ГЕНРИ МОРГАН СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

IN THE DARKEST AFRICA

ПРИБЫТИЕ К ОЗЕРУ АЛЬБЕРТА И ВОЗВРАЩЕНИЕ В ИБУИРИ

Двенадцатого декабря на рассвете мы вышли из лагеря без помехи и даже не слыхали ничьего голоса. Мы шли к юго-востоку через лощины и овраги, по которым протекали с гор многочисленные ручьи и речки, густо обросшие по берегам кустарниками, колючками и камышами. Там и сям попадались нам деревни, окруженные плантациями и роскошными нивами, но мы ничего не трогали, надеясь тем доказать туземцам, что если нас не трогают, то нет народа безобиднее нас. В 9 часов утренняя прохлада миновала и раздались первые воинственные клики: сни исходили из деревень, расположенных по гребню холмов, окаймлявших спереди хребет Ундуссумы. Видя, что мы, не обращая на них внимания, продолжаем свой путь, они подошли ближе и бежали по скату холмов рядом с нашим правым флангом и в тылу.

К И часам дня за нами неотступно следовали уже две отдельные шайки туземцев: одна пришла навстречу нам с востока, другая же образовалась из местного населения долины, через которую мы прошли, никого и ничего не тронув.

В полдень шайки выросли и составляли многолюдное скопище разъяренных туземцев, из которых некоторые кричали: «Мы еще до вечера покажем вам, что мы мужчины, и сегодня же ни одного из вас не оставим в живых».

Так как до полудня мы делали привал и успели отдохнуть, то бодро пустились дальше по травянистой степи. Деревень не было видно, но толпы народа продолжали идти за нами, [152] производя враждебные демонстрации и досаждая нам своими резкими криками и угрозами.

В 3 часа 30 минут мы пришли и стали в виду селений Бавира, из которых главное называется Гавира; они расположены на открытом месте по обеим сторонам крутого и обрывистого оврага, прорытого в глинистой почве бурным течением значительного притока Восточной Итури. Мы с авангардом стали на восточном берегу, пока туземцы сбегались — но опоздали, — чтобы помешать нам переправиться. Мои люди немедля сложили вьюки, и несколько человек отправились обратно на тот берег в помощь арьергарду. Там произошла горячая схватка, окончившаяся бегством неприятеля по всей линии. В наказание за то, что они целых четыре часа нас преследовали, мы проникли в ближайшие селения и зажгли по порядку все хижины на обоих берегах оврага; после этого мы поспешно сомкнулись и вскарабкались по крутому склону на возвышенное плато, метров на 60 подымавшееся над уровнем равнины, намереваясь оттуда дать отпор наступавшему неприятелю. Однако еще задолго до того, как нам удалось добраться до вершины, дикари разбрелись, предоставляя нам располагаться на ночлег в одной из деревень. Так как время было уже отдыхать, мы тут и остановились, но прежде всего, разумеется, позаботились укрепить свою позицию против ночного нападения.

Селение Гавира, в котором мы на этот раз ночевали, стоит на 1415 м выше уровня моря. День был для пешеходов чрезвычайно приятный, потому что с юго-востока все время дул нам навстречу свежий ветерок. Если бы не было ветра, мы бы страдали от жары. Когда солнце село, стало совсем холодно, а к полуночи температура понизилась до 16° Ц.

13-го числа мы направились к востоку на рассвете, чтобы успеть сколько-нибудь пройти спокойно, покуда туземцы сидят по домам, не решаясь подвергаться холодной утренней сырости. Короткая трава на лугах была еще покрыта крупными каплями росы, как после дождя. Арьергард немного задержался разрушением наших ночных укреплений, что делалось для того, чтобы дикари не знали, как и из чего мы их создаем; вскоре, однако же, и арьергард догнал нас, и мы в полном порядке вышли, готовые к дальнейшим подвигам. До третьего часа утра шли среди полнейшей тишины и спокойствия. Мы любовались видами и на досуге наблюдали очертания обширной равнины к северу от Восточной Итури, мы замечали, какое громадное количество конических холмов замыкает горизонт с севера, и как эти конические вершины сплачиваются в одну сплошную горную массу на востоке и на западе, как к югу вся поверхность земли представляет ряды волнистых холмов, в каждой складке которых протекает речка. Видели, как километрах в десяти впереди горная цепь Ундуссумы тянется на восток в страну Балегга и там образует заливообразные изгибы, в которых [153] множество поселений находит и воду, и свежие луга для своих стад, и орошение для посевов проса, — далее было видно, как хребет загибается к северу и заканчивается на восток от нас. Отсюда уже нам видно было, что, следуя в том же направлении, через несколько часов мы будем проходить между северной и южной цепями и должны упереться в соединяющий их отрог, на вершине которого виднелось несколько селений. К этим-то селениям, замыкавшим наш горизонт, мы и направились теперь, намереваясь оттуда высматривать дальнейший наш путь и обдумывать план действий.

