М. Д'АРКУР

ПОХОД В ПУСТЫНЮ

Война в пустынях, обитаемых только кочевыми племенами, находится совершенно под иными условиями, чем в странах обработанных и населенных, и потому имеет много особенного, ей только свойственного. Она заслуживает, конечно, специального изучения, когда европейские народы, волею-неволею, принуждены воевать в пустынях Азии и Африки; к сожалению, военная литература представляет еще весьма мало не только исследований, но даже материялов по этому предмету. В виду такой бедности, невольно обращает на себя внимание статья: «Une colonne d'expedition dans le desert», раr M. d'Harcourt, помещенная в первой мартовской книжке нынешнего года «Revue des deux mondes» и представляемая здесь в переводе.

Хотя в этой статье проглядывают местами напыщенное национальное самовосхваление и несколько одностороннее воззрение на отношения европейцев к туземцам, но, за исключением этой черты свойственной французам, в авторе заметно полное беспристрастие, которое, вместе с его наблюдательностью, придает труду особенный интерес. Д'Аркур картинно изображает природу пустыни, трудности, которые представляет она почти на каждом шагу европейским войскам, быт солдата на походе и на бивуаке, настроение его духа, при благоприятных обстоятельствах и в трудные минуты, и проч. Его характеристика французского солдата чрезвычайно удачна: он сказал в ней, может быть, даже более, чем хотел сказать. Но особенно обращают на себя внимание те смелые, но здравые выводы, к которым неизбежно приводят осмысленные опыты походов в пустыню. Кто испытал их сам, тот, конечно, не станет спорить, что для пустыни непригодно [264] многое, что так существенно необходимо для европейской войны, и наоборот. Жаль только, что автор не развил полнее и обстоятельнее многих из бегло высказанных им мыслей.

Желая пополнить этот недостаток, я имел намерение сделать к статье примечания, но это оказалось неудобным: подобные примечания вышли бы слишком обширны и невольно привели бы к отдельному, самостоятельному труду. Война зависит от многих условий, которые не во всех пустынях — точно также, как не во всех населенных странах — совершенно одинаковы и всегда есть между ними оттенки различия. Так, например, война в наших киргизских степях, сохраняя общий тип с войною в алжирской Сахаре, разнится от последней в подробностях, вследствие некоторых отличий в природе, характере туземцев и отношений к ним европейцев в обеих странах. Все это не может быть выяснено обстоятельно в примечаниях. Кроме того, д'Аркур касается, в своей статье, только некоторых сторон вопроса и умалчивает об остальных, как, например, о сторожевой службе на походе, об употреблении войск в бою и проч. Такие пробелы не могут быть также пополнены в примечаниях. По этим причинам, я счел за лучшее представить перевод статьи д'Аркура без всяких примечаний, как материал для изучения войны в пустынях, отложив исследования по этому предмету для отдельного труда.

А. Макшеев.

Маршал Мармон говорит в своей книге «De l'Esprit des institutions militaires»: «Войны не ведут в пустыне… Война ведется обыкновенно в странах обитаемых, там, где есть люди и где есть хлеб, чтобы их кормить».

Экспедиции против арабов, на юге Алжирии, составляют именно одно из тех исключений, которые маршал считал слишком редкими, чтобы обратить на них внимание, но которые, тем не менее, доказывают, что война ведется в пустыне. Немногие знакомы с этими экспедициями, мало кто о них писал, а между тем они так существенно разнятся от европейской войны и требуют от начальника, заведующего ими, столько точности при составлении плана, и столько предусмотрительности относительно мельчайших подробностей его исполнения, что считаю возможным возбудить любопытство читателя, представив ему настоящий очерк похода в пустыню. Я не буду разсказывать ни о сражениях, [265] ни о победах, и хотя, признаваясь в этом, отнимаю от своего труда значительную долю интереса, но все-таки надеюсь, что многие найдут в самых особенностям этих походов ту прелесть, какую находил я, подчиняться неизъяснимому очарованию знойной природы пустыни и своеобразных нравов ее жителей, и будут тронуты страданиями, испытываемыми европейцами, перенесенными в страну, безсильную удовлетворить их привычкам и потребностям.

I.

После покорения Кабилии маршалом Рандоном в 1857 году, завоевание Алжирии окончилось; весь Тель подчинился нашим законам. Мы владеем, кроме того, в оазисах Сахары несколькими передовыми постами, которые служат нам защитою этой прекрасной страны. Потому только вне линии этих постов, т.е. в пустыне, должны были укрыться немногие непокорные племена, отказывающиеся еще признать наше господство. Самое значительное между ними племя, Улад-сиди-Шеик, живет в пустыне уже несколько веков и производит свой род от Си-бу-Бекра, шурина пророка. Си-Шеик, основатель гражданской силы племени, был первый из ряда марабутов, почитаемых во всей Сахаре. Один из более известных марабутов, Си-Могомед-бен-Хамза, умер в Алжире, в 1861 году, честно прослужив Франции десять лет; но, во время всеобщего восстания в 1864 году, племя это опять явилось во главе наших врагов. Оно подчинялось тогда Си-Хамед-бен-Хамзе ¹, сыну и наследнику Си-Могомеда. Этот молодой человек, лет двадцати, действовал вместе с своим дядею, Си-Лала, настоящим воином, весьма опасным для нас по своей смелости, ловкости и по отличному знанию пустыни.

Вокруг племени Улад-сиди-Шеик сгрупировались все другия, поднятые против нас религиозным фанатизмом. Гоняя перед собою несколько тощих стад, эти племена блуждают по бесплодным равнинам. Недостаток жизненных припасов, редкость воды, внимательный надзор наших отрядов, все это вместе должно бы, кажется, сделать их жизнь жалкою: время проходит у них в перекочевках от Туниса к Морокко, в отыскивании пастбищ, наименее выгоревших, и источников, наименее иссякших. Между тем, они любят свое неблагодарное отечество, ничего [266] им недающее. Сахара принадлежит им, они свободны, и предпочитают свою свободу цивилизации, которую приносит им Франция. Но если арабы с трудом могут жить в пустыне, то наши войска еще с большими трудностями могут их там преследовать. Туземцы знают колодцы, существования которых мы и не подозреваем. Ежедневный паек нашего солдата достаточен для прокормления каждого из них в течение восьми дней. Их тощие клячи, невероятно умеренные в пище, пьющие, по их выражению, воздух, быстро уносят их от преследования наших лучших лошадей. Они умеют направиться и найти дорогу в таких равнинах, где мы не можем отличить ни малейшей приметы. Они ведут, наконец, свою естественную жизнь там, где мы вынуждены вести с большим трудом жизнь искусственную. Все эти преимущества, которые они имеют над нами, делают борьбу с ними чрезвычайно трудною, и заставляют французского солдата развивать в себе качества, совершенно отличные от тех, которые ему внушает национальный дух. Оте него не требуется уже той храбрости, полной увлечения, которую называют la furia francese. Его ожидает здесь жизнь постоянных страданий. Он должен переносить усталость, зной, голод и, что еще хуже, жажду; он должен гоняться целые недели за неуловимым неприятелем, большею частью, не имея даже, для возбуждения своих сил, приманки малейшей стычки с ним; он должен, наконец, привыкать к невзгодам войны, отказываясь от славы, которая была бы для него вознаграждением.

Когда во Франции узнают, что какое-нибудь племя, возмутившееся и преследуемое в пустыне французским отрядом, было им настигнуто и разбито, то на это едва обращают внимание. В самом деле, слово разбитие (razzia) не вызывает еще понятия о славной победе. Несколько захваченных палаток и стад, какая-либо часть племени, настигнутая врасплох и рассеянная, или уведенная в плен, конечно не такие успехи, которые бы были в состоянии возбудить энтузиазм, и никто не думает справиться ценою каких усилий они были достигнуты. Между тем, интерес этих скромных военных подвигов заключается гораздо менее в получаемых ими результатах, чем в сопровождавших их обстоятельствах, в местности, на которой они происходят, и в неприятеле, против которого должно действовать.

Вода так обыкновенна в Европе, мы так привыкли встречать ее повсюду в изобилии, что с трудом представляем себе [267] страну, лишенную ее. А именно отсутствие воды и производит пустыню, малопроходимую и очень опасную. В походах на юг Алжирии играет главную роль не неприятель, а вода; знание колодцев должно служить здесь основанием нашей тактики и давать направление нашим отрядам.

Если мы станем рассматривать на карте обширное пространство, которое, под именем алжирской Сахарии, распространяется на юг от наших африканских колоний, то увидим, что оно изборождено значительным числом черных и извилистых линий которыми принято обозначать течение рек. Размеры этих линий могут заставить думать о существовании широких рек; не следует, однако, ошибаться: русла, действительно, существуют, но вода в них бывает только в течение нескольких дней в году, после сильных дождей в горах. Эти реки текут если можно так выразиться, хотя и не совсем точно, параллельно друг другу — от севера к югу; они вытекают из последних отрогов цепи гор, восточная часть которых носит название Джебель-Амур, и теряются либо во внутренних озерах, либо в лощинах, называющихся даясами, либо, наконец, в песках, которые соединяют все свое усилие с солнцем, чтобы их высосать до последней капли.

