ЦИММЕРМАН Э.

ПО СЕВЕРНЫМ ОКРАИНАМ АФРИКИ

Путевые очерки.

ТУНИСИЯ И АЛЖИРИЯ

(См. выше: август, стр. 634)

I. — Тунис.

За последние десятилетия Африка стала излюбленным поприщем колониальной политики европейских держав. Даже Германия, не имевшая доселе ни одной своей собственной колонии, но поставлявшая при всем том значительное количество переселенцев в чуждые края, — даже она с недавних пор приобрела в Африке обширные владения, тщетно, впрочем, пытаясь направить туда поток своих выходцев, массами переезжающих в иноземные колонии по ту сторону Океана.

Заняв в тридцатых годах текущего столетия Алжирию, а лет семнадцать тому назад Тунисию, Франция не ограничилась этими странами и в свою очередь пыталась также в других областях черного материка завесть новые колонии. Сопровождаемое взаимным смешением разноплеменных рас, такое современное переселение европейских наций представляет, конечно, наиболее выдающееся социальное явление в истории нашей эпохи. По своим последствиям оно окажет, пожалуй, [295] более широкое влияние на будущие судьбы человечества, нежели в свое время оказало нашествие варваров, потому уже, что распространяется на весь населенный мир, тогда как последнее взволновало лишь римскую империю, владения которой не выходили за пределы известных в то время областей древнего материка.

Такое пробудившееся в нашу эпоху пристрастие к колониальной политике служит, конечно, признаком здорового состояния европейских метрополий, которые в погоне за иноземными рынками для сбыта излишних произведений своей широко развившейся промышленности направляют избыток своих внутренних сил в иные девственные края. Насколько усилилась за последнее время колонизация из самой Франции, можно судить по тому, что до конца истекшего десятилетия из этой страны, выселялось ежегодно не более шести тысяч душ, тогда как за последние десять лет количество эмигрантов доходило до 30.000 в год.

Такое развившееся в наше время эмиграционное движение состоит, конечно, в тесной связи с чрезвычайно развитыми средствами сообщения, с рельсовыми путями и морским пароходством. Имея это в виду, я надеялся в Александрии наверное застать пароход, который перевез бы меня прямо в гавань Туниса. Однако, все мои поиски в этом случае оказались тщетными. Это обстоятельство мало говорило в пользу новой колонии французов: как будто Тунисии нечем было бы разменяться с Египтом! И вот для того, чтобы добраться до Туниса морем, я вынужден был на пароходе переправиться в Мессину, а оттуда по железной дороге в Палермо. Не останавливаясь здесь, я утром 2-го января 1898 года выехал из гавани Палермо на пароходе итальянской компании.

Обогнув с западной стороны Сицилии, мы на другой же день после полудня пристали к небольшому, принадлежащему Италии вулканическому острову, Пантеларии. Светлые домики в городе того же имени живописно раскинулись в лощине между двумя горами, а на вершине одной из них виднелась башня цитадели. Сдав в город привезенный из Сицилии товар и приняв новых пассажиров, пароход под вечер направился далее прямо к Тунису. Ночью мы простояли в пристани Голетты, а с наступлением утренней зари солнце осветило перед нами справа берег, на котором виднелись развалины Карфагена, потом еще новый храм на холме, где прежде стояла крепость разрушенного города, и пароход узким [296] проливом прошел в Тунисское озеро. На заднем плане его белели перед нами здания Туниса, к пристани которого и причалил наш пароход.

После поверхностного осмотра моего багажа на таможне, я сел в коляску и поехал по широкому прекрасно застроенному новыми домами авеню. Вскоре справа показался католический храм красивой архитектуры, а напротив него окруженный садами дворец представителя французского правительства в Тунисии. Перед дворцом расхаживал по тротуару зуав с ружьем на плече. Далее, по обе стороны авеню потянулись под арками галантерейные, гастрономические, книжные и другие магазины, рестораны и кофейни; коляски парой неслись взад и вперед, а по тротуарам и под арками проходили толпы людей в европейских костюмах, среди которых раздавались крики мальчуганов, продававших только что полученные из Франции газеты. Словом, если бы изредка не показывались смуглые, чалмоносные арабы в белых бурнусах, то нельзя бы и подозревать, что находишься в африканском городе, в столице тунисского бея. На самом конце авеню показались французские ворота (La porte de France); перед ними стояли извозчичьи экипажи, тут же проходил вагон, влекомый по рельсам парою лошадей. Проехав под аркой триумфальных ворот, я очутился на площади, по которой толпился разноплеменный люд. Это место находилось как раз на рубеже между туземным старым городом с одной стороны и новым французским кварталом с другой. Таким образом при выходе из отеля, в котором я здесь остановился, мне стоило только направиться за ворота, и я обретался как бы в самой Франции, в недавно лишь возникшем квартале ее, а повернув за угол в другую сторону, я попадал в самые недра Африки, в старый туземный город, современный древнему Карфагену.

Главная улица этого туземного квартала оказалась еще уже и теснее подобных улиц на базарах в старом Каире. Проходя по ней, я вскоре был объят полумраком, оттого, что во всю ширину прохода сверху тянулся навес, частью из тесин, частью из натянутой парусины, так что в эти улицы никогда не проникают солнечные лучи. Здесь, как на всяком восточном базаре, по обе стороны, словно в нишах каменных зданий, размещались лавки, наполненные произведениями туземного изделия. На широкой скамье одной из лавок сидели на корточках портные и шили узорчатые кафтаны и штаны. [297] В другой такой же нише башмачники тачали туфли, а там далее раздавался резкий стук молотка оружейного мастера. Местами обоняние внезапно поражалось разлитым в воздухе запахом ладана, роз и иных благовонных эссенций, разносимым по узкому проходу парфюмерными лавками, продуктами которых искони славится Тунис. Эти лавки отличаются еще тем, что стены и столбики по бокам входа разведены спиралью синими и красными узорами, а внутри по полкам стоят цветные коробочки с пудрами и румянами, затейливого вида флакончики с духами. Сам хозяин в белой чалме апатично сидит у входа на разостланном ковре и словно задремал под влиянием своих одуряющих благовоний.

Кое-где над этими лавчонками возвышаются величественные мечети с их стройными минаретами, а в иных местах тесная улица расширяется, как бы образуя небольшую площадь. Тут в близком соседстве с другими строениями кузнец на улице подковывал лошадь араба. Возле самой кузницы слева стоит лавка с бакалейными товарами, а справа производится торговля мылом, свечами и даже керосином. Торговцы, впрочем, нисколько не боятся здесь опасного соседства кузницы с ее пылающим горном, так как при исключительно каменных постройках здесь и гореть-то нечему.

Свернув с главной улицы в узкий переулок, я попал на довольно обширный двор, где под разведенными на старых колоннах арками лежало несколько сваленных в груду деревянных ящиков. Это глухое, заброшенное в настоящее время место служило прежде шумным рынком, на котором не так еще давно продавались не только захваченные по оазисам Сахары негры, но даже плененные пиратами обитатели европейских государств, омываемых водами Средиземного моря. На каменных скамьях под арками сидели, как бы пригорюнясь, смуглые туземцы в бурнусах: они, казалось, вспоминали о тех блаженных временах, когда отцы их привозили на этот рынок из Европы дедов и отцов тех самых пришельцев, которые в настоящее время почти неограниченно властвуют в их стране. Нескончаемые морские разбои африканских пиратов и послужили, можно сказать, одним из главных поводов к завоеванию сперва Алжира, а потом и Туниса французами. Власть туземного бея признается, правда, неприкосновенною, однако, никакие правительственные распоряжения не минуют контроля французского резидента; словом, в Тунисии бей царствует, но не управляет; администрацией [298] края распоряжается уполномоченный представитель французской республики. Господствуя таким образом в завоеванном крае, французы, однако, не только стараются поддержать уважение туземцев к личности их бея, но сверх того разумно избегают всего, что могло бы нарушить административные традиции населения. Разместив в стране пятнадцатитысячное войско, состоящее из так называемых африканских батальонов, французское правительство беспрепятственно подчиняет своей власти полуторамиллионное население мусульман. Заметим кстати, что прежнее туземное войско вследствие восстания 1883 года было распущено, а вместо него образованы теперь новые отряды в числе 1.620 солдат, а при самом бее состоит еще гвардия из шестисот человек. Туземцы, впрочем, очень довольны тем, что они таким образом гораздо менее прежнего обременяются воинскою повинностью.

Благодаря таким порядкам, небольшое количество европейских колонистов в стране, состоящее приблизительно из 45.000 душ, пользуется в настоящее время полною безопасностью. После не так давно подавленного восстания арабов, все население Тунисии безропотно подчиняется власти чужеземцев, тем более, что французская администрация всячески старается примениться к традиционным обычаям и порядкам нации. Всякие приказы и административные распоряжения исходят, правда, из канцелярии французского резидента, но они подписываются самим беем и скрепляются его печатью. Французское правительство не только признавало широкую свободу вероисповедания в стране, но предоставило даже населенно управляться в своих округах по искони заведенному обиходу: те же туземные чиновники, что и прежде, заведуют внутренними делами каждой из областей, те же шейхи, избираемые местными жителями, но утверждаемые беем под строгим контролем резидента, остались административными главами племен и сборщиками податей, налагаемых французским протекторатом, но все-таки за подписью бея. Сверх того, устроив для европейских колонистов в Тунисии особую судебную палату высшей инстанции и мировые суды, французское правительство оставило, однако, неприкосновенным существовавшее искони туземное судопроизводство, основанное на коране и отличающееся своею крайнею простотою. Таким образом, не чувствуя и не подозревая гнета со стороны французов, население, состоящее из нескольких разнородных племен, не сплоченных друг с другом ни единством веры и языка, ни [299] одинаковым племенным происхождением, безропотно и доброхотно относится к чуждым пришельцам в их край, тем еще более, что последние наделили туземцев многими весьма драгоценными в жизни благами, в роде водоснабжения в крае, железными дорогами и тому подобными приятными для жителей нововведениями.

