебе, человек современности!

Боголюбы 911 года, Карачев 919 года

У пирамидного бока

Смотрели на верх: рябоватый, пролупленный бок; опускалось солнышко:

— «Нам не осилить ее».

Окружали феллахи:

— «All right»...

— «Prenez nous»...

— «Карашо»...

Мы молчим:

— «Meine Herren»...

Какие же «Herren» мы с Асей. И вот: кто-то выкрикнул:

— «Orividerci!»

Кричали, визжали, жужжали они; мы решили хитрить; вероятно ужасные жители этой планеты хотели завлечь нас наверх, полонивши в пустых своих ширях — средь камня; я издали их заверял:

— «Nein, werden wir nicht...»

— «Aujourd’hui nous restons!..»

— «Остаемся».

— «А завтра подымемся: в сопровождении ста человек... с караваном верблюдов, с тюками «бакшиша». [427]

Они нам не верили; мы отошли, — и — подставили спину; они — дозирали.

Углом пирамиды искусно отрезали мы от дозора себя: мы — одни; голова из-за твердейших массивов — просунулась, застрекотала; огромным прыжком, надувая пышнейшие складки абассий на нас, опрокинулся целый отряд этих бронзовых дьяволов: быстро одни побежали в обход (по песку), а другие скакали по мертвым желтым массивам, обскакивая, и — отрезая путь вверх; заломались их тени, ребея в массивах; так заговор наш был открыт.

Мы писали круги вдоль боков пирамиды, приблизясь, а то — отступив, погружаясь в море песка; а абассий, взвеяв прозрачные шали, которыми кутали голову, — так же как мы, записали круги вдоль боков пирамиды.

И вот улучивши мгновение, придвинулись к боку, как воры; и стали карабкаться вверх, озираясь, — (не видят ли нас?), задыхаясь от пыли и жару; в многомассивную вышину побежали, забыв ощущение бреда, которым провеял облупленный бок, карабкались, одолевая усилием каждый ступенчатый выступ.

Ужасное вспрыгивание, где прыжок со ступени на острые грани — событие; третья, четвертая, пятая: уф! — отдышались: шестая. А всех их сто сорок.

— «Смелее: вперед!»

Я — назад не глядел: видел только ступени: ту самую, над которой я вспрыгнул, да ту, на которую надлежало подпрыгнуть; и —

— «Гоп!»

— «Восьмая!»

— «Десятая!»

Слава Богу, — десятая: сто еще тридцать!

А сердце — стучало, а ноги — дрожали; пятнадцать ступеней осилили мы; на пятнадцатой — мы повернулись: стояли высоко; массивная высь завалилась: без верха.

***

Тут снизу заметили нас; точно черные пьявки запрыгали снизу за нами: вдогонку. Я чувствовал вором себя; чернокубовый дьявол схвативши за руку меня, с высоты трехэтажного дома кричал на меня, обрывая стремительно вниз; потащили обратно, сдирая с массивов, и грубо пихая, как камни, которые сбрасывают с вершины островерхих оврагов — мальчишки; я вдруг обозлел:

— «Погодите, спущу вас, негодник, по желтому низу».

— «Отстаньте: спихну».

— «Как вы смеете?»

Он же, он — смел; он пихал меня в спину; я спрыгивал все же:

— «Восьмая!»

— «Седьмая!»

— «Шестая!»

И —

— «Пятая!»

Ух, — остановка; пинок: поскакал, — и —

— «Четвертая!»

— «Третья!»

— «Вторая!»

Пинок: на земле:

— «Как вы смеете?»

Стал я махать своей палкой на дьяволов: все же толпа их тащила от бока. [428]

Куда?

Вдруг я жалобным голосом стал обещать «бакшиши»; мне ответили: великолепный «бакшиш» не уйдет при условии, что моя жизнь сохранится, а если мы с лэди полезем одни, то, как тот англичанин, который... мы тут разобьемся; прекрасный «бакшиш» ускользнет.

Тут осыпали мы друг друга упреками; я поглядел с величайшим презрением на хаху, которая потащила меня к малой будке, откуда просунулся тощий чиновник; и — что же? взяв сторону дьяволов, строго сказал он:

— «Во-первых полезли наверх, не заплатив податей».

— «?»

— «Во-вторых: вы не дали расписки, что сняли ответственность с администрации пирамид за свою, мистер, жизнь и за жизнь этой лэди».

Мы дали расписку; и даже: внесли подать мы; легализация нашего права разбиться взяла все же время. Где солнце? Склонилось оно. И теперь оставалось скорей пробежаться до сфинкса; пришлось отложить разбивание до соответствующих разбиванию дней.

Сфинкс

Опустело плато пирамид; полицейский бросал на пески свою тень: египтянина времени фараона, Рамзеса Второго; у ног вдалеке заблистал «Mene House», расположенный прямо в пустыне, у склона плато ¹⁷⁴, долетали откуда-то гамы феллахов; гудел на Каир побежавший трамвай; с горизонта, из облака пыли, глазели огнями каирские окна.

Покрытые пылью и бредом сидели в тропическом садике, у «Мепе House»: пили чай; белоснежные слуги, пылая карминною феской и поясом, бегали мимо; и веяли белые складки аббасий; и бил тусклый гонг из отеля; с веранды, покрытой тропической флорой, шли надушенные лорды и лэди во фраках и в бальных белеющих платьях: к обеду; мы долго сидели в тропическом садике; ночь опускалась на землю.

Уже в половине десятого вышли в мир тусклостей, шорохов, теней (в отверстиях гробниц, саркофагов, немьА мастаба — открывались гнездилища томной египетской грусти); пространство в испуге присело на землю, развеяв по ветру вуали теней; и из-под ног родилась моя тень от лукавого месяца, севшего в пальмы.

Прохладно, прозрачно над нами летучилась ясная неизъяснимая синь с припадающей низко к земле семизвездной Медведицей; вспомнил, что будто бы можно теперь наблюдать с горизонта на нас вылезающий крест ¹⁷⁵; к Ассуану ¹⁷⁶ подкрался уже тропик Рака: жарою.

Белели молочно туманы песков; в темно-кубовом воздухе, точно в настое из звезд, задышав синеродом, купалась вершина хеопской глыбы; на ней осаждались ярчайшие звезды, каких я не видел в Европе; и тембр голосов стал зеркальным металлом; а шали, чуть-чуть фосфорея на месячном блеске, пушили феллашские головы; и облачками трепались на небытийственной черни хитонов они; приставали:

— «Avec moi»...

— «Signor»... [429]

— «Herr»...

— «Карашо»...

Подвели двух хорошеньких осликов: можно ли было вернуться в Каир в эту ночь?

Побежали на осликах: в мареве белых песков по пустыне.

Потом повернули на Сфинкса; вот снова — подъем на плато; вот ширеет песком седловина между Акхуд-Куфу, Уэр-Кхафра; вот и спуск по ту сторону; вот и... Но что тут сказать?..

***

Время Сфинкса не точно известно ¹⁷⁷; стоял уже тут, когда первую груду Хеопса (квадратный массив) волокли на гужах голоногие массы людей; пятьдесят с лишним метров объемлют облуплины старого тела; оно не высоко торчит из песков; с основания лапы до темени — 20 лишь метров; стремится к востоку его голова; на лице усмотрели следы бывших красок; столетием ранее высилось только лицо: поотрыв это тело, меж лап отыскали изображение фараона, Тутмозиса; в письменах извещал фараон вереницу грядущих столетий о сне своем, здесь под тенями громадной главы; отдыхая от львиной охоты, заснул фараон: и само божество посетило во сне, умоляя, чтобы он раскопал из песков Божество; фараон раскопал тело Сфинкса; песок постоянно его засыпает; недавно еще были видны огромные лапы; теперь под песком они снова.

Пустыня — вне цвета; внецветны цвета пирамид; внецветен цвет Сфинкса; лишь спереди он темноватый лицом; то — от ветхости; все оно в скважинах; двинутся тени из скважин: играет лицо; ни минуты покоя; дрожит от потока душевных движений, потоком душевных движений бросается в воздух он шесть тысяч лет; все пространство земли переполнено зыбью душевных смятений и мимикой Сфинксово лика; он — ток электричества, двигатель мира: бросает загадками; эти загадки, как кольца воздушных волнений, ширея — расходятся: сфера за сферой; в Нью-Йорке, в Мельбурне, в Москве слышат их; на Луне, за Луной и быть может за Солнцем уже расширяется лет авангардов загадок; феллахи гласят:

— «Не глядите в лицо!»

— «Безнаказанно в очи Божеств не взирают...»

И вот Бонапарт: отбил нос голове этой, выпалив пушкой в него, и... был брошен на остров Елены...

***

Я помню, как ослики пересыпали ногами песок; проводник погонял их, едва поспевая за ними (бежал он); клочком голубого тумана тянулась по ветру прозрачная шаль от его головы; мы летели на кубовых блесках из кубовых блесков по кубовым блескам; когда под ослиным копытцем сбежал теневой, точно феска обрезанный конус Хеопсовой глыбы, и стало кругом — молоко под ногами, мы вскачь понеслись по наклону к желтевшей змее с человечьей головой: таким кажется сзади и издали тело чудовища.

Это был Сфинкс.

***

Сфинкс сидел в котловине, подъемля свою головную громаду из вычерпин старых раскопок, сложивших вокруг него вал из песку; на валу были кучи стоявших [430] туристов пред ямами Сфинксовых глаз (пустых глаз); под массивами подбородка не раз разрывалась белейшая вспышка: жгли магний, чтоб лучше увидеть его: и бледнела смертельно глава в этих вспышках, как будто под градом обид; вознесся над подковою вала, глядела поверх наших туловищ, тщетно моливших божественных взоров; глядела на мглу горизонта — туда, где шумели ливанские кедры и розы Сарона цвели: там была — Палестина; туда — глядел Сфинкс.

***

И более — получаса сидели под Сфинксом, одолевая круги выражений большого немого лица: идиотское выражение сменяло, летя, эфиопское; зверское, трупное, каменно-титаническое, царственное, люциферическое, духовное, ангельское, и — младенческочистое; так как бежит за волною волна, так бежали, сменяя друг друга, круги выражений; и вдруг, закругляясь в единство, круги выражений; сцепились в одно выражение: и — прародимое время просунулось в круг выражений времен, зашептав:

— «Да, ты — знаешь»...

— «Ты помнишь...»

***

— «Что? Что?»

— «Что я помню?»

— «Что времени больше не будет?»

***

— «Ты — знаешь. Ты — помнишь...»

***

— «Я — знаю, я — помню, но... что?»