Сила воды, напирающей после больших дождей, дала рекам в некоторых местах особый характер. Поток как бы насильственно вырыл себе ложе между двумя горизонтальными берегами. Не будь высокие и утесистые бока ложа так неправильно и извилисто размыты водою, можно было бы принять его скорее за канал, сделанный человеческою рукою, чем за произведение природы. В местах песчаных, напротив того, русло распространяется часто в ширину на несколько сот метров и, разделяясь на множество рукавов, образует неболыние острова, на которых растут кой-где кусты гребенщика, иногда олеандра и, наконец, зелено-желтоватая трава, дрогоценная для скота. Иногда, на месте русла встречается р`едир, род болота, где гниет остаток воды. Хотя заключающаяся в нем влага бывает обыкновенно солоновата, но встреча подобного рода водоема составляет все-таки большое; счастье для путешественника. Часто, однако, ожидание бывает обмануто: р`едир ², который сегодня еще был полон воды, на завтра уже пуст, вследствие прохода мимо него перекочевывающего племени, или верблюжьего каравана. Иногда река, укрываясь от палящих [268] лучей солнца, течет под песком, не в дальнем расстоянии от поверхности. В этом случае легко рыть копани, в которые вода набирается совершенно свежая и в изобилии. Нашим солдатам представляется тогда возможность выказать свою изобретательность ловкою заменою недостающих материялов и орудий. Сухарный ящик с выбитым дном служит обыкновенно поддержкою стен копани, песок выкидывается бивуачными котелками. Впрочем, нельзя слишком расчитывать на существование подземных рек в стране, еще плохо известной и неисследованной в гидрографическом отношении. Единственные пункты, где можно с уверенностью найти воду, это колодцы обрекогносцированные и нанесенные на карты. Число их весьма ограничено и расстояния между ними значительны. Есть такие колодцы, которых каменная отделка относится, очевидно, к очень древней эпохе, но к какой именно — трудно определить. Некоторые имеют до 40 метров глубины и замечательны тем, что вода в них имеет постоянно такую высокую температуру, что, перед ее употреблением, необходимо выставить ее на некоторое время на воздух.

Источники, колодцы и редиры находятся только в ложах рек, которые поэтому совершенно справедливо названы большими дорогами Сахары.

Часто приходится идти в течение нескольких дней, не встречая воды; в таком случае необходимо иметь ее с собою. Если бы вьючными животными были только лошади или мулы, то большая часть их груза была бы занята водою, необходимого для их собственного потребления. На ком же, в таком случае, повезлись бы люди, военные и продовольственные припасы? Чтобы иметь возможность бороться с пустынею, предусмотрительная природа дала нам верблюда. Без этого полезного пособия, большая часть земного шара ускользнула бы несомненно от ведения человека. Между тем, верблюд безобразен и, повидимому, неспособен, по своему устройству, служить вьючным животным. Его трудно вьючить, трудно им управлять, и он вовсе не так крепок, как обыкновенно думают. Перемены температуры действуют на него неблагоприятно. Его длинные ноги и плоские ступни не позволяют ему ходить иначе, как по ровной или песчаной местности; на влажной почве он скользит и часто ломает себе ногу в голени, которая у него очень тонка, чтобы поддерживать такое тяжелое тело. В дороге он неприятный товарищ: запах от него отвратителен, его жалобный рев невыносим. Тем не менее, однако, верблюд есть провидение [269] путешественника в пустыне. Кажется, он сам как бы сознает оказываемые им услуги, когда спокойно и величественно шагает своею широкою ступнею по горячему песку. Он чувствует себя дома, и действительно он хозяин, можно сказать даже царь пустыни. Чему же обязан он своим значением, которое вовсе не оправдывается его наружностью? Своей дорогой способности идти несколько дней сряду без питья. Не имея надобности нести запас воды для себя, верблюд несет ее для других; в этом и заключается его неоцененное достоинство. Что же касается до его пищи, то об ней никто не заботится. Он ищет и находит ее сам во время пути. Малейший стебелек высохшей травы, малейший корешок — для него все хорошо. Когда случается ему проходить по изобильному пастбищу, он не останавливается, а нагибая свою шею то вправо, то влево, срывает то, что попадается ему в зубы. Если на другой день менее благоприятная фортуна откажет ему даже в самой грубой пище, которою он привык довольствоваться, он поищет свой скромный обед в своем внутреннем магазине, и вскоре правильное движение его челюстей даст знать, что обеденная пора для него пришла.

Необходимость запасаться провиантом на все время похода и водою на несколько дней, часто на четыре, составляет главную трудность экспедиций на юге Алжирии. Это же самое, с военной точки зрения, придает им особенный интерес, ибо малейшая ошибка в этом отношении может привести к ужасным последствиям. Если верблюдовожатые изменят и просверлят бочки, если источник, на который расчитывали, окажется пустым, если вожак даст ложные сведения и удалит от колодцев, вместо того чтобы к ним привести, 1,500 или 1,800 человек погибают безвозвратно. Никогда не оставлять отряда без воды — вот первая забота начальника. Транспорт с водою составляет поэтому предмет постоянного его попечения: он должен внимательно следить за верблюдовожатыми, точно знать вместительность бочек и убыль воды в них, расчитывать порции воды, какия придутся на каждого человека и на каждое животное, наконец наблюдать, чтобы раздача ее в различные части производилась равномерная.

Когда бывает решено выступление отряда в поход, то прежде всего собирают необходимое число верблюдов, для подъема тяжестей. Одна часть верблюдов принадлежит казне, которая содержит их на свой счет; другая, и самая значительная часть, берется, посредством реквизиции, у кочевников, которые их дают более или [270] менее охотно, смотря по тому, надеются ли они или нет на хорошую поживу.

Кроме добычи, почти сполна употребляемой на вознаграждение туземцев за их содействие, реквизиционные поборы правильно выплачиваются. Каждая группа в шесть или восемь верблюдов ведется одним арабом, который следует за ними пешком. Жизнь этих бедных верблюдовожатых достойна сострадания. Каждый день, в продолжение семи или восьми часов, а иногда и больше, они следуют, как собаки, позади своих верблюдов. Сухарь и, немного воды, иногда ячменная депешка, которую они пекут вечером в бивуачной зоне, вот вся их пища. Старый изорванный бурнус составляет их одежду, постель и одеяло. Их ноги защищены, от горячих и остроконечных, камней пустыни, грубою обувью, которую они сами делают из верблюжьей кожи и веревок. Палка и небольшой ножик в деревянных ножнах, который они носят за поясом и который им служит кинжалом и бритвой, дополняют их наряд. Если им позволят иногда сесть на верблюдов, менее других навьюченных, то тотчас же раздается пение, состоящее из двух или трех тактов, повторяемых безпрерывно в продолжение нескольких часов. Когда видишь, среди безпредельной равнины, рисующийся на безоблачном небе силует араба, качающегося на корабле пустыни, и когда слышишь его сиплые и мерные звуки, невольно приходит на мысль. не соперничают ли всадник и верблюд между собою: один монотонностью своего пения, другой медленною правильностью своего шага, — и кто из двух скорее сравняется с неподражаемым однообразием пейзажа. Ни в одной картине нет такой соответственности с окружающею обстановкою, и если солнце, склоняясь к краснеющему уже горизонту, осветит своими косвенными лучами группу путешественника и оставит за ним длинную тень, очарование будет полное: тут вся пустыня.

Дружественные племена не только снабжают нас вьючными животными, но должны еще давать нам конные контингенты. Любовь к войне и в особенности надежда на добычу привлекают почти всех способных людей, которые являются на своих богато-убранных и более или менее хороших лошадях. Одни из них вооружены прекрасными английскими двухстволками, другие старыми железными мукала ³, или дрянными морокскими пистолетами. Всадники одного и того же племени собираются вокруг значка из ярких [271] цветов и составляют то, что называют гумом этого племени; В одежде их нет никакого однообразия, на походе идут без всякого порядка; но они беспрекословно повинуются своим начальникам, которых можно узнать по богатому убранству лошадей. Услуги, которые оказывают отряду гумы, неисчислимы. Они служат ему прикрытием, разведывают местность вперед и во все стороны на шесть и на семь льё, уводят пленных, следят за неприятелем, сообщают известия; словом, делают все то, что самые лучшие французские кавалеристы не в состоянии сделать. Их способность ориентироваться и выбрать направление поразительна. Малейшее возвышение земли есть уже для них метка, которой они никогда не забудут. Если подобного признака нет, то присутствие известных трав и направление, в котором их находят, указывают им дорогу. Не раз я видел с большим удивлением; как вожак слезал с лошади, срывал горсть сухой травы, и понюхав ее, переменял направление. Ночью звезды дают им известные указания.

Расстояния, которые могут проехать гумы, повидимому так дурно снаряженные, необыкновенны. Почему же наши эскадроны, гораздо лучше составленные. снаряженные и накормленные, едва могут успевать за их изнуренными лошадьми и остаются всегда позади? Это можно объяснить следующими причинами. Прежде всего наши лошади редко бывают в движении; на постоянных квартирах их боятся утомлять. У арабов, напротив того, движение есть положение нормальное, а отдых исключение. Мы имеем также дурную привычку обременять наших лошадей в походе. Как ни воинствен французский солдат, но он нуждается во многих вещах: ему нужно переменное платье, щетки и куча предметов, без сомнения полезных, но очень обременительных, когда дело идет о выигрании скорости перед неприятелем, который умеет обойтись без них и налагает на лошадь одну только тяжесть своего тела. Другая причина, почему наша кавалерия уступает туземной в пустыне, это необходимость, в которую она поставлена, вследствие незнания страны, двигаться всегда строем. Лошади не имеют одной и той же скорости в движении; необходимость для одних прибавить, а для других убавить естественный аллюр сильно утомляет наших лошадей, чего арабы тщательно избегают. Каждый всадник гумы едет совершенно независимо от других и дает своей лошади полную свободу в движении. Иногда, чтобы облегчить ее, он, наклонясь к ее шее, снимает уздечку и привешивает ее на [272] седельную шишку. Верное животное спокойно продолжает свою дорогу. Встретит ли он немного травы, непременно воспользуется этим, слезет с лошади, станет на молитву и снова пускается далее только тогда, когда лошадь, насытившись, поднимет голову, как бы давая знать, что она к его услугам. Если он чувствует, что лошадь изнемогает под ним, он опять останавливается и не боится ждать с большим терпением, свойственным их расе, возможности продолжения пути, часы, а если нужно, то и дни.