Следя за разноплеменными толпами как в туземном городе, так и во французском квартале, я прежде всего с удовольствием заметил, что здесь на улицах к приехавшему в край туристу не пристают так сильно, как бывало в Египте, ни проводники, ни погонщики ослов, ни иного рода попрошайки. А сверх того, мне казалось даже, что здешние туземцы дружелюбнее относятся к европейским пришельцам и охотнее сближаются с ними. Так, между прочим, мне случалось в арабских кофейнях встречаться с французами, распивавшими густой кофе из крошечных чашек, и наоборот, во французских ресторанах приходилось также видеть туземцев, курящих наргиле за стаканом шипучего лимонада.

А впрочем, в Тунисе встречаются почти те же племенные типы, с какими мне пришлось ознакомиться в Египте, за исключением разве коптов и феллахов. Зато последние заменяются здесь отчасти кабилами, которых считают потомками нумидийцев, исконных обитателей края. Кабилы носят обыкновенно длинную шерстяную рубаху, сверх которой накидывают белый бурнус, подобно арабам, а голову они покрывают феской, наматывая на нее толстый жгут на подобие чалмы из белой бумажной материи. Сверх того, по улицам встречаются также потомки изгнанных из Испании мавров, которые одеваются подобно арабам. Тут же нередко попадаются черные, как смоль, негры. Эти бывшие невольники остались в городе даже по освобождении их от рабства. По иным углам словно в нишах нижних этажей заседали перед расставленными на столиках грудками серебряной монеты менялы, евреи, которых в общем составе насчитывается здесь гораздо более других европейских переселенцев, всех вместе взятых. Из последних в крае более всего оказывается итальянцев, которые не даром завидуют французскому протекторату: им на самом деле гораздо сподручнее было бы владеть Тунисией, которая своими северными окраинами весьма близко подступает к Сицилии и во время оно составляла даже владение Рима. В Тунисию переселяются сверх того мальтийцы, греки, даже швейцарцы и немцы. Эти иноземные колонисты [300] пользуются здесь всеми благами протектората, а вместе с тем они избавлены от обременяющей на родине солдатской службы, тогда как переселившиеся сюда французы никоим образом не ускользают от этой повинности.

Для того, чтобы окинуть, так сказать, с птичьего полета местность, на которой расположился Тунис, я отправился на конке по так называемому Парижскому бульвару к бельведеру, который находится верстах в восьми от города в северном направлении. По дороге справа и слева мелькали домики с огородами и садами при них. Однако, так называемый бельведер, хотя и именуется садом (Jardin du Belvedere), но на самом деле представляет не что иное, как довольно высокий холм, по скатам которого спиралью вьются усыпанные песком дорожки. Здесь пока не разводили ни деревьев, ни даже кустов; все это имеется еще в виду. Поднявшись по окружающим холм дорожкам на самую вершину, я сразу мог обозреть окрестности Туниса; весь город с его плоскими кровлями, над которыми высятся куполообразные мечети с остроконечными минаретами, лежит словно на перешейке между двумя озерами. Примкнув своим восточным фронтом к гавани, город с остальных сторон обведен старою зубчатою стеною с башнями по углам; а на западном возвышении его стоит касба: так вообще называются замки или цитадели, какими снабжены более важные города не только в Тунисии, но также в Алжирии. В настоящее время они почти все преобразованы в казармы для французских батальонов. За стеною здесь и там торчат небольшие форты; далее в южном направлении виднеются развалины римского водопровода, а с противоположной стороны, к берегам Средиземного моря открывается вид на местность, где был расположен Карфаген с его славною гаванью.

Эта местность посещается обыкновенно туристами по железной дороге из Туниса. Однако тут не приходится видеть никаких явных следов древнего пунического города. Попадающиеся здесь и там развалины относятся скорее к остаткам римского Карфагена, восстановленного, как известно, императором Августом, но вновь разрушенного в исходе седьмого века арабами. [301]

II. — Городок Сусса и его окрестности.

Протекторат, в Тунисии оказался для Франции во многих отношениях выгоднее неограниченного господства ее в Алжирии. И в самом деле, тогда как в последней области французское правительство, поощряя колонизацию, провело на свой счет несколько рельсовых путей во внутрь материка, расходуя на это значительные капиталы, в то же время в Тунисии оно предоставило самим колонистам заботу о необходимых путях сообщения. А между тем колонизация в протекторат, относительно по крайней мере, шла успешнее, нежели заселение Алжирии. Не даром поэтому здешние колонисты стали cетовать на правительство за то, что оно, отказывая в пособии Тунисии, способствовало проложению рельсов в таких местах, где они были решительно бесполезны; так, между прочим, в Судане, тем более, что в этом тропическом крае, помимо солдат и чиновников, нет, да и нельзя ожидать ни одного французского колониста. За последние годы, наконец, правительство обратило некоторое внимание на справедливые жалобы тунисских колонистов, и в настоящее время страна перерезана рельсовыми путями, которыми Тунис состоит в непосредственном сообщении не только с Алжиром, но также с другими важными портами при Средиземном море, и между прочим с городом Сусса, куда я и отправился по железной дороге.

Этот древний, основанный финикийскими колонистами, порт расположен к югу от Туниса, в одной из самых плодородных местностей протектората. Площадь, занимаемая городом, составляет довольно правильный четырехугольник длиною немногим менее одной версты, а шириною всего с полверсты. По всем четырем сторонам тянутся белокаменные зубчатые стены, продольная сторона которых обращена к небольшой гавани, где приютились три небольших каботажных судна, несколько рыбачьих лодок и прибывший из Туниса пароход.

Во внутрь города ведут трое ворот. Весь он перерезан неправильными улицами, которые, однако, гораздо шире, нежели на базарах Туниса, так что здесь и светлее, и просторнее. В лавках оказались такие же туземные произведения, какими торгуют в Тунисе, и здесь ремесленники также изготовляют свои изделия при открытых дверях на виду у проходящей мимо публики. Так, между прочим, тут можно видеть, как [302] женщины ткут разноцветные шерстяные ковры, которыми славится Сусса. В иных лавках кабилы выделывают корзины разных величин из пальмовых листьев, плетут также циновки из тростника. В Суссе находится несколько туземных мыловаренных заводов. Здешнее оливковое масло также издревле уже составляет не маловажный предмет внешней торговли. Сверх того, туземные жители всегда промышляли в обширных размерах рыболовством на море. Помимо крупной рыбы, здесь в значительном количестве ловятся сардины и анчоусы. Как по всему видно, эта древняя финикийская колония даже до прибытия в край европейских колонистов обладала довольно доходными промыслами.

Квартал европейских колонистов, примкнув с севера к стене туземного. города, свободно раскинулся до самого порта. Тут по широким улицам находятся несколько французских магазинов, торгующих галантерейными и вообще из Европы завезенными товарами, книжная лавка, кофейни и гостиницы, а среди площади разведен прекрасный сквер, в котором между тропическими растениями красуются великолепно разросшиеся цикусы. Вообще с водворением в крае европейских переселенцев в городе в большом порядке поддерживаются разные административные учреждения, не только почтовые и телеграфные, по также полицейские и санитарные. От здешней думы по стенам домов развешены почетные воззвания, увещающие туземцев прививать оспу детям, при чем предлагается даровое оспопрививание.

В европейском квартале сооружен отличный крытый рынок. Высокое каменное здание этого рынка, с двумя башнями по углам, снаружи походит несколько на укрепленный форт. Внутренняя просторная площадь его со всех четырех сторон занята лавками, в которых торгуют мясом, рыбой и овощами. По утрам. сюда наезжают на фурах из окрестных ферм продавцы огородных и других продуктов, которые частью привозятся также на ослах и верблюдах. Близ ворот среди площадки за столом сидит обыкновенно сборщик податей из туземцев. Получив с каждого из продавцов надлежащую пошлину в пользу города, он выдает им свидетельство на право продажи. Таким образом французская администрация перенесла в Африку свою господствующую в метрополии пошлину с съестных припасов, свое октруа, которое довольно тяжким бременем ложится на потребителей именно самого бедного класса населения. У ворот при входе [303] в туземный город сидит такой же сборщик податей, так что и туда не могут пробраться торговцы с съестными припасами, Не заплатив пошлины. Близ этих городских ворот находится еще другой обширный рынок под навесом с двумя рядами колонн по обе стороны. Судя по надписи над просторными дверьми (Halle аuх grains), он назначен для продажи зерновых продуктов.

На одной из улиц над окнами большого дома я заметил вывеску с надписью: Chambre mixte du Centre de commerce et d'agriculture. Поднявшись по лестнице во второй этаж, я вошел в комнату, среди которой стоял круглый стол с разложенными на нем книгами, журналами и газетами. Тут же за конторкой сидел дежурный чиновник, который принял меня приветливо и на мой вопрос пригласил сесть к столу и пользоваться книгами и журналами сколько мне угодно. Эта читальня открыта здешними членами распространенного в Тунисии общества торговли и земледелия.

В городе нашел я три типографии. В одной из них печатались произведения на туземном, арабском языке, а в остальных двух — на французском, при чем издавалась газета под заглавием: "Le Progres". Сверх того, в киоске на сквере продаются газеты из Алжира, Туниса и Парижа. Заметим кстати, что в городе не более 20.000 всех жителей, в числе которых насчитывается всего около 4.000 европейских колонистов. Признаюсь, я никак не ожидал на почве черного материка встретить в таком маленьком городе подобные благоустроенные учреждения цивилизованных наций, и если по ним можно было бы судить о развитии колонизации в крае, то следовало бы признать, что последняя в Тунисии достигла значительных успехов. Однако, подобные учреждения в городах не могут еще служить порукою нормального заселения нового края; сами французы говорят, что наиболее плодотворную колонизацию они ожидают от земледельческих колонистов, с которыми мне и хотелось познакомиться ближе.

Редактор выходящей в городе газеты "Le Progres" сообщил мне, что в пяти километрах от Суссы не так давно поселился из Франции сельский хозяин, который собирает в горах растение, известное под названием альфы. Желая ближе ознакомиться с этой травой, я после полудня отправился из города и, миновав покрытые пшеничными всходами поля, подошел к сельскому одноэтажному деревянному дому довольно значительных размеров. Сам хозяин встретил меня у [304] открытых настежь дверей и радушно пригласил в комнату. Она ничем не отделялась от поля: при ней не было ни порога, ни передней; даже земляной пол стлался вровень с наружной землей и только покрывался тростниковой циновкой. Посреди довольно просторной комнаты стоял круглый стол, за которым сидели жена хозяина и пожилой француз, один из недальних соседей его. Они пили послеобеденный кофе. Пригласив меня присесть к столу, хозяйка и мне предложила чашку. Оглядевшись кругом, я увидел размещенные по трем стенам комнаты стеклянные шкафы. В них расставлены были чучела водяных и болотных, крупных и мелких птиц; рядом с бледнорозовым фламинго стоял белый пеликан, затем следовали кроншнепы, гуси и утки разных пород, вальдшнепы и бекасы. Хозяин и сосед его были охотники и настреляли эту дичь в окрестных болотах и морских заводях.

