ГЕНРИ МОРГАН СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

IN THE DARKEST AFRICA

В ТРЕТИЙ РАЗ ОТПРАВЛЯЕМСЯ К НЬЯНЦЕ

После трехдневного отдыха в лагере мы поместили всех больных и весь багаж в челноки и отправились к острову Бунгангета, к которому прибыли через три часа. Носильщики_: маньемы шли сухим путем и расположились лагерем на берегу, против острова. Пока мы стояли в Баналии, Угарруэ спустился от Осиных порогов по реке и занял самый большой из островов; поэтому нам пришлось подняться несколько выше и занять другой, который во многих отношениях оказался для нас пригоднее. Сухопутная колонна плелась до лагеря целых три дня, а настоящий арьергард, на обязанности которого лежало подгонять отсталых, пришел к пристани только вечером 24 августа, хотя переход был всего в 10 км. Мистер Бонни пришел 22-го. В 1887 г. авангард прошел это пространство в 4 часа. Арабы с тех пор разрушили на этом пути все большие селения, а удивительная африканская растительность успела уже покрыть все развалины, поля и плантации густыми слоями широколиственных паразитов. Этот короткий переход, занявший с лишком три дня, доказал настоятельную необходимость радикального переустройства каравана и самой подробной ревизии. Двое маньемов уже бежали, унеся с собою два ружья и четыре полувьюка. В сущности, это был отличный пробный переход, доказавший еще раз, что нет никакой возможности сладить с этой [245] толпой рабов, и недаром они с ума сводили офицеров арьергарда. Без содействия самого Типпу-Тиба или хоть одного из его племянников нечего и думать вести такую колонну через бесконечные, бесплодные леса. Если судить по первому переходу, нам понадобится 450 дней, чтобы достигнуть Альберта-Ньянцы. Джемсон и Бонни в сорок три дня сделали 150 км. Затруднения, встреченные ими в пути, упомянутые вскользь в походном журнале, теперь только можно было вполне оценить, сколько они потратили терпения на то, чтобы их одолеть.

Мы стояли на своем прохладном островке до 31 августа. Роздали людям тканей, бус, медной монеты и проволоки в таком размере: на каждого из пришедших с Ньянцы по 5 «доти» (20 м) материи, по 1,5 кг монет, по 450 г бус и по 15 медных прутьев; людям арьергарда половинное количество того же, а всего на сумму 760 фунтов стерлингов отряду с Ньянцы и на 283 фунта стерлингов людям из Баналии. Всем бы следовало раздать одинаково, но люди арьергарда уже получили перед тем полное одеяние, между тем как мои продолжали ходить в козьих шкурах и рогожках туземного изделия. Эти «карманные деньги» давали возможность нашим отдохнуть вволю, между тем как люди Угарруэ (их было 600 человек) были радехоньки за куски материи и за иные мелочи заготовлять для них запасы муки, печь хлебы и лепешки.

Помимо необходимости переделать сызнова все тюки, для чего непременно требовалось личное мое присутствие, мне предстояло писать донесение Комитету, Лондонскому и Шотландскому королевским географическим обществам (оба были вкладчиками в наш фонд); кроме того, приходилось то и дело вступать в крупные разговоры со старшинами маньемов, которые один день клялись мне в неизменной верности, а на другой изводили меня жалобами и капризами своих строптивых подчиненных, рапортами о смертях и болезнях, о дезертирах, о краже вещей, об угрозах и т. д. На все это я отвечал приблизительно в том же духе, как писал Типпу-Тибу 17 августа: «Коли не хотите со мной идти, — ладно; коли пойдете, — хорошо. Как хотите, так и делайте. Вы мне не нужны; но если вы желаете следовать за мной, я вам найду дело и буду платить сообразно тому, сколько вьюков вы понесете».

Некоторые поняли мои слова в том смысле, что я отпустил их работать на стороне, т. е. воровать и грабить; но трое старшин вызвались идти со мной. Я согласился взять их с тем условием, что если они добровольно пройдут за мною тридцать дней, то по истечении этого срока я дам им вьюки.

Проверяя состав экспедиции 29 августа, я получил следующие цифры: [246]

Кроме того, было еще несколько вьюков разнообразного содержания, которые были необходимы, пока мы шли водой, как-то: боевые патроны для непосредственного употребления, провизия, веревки и прочее; но все остальное, поименованное в списке, должно было идти с отрядом, когда он пойдет сухим путем. Хотя у нас насчитывалось на 53 носильщика больше, чем вьюков, но естественно было предположить, что болезни, раны, смерть значительно сократят число людей и придет такая минута, когда даже старшины будут вынуждены заменять собою больных носильщиков. До сих пор наши больные были окружены такими условиями, которые давали им много шансов на выздоровление. Впереди — то же, в течение почти двух месяцев их повезут на лодках и будут все время кормить банановой мукой и огородными овощами. Мясо, правда, становилось величайшею редкостью благодаря тому, что Угарруэ дочиста разорил все на обоих берегах. Носильщиков мы также можем на некоторое время не утруждать вьюками, так что прибережем и их силы. Стало быть, нужно только, чтобы люди слушались нас, не отставали, воздерживались бы от прогулок в сторону, от кражи съестного у туземцев и понапрасну не рисковали бы собою, — тогда можно надеяться, что на этот раз мы потеряем меньше народу, чем при первом походе к озеру Альберта-Ньянца. [247]

30 августа я снарядил весь свой флот, т. е. двадцать девять своих челноков да двенадцать, взятых от Угарруэ, и, погрузив на них 239 человек и Бонни, все их личное имущество, запасную провизию и кухонную посуду, послал их вверх по реке за девять километров к пристани выше впадения реки Ренди. Там я приказал Бонни с отрядом высадиться и идти по намеченной нами дороге до следующей деревни, а челнокам возвращаться к нашему острову.

На другой день мы отправились в поход опять на восток через леса к Ньянце.

На челноках пошло 225 человек, в том числе речные матросы, все слабые и больные, и, кроме того, 275 вьюков весом от 27 до 30 кг каждый, со всем имуществом каравана, съестными припасами, платьем, сумками носильщиков и проч. Солнце пекло так сильно, что пришлось наскоро устраивать на лодках навесы; но, несмотря на зной, мы так усердно шли на веслах, что через шесть часов очутились у своего старого лагеря под Нижним Марири. 1 сентября пришли к порогам Марири, и оказалось, что Бонни со своим пешим отрядом прошел дальше к южному Мупэ. Наивным занзибарцам и маньемам невдомек было, что мимо порогов и водопадов нужно переносить тяжести на руках, а челноки переваливать без поклажи, поэтому мы послали в южное Мупэ за партией людей, которая помогла бы нам пронести вьюки берегом.

2 сентября на шестах проводили челноки через опасные быстрины, но при этом два из них затонули. На другой день перевалили через пороги Верхнего Марири, и к полудню весь караван собрался в южном Мупэ.

5 сентября мы пришли в обширное селение Батунду, где нашли роскошные поля кукурузы и великолепную банановую плантацию, на которую, очевидно, еще не заглядывал ни один караван. Для восстановления сил людей арьергарда нужна была обильная пища; хотя мяса достать было невозможно, но ни в бананах, ни в маисе не было недостатка. Мы стояли тут два дня и за это время могли убедиться, что близкие сношения с маньемами в некоторых отношениях представляли очень серьезные неудобства. У них появилась натуральная оспа, и они успели уже заразить ею носильщиков-мади. Наши занзибарцы были застрахованы от этой ужасной болезни, потому что мы имели предусмотрительность всем до одного привить оспу в марте 1887 г. на пароходе «Мадура». Но зато между мади оспа начала развиваться с ужасающей быстротой.

У маньемов было две женщины, сошедшие с ума или, может быть, только истерические и подверженные припадкам какой-то безумной экзальтации; старшины говорили, что они одержимы бесом, По ночам они всегда пели и [248] решительно никому не давали спать. Сердобольные женщины, из жалости к этим несчастным, нередко начинали хором подтягивать им, потому что, по их поверью, такое содействие, успокаивает припадки, между тем как всякое запрещение, а тем более строгие меры, только усиливают эту странную болезнь. Не знаю, какое действие эти хоры производили на пациенток, но нас, здоровых людей, они доводили до отчаяния.

Пока мы стояли в Батунду, двое занзибарцев, из числа самых лучших и полезных для экспедиции людей, потихоньку ушли из лагеря и отправились пошарить в жилищах туземцев; но их там поймали и убили. Так мы лишились наиболее предприимчивых и храбрых слуг. Один из них шел всегда во главе авангарда и в качестве колонновожатого пробыл все время, с тех пор как выступили из Ямбуйи в июне 1887 г. Я воспользовался этим печальным случаем, чтобы в сотый раз объяснить своим безголовым ребятам, как глупо рисковать жизнью из-за козы, как безрассудно, потратив многие месяцы на самоотверженный и благородный путь, заслужив своим мужеством и честностью и почет, и награды, кончить тем, чтобы попасть в желудки людоедов.

Я не жалел для них ни говядины, ни овец, ни коз, ни кур, пригоршнями раздавал им серебряные деньги, на многие тысячи истратил на них разных тканей, и никто из них, ни один человек не положит за меня своей головы. А за какую-нибудь козу они во всякое время готовы подставить свою шею людоедам, которые колют их и поедают. Какая чудовищная неблагодарность!

Разумеется, они тотчас принялись каяться, клялись аллахом, что никогда больше этого не будет, а дня через два, вероятно, позабудут свои клятвы, и опять пойдет все то же. Это их постоянная манера.

Всякий внимательно следивший за моим рассказом, вероятно, заметил, что почти каждое роковое событие, до сих пор случавшееся в экспедиции, было лишь последствием нарушенного обещания. Из целого миллиона человек едва ли бывает хоть один, для которого сообразоваться со своим собственным обещанием не казалось бы труднейшим подвигом. Сознаюсь, эти чернокожие, так свободно обращавшиеся со своими клятвами, составляли истинное мое наказание, они были причиною того, что я ни минуты не мог провести без душевной тревоги и за это в глаза называл их идиотами. Мне случалось на протяжении девятисот километров прогнать стада до трехсот голов рогатого скота, и это было гораздо легче, нежели провести такое же количество чернокожих. Если бы мы каждому надели на шею хомут и привязали бы их на одну длинную цепь, как делают с невольниками, им, разумеется, было бы неприятно, и они сами стали бы [249] жаловаться на нашу жестокость, но они были бы целее. Но у нас не было цепей, и даже веревок было недостаточно, а потому мы принуждены были полагаться на их обещания не бегать больше из лагеря в лес, не предпринимать безумных вылазок в одиночку, не рисковать жизнью из пустяков; но в том-то и дело, что дольше двух дней их клятвы были недействительны.

Следующий наш ночлег был у Слоновьей площадки, а оттуда мы направились к Осиным порогам.

Люди Угарруэ рассказывали мне, что в лесу, дальше Баумбури, живут люди племени абабуа, у которых жилища совсем особого типа: хижины просторные, удобные, стены обмазаны глиной, и вдоль всего жилья устроены широкие веранды. Говорят также, что кузнечное ремесло достигло у них замечательного совершенства и что на каждом наконечнике копья или стрелы, на ножах, на мечах они выводят удивительные узоры и украшения. Мне показывали ножи с тремя и четырьмя лезвиями, и я узнал в них характерные признаки орудий монбутту и ньямньям ²⁸, описанных Швейнфуртом.

12 сентября, когда мы тронулись от Осиных порогов, нас было на челноках 198 человек, а в пешей колонне под начальством Бонни 262. Идя налегке, мои привычные люди пришли на место прежде речной флотилии. Дорога была очень явственно намечена и так же плотно убита, как и всякая торная африканская тропа.

Придя на ночлег, люди объявили, что нужно нарезать листьев фринии для шалашей, и под этим предлогом пошли в лес, юркнув мимо только что расставленных часовых, и по тропинке углубились в чащу. Некоторые вернулись оттуда и несли кур, куски сахарного тростника и множество спелых бананов; но зато другие жестоко поплатились за эту затею: трое маньемов убиты наповал, а солдат из Ладо, из иррегулярного войска Эмина-паши, получил громадную рану — широкое и острое копье вонзилось ему в спину, прошло насквозь, но, по счастью, не задело ни позвонков, ни внутренних органов. Раны зашили и наложили повязки. Арьергард донес, что по дороге пять маньемов, три занзибарца и один суданец убиты и съедены дикарями, которые притаились в кустах, когда колонна проходила мимо: несчастные люди, принадлежавшие к баналийскому отряду, только что присели отдохнуть поблизости от места, где попрятались дикари, как эти людоеды выскочили, напали на них, убили и утащили. Пять дней тому назад я обращался к ним с увещаниями не рисковать жизнью понапрасну, не затевать этих совершенно излишних фуражировок. Когда действительно нужно было возобновить запасы, что случалось аккуратно через каждые пять дней, я высылал отряд фуражиров, и они приносили [250] бананов столько, сколько было нужно на такой срок; туг же мы их чистили, сушили над огнем, и через двенадцать; часов они были готовы к употреблению. Эта неспособность держать данное слово и невозможность принудить их к повиновению стали причиной смерти двенадцати здоровых людей, а тринадцатый был так тяжело ранен, что мало было шансов на его выздоровление. У маньемов и мади свирепствовала оспа, ежедневно уносившая новые жертвы.