В 9 часов утра туземцы начали пошевеливаться и оглядываться по сторонам. Туман рассеялся, небо прояснилось, и малейшая подробность пейзажа видна была на далекое расстояние. Вскоре они заметили в поле извивающуюся подвижную линию нашего каравана и подняли крик, до того пронзительный и громкий, что сотни других туземцев сбежались из более отдаленных пунктов и провожали нас хищными глазами, в которых пылали непримиримая ненависть и злоба. Сколько деревень мы прошли, ничего не тронув! Но это они, повидимому, нисколько не находили похвальным для нас, а приписывали скорее нашему малодушию и трусости. Мы инстинктом чуяли, что наше скромное поведение принимают за сознание нашего бессилия. Человек пятьдесят туземцев стояли толпой в трехстах метрах от нашей тропинки и наблюдали за нами. Они видели, как мы мирно прошли поперек деревни, не прикоснувшись к их собственности, глядя прямо перед собой и занятые лишь своим делом. Но вместо того, чтобы проникнуться благоговением к такой нашей добродетели, они сомкнулись вслед за нами, громко и повелительно приглашая своих сограждан собраться и окружить нас, что те с величайшей готовностью и начали исполнять. Как только им показалось, что их набралось достаточно для открытого нападения, они бросились на арьергард, но там их тотчас встретили дружным залпом из ружей.

Каждые полчаса нам приходилось переходить поперек глубокой лощины, на дне которой непременно была речка, густо обросшая по обоим берегам высокими камышами, и вот тут-то требовалось соблюдать всевозможную осторожность, чтобы не наткнуться на засаду.

По мере нашего движения на восток селения, видневшиеся на горизонте, становились все яснее, а цепи холмов, между которыми пролегал наш путь, сходились все ближе, и у меня зародилось предчувствие, что через час или два мы увидим озеро Альберта-Ньянцу. Однако туземцы становились с каждой минутой отважнее и решительнее; они так быстро собирались, так громко и воинственно кричали, и такое их было множество, как будто перед ними какой-то драгоценный клад, который они взялись защищать, или же Эмин-паша со своим гарнизоном очутился в том положении, в каком был Гордон ¹⁹ в течение [154] своих последних часов в Хартуме. Воинственные крики раздавались с каждого холма; толпы превратились в полчища, и мы убедились, что туземцы собираются нанести нам решительный удар. Мы обвели глазами окрестности и увидели, что на каждой вершине чернеют массы людей, а по всей равнине тянутся к нам вереницы воинов.

В 11 часов мы были близ гребня последней гряды холмов, отделявших нас от отрога, к которому мы стремились, как вдруг увидели небольшое войско туземцев, двигавшихся по дороге с таким расчетом, чтобы перерезать нам путь по ту сторону речки, выходившей из этих холмов. Я предчувствовал, что нас атакуют с пригорка, над самым истоком речки. Наш авангард был уже не больше как в 100 м от этого пригорка, и я распорядился, чтобы, дойдя до него, люди поскорее взяли вправо, сложили бы вьюки на вершине и сомкнулись в боевом порядке.

Едва мы взошли на пригорок, как передовой отряд туземного войска густой толпой обложил его с другой стороны, и, не медля ни минуты, с обеих сторон началась стрельба. Однако наши винчестерские ружья одержали решительный перевес: как ни звонко кричала эта дикая орда, но ружейная пальба оглушила их, а зловещий свист пуль приводил в ужас храбрейших. Авангард бросился на них по склонам пригорка, и не прошло минуты, как туземцы уже бежали во все стороны с быстротой антилоп. Наши люди гнали их на расстоянии двух километров, но, как только я велел протрубить сбор, они вернулись с точностью солдат на параде, что было мнееще приятнее того мужества, которое они выказали в начале битвы. Когда имеешь дело с людьми, плохо понимающими военную дисциплину, то всего опаснее в них это стремление гнать неприятеля как можно дальше, не понимая, зачем неприятель так скоро покинул поле сражения. В Уганде, например, это часто делается с умыслом и составляет обычный их тактический прием. В настоящем случае 40 человек гнались за пятьюстами, а на ближайших вершинах и справа и слева на это смотрели по крайней мере полторы тысячи туземцев.