***

Ослепленные Сфинксом, прошли от него к... храму Сфинкса, открытому сверху и сбоку: пришлось опускаться нам вниз меж огромных гранитов прочнейшей укладки; у входа, бегущего вниз, замирал озаренный луною феллах, драпируясь таинственно в темные складки абассии и распуская по ветру сквозную, кисейную шаль; он склонил свою голову, нам дымовея, как в беленьком облачке, в шали своей; и — повел круто вниз по ступеням тяжелыми плитами в сжатую — те-образную комнату; здесь потолок есть лишь уровень взрытого грунта; он — кубовый, в звездах; и — месяц там ходит; он — небо над нами; лишь кубы гранитов, здесь, там, разрезали небесный квадрат; на одном, прижав голову к корточкам, тихо уселся феллах, дымовея прозрачною тканью; и — каркал над нами:

— «Я вам погадаю, monsieur и madame!»

Мы прошли в коридор, укрываясь в гранитные ниши; их время относит к допирамидному времени.

***

Снова на осликах; рысью сечем перламутры песков — к пирамидному храму: он — розвалень глыб; хаос глыб, избеленных луной; и — опять отдыхаешь; в белилах луны два феллаха, как черные дыры; отверстием прошлых веков отверзают в душе коридор: из пространства веков к неживому пространству веков. [431]

***

Мы едва поспеваем к последнему траму в Каир (уже полночь: по случаю лунных ночей нынче бегает трам в этот час к пирамидам); бросаюсь к площадке; и трам улетает; площадка набита людьми; сиро ежимся над леденящим порывом; ночь вдруг изменилась; повеяла холодом; бешенным визгом и вспышками полнит несущийся трам неживую равнину; и — вот уже травы; средь них — пролысения; травы прогнали их: виллочки, виллы, кусточки, сады; вот — садищи; вот — пальмы; предместий Каира, Булак; вот и мост Каср-ель-Нил: пересадка.

Лишь в два часа ночи вернулись.

Боголюбы 911 года

Египет

Пишу эти несколько слов через восемь томительных лет; впечатления Египта со мною повсюду; Египет — во всем: и в туманно глаголющем Лондоне, как и в Берлине, прошел предо мною он; подстерегает меня он в Москве; выявляется гибельной мощью в стремленьях и вкусах, поет декадансом; понятен он всюду: он — всюду.

В египетском плене мы точим под бьющим бичем неживые массивы культурою возродимого пирамидного трупа: под каменной глыбой продавится скоро земля.

Вспоминаю: отчетливый ритм наслоенья эпох образует семь образов жизни, семь проходящих культур, где четвертая — неповторима, пятою отражается третья; в шестой воскресает вторая; в седьмой прорезается первая: 1) Индия, 2) древняя Персия, 3) древний Египет, 4) Рим, Греция, 5) Наша эпоха — проходит одна за другой; наша — пятая; в ней прорезается третья — Египет.

Он — с нами; он — в нас: коридоры квадратного мрака глухих подсознаний души пробегают до мумии нашей, лежащей в гранитном гробу: средь песков.

В Египте повернуты мы на себя: наши страстности ссохлись; проплюснулись в мумию; мумия эта спокойно лежит в саркофаге, пока не пронижет сознание наше ее — в нас самих: и она восстает двойником, нападает испугами; видим тогда, что Египет таскаем мы всюду; Египет Второй, из которого должно бежать, — европейская жизнь; учрежденья ее — катакомбные затхлости; мы в коридорах, зажатых повсюду массивами зданий (в Москве, в Петербурге, в Берлине, в Париже), — казнимся: египетской казнью — за прошлое наше; Египет есть Карма; ее мы должны искупить: проработать в себе; только в этой работе — исход из Египта.

Пока — в безысходности мы.

Мне в Египте впервые открылся Египет Второй: наша жизнь; просквозила она транспарантом; гласящими гиероглифами поглядела Москва на меня, когда я возвратился в Москву; и богиня Гатор распростерла вокруг меня древние тени: песьеголовых и птицеголовых шпионов своих из загробного мира; надев котелки и приклеивши усики к ликам звериным своим, замелькали они, выгоняя меня из Москвы, выгоняя из Брюсселя, из Парижа, из Лондона; мы бежали по странам и весям Европы; Египет тянулся за нами по Черному морю своей непокойною ратью: нас гнал фараон.

Исход из Египта, отплытие в обетованную землю совпал с осознанием ужаса современной культуры; у гроба Господня мы дали обет: не вернуться, и мы не вернулись в Москву: в наш Египет Второй; по Москве пролетали одни наши тени — не мы; и теперь, в этот трудный, мучительный год по московским [432] разбитым, разрушенным улицам тень пробегала моя: я же был в аравийской пустыне, где ныне еще разбиваю палатку; сорокалетнее странствие — не окончено.

То, что увидено мной в «Петербурге» (в романе), увидено мною впервые в Египте: и нити, связавшие нас с «Мусагетом», издательством, принадлежащим друзьям, были сорваны здесь «мусагетским» письмом: то Москва нанесла свой египетский едкий удар — на египетской почве; исход из Каира был нам, как я понял, началом московских исходов.

***

Касанье к египетской почве, плененье в Каире и бегство оттуда к гробу Господню — все то оживает во мне, точно некий египетский знак, посвящающий в трудности сорокалетнего странствия; рать фараона еще угрожает: но скоро поднимутся волны ревущего моря (война, революция, голод, мор, что еще?..) — смоют культуру Второго Египта: восстанием Первого — в недрах души:

— «О, познай себя, — ты: человек современности».

***

Видел в Египте я облик Рамзеса II; когда я склонился к нему, распростертому под стеклянным, сквозным колпаком, наблюдая белевшие зубы, сквозившие между сухими губами, — он мне усмехнулся:

— «Ты — помнишь?»

— «Познай себя!»

Карачев 919 года

Вновь пирамиды

Зной марта: нет воздуха; кровь бьет в висках; трам уносит опять к пирамидам: Гизеха.

Сумятица станции; снова феллахи в нас целятся злыми крючками носов, переругиваясь, иронизируя над собой и над нами; и все же добившись всего, что им нужно от нас, Ахмет идет, закрываясь в складки абассии; робкою прорезью тихих мечтательных глаз упреждает отказ: отказать невозможно: и он затаскает опять по песку, пока вы, обтирая стучащий, расплавленный лоб, не обрушитесь грузно на край саркофага; и тут же проходит строй осликов в красных помпонах — с плато; и качается строй белогривых верблюдов вокруг грациозными шеями; важно расселись на белых горбах англичане; высоколукими седлами, красками ковриков пестро украшены спины верблюдов; несут паланкин; в паланкине — седой паралитик несется: узреть пирамиды; вон тот — гелуанский больной; он — чахоточный.

***

Солнце склонялось; расширилась там на Каир пирамидная тень, — на Каир она двинулась; там же теперь отусклялися взгляды; и руки, дрожа, опускали бокалы вина, — оттого, что пошла на Каир: тень веков.

Серогрифельный бок рябоватой громадины высился наискось — вверх; вздернув голову, видел, как высями лепятся люди на боке, как кучечки маленьких оловянных солдатиков, или травинок, проросших из камня; все краски с них слезли; вон лепится кучка туристов; и выше, и ниже — по кучке: на пирамидном ребре: скачут в выси, как блохи; вон новая кучка открылась на новом ребре. [433]

Я измерил массивы: метр, — более метра; скачки велики; и опять вздернул голову: не разберешь — опускаются, скачут ли вверх: так луна неподвижно висит в небосводе; а если вглядеться, то можно заметить движение ее; так и эта висящая кучка: она — опускается.

В солнце въедается пыль; лет пылинок и грозен, и тих: горизонты в египетской мгле; отупенье громадного верха восходит испугом в египетский пепел; час пробил: наверно теперь из своих саркофагов выходят озлобленно песьеголовые мумии; и тишиною Хеопсовой полнятся ревы в Каире; золотокарие помути: пятна беззорных свечений; последняя кучка туристов над нашими головами, спускаясь, скачет с массива на желтый массив; пролетает, пыхтя, толстоносый, взволнованный мистер; над нами пролетает крикливо галдящий коричневый дьявол, толкающий мистера в спину; под ним скачет дьявол, снимающий мистера с желтых массивов, чтоб ловко поставить его на массивы; два дьявола ловко играют в пыхтящего мистера, точно в подброшенный мяч: он — летит:

— «Бух!»

— «Бух!»

— «Бух!»

Так бросаема лэди; и также бросаемы бэби; мы — вспрыгиваем им навстречу (теперь — разрешение есть: нам разбиться... без дьяволов). Все-таки видим, что вверх нам одним не взойти: мы сидим на тринадцатом тусклом массиве; у нас за плечом расширяется черным жерлом душный вход в пирамиду; и дышит жарою на нас: мы решили, что если опустимся внутрь пирамиды, — задохнемся.

Вот уже пусто плато: мы бросаем испуганный взгляд в убегающий верх:

— «О, нет: не сегодня!»

— «Ты хочешь отсрочить?»

— «О, нет, уже — поздно: опять опоздали».

Ужели осилим мы в двадцать минут эту высь, как сказали нам? лучше часами карабкаться: сходить к подножию; и пробираемся к западу: там — пирамидки; их — три; по пятнадцати метров, не более; это — могилы: здесь сохнут века фараоновы дочери (по Геродоту — Хеопса); и так говорит Мариэтт.

Пирамидки когда-то стояли у храма Изиды.

Проходим на юг: тут ряды — мастаба; так арабы назвали особую форму гробниц, состоявших из малых подземных построек, наклонно склоненных друг к другу, желтеющими, известковыми, или даже кирпичными стенами; смеси песка с легким камнем — кирпичики стенок; вся форма гробнички есть «Пе — буква П»; иногда мастаба открывала в подземную комнатку вход; иногда в ней видна была ниша, а сверху — площадка; могильный колодезь поблизости где-нибудь черной дверью зиял (глубиной в двадцать метров спускался он вниз); мастаба, окружившие нас, вероятно, относятся к пятой мемфисской династии; здесь погребен благородный египетский муж: он — эпохи Снофру.

Мы идем на восток: все гробницы — четвертой и пятой династии; здесь упокоился прах сыновей фараона: Мераба и Сафкихоптом их звали когда-то...

***

Мы молча сидим на песках, приседая у камня: пред нами торчит незасыпанный вход в мастаба; желтенеют луной невысокие, плоские стены; друг к другу слегка наклонились они; прямоугольные плиты их сверху сдавили, чуть-чуть выступая из стены; здесь нет ни души; и до ужаса черная, четкая тень от гробницы лежит на песке; и чернеет отверстие входа. [434]

***

Мы часто здесь бродим; и Ася уже к вечеру приезжает сюда: зарисовывать Сфинкса; его голова передаваема только гравюрой, — не красками.