В караване было полное отсутствие дисциплины, которую так трудно поддерживать во время похода по таким лесам. Чем больше я кипятился и хлопотал, стараясь внести порядок в эту разнузданную толпу, тем больше убеждался, что только смертная казнь могла бы остановить мародеров. А так-как дикари и без того брали на себя обязанность палачей, то мне нечего было приниматься за это.

За селением Манджинни у нас затонул челнок, единственно по небрежности вожака. Мы пошли на место крушения с наиболее искусными из наших водолазов и вытащили почти всю поклажу, за исключением ящика с порохом и одного тюка с бусами. Челнок разбился вдребезги.

Прошли мимо Мугуэя, и достигнув Мамбанги, остановились на два дня для заготовки провианта на все время перехода отсюда до Энгуэдэ, так как это все места опустошенные. На этой стоянке Лекки, — тот самый развеселый и громогласный занзибарец, один из двадцати гонцов, который в минуту ночного нападения туземцев в Бандейе кричал товарищам: «Им мяса захотелось, так и дадим им мяса, только их собственного», — этот Лекки, подобрав себе отважных товарищей, отправился в тайную экспедицию и через сутки вернулся с очень странною раной, которую нанесла ему отравленная стрела. Мы тотчас проспринцевали рану углекислым аммиаком, и он выздоровел, но был убежден, что обязан своим спасением свежим табачным листьям, которыми он покрыл рану.

Устраивая наши лесные лагери, мы часто замечали небольшого зверька, с виду похожего на дикую козу: он копошился в кустах и только тогда решался выскочить и бежать, когда почти наступали на него ногами. Проголодавшиеся носильщики кидались за ним с криками и гиканьем, стараясь изловить, но зверек обыкновенно скакал так быстро, что угнаться за ним было невозможно. На этот раз, однако же, он сразу отчаянным прыжком перелетел через причаленные к берегу челноки, бросился в воду и нырнул под них. Началась погоня. Один за другим мои молодцы попрыгали в реку, так что поверхность ее запестрела черными головами и, изо всех сил работая руками и ногами, стали его ловить. Такая жадность к мясу была похожа на умопомешательство. Ни ядовитые стрелы, ни острые копья, ни суповые котлы людоедов не [251] могли отвадить их от таких попыток, они были готовы решительно на все; а в настоящем случае целый отряд бросился в реку, и они барахтались в воде, дрались и боролись, рискуя потонуть из-за такой мелкой зверюшки, которой мало было бы на сытный обед двум человекам, а охотились за ней пятьдесят человек!

Я послал на помощь этим сумасшедшим пять лодок. Как ни хитрил зверек, то и дело ныряя в глубину и подражая в этом диким туземцам, но один молодец, по имени Ферузи, схватил его, наконец, за шею; но в ту же минуту пар шесть других рук ухватили его самого, и очень может быть, что все вместе утонули бы, если бы челноки не подоспели вовремя и не вытащили уставших пловцов. Но увы! Как только лесная антилопа была убита, на нее накинулось столько народу и разодрали ее на такие мелкие кусочки, что бедному Ферузи досталась самая малость, да и ту он из предосторожности забил себе в рот, чтобы не отняли.

На следующем переходе пострадала речная колонна. Мы находились близ старого лагеря у впадения реки Нгулы в Итури. Занзибарцу, стоявшему на переднем челноке, прострелили спину отравленной стрелой; но рану тотчас проспринцевали углекислым аммиаком, и никаких дурных последствий не было.

18 сентября в речной колонне опять был несчастный случай: на этот раз человек упал, как сраженный пулей, и умер почти мгновенно. Немного хворавший повар, по имени Джабу, сидел на корме челнока, а товарищи были на берегу метров за десять и тянули челнок веревками, потому что в этом месте торчали подводные камни и нужно было потихоньку его провести. В эту минуту какой-то отважный дикарь натянул лук и, держа наготове деревянную стрелу, решительно приблизился к челноку и пустил ее в Джабу. Стрела пронизала нижнюю часть горла и засела в предплечье. Ранка была не больше булавочного укола, но этого было достаточно: он едва успел промолвить «Магомет!» — и упал мертвый.

Мы подошли к водопадам Панга и 20 сентября прорубили себе новую дорогу мимо водопадов, провели все двадцать семь челноков к пристани за порогами в виду укрепленного островка и перетащили в лагерь все вьюки и поклажу.

Когда мы в первый раз шли этими местами, у нас ни один человек не погиб от руки туземца; но после того, очевидно, дикари испытали, как легко подстерегать чернокожих, отбившихся от рук белого человека и как безнаказанно можно их резать. Дезертиры из колонны авангарда доставили туземцам немало пищи по их вкусу, да и тупоумные представители племени бакусу, подвластные Угарруэ, тоже постоянно становились жертвами людоедов. Поэтому немудрено, что они разлакомились и поняли, что, постоянно шныряя по лесу, нередко [252] можно подстеречь неосторожного человека и всадить в него копье так же просто, как зарезать козу. В этот месяц мы потеряли четырнадцать человек. 20-го числа глупый мади затесался в кусты в поисках растопки, как вдруг словно из-под земли вырос перед ним дикарь и проколол его насквозь. 21-го женщина-маньемка в 50 шагах от лагеря была пронзена отравленной стрелой и умерла, прежде чем мы успели подойти к ней. В довершение списка занзибарец из арьергарда умер от отравления маниоком.

Мы расположились лагерем у порогов Неджамби. Как только свалили вьюки, человек сто проголодавшихся людей толпой пошли искать бананы. Мы, оставшиеся в лагере, тоже не сидели сложа руки: нужно было провести через пороги двадцать семь челноков, прорубить новую дорогу вдоль берега, да навить канатов из ротанга для каждого челнока в отдельности.

На закате солнца многие из фуражиров вернулись в лагерь с полными руками провизии, но остальные сильно запоздали, и еще долго после полуночи мы стреляли из ружей и трубили в костяные рога, звуки которых раскатывались далеко по лесным трущобам. В 9 часов пришло известие, что двое занзибарцев убиты отравленными стрелами. Через час принесли мертвое тело. Осматривая труп, мы заметили, что он покрыт крупными каплями пота. Он был ранен в верхнюю часть левого предплечья, и ранка была крошечная, как от укола иголкою, но, как видно, и этого было довольно. Говорят, что, когда его ранили, он еще почти целый час шел к лагерю, но потом почувствовал слабость и захотел отдохнуть, лег на землю и через десять минут умер.

Гуссейн-бен-Джума, молодой человек, сын почтенных родителей в Занзибаре, также принесен в лагерь, и хотя еще жив, но, как мне сказали носильщики, уж очень плох. Осмотрев его, я нашел, что стрела пронзила наружный мускул правой руки и засела на 3 см выше третьего ребра. Стрелу поспешно вытащили и показали мне. Она была смазана каким-то темным веществом вроде густого дегтя, издававшим своеобразный запах. Рука не распухла, но вокруг ранки на боку была порядочная, на ощупь мягкая опухоль. Он сказал мне, что вначале вдруг почувствовал необыкновенную слабость и начал сильно потеть, потом у него сделалась рвота, и ему стало гораздо легче. В настоящую минуту он ощущал только большую вялость и жажду. Промыв раны как можно лучше, мы вспрыснули в каждую из них по пяти гран углекислого аммония, а внутрь дали ему порядочный прием крепкой лекарственной водки.

Через десять дней наш юный Гуссейн совершенно поправился и приступил к исполнению своих обычных обязанностей, [253] После полуночи вернулась часть отряда, нагруженная курами и бананами, — к счастью, обошедшаяся без всяких неприятностей. Но утром на заре некто Там, уроженец Джоанны, в бреду от оспы бросился в самую быстрину реки и утонул. Он ни за что не соглашался сделать себе прививку.

Перевалив челноки на километр выше порогов, мы остановились на сутки, чтобы заготовить на пять дней муки. Беспрестанное перетаскивание через камни полусгнивших челноков так их истрепало, что у нас осталось их всего двадцать два.

Мы прошли длинный ряд порогов Энгуэддэ без приключений, а оттуда двинулись на Ависиббу и к старому лагерю ниже порогов Мабенгу, где так долго в августе 1887 г. ждали пропавшую колонну Джефсона.

На другой день дневали и выслали сильный отряд фуражиров за реку Итури для сбора провизии. К вечеру они вернулись и принесли многодневный запас бананов, несколько коз и кур. Наконец-то можно было сварить бульон и дать мясные порции слабосильным из Баналии. Мне донесли, что маньемы до того отощали без говядины, что зверски убили и искрошили в куски женщину; однако, старшина уверял, что это клевета, и я склонен ему верить. Если бы занзибарцы действительно подметили такой обычай у своих спутников, с которыми часто им приходилось обмениваться посудой, они сочли бы свои котлы оскверненными, и без сомнения, с большею настойчивостью потребовали бы наказания виновных.

30 сентября мы подвинулись настолько, что заночевали по ту сторону верхних порогов Авугаду; на этой стоянке мы встретили дикорастущие апельсины и, если не ошибаюсь., судя по листве и цветам, манговые деревья. Попадались также красные фиги, но так как их морщинистые плоды были вовсе не сладки, мы сочли их несъедобными.

По дороге увидели одну туземную женщину, только что разрешившуюся от бремени; она стояла над своим младенцем. Занзибарцы, привлеченные необычным зрелищем, постепенно обступили ее, и один из них сказал:

— Брось его скорее в реку с глаз долой.

— Зачем же, когда он живой? — возразил другой.

— Разве не видишь, какой он белый! Это, должно быть, какая-нибудь ужасная болезнь.

«О невежество, сколько зол ютится под твоею мрачной тенью!» — подумал я. «Прости им, боже, вот уж не ведают, что творят», — мелькнуло у меня в уме, глядя на эту кучку людей, не подозревавших, что они замышляют страшное преступление, и в самом деле едва не угасивших эту только что зажженную искорку жизни.

В это время всего больше тревоги и хлопот доставляли нам страдавшие нарывами. У нас в отряде был умный мальчик лет [254] тринадцати, Сауди, бывший слугою покойного майора. Вследствие ушиба у него разболелась нога и сделалась такая язва, что кость обнажилась на 10 см. Кроме того, было пятнадцать случаев натуральной оспы; но хотя занзибарцы находились в постоянных сношениях с оспенными больными, из них только один заразился, — тот самый Там, который кончил самоубийством.

Придя в Аведжили, при впадении реки Непоко, жена барабанщика-маньема очень красивая женщина пошла в огороды нарвать зелени. Туземцы сидели в засаде и пустили в нее семь стрел. На крик прибежали люди и принесли ее в лагерь; но только что мы собрались спринцевать ее раны аммонием, как она упала, подняла руки, обвила ими шею своего молодого мужа, глубоко вздохнула и умерла. Все это было очень трогательно. Желал бы я знать, что бы на это сказали те путешественники, которые утверждают, что африканцы не ведают ни привязанности, ни любви, ни ревности. В отряде была другая женщина-маньемка, на которую нельзя было смотреть без отвращения: вся она была изуродована и покрыта оспенными язвами, издававшими невыносимое зловоние, однако ее муж все время ухаживал за ней и служил ей с безграничной преданностью и нежностью. Каждый день мы видели смерть во всех видах, но любовь — и любовь самая возвышенная — всякий раз сопутствовала ей, как настоящий ангел-хранитель, и украшала самую смерть. Бедные, невежественные, но кроткие создания, смирнейший представители человечества, никто вас здесь не видит и не знает, никто не воспевает ваших благородных самопожертвований, вашей верности до гроба и нежнейших чувств. Но вы все-таки братья наши, потому что, так же как мы, умеете приголубить и успокоить в самые тяжкие минуты и при самых суровых условиях, умеете расточать перлы состраданий тем, кого вы любите.

2 октября мы поднялись до Малых порогов, ниже слияния реки Нгайю с рекой Итури. Тут налетела на нас буря, превратившая тихую реку в настоящий водоворот; волны бились в оба берега, вставая и падая с грохотом, отчего со дна поднялся ил, замутивший воду до такой степени, что река стала похожа на мелководное морское прибрежье во время прилива. Челноки наши кидало из стороны в сторону, и они так сталкивались между собою, что угрожали разбиться в щепки, а лес между тем гнулся и стонал под напором ветра. Но через полчаса река стихла, приняла свой обычный благодушный вид, а лес опять стоял, как окаменелый.

Двадцать восемь человек под начальством министра Бонни посланы за приток Нгайю с целью проверить мое предположение, что от пристани на Итури, замеченной мною в этих местах во время неоднократного там прохождения, должна [255] быть тропинка, идя по которой, мы могли бы избежать тех трехсот километров опустошенной лесной глуши, что простираются вдоль южного берега реки от порогов Басопо до впадения реки Ибуири. По возвращении с этой экскурсии мистер Бонни с восхищенным изумлением отзывался о необычайной ловкости и подвижности моих разведчиков, которые с легкостью лесной антилопы перепрыгивают через всевозможные преграды и на каждую тысячу шагов постоянно уходили от него на пятьсот шагов вперед. На расстоянии 2 км от упомянутой пристани на северном берегу Бонни нашел зажиточное селение, окруженное роскошными плантациями бананов. К этому-то селению, по названию Бавикаи, мы и направились, больше, впрочем, в надежде отыскать дорогу на северо-восток, по которой километров сто было бы возможно прямиком идти на озеро Альберта.