Вот чем объясняется превосходство арабского всадника над нашим конным стрелком, самым привычным к войне на юге Алжирии, во всех случаях, когда нужно видеть что-либо собственными глазами, решиться самому и расчитывать, относительно продовольствия, движения и действия только на свой собственный ум. Французская кавалерия никогда не может быть употреблена в пустыне самостоятельно. Вне рядов эскадрона, она здесь ни к чему негодна. Когда дело идет о личном поручении, приходится всегда обращаться к арабам. Им одним только может быть вверена обязанность разъездов, посыльных и проч., обязанность важная, которая в болыних войнах выполняется обыкновенно легкою кавалериею.

II.

В марте месяце 1866 года я находился, с небольшим отрядом, на пути в Лагуат, чтобы соединиться с своим эскадроном. В Богаре, прелестной арабской деревне, живописно расположенной на скате скалы, была получена депеша, приказывавшая ускорить наше движение, чтобы вовремя поспеть для соединения с подвижным отрядом, устраивающимся в поход. Ожидание похода заставило нас весело пройти восемь длинных и скучных переходов до Лагуата. Это первый, виденный мою, оазис, и он произвел на меня самое сильное впечатление. Когда мы пришли туда, был один из тех жарких дней, которые придает пейзажам пустыни их настоящий характер. Небесный свод, казалось, был так высоко над нашими головами, что лучи солнца пекли нас, но не производили того подавляющего чувства, от которого жар в наших странах становится так невыносим. Дорогою, опустившись в седло, я задремал и слышал едва приметное жужжание, которое иначе не могу назвать как шумом зноя. Направо и налево расстилалась обширная равнина, окоймленная только вдали небольшими холмами, выступавшими синевою более темною, чем [273] синева неба. Дорога едва заметная, но обозначенная уже телеграфными столбами, шла к песчаному бугру, закрывавшему перед нами вид; круто повернув налево, мы миновали это препятствие и перед нами вдруг появился оазис.

На первом плане, прекрасная алея из плакучих ив, под которыми течет речка, светлою зеленью отделяясь от более темной массы пальм. Вправо, за промежутком между оазисом и песчаным бугром, виднелась безконечная пустыня, где взор терялся, не встречая ни малейшего предмета, на котором бы мог остановиться. Незаметная пелена мерцающего света, свойственная полуденным странам, сливала слишком горячие и слишком резкие тоны этого поразительного пейзажа в неподражаемую гармонию. Речка выходит из земли; все то пространство, которое она в состоянии оросить, образует оазис. На сколько эта земля плодородна, на столько та, которая ее окружает, гола и суха. Нигде контраст между зеленеющим островом и знойным фоном, его окружающим, не обозначается так резко, как в Лагуате. Оазис простирается в длину по обе стороны речки от 1/2 до 1 километра (верста). В середине возвышаются два неболыние холма, которые не орошаются водою и остаются поэтому безплодными и желтоватыми. На одном построен госпиталь, а на вершине другого начатая когда-то нами, и оставленная недоконченною, мечеть господствует над массою пальм и дает возможность видеть, между маврскими аркадами здания, небольшую часть неба. На скатах этого холма сгрупировались жалкие мазанки (чурби) туземцев. Ниже, вокруг квадратной площади, вырубленной в пальмовом лесу, построены: церковь, арабское бюро, дом главного начальника и несколько французских бакалейных лавок и винных погребов. Остальная часть оазиса занята пальмами и садами, в которых перемешанно растут всевозможные фруктовые деревья. Вокруг стволов и ветвей вьются виноградные лозы в живописном беспорядке. Небольшие канавы снабжают каждый из этих садов водою. Те из садов. которые примыкают к пустыне, защищаются от губительного влияния ветра и песку стенами из глины и высушенного на солнце кирпича.

Войска подвижного отряда расположились лагерем в пустыне, почти в одном километре от оазиса. Лагерь представлял самые разнообразные и оригинальные образцы местной архитектуры, явившиеся вследствие совершенного недостатка в лесе. Единственными строительными материалами служили здесь сырцовый кирпич и глина, вместо цемента. Здесь были круглые, стрельчатые и маврские своды [274] и всевозможные стили. Каждый мог изощрять, в постройке своего жилища, воображение и творческий гений, которыми одарила его природа. Когда мы пришли, около импровизованных бараков господствовало большое движение. На берегу речки наполняли водою бочки, поставленные в ряд. Со всех сторон приходили гумы, под предводительством своих ага и каидов, и располагались вокруг нас бивуаками. На песчаных буграх виднелись группы верблюдов, которые двигались медленно и без порядка и на назначенном для них месте опускались на колена. Внутри лагеря каждый занимался приготовлением к походу. Старые солдаты, которые уже странствовали в пустыне, руководили работою, давали советы молодым, трунили над их неловкостью и учили их сноровкам, приобретенным опытом. Их слушали как оракулов. Устроить свое хозяйство человеку, который должен провести месяца полтора или два на лошади, дело нелегкое; потому-то на него и употребляются всевозможные заботы. Каждая мелочь тщательно осматривается. Один чинит одежду, покрытую уже заплатами; другой устраивает огромный козырек, чтобы защититься от солнца; почти все ухитряются поместить на своих седлах как можно побольше вещей. Никто не рассуждает, что, увеличивая вьюк лошади, посягает на свое собственное благосостояние. Эта страсть обременять себя лишними вещами есть также и у пехотного солдата. Прежде всего французский солдат нуждается в развлечениях, для которых готов многое вынести. Многие несут на своих спинах обезьян., попугаев, ящериц. Особенно неисправимы в этом отношении зуавы; если бы им позволили, то они обратили бы свои сумы в основания огромных пирамид, которые поднялись бы выше их голов и согнули бы их спины под тяжестью.

Среди всех этих приготовлений, были получены известия о неприятеле. Си-Хамед явился к северу от Жеривиллы и 16-го марта атаковал у Бен-Хатаба отряд Коломба. Двадцатьдва человека, в том числе один офицер, были убиты, тридцатьчетыре ранены. После этого подвига шайка марабутов вернулась на юг; нам предстояло преследовать ее и помешать соединению с другим непокорным арабским вождем, Бен-Насер-Бен-Шора, который, с большим числом приверженцев, занимал Мзаб. Жеривильский отряд должен был сообразовать свои движения с лагуатским и отрезать неприятелю западную дорогу, если бы, как казалось вероятным, он вздумал бежать в Морокко.

35-го марта настал давно-ожидаемый день выступления в [275] поход. Отряд ⁴ медленно вышел из лагеря и построился в тот порядок, который должен был сохранять в продолжение всего похода: два батальона пехоты в колоннах, имея за собою мулов с походною аптекою и военными припасами, составили центр; кавалерия в развернутом порядке расположилась поэскадронно, один эскадрон в голове и по одному на каждом из флангов. Несмотря на все наши старания держать верблюжий транспорт вместе, он рассеялся по всей пустыне небольшими группами. Мы выступали в поход полные надежды и увлечения; известие о несчастном деле при Бен-Хатабе воодушевляло нас еще более; мы горели желанием отмстить за эту небольшую неудачу. Через час времени, провожавшие нас офицеры лагуатского гарнизона остановились и простились с нами. Лукреций сказал, что нет большого удовольствия, как видеть других, подвергающихся опасностям, и не разделять их с ними. Наверное, однако, никто из наших товарищей не был подобного мнения: у всех на глазах были слезы. В самом деле, трогательна и торжественна должна была показаться для них минута, когда они смотрели на эту маленькую армию, идущую на известные опасности, в обширные равнины бесконечного юга, по которым безпокойно блуждает взор, не находя ничего, кроме синеватой и безнадежной прямой линии, обозначающей границу между небом и землею. Но мы не разделяли их грустного чувства. Я солгал бы, однако, если бы сказал, что, обернувшись приветствовать в последний раз товарищей, не почувствовал никакого волнения.

Усиленное биение сердца напомнило мне, что иду не на простую прогулку; но это продолжалось недолго. Убедительное и страстное слово нашего командира, подполковника Сониса, вселило в нас ту же уверенность, какую питал он сам, и счастливые мечты убаюкали меня до той минуты, когда я был пробужден сигналом остановки.