***

Почему фантастичен Каир? Неестественен он: миллион обитателей струнными хорами многих оркестров, роями лаявших горл, граммофонами и бензинными шинами сотен и сотен авто, — осыпает пустыню своей эфемерною жизнью, пустыня, которая безостановочно сыплет песок в эфемерную жизнь, разрывая ее просквозившее кружево старым Египтом.

Боголюбы 911 года

На пирамиде

Массивы, осколки, осколки, осколки осколков лежат у подножия; всюду трухлявости; щели и впадины в камне, где тенью таится феллах; у него — амулеты. Ступени рябой пирамиды — сложенье массивов, которые то ноздреваты, то — гладки; иные массивы — по пояс; иные — по грудь, и немногие лишь до колен; выступая, они образуют ступень за ступенью (от метра и до полутора в вышину); ширина же не более пятидесяти сантиметров; поэтому, пирамида — крута; восхождение — трудно; и, кажется, что стоишь перед стеной; на ребре создается иллюзия: низ загибается; верх — загибается тоже; прямая ребра превращается точно в окружность; а ты — висишь в воздухе; головокружение нападает от этого.

Все же решили взобраться с феллахами, но — не с ватагой феллахов; отправились к шейху деревни (ее обитатели, главным образом, проводники; деревушку, как кажется, называют арабы Аквуд); шейх, нас выслушав, дал два феллаха; но каждый набрал себе по три товарища; черная кучка, крича, вокруг нас собиралась, как кажется, передвигать наши ноги.

Но мы не противились: сопротивление, знали мы, — тщетно; и вот: пирамидный туземец рванул мою правую руку; другой — рванул левую; третий уперся мне в спину своею головою; и тоже проделали пятый, шестой и четвертый — с растерянной Асей.

Галопом, сорвавшись, помчались по круче громадного боку:

— «Хоп!»

— «Хоп!»

— «Хоп-хоп-хоп!»

Справа — увидел, как лопость свою завивает крылатый хитон скакуна по массивам, прижавшего к черной груди грушевидный сосудик из глины (с водою, как кажется); слева — гляжу — галопирует рядом со мной шоколадная мордочка в кругленькой шапочке; это — мальчишка-кофейник; мелькают его шоколадные пятки — над пропастью:

— «Хоп!»

— «Хоп!»

— «Хоп!»

— «Хоп!»

В необорную вышину!

***

Так галопом покинули землю; нас — десять, или даже двенадцать; и — сжатою тесною кучкой неслись по ребру; справа, слева и внизу — грозили [435] стремнины, мелькали огромные области, где ступени торчали отчетливо; далее — груды развалин (едва ли бы мы нашли путь без феллахов), где можно запутаться в многоступенчатых скатах; и — оборваться, разбившись до смерти; неизмеримости, точно поля желтоватые, серые, быстро от ног отрываясь, летели направо, налево, и — вниз; и они — загибались под ноги; казалося: стоит нам вспрыгнуть наверх, как отвалится узкий, тяжелый массив, на котором стояли мы только что; неизмеримость, спадая на нас выявлялась из воздуха (краем над нами ребро загибалось); казалось, мы — выперты в пропасть:

— «Хоп!»

— «Хоп!»

И галопом, галопом, галопом: куда мы неслись? Пролетала ступень за ступенью, отваливаясь; и — желтые заулыбались пространства; огромная пирамида, согнувши прямую ребра, представлялась нам шаром теперь зажелтевшей и мертвой планеты, повешенной где-то в пространстве, быть может, понесшейся в ужасы мира; и думалось: «Как мы могли очутиться над ней?»

— «Не вернуться на землю?»

— «Нет, нет!»

— «Никогда!»

Желтоваты и грозны все выступы этого неживого пространства: планеты; и снизу и сверху они уходили во тьму пепелений (уж вечер спускался); нога — оступалась; я грудью тогда припадал к рябоватым уступам; и билось разрывчато сердце о каменный бок: вырывался из бронзовой твердой руки; пирамидный туземец не слушал, тащил меня вверх:

— «Хоп!»

— «Хоп!»

— «Хоп!»

Пролетали галопом феллахи; и —

— «Хоп!»

— «Хоп!»

— «Хоп!»

Пролетали за ними галопами мы.

Остановка: каких-нибудь сорок ступеней осилили: сто впереди. И — помчались; массивы летели нам под ноги; мы перестали смотреть по бокам: понимать что бы ни было; я равнодушно, бесцельно кидался на камень углов, пребывая на месте; массивы же валились; и — набегали от верха; облуплины падали из нависающей глуби нахмуренных пеплов: из высей пространства — такого пустого, немого, где некогда (где это было?) твердела земля: где теперь — ничего, никого: на дуге желтеневшего шара лепились из воздуха.

***

Пустынный шар в пустой пустыне.
Как дьявола раздумье,
Висел всегда, висит доныне —
Безумие, безумие ¹⁷⁸.

— «Стой!»

Половина пути: мы стояли на семьдесят первой ступени; над ними валилось, как кажется, до семидесяти полутораметровых глыб; посмотрели мы под ноги: неизмеримость лежала меж землею и нами; и — нет, не вернуться обратно; и — детский кошмар тут напал: [436]

— «Кто же я?»

— «Что же все?»

— «Как же так?»

— «Неужели никак?»

Никого: ничего!

***

Мы застыли в каменном выступе; дружно телами сливаясь, феллахи составили свой полукруг под ногами у нас; трепетали их черные лопасти над пепелеющей бездной — в мглу сумерек, ни конца, ни начала не видалось в этих путях; наглядевшись, могли мы видеть, как там копошились люди; и — жили; мы были за гранью, за жизнью, на продолжении бесконечного, вероятно, загробного странствия; и показалось: лежат миллиарды ступеней меж нами; и — чем бы то ни было; я весь протянулся к феллахам; они — неизбежные спутники: через воплощенья проходят они; на земле они — гонятся, подозревают, выслеживают, чтоб схвативши, тащить за порог: за грань жизни; а здесь, в камалоке, они — утешают; и кажутся даже родными, извечно — знакомыми. Вот одна тень, один темный феллах, приподнявшись, рукой показал на отметку:

— «До этой черты восходил Бонапарт: на вершине он не был, не мог приподняться»...

Опять:

— «Хоп!»

— «Хоп!»

— «Хоп!»

Побежали галопом, бросаемы быстро, с размаху феллахами на рябоватый массив, над массивом; массив же валился; и падал нам под ноги новый массив; остановка: и Асе тут дурно: сажают ее на ступень; и феллах с кувшином, наклоняясь, ей мочит водою виски:

— «Ничего, ничего: лэди тотчас оправится; неужели вы думаете, что это серьезно? Обычная пирамидная дурнота».

Признаюсь, — в эту минуту, когда я собой прикрывал от нее безысходную серую бездну под ней, чтоб она не свалилась (так хочется сброситься), — сам я испытывал странное чувство: какое-то «я» вышло вовсе из «я».

— «Кто же я?»

— «Что же все?»

— «Как же так?»

— «Я — оторван!»

— «Вернуться нельзя».

И Хеопс гоготнею развалин гудел; и — кричали феллахи:

— «Да, да!»

— «Это — мы!»

***

И я вспоминал: я — маленький; странно предметы кругом выступают знакомыми знаками: и все то, как... не то; и какой-то ужаснейший сдвиг: нет ни пальца, ни кисти, — всего: сдвиг меня: «Ай, ай, ай!» Я кричу, потому что во тьме ощущая висящим себя я над страшною пропастью (как вот сейчас!), непонятные лица (как будто бы мама и няня, а может быть, вовсе не мама, не няня) меня окружают и шепчутся:

— «Снова кричит по ночам!»

— «Это, барыня, рост!» [437]

Но не верится, что это мама и няня: из неизвестных пустот неизвестности клонятся.

В миг, когда я, защищая собою висящую в воздухе Асю, клонился над бездной, я вспомнил: когда-то то самое нападало; но это — иллюзия; стоило внести свечку, и бездна — отваливалась: окружали знакомые стены; вот — детская, а вот шкапчик с игрушками; мама и няня со мною, мне шепчут:

— «Спи, милый!»

— «С тобою мы: мама и няня!»

И мне становилось легко: пропадал мой кошмар.

Так и здесь: и подумал, что все это — кажется; больше бы свету, увидели б мы те же стены синейшего неба; мир — детская комната; в мире всегда кто-то шепчет:

— «Спи, милый!»

— «С тобой вечно — «Я»...

***

— «Хоп!»

— «Хоп!»

— «Хоп!»

Понеслись к вершине. Еще только 20 ступеней!

И — вынеслись: прямо к площадке; площадка имела до десяти всего метров (в длину, в ширину); расстояние сверху донизу опять-таки скралось; и пирамида с вершины казалась нам маленькой; морок чрезмерности вдруг улетучился; высился шест от площадки, обозначая первоначальную точку вершины; феллахи отсюда, как гаркнут!

Им высыпал все, что имел.

***

Неопределенные дали простерлись с вершины; на севере брызгали искры каирских огней; днем отсюда видны все сто сорок мечетей Каира, сады зеленейшие Роды, Шубры, Гезирэ, даже часть Нильской дельты; на юге простираются дали Ливийской Пустыни; вон видны верхи пирамид Саккара; еще далее — там: вероятно, оазис Юпитера; тихо феллах подошел: и — сказал:

— «Там — пустыня: два месяца нужно, чтобы пересечь ее...»

— «Вы там бывали?»

— «Бывал! А там вот уж никто никогда не бывал, потому что там — смерть...»

На вершине кофейник-мальчишка сварил кофе нам; мы спускались в густеющих сумерках; мгла закрывала подножную пропасть; поэтому спуск был и легче, и проще; кошмары — оставили нас...

***

В этот вечер мы мирно сидели в уютненькой, в пестренькой комнате нашей; Каир громыхал за окном; за стаканом вина вспоминали далеких друзей; было тихо, уютно; не верилось нам, что недавно еще мы висели, прилепленные к рябоватому боку громады; играла хозяйка какую-то арию — там, за стеной; нам хотелось спать.

***

Была ночь: выступали предметы знакомыми знаками; нет — незнакомыми. Мне начинало казаться, что все — не на месте; и «я» уже не я, а какое-то [438] странное, полуживое «оно», уцепившееся за массив рябоватой громады; и под ногами — ничто:

— «Кто же я?»

— «Как же так?»

— «Как сюда ты попал?»

— «Не вернуться обратно!»

Я — вскакивал: и — открывал электричество: милые, пестрые стены уютно смеялись.

Боголюбы 911 года

Музей

Это — здание греко-римского стиля, украшенное изображением двух Египтов на Каср-ель-Нил; оно — задней стеною на Ниле; и остров подходит Булак; зачастую зовут музей древностей просто Булакским музеем.