Про интересовавшую меня траву альфу фермер сообщил мне следующее: это растение почти сплошь покрывает обширные степные пространства, зачастую далеко раскинутые во все стороны до самого горизонта. Такие раздольные места называются французами "морем альфы" (mer d'alfa). Нередко, впрочем, трава разрастается по холмам в гористой местности. Она успешнее всего растет по суходолам и избегает сырых низменностей. Альфа растет густыми пучками в роде султанов в аршин слишком вышиною. Она распространена не только в Тунисии, но занимает также значительные пространства в Алжирии, особенно в областях, примыкающих к Малой Сахаре. Эти зеленеющие круглый год моря альфы служат отличным пастбищем для верблюдов при караванах, направляющихся в Сахару. В случае нужды лошади также пощипывают эту траву, но овцы не терпят ее.

Полагают, что альфой в Африке вообще покрывается пространство величиною около пяти миллионов гектаров. Иногда, впрочем, пучки этой травы слишком удалены друг от друга, так что нет никакого расчета собирать ее. Фермер сообщил мне, что он арендует у тунисской лесной администрации около пятидесяти гектаров, покрытых альфою, и платит за это всего 5 франков. В иных местах площади, покрытые этой травой, принадлежат общинам или частным лицам. Значительные пространства до сих пор считаются собственностью кочующих по ним туземных племен. Кабилы пользуются этой травой не только для корма верблюдам, но [305] выделывают из нее бечевки, плетут корзины, циновки и тому подобные предметы на домашнюю потребу. Но европейские колонисты, так же как мой знакомый фермер, собирают альфу с коммерческою целью; сбывая ее в Европу для выделки из нее бумаги.

На такой конец фермер с наступлением весны нанимает рабочих, большею частью мальтийцев или итальянцев, а иногда даже туземцев, и отправляется с ними в арендованную им степь. Там наемники располагаются в шалашах, составляемых тут же из самой альфы, а хозяин сооружает для себя досчатый барак. Потом рабочие принимаются выдергивать зеленую альфу и пучками складывают ее к назначенному месту для просушки. Собранная таким порядком трава свозится затем на ферму, прессуется в небольшие тюки и в таком виде доставляется пароходами большею частью, в Англию. Знакомый мне фермер счел, однако, более выгодным выделывать у себя дома из альфы те белые лепестки, из которых на фабриках изготовляется бумага. Для этого искрошенные в мелкие кусочки стебли подвергаются надлежащей химической операции, выбеливаются при посредстве хлористого кальция и прессуются в круглые лепешки с ладонь величиной. Приготовляемая из лепешек отличная белая бумага в Англии употребляется частью для роскошных изданий с гравюрами. Хозяин предложил мне на память пучок высушенной альфы и изготовленный из нее белый кружочек. В сухом виде желтобурого цвета трава напомнила мне наш лен, высушенный в поле на солнечном припеке.

Мой фермер предложил пройтись по его плантации. Примыкая к морскому берегу, она занимает площадь величиною в 240 гектаров. Хозяин лет пять тому назад купил этот участок у тунисского правительства. Дело в том, что земли, составляющие собственность государства в Тунисии, по распоряжению администрации, размежеваны французскими инженерами и даже исследованы предварительно агрономами. Затем составляются особые списки, в которые вносятся сведения, необходимые для того, чтобы колонисты, находясь хотя бы даже в самой Франции, могли до своего окончательного переселения сделать свой выбор. В этих списках, которые мне приходилось видеть в читальне общества земледелия, сообщаются именно: 1) местонахождение продаваемого участка, расстояние его от известного города или селения, ведущие к нему пути сообщения и пр.; 2) описание самой местности, почвы, [306] растительности, сведения касательно воды и орошения вообще; 3) цены участков; 4) условия и обязанности, которым подлежит покупатель. Надо заметить, что половину денег колонист обязан внести при совершении купчей, четверть по истечении трех лет, а остальную четверть в конце четвертого года. Если же он согласен заплатить разом всю сумму, то ему делается уступка в размере десяти процентов. Сверх того, колонисту вменяется в обязанность в течение двух первых лет по совершении купчей возделать известную часть земли, устроить усадьбу и поселиться на купленном участке. К этому списку присоединяется подробный план размежеванной местности, разбитой на несколько участков величиною каждый от ста до трех сот гектаров. Цены земель, годных к возделке, простираются от 100 до 120 франков за гектар, а покрытых кустарником или раскинутых в гористой местности — от 5 до 15 франков.

Сверх того, можно купить землю у частного собственника, так как в Тунисии осталось с прежних времен не мало туземных землевладельцев. Однако, в этом случае необходимо соблюдать крайнюю осторожность при совершении купчей, так как туземцы нередко владеют участками лишь по праву произвольного захвата, не скрепленного никакими документами. Предупредить всякие недоумения в таком случае можно только при посредстве предварительного внесения участка в правительственные списки. Туземцы, впрочем, расстаются со своим владением только в таком случае, когда крайняя нужда заставляет их продать его.

Сверх того, в стране существуют еще имущества мертвой руки, которые по завещанию благочестивых мусульман составляют собственность мечетей или благотворительных учреждений. Эти имущества признаются неотчуждаемыми. Они. отдаются, однако, в бессрочную аренду, и фермер, внося известную годовую плату, пользуется землей неограниченное число лет как своею собственностью.

Миновав несколько гектаров, по которым зеленела довольно густая пшеница, фермер подвел меня к своей оливковой плантации. На площади величиною в 24 гектара всего года три тому назад рассажены были молодые оливковые деревья. На мой вопрос, во что обошлась хозяину эта рассадка? он отвечал: "Mне все это пока ничего не стоит^и. Затем он объяснил, что эту плантацию рассадил не он сам, а его арендатор на свой собственный счет. Этот арендатор, [307] по заключенному с ним условию, обязан своими средствами распахать землю, выкорчевать находящиеся на ней кусты, доставить молодые оливковые деревья, рассадить их и ухаживать за ними до тех пор, пока не созреют оливы настолько, чтобы с каждого дерева можно было собрать от 4 до 6 литров плодов, что обыкновенно совершается по истечении 8 или 10 лет после рассадки. В течение первых четырех лет арендатор волен засеять в свою пользу почву в промежутках между деревьями пшеницей или травой. В здешней плантации промежутки покрыты были люцерною, которая и сбывалась за деньги самому фермеру. На этих 24 гектарах посажено было всего 400 дерев, так что между ними оказались довольно просторные промежутки. По истечении 8 или 10 лет весь оливковый участок имеет разбиться на две равные части по 12 гектаров каждая: одна половина переходит во владение фермера, а другую получает арендатор в вознаграждение за его труды и расходы. Таким образом разведение оливковой плантации производится здесь как бы исполу, с тою разницею, что при этом делится пополам не урожай, а сама земля с разведенными на ней оливами. Арендатором, с которым фермер заключил контракт, оказался туземец-кабил. Он до сих пор добросовестно исполнял свои обязанности; да иначе и быть не может: ведь он трудится в свою же пользу, так как по истечении условленного срока он становится сам собственником 12 гектаров плантации. Для землевладельца, не обладающего свободным капиталом, подобная сделка также выгодна: ничем не рискуя, он по истечении положенного срока вполне уверен приобресть доходную плантацию. Со временем когда хозяйство пойдет успешно, фермер надеется даже выкупить у арендатора его половину и сделаться таким образом неограниченным обладателем всех 24 гектаров оливковой рощи.

Как ни выгодно достается землевладельцу такая плантация, а все-таки обзаведение всего хозяйства обходится ему довольно дорого. И в самом деле, уплатив за свой участок порядочную сумму, фермер израсходовал еще немало на постройку усадьбы, на покупку лошадей и скота, так что в первые два года, не получая никакого дохода, он потратил слишком полтораста тысяч франков. А мой знакомый хозяин еще не из очень крупных владельцев. Многие владеют на тысячи и более гектаров. В Тунисии вообще преобладает крупное землевладение. Мелкие участки попадаются преимущественно в [308] окрестностях городов в роде Туниса и Суссы. Эти мелкие фермеры промышляют более всего овощами, поставляя их на рынки в городе. Что же касается до наемных рабочих и до поденщиков, то задельная плата в Тунисии даже ниже, чем во Франции, оттого, что здесь французским землевладельцам приходится конкурировать с туземными наемниками, которые зарабатывают в день менее двух франков. Поэтому уже можно убедиться в том, что здесь неимущим колонистам не предвидится никакой надежды приобресть со временем земельную собственность; тогда как в Соединенных Штатах Северной Америки такие же недостаточные переселенцы, благодаря более высокой задельной плате и дешевизне земель, сплошь и рядом делаются землевладельцами. Вот одна из причин, почему из Франции ежегодно десятки тысяч выселяются в Америку, тогда как в Тунисии в течение слишком пятнадцати лет переселилось не более 16.000 человек, и в этом скудном составе колонистов более всего оказывается людей коммерческих и чиновников, принадлежащих к администрации протектората. Настоящих же хлебопашцев, которые сами возделывали бы свою землю, между переселенцами весьма ограниченное число. Сельским хозяйством занимаются преимущественно более или менее достаточные капиталисты, которые, подобно моему знакомому фермеру, возделывают свою землю не иначе, как при посредстве наемных итальянских или туземных рабочих.