Покуда 4-го числа люди переправлялись против пристани Бавикаи на противоположный берег, я увидел человек двенадцать мади, жестоко изуродованных оспой, а с ними вместе было еще дюжины две их единоплеменников, не успевших заразиться, но так беспечно и близко касавшихся их, что не могло быть сомнения в том, что скоро и они будут точно в таком же виде. Это зрелище навело меня на ряд таких глубокомысленных размышлений, что, будь у меня под рукою хороший стенограф, я бы непременно изложил их, на пользу другим легкомысленным людям. Никогда еще невежество не казалось мне более бессмысленным, хотя, с другой стороны, такое отсутствие предусмотрительности внушало и жалость. Казалось, что над этими несчастными созданиями уже нависла тень смерти. Но потом я подумал: «Да, вот я вижу, как на них наступает эта ужасная тень, вижу, как они сами накликают на себя страшную болезнь, которая сначала превратит их в чудовищ, а потом убьет. А когда я буду умирать, отчего это будет? По всей вероятности, также по легкомыслию, по минутной оплошности, когда буду слишком занят другим или слишком самоуверен, чтобы вовремя заметить надвигающуюся на меня тень... Что ж, «мамбу-куа-мун-гу» — ни им, ни мне не избежать своей участи».

В заметках от 5 октября нахожу в своем дневнике следующие замечания относительно малярии:

«Проходя лесной областью, мы меньше страдали от африканской лихорадки, нежели в открытой местности от Матади до Стенли-пуля.

Как только постоим подольше в лесной расчистке, так и оказывается, что не настолько еще мы здесь акклиматизировались, чтобы стать нечувствительными к действию малярии. Но в лесных трущобах если и бывали лихорадки, то в самой легкой форме, и притом они тотчас уступали своевременному приему хинина. [256]

На плоскогорье Ундуссумы и в Кавалли Джефсон, Пэрк и я поочередно страдали лихорадкой, а средняя высота поверхности там на 1 500 м выше уровня моря.

Спустившись в приозерную равнину Ньянцы, на 800 м ниже, мы опять подвергались сильнейшим пароксизмам лихорадки.

На мысе Банана, у самого моря, лихорадка самая обыкновенная болезнь, а в Боме, на 25 м выше, она еще обыкновеннее.

Наиболее лихорадочное из этих мест — Виви, которое на. 80 м выше Бомы, и поблизости от него нет ни одного болота.

В Стенли-пуле на высоте 330 м над уровнем моря преобладают злокачественные формы лихорадки.

Подымаясь вверх по течению Конго, в случае, если ветер дул в тыл, мы совсем позабывали о существовании лихорадок; но, спускаясь по Конго в обратную сторону, лицом к ветру, мы испытывали жесточайшие формы лихорадки.

Подымаясь по Арувими, мы редко вспоминали про лихорадку; но, спускаясь вниз по течению в челноках навстречу ветрам, увлекаемые быстриной, мы вскоре убеждались, что наши организмы еще далеко не применились к здешнему климату.

Из этого можно вывести, что возвышение над уровнем моря от 0 до 1 500 м не избавляет от лихорадки; что более 60 км озерной поверхности между лагерем и противоположным берегом не защищают от нее; что тысяча километров речного течения может служить каналом для проникновения малярии в концентрированной форме; что когда между жилищем и обширной расчисткой или открытою поляной есть густая стена первобытного леса или банановая роща, то жилищу угрожает лишь местная малярия, которую очень легко удалить некоторыми санитарными мерами; в открытой же стране ни в домах, ни в палатках нет возможности защищаться от малярии, потому что воздух проникает через двери домов, под навесы палаток, сквозь вентиляторы и все равно отравляет обитателей.

Отсюда неизбежный вывод, что деревья, высокие кусты, стены или, наконец, плотные ширмы, поставленные между жилищем и преобладающим ветром, могут защищать от приносимой им малярии и люди могут заражаться лишь ближайшими, местными испарениями ²⁹.

Эмин-паша говорил, что всегда берет с собой полог (употребляемый против москитов), и полагает, что это отлично защищает от миазматических ночных испарений.

Вопрос: может ли респиратор, приделанный к вуали, или просто кисейная маска предохранить путешественника от лихорадочных испарений, когда он находится в открытой стране?» [257]

Три отряда по сорок человек отправлены из Бавикаи в разные стороны, чтобы посмотреть, куда ведут местные торные тропинки. Первый отряд вскоре запутался в трущобах по берегу реки Нгайю, встретил туземцев бавикаи, временно укрывшихся в лесной чаще, и должен был посчитаться с ними. Второй отряд пошел к северо-востоку и наткнулся на скопище туземцев, собравшихся с трех деревень, при этом одного из наших ранили в голову отравленной стрелой. Третий отряд попал в целый лабиринт тропинок, перепробовал многие из них, но все они упирались или в банановые плантации, или в жидкие кусты, и повсюду встречались в полном вооружении туземцы с отравленными стрелами наготове.

Поэтому мы снова переправились на южный берег реки и решили попытать счастья еще выше, чтобы все-таки избежать неудобства прорубать себе путь через лесную трущобу.

10 октября экспедиция пришла к Раздолью гиппопотамов. В тот день мы видели тучу бабочек, летевших по течению реки; туча эта от самого уровня воды возвышалась сплошной массой на высоту примерно 50 м до вершин лесных деревьев и была так густа, что, покуда она не перегнала нас, мы думали, что это стоит лиловый туман или, что еще невероятнее, падает бледно окрашенный снег. Бабочки летели со скоростью шести километров в час. В спокойном воздухе тихого утра полет их был очень ровен, но малейшая струя берегового ветра заставляла их клубиться и путаться наподобие снеговых пушинок в ветреную погоду. По временам навстречу им попадались другие рои бабочек, летевших вниз по течению, и лучи солнца, играя и переливаясь в их прозрачных крылышках, сверкали, как огненные искры.

Берега в этой местности покрыты зеленым дерном, коротко объеденным бегемотами, которые облюбовали здешние заводи. Множество масличных пальм, пальм рафия, аройника, фринии, амомы, кусты перечника показывают, что тут издавна образовались человеческие поселения.

Моя палатка приютилась под тенью небольшой, но развесистой смоковницы, которая защищала ее от палящего экваториального солнца; этот зной предвещал грозу, которая и разразилась к вечеру, с молнией, громовыми ударами и сильнейшим дождем.

У порогов Бафиадо нам попалась туземная женщина, которая сообщила, что племя медзэ обитает по ту сторону реки Нгайю, а племя бабанди на левом ее берегу.

Близ Авейябу туземец, прятавшийся за лианами, свесившимися с громадного дерева, внезапно выскочил на тропинку, схватил маленькую маньемскую девочку, пронзил ее грудь насквозь своим обоюдоострым кинжалом и, потрясая этим оружием над головой, произнес какое-то свирепое проклятие, вероятно, что-нибудь вроде: «Смерть пришельцам». [258]

На следующей стоянке у пристани Авембери наш мальчик Сауди, бывший прислужник майора, скончался на руках носильщиков пока его переносили мимо порогов к челнокам, ждавшим выше. С тех пор как мы покинули остров Бунган-гету, бедняжку Сауди постоянно носили на руках, ухаживали за ним, но в последнее время, вследствие постоянного пребывания в челноке то под палящим солнцем, то под проливным дождем, у него сделалось расстройство желудка. От природы он был здоров и крепок и с замечательной твердостью переносил свои страдания; но так как запасная аптека наша очутилась в Бангале, мы ничего не могли для него сделать.

18 октября пришли к порогам Амири, и у нас заболел оспой второй занзибарец. До тех пор мы замечательно счастливо избегали этой болезни, несмотря на то, что в лагере, с тех пор как мы побывали в селении Батунду, постоянно бывало от десяти до двадцати больных ею. Из 620 занзибарцев, которым оспа была привита, было несколько человек, которым не помогла и прививка, но в общем смело можно сказать, что в нашей экспедиции проявилось и блистательным образом было доказано, какое благодеяние оказано человечеству открытием противооспенной прививки. Эпидемия делала страшные опустошения в среде маньемов, мади и нескольких наших туземцев, и многие жертвы были уже брошены в реку с привязанными к ним камнями. К этой странной необходимости мы были вынуждены тем обстоятельством, что туземцы, издали следившие за караваном, вырывали наших мертвецов из земли и пожирали их.

Один из занзибарских старшин, исполняя обязанность лоцмана на челноке, был так искусан осами, что счел себя умирающим и непременно пожелал составить свое завещание, в силу которого единственным по себе наследником признавал своего брата, бывшего с ним в отряде. Я исполнил его желание и записал его последнюю волю с соблюдением всех канцелярских формальностей, чем необыкновенно его утешил, но в то же время сделал ему подкожное вспрыскивание десятигранной дозы углекислого аммония и сказал, что он непременно дойдет до Занзибара, невзирая на то, что осы его так отделали. На другой день он ходил совсем здоровый и заявлял, что снадобья белых людей разве только от смерти не вылечивают.

Когда мы прошли за пороги Амири, с нами случился ряд неудач. Несколько безголовых людей из колонны арьергарда, не ведавшей дисциплины, побежали в банановую плантацию без вожака и даже без позволения и вели себя там, как малые ребята. Туземцы их окружили и наказали, поранив троих. Еще двое из арьергарда, один страдавший сердцебиением, другой совсем хилый юноша, отбились от колонны, чтобы избавиться от надзора. [259]

До сих пор с 1 сентября у нас убито девять занзибарцев, один самоубийца, один умер от нарывов, двое пропали без вести. Из маньемов пятнадцать убито и умерло от оспы, а из числа мади от тех же причин погибло восемнадцать человек. Итого сорок шесть смертей в сорок девять дней.

От порогов Амири до Аватико семь дней шли пустынными, разоренными местами, безлюдным и бесплодным лесом. По ту сторону Аватико, идя той новой дорогой, которой я намеревался следовать, могло случиться, что дня два мы вовсе не встретили бы никакого провианта. Рассчитывая таким образом, я мог бы вполне благополучно совершить этот переход с занзибарцами моего авангарда, которые привыкли к скитанию по лесам. Если в Аватико не нашлось бы провианта, тогда наше положение было бы скверно.

На один день пути за Аватико мы еще могли на челноках перевезти запасную провизию. Двадцатидневный запас муки на каждого человека еще можно бы захватить, но для этого необходимо, чтобы караван был в полном повиновении у своего предводителя. В таком случае каждое слово начальника должно быть запоминаемо подчиненными, нужно, чтобы они прислушивались к его советам и, по мере возможности, исполняли все его приказания.

На заре 20 октября я выслал 160 вооруженных людей к плантациям, расположенным внутри леса за 8 км от порогов Амири. Людям сказано, за сколько дней пути находится Аватико, и даны одни сутки на сбор, очистку, нарезку и просушку бананов на месте, т. е. на плантации с тем, чтобы каждый из них принес от 25 до 30 кг муки. Таким образом, можно будет раздать людям на руки по 10 кг провианта, достаточного на десять дней. Опыт показал мне, что некоторые натащат столько добра, что им и на пятнадцать дней хватит; другие же, несмотря на то, что им угрожала голодная смерть, принесут не больше того, что может прокормить их дня четыре.

Вечером 21 октября я с удовольствием увидел, что наши фуражиры действовали весьма успешно. Сколько именно людей последовало моим советам — трудно было проверить. От каждого котла выслана была половина людей на заготовку провианта, и каждый человек обязан был отделить по две горсти для офицеров и больных. Оставалось рекомендовать кашеварам, чтобы они поэкономнее обращались с провизией, и тогда можно было надеяться, что мы благополучно пройдем через эти зловещие пустыри.

23 октября экспедиция пришла в прежнюю ставку Угарруэ и ночевала в ее опустевших жилищах. На дворе большого Дома, принадлежавшего хозяину, вырос рис, но все зерна были выклеваны птицами. В обширных коридорах этого здания с удобством проживало более ста человек и будь хоть какая-нибудь возможность вблизи отсюда достать съестные [260] припасы, мы с удовольствием остановились бы тут на недельку отдохнуть. Но не следовало увлекаться удобствами помещения и понапрасну растрачивать запасы, заготовленные для длинного перехода по совершенно разоренным местам; из опасения погибнуть голодною смертью нам надлежало теперь изо всех сил стремиться вперед.

На другой день пошли в Бунду. Речная колонна обратила на себя внимание бывших данников Угарруэ, и они пустили в нее рой стрел. Маньемы, бывшие в переднем челноке, попрыгали со страху в воду, но шедшие за ними занзибарцы прыгнули на берег, зашли во фланг неприятелю и тем помогли нам спасти растерявшихся маньемов.

Река Итури была в полном разливе, ежедневно питаясь обильными тропическими ливнями. Притоки и ручьи, впадающие в нее с правого берега, были теперь очень глубоки, что немало затрудняло и утомляло сухопутный отряд. Только что они переберутся через ручей, по пояс бредя в воде, как через несколько минут опять через дорогу приток, иногда и поглубже первого. Они только и делали, что выжимали свои одежды и проклинали эти досадные задержки. Когда притоки были совсем глубокие, мы выстраивали поперек их устья челноки, и пеший отряд переходил через них, как по плавучему мосту, но при этом каждый человек служил мишенью для насмешек и острот со стороны товарищей, потешавшихся над их общипанными и мокрыми фигурами. Передовые непременно оставляли на краях лодок следы своих ног, облепленных жидкой грязью или мягким илом; с других струилась вода, а беспрестанные падения доказывали, что по импровизированному мосту идти было очень скользко; но эти падения возбуждали только общий смех и шутки. В тот день пешая колонна переправилась через тридцать два потока.