Мы — входим; и вот саркофаги эпохи Саиса; два сфинкса из розовых, нежных гранитов эпохи Тутмозиса; тех же гранитов — четыре колосса: Жреца, Сенусерта и фараонов Рамзесов (Второго и Третьего), памятники мемфисской эпохи: Хефрен и Хеопс, обелиски и надписи (здесь — история Уны); прекрасная древняя статуя, жертвенный стол, барельефы; вот — «скриб»; он — из дерева; он — знаменит; вы видали, конечно, его; фигурирует всюду в альбомах, картинках, каталогах; статуя найдена Мариэттом; феллахи его называют, как помнится, «Шейх-ель-Белед»; поражает умом деревянный, круглеющий лик; великолепием реалистической техники мы удивляемся; статуя — ранняя, времени первой династии; как живой, стоит скриб; великолепные статуи Рахопту и супруги Нофрит вам, конечно, известны по снимкам; вот — статуя Пепи.

Дальнейшие залы ведут в жизнь фиванской эпохи: опять деревянные статуи и гранитные статуи (розовый, черный гранит); поражает гробница; на ней — барельефы; то — сцены из «Книги Мертвых»; изображение Тутмозиса Третьего; черным гранитом твердеет Изида; корова Гатор; перед ней — фараон: вновь — гробницы; вновь статуи; взор — утомляется.

То, что выносишь из этих немеющих зал, есть чреватая шумом далеких громов тишина; тишина — неестественна; странной улыбкой двоятся тяжелые лики; они переходят в «усмешки» уже — в архаической Греции; полуулыбкою, родственной полуулыбкам колоссов, глядит... Джиоконда.

Не стану описывать серии зал, где проходят позднейшие статуи Александрийской эпохи; о, как они грубы сравнительно с ранними; и как нелепо пестры саркофаги в кричащем уродстве своем; вот — изделия коптов.

Особенно интересны те залы, где пестрый египетский быт расставляется вазами, кольцами, веерами, булавками, ожерельями и ларями, папирусами и моделями картин жизни быта: из дерева; полк солдат, мастерская; везде — деревянные куклы; там рядом моделей представлена ярко старинная жизнь; драгоценности, принадлежащие фараоновым дочерям и т. д.

Зала — мумий, открытых неутомимейшим Мариэттом, среди которых есть мумия Тутмозиса III и др., вот почивает коричневым ликом под колпаком из стекла сам Рамзес, фараон, тонкий нос, гордый профиль, сухие поджатые губы; и — зубы белеют сквозь них.

Мы — притянуты ликом ¹⁷⁹.

Боголюбы 911 года [439]

Мемфис

Было утро; еще Каср-ель-Нил не напряг свои грохоты; и фаэтоны, вуали и краски еще не сливались потоком; с собою забравши корзину с припасами, быстро отправились в путь; поезд нес в Бедрехэм; я подумал, что этой вот линией мчатся туристы на юг: да, там, далее — Васта, проходит побочная ветка к Меридову озеру, далее следуют: Ассиу и Луксор, где развалины Фив и каменья Карнакского храма; затем — Ассуан, Вади-Халифа: Судан и пороги; и вновь потянуло в Судан; по дороге лежат Рамессаум, колоссы Мемнона, Эле-фантида, Дакке, остров Филэ, колоссы у Ибсамбула.

Пока же летели поля; начинались бестенные заросли пальм Бедрехэма; мы вылезли, выбрали осликов, договорились о ценах, установили маршруты и вот уже весело скачем по малой деревне; и малая кучка туристов рассыпалась издали; гладкие стены домов пробегают; толкает толпа кувшинами, локтями, сосут свои палочки; и — отрезают ножами кусочки от них; то освежительный сахарный сок тростника, умаляющий жар; феллахини глядят из окошка одними глазами, а ветер играет азарами ¹⁸⁰, как... «бородой фараона» ¹⁸¹»; уже миновали солому деревни (солома и сено метаются ветром в пыли), и поехали пальмовым лесом; изрыта, бугриста бестенная почва песков, из которых выходят стволы: это — место Мемфиса.

— «Мемфис».

— «Это пальмовый пустырь?»

— «Да: нет ничего от Мемфиса...»

— «Когда-то здесь были дворцы...»

— «Хорошо, что мы не были в Гелиополисе и в Саисе: там нечего делать...»

Повсюду — приподнятый мачтовый лес.

***

Я, отдавшись мечтам, вызываю в душе трепетание древнего города времени фараона Рамзеса II, как внятно оно возникает по данным, встречающимся у Мариэтта, у Масперо, и других.

Вот, быть может, мы едем предместьем: серые стаи лачуг, средь которых змеятся дорожки; вон — пруд: вон ведут к водопою быков; вон грязнейшая площадь, обсаженная сикоморой; постройки — кирпичные: смазаны глиной они: об одну комнатушку, о две комнатушки постройки; порой — двухэтажны; внизу или — скот, или — спальни рабов, или место для склада: полы тут расколотые пополам стволы пальм; крыши кроет солома; во время тропических ливней, бушующих раз в пятилетие, — стены смываются, падают крыши; через несколько дней восстановлено все; обитают в предместьях этих все бедные люди; поэтому вовсе отсутствует здесь обстановка лачуг: только два табурета, циновки из пальмовых листьев, сундук деревянный, да камни (для растирания зерен), да кадка, где сложены: хлеб, котелки и припасы; очаг для огня — в глубине; и над ним — дымовая дыра; все убранство — ничтожно; и двери лачужек не заперты вовсе ¹⁸². [440]

Семья живет — дружно: муж — больше вне дома; работает, бродит по улицам он в облегающем плотно главу колпаке; всюду в уличках толпы простоволосых мужчин, или колпачников, почти голых, в набедренниках, средь которых порой бредут воины в полосатых, пестрейших платках на глазах и в передниках, стянутых кожаным поясом, вооруженные кожаными щитами (посредине щита — металлический круг) и кинжалами, дротиками, топорами, хопшу, или кривыми ножами; и вот этот, почти вовсе голый солдат, облаченный в передник и с бумерангом, наверное в легкой пехоте, вон тот, диколикий нубиец — шардан (или — гвардеец); в короткой он юбке с разрезом (разрез — на боку), испещренный чернейшими и светлейшими полосами, с щитом (вовсе круглым), усеянным круглыми бляхами позолоченного металла, с мечем, в круглой каске, украшенной парою острых рогов; вон солдат легиона Амона ¹⁸³, вон «скриб» (этот лучше идет); вон — красильщик; и он издает запах порченой рыбы (которою красит он ткани ¹⁸⁴); вон женщина в узком холстинном переднике; он облегает ее тело; она голоплечая; лоб, подбородок и груди раскрашены; обведены ее очи сурьмой, перемешанной с углем; волосы чуть отливают ее в голубое (подкрашены волосы); эта вон верно из более знатных (прическа ее так трудна); а на этой — сандалии из папируса; ту украшают браслеты, широкое ожерелье из бус; уж из хижины в уличку вьется дымок; как пахнет, так пахнет едчайшими запахами нашатыря; этот запах от топлива, приготовляемого из замешанного как тесто помета, просохшего после: дрова — очень дороги ¹⁸⁵.

Толпы бегут и спешат; закоулки ширеют; предместье вливается в город, где улицы — прямы, где здания так высоки, что полоской средь линии четырех-трехэтажных домов с чуть покатыми стенками, узких, напоминающих усеченные треугольники — малой полоской средь линии домов улыбается небо ¹⁸⁶; глухие фасады выходят на улицу; первый этаж — безоконен; лишь — дверь; она — низкая; вот — распахнулась; выходит богатая дама в цветочно-образном уборе; в раскрытую дверь видна лестница вверх; вон по улице снова проходят солдаты линейной пехоты ритмической стройной походкой: трубач и начальник отряда идут впереди. У начальника палка в руках (нет оружия); все головные уборы солдат полосаты; передники кожаны; стянуты крепко на бедрах; на правой руке надет щит; и — сжимают топор; в левой — пики, которые положили на плечи; отряд замыкается знаменем ¹⁸⁷; он, извиваясь, выходит в залитую солнцем площадь, где гуси, бараны, быки и козлы подымают свои голоса в крик базарной толпы; вот — крестьяне; вот — рыбари; вот — перекупщики перед корзинами громко уселись вдоль линий домов, продавая печенье, овощи, мясо, духи, ткани; все покупатели важно проходят меж ними; у каждого что-нибудь для обмена; у этого ларчик, обвешанный медными кольцами весом в утну ¹⁸⁸; у этого — круглый веер; его он не меняет на лук; весь обмен вычисляется в утнах; циновка менялась на 25 утну; вол стоимостью равнялся циновке, пяти мерам меду, одиннадцати мерам масла; в придачу давались семь мелких предметов: все стоило — сто девятнадцать египетских утну ¹⁸⁹; вот бритва из бронзы: она стоит — утну; а мех с ароматным вином — целых три. [441]

В глубине громкой площади, там, где на площадь выходят три улицы, — лавки: пахучее дерево, ткани и смолы; вон — вышивки Вавилона, румяна, полотна; ювелирная лавочка — здесь; и сапожные лавочки — там; вот — харчевня: висят с потолка куски мяса; вы входите, вы выбираете сами себе кусок мяса; и повар бросает его перед вами в кипящий котел; вы же ждете; а вот и пивная: приемная заново смазана белой известью; всюду циновки и кресла: сюда идут посетители пить шоду ¹⁹⁰, ликеры, которые нам показались противными бы, вина, пиво; вино — в осмоленных амфорах, закупоренных деревянною пробкою, залитою окрашенным илом; а сбоку чернилами сделана надпись: такого-то года, оттуда-то; входите, — к вам подбегает служитель с веселою шуткой: «Пей: не отстану, пока не напьешься ¹⁹¹»...; но вы не идете сюда; вы проходите следом за пестрым отрядом линейной пехоты в прекрасную улицу, где среди пестрых невольников бродят чиновники, офицеры и знатные иностранцы; везде темноватые лики; копченою бронзой лица промаячит там негр; красной охрой лица пережженный бежит египтянин; он — начисто выбрит; а тот, набеленный, идет в завитом парике, в перетянутом легком кафтане, слетающем складкой на юбку, в острейших сандалиях, с острой тростью; закутанный в белую мантию, важно проходит задумчивый жрец; два коня повлекли колесницу; в ней — дама: у ней сверх хитона надето гофрированное и в крахмале, слегка отвердевшее платье ¹⁹²; зубцами исходит стена (и в нее упирается улица); из-за стены пропышнела густейшая зелень; и дальше виднеется храм; перед храмом военный отряд тихо встал; офицер взмахнул палкой, равняя ряды: что такое? Тут ждут фараона; четыре отряда построены тут — четырех легионов, несущих названия главных богов: это воины — легиона Амона; а те — легиона великого Ра; те — Сутеху; те — Фта ¹⁹³.