В то время, когда занимаются устройством бивуака и каждый исполняет свою обязанность, кашевары устраивают печи, вырывая в земле, с помощью ножа или просто ногтей, ямы. Несколько веток кустарника, тщательно собранных во время пути, или, если это не удастся, то корни невысокой травы, растущей в тени камней и иногда на самых сухих местах, составляют топливо. С самого [276] начала похода люди соединяются, соображаясь со своими вкусами, в артели, от семи до восьми человек. Каждая артель выбирает одного из своих членов в должность кашевара. Кашевар ведет счеты артели, получает жалованье всех членов ее, заготовляет провизию и уговаривается с мясником и маркитантом, которые обыкновенно следуют за отрядом. Он обязан также заботиться об удовольствиях артели, в которой коммунизм господствует вполне, так как все, и старый и малый, рядовой солдат и сержант, вносят свое жалованье сполна в кассу коммуны: никто не оставляет у себя ни одного сантима. Когда финансы находятся в цветущем состоянии, кашевар покупает табак и делит его поровну между всеми. Если остается еще несколько су, вся артель идет в палатку маркитанта, покупает водку и выпивает ее компанией, чокаясь друг с другом. Обычаи этих маленьких республик любопытны для изучения. Президент, т. е кашевар, выбирается из самых смышленых и порядочных людей; — но прежде всего он должен быть честным человеком, так как за ним следят каждую минуту. Счеты не пишутся, но даются кашеваром обыкновенно вечером у котла; каждый в совершенстве знает свой маленький расход, и если не достанет сантима, виновный тотчас сменяется. Подобное устройство имеет также большие выгоды с военной точки зрения: между людьми артели устраивается полное братство; они сами разделяют между собою работы: один несет палатку, другой топор, третий воду. Придя на бивуак, каждый знает что он должен делать; служба исполняется лучше и скорее, и все от этого выигрывают.

Второй день похода был один из самых веселых. Мы шли по нескончаемой равнине, покрытой растением алъфа. Это растение напоминает, цветом и наружным видом, невысокий тростник, встречаемый во Франции в болотистых местах; но в Алжире оно обнаруживает совершенно иное свойство: оно боится воды. Альфа растет густыми пучками и приподнимает своими корнями окружающую землю, образуя таким образом небольшие бугорки. Эти кочки служат для зайцев превосходным убежищем; весьма вероятно, что они любят питаться альфою, потому что их всегда много около этого растения. Едва заяц выскочит из-под ног лошадей, как арабы тотчас же бросаются за ним. Нельзя не любоваться, как они, несясь во весь карьер, одною рукою управляют лошадью, а другою приготовляют к действию свои длинные мукала. Подскакав к зайцу на выстрел, всадник перестает [277] управлять лошадью, бросает поводья, схватывает в обе руки ружье и, стоя на стременах, прицеливается и стреляет. Редко он убивает, да об этом много и не заботится. Все удовольствие его состоит в скачке и в звуке выстрела; удастся ли ему попасть или нет, он одинаково горд, и он прав, потому что, действительно, хорош, когда несется во весь карьер, стоя на стременах и предоставляя ветру развевать сзади себя складки белого бурнуса. Мы также приняли участие в скачке, но не имели такого блистательного успеха, как арабы: сколько не старались, они нас перещеголяли. За то наша охота была выгоднее. Отказавшись от погони за зайцами, которых нам никогда не удавалось догонять, мы ехали шагом, имея ружье наготове на луке седла, и как только показывался заяц, тотчас же стреляли в него на ходу и всегда имели жаркое за обедом. Эта охота, продолжавшаяся два перехода, сокращала нам время пути. Когда случайно одно из несчастных животных, преследуемое и окруженное со всех сторон арабами, придя в тупик и потеряв голову, бросалось в ряды пехоты, сколько было неописанной радости и крику: его обегали и старались схватить; все останавливались в ожидании исхода борьбы; радостный крик возвещал, что зайца поймали, и снова продолжали идти, забывая на четверть часа усталость и жар во взаимных воспоминаниях эпизодов победы и степени участия в ней каждого.

После трех дней марша, в югозападном направлении, мы пришли в Таджруну. Все селения этой страны похожи друг на друга, но самое печальное и жалкое между ними, конечно, Таджруна. Представьте себе обширную равнину слегка взволнованную, посреди ее лужу, и на берегу этой лужи небольшую серую деревеньку, окруженную оградой, в которой трудно найти ворота; затем ни одного деревца, ни одного несчастного кусточка. Не следует смешивать гордых и воинственных номадов с жителями этих небольших ксуров юга ⁵, их постоянными врагами. Последние оседлы и миролюбивы; они умеют только защищаться и не стреляют иначе как из дыр, заменяющих в их стенах бойницы. Их занятия состоят почти исключительно в обработке огородных овощей. Таджрунский ручей едва достаточен для утоления жажды 200 или 300 жителей и для орошения пространства, данного некогда спутникам Дидоны, т.е. которое могло быть покрыто воловьею шкурою. Поэтому каково должно было быть отчаяние туземцев, когда [278] они увидали на другой день, что мы наполняем водою наши бочки и увозим на спинах наших верблюдов всю надежду их садов. Поручив каиду запас нашего провиянта, привезенного в особом транспорте из Ла Гуата, утром 29-го марта мы простились с этим остатком цивилизации.

Едва вышли мы из Таджруны, как встретили одну из описанных уже рек, Уэд-Сергун, вдоль которой мы следовали в продолжение трех дней, идя почти прямо на юг. Каждый вечер мы раскидывали палатки на берегу редира, и лошади, привязанные среди густой зеленой травы, наедались ее до-сыта, как бы чуя, что затем надолго будут лишены свежего корма. 31-го марта мы расположились бивуаком на месте, называемом Тир-эль-Хабши. Здесь часть гумов получила приказание двинуться на Мзаб и войти в соглашение с Шамба, нашим союзником, чтобы атаковать Бен-Насер-бен-Шора, заставив его тем думать о появлении нашего отряда, и затем опять соединиться с нами. Благодаря этой хитрости, Си-Лала, извещенный о нашем движении на Мзаб, остался на Уэд-Шарби, где мы намерены были захватить его врасплох. Чтобы дать время распространиться известью, мы остались трое суток на Тир-эль-Хабши.

Нам предстояло сделать четыре болыних перехода, чтобы достигнуть ложа Уэд-Сегур, самого ближайшего места, где могли найти воду. Бочки были наполнены и закупорены с особенным тщанием. Верблюды или, вернее, дромадеры — ошибочно вошло в обычай называть их верблюдами — были покрыты вьючными седлами, кой-как прилаженными к форме их единственного горба. Вьючное седло, подвязанное под брюхом животного веревками, сделанными из его же собственной шерсти, становится неразлучным его спутником и остается на его спине до тех пор, пока, вследствие гнилости веревок, само собою не свалится; его не снимают ни под каким предлогом. Двойной вьючный мешок, сделанный также из верблюжьей шерсти и переброшенный через седло, содержит в каждой половине по бочке, которые уравновешивают одна другую. Чтобы заставить верблюда опуститься на колена, сильно толкают его в длинную шею, издавая при этом особенный крик, на который животное отвечает всегда безконечным ревом и с разъяренным видом смотрит, кто осмеливается требовать от него подобного унижения; кончается, однако, тем, что оно уступает и лишь только опустится на землю, ему связывают колена, чтобы [279] оно не имело возможности снова подняться. После этого его вьючат и возвращают свободу лишь тогда, когда нагрузка окончится.

День 4-го апреля был ознаменован происшествием, которое печально отозвалось во всем отряде. С утра мы проходили по местности, покрытой множеством песчаных бугров, на которых ветер играя начертил с необыкновенным искусством небольшие извилистые линии, подобные тем, какия оставляет иногда за собою вода на отмелых берегах океана. Они были так изящны, так совершенны, что жаль было топтать ногами эти прекрасные арабески. Вдруг ветру вздумалось разрушить свою же неподражаемую работу; он быстро поднялся, влача за собою массу темных туч, которые скоро заволокли все небо, еще за минуту перед этим совершенно ясное, и унося вихрем мелкий песок, по которому мы шли, засыпал им отряд. Наступила совершенная темнота; мы не различали более ближайших соседей. Шум шагов, смягченный уже песчаным ковром, смолк совершенно, под свистом бури. Мы начали перекликаться; но голос, едва выйдя из горла, терялся, возгласы оставались без ответа, и чтобы не потеряться, мы пользовались моментами просвета, производимыми самыми свирепыми порывами ветра: они давали нам некоторую возможность замечать, как бы чрез завесу разрываемую на секунду, неопределенные формы человека или лошади. Это продолжалось два, тяжелых для нас, часа. Наконец ветер стал стихать, и песок, кружившийся вихрем на высоте, снова стал ложиться на землю, образуя позади нас, может быть, еще более красивыя и изящные арабески, чем те, которые меня так поразили утром.

Лишь только мы разместились бивуаком, тотчас же была сделана перекличка, причем каждое имя произносилось со страхом не получить ответа «здесь». За одним вызовом слово это не последовало. Обежали бивуак, зовя громким голосом недостающего, спрашивали его товарищей. В последний раз его видели в начале бури; он ехал на горячей лошади, которую, казалось, с трудом удерживал. Человек, который видел его в этом положении и подтрунивал над ним мимоходом, с раскаянием рассказывал теперь о том. Каждый сообщал о нем то, что знал: один оказался его земляком, другой служил с ним в гусарах. В короткое время каждому было известно все, что до него касалось, но никто не мог сказать что с ним случилось теперь. Запасясь зрительною трубкою, я взошел на небольное возвышение, откуда мог видеть всю равнину, и внимательно всматривался в [280] каждую темную точку, составлявшую пятно на желтоватом колорите песка, надеясь увидеть его направляющегося ко мне; но ничего не было видно. Смертельное безмолвие и тишина последовали за ураганом. Послали взвод конных стрелков, под командою офицера. После двухчасового тщетного поиска, стрелки, боясь сами потерять дорогу, принуждены были вернуться. Оставалось еще одно средство. Собрав все корни, какие только нашли, мы поддерживали костры на небольшом возвышении, с которого я осматривал равнину в продолжение всей ночи. «Вернулся-ли он?» был мой первый вопрос на другое утро. Я знал, что нет, потому что приказал караульному разбудить меня, если будет о нем какое-либо известие; но ответ «нет, господин поручике», обдал мое сердце холодом.