III. — От Туниса до Сук-Араса.

Вернувшись из Суссы в Тунис, я на другое утро выехал по железной дороге в Алжир. Обогнув город с западной стороны, поезд вскоре нырнул в туннель, а когда выкатил из-под него, то нам представилась живописная картина: справа на холмах возвышались два форта, а слева ярко синела гладкая поверхность довольно большого озера. Выехав затем на простор, мы любовались сочною зеленью на нивах, оливковыми плантациями, огородами и садами при дачах богатых городских негоциантов. Вот с правой стороны показался красивый дворец бея в местечке Бардо, где в 1881 году заключен был договор, по которому Тунисия подчинилась протекторату Франции. Через четверть часа поезд подкатил к станции Мануба. Сюда жители Туниса в праздничные дни выезжают погулять по прекрасным садам [309] местечка, в казармах которого помещается в настоящее время французский отряд африканских стрелков.

Высадив на дебаркадер с дюжину пассажиров, поезд немедля понесся далее н вскоре прокатил под высокими арками величественного римского водопровода, которым даже в настоящее время Тунис снабжается водою из ключей гористого Загуана, находящихся верстах в сорока от города. Мы подъехали, наконец, к реке Меджерде и по мосту переправились на левый берег ее. Грязноватые воды несутся тут между крутыми берегами по северо-восточному направлению н вливаются прямо в Тунисский залив. Это единственный поток в стране, заслуживающий названия реки, да и то не судоходной. Другие стекающие с гор ручьи и речки сильно разливаются в дождливую зимнюю пору, но затем, в сухое лето, пропадают частью в песках или вливаются непосредственно в море и большею частью совсем высыхают.

Станция, при которой на этот раз остановился поезд, составляете узел железных дорог: отсюда рельсовая ветвь направляется к северу, к самому берегу Средиземного моря, где находится одна из лучших гаваней Тунисии, Бизерт. По газетам я случайно узнал, что в этой гавани на днях стояла русская эскадра в одно время с несколькими судами французского флота. Итальянцев почему-то встревожило такое совместное пребывание в гавани пароходов двух союзных держав, и одна из итальянских газет, не обинуясь, заявила, что подобное сочетание двух союзных флотов сильно угрожает политическому равновесию на Средиземном море. На эту выходку тунисские газеты справедливо возражали, что сказанное равновесие давно уже нарушено в действительности, так как над этим внутренним морем Старого Света суждено господствовать ни Франции, ни Италии, берега которых им омываются, но такой державе, которая по своему географическому положению вовсе не имеет права на подобное господство, а именно — Англии. Итальянский публицист побуждает свое правительство быть настороже, напоминая о соседстве Бизерта с Сицилией. Укрепив свою гавань и предоставив в ней русской эскадре морскую стоянку, Франция подготовляет будто бы таким образом, в ущерб итальянцам, важный стратегический пункт на Средиземном море. На такие опасения тунисская газета замечает, что Франция и не имеет вовсе в виду нападать на Италию, а сверх того, если, к несчастью, возгорится когда-нибудь война между европейскими державами, [310] то политическое отношение между Францией и Италией решится уж никак не на Средиземном море, а скорее на материке Европы.

Начиная со станции, у которой мы остановились, главный рельсовый путь к западу пролегает далее по плодоносной долине реки Меджерды. По свежей, сочной зелени лугов разрослись в разных направлениях старые оливковые деревья. Своими толстыми корявыми стволами они издали напоминали мне наши ветхие дуплистые ивы. Такие древние рощи свидетельствуют о стародавнем разведении оливковых деревьев в крае; и действительно, известно, что еще во время римского владычества олива составляла один из главных продуктов провинции Африки, как вся эта область называлась тогда римлянами.

Местами по склонам холмов зеленели густые виноградники. В противоположность оливе, лоза находится здесь, можно сказать, в зачине, так как она в более обширных размерах стала разводиться в Тунисии лишь с появления в ней европейских колонистов. И действительно, с водворением французов виноделие широко развилось в крае. Более всего приготовляется очень хорошее красное вино, которое перевозится даже во Францию.

В недавно покинутом мною Египте я не встречал ни оливы, ни виноградной лозы, а по долине Меджерды мне вовсе не попадались ни финиковая пальма, ни банан, которыми изобилует Египет. Финики зреют, правда, в южной части Тунисии, особенно по оазисам Сахары. Такое несходство растительного царства явно намекает на различие климатов в этих областях по северным окраинам Африки. И действительно, в Тунисии на воздухе мне показалось гораздо свежее, чем в долине Нила; не даром Тунис лежит градусов на семь севернее Каира. В настоящее зимнее время, однако, здешняя растительность под влиянием дождей сильно оживилась, луга и леса кругом весело зеленели и цвели, горные ручьи наводнялись и с шумом устремлялись к морю. По долине нередко приходилось проезжать мимо рощей, усаженных эвкалиптами. Эти деревья завезены сюда из Австралии европейскими переселенцами, в виду предохранения от заразительной лихорадки, против которой эвкалипты служат отличным предохранительным средством. Но здешние рассаженные правильными рядами деревья показались мне какими-то хилыми и [311] тощими в сравнении с теми могучими эвкалиптами, какие приходилось видеть в Австралии.

Чем далее наш поезд несется все по той же долине, тем гористее становится окружающая местность. Иной раз рельсы пролегают словно в теснине между отрогами Атласа, на вершинах которых стоят развалины, как сохранившиеся следы римского владычества. Вот, наконец, мы въехали в так называемое ущелье Меджерды. Стесняемая горами река образовала здесь такие резкие извилины, что нам в короткий срок пришлось перебраться по девяти мостам, которые быстро следовали один за другим. В иных местах мостики проложены также через горные ручьи, которые, пенясь и бушуя, вливаются в главную реку. Переехав на правую сторону реки, поезд понесся вдоль берега по весьма плодородной, покрытой хлебными полями долине. Но странно, несмотря на этот хорошо возделанный край, здесь нигде не попадаются селения, состоящие из совокупности нескольких жилищ. Напротив, везде показываются лишь одинокие усадьбы, как бы затерявшиеся среди необитаемой местности. Переехав, наконец, границу Алжирии, мы часу в пятом подкатили к дебаркадеру Сук-Араса, где я и покинул вагон.

Меня не мало удивило, когда в этом пограничном городе мой багаж поступил в таможню и подвергся поверхностному, правда, осмотру. Таким образом, продукты, перевозимые из французского протектората в Алжирию и даже во Францию, подлежат таможенной пошлине, и наоборот, товары, привозимые из Франции и Алжирии в Тунисию, точно также поступают в таможню. Итак, предметы, производимые французскими колонистами и продаваемые французским потребителям, облагаются как чужестранные пошлиной, единственно ради фискальной меры. Однако, такая мера, по уверению французских публицистов, не приносит правительству никаких выгод, а только вредит успехам колонизации, сильно тормозя ее.

Расположенный на невысокой холмистой площади, этот городок с его шестью тысячами жителей обязан своим возникновением французским колонистам. Здесь в первый раз не застал я никаких следов старого туземного города, и если до появления французов тут обитали туземцы, то они жили, как надо полагать, в простых шалашах. Занимая весьма выгодное положение среди плодородной местности, служащей превосходным пастбищем для рогатого скота и овец, [312] изобилующей сверх того отличным строевым лесом по горам, Сук-Арас поддерживает с Тунисией оживленные торговые сношения, несмотря даже на таможенные путы. Французы, вообще, не мало гордятся, указывая на быстрое развитие этого местечка. Город, впрочем, не отличается роскошными постройками: двух- и трехэтажные дома представляют обыкновенные простые здания. Обширный крытый рынок служит главным средоточением для хлебной торговли: здесь частью в мешках, а частью грудами на земле лежали образцы пшеницы, ячменя, проса. На другом открытом рынке производилась торговля скотом Более щеголеватое здание занято думой. Оно увенчано куполом с башенкой на нем и крестом; под куполом красуются большие часы, а под ними начертаны слова: Liberte, egalite, fraternite, — как излюбленный французами девиз, который они переносят с собою во все части света, но которому, к сожалению, нигде не суждено осуществиться.

Выходя из города, я на холмике увидел собрание римских скульптурных произведений. Они найдены в здешних окрестностях и выставлены владельцем в роде как бы музея под открытым небом. Тут полукругом расположены сохранившиеся остатки мраморных статуй в тогах, несколько барельефов, два торса без голов, мраморные тумбочки с высеченными на них надписями от 380-го года до Р. X., а на двух столбах торчат капители с древних колонн.

Близ Сук-Араса на юге находятся еще другие остатки римских развалин, служащие наглядным признаком, что эта местность была встарь довольно густо населена. Вообще, как в Алжирии, так и в Тунисии встречается много руин в роде акведуков, цистерн, каменных мостов, башен, амфитеатров. Такие следы минувшего пребывания в крае цивилизованных колонистов свидетельствуют о произведенных в разные эпохи попытках культурных наций ввести цивилизацию в северные области черного материка. Немногие края подвергались в течение тысячелетий таким крутым переворотам, как эти северные окраины Африки. И в самом деле, начиная с 880-го года до Р. X., карфагеняне в течение слишком шести столетий господствовали в стране, открывая по берегам свои фактории, созидая города, строя водопроводы и другие здания, необходимые для удобного житья их колонистов. Это были цветущие коммерческие колонии. Когда же затем римляне, разрушив Карфаген, овладели краем, то имели уже в виду воспользоваться плодородною страною и обратили ее в [313] житницу Рима. Как образцовые колонизаторы, они развели по всем областям земледельческие колонии, пролагали удобные дороги, созидали гидравлические постройки и довели свои поселения до весьма цветущего состояния. Сохранившиеся следы их колоний до сих пор служат самыми надежными приметами здоровой и плодородной местности. Пользуясь этим, французские переселенцы и в настоящее даже время при выборе участков водворяются предпочтительно в местах, где попадаются римские развалины и нередко строят даже свои дома на римских пепелищах.