Между тем из дворца под воротами ляпис-лазури стремительно вылетает на улицу колесница: галопом несут ее кони; за нею рои колесниц; в колеснице стоит Фараон; он в коротком набедреннике «из прозрачного полотна в мелких складочках»; хвост шакала висит со спины; опоясан передником, блещущим золотом и цветистой эмалью; поверх облачен он в длиннейшее короткорукавое платье; надеты сандали; ярко украшенный уреем белый и красный убор высоко поднимается к солнцу ¹⁹⁴. Кто он, фараон? Ментопирри, Нимбаутри или Менматри? То — прозвища: «Ментопирри» — Тутмоса; и значит оно: «Прочна сущность Ра»; «Нимбаутри» — Аменхотепа, что значит, как кажется, «властелин правды — Ра»; а «Менматри» — Рамзеса II: «Светило дневное — неизменяемо в истине»... Он, фараон — воплощенное божество: и его называют — великим, благим; каждый жест его, официальный поступок — обряд, совершаемый среди пенья гимнов; сегодня сошел с золотого он трона, откуда блистал он венцом с двумя перьями, чтобы, взойдя на колесницу, галопом помчаться — куда ¹⁹⁵?

Впереди побежали гонцы, разгоняя толпу; а за ними уж понеслись со всех ног пехотинцы гвардейских отрядов, носитель прекрасного знамени, биченосцы, наемники, опахалоносец; за ним полетел в колеснице стоящий владыка; супруга его полетела за ним в колеснице; морщинки на тонком лице выявляются в слое [442] румян и белил; она в длинной одежде, развеянной ветром; за ней колесницы сановников; каждый сановник с распущенным веером; рявкает дружно толпа перед храмом ¹⁹⁶.

И вот фараон величаво проходит под мощным пилоном огромного храма: направо, налево — колонны, изображают вершины разлапые пальмокопители колонн; тела — круглые; фон — желтотемный; на нем желтокрасные росписи человеческих контуров, обведенных отчетливо черной краской; навстречу идут два жреца; вот — упали ничком; фараон же, не глядя на них, бросил взгляды в пролет гипостиля; над головами молящихся издали видны ковчеги в косых лучах солнца, упавших в отверстие высочайшего потолка; пронесли в глубину широчайшее золоченое кресло (резное), покрытое пестрой подушкой для фараона; садится; жена села рядом; сановники встали за ними, между толстых колонн ¹⁹⁷; приготовление к обряду свершилось жрецами; и вот фараон, поднимаясь с кресла, проходит под статую бога, умащает, подносит пять зерен от ладана полудневного Юга, пять зерен квасцов полуночного Севера: жертвенный дар! Благосклонный Амон принимает дары.

Фараон — двуедин: в нем сливаются оба Египта (и Нижний, и Верхний); он носит двойную корону, по имени «пшент», соединяет эмблемы: змею Уасит (змею Дельты) с таинственным коршуном юга, цвета Севера (красный) с цветами спаленного юга (они — цветы белые), северный, стойкий папирус с цветочком нежнейшего лотоса; внятно подножие трона украшено связками лотосов, соединенных с папирусом; и облекаясь во власть, он венчается попеременно короною Юга, короною Севера; и — в двух дворцах обитает, соединенных единою кровлею ¹⁹⁸; там он сидит на помосте, поставленном на парадном дворе, принимая подкрашенных и украшенных париками сановников — против входных ворот; с высоты четырех-пяти метров взирает на затканной красным и синим подушке, под балдахином, поставленным на колонки, — взирает на подданного, распростертого прямо под троном: — «Поднять его: пусть говорит», — обращается тихо к «Друзьям» (это — титул); и подданный — говорит; фараон даже шутит порою; но смех разливается по ступеням не сразу: сперва улыбнется владыка, потом улыбнется царица; потом — принцы крови, потом — улыбнутся «Друзья»; наконец, тихий, деланный смех всех охватит; а он, взявши с блюда из кучки серебряных ожерелий одно, его бросит под трон в знак награды кому-нибудь, кто воздевши горе две руки, запевает под троном торжественный гимн:

— «О ты, Сущий, как Гор на земле: мне даешь бытие... возвеличиваешь» — и т. д. ¹⁹⁹

«Скриб» под троном заносит то в списки (ведет протоколы приемов). Прием — прекратился; сегодня поедет в пустыню владыка охотиться: истреблять гордых львов: Аменхотеп их убил сто двадцать; Рамзес Второй — менее: львы в это время уже поредели в Египте; их все истребляли; но вот: ни один фараон не убил еще человекоглавого Сфинкса, который, по уверению очевидцев, водился в далекой пустыне; водился там странный грифон с головой хищной птицы и с телом шакала, водился таинственный тигр со змеиной главой (вы увидите их на рисунке)... [443]

***

Что это? Мечты? Быстро образы пронеслись предо мною: предместья, базары, солдаты, толпа, фараон; где то все? И — ни развалин; ни даже намека развалин ²⁰⁰; над почвой Мемфиса повсюду приподнятый пальмовый лес.

Перебила мечты мои Ася вопросом:

— «Какие тут пальмы: наверное финики?»

— «Нет: то — дум-пальмы»...

Но вспомнил: дум-пальмы находятся ниже — уже в Ассуане; в каирских садах можно встретить дум-пальмы, но лесом они не растут.

— «А пожалуй, что финики».

***

Статуи: что за колоссы?

— «Чьи статуи?»

— «Фараона Рамзеса Второго».

Вот первая: розова; ноги ее перешиблены; вся из гранита; глава — перебита; отдельно валяется каменный «пшент» ²⁰¹, или нет: та корона не «пшент»; знаменуется ею, наверное, верхний Египет; как лик грубоват! Сама мумия фараона Рамзеса Второго в булакском музее, по-моему, сохранилась лучше гранита: он — выветрен.

Рядом — второй известковый колосс, бледносерый, открытый в начале истекшего века; на правом — начертание фараонового имени; некогда был тут храм — Фта; это — центр.

Нет Мемфиса.

Туристы на осликах: верно из Лондона; мы выезжаем в поля; просинели абассии темных феллахов на грани пустыни; убогая деревушка; и то — Саккара.

Саккара

Здесь гробницы IV и V династии; две пирамидные группы; здесь — Пепи Второй, Пепи Первый укрыли тела, под телами немых пирамид; и они — не прельщают.

Пески присосались к глазам, поглощая внимание; мы едем по самому краю пустыни; лишь валики темного ила подъемлются малой защитой зелени от беспредельности смерти; здесь — пышная зелень; там же грифельно-серая зыбь; свою правую ногу занес я над валиком ила, могу зацепить за пшеницу, а левой ногой занес над песком; поражает контраст.

Вспоминаю военную авантюру Камбиза: персидское войско в поход на жителей Куш углубилось туда — в серо-грифельной дали; и вдруг побежало обратно — со страху: страшила пустыня; проводники завели; пятьдесят тысяч персов погибли в пустыне — никто не вернулся.

Мы едем в песках: убежала, присела пышнейшая зелень; налево — песчаный бугор; и направо — песчаный бугор; опять пирамиды, как кажется, северной группы; и пирамида Уны средь них полузасыпанная, принадлежащая к шестой династии; а вон и другая — пятью округленными выступами выпирает из рухляди; на шестьдесят один метр приподнята она; в седловине ведется раскопка.

— «Ха, ха», — загалдел проводник, наклоняясь ко мне. [444]

— «Да, да, да», — отвечаю рассеянно я; а он машет, и люди с раскопок бегут; тут Ася теребит:

— «Слушай же: тебе ведь предлагают купить вновь раскрытую мумию».

— «Мумию? Это зачем: может быть, мое прежнее тело?»

— «Оставь!»

Я махаю руками:

— «Не надо, не надо!»

Мы скачем галопом в пески, не останавливаясь перед пирамидными градусами: это есть прототип ассирийских построек; мы скачем в пустыню, оставив совсем позади абуширские развалины; воды же абуширского озера издали блещут в пустыне; тут сходим мы с осликов; ноги по щиколотку тонут в песке; впереди, на песках вырастает треножник; на нем — аппарат: то какой-то турист англичанин снимает окрестности, всюду торчат треугольники: вид — очень скучный; и вот — мастаба.

Боголюбы 911 года

Гробницы Акхутхотепа и Ти Серапеум

«Мастаба» открывает отверстие входа: над ней бугорочек песка; под отверстием — серия комнат почившего Акхутхотепа: подземным проходом идем в вестибюль; в нем — четыре колонны; за ним теобразная комната, всюду покрытая раскрашенной росписью еле от плоскости стен приподнявшейся лепки; угольники плит: чистота, простота и уют: четырехугольные колонны.

Многообразна колонна Египта: четырехугольна, восьмиугольна, шестнадцатиугольна подчас она; или — круглеет массивное тело ее, или — форма ее есть компактная связка стеблей, перетянутых-вытянутых в вышину и увенчанных чашечками капители, изображающих лотосы; иногда капитель есть пальметта; порой же — четыре главы, обращенные к северу, к югу, к востоку и к западу; часто в колонном столбе — Озирис, изсекаемый в камне, и пестрою росписью крыты колонны; они и короче, и толще обычно дорических.

Росписи крыли цветистый, но матовый грунт; краски — белые, черные, коричневатые, синие и зеленые; цвет нарисованных бородатых мужчин есть коричневато-красный; и желто-белый — цвет женщин; везде перспектива отсутствует; головы нарисованы сбоку; но спереди — очи, но спереди — грудь, ноги — сбоку опять; все фигуры даются в очерченном контуре; контур же — черен; когда отделяет он две одноцветных поверхности, то он становится красным; предметы, идущие вглубь друг за другом, рисуются — друг над другом; в таких начертаньях расписана жизнь египтян на стенах до мельчайших подробностей быта; мы видим их игры, забавы, работы, ремесла, искусства, приемы и празднества.

Мы с восхищеньем стояли перед стеной, пестрой росписью теобразной обители акхутхотеповой мумии; вот — сбор папируса; это вот птичья охота, гимнастика, борьбы, события жизни почившего; маленькие фигурочки, выпуклясь чуть-чуть-чуть (много сотен фигурочек), радостно испестрили прелестным орнаментом комнатку; это — сплетение стилизованных человеческих тел и животных, градация поз, выражений и жестов; известная Европе символика; пестрые стены египетских бытов мне нравятся больше ее; веселят они глаз, вся гробница смеется: убежищем молодоженов назвал бы ее.

Но мы снова в песках: приближаемся к Мариэттову домику; это — убежище для туристов, располагающих на столах провиант, отдыхающих здесь, [445] созерцающих грозную панораму пустыни; и мы — отдыхаем, закусываем, уничтожаем плоды апельсинов (замучила жажда); ослы жуют сено перед домиком; пусть отдыхают они.