Содрогаешься при мысли о том отчаянии, которое должен был испытать этот несчастный, когда, после бури, он осмотрелся кругом и не увидел ни одного живого существа в обширном и правильном круге горизонта. Он отискивает своим беспокойным взором следы наших шагов на песке. Но вдруг действительность, как молния, озаряет его голову: нет более следов, он не может надеяться на них, ветер все уничтожил. Голова у него закружилась. В порыве безумия, он вонзает шпоры в своего прекрасного гнедого коня, который, по возвращении из похода, должен был принадлежать мне. Благородное животное пускается вскачь и несется по ложному направлению, отнимая у него последний шанс к спасению. После получасу, а может быть и часу отчаянной езды, он останавливается и смотрит опять: то же безмолвие; он скачет по другому направлению, останавливается снова, берет третье направление и продолжает безпорядочную скачку до тех пор, пока лошадь, выбившись из сил, падает, и тогда....... В одном кармане у него два сухаря, а в другом револьвер.......

Какими печальными и угрюмыми показались мне эти четыре перехода! Ни одно дерево, ни один пучок травы не внесли ни малейшего разнообразия в голую пустыню. Ряд небольших возвышений, показываясь.вдали, чертил иногда кривую линию на синеве неизменного неба.

Мы расчитывали найти там овраг, скалу, что-нибудь такое, что не было бы равниной, и радовались приближению к возвышениям; но легкий и едва приметный подъем приводил нас к ним с такою постепенностью, что они, казалось, исчезали, а перед нами [281] другой ряд возвышений, также обманчивых, рисовался уже на новом горизонте и не было возможности сказать: миновали ли мы пер вый ряд или нет. Замечали ли вы, что переход кажется тем длиннее, чем менее знаешь его продолжительность? Время считается вдвое, когда не знаешь конца своего путешествия....... Пуститься в путь, не зная когда остановишься, значит испытывать, до некоторой степени, впечатление вечности, тем более, когда идешь по пустыне. Легко понять, какими длинными казались нам эти восемь или десять льё, которые мы делали ежедневно, с медленностью пехоты.

Окончание перехода и прибытие на ночлег не есть ни для офицера, ни для солдата сигнал отдыха. Прежде всего нужно обозначить бивуак, определить место каждому, наблюсти за правильным размещением людей и лошадей, наконец присутствовать при различных раздачах. Особенно раздача воды требует внимательного надзора. Поверять, чтобы каждая часть войска получала по расчету следуемую ей долю, затем равномерно производить раздачу между людьми, наконец требовать, чтобы фураж не был употребляем вне своего назначения — вот обязанности офицеров, часто неприятные для исполнения: они требуют большой энергии, когда заключаются в определении каждому той части страдания, которая должна выпасть на его долю. Исполнив свою обязанность, я шел обыкновенно в свою палатку, которая была уже поставлена и готова. Складные: кровать, стул и маленький столик составляли всю ее мебель; но какой крепкий сон доставляла эта кровать и с каким удовольствием садился, бывало, за этот стол, чтобы написать письмо, которого так нетерпеливо ждали!... Никто не будет спорить, что, после подобного дня, занятие туалетом составляет источник совершенно законного наслаждения. В этом случае я не мог, конечно, расчитывать на свою незначительную порцию воды, которая целиком шла на более полезное употребление; но порция моей лошади, сберегаемая до последней капли, прежде чем дойти до своего назначения, давала мне возможность кой-как умыться; надобно было только не смешивать ее с мылом, к которому лошади чувствуют непреодолимое отвращение. Обед проходил вообще весело и, вследствие хорошего аппетита, казался всегда превосходным. После обеда мы незаметно просиживали за столом, куря сигары и болтая друг с другом, до половины девятого, обычного времени для спанья. В лагере раздавались еще кой-где восклицания: «спокойной ночи», затем все расходились по палаткам и все утихало; [282] только по временам слышалось ржание двух бившихся между собою лошадей, да голос караульного, разводящего их ударами палки. Эта жизнь, действительно, мало комфортабельна, но она дала мне хорошие минуты и оставила по себе приятные воспоминания.

В три часа утра горнист внезапно подымает всех. Из-под овчинного одеяла, с которым мне трудно расстаться, слышу неопределенный шум, в котором узнаю вопли верблюдов, поговорки стрелков, седлающих лошадей, и крики арабов, пронзительно перекликающихся с одного конца лагеря на другой. Я поспешно одеваюсь, и когда высовываю свою голову из палатки, вижу перед собою любопытное зрелище. Солнце не освещает лагеря; еще глубокая ночь; но огни, разведенные верблюдовожатыми, бросают кой-где слабый свет, достаточный однако для людей, чтобы проходить между лежащими верблюдами, седлами, ящиками, мешками с ячменем и проч., которыми загромождена поверхность. Собравшиеся вокруг костров офицеры греют руки и распоряжаются оттуда работами, громким голосом отдавая приказания. Видны только их побуревшие от огня сапоги и по временам огонек от их сигар. Потом палатки падают одна за другою; верблюды, только что навьюченные, выступают медленно с видом глупой величественности. Горнист протрубил подъем, пехота тронулась, кавалеристы сели на лошадей и скоро ничего не осталось от нашего вчерашнего бивуака, кроме последних головешек в кострах, которых слабое мерцание уже бледнело пред скромным светом восходящего солнца.

На четвертый день, около полудня, мы очутились вдруг на берегу большого оврага, существование которого нельзя было предвидеть еще за пятнадцать шагов. Перед нашими ногами округлялась широкая котловина — редкое явление природы, которого я нигде более не встречал. Котловина имела форму огромной лохани и только с одной стороны, где утесистый берег имел более покатый скат, был возможен доступ к ней. В середине ската ветер образовал песчаный холм, на котором была построена деревня Си-эль-Хадж-Еддин. Эта деревня, неимевшая никогда, даже во время своего процветания, более пятнадцати или двадцати глиняных домов, но считавщаяся одним из священных мест Улад-сиди-Шеик, была разрушена в прошедшем году французским отрядом, который проник в самое сердце господства этого непокорного племени.. Разрушение не стоило большого труда. Ограничились употреблением, для бивуачных огней, деревянных крыш, привезенных [283] сюда обитателями деревни издалека и с большими издержками. Зимние дожди докончили дело разрушения. Среди кучи развалин, с трудом можно различить теперь направление улиц и расположение домов.

От разрушения уцелели только две большие гробницы, выбеленные известью. До сих пор к ним приходят Улад-сиди-Шеик искать фанатического вдохновения, которое постоянно восстановляет их против нас. Одна из этих могил вмещает в себе прах великого Си-эль-Хадж-Еддина, потомка Си-Шеика, а в другой погребены некоторые уважаемые члены его фамилии. Три бурнуса святого, из которых один зеленого цвета — только путешествие в Мекку дает право носить зеленый бурнус — разостланы на гробнице с колоннами, в которой покоится его тело. Набожные пилигримы, часто приходящие из дальних стран, благоговейно содержат эти гробницы и украшают их лоскутами материи, которыми у арабов чтутся покойники, как во Франции венками иммортелей. У подножия могил мы нашли колодцы, снабжавшие прежде деревню, но которые засыпаны до такой степени песком, что мы принуждены были работать несколько часов, чтобы расчистить устье и дойти до воды.

Различные соображения побудили полковника Сониса остановиться на несколько дней в Си-эль-Хадж-Еддине. Гумы, посланные им в Мзаб, еще не вернулись, а их содействие было ему необходимо. Он не имел верных сведений о неприятеле и достаточно провианта, чтобы предпринять преследование, продолжительность которого не мог предвидеть. Эскадрон африканских стрелков, к которому принадлежал я, был отправлен с 450 верблюдами в Таджруну, для подвоза оставленного там запаса. Чрез шесть дней мы вернулись с порученным нам транспортом в Си-эль-Хадж-Еддин — здравы и невредимы.

Чтобы догнать неприятеля, постоянно бегущего от нас, отряд наш был слишком тяжел и двигался слишком медленно. Вследствие этого, был образован легкий отряд из трех эскадронов и трех рот зуавов, который должен был оставить тяжести и взять с собою только крайне-необходимое. Из лучших верблюдов был сформирован транспорт, для поднятия воды и провианта. Пехотинцам и кавалеристам позволено было иметь при себе только оружие, плащи и по несколько сухарей. Запас провианта был оставлен в ксаре, укрепленном во время нашей экскурсии в Таджруну, под прикрытием роты пеших стрелков, которой приказано [284] ожидать нашего возвращения. Остальная пехота, с тяжестями и провиантом, должна была следовать за нами, чтобы, в случае нужды, мы могли на нее опереться.

III.