25-го стали лагерем напротив впадения реки Ленды.

Мы подвигались довольно быстро, но в своем дневнике я нашел следующую страницу, написанную в этот вечер (после мы увидим, что такие радостные чувства могли быть лишь последствием сознания, что недалек тот день, когда настанет конец наиболее тяжким подвигам):

«От всего сердца радуюсь, что наш трудный поход по лесам приходит к концу. Сегодня мы только в 250 км от луговой равнины, но я надеюсь, что и это расстояние довольно скоро сократим. Пока живу надеждами. Знаю, что после дождей на полях созреет богатая жатва, и потому не ропщу на вечные ливни. Мы перестали даже ворчать на грязь и тину здешних сырых мест, хотя только вчера перешли через тридцать два ручья, глинистые берега и отмели которых немало испытывали наше терпение. Впереди у нас много мелких радостей; так, например, мы избавимся от красных муравьев и будем вполне обеспечены против их нападений и днем и ночью. В тот день, [261] как подошвы наших сапог окончательно высохнут, а с голенищ мы счистим всю лесную плесень, хоть одна мечта нашей жизни осуществится. Когда нас жалят здешние мелкие, злые пчелы, когда мы вздрагиваем от укусов муравьев, корчимся от укола слепня, стонем от нападения свирепых ос, отгоняем надоедливых бабочек, стряхиваем с себя зловредную полосатую улитку или с нервной поспешностью топаем на ползущую зеленоватую стоножку, мы каждый раз говорим себе, что теперь уж недолго осталось переносить все это. Еще немного потерпим, и настанут лучшие времена.

С 17 августа у нас перебывало в руках не больше четырех коз и никакого другого мяса; мы питались исключительно печеными бананами, только по их милости держалась еще душа в теле; мы и за это благодарны, хотя не можем похвастать своими силами. Зато с каким наслаждением мы помышляем о предстоящих в будущем мясных кушаньях, о говядине, телятине, баранине, гарнированных бобами, бататами, а там еще молочные каши, пудинги и на приправу кунжутное масло. Немалое удовольствие будет и в том, что мы избавимся от этой вечной подозрительности, — зависящей, вероятно, от животного инстинкта самосохранения, — от этой постоянной мысли, что где-нибудь поблизости притаился дикарь и вот сейчас пустит в ход свои отравленные стрелы. Пройдет же и это напряженное беспокойство, эта тревога о продовольствии людей, о личной сохранности каждого из них, о предохранении их от последствий собственного легкомыслия. И как я буду рад, когда снова смогу думать о человечестве в лучших условиях, чем теперь в лесу, где все мои понятия о мироздании как-то извратились и о людях создалось плохое мнение».

26-го мы нашли свой лагерь в Умени, но бананов оказалось только две кисти, да и те мелкие. Опять налетел ураган, ветер выл по лесу, как легион демонов, крутил громадные деревья и вырывал их с корнями, а темные воды Итури совсем побелели от вздымавшейся пены.

На другой день прошли на веслах до подножья Больших водопадов, выгрузили весь багаж, запрятали челноки по кустам, взвалили вьюки на плечи, и после получасового привала весь караван пошел сухим путем и прошел 8 км. Так мы окончательно простились с плаванием по Итури.

28-го числа после трехчасового перехода вступили в банановые рощи Аватико. И пора было! Как раз к этому времени большинство людей дошло до крайней степени истощения. Они рассыпались по всей плантации с жадностью голодных волков. Мы стояли тут два дня, собирая и заготовляя впрок провиант.

Только что мы расположились в Аватико, как мне привели пару пленных пигмеев. Приходились ли они друг другу сродни, неизвестно. Мужчина был молодой, вероятно двадцати одного года. [262]

Это был первый взрослый мужчина-пигмей, увиденный нами. Цвет его кожи был медно-желтый, а по всему телу росли волосы длиною около сантиметра, и такие густые, что производили впечатление меха. На голове у него была шапочка наподобие пасторской, украшенная пучком перьев по пугая. Широкая тесьма, сплетенная из мочала, прикрывала его наготу. Руки его, очень изящной формы, поразили нас своим загрязненным видом. Он, очевидно, только что занимался шелушением бананов.

Когда громадные мади, высокие суданцы и еще более крупные занзибарцы обступили маленького человека, я с живейшим интересом наблюдал его лицо, отражавшее каждую мелькнувшую в нем мысль, каждое мимолетное чувство. Сначала его физиономия выражала только удивление и любопытство, потом страх перед ожидавшей его участью, потом на нем быстро отразились то сомнения, то надежды, по мере того как он подмечал на наших лицах выражение добродушного юмора, потом опять беспокойство и соображение: откуда взялись эти чудовища и что именно они с ним сделают? Убьют, что ли, и как? Испекут живьем или просто положат в котел с кипятком и, невзирая на его крики, сварят из него суп? Ах, батюшки, надеюсь, что нет!... Голова его слегка тряслась, губы побелели, и все лицо нервно передернулось, изобличая терзавшие душу чувства.

Мы посадили его рядом с собою, гладили по спине, дали ему несколько печеных бананов, что бы ублажить его просторное брюшко, отросшее не хуже, чем у лондонского ольдермена и маленький человек благодарно улыбнулся. Как он был хитер и смышлен! Как быстро схватывал все! Он так красноречиво объяснялся жестами, что все решительно понимали его сразу.

— Далеко ли отсюда до ближайшего селения, где можно достать съестного?

Он положил правую руку ребром поперек левого кулака-это означало, что больше двух дней ходу.

— В какую сторону? Показал на восток.

Далеко ли отсюда до Ихури?

— О! — Он положил правую руку поперек левой руки у локтя, что означало двойное число, т. е. четыре дня.

— К северу отсюда можно найти съестные припасы? Замотал головой.

— А к западу или к северо-западу?

Опять замотал головой и сделал руками такое движение как будто сметает песок.

— Отчего?

Он обеими руками сделал вид, что прицеливается из ружья и произнес: [263]

— Ду-у-у-ут

Это означало, что маньемы все уничтожили.

— А здесь по соседству есть теперь ду-у-у?

Он поднял на меня глаза с такой лукавой улыбкой, как какая-нибудь кокетка, и взгляд его ясно говорил: «Тебе ли не знать? О, негодный, что ты надо мной насмехаешься!»

— Покажешь ты нам дорогу к тому селению, где можно найти съестное?

Он быстро закивал головою и похлопал себя по круглому животу в знак того, что для живота там найдется много пищи. Здесь — и он, презрительно улыбаясь, приложил большой палец правой руки к первому суставу указательного пальца на левой, желая показать, что здесь бананы вот какие маленькие, а там они вот какие — и при этом ухватил себя за ногу пониже колена.

— О, да там рай! — закричали мои люди. — Бананы вели чиной с человеческую ногу!

Этими сведениями пигмей всех задобрил. Мой авторитет померк и до тех пор не был восстановлен, покуда люди не удостоверились собственными глазами, что эти райские бананы были не так уже велики. Но в эту минуту все они готовы были расцеловать пигмея; он же сидел с преувеличенно невинным выражением лица, хотя, конечно, видел, что в их глазах он был чуть ли не ангелом.

Все это время на медно-желтом личике девушки-пигмейки отражались мысли и чувства, одушевлявшие ее товарища. С быстротою молнии менялись на нем оттенки ощущений, а глаза искрились весельем и смышленостью или же выражали последовательно все то, что волновало юношу-пигмея; сомнения, надежды, любопытство, страх — все было ею угадано, во всем она вторила ему вполне. Она была полна и округлена, как откормленная индюшка или как рождественская гусыня, ее кожа была светлоорехового цвета, груди блестели, как пожелтевшая слоновая кость, и, стоя передо мной с опущенными руками и плотно сжатыми пальцами совершенно нагая, она казалась олицетворением юной скромности. Вероятно, они были муж и жена: он старался держать себя с некоторым достоинством, подобающим сыну Адама, а она — с природной женственностью настоящей маленькой Евы.

Наготовив про запас сушеных бананов и взяв в проводники пигмеев, мы выступили из рощ Аватико к северо-востоку; в полдень переправились через прозрачную речку Нгоки и в 3 часа стали лагерем у ручья Эпени. По всей Дороге мы видели следы пигмеев, и в лесной чаще и во временных лагерях то валялась пунцовая шелуха плодов амомы, из которых они высосали кислую мякоть, то трещала под ногами ореховая скорлупа, то надломленные ветки обозначали направление пути по лесным трущобам, то у тропинки [264] устроены были «лучки» для ловли птиц или на перекрестке тропинок, протоптанных дичью, была вырыта западня.

Местность казалась своеобразной и романтической; мы обходили обширные котловины, уступами углублявшиеся вниз и обросшие амфитеатром зелени всех оттенков, там и сям пестревшей множеством цветов, то пурпуровых и оранжевых, то белоснежными колокольчиками мангового дерева, то желтоватыми шелковистыми кистями бомбакса. Идя по краю такой котловины и заглядывая в нее из-под нависшей над нами тяжелой тропической листвы, мы видели уходящую вниз массу широколиственных шатров, непрерывно наполнявших все пространство своими атласными вершинами, которые наподобие громадных зеленых подушек слоились одна на другую. По временам стаи обезьян прыгали по ветвям над нашими головами, изумительными скачками переправляясь с одного гигантского дерева на другое; иные, цепляясь длинными хвостами за гибкие ветки, ловко раскачивались и с размаху перелетали через лужайки на противоположные деревья. Усевшись там, они на минуту останавливались, чтобы еще поглазеть на наш караван, и затем бесследно исчезали в густой листве. Ибисы перекликались со своими самками, вероятно, приглашая их также полюбоваться на чужеземцев; а птицы турако объяснялись между собой какими-то низкими гортанными звуками, точно египетские феллахи; цапли, серые и зеленые попугаи, а иногда и грифы с белыми ошейниками мелькали в зелени, парили над лесом или дремали, сидя на выдающихся ветвях. В воздухе стоял запах мускуса, аромат лилий и других цветов, смешанный с острым запахом, оставляемым кабанами. По тропинкам лежали кучи слоновьего навоза, помет лесных антилоп, обезьян и едкого испражнения хорьков. Почти постоянно в стороне слышался шум быстрого ручья или водопада. Солнце пронизывало листву и струилось косыми серебристыми лучами на густой подлесок, на частые заросли фринии, амомы, аройника; влажные листья блестели, а капли росы сверкали и переливались радужными искрами.

На другой день мы шли все такими же местами под тенью вечных лесов, а 2 ноября утром вышли на расчистки Андэки, где ожидали нас обещанные рощи райских бананов. Плоды были не особенно крупны, но зато совершенно созрели, и не прошло часу, как деревянные решетки были готовы и уже лежали над кострами, отягченные кучами очищенных ломтиков. Было объявлено, что первое и второе числа этого месяца назначаются для заготовки такого количества провианта, какое под силу нести каждому из людей.

Мы были теперь под 1°16,5' северной широты. Ставка Килонга-Лонги находилась под 1°6', а форт Бодо под 1°20' северной широты, так что мы нисколько не уклонились от пути. 264

2 ноября разведчики, осматривая различные тропинки, ведущие к востоку, повстречали двух женщин, и одна из них сказала им, что знает большое селение на север отсюда, где можно достать пищи. Другая же говорила, что за четыре дня ходу на востоко-северо-восток столько еды, что по сравнению с тем местом Андэки ничего не стоит.

В этот же день выступили из Андэки и, перевалив через широкую гряду холмов, пришли на обширную заброшенную расчистку. Видно было, что прошел уже год с тех пор, как жители бежали отсюда и жилища их были уничтожены огнем, потому что плантации бананов успели одичать и заглохнуть под напором сорных трав и чужеядных растений. По всему этому топтались и валялись в течение нескольких месяцев слоны и превратили банановую рощу в беспорядочную окрошку, через которую вылезали из земли уже другие растения, как, например, фриния, успевшая подняться на две сажени; а из пней от срубленных деревьев тоже выросли отростки, и вершинки их образовали сплошную массу густейшей зелени. Через эту чащу нам пришлось ножами и топорами прорубать себе путь. Туземные женщины скоро совсем потеряли дорогу, сбитые с толку непроглядными кустами. Атмосфера была знойная и влажная, как в парнике, и мы, обливаясь потом, пробивались вперед в этом зеленом океане, пока через десять часов такой работы не дошли до журчащего ручейка, где совсем измученные принуждены были остановиться, хотя прошли всего 8 км.

Утром 4 ноября пустились дальше и снова принялись рубить, резать, протискиваться, проползать, перетаскивать, перелезать через бревна, осторожно пробираться мимо зияющих ям, наполненных гниющими остатками, сгибаться в три погибели, чтобы пролезть под упавшим деревом, держащимся на своих ветвях, или сквозь туннель в кустарнике. За мною шла колонна голодных людей, поворачивая то вправо, то влево, останавливаясь только затем, чтобы наточить топоры о кремнистые камушки ручьев и глотнуть студеной воды, а там опять в путь, скорее, скорее... «Руби живее, ребята! Отрезывай лиану. Эти кусты с дороги прочь. Что, нет тропинки дальше? Ну, так вон там, налево, звериный перелаз, тут и прорубай. Хорошенько его топором, секирой, ножом продери! Вот так. Не помирать же, в самом деле, в этой чертовой трущобе». И так мы шестнадцать часов пробивались целиком по этим дебрям, покуда не вышли, наконец, снова под высокие шатры первобытного леса.

