АНДРЕЙ БЕЛЫЙ

АФРИКАНСКИЙ ДНЕВНИК

«Хаха»

— «Хаха-хаха!»

— «А!»

«Хаха!» — кричало. [389]

Могли бы пожить мы и в Бискре; могли бы увидеть Гафсу, Габес, Сфакс: нас тянуло в Египет.

И черная стая кидала меня в фаэтон; и размененный фунт испарялся (запрыгали быстро доллары в темных ладонях); носатый извозчик плаксиво визжал с высоты своих козел; сириец, забывший свой лоск, издавал как и все, что меня окружало, не гордые звуки:

— «А!»

— «Хаха», — указывая, куда следует нас отвезти.

— «Хаха, хаха!» — ответствовал извозчик; и — тыкался носом в сирийца и в нас; рассыпалося сено и сор; пред тюками на всех языках голосили:

— «See!»

— «Mare!»

— «Mer!»

— «Thalassa!»

Прыгнул обвязанный, кожаный, желтый сундук: саквояжи летели, как мячики; мячиком выкатил потный турист, заморгавший глазами навыкате: сыпалось сено и сор.

И рыдало «а-хаха» из ртов: и мы назвали «хахами» этих кричащих феллахов; и «хахи» в Каире гонялись за нами — носами и ртами: кричали:

— «Бакшиш!»

Все есть вымысел: «Хаха», которого с Асей придумали мы, воплотилась однажды для нас в настоящее имя; и наш проводник Ахмет-Хаха носил его; «Хаха» — феллашский «Иванов»; фамилия Хахи с тех пор — для меня нарицательна; все египтяне суть «хахи», или — вымыслы, призраки: так облеченное ныне в абассию ваше же тело — они; неуютно склониться над собственным... телом: и жуткостью дышит Египет: он — тело, которое сбросили, — труп; мы — над собственной тризной; отсюда — и муки, и казни; и — бегство; давно мы бежали отсюда; и — плен: полонил нас Каир!

***

Резнул «style oriental», или — подделка; культура Тунисии есть примитив; а культура Египта — барокко; меж тем Фатимиды создали Кахеру; сказалось губительно действие климата: испепелило культуру; такие фигуры, как строгий султан Нуреддин, или гуманный султан Саладин, — прошли сном.

***

Вот отель.

И какая-то хаха проводит в чулан: в нашу комнату; грязь — на постелях: пыль, пыль; сколько стоит? Цена этой комнаты — в перворазрядном отеле Палермо такая цена; вдвое менее стоил тунисский наш номер в отеле «Эймон»; проклинаем сирийца, сюда нас заславшего; грустно стоим над вещами; а хаха — уходит; зову.

— «Но послушайте: этими полотенцами утирались не менее десяти рослых парней!»

И хаха приносит... одно полотенце; уходит; зову:

«Но послушайте: это белье на постели; тут спали солдаты».

И хаха приносит — белье; и уходит: зову:

«В рукомойнике — слышите? — нету воды!»

Появилась вода.

«Нет, постойте: здесь негде присесть: оботрите».

Стирает. [390]

Нескладица — та же; и — пыль за окошком: оттуда сварились громады домов в пыльно пламенном ветре; в крутящемся соре и сене в сплошной трескотне граммофона; в стрекочущем горле.

— «Каир?»

— «Почему он такой?»

И какая-то новая нота нам слышится.

***

Помню: кошмар нападал на меня; в недомыслии, дико излитом, он — длился: предметы кругом выступали знакомыми знаками; тихо сходили с настоянных мест, оставаясь на месте; и было все то, как не то; я — испытывал вывих; не палец, не кисть, не рука ощущали его, а все мое тело: оно — только вывих. С меня? Стало быть: ощущал... вне себя? Вопрошали во мне ощущенья; без вопроса, следил, как ничто, никогда не вернется в себя: так себя в первый раз ощутит голова под ножом гильотины: захочет увидеть она свое тело, а видит лишь ухо другой, как она, отделенной от тела; и жалко грызет это ухо: впервые я видел тебя беспокровным, дивяся — «я» — помню, маленьким взяли купаться меня (до шести лет купался с дамами); вид голых «дядей» меня поразил; тут пахнуло звериным цинизмом; мне долго казалось, что я уже погиб (навсегда), увидев: это все. — Так себе самому ужасался: предметы и тело мое средь предметов казалось: пустыми штанами (в купальне); я сам — весь пустой, на пустой оболочке в пространстве разъятого стула, — разъятый в пространственный вырез окна — в потемнение синего неба, которое есть распростертость, темность толкований и смыслов:

— «Что это такое?»

— «Как можно?»

— «Не вынесу!»

— «Ай!»

Так кричал бы, но орган кричания сдернулся с глотки: труба граммофона! — сидела, привинченная к недышавшему ящику тела.

В младенчестве доктор решил, что я — нервен; немного позднее решили, что болен я — астмой.

Но «астма» — прошла.

***

Вот подобное, что-то во мне поднималось теперь, из песков Порт-Саида — в окно; и запучилось там неживою громадою дома; кричало, как медное горло; на сорной, коричневой площади, и густо катились верблюды; и хахи, страдая от астмы, кричали:

— «А!»

— «Хаха!»

И странен, и страшен Каир.

— «Да, он странен», шептала мне Ася, медлительно подошедшая сзади. Туда не хотелось нам кануть.

Мы — канули!

Каир 911 года

Каир

Комнату! В пыльном чулане остаться нельзя; в «Premier-ordre» еще можно при 1000 франков в неделю; такой суммы — нет; и поэтому комната нас занимает; мы — ищем; Каир — отступает: не видим его (больше — чувствуем); [391] солнце так бьет, что приходится думать о пробковом шлеме с вуалью, предохраняющем от ударов и пыли.

— «Наверное здесь по утрам происходит базар: сор и сено». Проходим базар:

— «Вот и здесь: происходит — базар».

Те базары — на третьей, четвертой, на пятой, шестой и седьмой засоряемой улице:

— «Всюду — базары».

Источник такого обилия — «хахи», извозчики; всюду у них между ног просыпаются травы из сочной охапки, свеваемой, тминного запаха малой былинкой и клочьями; все, проедаясь, буреют они; и — метаются в ветре; и — сорное стойло Каир. И жующие морды верблюдов, ослов, лошадей и развесивших уши по воздуху мулов — повсюду.

Дивились: исчезли бурнусы; вот — кубовый, темный хитон облекает феллаха; вот двое, как вороны, — черные. Небо, сквозящее тьмою, — прикидчиво сине: так горсти людей протекают волнами абассий, широких, пышнеющих в ветре хитонов, излившихся с плеч до пяты и порою затянутых очень широким, простым кушаком, выявляющим тонкую талию; будто подрясники, ходят подолы в сплошной, черносиней толпе; и круглеют коричнево шапочки шерсти на бритых затылках; широко шагают феллахи, махая руками — на грязной стене шоколадного цвета высокого дома, глядящего в красную бурень небес; у предве-рий сплошных европейских кварталов, как лодочка, — море абассий разрезала чистая фесочка, вздернувши нос над сиреневым смокингом; прощекотала изящною тростью по воздуху, свистнула в красные губы мотив из «Веселой Вдовы»; побежала другая, такая же фесочка — в розовом смокинге.

Толпы их: множество палевых, розовых, серо-сиреневых смокингов, трости, цветные платочки, перчатки яичного цвета.

Какой маскарад! Это — хаха, но хаха «moderne», надушенная знанием, самодовольством и наглою цивилизованной прытью: и брови — дугой, и носы — закорючками; многие — с книжками: все — понеслось; щекотало тростями пространство.

Бежало средь черных, говорящих, кирпично-коричневых стен и заборов, из-за которых, гигантски возвысясь, коричнево так столбенели винты чуть изогнутых пальм, лепетавшие листьями, точно пучками зеленых, развеянных перьев из бурого неба:

— «Смотри: низкорослая пальма пропала».

Торчали деревья, которых далекая родина — пышный Кашмир (на одной широте он с Каиром) в Каирском саду, в Гезире, вокруг Geziren-Palace ⁷⁹, в садике, переполненном фесками, в Эсбекиэ — всюду эта индусская флора.

Она — восхитительна.

***

Злой, неприятный, обидный Каир; это — первое впечатление наше; сравненье с Тунисом невольно.

Миллионом разинутых ртов прогорланил Каир; и снежайше провеял немногими сотнями тысяч бурнусов — Тунис.

Белоснежен Тунис; черносер, серопылен Каир; чист Тунис; выгрязает Каир из-за бурого вороха сора; тунисские бельма пестрейше распались в фаянсовых глянцах гирлянд; темноватые стены Каира покрыли каймой серой [392] грязи отчетливо черные прочертни; белый цветок, — наклонился Тунис лепестком куполов над лепечущим озером; тело Каира — зловонно дымеет песками; над злобовонною падалью (кошек, собак) — высоко зачертили круги прямокрылые коршуны; а над водой бирюзами легчайшей тунисской струи — розовеют цветочки фламинговых крыльев; топорщатся стены Каира сплошным кривулем-завитком и причудливой лепкой орнамента, в складках которого — грязь; и квадраты, и кубы тунисских построек, снежнея, легчатся. Тунисская дверь: это — четкий квадрат на белейшем картоне стены; посреди его — вход грациозной подковою чертится, медною бляхой красуясь, пестрея дугой изразца над витыми колонками входа.

Каирская дверь — не подкова: низка и темна. Навалился над ней много-пудными грузами выступ нелепого, полосатого дома: вторым этажем; над вторым этажем многопудными грузами валится выступ: то — третий этаж; справа и слева раздавлена выступом узкая уличка; перефестонились стены, как юбки затейниц.

Они — полосатые; черная полоса чередуется с рыже-кирпичной, а розово-серая с буро-яичной; и все покрывают: фестоны и банты кривых «загогулин» из камня, являя барокко лепного орнамента, точно расчеты и струпья проказы, которой зияет бродяга, напяливший смокинг; и опестряет каирец плаксивую речь лексиконами всех языков; но от этого кажется он заболевшим.

Смотрю на мечеть: нет Туниса и в ней; заболевший квадрат минарета, и — круглый, или гранный подкинутый палец, утолщенный сверху без вкуса, эффектный лишь издали; в стены мечетей Туниса вошли малахиты и яшмы; а здесь — полосатые пятна буреющих желтых и розовых стен изошли загрязнением язв, струпно кроющих тело мечети.

То же — окна домов: нет помина системы зеленых решеток; оконный ряд выперт со всем этажем, чтобы рушились окна над окнами каменной выприной; и оттого-то: под выприной — тени и смрад; пробегает с закинутым носом, здесь фесочник все же — являет сплошную ловушку для блох; платье — невод: приносит с прогулок — улов насекомых.

В Тунисе естественно все, отдыхая, заходят к арабам в кафе; но в Каире — не так: не кафе, а — помойная, черная яма; в нее провалившись, уносите часто чуму, насекомых, или — стаю накожных болезней; войдите, — и гаркнут, вскочивши с циновок:

— «Бакшиш!»

Весь Тунис распадается надвое: на половине арабов белеет XII век; и парижится веком XX квартал европейцев.

Каир — половинчат: «коробка» смешалась с арабской постройкой; и помесь Сицилии мягче Каирской; безвкусие капиталиста вступает в гражданские браки с безвкусием анатолийских пашей, или — египетских выскочек.

Пыжится камнями научной пошлятины зданий Каир; он смешон и ужасен своей тривиальностью.

Даже в подробности разнится стиль городов: скруглилась тунисская феска — чечья, повисая огромною кистью; крысиным обрезанным хвостиком пляшет обрезанный константинопольский конус: каирская феска.

***

Заходим в отель: отобедать; и после катаемся в улицах европейского города; с шумной Nuber-Pacha к Kasr-el-Nil мимо сада Эсбекиэ, Chareh-Boulag и Chareh-Soliman-Pacha.

Мимо летит многоцветие вывесок на английском, французском, турецком, [393] арабском и итальянском наречии; пестрядь афиш, объявлений по-гречески, даже по-русски; из агенства пароходных компаний за стеклами всюду павлиньи хвосты объявлений, реклам, указателей, расписаний: тогда-то идет стамер № такой пароходной компании — в Индию; брызжут из лавок каскады вуалей и шарфов; глядит из зеркальных витрин рой курильниц над блесками «Style oriental», уже виденной где-то, когда-то.

***

Заходим по адресу в агенство; и подаем туда письма: — о счастье, — любезно дают адрес комнаты — рядом почти с Kasr-el-Nil. Мы — спешим; мы — звонимся: прелестная комнатка, чистая; и — со столом; молодая австрийка (потом оказалась турчанкой она) madame Peche, улыбается нам: переедем — сюда.

***

Теперь ищем мы выхода к Нилу у здания каср-ель-нильских казарм; из-за желтой стены вытекает вода, заигравши медлительной музыкой (слушаем речи мелодий); из окон просунуты головы праздных солдат; огибаем казармы; и — Нил. Белогубым острым парусом в желтой струе закачалась фелюга; она полосатится складками островерхого паруса, прикрепленного косо к шесту опускаемой реи; а рея привязана к мачте: взлетит параллельно к воде, упадет; и — опустится парус над старою, черной кормой; полетит на струе, нагоняя другую фелюгу, которая... зыбится: голубокрылою птицею; возится резвая стая, за резвою стаей, расправивши в ветре свои полосатые острые крылья; чернеет немой силуэт, точно послушник, в нос опираясь босою ногой; шест качнется: парус — опал, точно прыткое заячье ухо.