Легкий отряд выступил с рассветом 15-го апреля, шел вплоть до четырех часов вечера и, отдохнув на бивуаке, на другой день утром продолжал движение. Усиливавшаяся с каждым днем жара была страшная. Пехота, излученная двумя форсированными переходами, не имела даже, для своей поддержки, достаточного количества воды. Около полудня, несчастные солдаты начали падать, не столько от усталости, сколько от жажды. В течение часа оказалось слишком сорок человек, которые не в состоянии были сделать ни одного шага. И что за люди! солдаты, давно привыкшие к африканскому солнцу, к невзгодам походов в пустыне, зуавы с загорелыми лицами и густыми бородами, с мужественным и энергическим выражением, которое ясно показывало, что они боролись до последнего изнурения своих сил. Кавалеристы должны были сойти с лошадей, чтобы посадить на них своих товарищей; но, несмотря на наши, несколько раз повторенные, предложения, ни один из пехотных офицеров, не хотел согласиться сесть вместо нас верхом. Они знали, как поощрительно действует на солдат пример их начальников, разделяющих с ними все тягости похода, и один из них, старый поручик, вышедший сам из солдатских рядов, ответил на мои настояния: «Если офицеры сядут на лошадей, через полчаса не останется ни одного человека на ногах». Переход кончился не без труда, или, вернее, остановились тогда, когда не было возможности идти дальше. Тут мы пожалели, что с нами не было ни палаток, ни овчинных одеял; эти предметы роскоши были оставлены в пехотной колонне и весь наш багаж помещался на седле. Тотчас после обеда, сидя на земле, каждый из нас приготовил себе место для ночлега, очистив его от наиболее неудобных камней, завернулся в плащ и скоро засыпал, убаюкиваемый усталостью... Ночь, проведенная под открытым небом, не лишена прелести. особенно в этих, почти тропических, странах, где ни одного облачка нет между вами и сводом неба, усеянного особенно-красивыми и блестящими звездами. Когда меня разбудили, я увидал, сквозь складки своего плаща, это необычайное место ночлега и нашел в нем столько неизъяснимой поэзии, что невольно [285] вспомнил прекрасные стихи Байрона, которые так удачно подходили к нашему положению:

And they were canopied by the blue sky

So cloudless and purely beautifull

That God alone was to be seen in heaven ⁶.

17-го апреля лазутчик сообщил нам, что Си-Лана находился вчера около р`едира Бу-Аруа, на Уэд-Шарби, что он берется нас привести туда в несколько часов и знает на половине дороги небольшой водоем, где мы можем напоить лошадей. Наш неприятель не мог еще быть далеко от места своей стоянки и мы были почти вполне уверены, что, с некоторым усилием, догоним его недалеко за редиром. Было около четырех часов пополудни. Нельзя было расчитывать на пехоту, шедшую с четырех часов утра. Остановились на том месте, где она должна ночевать, и отдали ей немного оставшейся воды, а три эскадрона получили приказание быть готовыми к дальнейшему движению часа через два. Действительно, в шесть часов, с последними лучами заходящего солнца, мы тронулись рысью, весело обдумывая программу нашего предприятия, переходившую из уст в уста: всю ночь идти, на рассвете напасть на неприятельский лагерь, разбить врага, взять в плен марабута и потом возвратиться обедать к водоему, обильному водою, о котором упоминал араб, где найдем остальную часть нашего легкого отряда. День убывал; желтый круг солнца скрывался от нас вправо; ночь, которая в этих странах следует почти непосредственно за днем, быстро наступала. Слышен был только однообразный топот коней, резко отдававшийся среди ночной тишины, да иногда покрывал этот топот особенный припев африканских стрелков, исполняемый хором. Нам было весело: воскреснувшая надежда заглушала усталость и, казалось, сами кони разделяли наше увлечение. Я наслаждался столь новым для меня впечатлением, как вдруг узнаю, что лошадь у одного из наших офицеров пала. Случай серьезный. Сильно взволнованный и не зная на что решиться, я остановился на минуту, между удаляющимся впереди эскадроном и покинутым сзади товарищем, как вдруг увидел его, скачущего верхом. Один стрелок принудил его взять свою лошадь, говоря, что офицер может быть более полезен, чем простой солдат, и что, сверх того, солдат сумеет выпутаться из беды. Действительно, стрелок [286] провел ночь на том самом месте, где пала лошадь, и был взят на другое утро небольшим транспортом верблюдов, который следовал за нами.

Около восьми часов отряд остановился; мы пришли к Уэд-Шарби и нам предстояло спуститься вниз по крутизне. Нужно было слезть с лошадей и провести их под уздцы. Ночь была темная; не знаю как мы спустились без приключения. Наконец, мы в ложе реки, опять сели на лошадей и потянулись один за другим среди многочисленных кустов гребенщика, ветви которых по временам задевали нас. Чтобы скрыть наше движение, запрещено было громко говорить и курить. Песок заглушал шум шагов и слышен был нам самим разве только скрип седла или металлический звук сабли, ударяющейся о стремя. Случилось, что отряд, растянувшись в нитку, разорвался, как это часто бывает; в походах, особенно ночью, и я, с другим офицером и половиною моего эскадрона, отделился от него. Целый час прошел в ожиданиях, окликах и поисках; беспокойство начинало овладевать нами, как один араб, лица которого мы не могли рассмотреть в темноте, сказал нам на ломаном французском языке: «Я знаю где полковник; если вам угодно, я проведу вас к нему». Не думая ни минуты, мы последовали за арабом. С самого Си-эль-Хадж-Еддина мы шли постоянно на юг, и потому были крайне удивлены, когда через полчаса времени Большая Медведица очутилась перед нами. Мысль об измене пришла в голову в одно время мне и моему товарищу. Инстинктивно каждый из нас вытащил свой револьвер из чехла; но наши опасения оказались напрасными: перемена направления, которая так удивила нас, произошла вследствие значительных изгибов реки, и человек, показавшийся нам подозрительным, был не кто иной, как молодой и умный ага-Улад-Найла, Си-бель-Кассели-бель-Арш, которого полковник послал нас отыскать.

Когда мы соединились, отряд остановился на берегу небольшого водоема, о котором говорил наш проводник; но водоем был пуст. Все люди сошли с лошадей и упорно смотрели на густую грязь, не отрывая от нее глаз, как будто в ожидании, что вот, мол, покажется чистая вода. Обманул ли нас проводник, или водоем, еще накануне полный водою, как он уверял, был исчерпан в этот промежуток времени? Было одиннадцать часов вечера. Лошади, непившие со вчерашнего дня и из двадцати часов похода отдыхавшие едва только два, казалось, не могли далее [287] идти. В каком расстоянии находимся мы от редира Бу-Аруа? А если мы и там не найдем воды? В таком случае что мы сделаем, чтобы достигнуть колодцев Менгуб, находящихся более, чем на десять лье к северу? Вот вопросы, которые занимали тогда всех. Каждую минуту можно было расчитывать на встречу с неприятелем. Утесистые берега позволили бы ему стрелять в нас в упор, а атака, с нашей стороны, была невозможна. Между тем полковник послал нескольких арабов разведать о Бу-Аруе — скоро узнали, что там еще есть вода, и что мы находились от нее, не далее как в десяти километрах. Сели на лошадей и около трех часов остановились на берегу редира, наполненного желтоватою и грязною водою.

Первые лучи восходящего солнца осветили тогда одну из самых живописных сцен, какую только можно себе представить: лошади, привязанные там и сям к ветвям гребенщика; других вели поить и с трудом удерживали, когда они бросались в воду, что-бы утолить поскорее жажду, вытягивая шею и производя ударами ноги брызги; люди, собравшиеся около небольших жестяных котелков, в которых размачивали сухари; несколько минут спустя, прибытие верблюдов, присоединявшихся к нам; наполнение бочек, продолжавшееся, пока не собрали всю грязь, в которой было сколько-нибудь воды — вот главные черты картины, подробности которой трудно было явственно различить сквозь туман, поднявшийся над редиром. В пять часов мы весело пустились опять в путь. Лошади, почерпнувшие в грязной воде неожиданные силы, бодро двинулись рысью. По показаниям лазутчика, мы должны были находиться очень близко от неприятеля; по необычайному одушевлению в рядах, заметно было, что люди это знали. Когда, после часа езды, передовые всадники отряда взобрались на крутые берега реки и показались на возвышении, каждый ожидал выстрелов. Пустились в галоп, чтобы поскорее выехать из русла и увидеть что там такое; но не увидали ничего, кроме голой и безмолвной пустыни, никакого следа палаток столь желаемого неприятельского лагеря. Была минута сильной досады. Без приказания отряд пошел шагом.

День тянулся, а мы все шли. Жара была невыносимая (мы были тогда под 32° широты). Усталость начала овладевать нами. Те самые люди, которые за три часа ни о чем более не мечтали как о выстрелах и атаке, стали теперь раздумывать о жажде о возможных ранах, об отсутствии должных медицинских средств. [288]

Подобным размышлениям не было конца. Пришло на мысль, что мы были в неизвестной стороне, вожак может нам изменить. Что делать, если не найдем воды? Чувствуя под собою изнуренную лошадь, каждый с ужасом думал, что будет с ним, если она свалится. Уныние увеличивалось еще совершенным неведением, в котором находились и офицеры, и солдаты, относительно всего, что касалось нашего движения. Сведения начальника о местонахождении колодцев и о неприятеле, получаемые им различные известия и особенно его намерения, все это секреты, которые только он один должен знать, так как от них зависит успех его плана. Французский солдат дурно переносит роль слишком пассивную: он хочет знать куда он идет, что делает, зачем подвергается лишениям. Только под условием удовлетворения его любопытства вы получите от него все, что он способен дать. Через каждый час отряд останавливался минут на шить, чтобы дать вздохнуть лошадям и подобраться отсталым. Мы пользовались этими минутами, чтобы отдохнуть на земле, в тени своей лошади; но вертикальное солнце давало так мало тени, что нужно было залезать под брюхо животного, да и там находила защиту лишь одна голова. И однако едва только люди располагались таким образом на земле, как крепко засыпали, и чтобы идти далее, нужно было их будить.