Я вышел из этой переделки в таком жалком виде, что всякий оборванный ирландец по сравнению со мною показался бы прилично одетым джентльменом: моя рубашка и панталоны изодрались в мелкие полоски, и со всех сторон из них висели пряди растрепанных ниток и вырванные клочья. Люди [266] смеялись и говорили, что мы, ни дать ни взять, как крысы, протай щенные через зубчатую западню. Это сравнение было необыкновенно удачно, но некогда было болтать, и потому, наскоро съев по паре печеных бананов, мы пошли дальше и к трем часам пополудни были всего за полчаса ходу от реки Ихури.

На другой день выступили до свету и направились по тропинке, протоптанной слонами параллельно течению Ихури, которая в это время по всей длине своей представляла ряд бушующих каскадов, от которых стон стоял в лесу. Пришлось перейти вброд через несколько глубоких притоков, но мы за этим не останавливались и продолжали идти довольно скоро, благодаря широким слоновым тропам, так что к обычному часу остановки сделали в тот день 15 км

На этих днях умерли тринадцать занзибарцев из несчастного ямбуйского гарнизона, один солдат Эмина-паши и уж не знаю сколько мади и маньемов

Вечером 6 ноября, после перехода в 13 км, со всей остротой стал вопрос о том, что необходимо как можно скорее достать продовольствие, иначе мы рисковали поморить слишком много народу. Голодовка всегда тяжело отзывается на людях, но когда с пустыми желудками приходится нести тяжелую поклажу да еще совершать длинные переходы, то малейшее промедление в доставке съестных припасов порождает болезни и угрожает серьезною убылью в людях. Отряд, пришедший с Ньянцы, был запаслив и осторожен, там люди исподволь старались экономить свои порции, доставая в лесу кое-какое подспорье из грибов и ягод, но хилые люди арьергарда, расстроенные ядом маниока, а также мади и маньемы не обращали никакого внимания на наши советы, и даже собственный опыт не пронимал их.

Один юноша, по имени Амани, имел такой отощалый вид, что я просил его сказать мне совершенно откровенно, чем он питался в последние два дня

— Скажу, — отвечал он, — в нашем отделении было еще очень довольно банановой муки, но Сулимани, которому поручено было ее нести, свалил свою ношу у дороги, а сам пошел по грибы. Когда он вернулся, мешка уже не было. Он говорит, что украли маньемы. Поэтому, когда мы вчера пришли в лагерь, то пошли за грибами, из которых сварили ужин. А сегодня еще не ели и вечером опять пойдем по грибы.

— А завтра что же будете есть?

— Завтрашний день в божьих руках. Буду надеяться, что бог пошлет что-нибудь.

Этот мальчик (ему было только девятнадцать лет) тащил все время 24 кг патронов и завтра опять потащит, и послезавтра, до тех Пор, пока вдруг не свалится среди дороги, ляжет во весь рост, закатит глаза и останется тут гнить и тлеть под сводом дремучего леса. Из ничего и не выжмешь ничего для [267] пропитания голодных людей. А у меня с собою было их более четырехсот человек.

Пришли в старое становище маньемов, и Уледи признал его за то самое место, на запад от Ихури, где он останавливался с партией фуражиров, пока они в ноябре 1887 г. жили в Ипото в ожидании Нельсона и Джефсона, а колонна авангарда в то время шла к Ибуири.

7-го дневали с целью послать Уледи с отрядом разыскать расчистку Андэри в 10 км к северо-западу от лагеря. Но больше ста человек оказались настолько изнуренными, что не могли пойти на фуражировку; тогда я велел каждому из кашеваров принести свой котел и всыпал в них по три пригоршни муки, чтобы они заварили себе жиденькую кашу и набрались хоть сколько-нибудь сил для того, чтобы дойти до плантации.

8-го около двухсот человек, безмолвно сидя в лагере, ждали возвращения фуражиров. К вечеру, видя, что пост слишком долго для них продолжается, и боясь, что они его не выдержат, я велел раздать еще банановой муки.

9-го фуражиры не пришли. В лагере двое умерло. Один из пришедших за своей порцией муки упал в судорогах от действия съеденного им ядовитого гриба. Все едва стояли на ногах, ослабели, осунулись, грудные кости страшно выдавались вперед. Если понадобится ждать еще три дня, ни один из нас не останется в живых; но мы все еще надеялись, что вот-вот услышим шорох идущего каравана.

На утро 10 ноября, тревожась за европейские консервы, которые мы приберегали для офицеров форта Бодо, я велел принести их для осмотра и к своему отчаянию убедился, что недоставало пятидесяти семи жестянок с мясом, чаем, кофе, сгущенным молоком, — все съели маньемы. Если бы можно было одним взглядом испепелить их, они бы должны были, тотчас распасться в прах. «Ай-ай, куда же могли деваться твои жестянки?» — говорил их старшина Сади. Да теперь уже об этом нечего спрашивать. Однако все ящики с провизией мы у них отобрали и роздали им вместо этого ящики с боевыми припасами образцов Винчестера и Максима.

В 2 часа дня фуражиры воротились и принесли провианта, достаточного на срок от трех до шести дней, набранного ими с одной заброшенной плантации. Нечего и говорить, что прежде всего они сами подкрепили собственные силы. Но в отплату за мою кашицу каждый человек должен был теперь отдать мне по полкилограмма муки для моего запасного склада, да по полкилограмма на каждого из больных, которые сами себе не могли ничего достать, а к котлам их не принимали. Таким образом больные получили до 3 кг сушеных бананов или муки на брата, а у меня образовался запас в 80 кг, приходный на будущее время. [268]

11-го числа через полтора часа ходу пришли к месту переправы в ставку Килонга-Лонги. Туземцы, опасавшиеся повторения его набегов на запад от Ихури, уничтожили все челноки и тем помешали мне еще раз побывать у него и расквитаться за старые счеты; да и река была в разливе, а кругом простиралась голодная пустыня. Делать нечего, оставалось идти вверх по течению Ихури, покуда найдем средства переправиться на восточный, т. е. левый, берег. Пошли мы к северо-востоку.

12 ноября напали на тропинку, по которой, вероятно, прошло целое племя пигмеев. По бокам ее кучами валялась шелуха плодов амомы, ореховые скорлупки и пунцовая кожица ягод фринии. Ни лесных бобов, ни фенесси, ни мабенгу, как и у южных берегов Итури, здесь не водится. Придя в лагерь, я узнал, что у переправы против Ипото, вблизи той стоянки, где мы четыре дня голодали, умерло шесть человек: один мади, отравившийся грибом, солдат из Ладо, раненный копьем у Осиных порогов, двое суданцев ямбуйского гарнизойа, мальчик-маньем, прислужник мистера Бонни, и отличный молодой занзибарец Ибрагим, наступивший на отравленный колышек.

13-го числа дорога по лесу стала заметно лучше. Слоновая тропинка, по которой мы шли прежде, привела нас на другую, направлявшуюся на восток от Андэри, и обе они, слившись, образовали широкую дорогу, очевидно излюбленную пигмеями. По ней мы шли два часа. Видно было, где они останавливались курить трубки, где щелкали орехи, где охотились за дичью и где располагались поболтать. Веточки были надломлены на высоте метра от земли, что ясно показывало, что это работа пигмеев. В тех местах, где на дорожке была грязь, отпечатались следы крошечных подошв, какие могли бы принадлежать знатной английской барышне лет восьми от роду, — доказательство того, что пигмеи народ аристократический, самой древней породы.

Дорога все улучшалась, становилась похожей на настоящее шоссе; по сторонам все чаще встречались лагери пигмеев. Почва была из желтой охристой глины и производила деревья изумительных размеров.

Устраиваясь на ночлег, я опять заметил, что пора добывать съестные припасы и где-нибудь отдохнуть. Видно было, что люди потеряли всякую надежду, тела их дошли до крайней степени истощения от беспрерывного труда при частых голодовках. Я готов был плакать, глядя на этих несчастных, с каждым часом приближавшихся к безвременной могиле; но мы так давно привыкли переносить всякие ужасы, так часто видели страдания и смерть, что я молча выслушивал ежедневные о них донесения. Ни жалобами, ни слезами не вернуть того, что мы всякий день теряли. А назавтра нас ожидали новые утраты, так же верно, как и то, что настанет новый [269] день. Если бы все рыться в печалях прошлого, не стало бы сил вынести то, что оставалось свершить впереди.

Все труднее становилось теперь распределять наши 230 вьюков между носильщиками, число которых с каждым днем уменьшалось. Из двадцати человек непременно хоть один чем-нибудь был болен: у кого был глубокий чирей, у кого головная боль, кому угрожала грыжа, а кто чувствовал ломоту во всем теле; у одних нарывы, у других лихорадка, ревматизм, ноги накололи и т. д. Вьюки-то были все те же, но носильщики вымирали.

14-го числа после шестичасового перехода экспедиция приблизилась к Андуте и Андикуме. Пока авангард спешил вперед, перелезая через бревна и хворост поваленного леса, навстречу нам прилетело несколько стрел, и двое людей упали раненными. Остальные мигом сбросили вьюки и завязали оживленную схватку с туземцами, которые носили на голове какие-то высокие шапки. Через полчаса караван вереницей вступил в опустевшее селение и обрел в хижинах такие запасы бананов необычайной величины, что мои голодные люди совсем сошли с ума от восхищения.

Эта расчистка была не меньше знаменитой просеки в Ибуири. Она была расположена среди холмов, окружавших ее с востока, юга и запада. На одной из дорог мы заметили по сторонам известные значки на деревьях, в виде звезд, которые ставят обыкновенно маньемы; одна из деревень была сожжена; однако, должно быть, этим разбойникам не удалось уничтожить плантаций, которые здесь слишком для этого обширны.

Осматривая и проверяя ящики с боевыми припасами перед уборкой их на ночь, мы заметили, что суданец капрал Дэйн Магоммед не представил своего вьюка, и было дознано, что он оставил его под большим деревом близ дороги. Я немедленно отрядил четырех старшин и суданского капрала, чтобы непременно шли назад и доставили ящик в лагерь.

Придя на место, они увидели толпу пигмеев, мужчин, женщин и детей, собравшихся вокруг двух пигмейских воинов, которые пробовали поднять ящик, ухватившись за кольца, ввинченные по его бокам. Нашим старшинам захотелось посмотреть, что пигмеи станут делать с ящиком, и они спрятались за деревья, так как известно, что у этих маленьких людей чрезвычайно острое зрение. Чуть ли не каждый из членов этой компании подавал какие-то советы. Крошечные мальчики прыгали вокруг на одной ноге, хватаясь за бока и предаваясь необузданному веселью по поводу находки, а миниатюрные женщины, держа за спиной еще более миниатюрных ребят, выкрикивали классические поучения, неизбежные в таких случаях из женских уст. Вдруг одному молодцу пришла счастливая мысль продеть палку через кольца ящика и, взявшись за оба ее конца, потащить его. Такое гениальное изобретение было встречено [270] взрывом восторженных криков. Двое силачей, — очевидное один считался Геркулесом, а другой Милоном этой общины, — напрягли все свои силы, подняли ящик до уровня своих плеч и понесли его, спотыкаясь, в чащу леса. Но тут один из старшин выстрелил из ружья холостым зарядом, и все четверо больших людей с криком выскочили из засады и побежали за пигмеями. Поймав одного, необыкновенно жирного юношу лет семнадцати, они привели его в лагерь, в виде трофея. Я тоже видел этого карапузика. К сожалению, я не в силах передать истории в лесу с тем неподражаемым юмором, с каким рассказывал ее занзибарский старшина.

17-го послал мистера Бонни к реке Ихури осмотреть имеющийся там, по слухам, старый перевоз. Возвратясь оттуда, он донес, что они ни одного челнока не нашли, а река в этом месте течет с востокс-северо-востока, течение спокойное, ширина до 60 м при значительной глубине.

Каждый день после полудня 14, 15 и 16 ноября люди вознаграждали себя за долговременный пост. Бананы вареные, печеные, банановая каша поглощались в громадном количестве. В три дня каждый съел, я думаю, не меньше ста сорока штук.

Выступив из Андикуму 19-го, мы вскоре прошли через Андуту; потом мимо живописной горы, местное название которой Какуа, по неровной местности, усеянной громадными каменными глыбами и скалами, покрытыми и окруженными густою зарослью великолепного папоротника. Вблизи нашего лагеря, между скал, найден большой склад кукурузы и бананов, — принадлежавший, вероятно, пигмеям. Попадись нам эта находка несколькими днями раньше, произошло бы бурное и восторженное на нее нападение; но теперь каждый человек был так нагружен своими личными запасами, что мы прошли мимо пигмейской кладовой совершенно равнодушно. С другой стороны, они все так объелись в Андикуму, что многие страдали желудком и едва могли продолжать путь.

20-го сделали переход в 8 км. С тех пор как мы пошли пигмейскими путями и покинули окрестности Итури, берега которой содержат много мергеля и потому легко впитывают вечно падающие там дожди, почва значительно изменилась: теперь она состояла преимущественно из плотной красной глины, которая задерживала дождевую воду, поэтому во всех углублениях стояли лужи, а вокруг них земля была липкая и скользкая.