Вступаем на мост; он дрожит, громыхая людьми, фаэтонами, трамом, верблюдами, роем изящных колясок: то мост Каср-ель-Нил; позастыли чугунные львы, видим роскоши зелени той стороны; видим — пальмы из неба; туда опускается солнышко за Гезирэ-Булак: остров парков, полян и роз, и веселий.

У моста шумит «скэтинг-ринг» на колесиках; пышно над нами закрутела веранда: над Нилом под пальмами; всходим: садимся за столик, склоняясь в раздолие вод над вечерним Каиром.

Фелюга — качается; лодырь, совсем темносиний, стоит на корме, обратившись в сторону Мекки: моторная лодка раздергала золото-карий светени вод, точно тени, или бабочки; вдаль полетели фелюги легчайшим биением бело-голубых парусов; раскаленные желтые здания бросили в солнце стекольные окна: блистают стекольные сотни гнездилищ: казарма — сплошной многоглазник: «Семирамис» ⁸⁰ — злотоглазое чудище — тоже: пылает: стекольными сотнями; а прожелтни выступов Моккатамского вала с пустыни привстали арабским Каиром; глядят через крыши домов европейских кварталов — в пустыню, на бред пирамид (нам же видных за пальмами); скалится старой зубчатой стеной Цитадель, просквозивши из дали, как черное кружево на желтеющей шее испанки — узориками минаретов, затыкавших пальцами в небо из кружева оглавлений: или — множество пик ощетинилось там? Желтовата, как грунт, Цитадель; и она — начертание легонькой трости в песке; и — подует, и — все ожелтеет; и все очертания взвеятся от Моккатамского вала простым замутнением; в крепнущих сумерках быстро крепчают цвета: засерела она, [394] затемнела она, и прочернела; и выступил в грунте узор минаретов, зубчатостей, башен, и кажется: вот черноватая тень упадает на холм; а таинственный город, «Кахера», летит — над Каиром.

Налево: пространства косматой кудрявицы: зелени (много оттенков) льются как легкие ливни янтариков, бледных бирюз в хризолитах; под ними — кровавый карминник клокочущих кактусов; изгородь шипами бьется о камни веранды; и путами ярких кустов надувается в небо косматица цепких заборов спортивного клуба; и башенки малых коттеджей, и розы веранд отступили туда, в непролазные чащи деревьев; сады — Ботанический, Зоологический: много садов.

И Каир, и Булак — перед нами: закат — начинается; золотом карим ноет, точно бархатный альт.

Неописуемы зори Египта; мы часто на них любовались потом! Солнце кругом сперва изнеможет, покрыв его матовым золотом; мертвенно-белый покатится круг, как погашенный к утру фонарь; крепко пеплы пройдутся по мертвому тиглу потухшего круга, и вот этот круг — грустный труп: заедает ливийская пыль.

Тысячелетним папирусом ссохнется сочное солнце; какие-то золы бесшумно, безумно засеются; сыплятся, валятся, рушатся, все погребая; и все — промутнение из мира упавшей золы, где и скудно, и трупно, и душно; бесшумно проносятся в небо клочкастые пальмы, утратив стволы: где-то в воздухе; лица, зеленые, выступят в тускло-зеленое небо над ними: испугами.

И пронесутся испуги от края до края; заплачет неведомый кто-то, которого слышите вы осенями на русском болоте; не птица ли?

Грусть!

Эту грусть ощутили впервые, когда угасали следы уходившего солнца — высоко над космами пальм горизонта; лилось тяжелейшее золото в карие сумерки; медленно, густо протлели какие-то золотокарие земли — над землями: в воздухе; густо затеплился взвеянный в небо песок: землянистый закат осветил карим золотом дымы и гари, разлапости пальм и тончайшую струнку ствола; и туда, в эту промуть, тянулись феллахи, поставив на плечи надутое дно пропеченных жарой кувшинов; за кормой, где склонился весь кубовый лодырь, золотокарие полосы тяжеловесно качаются: знаками, змеями, строя угластые петли на черной поверхности вод; огоньки, огонечки, как иглы, вонзились в бур сумерек: странен и страшен Каир!

Боголюбы 911 года

Вблизи города

Пучатся лопасти листьев; и — капают влагой; в чащобе порхают, как бабочки, смехи цветов; и — сквозят рогорогие чащи; и сахарный, сочный тростник загребает верхушками воздух; вскипает волнами веселая зелень пшеницы; из далей стволистые бурости пальмовых рощ, отягчаемых фиником; винтообразно изрезан их ствол; и летают от моря веселые стаечки, может быть, sterna nibotica ⁸¹; пятноголовые пташки, порхая, пиликают песни.

Где лотос? Сказали, что он — не цветет; уже — март; трелит жаворонок из лазуревых озарений; и запахи сладкого тмина, и россыпи желтых цветов из зеленой чрезмерности хлопка. [395]

И все обрывается — сразу: ряд валиков, вылепленных из засохшего ила, отрезал пшеничное поле.

Пустыня.

***

Как будто, мертво засерев, желтоватое море застыло сухими валами: как будто, мертво забурев, облетевшая зелень уныло свивалась листами. И тени, как дымами, полнили впадины стынущих валиков, мечущих в солнце сухой неприязненный блеск; и на них начертился орнамент зигзагов, слегка перечерченных в зыби летающих веяний; прятался, тяжело вздыхая под шлемом от яркостей солнца, валясь на мою неподвижную коленкорово-черную тень.

Вот цвета — желтоватый, сереющий, белый, въедаясь друг в друга, рябеют, мертвеют; и все изошло — разложением белесоватых и желтопесочных тонов.

***

То — Сахара: восточная часть ее, именуемая Ливийскою пустынею — самая страшная, непроходимая часть; и я думаю: тут, вон, пески, и туда, к юго-западу мощны пространства угластых, кричащих под солнцем (когда камни, треснув, исходят щелями) громад, известковых, пространства обломков кремней, голых скал, беспесчаных: хамады! Вот как путешественник Циттель рисует хамады: — «Мощные, серые, иногда красноватые плиты известняков гладко отполированы... и стеклянная поверхность их блестит под лучами...» — в Ливийской пустыне, туда к юго-западу, нет кругозора в хамадах; лишь далее, за Фарафрахом, по Циттелю, расстилаются дали; террасообразно строение Ливийской пустыни; и профили дальних холмов разрастаются в воздухе ярким миражем громадных хребтов; их же — нет: гордый, выспренний, кряж превращается в малый уступ каменистого моря; оазов — не встретишь; не то, что в Сахеле: Туат, Тафилельт ⁸² прерывают пустыню в Сахеле; здесь днем накаляется воздух до 56°; температура песка еще больше; а ночи — прохладны: четыре, пять градусов только; и мы испытали там холод.

Непроходима пустыня отсюда до озера Чад; Нахтигаль проходил до Тибести — хребта, протянувшегося на 500 почти верст, где живет племя Тиббу, которое — как туареги восточной Сахары; средь горных вершин обитают они; здесь есть город Бардай; там — иные вершины подолгу стоят уснеженными; далее — смерть: и пытался проникнуть туда, за Тибести, известнейший Рольфе; он — не мог ⁸³; проникаешься уважением перед силою воли идущих туда: Густав Нахтигаль, Генрих Барт, Фогель Рольфе, Циттель вместе с отважнейшим Дюверье поражают меня; почему мы не знаем их; да, имена политических жалких фигляров известны младенцам, а кто читал... Стэнли?

***

Смотрю: беловаты холмы — в отдалениях; сочно исходят лиловыми пятнами — там: в отдалениях; тихо они переходят в суровости серогрифельной тускляди; все разложилось в оттенки: оттенхами полнится этот гигантски простейший труп, составляя в дали семицветие пляшущих радуг, кусающих яро ресницы; что море — пустыня: меняет свое выражение; мучают зыбкости тучами [396] едких улыбок, которыми тихо пространство дрожит, переполнившись, как электричеством, снами возможных миражей; нет сил туда углубиться!

И мы — повернулись к пустыне спиною: в роскошные зелени.

***

Снова пышнеют пространства; и вот: сикоморы, мимозы пред радостным взором — тут, рядом с пустынею: злобный Тифон отступил; и Изида — цветет; эта линия зелени пересекает пустыню и справа и слева по Нилу, порой прерываясь и далее разливаясь лугами Судана, чтоб там, у экватора слиться с громадой лесов; там растет баобаб; обезьяны, цепляясь в ветвях, наполняют стрекочущим криком окрестности; и попугайные яркие перья мелькают средь зелени: важно стоит марабу; и лысеет над водами; и — носорог щиплет траву; стоят полушария малой шиллукской деревни ⁸⁴; шиллуки сидят там под деревом, приготовляя сосуды из глины, перетирая зерно кукурузы камнями; и где-то шипит неизбежный «пифон»; по той области можно пройти беспрепятственно к водоразделу меж Нилом и Конго; и Стэнли бродил там недавно; смотри: не теряйся: не то «Ниам-ниам» ⁸⁵ съест, обглодает тебя: там оценят тебя не по книгам, по... ляжкам; из «biceps»’a сварят бульон.

***

Здесь повсюду — каналы, канальцы, канальчики: пересекаются в сеть; вот один отрезает нам путь, пробегая высоко: на вале из зелени.

Некогда длинный канал перерезал равнину от Нила до Красного моря, соединяя «Эдор» с «Mare Nostrum»; канал этот рылся Нехао еще ⁸⁶; был окончен впоследствии Птоломеем Вторым; и Страбон говорит, что могли пробегать по нему две триремы, идя параллельно; но он замелел; при калифе Омаре его расчищали; но вскоре засыпан был он; его длительность — тысяча лет.

***

Все каналы: на насыпях; если на насыпь взойти, то увидишь и воду и кузов скользящей фелюги; а то — его нет; нет воды, и бегут по земле, среди зелени — белые, синие полосы там островерхого паруса.

Из желтоватых соцветий просунулась толстая, черная морда; то — буйвол; за ним — темнокубовым, легким подрясником ходит сквозь ветви соцветий феллах — землепашец; он — строен, вынослив, красив, благодушен, здоров; но — изнежен; он — празднует в праздности: если б ему не трудиться! За лень он готов продать в рабство себя и детей, чтоб сидеть под припеками солнца у дома паши в совершенном безделии; готов выносить и побои и ругань: не так было недавно еще; в эти дни Магомет-Али рыл в нильской дельте каналы; так он уходил — много тысяч людей; он множил свои угрожавшие армии; затрепетала да, Европа; Египет украсился рядом мостов, крепостей, высших школ, где тупели лениво студенты; суданский пророк колотил, надвигаясь, полки египтян; наконец, разбежались они перед английским десантом; и вот — подоткнувши, в кубовой мягкой абассии, пашет феллах, провожая мордастого, чернорогого буйвола.

Всюду — лазурные пятна феллахов; и всюду — мордастые буйволы: жирные, черные земли потеют парами; вон пятна к канальцам спешащих феллашек [397] выходят на валик; они укрепили на плечи землистые груши сосудов, взобравшись на валик, мы видим как липкие, все шоколадного цвета мальчата купаются в липкой грязи: шоколадная лужа разбрызгана ими; а там, на высоком валу — колесо; и его вертит буйвол.

В зеленом пространстве из тминного запаха где-то торчат ряды вылеплин ила; ютятся, как гнезда; одно прилепилось к другому; то — домики; окна чернеют, как норы; соломою крыши их трутся; и длинные жерди колодцев раскинуты в воздухе: это — деревня.

Туда не поедем.

Боголюбы 911 года

Нил

Нильское зеркало ожерельем пузырьков проговорит у кормы: голубокрылая птица, фелюга, чуть-чуть закачалась; и — дрогнула; тронулись струи; и — тронулся берег; безостановочным перегоном понесся.

Каир — не Каир.

Струи тихо бормочут; свивается свитком блаженное время; снимается мир; и снимаются с плеч все дневные усталости отвеваемым жаром и отвеваемой пылью; плывем, уплываем: на даль — набегаем.

Голубокрылые абрисы многих фелюг набегают, тишайше несясь в тишающей зыби, сегодня лазоревой; белые взвеси полос парусов — распростерты; пузырится влага у носа, и полосы влаги расходятся ясным хвостом: от кормы — к берегам.

Наплываем на дали.

Феллах стал ногой на корму; и за ним над водой завивается складка абассии кубовой лопастью; я не могу оторваться: какие же певчие краски, — коричневый тон голоручий из раздуваемых кубовых рукавов вместе с оливковой древней досчатой кормой в отливающей пляске лимонов, в глазуревой глуби лазуревой ясени вод — что нежней, что странней?

Улыбаемся: Ася, и я, и феллах; наплывает дремота на грусти; и юркою рыбкой из грусти мелькает улыбка; светлеет, ширеет; и — птица летит: высоко-высоко — уж не это ль египетский ибис? Когда-то и здесь выползал крокодил на пески; и, позавтракав негром, он грелся в песочке, на солнышке, радостно вскрыв свою челюсть, чтоб стая голубеньких птичек влетела в разинутый рот: его чистить; когда-то метал пузыри, кувыркаясь в воде, бегемот; он — уплыл к голубому далекому Нилу; проливши слезу, убежал крокодил; а все та же тишайшая ясность: и Ася, и я, и феллах понимаем ее.