Тридцать шесть часов мы шли почти безпрерывно; люди и животные дошли до крайнего изнурения своих сил. Идти далее, значило подвергнуть отряд опасности. В четыре часа полковник, с горькою досадою отказываясь от верного, по его мнению, успеха, дал приказание остановиться. Подобную досаду часто приходится испытывать во время экспедиций на юге Алжирии: это результат, предвидимый тактикою арабов. Бежать перед неприятелем, когда он сильнее, увлекать его за собою в проклятые места, которые они сами называют «местами жажды», и воспользовавшись малейшею ошибкою, слишком большою растянутостью отряда, минутою когда его бочки пусты, нападать на него и разбивать, вот способ войны арабов. Они принимают бой только тогда, когда уверены в победе, и потому, чтобы иметь действительный успех над арабами, одно только средство: подобно воевать с ними набегами, захватывать их врасплох, с неожиданною быстротою, и не давать им времени укрывать свои семейства и стада; одним словом, делать то, что мы рассчитывали сделать и что сделали наши гумы на своих чудесных чошадях. Они продолжали идти и через [289] два часа явились перед многочисленными стадами, за которыми стоял лагерем Си-Лала, с несколькими всадниками и большим числом пехоты. Пользуясь изумлением, произведенным внезапным их появлением, они угнали 400 верблюдов и столько же баранов, которых на другой день привели к нам. Какой прекрасный случай был потерян для нас! Нельзя было и думать о преследовании, так как дальнейшее удаление от колодцев было бы большим неблагоразумием: в Бу-Аруе мы едва набрали воды на обед. По присоединении обоза, было сделано самое совестливое распределение содержимого в бочках. На каждую лошадь пришлось около четырех литров и на человека один литр грязной и вонючей жидкости, которую мы пили как лекарство. Сухарь дополнил меню нашего обеда в этот день.

Испытания наши не кончились и на другой день: они были еще сильнее, чем накануне, потому что силы лошадей истощались все более и более, и скудная пища, которую им давали, не могла их восстановить. С утра было видно, что несчастные животные, которых ночной отдых не подкрепил на столько, на сколько бы подкрепило немного чистой воды, шли только понукаемые шпорами. Некоторые из них падали, другия печально тащились, подгоняемые идущими сзади хозяевами. Стрелки надеялись мимоходом наполнить водою свои сосуды из редира Бу-Аруа, где останавливались вчера утром; они бросились туда, но уже солнце засушило верхний слой грязи, в котором не осталось следа влаги. Я видел, как люди спорили из-за этой вонючей грязи, завертывали ее в свои платки и выжимали из них несколько густых капель, которые с жадностью пили.

Я не думал, чтобы кто-нибудь из нас добрался верхом до Менгуба, без пособия руки Провидения. Мы все пробирались вдоль реки и уже миновали то место, куда пришли в предпоследнюю ночь. Было около трех часов. С пересохнувшим горлом и отяжелевшими веками и не произнося ни слова, каждый из нас как бы погрузился в шаг своей лошади, которая шла медленно, с опущенною головою. Иногда лошадь спотыкалась, и тогда нервное движение руки, державшей поводья, пробуждало на секунду всадника; но тотчас же рука снова падала на луку седла, и животное продолжало с трудом передвигать свои усталые ноги. Вдруг лошади, почувствовав горячность, к которой мы не считали их способными, оживились, сами пошли рысью и привезли нас к берегу бассейна, который скрывался кустами гребенщика и олеандра. В [290] несколько последних дней мы испытывали попеременно надежду и сомнение, удовольствие и страдание, но никогда я не был свидетелем восторга, подобного тому, который произвел неожиданный вид свежей и чистой воды. Солдаты, как дети неумеющие воздерживать своих порывов, веселились от всего сердца. Они не так бы обрадовались, если бы перед ними было вино, бьющее из публичных фонтанов в день народного праздника. И какой переворот произошел в нас менее чем в пять минут! Как будто фея тронула нас своею волшебною палочкой. Самая шумная радость последовала за печалью, близкою к отчаянию; мрачные мысли, омытые в воде бассейна, заменились крайним доверием: все чувствовали себя готовыми отважиться на все. Я с сожалением подумал, что открытие этого редира в ночь на 17-е число, конечно, изменило бы для нас результат экспедиции. Наполнив бочки водою, мы легко прошли бы короткое пространство, отделявшее нас от неприятеля, и одержали бы над ним решительную победу; но теперь не время было предаваться сожалениям. Минуту спустя я смеялся про себя над припадками безумной веселости наших стрелков и удивлялся счастливому характеру французского солдата, позволяющему ему забывать так легко свои страдания, чтобы предаться целиком радости настоящего, не возвращаясь к прошлому и не заботясь о будущем.

Четыре льё, которые нам оставались до Менгуба, были быстро пройдены, и в семь часов вечера мы нашли, среди густого гребенщика, две колонны пехоты, прибывшие сюда только за несколько часов до нас. Обе испытали довольно тяжелых минут, и весь вечер прошел во взаимных рассказах о наших приключениях. Легкий отряд, тот, который мы оставили на бивуаке 17-го вечером, после истощения своего небольшого запаса воды, пустился в путь в два часа утра, чтобы достигнуть прежде сильной жары редира Бу-Аруа, про который говорили, что он неиссякаем. Отряд нашел там лишь несколько бочек с водою, оставленных нами, и тотчас же продолжал путь непосредственно по направлению в Менгуб. Принужденная идти два дня сряду с недостаточным количеством грязной воды, несчастная пехота добралась до Менгуба после жестоких страданий. Другой отряд, прикрывавший тяжести, с которым мы простились в Си-эль-Хадж-Еддины, был не более счастлив. Узнав от посланного полковником, что редир Бу-Аруа сух, он должен был идти к Менгубу; но, далеко еще до этого пункта, запас воды истощился. Нужно было послать для [291] розыскания колодцев верблюдов с пустыми бочками, с приказанием вернуться тотчас же, как только бочки будут наполнены. Можно судить о тех томлениях, которые должны были испытать нёсчастные солдаты, ожидая, в продолжение половины дня и целой ночи, возвращения верблюдов. На другое утро верблюды возвратились, и отряд мог продолжать свой путь в Менгуб.

Три дня, которые мы провели в этом отрадном месте, не были потеряны для наших неутомимых гумов. Лишь только одни вернулись в лагерь с добычею, как другие отправились для преследования марабута; они нагнали его во второй раз в двадцати двух лье от нашего лагеря, взяли в плен 11 человек и угнали 275 верблюдов. Мы садились за стол в шесть часов вечера, когда получено было известие об этом успехе. Гумы прислали также точные сведения о положении и силах неприятеля. Это был прекрасный случай отмстить за нашу неудачу при Бу-Аруа; но нужно было торопиться и не дать Си-Лала времени удалиться дальше от колодцев. Полковник приказал седлать лошадей. Как и в первый раз, дозволено было взять с собою только одни плащи; кроме эскадронов назначены были в легкий отряд две роты, одна зуавов, а другая пеших стрелков, посаженных на верблюдов.

Выступление этой странной кавалерии было поистине комическое. Пехотинец и верблюд плохо понимали друг друга. Верблюд опускался на колени, пехотинец взбирался на его спину; сначала все шло хорошо; но когда верблюд, вытягивая, как стальные рессоры, свои длинные ноги, поднимался на них в два порывистых приема, испуганный пехотинец схватывался за его горб с комическими жестами отчаяния. Верблюд пускался рысью, сильно тряся своего седока, и уносил его в кусты гребенщика; тогда со всех сторон слышались веселые восклицания и громкий смех, увеличивавшийся еще отчаянными криками ездока. Пехотинец терял иногда равновесие, и тогда сыпались на него шутки товарищей с высоты всех соседних верблюдов. Падение на песок было, к счастью, безопасно. Смеялись до-полуночи, как вдруг услышали вдали блеяние баранов. Все были уверены, что находятся вблизи неприятельских палаток. Отдано было приказание остановиться, и при бледном сиянии луны приготовились к бою. Каждый подтянулся, вооружился своим пистолетом и вынул на половину свою саблю из ножен; потом воцарилось молчание, прерываемое только повременам все еще отдаленным блеянием баранов и топотом [292] нескольких лошадей. В темноте были видны, как призраки, белые бурнусы всадников, Мы находились в течение пяти минут в тревожном ожидании; но опять обманулись: белые бурнусы принадлежали нашим передовым разъездам, а перед нами было небольшое стадо баранов, охраняемое несколькими пастухами. Вместо славы, мы приобрели провизию для котлет, которую немедленно отправили в пеший отряд, питавшийся ею в продолжение многих дней.

Луна любезно одолжила нам свое содействие при исполнении великих дел, о которых я только что рассказал; но лишь только они были окончены, она заблагорассудила отнять его от нас. Наши проводники объявили, что, по причине ночной темноты, они не вполне уверены в дороге; мы остановились; один человек из восьми был назначен держать лошадей своих товарищей, которые, закутавшись в свои плащи, заснули на том же самом месте, где стояли. Как только первые лучи еще непоказавшегося солнца осветили горизонт, дано было приказание садиться на лошадей, чтобы продолжать преследование, которое, в чем мы не теряли еще надежды, должно было окончиться блестящим успехом. Двигаясь весь день, вечером мы прибыли в Рас-Мехарег, место бивуака Си-Лала; но наши бегущие противники покинули его еще утром. Несколько следов, показывавших расположение палаток начальников, несколько почернелых от огня мест, два или три верблюжьих трупа, уже попортившихся от солнца, вот все, что было оставлено неприятелем.