Во время полуденного привала колонновожатый прошел несколько сот шагов дальше по лесной тропинке и наткнулся на туземный караван из северного Андитокэ. Завидев его, туземцы испустили вой удивления, но, заметив, что он безоружен, бросились за ним, подняв копья. Однако все мы в лагере расслышали вой и подоспели вовремя на выручку занзибарца. [271]

Произошла схватка, двух дикарей ранили, одного убили, всех обратили в бегство и овладели их имуществом. Оно состояло из железных колец, браслетов и колец, свитых из пальмовых волокон, которые носят на лодыжках, а также из нескольких местных орудий кузнечного ремесла и, что всего удивительнее, из порядочного количества неразряженных ружейных патронов ремингтоновского образца.

Первой нашей мыслью было то, что форт Бодо или очищен, или взят приступом, или же дикари захватили в плен очередных, ходивших дозором. Но, пораздумав, мы пришли к заключению, что эти патроны попали сюда через шайки маньемов, грабивших селения, а первоначально были нашею же собственностью.

21-го люди заметно ослабели и шли через силу, они все еще не могли оправиться после объедания бананами. В полдень я проверял наше направление — оказалось находились под 1°43' северной широты, а это доказывало, что слишком забирали к северу; невзирая на все старания, мы не нашли еще дороги на восток.

Сегодня мне доложили, что умер Чама-Исса, последний из сомали; однако на полуденном привале я его увидел живым и до крайности обрадовался. Так как он был последний между нами представитель своего племени, то мы о нем особенно заботились: он ел с моего стола, и двое суданцев за особую плату ухаживали за ним, кормили его и носили на носилках. До вечера 21-го числа мы потеряли из баналийского отряда тридцать два человека. Я еще в Баналии рассчитывал, что около половины всего их числа не переживут похода. Покуда они плыли на челноках и никакой затраты сил от них не требовалось, они еще могли существовать; но как только пошли сухим путем, так и начали выбывать из каравана.

22 ноября, только что авангард раскинул лагерь, пошел сильный и холодный дождь, вызвавший панику в отряде. Истощенные организмы и ослабевшая энергия не устояли против холода. Занзибарцы и мади побросали вьюки куда попало и опрометью бросились к лагерю. Один мади подполз к моей палатке. Я зажег у себя свечу, потому что в дождливую пору в лесу и днем так же темно, как в других местах бывает по ночам. Услыхав его стоны, я вышел из палатки со свечой и нашел его в грязи, окоченевшего, обнаженного и не способного двинуться с места. Когда он увидел огонь, глаза его дико расширились, и он потянулся к свече, стараясь ухватиться рукой за огонь. Его тотчас притащили к костру и положили у огня; потом развели кипятком ложку либиховского бульона и дали ему выпить, что окончательно привело его в себя. По дороге впереди арьергарда умерло двое мади и один занзибарец ямбуйского гарнизона, который на ходу упал и умер мгновенно от холодного дождя. [272]

На другой день шли только два часа и, став лагерем отрядили сорок пять человек отборного народу идти вперед, чтобы они попытались достать мяса для спасения баналийцев и мади которые совершенно не могли идти дальше. Через сутки разведчики воротились и принесли козу. Мы ее тотчас зарезали сварили из нее тридцать галлонов супу и, подправив килограммом крупчатой муки, сделали отличную похлебку для шестидесяти человек. 25-го числа в 10 часов утра пришли в Индемау; это селение расположенное в котловине у подножья горы, находится в 10 км от реки Дун (составляющей один из рукавов Ихуру).

В Индемау многострадальные члены экспедиции опять получили возможность несколько подкрепить свои угасающие силы. Банановые рощи оказались здесь обширны и обременены плодами, которые были совершенно спелы и распространяли чудный аромат. Но если, с одной стороны, не было возможности приучить этих взрослых ребят думать о завтрашнем дне и экономить свои порции в дороге то с другой стороны, не менее трудно было уговорить их воздержаться от объедания и умерять свои восторги ввиду обильных запасов. В Андикуму столько было отличных припасов, что достало бы накормить целую армию; но голодные люди накинулись на них с такою жадностью, что не поправились, а больше разболелись Так и тут, в Индемау, они так наедались, что мы каждое утро только и делали, что выслушивали их жалобы на тугое пищеварение и раздавали им рвотное, чтобы сколько-нибудь облегчить страшно натянутые животы.

Из Индемау тропинка вела к реке Дуй, а другая к Индеперри, большому селению, расположенному в 25 км на северо-восток от форта Бодо. Первоначально я думал прямиком идти через лес в травянистую равнину, взяв направление несколько севернее линии на Ипото и форт Бодо, а к Килонга-Лонге послать с пути отдельный отряд, чтобы хорошенько проучить его; но, разыскивая переправу через Ихуру, мы принуждены были по случаю разлива реки, до сих пор идти вдоль ее берега

Измерение показало, что мы находимся под 1°47' северной широты и 29°45' восточной долготы. Обнаружив 20 ноября ремингтоновские патроны, оказавшиеся в походном багаже партии туземцев, и притом довольно далеко от форта Бодо я начал колебаться и соображать, не лучше ли пройти поюжнее побывать в нашем старом форте и лично убедиться в том что именно там могло случиться. Поэтому я послал мистера Бонни и старшину Решида с шестьюдесятью людьми строить мост

1 декабря, после пятидневного отдыха в Индемау экспедиция выступила к реке Дуй. Бонни, старшина Решид и их сподвижники в это время уже доканчивали постройку моста который делал величайшую честь всем участвовавшим в его [273] возведении, но, главным образом, конечно, Бонни. Караван без малейшей задержки и вполне благополучно проследовал через все пять протоков реки Дуй по грубому, но крепкому деревянному мосту, растянувшемуся на протяжении более 80 м.

Перейдя мост, я сделал людям перекличку, и оказалось, что из колонны арьергарда умерло в походе 34 человека, а из числа шестнадцати наличных больных четырнадцать занзибарцев, также принадлежавших к ямбуйскому гарнизону, были уже в таком состоянии, что не могли прожить дольше нескольких дней. Каждая коза или курица, попавшая в наши руки, отдавалась на их долю, в надежде хоть чем-нибудь помочь этим беднякам. Мы сами для них стряпали, а Бонни всякий день давал им лекарства. Мы избавили их от ношения тяжестей, кроме, впрочем, их личных порций провианта; но они настолько были истощены всем, что им пришлось испытать в Ямбуйе и в Баналии, что от малейшего укола или царапины, причиненной какой-нибудь веткой или колючей травой, на коже у них образовывались нарывы, язвы, и дня через три или четыре болячка была уже в несколько сантиметров ширины. Словом, им нужен был полнейший покой и такой уход, какой немыслим нигде, как только в наилучших столичных госпиталях.

Короткий переход привел нас в деревню Андиубу, а оттуда через три часа мы пришли в обширное селение Аддигуха. 4-го числа, пройдя четыре с половиною часа, мы достигли Нгуэцы и расположились у опушки банановой рощи. На пути видели десять пигмейских деревень, но не встретили ни одного пигмея. Лес был густой, подлесок — частый, им было где укрыться.

Деревни отделялись одна от другой участками влажной, грязной земли, изборожденной мелкими ручьями. Именно в такой местности мы стали лагерем 4 декабря, как вдруг между нами очутилась крупная коза и при ней два толстых четырехмесячных козленка; с минуту мы во все глаза смотрели на это почтенное семейство, не веря своему счастью, но потом бросились на них и, конечно, закололи.

Через полчаса мне сказали, что слуга Бонни ранен стрелой, а одного мальчика-маньема убили пигмеи. Я послал несколько человек в лес помочь родным схоронить убитого мальчика; к утру тело его оказалось вытащенным людоедами.

Я послал вестовщиков объявить людям, чтобы набирали провианту на пять дней. Крик их раздавался по всему лагерю. Вскоре натащили горы материала, наготовили деревянных решеток и весь день 5-го числа употребили на заготовку муки.

6 декабря шли к югу и заметили, что постепенный склон приближает нас к реке Ихури. Переправились через шесть широких илистых потоков, побережья которых состояли из топкой глины ржаво-красного цвета (от примеси железа), [274] поросшей густыми побегами ротанга и пальмы рафии. Около 3 часов пополудни авангард наткнулся на целый табор пигмеев. Поймали одну старуху, одну девушку, мальчика лет восемнадцати и захватили нескольких кур и запас бананов. Старуха, по-видимому, была сильна, как лошадь, и очень привычна к перетаскиванию на себе порядочного вьюка бананов.

Семейство карликов давало понять, что они очень хорошо знают в лесу все ходы и выходы; но мы заметили, что они имеют поползновение постоянно забирать на северо-восток, что слишком удаляло нас от форта Бодо; а потому мы прикомандировали их к арьергарду, а сами пошли вперед, придерживаясь направления на юго-восток. 7-го числа переправились через шесть потоков, а 8-го числа еще через шесть.

Когда поставили мою палатку и несколько расчистили широколиственный подлесок, я увидел, что один из молодых носильщиков совсем ослабел и едва держится на ногах. Я подошел к нему и спросил, что с ним такое. К удивлению, он ответил, что это с голоду, нечего есть. Как, неужели он успел съесть весь пятидневный запас? Нет, он бросил его на дороге, потому что пленные карлики уверяли, будто сегодня мы придем в такое удивительное место, где растут самые крупные в свете бананы.

Я навел справки, и оказалось, что в лагере человек полтораста последовали его примеру, побросали съестные припасы, и вот теперь, 8-го числа, им совсем нечего есть. Вечером я собрал старшин на совещание, побранил их за такой непростительный недосмотр, и мы решили, что завтра с утра почти все годные в поход пойдут обратно в Нгуэцу, откуда мы ушли 6-го числа. Оттуда до места теперешней стоянки мы шли 19 часов 30 минут, но так как много времени теряли на расчистку пути и на искание тропинок, то можно было предположить, что фуражиры пройдут это расстояние за одиннадцать часов.

Утром 9 декабря человек двести отправились за бананами в Нгуэцу, оставив нам около 80 кг муки для больных и для караульщиков в лагере. Нас осталось 130 человек мужчин, женщин и карликов, и большая часть этого персонала была уже в очень плохом состоянии. Я роздал по пол чашке муки на человека и послал Бонни с десятью разведчиками посмотреть, далеко ли отсюда река Ихури. По моим вычислениям, мы стояли под 1°27'15" северной широты и 29°21'30" восточной долготы, т. е. по птичьему полету в девяти географических милях [около 60 км] к северу от форта Бодо. Но что пользы показывать географическую карту людям, которым опять угрожала голодная смерть. Они только и видели, что бесконечное чередование бесчисленных деревьев, трущобу вокруг лагеря, плотный лиственный шатер вместо небес и солнечного света и что со всех сторон закутаны лесом, [275] как саваном, и никакой отрадной перспективы впереди. Но им известно, что Ихури недалеко от форта Бодо, и я надеюсь, что если Бонни и его людям удастся отыскать реку, это произведет благоприятное впечатление в лагере и хоть несколько обнадежит их. Бонни действительно нашел реку и наметил к ней тропинку, сделав зарубки на деревьях.

Чтобы чем-нибудь заняться, я принялся в точности проверять свои наблюдения и наносить на карту поправки тех ошибок, которые открыл вследствие повторного прохождения по одним и тем же местам. Окружив себя картами, таблицами, я по уши погрузился в вычисления и не видел, как шло время. Однако 14-го числа эта работа кончилась. Весь следующий день я провел в надежде на скорую помощь и, насторожив уши, прислушивался, не идут ли наши.

Население лагеря было в очень жалком виде, но не пало духом. Я открыл ящик с европейскими консервами, вынул одну жестянку со сливочным маслом и другую со сгущенным молоком и положил по столовой ложке того и другого в глиняные горшки, уже наполненные кипятком. Из этого получилась жиденькая похлебка, с помощью которой можно еще несколько продолжить мучительное существование. На шестой день опять поставили передо мной полукругом горшки, каждый кашевар приносил свою долю кипятку, получал порцию масла и молока и, размешав как можно лучше, уносил похлебку к своей партии. Подкрепившись этой теплой пищей, люди разбрелись по лесу за ягодами, собирали красные плоды фринии, иногда попадалась им амома, кисловатая мякоть которой как будто успокаивала сосущую боль пустого желудка. Изредка кто-нибудь находил гриб и очень этому радовался. Но когда 130 человек изо дня в день рыщут по лесу, тщательнейшим образом обыскивая каждый уголок, арена их действия должна с каждым днем значительно расширяться, и они все дальше отходят от лагеря. Поэтому неудивительно, что некоторые бедняки, в погоне за скудным пропитанием, зашли за несколько километров, не заметили, в какую сторону идут, а когда захотели вернуться, — не знали, куда идти. Таким образом двое взрослых и Сабури, восьмилетний мальчик, не возвратились в лагерь. Этого мальчика я особенно любил. Он обыкновенно состоял при мне и нес мое ружье и пороховницу. Это был чернокожий херувим, крепкий, сильный, круглый, мудрец в своем роде, и такой милый, что я частенько на него оглядывался и любовался им, когда караван был на походе и люди растягивались длинной вереницей, а этот крошка бодро шел за мной, не отставая ни шагу. Так как он был моим оруженосцем и обязан был при малейшем подозрительном шорохе подавать мне ружье, я нередко давал ему лучшие кусочки со своего стола, так что животик у моего Сабури был совсем круглый и все, глядя на него, посмеивались. У него [276] была такая фигура, как будто он носил бочонок под рубашкой. Но, увы, в последнее время бочонок исчез, и Сабури, как и все остальные, ушел в чащу фриний по ягоды и не возвращался.