Мы проходим четыреста только шагов по песку; и опять — мастаба; то гробница известного Ти, управляющего фараона, прекраснее всех саккарийских гробниц обиталище Ти; ты спускаешься по убегающему переходу; и попадаешь в пространство колоннок; в квадрат; сверху — просветы; справа бежишь в коридорчик; и — комнатка вновь изукрашена; стены чуть-чуть округлились сплошным барельефом (цветным); бледнонежные краски везде намечают тончайший рисунок.

У входа в немой коридорчик сам Ти — в трех картинах; во внутренней комнате серия изображений из жизни почившего; вот — Ти с женою, а вот — он охотится; лодочки, двоякоострый багор (если память не лжет); травят зверя; а вот мастерская: здесь точат слоновую кость.

И опять-таки: это ль могила? Опять впечатление жилья, где нет сменой печали, а — радость. Вот как англичанин Р. Хиченс рисует гробницу ²⁰²: «Представление о счастливой могиле «Thi» остается преобладающим. В этой могиле с удивительным умением, с яркою выразительностью воспроизводится радостная и деятельная жизнь. «Thi», наверно, любил жизнь, любил молитву и жертвоприношения, любил охоту и войну; он находил удовольствие в веселье и играх, в труде умственном и физическом, любил искусство, звуки флейты и арфы... Он любил душистые благовония и красивых женщин — разве мы не видим его иногда изображенным с женщиной, его женой? — любил ясные ночи и сверкающие дни, которые в Египте наполняют радостью сердце человека... В Египте чувство... веселья и жизнерадостности часто бывает связано с тяжелым, почти трагическим, и это чувство доставляет отдых, облегченье, как глазу, так и душе».

***

Серапеум: гробницы священных быков, или аписов, посвящаемых Фта; то названье быка происходит от апи (судья) или гапи; когда Озирис стал судьею подземного мира, бык, апи, стал символом Озириса; из Озирапи возник уже Серапис, египетско-греческий; культ Сераписа был введен Птоломеем; огромнейший храм, посвященный Серапису, был средоточен миру, как... Мекка; за Капитолием тотчас же возникал по роскошеству храм Озирис-апи; и сотнями тысяч томов призывала к себе библиотека храма философов; храм был разрушен во времена Феодосия.

Мертвым песком позасыпало здесь Серапеум; случайно напал Мариэтт в середине истекшего века на эти гробницы эпохи Рамзеса Второго; поздней катакомбы (времен Псаметтиха) пристроены к ним; мы туда спускались за темным феллахом.

Из черного, злого жерла духотою и жаром дышало на нас; гасли свечи под сводами; с лентами магния шли; где нужно в слепительном, немигающем свете вставали вокруг катакомбы.

Мы шли коридором, расширенным и раздавшимся высотою в четырнадцать футов; и справа и слева — везде разверзались огромные ниши с уступом на более чем аршин; в этих нишах — гранитные саркофаги гробниц; на одном — начертание печати Камбиза; светился из пастей кровавый гранит — в коридор, когда вспышка кидалась на стены от пальцев феллаха. [446]

***

Мы вышли наверх; предстояло вернуться назад, в Бедрехем (два часа на ослах); или прямо пустыней к Гезиху (четыре часа на ослах); предпочли мы последнее; но проводник покачал головою:

— «Нет, нет: не поеду!»

— «?»

— «В такую жарищу; по этим пескам!»

Мы ему обещали бакшиш: не подействовал; мы — упирались:

— «Напрасно: опасно пустыню дразнить в этот час, когда солнце — отвесно; получите только удар».

— «Как хотите, мы — едем»,

— «Ну вот что: я дам вам мальчишку; пусть он отправляется с вами; ему у Гизеха верните ослов».

Боголюбы 911 года

По пустыне

Дорог никаких быть не может: ветра — занесут; потащились ослы в бездорожии; где-то торчки пирамид Абушира вдали маяками торчали; мы двигались к ним по пескам; жар душил и сушил, и блистал с черных горизонтов; как печалью дышало нам под ноги; сверху разили мечи громыхавшего солнца; казалось: мой пробковый шлем был рассечен огнями; холмы вырастая, повсюду душили пространство; а небо казалось выше, чем в городе: индиго-синего цвета. Кирпично рыжела пустыня; но стоило взор устремить в одну точку, как рыжий, кусающий тон мертвенел; по бокам же рыжели рефлексы; и — ржавились; перебегая глазами от точки до точки; мы видели, как выцветали пространства; в окраинах поля зрения — ржавилось все.

Я заметил, как лица Аси, плаксивого арабченка, сперва розовели, потом — забагрели; и — стали лиловыми, черными; грозные, красные пятна метались в глазах; на приподнятой палке развеял я плащ свой над собой, строя тень; уставали глаза: никуда не смотрели глазами; мир потусклостей быстро тонул в мире пляшущих пятен; я под ноги ослу; коленкоровочерная тень под ногами казалась мне карликом.

Мальчик, бежавший за нами, нахлестывал крупы ослов; и ослы ускоряли пробег по пустыне; мы с ужасом видели: как задыхался мальчишка, как пот в три ручья проливался с лица на абассию; тщетно кричал я ему, чтобы убавил свой бег он, боясь за него (в этот час нападали удары); мальчишка не слушал: бежал и нахлестывал осликов; а шоколадное личико стало оливковоугольным; осликов я попытался насильно сдержать, но мальчишка поднял такой рев, что, махнувши рукою, мы снова помчались (он к ночи хотел прибежать в деревеньку обратно: с ослами).

— «Послушай, мальчишка сейчас упадет!»

— «Что нам делать тогда?»

— «Эй, мальчишка, постойте: потише, потише».

Мальчишка кричит благим матом; и — снова мы мчались; бросал я ему апельсины; ловил на ходу их, кусая, терзая, размазавшись соком.

Но вот отказались мы ехать; под тенью песчаного холмика сели в песок среди групп пирамид Абушира; их — целых четырнадцать; десять — лишь груды развалин, покрытые кучами щебня; не будь здесь мальчишка, мы долго бы сидели в сухих затененных песках; но мальчишка скандалил все время: и — гнал нас к Гизеху. [447]

И нечего делать: мы сели на осликов вновь; и уже пирамиды Гизеха росли перед нами; и солнце, склоняясь, червонно златело; и жар не кусал головы; и багровые пятна исчезли в глазах; и лица из черно-лиловых теперь снова стали багрово-сожженными; зелень подкралась налево: то — хлопок: и выше громадились вышки Хеопса, Хефрена; и маленький камушек, выросши, стал головой набежавшего Сфинкса.

Боголюбы 911 года

Сфинкс

Зачастую сидели с Асей у сфинкса; он — зажил во мне, но о нем — что сказать?

Беспредельному нет выраженья: безо́бразность вечный удел беспредельного; образ безо́бразий есть безобра́зие.

Сфинкс — безобразен.

Да, есть целомудрие в геометрической форме, когда покрывает безумие сверх-рассудочных отношений она; такова пирамида; она — сочетание четырех треугольников с пятой фигурой: квадратом.

Но Сфинкс не таков.

Вы представьте себе: вот — великий ученый (психолог), чьи тонкие книги читают тончайшие; вот — он, напившись, бормочет цинизм; какое уродство! Представьте теперь: знаменитый ученый завыл, побежав на карачках перед строгим лакеем, подавшим ему его счет; безобразие здесь на границе с бессмысленной мерзостью; если же, устремив горе очи, перед толпами скромных студентов взвоет психолог, учетверится в неслыханный ужас поступок его; и предел безобразия будет раздвинут, коль после ужасного взвоя ученый сухим, докторальнейшим тоном объявит: поступок — эксперимент, ему нужный для собирания статистики действия воя; и розданы будут листки для скорейшего заполнения их; иные, задетые в чувствах своих (безымянных), почувствуют, верно, пощечину в действии опытного экспериментатора; а другие наполнят, быть может, невнятнейшим бредом листки; их профессор — психолог, снабдит комментарием, обнародует после в объемистой книге для доказательства, что безумие часто таится под маскою здравости.

Как назовем мы поступок ученого?

Мерзостью, сыском, безумием или... гениальным умением угадывать тайны души? Мы почувствуем, что войною должны мы ответить на этот поступок: в нем чувствуется террористический акт над душой обывателя.

Вот такой акт совершает Египет, бросая в лицо безобразие старого Сфинкса: сплошным безобразием веет безобразность образа; старая эта глава — окаянна: сугубое, учетверенное безобразие в ней, возведенное в энную степень; она — за пределами человеческих мерок уродств и красот. Безобразие это, быть может, порыв красоты Херувимов; ужасно: безмерность проснулась человекоподобным лицом; воображение духов связало все то сквозь «Я» человека; взглянув в лицо Сфинкса, мы чувствуем: сорвано дно человеческой личности; мы же на собственном дне, как на утлом челне уплываем в бездонность: наш путь начался «до» того, как мы стали людьми, продолжается в то, что уже несет наше, людское; мы чувствуем: весь размах мира, в котором живем, — только малая лодочка; ужасы прошлых форм жизни чудовищно встали: ихтиозавр, динозавр, бронтозавр проторчали из прошлого:

— «Да: это мы!» [448]

Проторчали над ними такие постыдные формы: что если бы их увидеть воочию, то — падешь бездыханным: и это мы носим в себе; в подсознании нашем:

— «Да, да: это — мы!»

И красоты несбывшихся грез (то, куда мы идем) промелькнули бы: разгон иерархической жизни архангелов, ангелов, — все пронеслось бы перед нами; и это мы носим в себе:

— «И — да, да: это — мы!»

Но все это (грядущее, прошлое) есть содержание нашего «Я», его «дна», нам невидного: Сфинксовым взором срывается дно нашей личности; «дно» безобразием, роем красот — по волнам роковой бездны мчится:

— «Куда?»

И, взглянувши на Сфинкса, мы чувствуем головокружение; нам кажется: взгляды уносят.

— «Куда?»

Красота, безобразие, — все это рухнуло: все это — «образы». Сфинкс же безобразен.

***

Тридцатью лишь веками мы, люди теперешних дней, отделяемся от великой культуры Микен; только сорок столетий прошло от событий древнейшей ханаанской культуры, в которой уже отразился Египет (своим скарабеем); семь столетий назад и — перед нами уже пирамидальный период; за 3750 лет до рожденья Христа возвышался дворец Нарам-Сина с прекраснейшей библиотекой; Вавилон разблистался культурой своей: но дворец Нарам-Сина построен Саргоном на древних развалинах, принадлежащих остаткам таинственной сумерийской культуры, начало которой за восемьдесят веков от рожденья Христа ²⁰³. Но взгляд безобразного Сфинкса уже подсмотрел ту культуру; уже шестьдесят почти длинных веков он глядит на восток ²⁰⁴; а исшел, воплотился он, верно, из более ранней эпохи.