Дружелюбно кладу сигарету в ладонь взлопотавшего лодыря:

— «Что?»

— «Порт-Саидская?»

И улыбается лодырь: чему? Не тому ли, что твердая почва осталась за нами: Каир — не Каир; не Египет — Египет; и даже земля — не земля; прогорела она; отгорает, смывая все краски; она побежала; как лента кино, — миголетом ландшафтов; и лента — вернется; и ночь упадет...

Где-то будем во всю непроглядную ночь, где-то сложим свои неответные думы?

Зачем? Порт-саидская сигаретка — сладка; я платил за нее...

Я не помню.

Каир нас измучил: неделю мы тут задыхаемся в бреде гудков, голосящих трамваев, вуалей, тюрбанов и касок; мы бродим в бреду пирамид; многогрохотно [398] мчатся лавины веков; весь Каир — на ребре Пирамиды; ребро же каирского дома — ребро пирамиды; везде и во все пропирает она; тишиной пирамид гласят гвалты.

Лишь Нилом смывается все, отплывая, сплывая, и окружая кольцом ожерелий из пены.

— «И нет: никогда не вернется Москва; эти — письма, придирчивость, мелкость, меня укусила, как здешние блохи»...

— «А ты еще сердишься?»

— «Да!»

— «Невозможно сердиться: смотри», — улыбаясь, Ася рукой показала на зыби.

Плывем, уплываем, отплыли, — ужель навсегда?

— «Никогда не вернусь!»

— «Никогда?»

— «Никогда!»

***

— «Ты — не думаешь?»

«Нет»...

«Я — не думаю тоже»...

И можно ли думать, когда утекает — то все, как вода? Утекает она; утекает кругом берега; утекает испуганно, запепелевши, и пепелами сжатое солнце: оно, — как лимон: паруса набежали и дрогнули; остановились на солнце; закрыли: закроется все, чем мы жили; откроется то, чем мы не жили; и — паруса отбежали от солнца; оно зеленеет незрело под праздною пальмою.

Мы — повернули; и снова с каирского берега желтые здания, точно чудовища, вдоль водопоя — бегут из пустыни: по берегу.

***

К парусу тихо теперь подбирается месяц; и так неприметно играет серебряной рыбкой в струе; распадется рыбка на быстрые искры: и мухами, мухами бешено мечется рой искряных бриллиантов.

***

Фелюга — несется обратно: несется за нами мир тусклостей; эта погоня — бесшумна; вот — тусклости глянут, склонясь из-за плеч, куда канули синие линии берега, где в непонятной мольбе дерева заломили, страдая, огромные руки, чтоб рвать и ломать; непокойная скорбь поразила прибрежные земли; они — прилетийские; мы возвращаемся вновь в непокойный Аид; непокойные тени Аида простерты от берега; смолами медленно пережигается мгла, подавая из воздуха золотокарие земли; испуг поразил их; в египетском ужасе окнами смотрят дома.

Беспокоится, выюркнув в струи, весь серебряный рой пролетающих месячных мух под мостом: Каср-ель-Нил; поползли скарабеи, сцепившись ногами, в ползучую скатерть: зигзагами ножек; и вот уже — черви ломают клубок серебра, заплетаясь в смену арабских серебряных знаков под месяцем; смена письмян пробегает по водам арабскими знаками.

Только в какое вот слово сливаются буйные буквы? Кто нам перескажет беседу висящего месяца — в водах?

Мы вышли: фелюга качается; хлюпнуло тихо весло, разгребая серебряных скарабеев. [399]

***

Проходим в бесшумный египетский сад, где качаются днем в ветвях изумрудные сирины-птицы, где лепеты капелек из ноздреватого камня подкрадутся сладкою болью; та сладость Египта есть ложная сладость.

Проходим в бесшумный египетский сад — в то мгновение, когда перед ночью все звуки сладчают, а краски нежнеют: и все обдает нестерпимою нежностью нас, на мгновение только; потом поразит и придушит откуда-то рухнувший серый египетский пепел; а в пепельной синесиреневой серости грознокоричневый вечер задушит, схвативши за горло; и снимутся сирины с резкого скрежета улиц.

Боголюбы 911 года

Кварталы Каира

Отсутствуют грани.

И вот в азиатский восток проливается Африка — с юга и с запада; с севера — веет Европа; контрасты отсутствуют; а непрерывность — везде; и черта за чертой незаметно проходит в проспекты Европы кривой закоулок из... Азии: капля за каплей экзотика капает; если бы от окраины перенестись на окраину, — можно бы воскликнуть:

— «Что общего?»

Право, Каир, не есть город; между Европой и Африкой-Азией — пояс смешений кварталов; в летучих пробегах нельзя очертить весь Каир.

В указателях делят его на две части: на запад и на восток от Калиг (это — улица).

Вот на восток от Калиг протянулись кварталы Европы, теряя свою чистоту постепенно; во-первых: квартал Измаилиэ — центр европейской торговли; он вас поражает салонами, вскрытыми в улицу — серией магазинов, где в мягких коврах средь растений у входа порою расставлены кресла; вы — входите, в кресла садитесь, а долговязый и выбритый бритт в белоснежных пикейных штанах, обижая изяществом вас, подает папиросы: для пробы, и вы за двенадцать египетских пьястров ⁸⁷ получите пряную пачку египетских папирос; да, у нас в ресторанах такая коробка дешевле; средь многих блистающих стеклами пышных гнездилищ торговли и агенств — обилие лавок египетских древностей (большая часть сфабрикована); песья головка зеленой фигурки торчит из окна вместе с брошкою, изображающей коршуна (точно такого же, какой залетал над проспектом на пламенной сини); египетский скарабей фигурирует здесь; ожерелье из матовых, мертвых каких-то камней; и — всевидящее сбоку око; сюда — не ходите: в булакском музее вы купите подлинно древность: ее продают в отделеньи музея; там древности установлены специалистами.

По улицам Измаилиэ праздно фланируют — смокинги, дамы и фесочки (в палевом); каменный англичанин проедет в кровавом авто — в серой каске; вуаль, голубая, причудливо плещется с каски; стоит полицейский феллах в туго стянутом, в новом мундирчике; и поднимает над улицей белую палочку, строя рукою египетский угол; другой же феллах поливает из мощной кишки пламень плит; здесь на площади — садик; и брыжжут в газон оросители, пышно, — фонтанчиком; всюду — киоски: с газетами; здесь — людоход.

Во-вторых: величавый квартал, центр общественных зданий: Эсбекиэ; [400] в-третьих: новый квартал, где взлетают гиганты семи этажей; он растет не по дням — по часам, раздувайся новою кладкою зданий: Абассии.

Здесь многоглазые, солнцем блистают строения, в желтых, кирпично-коричневых, рыжих, взлетающих каменных выступах, напоминающих круглые бастионы чудовищной крепости; всюду на окнах решетки сквозных жалюзи, сеть балконов, веранд, парусина, где фрачники, снежно-кисейные дамы, в шезлонге издалека лорнируют пыльную улицу; неподметенный, широкий проспект от сжимающих справа и слева громадин демиморесок мучительно, неестественно узится; сеть электрических фонарей приседает; и — кажется низкой. Паллас за Сплэндидом: отэли, отэли, отэли; обставлены пышно садами, где — спорт; за стенами — ковры, чистота, тень и тишь; а на улице, перед окном фешенебельной лэди, уселись феллахи; один из них — ищется; блохи снедают его.

Интересен Тефтикиэ, чистый квартал, столь излюбленный администрацией; а кварталы Муски, Абдин, Фаггалах — уже смешаны; в первом — гремящие центры торговли: и левантийской и греческой; бьют из грязнейших лавченок каскады восточных пестрот; подозрительный грек, армянин, турок, старый сириец, еврей из-за роскоши кажет свой нос и лукавое око, как жадный паук, среди блещущей паутины засел; и — ждет мух; великолепия перемешаны с европейскими ситцами; всюду на вывесках здесь фигурирует: пестрый чалмач, жгущий оком, или жгущий усами, стоящими вверх, европеец (весьма подозрительный; он — вяжет галстук; те улички бьются восточной толпою и грязью кофеенок; дворики ранами грязно зияют наружу; везде постоялые дворики, с вывеской, где кровавою краскою намазаны буквы: «Hotel d’Europe» (ну, конечно, а как же иначе?); уже этажи провисают мрачнеющим выступом; грязный армяно-араб, или греко-сириец кричит из дверей.

Такова здесь центральная улица: улица Муски.

В квартале Абдин проживает турецкая аристократия: стиль всех построек — несносная помесь; она, как чудовище.

К западу от Калиг — настоящий Каир; в получасе ходьбы от реки: от Аббасиэ, до Ибн-Тулуна протянуты сети арабских кварталов: Баб-ель-Футун, Баб-Зуэйле, Баб-ен-Наср и — другие.

Арабская уличка

Кто побродил по трущобам Каира, ее не забудет; она — сверхъестественна: в ней безобразие — давит, страшит, ужасает; и, наконец, восхищает: убийственной гаммой махровых уродств; все дрянные миазмы спаляют гортани, щекочут носы; средь рычаний толп и оскала дверей — дыры окон, как черные очи; а гнойный урод подкатился — болячками; и — теребит за пиджак; черной гарью и бурым хамсином прихлопнуто небо; все тело — зудит и горит; раздираешь его: наградили блохами; потеряны вы безвозвратно у кривых малюсеньких входов, подходиков, переходиков, недоходиков, тупичков, тупых стен; тщетно тычете пальцем в развернутый план: не понять, не вернуться!

Чернейшая серень глазастого трехэтажного дома и справа и слева на вас навалилась, сливаясь почти; и смеется бурлеющей щелью хамсинное небо; извилины улички нас — поведут; и нигде не свернете; и — снова вернетесь на прежнее место; бесконечно вы кружитесь; грязь, вонь и пыль возрастает; а щель закоулка — смыкается; гвалты — растут: вас задергали, вам проломали все ребра; сквозь вас повалили пестрейшие толпы; вы — сами проход, по которому тяжко шагает... верблюд... [401]

Вы свернули: все то же; свернули: все то же; свернули: все то же; свернули: еще, и еще, и еще, и еще, и еще, и еще... Раз пятнадцать, раз тридцать, раз сорок — свернули; и снова — на прежнем вы месте. Где выход из гама, из лая, из плача, из рева, из хрипа, из рыка — где выход?

Опять повернули: из тесной гарланящей улички в более тесный проходик; оттуда ведет вас проходик: его — ширина пять шагов; завернули в грязнейшую щель (ширина ее только три шага); свернули еще (ширина — два шага!), а угрюмость и тень — много метров: вперед и назад; а толпа напирает, толкает и давит; прососаны множеством вы капилляров огромнейшей толпоноснои системы, которая гонится, точно мельчайшие шарики по венам, артериям города: ищите — где тут сердце, где площадь, где тут полицейский; и — площади нет: полицейского нет.

Вдруг свернули, и — диво: как будто редеет толпа; повернули еще — поредела; еще — побежали, спеша, одинокие хахи; еще — никого; и еще — никого; вы попали в пустыню; вся кровь — отлила; вы — стираете пот, поднимаете взор: простирается жаркая, темная мгла; то песчинки; хамсин уже дует три дня, отнимая дыхание; руку вы нервно прижали к груди: продохнуть, додохнуть! Ни прохода, ни выхода!

Где полицейский? Как выбраться: он полицейский на «Avenue de Boula-que», а не здесь; ни европейца, ни даже египетской фесочки! Чистые фесочки все в Измалиэ, в Эсбекиэ, или в Абассиэ.

Тронулись, вновь завернули: бежит вам навстречу халат; и проходит, лазурясь, абассия; снова — свернули — толпа подхватила; и вот после долгих скитаний вы брошены к площади; к площади вышли три улицы; и на одной — слава Богу! — трамвайные рельсы.

Вы прыгнули в первый попавшийся трам; он — уносит; он выбросит вас — где вы не были; там, где он выбросит вас, вам укажут, как вам возвратиться.

Боголюбы 911 года

Толпа

Она — катится россыпью пестрых халатов, и синих, и черных абассий, неся над главами длиннейшие шеи верблюдов, горбы их, с вершины которых семейство, переезжая на дачу, с улыбкою смотрит на море голов; два феллаха, слипаясь хитонами, вам поднесли на плечах принадменную морду верблюда; и он — оплевал вас; разжались феллахи; и только теперь вы, прижатые к боку верблюда, увидите, что у него есть действительно ноги, которыми он протирается в вяжущей, в бьющей гуще; вы — выперты к площади; вот изо всех закоулков повыперла пестрядь халатов: вот — розовый, вот — лимонный, а вот — опушенный рысиного цвета мехами; громадным комком нависает чалма; борода протянулась; нос — сплюснутый, глазки — раскосы, цвет дряблого личика — желтый; да это — монгол! А за ним пробегает тюрбан над подрясником, а на подряснике — мерзость! Напялен кургузый пиджак с отворотами; и сочатся из улочек: эфиопы, чалмастые турки, сирийцы: они — полосаты; плащи состоят из полос: черных с белыми, серых с красными; их капюшон стянут толстой веревкой; какие-то толстые палочки, точно рога, обложили его; орлоносый, седой абиссинец, вон там сухопаро проносит чернь лика, беседуя с коптами; старый еврей, в меховой, большой шапке упрятал слезливые глазки в роскошные кольца слетающих пейсов; он тут ненадолго; Иерусалим его родина; перс замешался в толпу; э, да это — кавказец; попал он из Мекки сюда; [402] синекистая фесочка, фесочка вовсе безкистая; вот же — вертящийся константинопольский дервиш в аршинной барашковой шапке, в песочного цвета халате, с кудрявой по пояс седой бородой.