Однако, в пятом столетии уже вандалы, переправившись через Геркулесовы столбы, нагрянули на этот край и произвели в нем страшные опустошения. Сооружения карфагенян и римлян беспощадно преданы были разрушению. Хотя Велизарию по прошествии одного столетия и удалось сокрушить владычество вандалов и подчинить эти северные окраины Африки Византии, однако, восстания и смуты продолжали опустошать край, так что он сильно обезлюдел и в нем воцарилась тишина кладбища. В исходе седьмого столетия арабы разлились по всему краю и обратили жителей его в магометанство. Как кочевники, эти новые пришельцы занимались преимущественно скотоводством и еще сильнее способствовали распадению древней цивилизации в Африке. После злополучного крестового похода Людовика Святого, павшего жертвою чумы, Карл V с испанскими войсками овладел, правда, Тунисом и освободил до 20.000 христиан, томившихся в неволе; но тем и ограничились подвиги европейцев в Африке, оставшейся под властью мусульман. А когда в XVI столетии турки покорили северные области ее, то Алжир и Тунис сделались притонами морских разбойников, которые в течение трех столетий, на позор европейских держав, господствовали над Средиземным морем, грабили города и села по южным берегам Европы и уводили жителей их в неволю. Разбои продолжались до тех пор, пока французские войска в 1830-м году не завладели Алжирией. С этой поры и началась собственно французская колонизация. Успех ее зависит, конечно, от многих условий; во всяком случае, однако, надо надеяться, что она будет по крайней мере прочнее колониальных попыток карфагенян и римлян.

Посещая окрестности Сук-Араса, я как-то раз среди виноградников увидел странную палатку: грубая шерстяная полость темно-бурого цвета вытянута была шагов на двадцать [314] в длину; по середине она подпиралась жердями, а концы ее прикреплялись к земле по обоим концам кольями. Издали эта палатка походила на холмик с отлогими боками. Под навесом полости лежало два мешка с пшеницей и финиками, бараний бурдюк, наполненный водой, несколько деревянных посудин валялись на разостланной по земле циновки из альфы. Среди этого скарба сидела немолодая смуглая женщина, а возле нее гомозились двое полунагих мальчиков с черными всклокоченными волосами. Палатка служила жилищем для прибывшего сюда издалека кабила с его семьей и служившего работником у владельца здешних виноградников.

Здесь попадались те же туземные типы, с какими я ознакомился в Тунисии; но между ними меня особенно поразили нового рода личности, отличавшиеся белым цветом кожи. Эти люди, одетые так же, как кабилы, отличаются сверх того голубыми глазами с кротким взглядом и светлыми волосами. Когда их видишь рядом с смуглыми арабами, то так и кажется, что перед вами стоят альбиносы. Не потомки ли это тех белокурых вандалов, которые разрушили римскую культуру в областях северной Африки? Мне сказали, что этих альбиносов зовут мозабитами и они прибыли сюда с одного из оазисов Сахары. В городах они занимаются вообще торговыми промыслами и пользуются некоторым довольством.

IV. — От Сук-Араса до Константины.

Пробыв дня три в Сук-Apacе, я затем ранним утром направился по железной дороге далее на запад. Местность становилась все более гористою. Пройдя несколько туннелей, наш поезд, огибая крутыми поворотами горы, несся то по южному, то по северному направлению. Глубоко внизу под нами раскинулась прекрасная долина, по которой здесь и там показывались окруженные виноградниками селения, каких вам не приходилось встречать в Тунисии с ее одинокими фермами, покинутыми среди пустынной местности. Далее по пути стали попадаться местечки с кирпичными заводами и мельницами. Край казался весьма населенным. Вскоре поезд стал спускаться с возвышенностей и, переехав но мосту через бурный и многоводный в настоящую зимнюю пору ручей, несся далее то по левому, то по правому берегу горного потока. Возвышенности покрыты густыми лесами и кое-где показывается [315] снег на вершинах Атласа. Вообще, гористая дорога от Сук-Араса до Константины представляет своеобразные, единственные в своем роде картины; но то, что увидел я, подъехав под вечер к самому городу, превзошло всякие встречавшиеся до сих пор виды. Перед нами поднималась голая скала с крупными изборожденными боками, а па вершине лепились дома города, живописно раскинувшись амфитеатром по покатости, отлого спускавшейся с севера к югу. Направо от нас горбом возвышался холм, на котором сохранились остатки римского форта.

Покинув станцию, я пешком направился в город и, свернув по дороге влево, подошел к краю обрыва, который в виде глубокой, не очень широкой щели отделяет скалу с раскинутым на ней городом от рельсового пути. В глубине этого ущелья бурлит и клокочет омывающий крутые скаты поток Румель. Пробираясь по перекинутому через него новому железному мосту, я заметил под ним внизу остатки другого, недавно лишь развалившегося каменного римского моста. Пройдя затем под аркой простых триумфальных ворот из белого камня, я, следуя за кабилом, который нес мой чемодан, поднялся по довольно крутому скату в город и направился по главной, так называемой Национальной улице к гостинице.

Когда слуга внес мой багаж в назначенный номер, то при входе меня приятно поразил предмет, какого я не видел с тех пор, как покинул Европу; а именно, в комнате оказался камин, чего никак не ожидаешь застать на почве черного материка, с мыслью о котором у нас связано понятие о тропической жаре и о нагих чернокожих туземцах. На дворе, правда, было довольно свежо, всего градусов 7 тепла по Реомюру, а сверх того моросил дождь, который к ночи сменился сильным туманом. Хотя Константина лежит южнее Италии, в которой тоже не всегда встречаются камины, но надо заметить, что здешний город расположен на довольно значительной возвышенности, а потому и неудивительно, что здесь бывает холоднее, чем даже в Сицилии. Я прозяб таки порядочно и попросил тотчас же затопить камин. Когда, выспавшись в тепле, утром я вышел в общую столовую, то увидел там большой калорифер, который хорошо согревал обширную комнату. Позавтракав, я отправился осматривать город.

Обозревая со всех сторон свалу, на которой расположилась Константина, всякий должен убедиться в том, что [316] подобные города строились встарь исключительно с тем, чтобы служить спасительным убежищем от нападающих врагов. И в самом деле, почти все племена, какие в разные эпохи наводняли край, несколько раз осаждали и брали приступом Константину. Этот единственный в своем роде город по своему положению в скалистой местности представляет естественную крепость, едва доступную, и то только в одном месте. И действительно, протекая, как мы видели, в узком ущелье, Румель делает город с трех сторон решительно недосягаемым, так что если исключить тот мост, по которому я перешел со станции, то выбраться из города в предместье можно только по площади на западном скате. Эта, так называемая площадь бреши (La place de la Breche) представляет единственный проход, которым можно проникнуть в крепость, а потому мне всякий раз приходилось встречать здесь толпы пешеходов и разного рода экипажи. Миновав стоящий на площади довольно обширный хлебный рынок, я увидел небольшую пирамиду с надписью, гласящею, что на этом месте, накануне взятия Константины, при обзоре батареи бреши, 12-го октября 1837 года, убит пушечным ядром генерал Дамремон, командовавший экспедиционной армией.

Проходя затем по дороге, проложенной к северу за крепостною стеной, я любовался крутыми, тоже мало доступными подъемами, но покрытыми здесь зеленеющим дерном. На самой верхней точке скалы виднелось здание Касбы, которая в свое время занята была римлянами, вандалами, арабами, турками, а теперь преобразована французами в обширные казармы. Вскоре я подошел к уединенно стоящему дому, и увидев возле него французского поселенца, обратился к нему с вопросом, как пройти к каскадам? Объяснив, что к ним трудно добраться, не зная местности, он радушно предложил сам проводить меня. Покинув дорогу и пройдя целиком сажен двести, мы приблизились к самому берегу протекающего здесь Румеля. Выбравшись из-под скал, образовавших здесь как бы естественный туннель, река, разлившись по широкой, усыпанной камнями площади, брызжет бурными каскадами через валы и, наконец, низвергается с уступа в пять сажен вышиною пенистым водопадом. В пустынной, мало доступной местности, среди желто-бурых скалистых бугров, эти разбушевавшиеся воды являют величавое своеобразное зрелище.

Возвращаясь в город через ту же площадь бреши, я [317] пошел бродить по закоулкам старого туземного квартала. Хотя он и отделяется от европейского, но отличается от него не так резко, не так своеобразно, как в Тунисе; тем еще более, что здесь главная Национальная улица прошла вдоль всей туземной части города, так что в ней встречается не мало домов вполне европейского типа. Тут, между прочим, отличались лавки кожевников и вообще кожевенных мастеров, в роде шорников и в особенности башмачников, которые снабжают своими разноцветными туфлями жителей обширной области, примыкающей к Константине. Шерстяные изделия, как-то бурнусы, одеяла, пестрые ковры, расходятся также в значительном количестве.

В другой раз я направился по южному бульвару (boulevard du Sud), разведенному у самого края скалистой кручи, на дне которой, сажен на сто в глубь, в ущелье стремится с юга на север Румель. Опустившись до южной, острым углом выдающейся оконечности города, я вышел затем по скалистой местности, покрытой кое-где агавами и кактусами, к здешним бойням. Они состоят из трех особенных отделений: одно из них отведено для христиан, другое для мусульман, а третье для евреев. Недалеко отсюда находятся почти покинутые старые казармы турецкой кавалерии, а за ними в пустынной местности виднеются довольно хорошо сохранившиеся остатки римских водопроводов. Выстроенные из плитняка, они высоко поднимаются на пяти арках.

Потом я спустился к перекинутому через Румель Чортову мосту (Pont du Diable). Не более двадцати шагов в длину, этот мостик выстроен как раз у того места, где река, протекая до сих пор в русле от 20 до 25 сажен в ширину вдруг вливается в тесную щель между отвесными скалами; так что, стоя посреди моста, я с одной южной стороны видел спокойно текущие ко мне широкие воды, а с другой — стремительно прорывающийся сквозь теснины поток. Перешедши через мост, я очутился под нависшими над головою скалами, образующими здесь нечто в роде естественной арки. Влево отсюда, наверху в самой скале устроен домишко, а внизу оказалась дверь с вывеской виноторговли. Отворив дверь, я вошел в довольно просторную нишу, образованную в самой скале. Французская торговка воспользовалась этим пустынным притоном и открыла здесь кабачок, торгуя водкой, вином и табаком. Я присел к столику, и хозяйка подала мне чашку холодного кофе. При мне в этот [318] таинственный притон приходили рабочие с кожевенных заводов по соседству, выпивали по стакану излюбленного французами абсента и, побалагурив с молодой еще хозяйкой, отправлялись опять к своему делу. Поднявшись отсюда на правый берег реки, я стал пробираться вдоль того обрыва, внизу которого протекает Румель. На противоположной стороне его передо мной возвышались словно базальтовые скалы, а там, в ущелье над стремительным потоком носились коршуны и вороны, подбирая падаль, кожаные обрезки и тому подобную гниль, которую жители выбрасывают сверху в пропасть и которая без содействия этого коршунья наверное сильно заражала бы воздух.