Лошади наши были изнурены, мы не имели более провиянта, и во второй раз должны были отказаться от встречи с неприятелем. Гумы, которым провиянта всегда достаточно и которых лошади не знают усталости, продолжали борьбу, от которой мы принуждены были отказаться. С какою завистью, смешанною с досадою, мы видели их удаляющимися. Вечер был скучен, вода, почерпнутая из почти пустых редиров Менгуба, испортилась от влияния жара. Один из верблюдовожатых, у которого был спрятан мех с водою, немного лучшею, продавал литр воды по 20 франков. На другое утро мы отправились в Менгуб, но не могли туда придти в тот же день. На следующий день остановились в этом месте. Во время нашего отсутствия, колодцы были опустошены; но отряд пехоты выступил; вода снова начала прибывать, и мы имели приятный завтрак, в тени хорошо знакомого нам гребенщика.

Чтобы достигнуть Бенута, где мы должны были переночевать, [293] нужно было подняться вдоль Уэд-Бенута около двадцати километров. Ничего я не видал красивее русла этой реки и сопровождавшей ее растительности: олеандры росли в изобилии по обоим берегам; гребенщик и терпентин достигали очень большей высоты и местами соединялись над нашими головами, образуя таинственные красивыя аллеи, куда никогда не проникало солнце. Направо и налево многочисленные редиры, укрывшиеся в тени деревьев, казались нам сокровищами, которыми грешно было бы не пользоваться. Каждый раз, когда встречали новый редир, стрелки останавливались, несмотря на неотступные убеждения офицеров, чтобы еще раз напиться и напоить своих лошадей; последние, как и все животные, обыкновенно умеют отличать что им вредно, но, вследствие продолжительной воздержанности, как-бы потеряли на время свой инстинкт и показали себя более неблагоразумными, чем люди. Многие были наказаны за это и пали вечером на бивуаке. Место, куда мы пришли в конце дня, было достойно прекрасного пути, который вел к нему. Мы покинули русло реки, чтобы избежать значительного числа изгибов. Казалось, Уэд-Бенут хотел переменить свое первоначальное направление, но, сделав живописный изгиб, снова принял его и удалялся потом вправо от нас, изгибаясь около подошвы холмов. Легко себе представить, что вода текла полною струею между берегов, извилины которых обозначались, на сколько видел глаз, зелеными кустами олеандра. Перед нами рисовалась прекрасная чаща пальм, и над оазисом высился, будто старый развалившийся замок, старинный ксар Бенут. Ряд небольших округленных холмов, удаляющихся от взора по другую сторону реки, заканчивал пейзаж, имевший характер почти французский. С западной стороны была еще пустыня; но солнце, касавшееся уже горизонта, покрывало ее своими пурпуровыми лучами и как бы выделяло из общей картины. Был ли этот вид действительно так хорош, или он возбудил только воспоминание о родине? Я не знаю; но верно то, что он произвел сильное впечатление на всех, и почти молча мы расположились на бивуак под тенью пальм.

По мере приближения к оазису, приятное впечатление мало по-малу сглаживалось. Ксар, разрушенный несколько месяцев тому назад одним из наших отрядов, теперь совершенно запустел. Земляные стены мало по-малу дряхлеют и обращаются в нестройную массу, которая нисколько не напоминает прелести и поэзии наших европейских развалин. Впрочем, несчастие случилось [294] недавно и время не изгладило еще опустошительных следов человеческой руки. На самой высокой стене ксара, человеческий череп, выбеленный солнцем, поставлен будто злым гением для арабов, чтобы напоминать им о нашем мщении и служить пугалом для тех, кто бы вздумал возвратиться на житье в оазис.

Чтобы дать отдохнуть лошадям, 26-го мы дневали в Бенуте, а 27-го, наполнив бочки водою, вступили в знойную равнину Хабилатов, направясь на Си-эль-Хадж-Еддин. С каким удовольствием я желал теперь достигнуть этого места, которое, в первый раз, показалось мне таким печальным! На земле все относительно. Я ни о чем не думал больше, как об этой развалившейся деревне, и мысль моя добродушно привыкла смотреть на нее, как на один из главных городов цивилизованного мира. 29-го апреля мы, наконец, прибыли туда и нашли там отряд пехоты и роту, оставленную для прикрытия провиянта. Мы, конечно, заслужили два дня отдыха и полковник дал их нам; но небо, менее милосердное, обратило их в два дня страдания. Как только мы пришли, поднялся южный ветер, ужасный сироко, обратившийся в страшный ураган. Палатки, раскинутые на песчаной почве, уступая порывам ветра, были снесены одна за другою. Многие из нас, поднятые среди ночи падением палаток, пытались поставить их опять, но напрасно. Были, однако, счастливцы, которые, скорчившись под своими плащами или овчинами, просыпались только утром, покрытые густым слоем песку. Лошади, раздражаемые ослеплявшею их пылью, срывались с приколов и, выбежав на средину лагеря, увеличивали беспорядок и смятение. Не испытав, нельзя себе представить, до какой степени раздражает песок, залезая к вам, с наглою фамильярностью, повсюду: в постель, в одежду, в глаза, в зубы, в пищу. Это продолжалось ровно, сорок восемь часов.

2-го мая мы распростились навсегда с Се-эль-Хадж-Еддином. Дорога, по которой мы следовали в Таджруну, была мне знакома; я уже ходил по ней с эскадроном за провиантским транспортом. Я мог, таким образом, восхищаться во второй раз этими гурами Си-Могомед-бен-Абдала, огромными цилиндрами песку, поддерживаемому почти вертикальными стенами. Оте Се-эль-Хадж-Еддина до Таджруны и от Таджруны до Лагуата, куда мы прибыли 8-го мая, дорога прошла без приключений. Нашего возвращения ожидали с нетерпением. Товарищи, увеличивая воображением действительные [295] опасности, очень о нас безпокоились. Они были расположены слушать наши разсказы, соболезновать о наших испытаниях, и сделали нам самый теплый прием.

В это время гумы употребили последнее усилие. Они преследовали Улад-сиди-Шеик до Уэд-Намуса, догнали их 25-го апреля и совершенно рассеяли. Си-Лала скрылся, но его палатки, казна (50,000 франков золотом) и личное имущество попали в руки гумам. Это была действительная победа, честь которой принадлежит гумам, и мы не можем утешать себя мыслию, что сами предоставили ее им. Зачем недостаток в воде расстраивал всегда наши предприятия? Мы смотрели на поход, как на неудавшийся, потому что не имели ни одной встречи с неприятелем. Но мы ошибались. Преследуя непокорные племена в глубину пустыни, мы надолго лишили их возможности вредить нам и обеспечили на несколько лет мир и спокойствие на юге Алжирии.

Когда, среди спокойного пребывания в Алжире, у подошвы живописных холмов Мустафы, я писал эти воспоминания о пустыне, получено было известие, что порох опять заговорил в Сахаре. Воодушевленные молитвами рамазана и пылом молодого вожди Си-кадур-бен-Хамзы, который жаждал померяться с нами, Улад-сиди-Шеик, направясь к северу от Жеривилля, проникнули в оранскую провинцию. Перед ними образовалась пустота; испуганные племена убрались в Тель. Улад-сиди-Шеик бросились тогда в Джебель-Амур, где деревни отворили им ворота. Али-Мади, забывая свою знаменитую борьбу с Абдель-Кадером, не смел противиться. Одно время сыны Си-Шеика могли думать, что их знамя восстановится в Сахаре и они будут кочевать на могилах своих отцов; но горнист протрубил под лагуатскими пальмами. Отряд, караулящий пустыню, как часовой выставленный за 120 лье от Алжира, двинулся в путь, под командою подполковника Сониса. 1-го февраля нынешнего года марабуты Си-Кадур и Си-Лала, воспламененные успехом своего набега и рассчитывая на свое численное превосходство (3,000 против 700), дерзнули атаковать его. Солдаты, полные доверия к своему превосходному, только что полученному ими новому оружию, храбро выдержали атаку и, после двух часовой битвы, отбросили в беспорядке неприятеля, оставившего на месте семьдесят трупов и множество раненых.

На этот раз честь блестящей победы принадлежала нашим войскам, так как лагуатские гумы не успели еще с ними соединиться. Между тем жеривильские гумы не остались в бездействии. [296] При первом известии о движении неприятеля, 200 всадников, отделившиеся от Улад-сиди-Шеик и предводимые Слиман-бен-Кадуром, бросились к Морокко и 5-го февраля опустошили смалу марабутов, оставленную без защиты. Они вернулись после счастливого набега с 2,800 верблюдами, нагруженных добычею. В настоящее время непокорные племена, побежденные нашими войсками, лишенные богатств, собранных ими для войны с нами, и стад, составляющих единственное средство их существования, убегают в марокские пределы. Таким образом теряется еще доля обаяния, которое имела фамилия Хамза в западной Сахаре, и рука, нанесшая этот последний удар, принадлежит одному из ее членов, отделившемуся от нее и ставшему под знамя Франции.

Комментарии

1. Си-Хамед умер несколько месяцев тому назад и ему наследовал брат его Си-Кадур, сын негритянки.

2. По арабски, р`едире значит обманщик.

3. Мукала длинное одноствольное арабское ружье.

4. Отряд состоял из 1,060 человек пехоты, 550 кавалерии, 150 артиллеристов, инженерных войск и Фурштатов и 900 человек гумов, всего 2,660 человек. За отрядом следовало 1,892 верблюда.

5. Ксар — селение; во множественном числе ксур.

6. И над нашими головами расстилалась безоблачная лазурь, столь ясная и глубокая, что один Бог являлся на небе.