По летоисчислениям рабби Гилеля мир был сотворен лишь в эпоху Саргона ²⁰⁵; и Сфинкс — с сотворения гилелева мира стоит в этом месте; но он изошел из Египта древнейшего времени; есть изделья слоновой кости, находимые в почве Египта до времени Сфинкса ²⁰⁶; в канале Махмудиэ и в Бессузе на глубине двадцати с лишним метров под уровнем моря нашли черепки от посуды, принадлежащие обитателям этих мест, коим ведомы были приемы культуры; на основании геологических данных отчетливо можно сказать, что они приготовлены были за 300 столетий до нашего времени. Не на десятки, на сотни столетий; и ранее; эта культурная линия теплилась в... Атлантиде, которую ныне признали ученые; так утверждает профессор И. Вальтер, что «Атлантида представляется нам первоначальною родиной» ²⁰⁷.

Какова же линия жизни земли?

***

Эта линия — в Сфинксе, сквозь Сфинкса, взирала на нас. [449]

***

В безмерном разбит символизм геометрии; и лицо прорвало треугольник Хеопса; и стало оно человеческим: приподнялась пирамида от почвы; и стала она вовсе маленькой; это глава львинолапого Сфинкса; само прародимое время нагнало позднейшее время; и — ухнуло ужасом:

— «Ты — убежал».

— «За тобою я гнался»!

— «Ты был при Рамзесе: и я тебя мучил».

— «Ты был при Саргоне».

— «И ранее: был ты за 300 столетий до этого времени».

— «Скверной поступков твоих из тебя изошли: папуас, обезьяна; тупой носорог — твои помыслы некогда».

— «Гадкая слизь, покрывавшая дно океанов — деянья твои».

— «Я — с тобою был тогда».

— «Все я видел...»

— «И вот: твоим прошлым стою перед тобою».

— «Ты — «Я».

— «Мы — одно...»

— «Это знаешь ты».

***

— «Что, что я знаю?»

***

Молчание!

***

Есть два Египта: Египет мистерий; и знаю я: тени жрецов поднимаются ныне к вершинам немых пирамид.

Есть Египет другой: эфиопское что-то глядится в египетских древностях; песьи печати к остаткам Египта приложены; их приложил эфиоп: эфиоп приготовлен в Египте; глубь Африки есть декаданс; дикари — простота, получившаяся от переутончения жизни: мы знаем, что гении порождают чудачества, а чудачество вырождается в идиотство: дикарь есть кретин утонченной, погибшей культуры; центральную Африку населяют кретины, но предки их гении, мудрецы и ученые: тот знаменитый ученый, который себе разрешил бы завыть на студентов для нужного опыта, мог бы, наверное, быть чудаком; при повторении опытов, мог бы он стать сумасшедшим; и, сев на карачки, с пронзительным воем последовать в страны «ньям-ньям», учреждая культуру дикарства 20 века.

Сплошной кретинизм проплывавших культур нас встречает в Египте: феллахи кретины; другие кретины — уарумы, которых встречаем у Стэнли: кретины культуры Египта, предел утончения ее.

И таким кретинизмом глядел старый Сфинкс; в нем есть что-то от негра; курносая и безносая голова смотрит дико и злобно громадною впадиной глаза; такой дикий взгляд на последнем портрете безумного Ницше, сказавшего о последней культуре 20 века; к нему, как ко мне, приходил старый Сфинкс, и сказал:

— «Это — я: прародимое время!»

И Ницше не выдержал: расхохотался, хотел, может быть, убежать в леса Африки (там бы он стал проповедником диких уарумов); попал же в лечебницу. [450]

Сфинкс-эфиоп объяснил мне меня самого, объясняя мне Ницше; быть может, мое увлечение Африкой — сфинксово дело; «кретин» мне грозит, если я не сумею... стать ангелом.

***

Сфинкс продичал эфиопом; бессмысленны жесты лица; предлагает бессмысленно тайны, загадки; посмотришь: и взоры темнеют, и небо в овчинку, и разум разорван, и все отвалилось от ног; не бегите: постойте, сквозь вопль одичалой души вы услышите вздох пресыщения; есть пресыщение в старой главе...

«Почему вы, профессор, чудите: зачем вы взревели?»

«Мне скучно: хочу необычного я».

Египтяне, наверное, некогда бегали к неграм: Жан-Жаки Руссо, вероятно, водились средь них: психоглавые куколки их, может быть, пресыщение сквозь все ужасы лика — отчаяние, горечь, пресыщенность чуется в каменной складке у губ; посмотрите: ушел сам в себя; он — испуган; он — малый ребенок; боится песчинки.

Мягчится, кротчает лицо.

Есть забитые, робкие люди; страданье заставило их пережить вереницу мучений: и все просветление мучений; и вот пережив просветленье, остались в испуге они.

Да, испуг зажигает на сфинксовом лике угрюмое бешенство; и молодеет от гнева столетья пронзающий взор; и бежит он от вас по векам; вы же гонитесь; вы переходите с ним все черты, все пределы, все грани; и вот на пределе пределов стоит, озверев от страданья, просветление боли осталось далеко, далеко; за старой чертой оно.

Вот и луна: и луна просветлила, мягча все черты; застелила мягким налетом; исполнила негой; он был херувимом, но он воплотился во все безобразие: тяжким крестом подготовил нам крест.

Он — прекрасен!

***

Величие, безобразие, страданье, презренье, вызов, испуг и улыбка младенца — все, все сочеталось в одно выражение, это не вынести; незабываемым никогда посмотрел он на меня.

И я помню его.

Боголюбы 911 года

Лорды

Мы, в тот день, посидевши у Сфинкса, пошли в Mene House пообедать: как были с пустыни, покрытые слоем загара и пыли; вступили в сияющий зал: красноватые, аляповатые стены, орнамент, блистание электрических лампочек, белые лэди, длиннейшие вырезы их на спине, на груди; и сухие лопатки двух сморщенных, старых «пэресс», продушенная лысина «пэра»; затянутый в крепкий крахмал надувал подбородок меж белыми баками кто-то, одетый в изысканный фрак, юных безусых вьюнов, пробивающих тропки меж шлейфов ботинками столь сияющей чистоты, что, наверное, в кончики этих ботинок, как в зеркальца, дэнди смотрелись, кокетничая с белокурыми мисс.

Я — совсем оробел: на мне не было фрака; я был в обыденном костюме туриста (о, ужас!) в коротких, ну как бы сказать, — невыразимых частях туалета; [451] затянутый в крепкий крахмал надувающий бакены сэр, оказавшийся метрдотелем — о, ужас! — направив на нас подозрительно око, — направился к нам; и мне ясно представилось, что пока созерцал я сиявшую лысину лорда, катавшего катышки хлеба рукой и застывшего мумией, полагая, что... вот удивился бы лорд, если б я, подойдя, вознамерился бы вывести вдруг из покоя его, щекотанием легкой соломинкой пары надменных ноздрей, — пока я измышлял сей рискованный опыт над лордом, седой метрдотель измышлял неприличнейший опыт над нами: над джентельменом и лэди!

Намеревался спросить, что ищем мы, «русские», в фешенебельном месте; и к ужасу понял я тут, что он прав: пропыленные наши одежды (мы жарились семь или восемь часов в раскаленной пустыне) являли контраст с этим строем ботинок, сияющих трэнов и фраков: здесь обедали лишь прекрасные жители места свиданий и завтраков, — королей, миллиардеров, знаменитейших проходимцев, авантюристов и прочих; и все они, вероятно, за час до обеда готовились к трапезе; все они простояли перед зеркалом, надевая и фраки и бальные платья; и потому-то, наверное, лорд, одиноко катавший перед белой салфеткой катышек хлеба, когда я стоял перед ним, сделал вид, что он видит орнамент стены (не меня!); будь на Асе белое бальное платье, и будь на мне фрак, он не то чтобы нас удостоил рассеянным взглядом, — но все же: не с этим обиднейшим жестом катал бы свой катышек, приготовляя из катышка беленькую сосиску; обидней ший жест просиявшего лорда заметил: метрдотель и лакей; метрдотель предо мною стоял и молчал — в великолепном величии; понял я: поздно спасаться позорнейшим бегством, и я, упреждая слугу проходимцев и пэров, атаковал его сам; с гордым вызовом я посмотрел на зеркальный ботинок его, и на мой, пропыленный, давая понять ему:

— «Сэр, эта пыль, как вы видите, есть пыль веков; пыль ливийской пустыни...»

— «Да, сэр!»

— «Мы с приема, который любезно нам дал Рамзес и былой царедворец, по имени Ти...»

— «Эта пыль не есть пыль обыденности: качеством не уступает она белой пудре, которой покрыла лопатки себе вон та лэди...»

— «Опудрили нас тени прошлого; и потому, сэр...»

Так сказал мой надменный, вскользь брошенный взгляд, с сожалением снисходительно брошенный на чистейший носок метрдотеля, увы, не уваженный пудрой пустыни, Мемфиса и Ти...

Мы мгновенье впивались друг другу в глаза, как два носорога, готовые броситься друг на друга, чтобы быстрым ударом носов просадить крепким рогом друг друга; потом я надменно сказал:

— «Что ж нам не покажут места за столом!»

Я — был победителем: мобилизованное достоинство разложилось мгновенно меж баками; а метрдотель, покоренный моим независимым видом повел меня тотчас туда, за колонны; и показал нам два места за боковым малым столиком (нет, не за общим столом: и не против катавшего катышки лорда!). Я тотчас же снисходительным тоном заказал дорогого вина; и друг друга поняли; даже казалось: в лице метрдотеля теперь приобрел я союзника; и предпринял нападение на лорда: я в мыслях своих щекотал ему нос волосинкой.

Тут подали суп...

Беспредметная фешенебельность и вопиющая скука теперь водворилась над строем лопаток и лысин, принадлежавших, как знать, королям, принцам крови, купцам, адвокатам, ученым, парламентским деятелям, биржевым [452] спекулянтам — Австралии, Полинезии, Африки и Европы (включая Америку).

Так, победив метрдотеля, служившего лорду, теперь полоскавшему зубы душистой водой, мы отбыли в половине десятого: из убежища королей на каирский трамвай.

Боголюбы 911 года

Последнее впечатление

Посещение Мемфиса, последнее воспоминание от Сфинкса, обед в Mene House мне стоят на исходе египетских впечатлений моих; потерявши надежду дождаться московского перевода для посещения Ассуана, прожившись ненужно в Каире, уже не могли отдаваться по-прежнему мы непосредственно жизни в Египте; но все впечатления путешествия нашего здесь углубились: Египет во мне бурно взрыл сокровенные мысли души, пребывавшие за порогом сознания в России и обусловившие наш исход из Москвы; мне в Египте открылся Египет второй: моя жизнь до Египта; размах этой жизни перед размахами жизни возможной казался мне, нет, не полетом, как прежде, а малым и скучным качаньем московского маятника под стеклом между стенками никеля; да, часы моей жизни сломались; и сломы путей обнаружились тотчас же по возвращении в Россию, где я ощутил одиноким себя и откуда с женою бежали надолго через одиннадцать месяцев.