Свернув в город по известному уже нам железному мосту и проходя под аркой триумфальных ворот, я увидел приклеенную на стене печатную публикацию с заголовком: "A tons les Francais!" — В этом воззвании к французам заявлялось: "Не забывайте, что в текущий год выборов вам предстоит избавиться от позорного ярма жидовства". Сверх того под самый конец прибавлено: "A bas les juifs et les judaisants"! — За сим значится подпись "Le Comite du Parti Francais Anti-Juif".

Антисемитская агитация, как видно, стала распространяться по краю. Коренная причина возникшей ненависти французских колонистов против "жидов^а заключается, как здесь говорят, в изданном в 1871 году декрете, которым правительство даровало здешним евреям права французского гражданства. Искони населявшие этот край туземные евреи, находясь до сей поры в угнетенном состоянии под господством мусульман, этим декретом вдруг обрели возможность захватить власть в свои руки и с свойственной этой расе настойчивостью, благодаря дружному, накрепко сплоченному союзу одноплеменников, они не только завладели коммерческими операциями, но заняли даже значительную часть административных должностей по выборам в области. Сами французы, впрочем, сознаются, что евреи своим умением вести торговые дела, своим знакомством с туземцами и вообще с условиями края, в котором они промышляли еще задолго до пришествия европейских переселенцев, много способствуют успешному развитию колонии, в которой недостаточно производить продукты, но необходимо также с выгодою сбывать их. Несмотря на несомненную пользу, какую приносят евреи стране в коммерческом отношении, их покушение завладеть [319] администрацией края приводить в сильное негодование французов, и в особенности чиновников, которые нередко переселяются в Алжир в надежде занять там теплое местечко. А в настоящее время возникший во Франции пересмотр процесса Дрейфуса еще сильнее возбудил ненависть колонистов против семитского племени.

По этому поводу упомянем здесь кстати об условиях, какими вообще сопровождалось заселение северных окраин Африки. Прежде всего следует заметить, что всякая колонизация успешнее всего совершается там, где новым поселенцам не приходится иметь дела с старыми культурными элементами в заселяемом крае. Так, между прочим, в Соединенных Штатах Северной Америки европейские пришельцы застали одни дикие охотничьи племена краснокожих, которые вовсе не были способны приурочиться к культурному быту проникавших внутрь девственной страны пионеров. По мере сокращения поприща охоты и исчезания дичи туземцы сами стали неминуемо вымирать; а вследствие этого вся земля стала свободным, ничем не стесняемым, поприщем для колонистов, которым не пришлось вести борьбу с тормозящими их земледельческие предприятия условиями. Иное дело в Алжирии и Тунисии. Здесь европейским пришельцам прежде всего пришлось вступить в столкновение с мусульманскими племенами, которые хотя и находятся на более низкой степени цивилизации, но все-таки успели уже освоиться с культурой, настолько по крайней мере, что испокон века промышляют земледелием и скотоводством. Само собою разумеется, что эти племена оказались устойчивее краснокожих охотников, и хотя подчинились своим победителям, а все-таки не так легко и неохотно уступают издавна насиженные и возделанные ими участки новым пришельцам. Резко отличаясь своими бытовыми условиями от европейцев, эти мусульманские туземцы продолжают вести своеобразное хозяйство, почти ничего не заимствуя от новоприбывших земледельцев. Поддерживая среди последних свое существование, мусульмане все-таки неспособны слиться с европейскими выходцами; а последние в свою очередь также туго применяются к туземному обиходу. Таким образом французским колонистам неминуемо приходится считаться с условиями, которые сильно мешают вполне свободному и успешному развитию колонизации. Этот антагонизм между туземным и европейским населением обнаружился в Алжирии еще сильнее, нежели в Тунисии, оттого что, подчинив первую своей неограниченной [320] власти, правительство с самого начала имело в виду сделать из нее французскую провинцию. И действительно, в Тунисии оно, как мы видели; предоставило туземцам пользоваться их обычными административными учреждениями, а в Алжирии, наоборот, оно вздумало сразу приурочить туземцев к французскому политическому и административному строю. Наводнив Алжирию своими чиновниками, оно ввело в стране свое французское судопроизводство со всеми сложными, утомительными для туземцев процедурами, обременило народ новыми, ненавистными для него налогами. А сверх того необразованные чиновники, не зная местного языка, не знакомые ни с нравами, ни с обычаями туземцев, беспощадно стали гнуть их на свой лад, стараясь пригонять все и всех на одну колодку. При таком управлении французы не только не достигли своей цели, но вместо желаемого сближения с туземцами возбудили в них еще более сильный антагонизм против европейской цивилизации вообще. Подобные условия не могли, конечно, способствовать успехам французских колонистов; тогда как евреи, издавна проживая в крае и приноровившись к нравам туземцев, пользуются доверием и отчасти даже симпатиями кабилов и арабов. Это. преимущество евреев также не мало служит в ущерб французским поселенцам и тем еще сильнее возбуждает их ненависть против семитского племени.

V. — Алжир.

Обогнув с юга скалистые возвышенности города, поезд, на котором я выехал из Константины, вскоре понесся по равнине, частью тщательно возделанной, частью пустынной. Однако, по левую сторону все еще высились горы, на вершинах которых белели снега. Чем далее на запад, тем рельсы все более и более врезывались в самый кряж Атласа, и перед нами проносились живописные альпийские виды. Эта горная местность называется Кабилией. В здешних горах до сих пор проживает много кабилов по деревням. И здесь также на вершинах показывались иногда развалины, а одно селение, мимо которого промчался поезд, почти все, как говорили мне, построено на древнем пепелище и даже из оставшихся камней старых руин. Местами над уровнем воды в реках торчали каменные глыбы, остатки тех плотин, которыми римляне запружали воды в руслах. Как видно, эти древние [321] владетели края много занимались здесь производительной культурой. Выбравшись, наконец, из-под туннеля, поезд пошел по более ровным местам и с закатом солнца подкатил к станции Алжира. Справа синеет гладь отлично прикрытой с двух сторон молами гавани, в которой виднеется несколько пароходов и разных других судов; слева тянется вдоль берега высокая стена словно виадук с арками, под которыми устроены склады и конторы здешних негоциантов, а над верхнею эспланадою виадука по терасам высоко поднимается амфитеатром живописный город.

Захватив мой чемодан, смуглый туземец сказал по-французски, что гостиница, которую я ему назвал, находится тут очень близко и не стоит брать извозчика. Экипажи с низкой набережной въезжают наверх по отлогому скату, делая притом большой крюк, а мы с носильщиком поднялись прямо но каменной лестнице. Проходя наверху по улице, мы услышали впереди ужасные крики и вопли, раздававшиеся в кишмя кипевшей толпе народа. Мой туземец с испуганным лицом обратился ко мне: "Уйдите скорей! — сказал он, — там бьют жидов"! Как видно, антисемитская агитация здесь перешла уже в рукопашную. Миновав обходом бушующую толпу, мы благополучно дошли до отеля, и я узнал там, что в течение целого дня по улицам происходили жестокие драки французов с евреями. Я застал только конец побоища.

Дело происходило как раз в воскресенье, 23-го января. Газеты своею пропагандою еще более разжигали и без того сильно возбужденную ненависть христианских жителей против евреев. Следует заметить, впрочем, что в настоящем случае в дело был замешан вопрос не столько религиозный, а скорее расовый; и действительно, возбуждалось неумолимое гонение против племени, которое дружными искусными операциями успешно устраивает свои дела в ущерб другим народностям. В городе на этот раз ожидали уже предстоявшего погрома. По воскресеньям христианские жители не открывают своих магазинов, а торгуют одни евреи; но на этот раз их магазины также были заперты. Мало того, евреи, как оказалось впоследствии, вооружились на всякий случай, кто кинжалом, а кто револьвером. Утро прошло в тишине. Но вскоре после полудня шайка французских рабочих столкнулась с толпою жидов, и свалка началась. При этом несколько человек было ранено, а одного работника еврей застрелил из револьвера. Унося убитого товарища, французы стали вопить по всему [322] городу: "A bas les juifs"! Затем буйные толпы рассеялись по главным улицам и стали разбивать двери и окна еврейских магазинов. Врываясь внутрь, они разносили шкафы и прилавки, а товар выбрасывали на мостовую. Христианские торговцы успели заранее надписями отметить свои магазины, так что их никто но трогал. Полиция не в силах была остановить этот разбушевавшийся в разных концах города погром, а войска слишком поздно появились на месте побоищ. Под вечер лишь несколько отрядов зуавов стали помогать полиции, которая арестовала самых буйных драчунов. При помощи жандармов и африканских стрелков удалось, наконец, очистить главные улицы от шумных сборищ, но преследования евреев долго еще не прекращались.

На другой день, в понедельник, город объявлен был в осадном положении. Пробродив с утра по городу, я то и дело встречал вооруженных солдат по разным перекресткам. Главные улицы, по которым под вытянутыми вдоль аркадами большая часть магазинов принадлежала евреям, представляли вид полного разрушения. Пощажены были только лавки, на дверях которых начертано было крупными буквами: "Maison anti-juive" или "Maison franchise et chretienne", а не то также: "La maison n'est pas juive". Остальные магазины были окончательно разрушены и с утра едва успели заколотить входы в них досками.

Стоило только видеть значительное количество разбитых еврейских лавок, чтобы убедиться, что торговля в городе производится большею частью евреями. Мало того, заграничные торговые дела также в значительной мере находятся в их руках, и если бы на самом деле удалось изгнать евреев из Алжира, то настал бы сильный застой в делах.