Когда совсем стемнело, я велел маньемам от времени до времени палить из мушкетов, чтобы подать сигнал пропавшим людям. В 9 часов вечера нам показалось, что мы слышим голос Сабури. Тогда начали трубить сигналы, и с одного конца лагеря нам послышался ответный крик. Затрубили в большой костяной рог, и крик почудился нам с противоположной стороны. Тогда люди стали говорить, что это душа Сабури возвещает нам его смерть. Мне представилось, как этот малютка наблюдал наступление ночи, как тьма сгустилась вокруг него, лес почернел, а свирепые карлики рыщут кругом, валежник шуршит под ногами диких кабанов, дюжих шимпанзе, леопардов, стада слонов лезут через трущобу, сокрушая хрупкие стволы фриний, а огромные обезьяны залезают на деревья и выстукивают, нет ли где дупла, — словом, мало ли какие ужасы могли ему встретиться, и я считал своего маленького Сабури погибшим.

Это был ужасный день. Под вечер умер один мальчик, а трое людей пропали. Остальные были в отчаянном положении: иные вовсе не держались на ногах и, пробуя встать, тотчас падали. Все это так действовало на мои нервы, что я не только душою болел за них, но и во всем теле чувствовал отголоски их страданий, как будто заразился от них.

Ночью, лежа в постели, я все думал об отсутствующих и тревожился за них. Как ни тяжело было предполагать, что с ними тоже что-нибудь случилось, — заблудились в лесу, либо перемерли с голоду прежде, чем дошли до банановой рощи, — но нельзя было не задумываться над их продолжительным отсутствием, и следовало готовиться к худшему, чтобы спасти, по мере возможности, хоть часть экспедиции и как-нибудь доставить известия о нашей судьбе Эмину-паше, а через него и всему цивилизованному миру. Я воображал, как мы все тут в лагере перемрем, а паша между тем будет дивиться и соображать, куда мы девались. Мы же в этом неизведанном углу дремучего леса сгнием, истлеем, пометки на деревьях зарастут, через год заглохнут все наши тропинки, и останутся тут до скончания веков наши могилы. Мне казалось, что именно такая судьба ожидает нас в ближайшем будущем. Почти двести человек пошли за 50 км за провиантом; хорошо, коли из них полтораста дошли до места; остальные, как, например, мади, лягут на дороге и будут ждать, не вернутся ли те, чтобы выпросить у них поесть. А если с пятьюдесятью лучшими людьми случится какое-нибудь несчастье, что тогда? Иных подстрелят карлики, на остальных нападут толпы туземцев. Они пошли без главного вожака, кто их направит [277] куда следует? Они разбредутся в разные стороны, растеряются, и их переколют поодиночке.

А мы остались здесь и ждем людей, которые не вернутся, не могут вернуться; мы сами начнем скоро вымирать: сначала по трое, по шесть, по десять в день, а там десятками, пока, наконец, ни одного не останется. Нет, так сидеть нельзя. Надо предпринять что-нибудь.

На шестой день, как обыкновенно, сварили похлебку, т. е. роздали одну жестянку масла и одну жестянку молока на 130 человек, и я позвал Бонни и старшин на совещание. Когда я изложил им мои опасения, что фуражиры, может быть, погибли безвозвратно, они никак не могли этого понять, как будто мало делалось каждый день всевозможных глупостей и бесчинств, чтобы всякие несчастия казались правдоподобными. Случалось же у нас сплошь да рядом, что люди без спросу отлучались на фуражировку и больше не возвращались, или прыгали пятьдесят человек зараз в глубокую реку, в погоню за антилопой, или бросали в кусты свои съестные припасы после пятнадцатимесячного опыта странствований по лесам. А бестолковые нападения на защищенные плантации, беспрестанное натыкание ног на расставленные колышки, беспечное отношение к царапинам и уколам, дозволяющее им разрастаться в страшные язвы. А распродажа оружия своим же врагам, тем самым людям, которые стремятся закабалить их всех до единого. И мало ли еще всяких других дурачеств проделывали эти безмозглые люди со дня на день, с недели на неделю. И после этого мне говорят, что не признают возможности несчастных случаев с нашими фуражирами! Да разве триста человек с тремя офицерами не пропадали у нас целых шесть дней в лесу? А вчера разве не пропали из лагеря трое, которые так и не вернулись еще? И разве я не говорил фуражирам, отпуская их в Нгуэцу, что мы все умрем, если они не вернутся на четвертый день. А сегодня шестой день, как они ушли, и у нас пятьдесят человек уже при смерти, да и остальные немногим лучше.

Мало-помалу удалось мне втолковать им, что если мы еще три дня останемся в лагере, то по прошествии этих трех дней будем слишком слабы, чтобы добывать себе пищу, и потому лучше теперь же зарыть в землю вьюки и самим отправиться в Нгуэцу за провиантом. Меня смущало только соображение, что, если мы зароем своё добро и в лагере останется человек пятьдесят больных, то ведь они откопают наши вьюки, все перебудоражат, и когда мы вернемся сюда, то застанем все вверх дном.

Но тут выручил меня Бонни. Он решил остаться в лагере. Для поддержания порядка с десятью годными людьми, но с Условием, чтобы мы оставили ему и его людям провианту на Десять дней, т. е. на все время, которое мы решили провести в [278] отсутствии. Провизию на десять дней для них можно было выделить, но, разумеется, в самых скромных размерах; отмерили по полчашке маисовой муки в день на каждого человека и прибавили к ним по четыре плитки сгущенного молока. Кроме того, дали про запас несколько жестянок масла и сгущенного молока для сдабривания каши. Для остальных, которые не могли или не хотели идти за нами, мы ничего не в состоянии были сделать. Выделенными продуктами можно было поддержать несколько дней существование маленького гарнизона, но этим нельзя было спасти жизнь пятидесяти других, настолько изнуренных, что для их поправки понадобилось бы изобилие удобоваримой и питательной банановой муки, которой у нас больше не было.

На утро маленький Сабури пришел в лагерь как ни в чем не бывало и совершенно спокойно предстал передо мной.

— Как, это ты, Сабури? Где же ты пропадал?

— Ходил по ягоды и сбился с дороги; плутал, плутал и только к ночи попал на проторенную тропинку, где увидел на деревьях зарубки, и подумал: «Вот это и есть наша дорога!» Да и пошел по ней, полагая, что иду к лагерю. Вместо того, пришел к большой реке, это, должно быть, Ихури. Тут я отыскал в дереве большое дупло, залез в него и переночевал, а утром пошел опять той же дорогой, только обратно, шел, шел и пришел в лагерь. Вот и все.

Утром 15 декабря мы сделали общую перекличку. Старшина маньемов Сади донес, что у неф четырнадцать человек совсем не могут двигаться; старшина Киббобора заявил, что из его отряда один только, его больной брат, не в состоянии идти; у старшины Фунди негодными в поход оказались его жена и маленький мальчик; кроме того, из людей экспедиции необходимо было оставить в лагере 26 душ. Итого мы покидали 43 человека, которые могли умереть в течение суток, если мы не достанем пищи. Сердце мое разрывалось на части; но я веселым тоном рекомендовал им ободриться и терпеливо подождать, пока я схожу за пропадающими, которые там, наверно, объедаются, и, может быть, я скоро встречу их по дороге и в таком случае пошлю бегом сюда, чтобы как можно скорее несли в лагерь провиант.

В час пополудни мы тронулись в обратный путь к Нгуэце, которая отстояла от нас за 50 км. Со мной пошло шестьдесят пять мужчин и мальчиков и двенадцать женщин. Мы шли до наступления ночи; потом группами или поодиночке бросились на землю и легли спать — тихо, печально, каждый наедине со своими мыслями. Напрасно я старался уснуть: сон — «целитель уязвленных сердец» — не приходил ко мне. Мысли, воспоминания толпились в смущенном мозгу; в темноте чудились образы умирающих людей; страх за близкое будущее окрашивал все порождения моей фантазии в самые мрачные цвета. [279]

Притом я не мог забыть тех еле живых людей, неподвижные тела которых мы оставили лежащими в лагере вдоль дороги, когда выступали сегодня. Неба не было видно, и потому я не мог искать утешения в созерцании мерцающих звезд. Бедные, наболевшие сердца окружавших меня спутников могли издавать лишь глухие стенания. Огня мы не зажигали, потому что варить было нечего. Невыразимая тоска сжимала мне сердце. На черном фоне непроглядной тьмы рисовались мне те странные фигуры, которые возникают под влиянием лихорадочного бреда, дразня и пугая одинокого человека и мелькая перед ним то бледно-воздушными, то огненными чертами. В душном воздухе носился какой-то шелест и шепот, намекавший на темные могилы, на гробовых червей и на вечное забвение, а сатана нашептывал, что лучше скорее покончить с жизнью, чем так мучиться неотвязными мыслями. Ветер повторял в вышине нависших над нами черных древесных шатров: пропал! пропал! пропал! Напрасны все труды, и тщетно твое горе; впереди безотрадные дни: твои смелые, добрые товарищи при последнем издыхании, один за другим поражаются смертью, они будут гнить, истлевать, а ты один останешься, один!

Под утро я немного уснул и проснулся только тогда, когда тьма рассеялась и в сероватом сумраке я мог различить неподвижные фигуры спящих товарищей.

— Вставайте, ребята, вставайте! Идем за бананами, скорее! Сегодня, бог даст, добудем бананов!

Я говорил так, чтобы ободрить мою унылую команду. Через несколько минут все поднялись с жесткого земляного ложа и поплелись вереницей вдоль тропинки, при неясном свете тусклого лесного утра. Одни прихрамывали от разболевшихся язв, другие едва тащились из-за одолевших их нарывов, третьи просто от слабости еле передвигали ноги Мы уже начинали согреваться от ходьбы, как вдруг я расслышал впереди голоса. Малютка Сабури держал мое ружье наготове, внимательно наблюдая за каждым движением моей руки, а я между тем увидел громадную кучу зеленых плодов, возвышающуюся из-за вершин широколиственных фриний, которые заграждали нам один из поворотов тропинки. Больше инстинктом, нежели сознательно, я догадался, что это должны быть наши фуражиры, идущие обратно из Нгуэцы, и в одно мгновение вся толпа моих хворых, изнуренных и стонущих сподвижников позабыла свои печали и страдания и как один человек воскликнула: «Слава богу!»

Стоило взглянуть на передовых людей фуражирского отряда, чтобы догадаться, чем занималось все время это безголовое стадо. В эту минуту, впрочем, мне было не до выговоров: мы поспешили развести огонь, усесться вокруг него, напечь некоторое количество плодов, подкрепить ими свои силы и пуститься в обратный путь. Через час мы уже стремились [280] обратно в голодный лагерь, куда пришли в 2 часа 30 минут пополудни и были встречены так, как могут умирающие от голода встретить тех, кто протягивает им руку помощи.

Во весь остальной вечер занзибарцы и маньемы, суданцы и мади, старые и малые махнули рукой на прошедшие невзгоды, веселились и клялись, что на будущее время станут запасливее и бережливее. Но я знаю, что это только до первого случая.

17 декабря мы пришли к реке Ихури, 18-го переправились через нее вброд и затем пошли лесом, прорубая себе путь сквозь кусты и подлесок, а под вечер 19 декабря прямо из лесной чащи вышли на расчистки и плантации форта Бодо, что донельзя изумило наших спутников.

20 декабря прорубили тропинку по заброшенным плантациям и через час работы очутились на известной нам дороге, по которой столько раз мы ходили дозором. Вскоре мы открыли, что на плантациях еще недавно кто-то был — по сторонам дороги грудами лежала шелуха от банановых плодов, — но не могли догадаться, кто этим занимался. Сначала мы думали, что вернулись на свои старые пепелища туземцы, потом предположили, что наше добро унаследовали пигмеи. Подойдя к началу широкой западной аллеи, служившей нам в форте стратегическим пунктом, на повороте в нее мы вдруг увидели караульных занзибарцев, которые не менее нас были изумлены такой внезапной встречей. Дружный залп из ружей огласил тихую окрестность, из форта раздались ответные выстрелы, и вскоре толпа людей, обезумевших от радости, выскочила нам навстречу и впереди всех летел добрейший друг наш доктор Пэрк, который с сияющим лицом объявил, что «в форте Бодо все обстоит благополучно».

Я шел к форту по западной аллее с сердцем, преисполненным благодарности и веселья, а люди вокруг меня прыгали от радости, как собачонки, покуда доктор сообщал самые отрадные сведения. По обеим сторонам дороги расстилались поля великолепной кукурузы, и все посевы обещали обильную жатву. Повсюду порядок, довольство; квадратные дворики обнесены прочным частоколом, дома чистенькие, улицы опрятные. Каждый из встречных мною людей — как чернокожих, так и белых — в добром здоровье и отличном виде, за исключением нескольких неизлечимых.