Это все — налетит, обдав запахом пота и лука, расплещется в пыль рукавами халатов; в неизреченного вида штаны утонул кто-то там; в шароварах, подобранных кверху на быстрых ногах, пробежит митиленский, трескочущий грек, заломив на затылок, как гребень петуший, малиновую фригийскую шапочку, выше колен натянул он чулки; они — черные, туфли — заострены.

Азия, Африка здесь размешалась с Европой.

Высокогорбый верблюд косолапо навалится из закоулка; арабская, важная дама, — двуглазка с закрытою нижней частью лица, восседает на нем, онемев от величия; а за верблюдом второй повалил, третий, пятый, девятый; все девять влекут на горбах: арабчат, тюфяки, утварь, кладь, косолапые ящики: чтущее местный обычай семейство переменяет квартиру.

Толпою вы втиснуты в празднество: празднуют!

Что, — вы не знаете: где-то, кого-то почтили; и медные трубы оркестра гремят: там — процессия; и оживились тюрбаны, куда-то помчались: на лицах написано:

— «Празднуют, празднуют!»

Сотни кровавых флажков перекинуты там через улицы плещущей веей гирлянд; затрепетали флажки на стенах; вот — трепещут в руках; выбегают феллахи, и машут флажками: на красном флажке пробелел полотном полумесяц; мне вспомнился прежний обычай какого-то праздника: он ежегодно справлялся в Каире; мулла вылетал из мечети на белом коне, а себя приводящие в ярость экстаза поклонники (я не знаю какой только секты), упавши на камни, образовали сплошной живой мост распростершихся тел, по которому мчался мулла, попирая копытом коня — груди, ребра, затылки и спины.

***

Толпа загоняет вас в крытый базар, где любезнейший турка дымит фиолетовым, желтым и черным клокочущим шелком; или тащит кровавый халат: обливая благовонием; или под ноги валится черный оборвыш: вы — вот загляделись, а черный оборвыш, подкравшись к ноге, расшнурует угрюмо ботинку, сорвет; и просунет в носок зеленейшую туфлю; невольно ударишь ногою по цепкой руке; зеленейшая туфля опишет дугу; и просунувши ногу в ботинку бежишь от оборвыша (после ее зашнуруешь); оборвыш погонится с туфлей в руке, претендуя на что-то. Вы выскочили прямо в воздух: к бассейну, прелестная форма его поразила на миг; и веранда над струями вод, и витые колонки над ней; это — выступ дворца: ты подумаешь — чей? Никакого дворца; он остался в дали — за спиною; толпа протолкнула вперед и вперед: пролетели на пестрой толпе: протолкнула вперед; впереди перед вами разъята; и — новые зрелища видишь.

Боголюбы 911 года

Форма мечетей

В заторах горластого города, — там, где приподняты трое ворот (Баб-Зуйлэ, Баб-Футун, Баб-ен-Наср) — истечение мечетей: мечеть ель-Хакем, и мечеть Абу-Бакр, и мечеть ель-Акмар и мечеть ель-Азар.

Ель-Азар удлинилась раздвоенной формой меча минарета; в ней собственно пять минаретов; один высочайший — с раздвоенным верхом; вокруг [403] округленного тела его утолщения балконов (балкон над балконом), как кольца на пальцах; с вершины второго балкона приподняты две параллельные башенки; два куполка их венчают; один минарет изощренно-узорен; и он — трехбалконен; один из пяти есть отчетливый кверху протянутый куб; и тунисская форма в нем явственна, хоть изменилась она; фатимиды построили эту мечеть ⁸⁸; именитая школа она, или — арабский Оксфорд; отмечаются мрамором многоколонные портики; и отмечаются — явно персидские арки.

Мечеть ель-Хакем: ель-Хакем, внук Моэца построил ее ⁸⁹; ель-Акмар ⁹⁰ развалилась.

Мечеть ель-Гури ⁹¹ расставляется пестрою прелестью стен; мы надели у входа на ноги широкие туфли, перебегая глазами по ясности мозаических плит, по плетенью упорного черного и черно-серого мрамора; внешности я не запомнил; внутренность вся: оцветнилась она углублением в сторону Мекки (в стене углубление: в том месте, где в наших церквах начинается скрытый дверями алтарь); по бокам углубленья колонны из мрамора; сверху же тонкой дугой слагают рисунок изящные мраморы; сбоку — квадраты; и в них пробелели два круга; здесь стекла — цветные; узорчатый пол оцветнился рефлексами окон; от стен и до стен; посредине мечети стоишь, как в цветистом, зажженном фонарике.

Вот ель-Махмудиэ (около Цитадели она); симметрии в ней нет; вся она — странный вызов пропорций; она — прототип, как мне кажется, стиля каирских мечетей; полосатые стены с узорчатым, резаным краем суть стены каирского стиля, как все минареты мечети описанной (ель-Азар), как колонны массивного портика Ак-Сукнор и как стены мечети Султана Гассана; пространство стенного страннейшего выступа точно вобрал в себя купол Махмудиэ — пересосал свои стены, втянул, подтянул: выси вытянул; явно: на кряжистых кубах мечетей Туниса лежат полукруги снежеющих, каменных куполов; все каирские стены протянуты ввыси; взлетающий купол Каира высок, яйцевиден; кончается он истончением; весь изощряется маленьким пиком; его ширина уступает длине; таков купол мечети Барзай; таков купол мечети Султана Гассана; и купол фонтана Ибн-Тулун — той же формы; боками не выдут тот купол; нет луковки в нем; этой луковкой явно отмечены храмы Дэли; эта луковка вновь появляется в наших московских соборах (Успенский, Архангельский).

Эллипсовидное расширение купола видим в Стамбуле (влияние, может быть, Айя-Софии); и видим слияние эллипсов (эллипс на эллипсе); точно такою же формой (слиянием полуэллипсов) ярко отмечена форма пышнейшего купола цитадельской мечети; мечеть Магомета Али повторяет стамбульскую форму; ее строил грек. Архитектоника формы мечети Султана Гассана — типично каирская; купол, подъятый в пространство стены расставляет в пространство свою вышину; и он, помнится, гладкий (иные рябеют рельефом, как струпьями); стены мечети прочерчены рядом полос, как и всюду в Каире, где розовый цвет полосы чередуется с красным, коричневым, серым и желтым (продольные полосы — здесь, поперечные — там); округлением двух минаретов неравных размеров протянуты стены мечети Султана Гассана; и так округлением двух минаретов неравных размеров протянуты стены каирских мечетей; пускай восхищаются ими, как наш Елисеев; по-моему: нет ничего тяжелей рококо этих стен; а в Стамбуле стреляются равными пиками справа и слева мечети. [404]

Мечеть Магомета Али также точно стреляется в небо тончайшими пиками: справа и слева от эллипсовидного купола; и в ней — переход от мечетей Стамбула к мечетям Каира.

И переход к Кайруану — страннейшая форма мечети Султана Баркука; квадрат ее тела — типично тунисский; он — белый (опять, как в Тунисе); белеют его купола, как в Тунисе белеют они; их продольные полосы врезаны так, как в Тунисе; взошли минаретики трех этажей, как в Тунисе; квадраты лежат в основании башенки (так, как в Тунисе). Особенно много мечетей таких в Кайруане. В Каире их мало.

Мой вывод: Каир есть смесительство; и на восток и на запад цветут две различные формы; одна через Багдад, через Персию пышно вскрывается в Индии; и процветает другая в Берберии, здесь развивая свою мавританскую форму; в Каире те формы, встречаясь, друг друга съедают.

Боголюбы 911 года

Султаны Египта

В Египте скрестились три мира: Европа, «Офейра» ⁹² и Азия; борются здесь европейцы с арабами; борется здесь Мавритания с мощным Мосулом, с Багдадом: огромные личности малой Европы идут просверкать — в Палестину, в Египет и в Сирию: Наполеон, Барбарусса, Ричард; возникают отсюда фигуры: вот ель-Моэц ⁹³, Нуреддин ⁹⁴, Саладин.

Созерцаю мечеть ель-Азар; ее пять минаретов (раздвоен один) прихотливы: вот этот — квадратен; вот тот — почти кругл; ель-Моэц — раздвоил ее стены в этот двойной минарет; ель-Азар создал славу ей — школой; какой-то амальгамой построек раскидано здание; вот его портики: 300 колонок! Здесь сотни начетчиков, тысячи верных студентов доселе живут в утончениях мысли пророка; четыре суннитские толки встречаются в залах ее; у коринфских колонн под арками кучки халатов чалм; те — сидят; эти — бродят; я думаю: некогда сам Нуреддин, благосклонно внимая речам просвещенного суфи, ходил под колонками; видели старые стены почетнейшего Саладина, которого «львиное сердце» глубоко ценило Ричарда (по прозвищу «Львиное Сердце») — тот лик Саладина, который грозил Барбаруссе, которому Фридрих Второй был обязан: спасением жизни (когда темплиеры хотели его погубить); он вливает через Фридриха импульсы просвещения, формируя задания нашей культуры; ему мы обязаны: он — просветитель.

Мечты увлекают меня.

***

Вот высокой сухой фигурой, закутанный в скромный бурнус, сам Султан Нуреддин показался под зонтиком, пересекая тот двор, к группе суфи, сидящих под портиком; суфи встают; Нуреддин очень быстрым движением бронзовой смуглой руки их сажает: садится на корточки, благоговейно внимает — я вижу его: его мощный, приподнятый бронзовый лоб в перегаре ⁹⁵; под ним извивают покорную кротость два пристальных глаза; рукою он гладит бородку, которая у него — с подбородка; прочерчены безбородые щеки; ты спросишь: [405]

— «Кто этот покорный студент?»

И владыки Мосула, Египта, Аравии, Месопотамии, Сирии — в нем не узнаешь!

Потом на коне под круглеющим зонтиком он величаво гарцует по улице Шарауйяни к колодцу стариннейшей Ибн-Тулун; в шестивратной мечети все ждут Нуреддина; как пляшет копытом снежайший, зафыркавший конь; но прямой и приросший, как палка — под белым бурнусом он мечет на все черный огонь черных глаз; почему на нем нет украшений? Он — беден; казну государства не трогает он, одеваясь, питаясь из малых доходов; султан занимается скромной торговлей; в Эмессе построил он лавки; недавно еще отказал он любимой жене в ее малых потребностях.

Ибн-Алатир уверяет, что образом жизни сравнялся с Омаром, Османом, Али, Абубекром, тишайший, строжайший, скромнейший султан, днем творящий расправу и милость в судах, а ночами молящийся (редко заходит к жене он); единственной слабостью, развлекающей дни его — мяч; выезжает порою в равнины на белом коне; издалека навстречу султану? бросается мяч; он бросая поводья, сложив под бурнусом свои обнаженные руки, бросается ярым конем под полеты мяча, и дощечкой, ожимаемой в правой руке (руку же держит скрещенной под белым бурнусом), он бьет по мячу: прыткий мяч отлетает обратно; при этом весь облик султана суров, неподвижен и хладен; так ловок ловчайший из всадников!

Как-то писал Нуреддину какой-то суровый смельчак, что Султану Мосула, святейшему повелителю Месопотамии, Сирии и Египта не следует предаваться пустейшим занятиям этим; султан ему лично ответил, что в этих занятиях он упражняет себя, чтоб на поле сражения быть воином; все уже знают, каков он в бою: увидавши врага, он, хватаясь за лук, устремляется с возгласом: «О, сколько времени я ищу правой смерти за дело Пророка; а смерть — убегает». И верной рукой, натянув тетиву, он пускает: стрелу за стрелою.

Он — первый в молитве; он — первый в отваге; то кротким ребенком сидит перед суфи, даря ему только что полученный пышный тюрбан (не пристало ему украшаться), то строгим отцом разрешает он тяжбы, то хитрым расчетливым он пауком заплетает тенета политики: будут неверные биться в них мухами!

Часто султан приглашал на трапезы шейхов, имамов, философов; им уступая беседу; на этой беседе все чинно молчат, а один кто-нибудь говорит; скажет: после ему отвечают; перебирают вопросы политики, права, религии; вот образованный старый гафец ⁹⁶ вспоминает священные тексты; султан, чтобы лучше услышать, поближе сажает его; этот старый гафец после смерти султана ругает пиры Саладина, где все говорят в одно время, где грубые шутки эмиров напоминают безчинный базар, так что новый султан (проницательно видящий негодование старца), пытается из угождения к нему укротить голосящих эмиров; и — тщетно; не то Нуреддин ⁹⁷; он умел водворить тишину.

Он был сам образованный; в строгой системе учился всем тонкостям права; и право возвысил над собственной властью: однажды его отвлекли от мяча, подведя неизвестного:

— «Что тебе?»

— «Я имею судебную тяжбу к тебе».

— «Что я сделал тебе?» [406]

— «Незаконно, владыко, владеешь участком моим».

— «Хорошо, идем к кади» ⁹⁸.