Благодаря расставленным по улицам солдатам, удалось наконец восстановить спокойствие, и на четвертый день уже жители усмирились настолько, что даже в возобновленных еврейских магазинах стали торговать по-прежнему. А в прекрасной просторной гавани коммерческая деятельность била живым ключом: пароходы и парусные суда нагружались товарами. В особенности много бочек с вином было наготовлено на набережной для отправки во Францию. Наверху, на открытой со стороны набережной эспланаде вытянулась самая длинная улица, прозванная Республиканским бульваром (boulevard de la Republique). По одной стороне его теснятся высокие стройные здания европейской архитектуры. В нижних этажах под арками, [323] которые составляют как бы неизбежную часть европейских зданий в африканских городах, разместились рестораны, конторы пароходных обществ и разные магазины. Здесь, однако, не оказалось ни одной еврейской лавки, так что погром, который разразился над соседними параллельными улицами, вовсе не коснулся этого бульвара. Под арками при ресторанах многочисленная публика сидела обыкновенно за столиками, распивая кофе или закусывая. Переехав в одни сутки из Марселя в Алжир и поднявшись с набережной на эспланаду этого бульвара, французы чувствуют себя здесь совершенно как дома, вовсе не замечая, что очутились в другой части света. Они находят здесь те же кофейни, с теми же гарсонами, какие посещали еще накануне в Марселе; перед ними мелькает та же шумная, говорящая по-французски веселая толпа, какую покинули они не так еще давно на парижских бульварах; те же парижские газеты предлагаются крикливыми гаменами, и мимо мчатся такие же трамваи и омнибусы как в любом городе самой метрополии. Занимая почти середину Республиканского бульвара, раскинулась обширная губернаторская площадь (place du Gonvernement) с бронзовым фонтаном и со статуей герцога Орлеанского. По площади под тенью платанов приютились киоски, в которых продаются как местные, так и только что прибывшие из Франции газеты. Сюда со всех сторон выходят главные улицы, а потому на площади во всякое время дня толпится разнородная публика. Сюда обращены своими фасадами щегольские магазины, а впереди стоит дворец губернатора; против него возвышается величественный собор, воздвигнутый на месте, которое прежде занято было туземной мечетью. Словом, куда ни обратится на первых шагах только что приехавший сюда француз, ему везде кажется, что он не покидал своей излюбленной Франции.

Но ему стоит только свернуть с площади влево по одной из многолюдных улиц и из нее подняться по каменной лестнице на другую не столь обширную площадь, служащую овощным рынком, для того, чтобы сразу очутиться среди разноплеменного люда, какого он не встречал уж нигде в своей метрополии. Здесь толчется пестрая, суетливая гурьба не только французов и итальянцев, но также арабов, кабилов и мавров, промышляющих огородными продуктами, фруктами и даже цветами. Между этими разложенными по столам и наваленными на земле произведениями снуют покупатели и просто гуляет, любуясь прекрасными цветами, разноплеменная публика. Среди [324] них появляются даже туземные женщины, закутанные, как везде в Африке, с головы до ног в обычные фаты, но здесь в Алжире они не черные, а снежно-белого цвета. Поднявшись отсюда еще немного выше, посетитель очутится как бы при входе запутанного лабиринта кривых закоулков туземного или, как называют его французы, мавританского квартала. Раскинувшись по крутому скату горы, улицы поднимаются здесь уступами, а зачастую они состоят даже из сплошной каменной лестницы. Взбираясь все выше, невысокие выбеленные известкой дома с плоскими кровлями почти лишены окон со стороны улицы и снабжены снаружи лишь слуховыми отверстиями, а верхние ярусы нередко выступают вперед, так что эти надстройки с двух сторон почти соприкасаются над нешироким переулком, образуя как бы щель, сквозь которую едва можно видеть узкую полосу неба. Несмотря на запутанность этих переходов, я не боялся здесь заблудиться, потому что во всяком случае, если бы я вздумал вернуться в гостиницу, то мне стоило только спускаться постоянно вниз и я наверное вышел бы на одну из прямолинейных улиц французского квартала. Надо, впрочем, заметить, что к этой мавританской части города со всех сторон подступают примыкающие к ней европейские закоулки с их новыми зданиями, так что с течением времени все более и более исчезает тип туземного стиля. И теперь даже здесь почти вовсе не видать таких оригинальных и шумных базаров, какими мы любовались в Тунисе; тем еще более, что крупные туземные торговцы стали уже переносить свои лавки под арки европейского квартала.

Взбираясь все выше то по лестницам, то по дурно мощеным переулкам, я дошел, наконец, до высшей точки города, где стоит полуразрушенная Касба. Отсюда открылся широкий кругозор на море, на окрестные горы и на раскинувшийся по скату город, плоские кровли которого казались широкими ступенями спускающейся к гавани лестницы. Потом я свернул в находящийся по близости прекрасный сад Маренго, составляющий излюбленную прогулку горожан, особенно в знойные летние дни. Здесь увидел я небольшую, воздвигнутую из белого камня колонну. На трех сторонах ее начертаны имена мест, при которых Наполеон I с его так называемой великой армией одержал свои блистательные победы, а на четвертой — сохранилась надпись: "Son genie avait reve cette conquete".

Западные окраины города обведены высоким валом с [325] бастионами, которые, впрочем, в случае осады не могут служить надежным укреплением. Я вышел через открытые ворота в раскинувшееся по другую сторону крепостного вала предместье, которое расположилось еще выше Касбы. Поднимаясь по скату горы, я дошел до вершины, где стоит величавый храм Богоматери (Notre Dame d'Afrique). Это оригинальное здание выстроено из светло-бурого плитняка. Перед куполом стоят статуи святых, а над ними высится бронзовая фигура Богоматери. Позади храма словно минареты поднимаются колокольни. Все вместе представляет своеобразное зрелище. На краю обрыва близ храма посреди мраморных статуй стоит гробница с следующею надписью на французском языке: "В память погибших в море и похороненных в его волнах". А на другой стороне прибавлено сверх того: "Всякому, кто помолится за погибших, отпустятся грехи на сто дней". Это, как видно, особого рода индульгенция. С края обрыва открылся вид на сереющие внизу дома города, на дальнее море и на окрестные горы, а внизу, у подножия кручи виднелось кладбище, к которому как раз в это время подвигалась по улице процессия, сопровождавшая к месту упокоения француза-работника, убитого на днях евреем. Полиция, шедшая вслед за многолюдной процессией, приняла на этот раз меры, для того, чтобы предупредить новые побоища.

Пользуясь трамваями, проходящими по Республиканскому бульвару, я часто посещал дальние окрестности города, постоянно придерживаясь при этом побережных, не прерываемых горами долин. Однажды я поехал по направлению к югу. При выезде из города открылось предместье, в котором богатые английские негоцианты настроили много прекрасных вилл, частью в мавританском стиле. Это предместье и служит как бы дачным приютом для наезжающих сюда англичан. Надо заметить, что за последнее время Алжир стал служить местом для лечения больных. Вслед за этими дачами показалось обширное поле, назначенное для военных упражнений (champ de manoeuvres). Затем вправо раскинулось кладбище, над которым находится грот Сервантеса. Слишком триста лет тому назад, как известно, автор "Дон-Кихота", возвращаясь из Неаполя на галере в Испанию, был захвачен корсарами и продан в Алжире. Протомившись в неволе без малого шесть лет, он тем не менее пускался в отважные предприятия, с целью освободить себя и своих земляков от рабства, и покушался даже завоевать Алжир для [326] Испании. Ему не удалась эта попытка, а то судьба северных окраин Африки сложилась бы наверное иначе. Друзья выкупили Сервантеса и, вернувшись в Испанию, он написал сперва книгу под заглавием: "Жизнь в Алжире", а потом издал свое бессмертное произведение "Дон-Кихот", в котором в главе "Пленник" встречаются намеки на его пребывание в Африке.

Поезд вскоре подкатил к Ботаническому или так называемому Опытному саду (Jardin d'essai). Покинув вагон, я вошел в ворота этого обширного, занимающего около 80 десятин, заведения. Основанный в тридцатых годах, этот сад был передан алжирскому обществу (Societe generale algerienne), которому вменялось между прочим в обязанность поддерживать в этом заведении тройное его назначение: место прогулки для публики, рассадник для производства и распространения туземных растений и, наконец, научный сад для акклиматизации экзотической флоры. Стоит пройтись по саду, для того, чтобы убедиться, как добросовестно исполняются садовниками возложенные на них обязательства. И действительно, по длинным прекрасным аллеям, между которыми разведены питомники и оранжереи, открывается обширное поприще не только для прогулок, но также для основательного изучения флоры разных стран. По одной из продольных аллей по обе стороны тянутся великорослые платаны, по другой — финиковые и иные пальмы, по третьей — магнолии и фикусы. Сверх того, по поперечным аллеям растут хамерапсы, латании, бананы, а по одной из них бамбук поднимается с обеих сторон такою густою стеной, что, слившись наверху вершинами, образует над головой высокий естественный свод. В обширном пруду среди сада разводятся водяные растения, а в питомниках я видел кофейные и шоколадные рассадники, также хлопок и сахарный тростник, которые, впрочем, с успехом могут возделываться разве в более южных тропических областях Алжира. Но для северной окраины гораздо важнее высшая часть сада, разведенная по скатам примыкающих к нему гор. Тут попадаются разные виды лесных пород более умеренного климата. В особенности большое количество деревьев пересажено сюда из Австралии и с мыса Доброй Надежды. Между хвойными породами отличаются араукарии, а в числе лиственных занимают большое пространство эвкалипты, которые, как мы видели, за последнее время заботливо стали разводиться в Африке, как растение, служащее [327] предохранительным средством от лихорадок. Вообще в этом прекрасном саду со всех концов света собрано свыше шести тысяч видов из царства растений.

Посещая другие дальние окрестности города, я успел ознакомиться несколько с сельским хозяйством здешних колонистов. Однако, собранные мною сведения не говорят в пользу рационального развития здешнего земледелия. Прежде всего следует напомнить, что культура по этим северным окраинам Африки вообще страдает от недостатка атмосферной влаги. В Египте, как известно, разлитие Нила спасает страну от бездождия. В Тунисии и Алжирии, напротив того, обильные дожди выпадают, правда, зимой, начиная, с октября и кончая в мае. Тогда с гор устремляются шумные потоки и быстро разливаются по долинам. В это время растительность вообще оживает: луга устилаются роскошною зеленью, деревья покрываются свежею густою листвой, скот в избытке пользуется подножным кормом, поля и огороды сулят хозяину обильный урожай. Но с июня наступает сухая пора и только что распустившаяся роскошная растительность подвергается страшной засухе, составляющей грозное, роковое бедствие здешних хлебопашцев. Во время оно римляне, как мы видели, преодолевали отчасти этот недостаток влаги, прибегая местами к искусственному орошению: они запружали для такой цели громадными плотинами реки, воздвигали водопроводы, строили цистерны и таким образом хоть сколько-нибудь успевали воспользоваться избытком тех вод, которые в настоящее время после дождей без пользы уносятся в море быстрыми потоками, совершенно высыхающими в летний зной. Вследствие такой засухи в стране то и дело повторяются неурожаи, так что туземное население массами вымирает с голоду. Тем еще более, что арабы не заготовляют на это время никакого сена, и скот, не находя корма по иссохшим пастбищам, также издыхает, если только туземцы не поспешили заблаговременно его зарезать или сбыть за бесценок более запасливым хозяевам.