По возвращении в Россию увидел в тогдашней России сплошной «Петербург». Аполлон Аполлонович, мумия, встретил меня в Петербурге; ответственный пост, занимаемый им, и стремление к геометрии, и возводимый им крепкий кубизм, просочившийся в мелочи повседневности, показал мне воочию: из музеев египетской древности мумии вышли; «Египет» проснулся: «Египет» не умер; и мы, как белые рабы, занимаемся вместо жизни тесанием гробницы XX века; я понял, что нужно искать «новой жизни» и «новой земли»; но для этого надо бежать в «Палестину», оставив Египет; мое путешествие мне впервые в Египет предстало: иным путешествием по «старинному континенту» души, на котором зажил я в слепом бессознании: от Египта мои «Путевые заметки» меняют свое направление; и становятся: путевыми заметками странника, ищущего новой жизни души; «география» и «этнография» заменяются в них «психологией», «метафизикой», неуместной в простых «путевых наблюдениях».

О том, что я видел в Египте, о том, что потом пережил в Палестине — обо всем этом мог бы я дать очень толстую книгу а̀ la Метерлинк, а не книгу а̀ la Гончаров; потому-то в Египте и кончаются мои «путевые заметки».

Я странствовал мыслями, мучимый невралгией на улице Каир-ель-Нил, а египетский врач замышлял мне жестокую казнь: вырвать зуб.

Пред отъездом в священную землю повис на железном крюке я со стоном (мой зуб не хотел «вырываться»).

Запомнился мне напоследок египетский вечер: —

— фелюга качалась, а лодырь, совсем темносиний, стоял на корме; золотокарие светени вечера разливались на Ниле; легчайшим биением белоголубых парусов разбегались стаи фелюг; и бросали стекольные очи все желтые здания; скалилась старой зубчатой стеной Цитадель, просквозивши из дали, как черное кружево на желтеющей шее испанки; налево: пространство косматой кудрявицы, красный карминник цветов поднимали густейшие пряности; солнце, мертвея от немощи, немо катилось к закату, как желтый и сохлый папирус, в сплошном омутненьи хамсинной золы над косматыми лапами пальм пролилось [453] тяжелейшее золото в карие сумерки; протянулись феллашки, поставив на плечи надутое дно пропеченных жарой кувшинок; был и странен и страшен Каир!

Больше я не увидел его: утром тронулись мы к Порт-Саиду, чтобы попасть на судно, увозившее к апельсинникам Яффы.

Боголюбы 913 года

Эпилог

Впечатления Палестины глубоко запали мне в душу: но трудно мне было, как прежде, вести протокольную запись летучих моих впечатлений; события души поднялись; и — стирали пестрейшие пятна пути. Я, быть может, позднее вернусь к впечатлениям Палестины; не здесь, в этой книге.

И ко всему примешалась тут внешняя трудность: Сицилию и Тунис я описывал там на местах, где любую деталь, поразившую нас, мог легко я проверить; Радес, Кайруан я описывал не на месте: в Египте; описывая, я бродил еще в дебрях своих впечатлений по свежим следам; мной описан Египет — позднее; уже на Волыни; меж мной и им легли страны: Сирийского побережья, Палестины, Архипелага; и лег многошумный Стамбул с грохотанием мечетей и с Айя-Софией, с семибашенным замком, с Босфором, легли Дарданеллы; поэтому впечатления Египта на расстоянии выглядят отвлеченнее, быть может, чем пестрые арабески Тунисии.

Я хотел описать Палестину, но... спешно уехал в Москву, и Москва ерундою своей многопышащей жизни совсем запылила мне нить путевых впечатлений; все то, что я видел — со мною; все звуки, все краски, все образы — там, в глубине моей жизни зажили в безобразном, только через год уже, в Брюсселе, мог отдаться свободно я пятнам заметок; но пятна те выцвели; и во-вторых: я работал тогда над романом своим; так внимание переместилось от пятен земного пути к углубленнейшим линиям мысли.

***

Мне запомнились общие ноты моих палестинских заметок; и в них, точно искры, отдельные частности: помню, как мы поразились, проснувшись перед Яффою, стаям небесных барашек; в Египте не видели мы облаков; поразили огромные апельсинники Яффы; и тон голубой иудейских холмов; поразили ливанские кедры: и пестрый камень, которым блистает постройка храма Гроба Господня весной: мы из пекла попали вторично в весну (переживши ее уже в Радесе): как часто сидел я на камне пред входом Дамасских Ворот, и я думал:

— «Вот здесь бы остаться навеки!»

Помню я происшествие перед мечетью Омара (тогда обокрали мечеть европейцы и их собрались убить мусульмане); кавасы, да два полицейских, которых мы взяли в участке, сопровождали нас в «Храм»; были первые мы европейцы, решившиеся проникнуть в мечеть после гнусного воровства, там совершенного: в русском подворье сказали нам, что за нас не ручаются; перед розовым мозаическим храмом неописуемой формы ²⁰⁸, в котором в грядущем свершится Пришествие (перед кончиною мира ²⁰⁹), стояли безмолвно: толпа исступленных, разгневанных женщин, грозя нам руками, выкрикивала проклятия; спереди шел вооруженный кавас; полицейские шли по бокам; было жутко и стыдно (за европейцев, конечно). [454]

***

Мне запомнился интересный момент: вырывается «святой» огнь из часовни над Гробом Господним, распространяется морем по храму; седой патриарх весь в атласе, испуганно мчится по храму с пучками «огня», охраняемый роем солдат от напора толпы.

Мне запомнились апельсинники Кайфы, запомнились домики Бейрута; горы, покрытые лесом (Александретты, или Мерсины — не помню).

Четырнадцать дней плыли мы по Сирийскому и Малоазийскому побережью; прошли розоватые башни Родоса; прошли бесконечные островки Архипелага (средь них прошел Патмос и Лесбос и тот островок, на котором родился Сократ); распахнулась глубокая гавань; мы видели издали Смирну: холера нам путь заградила; повеяли белой сиренью на нас Митилены; мы издали видели берег разрушенной Трои; слонялись в Стамбуле; когда на семнадцатый или восемнадцатый день мы глубокою ночью стояли пред портом Одессы, меня охватила глубокая грусть: промелькнули в обратном порядке Стамбул, Митилены, Архипелаг, Палестина, Каир, промелькнула «Arcadia»; промелькнули: Валетта, Тунис, Карфаген, Кайруан и Радес; промелькнул Монреале; промелькнули Палермо, Неаполь, Венеция, Вена.

И встала Россия: Москва, ее слякоть. Но Африка ждет меня: к ней я вернусь!

Москва 919 года

Комментарии

164. Пока вы созерцаете извне нескладицу жизни каирской, все блохи и «хахи» — досадные мелочи, но как скоро вы вспомните, что полнейшее творческое бессилие местной жизни есть торжествующее явление и веками давимый феллах с наслаждением разлагает все, что прикоснется к нему, вас охватывает ужас; вот что говорит герцог д’Аркур о победителях современных нам египтян в своей книге «Египет и египтяне»: «Если исчезла древне-египетская письменность, раса ее как будто пережила; сколько раз отмечали сходство египтян современных с наиболее древними египетскими статуями; эти статуи верно выражают черты еще доселе живой расы, единственной, которая способна размножаться и жить в этой загадочной стране. Роды победителей, сменявших друг друга и соблазненных богатством страны... исчезли, согласно пословице: «Египет пожирает в него вторгающиеся народы»... Действительно, веками бесчисленные рабы... приведенные смолоду в эту страну, не имели потомства; и в наши дни, поселяющиеся здесь семейства турков, вырождаясь физически и нравственно уже во втором поколении, пересекаются в третьем. Единственно, что можно предпринять, чтобы избежать деморализующего действия климата, это брак с феллахиней; но тогда пропадет у потомства европейский характер, потому что от такого брака рождаются египтяне» (курсив наш).

Не ужасна ли месть древнего Египта за профанацию линий?

Что касается до сходства феллахов с древними египтянами, то на это указывает, например, Роберт Хиченс в своей книге «Чары Египта»: «Я спускался в могилу... расписанную фигурами. Взяв с собой 10-летнего мальчика Али... и глядя то на него, то на окружающие стены, я... проникался сознанием постоянства типа. В этих изображениях я повсюду встречал лицо маленького Али».

165. Елисеев. По белу свету.

166. Летучая собака (вид pteropus).

167. Пирамида Хеопса.

168. 175.

169. 210 аршин.

170. Пирамида Хефрена.

171. 66 метров.

172. Хиченс Роберт. Чары Египта в его памятниках, с. 6.

173. Wake. The Origin and significance of the Great Pyramid.

174. «Mene House» — всемирно известный отель.

175. Южный крест.

176. Город Верхнего Египта.

177. Недавно еще его исчисляли в 5500 лет; по новейшим данным, время это более 6000 лет.

178. Из стихотворения З. Гиппиус.

179. Масперо Г. Guide au Musee de Boulaque.

180. Азар — покрывает от носа лицо феллахини и прикрепляется желтенькой палочкой к носу.

181. Выражение принадлежит Myriame Harry (см. Tunis la Blanche).

182. Заимствую эти данные в кн.: Масперо Г. Египет. Фивы и народная жизнь (русск. пер. Е. Григороевича).

183. Масперо Г. Набор войска.

184. Idem. Фивы и народная жизнь.

185. Idem.

186. Idem. Базары и лавки.

187. Idem. Набор войска.

188. Египетская утна, по исследовательским данным, весила 91 грамм.

189. Переводя на франки: 143 франка 78 сантим. (Масперо. Египет).

190. Пальмовая водка.

191. Idem.

192. Idem. Базар и лавки, с. 52-59.

193. Idem. с. 138

194. Idem. Фараон.

195. Idem.

196. Масперо Г. Фараон.

197. Idem.

198. Idem.

199. Idem. Жизнь в замке.

200. Масперо. Древняя история народов Востока.

201. Корона.

202. Хиченс Роберт. Чары Египта в его памятниках, с. 19, 20.

203. Hilprecht. Die Ausgr. Im Balt-tempel zu Nippur, 1903.

204. Ему приблизительно 5600 лет.

205. См.: профессор Вальтер. История земли и жизни.

206. За 4300 лет до Р. Х.

207. История земли и жизни (русск. пер.)

208. Построен храм Юстинианом, переделан в мечеть Омаром.

209. По мусульманским верованиям.