И тотчас же с площади мощный султан и ничтожнейший подданный пошли к кади: судиться; и кади, до тонкости все разобравший, оправдал Нуреддина; султан же сказал:

— «Это было мне ясно и прежде: теперь я оправдан».

Но он проявил знаки милости:

— «Слушай: бери себе спорный участок; его защитив по закону, я вправе тебе подарить».

Он всегда говорил:

— «Мы лишь слуги закона!»

Он всюду вводил образцовый порядок; чинились дороги; и строились ханы ⁹⁹ повсюду; исчезли убийства; забыли, что есть воровство; возникали больницы: «был строг без суровости; добр же без слабости» ¹⁰⁰; все беззаконники с радостью встретили раннюю смерть его в дни, когда сам Саладин изменил повелителю и на него Нуреддин ополчился походом (он умер в болезни); о нем Саладин говорил:

— «У него научились впервые суды справедливости».

Так говорить о противнике мог благородный.

***

Воистину Ибн-Алатир возвеличил бессмертную память султана Мосула; Боаеддин же воспел Саладина; он так говорил: «Я имел преимущество быть свидетелем деяний моего господина, султана Саладина, защитника веры, сокрушителя христианского богопочитания, ...виновника взятия святого города ¹⁰¹... Я увидел себя принужденным поверить всему, что говорилось о героях древности... Я видел такие подвиги, что свидетелю нельзя не описать их» ¹⁰².

Саладин оттеснил крестоносцев; он бился с самим Барбаруссой, с Ричардом и с Фридрихом Гогенштауфеном; завоеваньем Европы он грезил; веротерпимостью пропечатан весь облик его (Нуреддин был фанатик); в владениях его христиане не знали стеснений.

Когда, победив христиан, он увидел плененного короля Палестины, то подал напиться высокому пленнику; в Иерусалиме же расставил охрану, чтоб верные не утесняли сраженных; и жен, и сестер христиан, павших в битве, султан одарил; и они прославляли его; отпуская на родину их, дал им верный конвой, чтобы в целости их проводить до границы владений, омыл благовонною водою «Харам-ель-Шериф» ¹⁰³ и усердно в том храме молился; когда Барбарусса ему пригрозил, он ответил ему очень явной угрозой похода в Европу; послание это написано твердым, но вежливым тоном; оно начинается так: «Королю, искреннему другу, великому... Фридриху» ¹⁰⁴. Он почитал [407] и Ричарда по прозвищу «Львиное Сердце». В сражении раз он просил, чтоб ему указали Ричарда; увидевши издали пешим его, он воскликнул:

— «Такой король — пеший?»

И вот после битвы ему отправляет в подарок коня своего Саладин ¹⁰⁵; и впоследствии предупреждает он Фридриха о ловушке, расставленной темплиерами: те предлагали украдкой султану предать его в руки врага: с возмущением Саладин отказался от этого; Фридрих Второй после мира не может забыть благородства султана; впоследствии с ним он дружит, приобщаясь ко всем утонченьям арабской культуры.

Султан был бессребреник, как Нуреддин; только этот последний был скуп; Саладин отдавал свои деньги (доходы Египта, Аравии, Сирии) приближенным ¹⁰⁶; и много сносил от них; плачем отметилась смерть благородного; Боаеддин говорит, что «сердца погрузились в печаль, глаза смокли от слез...»

***

Я брожу по арабским кварталам Каира; двубашенный старый массив, или ворота Баб-ель-Футун; и я думаю, созерцая античную арку прохода ворот, принадлежащую творчеству трех архитекторов (братьев), сирийцев (как Баб-ель-Наср): этой аркой ходили процессии; и Саладин, провожаемый кликом толпы, гарцовал, возвращаясь с похода; вон Баб-Аттаба (в конце улицы ель-Аттаба): а вот кладбище Баб-ель-Уазир; и за ним, на окраине города, дышит песками пустыня; в пустыне — нет времени; все там — бессмертно; и славное прошлое хлещет ветрами в каирскую уличку; эти ветра навевают мне грезы; мне кажется: вот за углом перекрестка я встречу процессию; там гарцует на белом коне повелитель Египта, Султан Саладин; он не тронет меня; расспросив о Европе, отпустит с дарами; и так отпустив, он поедет к себе, чтоб отдаться любимым занятиям: играми с маленьким сыном своим, за которыми невзначай заставали послы иностранных держав господина Египта.

Карачев 919 года

Каир с Цитадели

Прекрасна вдали и нелепа вблизи Цитадель — на уступах холмов Мокка-тама, песчаных и желтых; одним своим входом открыта она с Румейлэх (это — площадь); тот вход ожидальный; две башенки обрамляют: теперь он — закрыт: проникают ворота Баб-эль-Джедит в первый двор Цитадели; оттуда ведет второй вход через линию стен: в самый центр, где — мечеть Магомета-Али; в Цитадели три части: и каждая часть обегает толстейшие стены; холмы Мокка-тама господствуют выше.

Султан Саладин ее строил; племянник его, ель-Камил, довершил построение; в ней поселившись (поздней обитали султаны на острове Роде); внутри Цитадели столетия нарастали постройки; позднее Магомет провел воду из Нила сюда (раньше воду снабжали колодцы); огромная часть цитадельских построек разрушена им.

Здесь мечети Гам-а-Магомет-ен-Нассер и Гам-а-Сулейман ¹⁰⁷; доминирует же мечеть Магомет-Али: в ней мало типично каирского. [408]

***

Помню, что мы, пробираясь сюда, задыхались от жара; и стены, и башни грубели под солнцем, а солнце стрелялось, в глазах расплывались круги; Цитадель кружевела: желтели уступы над нею, уступы — под нею, уступы — меж ней; из зыбей моккатамских песков над арабским миром восходит она, своим цветом зыбей моккатамских песков: вылезает разным округлением лепок и эллипсов купола; бледная башня круглеет над бледною башней одной высоты со стеною, разъятой воротами там и разъятой воротами здесь: из зыбей моккатамского грунта; и — тихими, дикими пиками двух минаретов уколется в кобальты неба над нею; надутые выступы башен, изрезины мертвой стены затеняют прочерчиной в вечер; а днями сливаются цветом с цветами песков.

Восходя к Цитадели, увидите вы, что сплетение стен наливается весом, твердеет рельефом; узоры грубеют; и — как-то болванно балдеют в какие-то дуги, притуплины и набалдашники камня, показывая следы ядер, которыми некогда их забросал Бонапарт; в междустенном пространстве песчаных показателей выносится тяжко мечеть Магомета Али своим диким песчаником; сбоку — другая мечеть.

А из внутренних стен Цитадели вы видите внешние стены; они упадают зубчато круглеющим кружевом желтого края: тонов моккатамских песков; и — торчат отовсюду; меж ними колодезь Иосифа; а впереди, вдалеке и вблизи в желтоватом пространстве желты: ноздреватые обвальни, лепки, проказой покрытые пальцы резных минаретов, и вздутья покрытых проказой резных куполов; многократно зубчатые дали восходят в зубчатые близи.

Ленивым желаньем приподняты стены мечети Султана Гассана; и — рой исхудалых, изъеденных башенок с перетолщением галереек, на них; это — справа; налево же розовый ряд куполов, розоватые ряби зубчатой стены, розоватая чаща худых минаретов: ватага чалмистых красавцев, вооруженная пиками в старых веках, погрустнев и померкнув, лупилась, ветшала и сыпалась обвальней в наше столетие; сев на песок за косматые зелени в местности мамелюкского кладбища; много десятков «харамов» созрело отсюда в сплошной перегар, выпадая в пустыню налево; то — новое кладбище, переходящее в мамелюкское кладбище; посредине мечетью Амры поступило оно из сплошных перегаров; и далее — Джами-Акра перегаром темнеет из Каср-ель-Шамаха.

«Кахера» осыпалась в серости сумерок там, простираясь крышами, стенами, пальмами, башнями.

Перепаленные, черноватые дали; поглощают поверхности высветом крыш, разделяемых протемью переходов и впадин под ними; отходят неясниться в желтые полосы Нила, который уже зеленеет, чтоб после совсем порыжеть, пробагриться перед тем, как из гор Абиссинии хлынут в июль потоки воды; из-за гарева видится Нил; и за Нилом — из-за гарева: гарева чем-то неяснятся; будто бы кружево стен, бастионов и башенок, лес из чернеющих минаретов иголок; а, может быть, это — сады: разглядеть невозможно.

То все с Цитадели — пустынно: пылеет пустынная площадь, с которой чалмачник чалмачнику машет рукою; халатики треплются; выше, меж стен: лилипут часовой (англичанин) с прижатой булавкой (ружьем) прилепился; и он — оловянный солдатик отсюда; перевернешься — гряды моккатамского вала торчат.

С трех сторон обвелась Цитадель кружевною стеною; коли снизу взглянуть, то увидишь; изваяны стены и башни песчаной камеей; мечеть Магомета Али образует рельеф в окруженьи худых минаретов; а с Нилу она не камея, [409] а легкий рисунок песка, или — рябь; вот подует; вот — свеется; и — отлетит на пространство Ливийской пустыни, затемнеет, смешавшись с дюнами дующих мороком; выпадает где-нибудь в далях толпой песчаных тюрбанов.

Боголюбы 911 года

Принилийский Каир

Протянулись по берегу груды громад от моста Каср-ель-Нил; семиэтажный «Семирамис»: это — отэль фешенебельный, для джентельменов, для веющих лэди, для беленьких бэби; и кажется нам: мастодонты домов прибежали на лаву расплава: пить золото Нила; сплошной водопой допотопных животных, пылающих там многоглазыми стеклами окон, оттуда на Нил посылающих лающий звук, изливающих трубами грубые глыбы из дыма над ясными стразами струй, пересыпанных глазом алмаза; глазастый алмазик; метаясь, замаялся там: под мостом Каср-ель-Нил.

Так стадами уступчатых кубов Каир — привалил: навалился на Нил; есть Каир: Нила — нет; и в печали отчаяний бродишь по берегу; а гололобые, голоногие лодыри бродят по бродам у берега — там; голоногие дети убогие сети, смеясь, окунули в теченье столетий.

Прохлады отрадных садов развиваются далее, где — олеандры, азалии; средь изумрудных и чудных ветвей там: «буль-буль» ¹⁰⁸ соловей, распевает для белых детей и собачек британского негоцианта: из бриллианта фонтанов; отходит извилистый Нил, разделяясь и, оставив рукавчик воды: между Нилом и... Нилом песчаными косами гонится Рода, розовник, или — остров садов, замечательный тем, что на нем возвышается сооружение знаменитого Нилометра; торчат плоскокрышие домики Роды; и Рода, розовник, проходит: садами, домами и старым дворцом; а за ним побежали, чернясь — острова, островки, берега, и углясь и стволясь перебитыми, чистыми, вовсе безлистыми прутьями; и над водою качаются древние гребни, раскосые космы, на воздух взлетающих пальм на коричневых, тонких стволах; или — финики, или «дум-дум», или кокосы ¹⁰⁹, а серая стая седеющих стен укрывает подножия лапчатых пальм, а она же чернеет там, далее, из темно-красного зарева лживых хамсинов, как... гарево марева; издали — призрачный рой мертвецов: бастионы сквозной Цитадели.

Через все прочешуилось золото Нила; из многостения домов, многоглавия куполов — уплываешь в «дахабие» (так называют феллахи фелюгу); под внешними веслами весело видишь везде световые печати воды; лишь отчалишь, печали отчаяний, точно какие-то чайки слетают на дали; и полный наплывом воды, с середины изливного Нила ты видишь Каир, мимолетное марево.

Есть только Нил, а Каир — не Каир; он летящая лента кино: улетучится тучею в жуткие мути, где все приседает под вечер за линией робких коробок кубовых кубов домиков; а «дахабие» зыбится рыбой во внешнем безвесии берега, как в безбрежии под голубым, чуть раскрытым крылом, — чуть раскрытым в наплывы зеркал; место берега — бледно: какая-то безреальная плоскость; и сабля, сталея клинком, плоско рыжеет потухшие суши: и я говорю улыбнувшейся Асе:

— «Каир — отплывающий плот: он приплыл; все иное закрыл; и теперь — отплывает». [410]

— «А что наплывает?»

— «Мемфис, Гелиополь...»

И кажется: злая, сухая Кахера ¹¹⁰ — хамсинная дымка Мемфиса — «Дахабие» напоминает ладью египтян: и кормой, и косым наклонением паруса; где ты, Каир? Голоногие дети расставили сети в теченье столетий, и вытянув нильские илы на берег Мемфиса, слепили Кахеру; наплыв наводнения смоет Кахеру блистающей бездной забвения; воды текут как тогда, от таинственных лунных вершин, где ахум ¹¹¹, как на фреске Египта, начертанной на потолке «мастаба», все стоит с перетянутой тетивой эфиопского лука; на Ниле — нет времени; и — за кормою увидишь себя опрокинутым в сорок веков; золотая змея за кормою — диск солнца, иззыбленный струями; изображали его золотой змеей с золотой головой: а была голова — золотого косматого льва.

Из «дахабие» выскочить бы: побежать бы по звонкому золоту ясным апостолом, не убоявшимся вод; убежать в Гелиополь по звонко зажженным мостам; но — разъялся тот мост: голубое крыло пробегающей встречной фелюги разрезало золото; и золотая змея с золотой головой улизнула в глубины.

***

— «Смотри, выплываем!»