Однако, европейские фермеры также не мало страдают от общего бича африканской культуры, в особенности те, которые, не внемля никаким предостережениям, в погоне за быстрой наживой, большую часть своих полей засевают пшеницей и другими зерновыми хлебами, вовсе не заботясь о кормовых продуктах. За недостатком последних, фермеру нечем прокормить коров и овец, и он сильно сокращает свое скотоводство, вследствие чего лишается большой доли скотского [328] навоза. А между тем, этот вложенный в почву навоз служит не только удобрением, но, что гораздо важнее для здешних земель, страдающих от бездождия, он также успешно противодействует засухе, задерживая в почве влагу. И действительно, по произведенным здешними французскими агрономами опытам оказывается, что растение на неунавоженной почве требует втрое более влаги извне, чем на хорошо удобренной, — но не химическими солями, а именно хлевным соломистым навозом. В окрестностях Алжира мне случилось у одного из колонистов видеть обширный участок, засеянный травою, которая отчасти попадается здесь в диком состоянии, а именно — эспарцетой. Благодаря обильному корму, фермер поддерживает значительное скотоводство и хорошо унавоживает свои поля, на которых пшеница, вопреки господствующей засухе, дает обильный урожай. Заметим здесь кстати, что природа как бы сама дает в руки местных фермеров средство избегать бедствия от недостатка влаги. Дело в том, что в стране нередко попадаются сады и огороды, окруженные в виде непроницаемой изгороди лопатообразными кактусами, опунциями, носящими в крае название индейской смоквы. Это растение, как вообще все кактусы, не боится засухи и преуспевает даже на сухой песчаной почве, а потому им нередко пользуются колонисты как в Тунисии, так и в Алжирии. Плод опунции, похожий по форме на огурец и желто-бурого цвета, весьма питателен и служит отличным подспорьем корму в летнюю пору, когда трава становится несъедобною.

Здешние фермеры, как я заметил, в значительном количестве возделывают артишоки, но не в огородах, а прямо в поле, где этот продукт разводится целыми гектарами. Как артишоки, так точно фасоль и картофель вывозятся из Алжира во Францию и появляются ранней весной на рынках Парижа в качестве первой первинки, доставляя колонистам не малые выгоды. Однако, самый большой доход алжирские фермеры все-таки извлекают из своих виноградников, которые разведены в крае в значительном количестве. Вообще здешние колонисты с самого начала до такой степени увлеклись виноградниками, что пренебрегли даже другим, тоже доходным продуктом, а именно — оливою. В Алжирии, правда, разведено несколько оливковых плантаций и они отлично разрастаются; но их вообще здесь меньше, чем в Тунисии, так что оливкового масла едва хватает на продовольствие самих жителей.

Что же касается землевладения, то в Алжирии так же, [329] как и в Тунисии преобладают крупные поместья, величиною в тысячу и более гектаров. Помещики, впрочем, не всегда сами занимаются сельским хозяйством, а напротив, зачастую отдают свою землю в аренду на разных условиях, нередко даже с известной доли добываемых продуктов. Арендаторами в таком случае являются обыкновенно туземцы, в особенности отличающиеся своим трудолюбием в земледельческих работах кабилы. В настоящее время имеется в виду обязать крупных землевладельцев, земли которых отчасти пустуют, распродавать свои имения с молотка участками в тридцать и пятьдесят гектаров. При этом имеется, конечно, в виду поощрить переселение в край мелких фермеров. С тою же целью французское правительство предлагает в продажу свободные земли не крупными участками. Однако, эти покупки с аукциона связаны такими обязательствами для покупщика, что на приобретение участка, вместе с обязательными постройками и вообще со всем первоначальным обзаведением хозяйства, требуется по малой мере капитал в 10.000 франков. Так что при существующей в крае низкой задельной плате, для простого, не обладающего никакими капиталами рабочего, здесь нет никакой надежды сделаться землевладельцем.

Вот одна из главных причин, отчего переселение французов в Алжирию совершается далеко не так успешно, как следовало бы ожидать, принимая в соображение всякие удобства, какими сопровождается близкое расстояние колонии от метрополии. Хотя колонизация по северным окраинам черного материка за последние десятилетия совершалась гораздо успешнее, чем где-либо в других областях Африки; однако, она все-таки не может идти в сравнение с сильным наплывом европейских переселенцев в Соединенные Штаты Северной Америки. И в самом деле, в течение без малого семидесяти лет со времени покорения Алжирии в ней водворилось около 260,000 французов и почти столько же иных европейских национальностей, преимущественно испанцев, итальянцев и мальтийцев. Оказывается, что ежегодно средним числом туда переселяется около 7000 человек; тогда как в Соединенные Штаты за последние года, когда был, как говорят, застой колонизации, прибывает ежегодно более чем по 200,000 человек. Мало того, из самой Франции выселяется в Америку каждый год втрое более, нежели в Африку, а именно по 20,000 человек слишком; несмотря на то, что Алжирия находится как бы у порога своей метрополии и даже по климату [330] мало отличается от южной Франции, а сверх того, в административном отношении составляет как бы простой департамент республики.

Однако последнее обстоятельство в свою очередь также служит немалым тормозом для более успешной колонизации. И действительно, человек, покидающий свою родину с тем, чтобы водвориться в новом крае, решается на такой подвиг в надежде избавиться от тяготевших над ним в метрополии условий, преимущественно от административных пут. Понятно, что переселенцу нет охоты водворяться в крае, в котором его на каждом шагу опутывают те же бюрократические процедуры с их многосложными актами, что и в Европе, а, пуще всего, в котором ему угрожает та же обязательная солдатская служба, от чего он стремился избавить как себя, так в особенности и детей своих. Оттого-то многие и не переселяются окончательно в Алжирию, а отправляются туда лишь на время, с целью наживы, с тем, чтобы, разбогатев, вновь вернуться в свою милую Францию, которую считают наилучшим краем в мире. Вообще все сведения по части колонизации приводят к тому заключению, что в Алжирии, так же как и в Тунисии, господствует не столько земледельческая или коммерческая колониальная система, а скорее бюрократическая или, выражаясь точнее, чиновничья. Тогда как Великобритания поддерживает в своих колониях систему самоуправления, французская республика, напротив, не только высылает целую ораву своих чиновников в чуждый для них и мало знакомый им край, но пытается сверх того централизировать управление страною в самом Париже. Понятно, что власть, сосредоточенная в руках высокопоставленных особ во Франции, не может служить в пользу колонии. Не даром Бисмарк уже заявил, что с генералами и тайными советниками нельзя вести колониальную политику. К этой алчной стае чиновников, наводняющих Алжирию, надо присоединить еще другого рода, но столь же мало производительных пионеров колонизации, а именно — в городах встречается множество содержателей гостиниц, кофеен, кабачков, не мало также парикмахеров. новомодных портных, модисток. Если из скудного числа 260,000 колонистов исключить всех этих пионеров, то окажется, что на долю действительно полезных, продуктивных переселенцев, которые на деле извлекали бы выгоды из производительных сил страны, возделывая ее почву, разводя скот, пользуясь лесами и рудниками, развивая промышленность [331] и торговлю, — на долю таких колонистов остается весьма ограниченное число.

К причинам, имеющим влияние на слабые успехи колонизации, сами французы относят, между прочим, пагубное пристрастие родителей отдавать своих детей в классические школы в виду того, что классическое образование открывает путь к государственной службе. И вот вместо инженеров, техников, агрономов, химиков, колония наводняется классически образованными учеными, мало знакомыми с производительными отраслями человеческого труда.

А между тем надо заметить, что Алжирия не только не доставляет никакой выгоды метрополии, но обходится ей даже весьма дорого. Уже лет восемь тому назад министр, давая отчет о бюджете Алжирии, заявил, что эта колония тогда уже стоила французскому правительству 4 миллиарда 800 миллионов франков, и на нее до сих пор приходится расходовать свыше 50 миллионов ежегодно. Несмотря на такие значительные расходы, Франция все-таки по необходимости удерживает за собой свои колонии по северным окраинам Африки. Дело в том, что обильные произведения фабрик и заводов в республике не находят себе достаточного сбыта в Европе и нуждаются во внешних рынках, куда могли бы излить избытки продуктов своей промышленности. А из всех стран, с которыми Франция могла бы вступить в более тесные коммерческие сношения, Алжирия и Тунисия по своему положению представляют наиболее надежные в этом отношении вне-европейские области. Франция не может отказаться от них тем еще более, что в случае ее отказа другие средиземноморские державы, в особенности Италия, при первой возможности неминуемо овладеют покинутыми землями. Не даром колониальная политика в нашу эпоху, при настоящем социальном настроении европейских наций, сделалась неизбежною необходимостью цивилизованных стран, и французское правительство смотрит на свои громадные затраты по поводу Алжирии как на неизбежное зло, переносимое в настоящее время Францией в виду будущих благ. Тем еще более, что, по расчету специалистов, Алжирия, в которой теперь насчитывается около 4.000,000 жителей, может содержать и пропитать до 15.000,000 человек. И вот нашлись французские патриоты, которые питают уже надежду создать на почве черного материка новую африканскую Францию! Однако, далеко еще то время, когда суждено осуществиться этим выспренним мечтам французских патриотов. В [332] настоящее время они в праве, по крайней мере, гордиться тем, что, овладев Алжирией, окончательно прекратили грабежи африканских пиратов, увозивших беззащитных жителей в неволю, и таким образом оказали уже великую услугу европейским нациям. Как бы то ни было, но теперь не может подлежать сомнению, что эти возникающие французские колонии в конце концов приурочат северные области черного материка к европейской цивилизации.

Эд. Циммерман.