Нельсон совершенно поправился, все следы голодного лагеря окончательно исчезли, и к нему вполне возвратились и его мужественный вид и воинственная осанка. А Стэрс, человек по преимуществу военный, был все тот же: исполнительный офицер, всегда готовый выполнить приказание.

В амбаре у Стэрса было наготовлено 24 000 початков кукурузы, на плантациях было много бананов, сладких бататов, бобов и порядочное количество табаку. В ближнем ручье водилось много рыбы (вроде сомов). Между офицерами и [281] подчиненными установились наилучшие отношения. Не обходилось, впрочем, и без хлопот: стада слонов подступали к форту, туземцы по ночам воровали из склада табак, пигмеи, ободренные кротким и дружелюбным обращением гарнизона, приходили толпами разорять плантации. Но быстрота и твердость распоряжений Стэрса одинаково заставили и пигмеев, и туземцев, и занзибарцев уважать его и бояться. С товарищами же он во всем советовался, и все у них решалось сообща.

Еще в конце июля здесь ожидали с озера Альберта-Ньянца Моунтенея Джефсона, который должен был придти на помощь гарнизону, чтобы перенести наши вьюки к озеру. Но дни проходили за днями, а о Джефсоне не было ни слуху, ни духу.

Мы недоумевали, что сталось с нашим энергичным Джефсоном, этим деятельным человеком, которого люди прозвали «Бубурика», т. е. чита, за то, что он вечно и неудержимо рвался вперед. Чтобы удержать его на месте, нужно было стечение довольно сильных причин, даже и в том случае, если бы паша счел для себя излишним предпринять визит в форт Бодо.

Но тот факт, что оба они пропали без вести, ставил нас в очень затруднительное положение. У нас было пятьюдесятью двумя вьюками больше наличного числа носильщиков, а между тем в этих вьюках все решительно было для нас существенно необходимо.

Пораздумав немножко в часы полуночной бессонницы, я решил, что от форта Бодо до реки Итури, т. е. до начала равнины, мы будем делать двойные переходы, перетаскаем туда все тяжести и оставим их и всех больных на попечение лейтенанта Стэрса в Кандекоре, стране изобилия, а сами пойдем дальше к Ньянце искать Эмина-пашу и Моунтенея Джефсона. Это, вероятно, еще на десять дней оттянет первоначально назначенные мною сроки; но что же будешь делать, когда на каждом шагу что-нибудь мне мешает или задерживает?

21 декабря я все это объяснил людям и прибавил, что мне нужно пятьдесят два человека для совершения двойных переходов, но что за каждый лишний переход я буду платить товарами. Охотники нашлись тотчас, и таким образом сразу уладилось затруднение из-за пятидесяти двух лишних вьюков.

На перекличке 22 декабря в форте оказалось налицо 209 занзибарцев, 17 суданцев, 1 сомали, 151 маньем с их свитой, 26 мади, 2 солдата из Ладо, 6 белых, а всего 412 человек. Следовательно, переход из Баналии до форта Бодо стоил жизни ста шести человекам, из которых 38 принадлежали к колонне арьергарда.

23 декабря мы выступили из форта Бодо, а на другой день капитан Нельсон зарыл толстый бочонок из-под водки, присланный Эмином-пашой, несколько изломанных ружей и пр., поджег форт Бодо со всех сторон и присоединился к нам. [282]

В первый и второй день Рождества мы набирали провизии для предстоящих двойных переходов, а 27-го я послал Стэрса с сотней людей занять позицию у переправы через Итури, с тем, чтобы, устроившись там, он прислал мне обратно пятьдесят пять человек к лагерю у перекрестных дорог. Тем временем мы с доктором занялись починкой и шитьем себе платья так как ужасно обносились и хотели привести себя в более приличный вид для путешествия по открытой, луговой стране. 2 января, пока мы ждали подкрепления от Стэрса, один из суданцев, собиравший топливо в семидесяти саженях от лагеря, получил в спину сразу пять стрел; доктор Пэрк насилу вытащил их, до того глубоко они засели. Две из этих стрел так воткнулись в кости и мускулы, что несчастный лежал на них почти приподнятый от земли. Суданец после этого выздоровел, но год спустя умер, немного не дойдя Багамойо.

3 января ожидаемые пятьдесят пять человек пришли и принесли от Стэрса письмо с уведомлением, что на Итури все благополучно, и он надеется на благоприятный исход своих переговоров с жителями Кандекоре. |

4-го числа в полдень мы покинули лагерь на перекрестке, 1 а 5-го, через шесть часов пути, пришли к западному Индендуру. 6 января достигли Среднего Индендуру, а 7-го были у подножья горы Пизга, в деревне Баквуру, в виду луговой равнины, на которую люди ямбуйского гарнизона и маньемы не могли насмотреться. 9 января переправились через Итури и стали лагерем в восточной части селения Кандекоре.

На другой день я задал всем работу по устройству лагеря и прежде всего велел вырубить ближайший кустарник.

Вечером я позвал к себе в палатку лейтенанта Стэрса и доктора Пэрка и словесно изложил им все, что они обязаны делать во время моего отсутствия.

На другое утро, сказав несколько ободряющих слов нашим больным, мы выступили из Кандекоре в стране бакуба и через три четверти часа вышли из лесу, к великой радости и ликованию людей арьергарда и маньемов, никогда еще не видавших этой привольной страны.

12 января пришли в Бессэ, жители которого очень дружелюбно нас приняли. Они поведали нам, что паша строит большие дома в Ньямсасси и что, по слухам, он собирается со множеством людей идти сюда. Так как я сильно был озабочен судьбой паши, это известие меня порадовало, а люди приняли его с восторгом.

13-го стояли лагерем в лощине, немного севернее Муканги, а 14-го пришли к своему старому лагерю в стране Мазамбони. Не успели мы осмотреться, как явился сам Мазамбони и брат его Катто с неразлучным кузеном Каленгэ. На мои расспросы они отвечали, что третьего дня (т, е, 12 января) Джефсон [283] пришел к Кавалли, что Гаильвалл (мальчик, бежавший от нас) живет у старшины и вырос с целое копье, что Малиджу (Эмин-паша) присылал десятерых гонцов узнать от Кавалли, не слыхать ли чего о нас, что он приказал расчистить и возделать для нас часть полей у самого озера и насадить там кукурузы. «Вот какой добрый, заботливый и милый человек!» — подумал я про себя.

Мазамбони привел нам в дар двух жирных быков, и я решил побаловать моих занзибарцев и маньемов, так давно не видавших мяса, — поэтому мы простояли тут 15-го числа весь день. Пришел вождь Мпигва и сообщил, что Джефсон три дня тому назад с семнадцатью солдатами пришел в селение Катонзы.

Мои люди, получившие за экстренные труды награду бумажными тканями к тем двадцати метрам, что я им роздал в Баналии (кроме разных бус, проволоки и медных монет), имели возможность, наконец, накупить себе всякой всячины. Маньемы блаженно улыбались, а занзибарцы, как только завидели луговую страну, стали кричать петухом, и эта забава так им понравилась, что как только один начинал, так другие подхватывали и чуть ли не в триста голосов пели петухами.

16 января, в тот самый день, когда я должен был быть на Ньянце, мы выступили дальше в сопровождении старого Мпигвы и к вечеру пришли в одно из селений на расстоянии одного усиленного перехода от озера, которое сами прежде сожгли. Теперь оно вновь отстроилось и было такое чистенькое, красивое и цветущее, что любо взглянуть; мы очутились в нем почетными гостями.

На другой день по прибытии в Кавалли мы отправили к берегу озера тридцать ружей с моими письмами к Эмину-паше. и Джефсону. Люди передали депеши вождю Мого, и по возвращении в лагерь донесли, что тот отправился из Нсабэ к местечку Мсуа. В продолжение этих дней нам дали пять быков, шесть коз, пятидневные запасы кукурузы, бобов, бататов и пшена; ожидались еще дальнейшие приношения, бывшие уже на пути к лагерю.

Вечером 21 января мне донесли, что балегги собираются на нас напасть. На другой день рано утром 1 500 человек вахумов и бавирцев и шестьдесят ружей нашего отряда были посланы им навстречу. Враждующие стороны столкнулись на вершинах гор, обрамляющих озеро, и после жаркого сопротивления балегги были прогнаны к своим соплеменникам, подданным Мелиндуе, который был в союзе с Каба-Реги.

День 23 января был посвящен жителями равнины празднованию победы. Бавирские женщины собрались в лагерь и тоже выражали свою радость по поводу избавления от лютого врага: они пели и плясали с девяти часов вечера до трех [284] часов ночи. Каждая из женщин, принимавших участие в хороводах, была украшена сзади и спереди пучками зеленых листьев; лица их были вымазаны красной глиной, а все тело натерто маслом. Плясали хорошо, очень бойко и даже не без грации, но вокальная музыка была лучше. Молодые воины окружали танцующих женщин и показывали свою ловкость в игре копьями.

Затем последовало несколько дней полного отдыха и покоя. Каждый день нам аккуратно доставляли быков, коз, овец, кур и другую провизию. 5 февраля от Джефсона пришла записка с извещением, что он прибыл на берег озера, и я тотчас выслал ему навстречу отряд занзибарцев.

На другой день явился сам Джефсон.

7 февраля я решился послать за лейтенантом Стэрсом и его караваном и отправил Решида с тридцатью пятью занзибарцами к Мазамбони попросить еще сотню носильщиков на помощь выздоравливающим и слабосильным. Я был намерен собрать в Кавалли всю экспедицию.

17 февраля. Сегодня около полудня пришел караван Эмина-паши, состоящий из шестидесяти пяти человек. Мы устроили им за чертой лагеря торжественную встречу. Ветераны-занзибарцы выстроились в два ряда по сторонам дороги, образуя сплошную железную стену; маньемы со своими грубоватыми физиономиями — за ними, сотни туземцев из Кавалли и соседних округов образовали густые толпы весьма внушительного вида.

Эмин-паша, тщедушный, худенький и очень похожий, невзирая на свою феску и белые одежды, на профессора гражданского права, торжественно прошел со своею свитой между двойными рядами наших людей и через большую квадратную площадку лагеря направился прямо к бардзе (т. е. жилищу вождя племени).

Офицеры в новых мундирах, редко видавших свет божий, очевидно, произвели большую сенсацию: туземцы глядели на них разиня рты, выпучив глаза.

По прибытии в бардзу паша официально представил мне этих офицеров. Мы раскланялись, с большим интересом осведомились о здоровье друг друга и взаимно выразили свое удовольствие по поводу того, что нам не угрожает ни сухотка, ни диабет, ни кровавый понос и что, следовательно, мы можем надеяться в добром здоровье завтра встать и собраться на «великий диван», где каждый из нас получит возможность открыто выразить сокровеннейшие помыслы своего сердца.

18 февраля. Сегодня состоялся «великий диван». Каждый из присутствовавших нарядился в наилучший свой мундир... После обмена тончайшими комплиментами подали кофе, и я спросил пашу, не будет ли он любезен осведомиться у депутатов, представителей его гарнизона, желают ли они сначала [285] изложить свои планы, или мне предоставят право выяснить причину такого собрания представителей двадцати земель у берегов озера.

Паша — превосходный переводчик, имеющий притом дар смягчать и сглаживать шероховатости, свойственные речи грубых англо-саксов; его красноречивыми устами депутаты выразили живейшее желание сначала выслушать то, что и имею сказать.

— Хорошо, — сказал я, — откройте же уши, дабы слова истины проникли в них. Ваш недавний гость, доктор Юнкер, поведал англичанам, что вы здесь находитесь в великом прискорбии и сильно нуждаетесь в боевых припасах для защиты от неверных и последователей ложного пророка. Англичане собрали деньги и передали их мне на покупку и на доставку сюда всего, что вам нужно. Но когда я шел через Египет, хедив просил меня сказать вам, что если вы желаете, то можете уйти вместе со мною; если же хотите оставаться здесь оставайтесь; делайте, как для вас лучше, а он, со своей стороны, ни в чем препятствовать вам не намерен. Вот поэтому я вас прошу решить, как для вас лучше будет, и выскажите мне то, что сокрыто в ваших сердцах.

Когда паша перевел мою речь, со всех сторон послышалось одобрительное «хвейс», т. е. «хорошо». Старший офицер, Селим-бей, сказал:

— Хедив к нам весьма милостив и благосклонен, а мы его высочеству вернейшие и преданные слуги. Нам не для чего оставаться здесь. Мы сами каирские уроженцы и ничего так не желаем, как снова побывать на родине. Мы далеки от мысли пребывать здесь. Какая нам от того польза? Мы офицеры и воины его высочества. Ему стоит лишь повелеть, и мы повинуемся. Кому приятно жить с язычниками, те пусть и остаются. Они сами будут виноваты, коли мы от них уйдем. Наши братья и товарищи в Уаделее прислали нас просить тебя дать нам только время, чтобы собрать и привезти наши семейства, всем вместе прийти в твой лагерь и отправиться на родину.

Комментарии

28 Настоящее, правильное название — азандэ, так они называют сами себя. Ньямньям — это оскорбительная кличка, данная им соседями.

29 Стенли считает, что тропическая малярия передается по воздуху с испарениями. Роль комаров в распространении малярии тогда еще не была известна, она была установлена только в 1897 г.

(пер. И. И. Потехина)
Текст воспроизведен по изданию: Генри Стенли. В дебрях Африки. М. Географгиз. 1958