— «Каир за плечами...»

— «Там зелень полей!»

— «Это — хлопок!»

По берегу стены коричневой, бедной лачуги: и дети расставили сети в теченье столетий; и кажется: Нил — вытекает из неба; и — в небо течет; темнокубовый лодырь выносит меня из «дахабие»; и через воду несет на руках до прибрежных травинок; выносит он Асю; и — бережно ставит на берег, где пучатся лопасти листьев, где капают влагой они; в рогорогие чащи идем — через чащи; и видим: стволистые бурости пальмовых рощ; закричал козодой: из кустов — над водой.

Меж валами канальца бежит (ты сказал бы: бежит по земле) острый парус: и белые, синие полости треплются, а из соцветия тупо просунулся буйвол, лениво жующий; и земли жиреют парами.

— «А? Что это?»

— «Это — папирус!»

— «Папируса нет: но он — рос».

Боголюбы 911 года

Каср-ешь-Шамах

Обветшалый такой акведук, точно римский, когда-то водою снабжал Цитадель; начинается прямо за ним протеснение домиков: «старый Каир», где стекаются пестряди помесей древне-египетской крови с Европою времени римского и византийского блеска, и — пестряди помесей этих в смешении с арабами; первая помесь сохраннее в коптах; вторая феллахи.

Здесь часть населения отвергла Ислам; и — задвинулась общиной христиан за стенами: то — копты, в которых египетский предок бежит по артериям, [411] напечатляяся в богослужебные книги; для нынешних коптов едва ли понятны они, потому что арабский подстрочник приложен к читаемым текстам; отправясь от них, могли верно приблизиться к древне-египетским буквам; по Изамберу меж коптским и древне-египетским видится точно такая же связь, как между италианским и римским. Средь коптов встречаются: евтихиане, католики, православные; быт христиан — искажен: лихоимством, подделкой и ловким обманом ославлены копты; они — математики; им поручили когда-то финансы Египта; когда-то считалась столицею их ель-Файюмэ, лежащая около «крокодилополя» ¹¹², около лабиринта и около пирамиды мэридского озера; здесь проживают в квартале, имеющем наименование «Каср-ешь-Шамах», до сих пор еще копты; и здесь проживали они в миновавших столетиях: при Саладине еще.

Эта улица есть ель-Гури; здесь чернеют из стен головные повязки: то — копты; уйдете в проходик, назад не вернетесь; десятки желаний ограбят вас дочиста, реют, как реют над этой стеной прямокрылые коршуны, чьи прямокрылые тени, ломаясь, перекосясь на стене; верно, где-то есть падаль собаки, такой востроухой, такой востроносой, похожей и шерстью и юркой ухваткой на злого шакала, в которого, как утверждают арабы, вселился сам «марафил» ¹¹³; марафилом и рыскают в черных повязках хитрейшие, орлоносые копты по Каср-ешь-Шамах, загнездясь за облупленным камнем древнеющей, римской стены.

Вы — проходите в брешь: деревянною дверью; и вы — в лабиринте облупленных, дохленьких уличек, где разбросались все церковки, неотличимые от соседних домишек; везде над дверями кресты отмечают святыню за ними, куда вы проходите в пахнущий дворик; на двориках розвальни церковок, где вас охватит и спертость, и сырость, и мрак, как в подвале: когда зажигаются свечи, вы видите иконостасик; он — деревянный: коричнево-темный, коричнево-черный, резной, с инкрустацией; и от резьбы оторваться нет сил!

Инкрустация здесь выщербляет орнамент, где черные, белые, коричневые линии вьют арабески из малых, точеных зверьков, вперемежку с пальметтами; всюду — святые угодники; а на стенах — примитив: византийские лики с потухшими красками.

Помню я церковку: с неподметенного дворика через проломы стены пробрались в эту церковку мы; опупелый баран вслед за нами заглядывал: с неподметенного дворика, через проломы стены; загрязненные коптские пастыри (все, что ни есть!) потянулись за нами: вернее прельстил их бакшиш; потянулись из дворика — в церковь; из церкви — на дворик.

Запомнилась церковка: это обитель святого (как кажется) Сергея, переделенная натрое; посредине пустело свободное патриаршее место; а справа и слева — отделы: мужчины и женщины молятся здесь раздельно.

Святая Варвара запомнилась старой слоновой костью своих инкрустаций.

Мы, помнится, переглядели шесть церковок; копты, мальчата и «хахи» гонялись за нами; и тело зудело и гари снедали; и уши мои разрывали, крича, горлачи; «обакшишил» я всех: залетали вокруг серебристые доллары, пьястры — в сплошной горлодер; полицейский за нас заступился; пока он оттискивал злую толпу, мы — бежали, не видя мечети Амры, восстающей по близости: в центре Каира.

Боголюбы 911 года [412]

Центры

Где красный халат перемешан с пикейным жилетом, где бродят надменные дэнди, где бредит тюрбан трескотней — посредине бульварчика Магомет-Али коричневеет коробка из камня, открывшись с одной стороны библиотекой с публичной хедивской читальней; в книгохранилище шестьдесят тысяч книг, из которых одна половина — арабские манускрипты; есть ценные списки корана; студенты, воняющие одеколоном и луком, влетают в открытую дверь; и потом вылетают обратно.

Другой стороной открывается камень коробки арабским музеем, где гранная бронза пестреет хвостами павлинов и странными вазами: полными формами выперта пышно; надгробные, передробленные, ассуанские камни; и ярко кричат инкрустацией мраморы; быстрою искрою жгут мозаичные плиты; эмирская люстра яснеет, тяжелою медью; блистают: подсвечники, люстры и лампы, и кубики, и чашки, и яшмы, и — что там еще? Через зал деревянных изделий проходишь средь чаш инкрустаций; и точит узоры слоновая кость; табуреты, резные пюпитры, с которых читают коран; переходишь через зал деревянных дверей, металлических (бронзовых, медных, железных, чугунных), которые украшали мечети, в уютную комнату, полную крепкой керамикой; зала сирийских фаянсов; вон там отливается в фиолетовые фаянсы фантазия Персии; ткани всех качеств, мастей и отливов; ковровые волны и пятна платков.

Так бы я передал впечатление Музея: быть может, напутал я в частностях? Как бы то ни было, но пестрота предо мною жила...

***

И — выходишь: тяжелое здание вот отступило от улицы, кроя кокетливо там завитушками зелени стены; кирпичного цвета оно; под приподнятой башней из камня изваяны львы, а в оконных простеночках — неуловимые кариатиды окаменели, серея, прижавши к бокам мускулистые руки; они — египтяне; они — стилизованы; к лбам привалился карниз; вероятно, тяжелое здание — дом фабриканта: английского, или... сирийского, анатолийского, может быть, малоазиатского — кто его знает! Коль здесь англичанин, то дом — фешенебельный дэнди, коль это сириец, — дом — «шик»!

Посеревшее чудище лепится рядом с кирпичным: все шесть этажей с жалюзи.

А в углу перекрестка, запертого зданьями, ярко присела мечеть, приподняв минаретик к четвертому этажу: к жалюзи; то — обломок прошедшего; сплющилась сбоку коробками: фыркают « шики», косясь на нее, ожидая когда наезжающий лорд из Шотландии вместо мечети посадит коттедж, чтобы снежные дэнди и нежные лэди, и белые бэби в летающих локонах на перелетной коляске к нему подъезжали, смеясь.

Одногорбый верблюд, под копною травы приподняв лебединую шею, зашлепал по уличке: белый и стройный; ревет под окном; на горбе раскричался хитонник; тюрбанные слуги кирпичного дома хохочут над ним под воротами; там, за воротами — садик: цейлонские стволики корни простерли в малакские травы; искусственно кто-то развел это все; и — усыпал дорожки песочком, к которому выползли ящеры: греться.

***

Компания скромнейших фесочек мчит за собою в кафе баклажанного цвета халат; а халат упирается: [413]

— «Хаха!»

— «А!»

— «Хаха!»

И — спорит; вовсе раздетая хаха на тощие ребра напялила там... (вы представьте себе!)... пиджачек ¹¹⁴; и гуляет в тюрбане; сиреневый смокинг проходит с яичным, напяливши чистую феску с обгрызанным хвостиком; это студенты, свиставшие Рузвельту в прошлом году: недостаточно он либерален! То — «шики» Каира: «ошикали»... Рузвельта; и — пробегают в читальню; проходят: Мирджаны, Марджаны, Мурджаны, Идрисы, Халали, Рекасы, Фераджи, Мурзали ¹¹⁵, сиреневый смокинг, быть может, Рекас-ель-Эдин, или даже — ель-Нил, а яичный — Гуссейн-Магомет-Нур-Абдин, или Ахмет-ель-Динкани, быть может, Бекат-ель-Бергут; осыпают себя неприятными криками.

— «Хвейс!» ¹¹⁶

Те — без звания (просто «Мурзали»), а эти — «эффенди»: Али-Магомет ель-Араби эффенди, наверное — копт; и — католик («Базили!»); халат баклажанного цвета, — конечно, Ага-Мустафа, или — турок (что — то же!); а тот, пробегающий с банкой оливок, в кукурузных штанишках и с огненным галстуком — грек: Ассинаки, который когда-нибудь будет «пашей» в Малой Азии и перережет армян: Ассинаки-Эмин-Сириаки-Паша; если же он поселится в Париже, то, может быть, так, как сородич его, Попандопуло, станет еще декаденским поэтом; быть может, в Одессе еще расторгуется грецкими губками; выстроит виллы на Малом Фонтане; и летами и с целым семейством он будет живать в Митилэнах; пока — он в Каире.

***

Гляжу на туристов: старательно делают вид, что они — старожилы страны, щеголяя в желтеющих шлемах с вуалью, а «хаха» Марджан их усадит на ослика: будет гонять по Каиру на радость Рекасам, Идрисам и прочим бездельникам:

— «Хвейс!»

— «Уляля!»

— «А!»

— «Бакшиш!»

Полетят бакшиши!

Джентельмены попрячутся за спины злых полицейских, которые будут дубасить руками по спинам Рекасов; Рекасы, спокойно избитые, знают, что те джентельмены у них, у Рекасов, в руках; полицейский, прибив, отвернется; Рекасы опять нападут; это все лишь комедия; завтра Мурджан-полицейский, надевши абассию, сам превратится в Рекаса; Рекас же, надевши мундирчик, поднимет торжественно белую палочку.

Все — здесь двусмысленно!

Это — Каир...

***

Иногда улыбнется пленительно он; златокарими зорями ползает в воздухе, переполняя свечением пролеты проспектов; и — нильской струею блеснет; [414] и — пройдется отряд музыкантов, вопя ослепительной медью разинутых труб; и феллахи бегут по бокам; бирюзового цвета карета поедет в кайме золотых гайдуков, у которых развеяно белое что-то... То — свадьба.

Боголюбы 911 года

Течение

Нил изливается массой воды из нианзы ¹¹⁷ «Виктория», пересекая седым водоскатом в нианзу «Альберт» — от экватора к тропику Рака, у Ассуана вступая в умеренный климат, а у Каира пересекая 30-ый, как кажется, градус и — дельтой ветвясь от Каира на север: до моря, и вытяни петли извивов его, он имел бы длину до семи тысяч верст, то есть, кажется, две с лишним Волги.

Нианза «Виктория» стала известной недавно ¹¹⁸, она занимает поверхность Баварии ¹¹⁹; тысячей верст обегает окружность его; обнимая пространство двух русских губерний; и Нил, и нианзы поят массой вод ледники Руэнцори, которые ярко описаны Стэнли ¹²⁰, открывшим, что кряж Руэнцори и Лунные горы, когда-то известные страннописцу Эдризи ¹²¹ и древним (о них говорилось в эпоху Гомера еще) — суть различные наименования тех хребтов; уже грек Гекатеус гласит, что у нильских истоков, в горах, проживают пигмеи; пигмеи доселе живут в тех местах ¹²² как о том заявляет и Стэнли и прочие.

Вытекши из двух нианз, соединяется северный Нил (уже в Судане) с притоком: с рекою Газелей, с Собатом; и получает название: Бахр-ель-Абиад: Белый Нил; у Хартума вливается мощный приток ель-Азрак, или Бахр-ель-Азрак ¹²³, ниспадающий с озера Цан ¹²⁴ проливающий мощные воды с июля до зимнего времени; далее Нил принимает Атбару (уже — выше), втекая в Египет у станции Вади-Хальфа (границы); и здесь образуют пороги — последние; но в просторечии именуют их «первыми»; многие едут до «первых порогов», немногие — дальше: в Хартум.

Нил льет проносимый поток абиссинской воды уже в июле; и далее: в августе: в сентябре воды падают; мощный разлив октябрем остановлен; вода поднимается у Ассуана на 24 аршина; и у Каира — на восемь; когда-то у дельты на солнышке грелся, разинувши рот, крокодил; и пускал пузыри по воде — бегемот; но бежал бегемот, как и лев, за Хартум; крокодил убежал к Асуану ¹²⁵.

В географических картах недавно лишь с точностью вычерчен Нил; но влияние озера на течение Нила отмечено верно Гиппархом; озера, согласно Гиппарху, высоко взлетают на север, покинув экватор; и это — ошибка, конечно; у Птоломея слетают на юг, за экватор; и это — ошибка; вернее они у Эдризи (на несколько градусов ниже экватора) ¹²⁶. [415]

Все показует, что некогда знали истоки реки; лишь позднее забылись они; в 18-ом и 19-ом веке (в начале его) утверждалась о Ниле какая-то чушь, упразднившая верное мнение Гиппарха, Эдризи и Птоломея; бракуя позднейших картографов, ньше мы ближе к картографам ранним ¹²⁷.

Хребет Руанцори когда-то назвали горами Луны ¹²⁸; и поздней называли арабы его Джкебель-Гумр; Юлий Цезарь мечтал поклониться таинственным Лунным горам, уверяет нас Стэнли: прекраснее Бернского Оберланда они ¹²⁹. Что касается негров, живущих в той области, то наблюдаемы ныне еще атрибуты египетской жизни у них; как одеты ахумы, уатузи, уарунди теперь, одевались за 3½ тысячи лет эфиопы, платившие дань фараонам; такие же у них инструменты, шкатулки, посуда, ножи, деревянные ложки, сандалии, посохи, флейты и «мунду» ¹³⁰; орнамент — сплошной треугольник: на тканях, на доме, на утвари (как и в Египте); цвета — желтый, черный и красный; манера держать себя (позы и мины) такая же, каковую мы видим в египетских старых рисунках; не видим мы часто канвы всех сплетений, родивших там «негра»; и «негра», как «араба» представляем абстрактно; из расселения пяти типов (полуэфиоп, эфиоп, негр, пигмей, бербер, мавр) возникали пестрейшие множества негрских племен; то имевших культуру, то — «диких» ¹³¹.

Экваториальная Африка

Нил вытекает с экватора, и переносит из недр африканских старинную весть перецветших культур; вкруг истоков его закипает таинственно жизнь: африканские недра доселе таят неизвестности; береговая же Африка уже со времени Васко-де-Гама заселена европейцами; в недрах ее полагали когда-то «Офейру» (о ней гласят древние); солнце там жжет: пережженный есть «афф» — африканец.

Имена Уайта, Беккера, Ливингстона, Ю. Юнкера (москвича), Спика, Барта, Швейнфурта, Стэнли, Нахтигаля нам дороги; их труды, их отвага, их воля нам бросили свет на «Офейру»: к ней путь через Египет, через Нубию, через Судан к полноводным «нианзам», к водоразделам великих двух рек: Конго, Нила, а также: к водоразделу меж западной «нианэой» Чад и «нианзами» Нила.

В сороковом году Ливингстон углубляется в страны «Офейры», исследуя южные тропики, где он проводит шестнадцать томительных лет: он исследует весь юго-запад; переходя Калахари ¹³², проходит к истокам Замбези, еще неоткрытым, заходит в центр Африки, где в Лилианти ¹³³, в селении [416] негров, он долго живет; и отсюда проходит сначала на запад (до берега океана), потом — на восток, к Зензибару, пересекая всю Африку; он во втором путешествии открывает нианзу Ниассу, исследуя берега: путешествие длится шесть лет ¹³⁴.

В это время как раз Спик и Грант (англичане) проходят к «нианзам» Виктории и Альберту и от истоков Бахр-ель-Абиада проходят наверх, к Кондокоро, где к ним спускается экспедиция Уайта Беккера; Беккер спускается вниз: он исследует Альберт-нианзу ¹³⁵; поздней Ливингстон поднимается с запада, с устья Ровумы ¹³⁶ до озера Ньяссы; оттуда идет к Танганайке, где Стэнли находит его; Стэнли много исследовал области Конго; и можно сказать — создал Конго.

Немного позднее наш Юнкер исследует реки Собат и извилистый Бахр-ель-Газаль (то притоки великого Нила); он в семьдесят девятом году пробегает впервые по странам Ньям-Ньям, и дойдя до водораздела между Нилом и Конго, исследует реку Уэлла, приток Конго, растянутую на тысячу километров; ее переходит; и — ходит по речке Непоко — притоку реки Арувими (по ней ходит Стэнли; она — приток Конго); затем Юнкер правит свой путь до великого, нильского устья, где в Ладо встречается он с Эмином-пашей, отрезанный с севера от Египта махдистами ¹³⁷. Через короткое время с реки Арувими к стране Уаделай направляется к Стэнли, проходит к нианзе Альберту, уводит Эмина, спускаясь с ним к Зензибару.

Этим рядом смелейших проходов по странам «Офейры» впервые бросается луч на огромные области, где начинается Нил и Конго.

С Каира, естественно поднимаясь по Нилу, плывешь в зеленеющих и цветущих прибрежиях; тихо проходит Египет, возвысясь седой стариной: Абидос поднимает храм Сети; весь белый он высится на бесплодии у деревушки; и зеленеет по берегу «дурро»; порой желтоватые горы покажутся издали; вот — Дендарах, где богине Гатор был воздвигнут возвышенно храм средь бесплодной степи; под колоннами вечером реют гиганты летучие мыши; и далее — то поднимаются степи, то пальмовый лес зеленеет; Карнак поднимается храмами на таинственных, лотосоподобных колоннах; аллею сфинксов зовет; и Луксор улыбается розой под пальмами; немы колоссы мемносские; брызжут зеленые краски прибрежий; чинары, акации, пальмы; средь них обнаженные почвы; открыли святилища здесь Мариэтт и Навилль; здесь копался в грунтах Масперо, извлекая могилы. Воздвигнуты Гатор, храмы Менту-Хотеп, Рамессеум; оранжевы, желты обрывы ливийского пустыря.

Далее, поднимаясь по Нилу, вы видите храм, посвященный могучему Гору в Эдфу, поражающий красотой своих форм; недалеко от храма Эдфу-Ком-Омбос, крокодиловы мумии, храм высоко над рекою; здесь царство пшеницы и сахарных тростников; вблизи острова Филэ природа меняется: жгучая, грозная; жадно пески подползают к воде; поднимаются с запада горы; здесь храм, посвященный Изиде; и далее — начинается Нильский изгиб; начинается Нубия от Ассуана к Хартуму — шесть нильских порогов. И вот поднимаясь к Нилу за Ассуан, к Уади-Хальфе, вступаем мы в область огромных порогов. Здесь Нил нам рисует извив: с Ассуана к Хартуму теперь громыхают экспрессы; проезда [417] по Нилу здесь нет; к Ассуану подкрался порог; у Хартума — последний порог; он по счету — шестой; от Хартума бежит пароход к Кондокоро; и — далее: к Ладо; за Ладо же — область «нианз»: экваториальная Африка.

Побережье Бахр-ель-Абиада ¹³⁸ с Хартума сначала безжизненно: здесь происходит слияние с Бахр-ель-Азраком ¹³⁹, которого берег отвесен; отлог берег Белого Нила; его как бы нет; появляется остров Гассание; берег покрыт полосою мимозовых чащ; эти чащи порою затоплены; и лихорадки господствуют; далее — дали пустыни ¹⁴⁰, где водится все еще Dipus-aegiptiacus (грызун);

и летают ливийские голуби; но — попадаются: яйца страусов; страусы водятся ¹⁴¹

Далее — мир расширенья болот; появляются холмики; при отплывании против течения Нила, налево являются страны шиллуков, направо являются холмики, крытые сочной травой; страны дикков простерты отсюда; кругом берега поросли тростником; побережье шиллукского берега в мощных лесах; деревушки проходят, ютясь над косматыми пальмами; всюду стада; на реке челноки странной формы: амбак ¹⁴² служит им материалом; сидят в челноках чернокожие; ловят баграми обильную рыбу средь звона болотных москитов; мелькают в воде красноперые окуни; плавает Tetrodon phica, которая может раздуться, набрав много воздуха; и одиноко сидит на суку неподвижный журавль; вот вдали показался продолбленный ствол; притаился шиллук, прижимая багор; у него ожерелье на шее; слоновая кость обвивает браслетами руку его; иногда он покрыт толстым слоем золы, защищающей тело от роя москитов ¹⁴³.

Между тем берега изменяются; там, где вливается тихий Собат; поражают пространства болот; и не знаешь порою: болотом или Нилом плывешь; изменяется вид побережий и быт чернокожих; здесь всюду деревни различных племен; исхудалые киттчи, накрывшись леопардовой шкурой, просунут свои черномазые морды из зарослей сахарных тростников; забелеет перо завитое убитого страуса с черной главы исхудалого киттча, пасущего где-то стадо быков; или на берег выбежит шир ¹⁴⁴, размахавшись дубиной из черного дерева; или стоит он, склонясь на копье, на одной лишь ноге (то — любимая поза); с макушки торчат петушиные перья; а там — поселение широв: все — круглые хижины; около берега видишь посевы белейшего лотоса; женщины будут потом собирать семена его; есть элиары, есть боры: подай руку им; они сделают вид, что хотят в нее плюнуть (то — вид благодарности) ¹⁴⁵.

Спросишь, как имя; ответят тебе:

— «Джокциан!»

Очень звучное имя!

По берегу видишь ты дхуру (то хлебное дерево); видишь ассасиа, из которой готовят танин, есть колючки киттуро, a pystia stratiotes ¹⁴⁶ плывет островками; амбак, тамаринд и папирус, пальма-долап здесь — всюду; сидит птица лонзик на... голове бегемота; вон тот, проезжающий здесь на дахабиэ [418] пришлый араб, приготовит тебе бегемотовый суп (очень вкусный); пока же, напялив тарбохш ¹⁴⁷, он играет на легкой рабабе ¹⁴⁸, что делает он в этой местности? Приготовляет из гарра (плода) прекрасную краску, которую после везет вниз по Нилу.

Поплыв по Собату, увидишь ряды тростниковых голов (точно сахарных); яйца страусов их украшают; живут в них нуэры; коль ты попытаешься вдаль углубиться, оставив челнок, ты увидишь следы проходящих слонов; ты услышишь рыканье льва в баобабах, услышишь пронзительный крик попугая и рев павиана: и карморан пролетит (птица-хищник); жирафы и страусы здесь начинают пастись ¹⁴⁹.

Ниже немного пустившись по Нилу до Бахр-ель-Газаля ¹⁵⁰, увидишь в дождливое время — озера, озера, озера: в бездорожье видишь лишь русла иссохших болот; за болотами — дым и зарево; то выжигают сухую траву; вся страна, распростертая к юго-западу от впадения Бахр-ель-Газаля в Бахр-ель-Абиад, простирается в людоедские страны, Ньям-Ньям, по которым ходил еще Швейнфурт, впоследствии ж углубился в них Юнкер на семь долгих лет.

По Бахр-ель-Газалю плывут травянистые бары ¹⁵¹, южнее — леса окаймляют притоки реки; и южнее еще деревушки Ньям-Ньям, засевающих «элевзину»; растет здесь «трекулия»; плод ее — с голову человека; и прячется страшный «шимпанзе», дерущийся палкою: рощи бананов, масличные пальмы, гигантского вида жуки поражают тебя ¹⁵²; углубившись южнее еще, ты выходишь на берег притока великого Конго; за ним в лесных чащах уже попадаются карлики; их изучили и Висман, и Стэнли, и Юнкер, и Вольф; и о них говорит Франсуа.

Если же опускаться все ниже по Нилу, минуя Кондокоро, то опустишься к Уаделаю, изученному экспедицией Стэнли и Беккером; Юнкер сюда приходил; здесь истоки великой реки; это — область Нианз: экваториальная Африка; ниже, пройдя за Уганду к «нианзе» Виктории и опустившись еще, ты доходишь до Ньяссы, которой длина 200 миль; ширина — 50 — 60; далее — голубое простертое озеро: Танганайка; горами и лесом покрыты ее берега; окаймленное скалами красного сланца, лазурится озеро; фыркают в нем бегемоты и плавает рыба моиндэ; отсюда же начинается область, которую изучил Аивингстон: он прошел меж пространствами нижних озер (Танганайкой и Ньяссой) и меж пространствами, отделившими эти озера от берега океана по речке Ровуме ¹⁵³.

Здесь пышная флора: копал простирает в потоки лучей свои парные листья, серея стволом, осыпаясь орехами; черное дерево точит смолу; мозикизи и нтибьэ растут всюду, — каменный дуб, рододендры, мазук; всюду мбэбва дарит чернокожих плодами; смоковницы, заросли фиговых пальм, бамбуки; молодою листвою, оранжево-красной и розовой реют прибрежья Ньяссы; и всюду растет пальма-фикус; те гущи проплетены сетью толстых канатов; то вьющиеся растения; и они — паразиты ¹⁵⁴. [419]

Покрыты травою жирнейшие земли; трава итикатика простерла свои глянцевитые листья в моэр и моэмбо (то — травы); цветут имбири голубыми цветками; оранжевы здесь орхидеи, пурпурятся царские кудри, цветут полевые лобелии; и голубеют чилобэ; растительность носит остатки каменноугольного периода ¹⁵⁵.

Здесь, меж цветов, пролетает подчас бич скота — ядовитая муха це-це; рои мошек «кунго» танцуют над мощным бугром муравейника; в листьях же прячется мзиэ, милейшая мелодичная птичка; и водятся белые ибисы; слышится звук «чук-чук-чук»; это весть подает молодой марабу.

Не перечислишь зверей: леопарды, слоны, носороги, гиены, львы, буйволы, зебры, певучая утка, крысоподобная «сензе», и прочие; изредка встретишь слона-альбиноса; и есть альбиносы средь негров.

Здесь водится чорт, или «соко» — мартышка ¹⁵⁶; ее безволосая, светло-желтая морда с двумя бакенбардами, с жидкой бородкой порой нападает из-за ветвей на ребенка; с гримасою бросится с ним в гущу листьев, кричит и балует, и щиплет ребенка; и с криком бежит негритянка под желтою пяткою «соко», мелькающей в лиственных высях; и вдруг с вышины негритенок летит к ногам матери; в высях хихикает «соко»; и пальцами чистит огромные ногти; когда на него нападают, то он наступает; и — бьет по щекам; если ранят его, он рукою из раны своей вырывает копье, подлетает к обидчику Монде или Мпонде, или Чимбве; и, откусив ему пальцы, спешит в густолистие, где он пучками травы затыкает глубокую рану.

***

Давно интерес возрастает к еще не исследованным видам странных животных, которые населяют центральную Африку; еще в семнадцатом веке давала она богатейшую пищу английским зоологам; в восемнадцатом веке они проницают уже жизнь животных по Гамбии и по верхнему Нилу; французы в истекшем столетии открывают на западе неизученных антилоп; варварийский олень, саблерогая антилопа впервые являются взорам ученых; ряды разнородных незнаемых обезьян (павианов, мандрилов и дриллов) являются нам; Вильям Бурчел классифицирует виды различные зебр, изучает куаггу (или кваггу); и белые носороги открыты им; в странах Судана открыты козлы водяные; из птиц — китоглав; в Абиссинии открывают геладу ¹⁵⁷; описаны Рюппелем антилопы Судана; вся область Сомали изучена Керком; Уганда же Спиком; а карликовый гиппопотам, обитающий в странах Либерии, точно изучен лишь Шомбурком (только что); Поль-дю-Шалью изучает гориллу; открыты богатые фауны Камеруна, Габона и Конго, где Юнкер описывает неизученных антилоп Арувими, а Стэнли указывает на существование неизвестных ученым ослов и огромных свиней; Гарри Джонстон недавно совсем открывает окапи, которого существование известно и Стэнли ¹⁵⁸, еще открыто чудовище, близкое к ископаемым бронтозаврам; как знать, что еще таят недра?

***

Живут в этих недрах рои негритян; чипета, чипетока, чезумпи, балунго, болундо, бабемба; бобиза — плуты, и ийоу — все храбры, шутливы и веселы; [420] здесь обитают мангаджа, мбагва, имбомба, манийемы, которые — кровожадны; мангаджа на ткацких станках вытыкают пестрейшие ткани себе; всюду — ряд городков, деревень, деревушек: Котоза, Казанга, Кавмиба, Казансо, Маренго, Морави, Макоза, Маранди, Моерва, Мамуна, Момбо, Монанпунда; какое обилие носовых мягких звуков! И в них, в деревнях, обитают не Жаны, не Поли, не Германы, а Камзуны, Каумы, Казембы, Копгене; а Читикол, Чаокил, Читанангва ¹⁵⁹ одеты в пестрейшие ткани из pterocarpus’a, изукрашенные явно египетской арабеской; татуированы все: племя носит свой герб; и он вырезан в коже; те негры разводят в полях табак, рис и маис, дурро, сорго, потаты, маньоко; пекут из съедобных для них насекомых лепешки; приготовляют полебе (род пива); и пьют его много, ростя животы, из желтеющей тыквы; их зубы обточены; женщины носят пелеле, кольцо на губе; огонь добывают иные сверлением палочек; спят в шалашах на жердях; под жердями разводят огонь, разгоняя дымками звенящих москитов; порой деревенька окружена палисадом; подходишь: и слышишь уже издали звук колотушки: то бьют, размочивши в воде волоконца «буозе», приготовляя какую-то ткань для одежды, которую часто вымачивают из древесной коры; ты подходишь, и — хлопают негры в ладоши, встречая тебя; где-нибудь за деревней, вооружившаяся длинными луками (в 6 с лишним футов) присела засада у «гопо», большой западни для животных; из-за ствола твердотелого птибье посмотрит косматая рожа; и — скроется; только торчит за листами перо (под пером — голова); и виднеются издали колья густых палисадов деревни; кой-где на колу скалит зубы объеденный череп, наверно преступника; осудил суд, миландо, его выпить, верно, муаве (род яда); приходишь в деревню; ряд хижин, улепленных гнездами коричневеющих трясогузок (не наших); и видишь; перед центральной хижиной на слоновом клыке восседает король; и венец желтых перьев на нем; музыканты проводят по струнам морильбо (род гуслей); он — слушает; в отдалении где-то трубят в рог — «куду». Отчего так задумчив король, весь увешанный человечьими пальцами (роль талисмана)? Он только что съел прежде милое сердце жены; у маньемов обычай бежать за товарищем, уличенным в провинности, чтобы, зажаривши, съесть его; целые толпы гурманов частенько гоняются с криком за ним; утонченнейшим блюдом считает маньемский гурман человечье протухшее мясо; оно ему — бри.

Таковы нравы озера Ньяссы, как их наблюдал Ливингстон ¹⁶⁰... Экватория одаряет их пальмами; сколькие живы ею: их одевает она, укрывает, питает, поит; хоть бы Phoenix в своих разновидностях: Phoenix silvestris дает сладкий сахар, дает и вино; Dactilifera Phoenix мы знаем по плоду: по финику; Phoenix же farinofera дает саго. Арабский писатель четырнадцатого столетия Ибн-ель-Варди, говорит, что Аллах сотворил пальму Phoenix из той же земли, из какой он создал человека.

A Cocos nucifera, приносящая людям кокосовые орехи. Кокосовым молоком разбавляют и кофе, и чай, точно сливками; плод же съедобен; из скорлупы вырезают изделия: ручки, посуду, различные безделушки; она, скорлупа, пережженная, фигурирует, как прекрасная черная краска; отвар из кокосов — [421] вернейшее медицинское средство; волокна, которые окружают орех, идут в выделку: мочат их и потом заплетают в канаты, которые крепче пеньковых, сплетают циновки; орех дает масло; известен белок из кокосов; кокосовый жмых поедает скотина, из листьев сплетают различные вещи; и хижины негров они защищают от ливней.

А пальма Borassus (flabelliformis и aethiopum)? Из крепких стволов вырезает оружие негр; сок дает опьяняющий крепкий напиток, перегоняемый и выделяющий сахар; лист — кроет, питает борассовый плод ¹⁶¹.

Сколько жизней скрывается в пальмовых листьях от ярых лучей эфиопского солнца! Зверями кишит акватория; в сумрачных темных болотах Родезии (к югу от Конго) живет европейцам неведомый зверь: между реками Лунга и Кафу; по описанию негров, его косолапое тело огромно (с гиппопотама), а шея длинна, как жираффова шея (скорее, как тело удава); на ней голова крокодила с отчетливым рогом на носе; в чудовищном звере воскрес ископаемый «бронтозавр» ¹⁶².

Но зверье исчезает; везде пропадают слоны; колониальной политикой Леопольда I Бельгийского слон истреблен почти в Конго (король занимался торговлей слоновых клыков); носороги, жирафы редеют; и львы пропадают; когда-то они обитали в Европе; недавно еще в изобилии львы населяли Алжир и Тунис; в Константине, в Оране, на юге Тунисии, ныне они — величайшая редкость.

Культура возникает в сердце «Офейры» убийственной сталью железных дорог; европейские центры растут в Экватории; быстрый трамвай пробегает по берегу Конго; свистит паровоз по лесам Сенегала, везя пассажиров до... Нигера.

Бьется еще африканское сердце; в Уганде, в Дарфуре, в таинственном Кардофане, где был Нахтигаль ¹⁶³ в Уаделае, в странах Ньям-Ньяма; и туда меня тянет. Душою уплываю по Нилу в центральную Африку; я уголок лишь ее посмотрел в удушающих пряностью пышных каирских садах.

Карачев 919 года

Комментарии

79. Бывшего дворца Измаила.

80. Новый отель.

81. Морские ласточки, встречающиеся только в Египте.

82. Группа оазов, начинающихся в Южной Тунисии.

83. В 1874 году.

84. Шиллуки — обитатели истоков Нила, так же, как динки и др. негрские племена.

85. Ниам-ниам — людоеды.

86. В 615 г. до Р. Х.

87. Египетский пьястр — 9 копеек.

88. Окончена в 917 году.

89. Окончена в 1003 году.

90. В 1125 году.

91. 1516 года.

92. Мифическую страну «Офейру» искали в Индии, и в Африке.

93. Завоеватель Египта, владыка Кайруна, перенесший в Египет династию Фатимидов.

94. Султан Мосула, которому подчинен был Египет.

95. Характеристика по Ибн-Алатиру (1160-1233), автору «Всемирной истории» и «Истории Атабеков».

96. Знающий наизусть Алкоран.

97. Боаеддин.

98. Кади — судья.

99. Гостиница.

100. Ибн-Алатир.

101. Иерусалима.

102. См.: Стасюлевич. Хрестоматия средних веков. Более подробно в сочинении Боаеддина (лат. пер.) Vita et res gestae sultani Saladini (извлечения у Мишо).

103. Храм Гроба Господня.

104. Стасюлевич, а также казначей Бернард: L’histoire de la congueste de la Terre d’outrener (по изд. Гизо).

105. Бернард.

106. Боаеддин, а также Абульфараж: Сирийская хроника.

107. Первая окончена в 1318 году, вторая в 1528-м.

108. Местное название восточного соловья.

109. Кокосовая пальма разводится искусственно.

110. Арабское название Каира.

111. Обитатель верховьев Нила, сохранивший в быту культурные формы древнеегипетских эфиопов (см. Стэнли).

112. Усыпальщица священных крокодилов.

113. Злой дух.

114. Иные туземцы действительно надевают пиджак на абассию, выглядя шутами.

115. Арабские имена.

116. Хорошо.

117. Нианза — негритянское слово, обозначающее скопление вод; нианзой может быть и река, и озеро; отсюда: «Виктория-Нианза», «Альберт-Нианза».

118. В 1857 году открыто Спиком.

119. 6600 квадратных верст.

120. «В дебрях Африки» (русск. пер.).

121. Арабский географ 12-го столетия.

122. Стэнли Г. М. История поисков, освобождения и отступления Эмина-Паши.

123. Или «Голубой Нил».

124. Озеро Цан находится в Абиссинии.

125. Меч Сергей. Сахара и Нил.

126. Стэнли.

127. «Карта, перевернувшая вверх дном все показания Гомера, Гиппарха и Птоломея... изданная в 1819 году Констеблем: разве не позволительно думать, что он составил ее в припадке острого разлития желчи». Idem? т. II, с. 284. Гуг Муррей — положительней, ибо принимает во внимание свидетельства древних. Idem.

128. Птоломей чуть ли не первый выразил правильное понятье об общем течении Нила и отнес его источники к громадному хребту «Гор Луны». Idem, т. II, с. 298-312.

129. «Мысль теряется в этой бездне веков, протекших со времени поднятия Руэнцори из недр, — проникаюсь... благословением и радостной благодарностью за то, что мне довелось все это видеть. Иного рода чувства... поднимаются в душе при мысли о том, что в одном из наиболее глухих углов земного шара, вечно окутанный туманами, опоясанный грозовыми тучами... скрывался один из величайших... гигантов, снежные главы которого вот уже пятьдесят веков составляют благосостояние египетских народов». Idem.

130. Палица, напоминающая египетскую секиру.

131. Idem, т. II: «Племена, населяющие луговую область».

132. Пустыня, примыкающая к юго-западному берегу Африки.

133. Лилианти находится в центре Африки под 17о южной широты.

134. Последнее путешествие Ливингстона. (Перев. с анг. под ред. М. Цебриковой).

135. Беккер Уайт. Путешествие к верховьям Нила и исследование его истоков.

136. Ниже Зензибара.

137. Эмин-Паша — губернатор экваториальной провинции Египта, на несколько лет отрезанный от Египта махдистским восстанием и вырученный впоследствии экспедицией Стэнли.

138. Название Белого Нила.

139. Голубой Нил.

140. Беккер.

141. Юнкер.

142. Дерево.

143. Беккер.

144. Имя негритянского племени.

145. Беккер.

146. Водяное растение.

147. Шапка.

148. Арабская гитара.

149. Юнкер.

150. Нильский приток.

151. Плавучие травяные острова; см. о них в кн. Полковника Баратье, следовавшего за Маршаном.

152. Юнкер.

153. Ее устье лежит 10о южной широты.

154. Ливингстон.

155. Ливингстон.

156. Род павиана.

157. Род павиана.

158. См. статью путешественника сэра Гарри Джонстона «Последние тайны африканских лесов». — «Природа и люди», 1915 г.

159. Негрские племена.

160. Вот некоторые из сочинений, трактующих экваториальную Африку: Юнкер. Wissenschaftliche Ergebnisse der Reisen in Central Africka. 1890. Его же. Reisen in Afrika (3 тома), 1889. Casati-Lehn. Zehn Jahre. Jaren in Aequatoria. Barth: Reisen und Entdeckungen in Nord-und-Central-Afrika. Стэнли. История поисков, освобождения и отступления Эмина-Паши. Беккер. Путешествие к верховьям Нила. Последнее путешествие Ливингстона. (Пер. с англ.)

161. См. журнал «Природа и люди» за 1910 год. Статья о пальмах.

162. Гагенбек Карл. Животные и люди.

163. См.: его «Сахара и Судан».