Выстроившись снова, мы продолжали путь, но в 12 часов 30 минут сделали привал, чтобы отдохнуть и подкрепить свои силы. Вокруг нас на далекое расстояние все было чисто и спокойно, громогласных туземцев вовсе не было видно. Наш полдневный отдых и им дал время собраться с мыслями; но хотя они несомненно присмирели после утренней стычки, однако же такое великое стечение народа из племен балегга, бавира и бабиасси все-таки причиняло мне беспокойство.

После часового отдыха мы пошли дальше по превосходно утоптанной тропинке, что и было оценено людьми по достоинству, судя по бодрому и быстрому их ходу. В четверть часа мы достигли вершины того, что издали принимали за соединительный отрог и что оказалось просто возвышенным плато, и [155] оттуда увидели на расстоянии примерно 40 км голубоватую и сплошную линию плоскогорья, казавшегося отсюда чрезвычайно высоким и уходившим за облака. При виде его люди выразили неудовольствие, и между ними послышался ропот обманутого ожидания. Я знал, что это Униоро, что между нами и этим синеющим громадным плоскогорьем лежит глубокая и обширная котловина, а на дне ее покоится озеро Альберта. Перед нами теперь ничего больше не было, ни холмов, ни кряжей, ни возвышений, а только эта огромная голубоватая масса вдали. Восточные склоны южной и северной горных цепей круто спускались туда, в эту глубокую, котлообразную долину. Наши люди, глядя вдаль на плоскогорье Униоро, с досадой восклицали: «Машаллах! Что же это будет? Эта Ньянца все дальше и дальше от нас уходит!» А я старался приободрить их, говоря: «Смотрите в оба, ребята! Теперь каждую минуту можете увидать Ньянцу!» Но это утешение, равно как и всякая другая попытка ободрить их, принято было с недоверием.

С каждым шагом, однако же, становилось яснее, что мы подходим к необычайно глубокой долине — к Ньянце; все выше перед нами подымалось противоположное плоскогорье Униоро, все ниже спускались горные склоны по обеим сторонам нашей дороги, и вот, наконец, внизу, там в глубине, показалось серое облако или туман, — что это такое? Да, это и есть Ньянца, покоящаяся в тумане; взгляните к северо-востоку, там она уже такого цвета, как океан. Минуты две люди безмолвно вглядывались вдаль и, наконец, убедившись в том, что перед ними действительно вода, дали волю своим чувствам и разразились восторженными возгласами и рукоплесканиями.

Пройдя еще несколько минут, мы дошли до спуска с высокого плато и близ небольшой деревеньки сделали привал с целью осмотреться, записать показания анероида и обсудить, что теперь делать.

Пока люди вокруг меня веселились, плясали, приставали ко мне с поздравлениями и не могли надивиться, как я угадал и привел их «на то самое место», сам я чувствовал себя далеко не спокойным и не довольным. Дрожь пробирала меня при мысли, как мало шансов на то, чтобы в этой стране можно было достать лодку, годную для плавания по тревожным водам озера Альберта. Как ни напрягал я зрение, как ни всматривался в зрительную трубу, ни на всем пространстве обширной равнины, ни на склонах, ни по берегам озера не видно было ни одного челнока и ни одного дерева настолько крупных размеров, чтобы из него можно было выдолбить челнок. Тут впервые встала передо мною мысль: неужели понапрасну шли мы сюда столько времени, неужели все эти труды, лишения, беспрестанные стычки и гибель стольких жизней пропадут даром?... А вокруг меня, между тем, слышались вздохи облегчения, и на каждых устах трепетали благочестивые слова: «Славу богу!» [156]

Может быть, представится еще возможность купить челнок, выменять его на медные прутья и красное сукно. В самом деле, было бы уже слишком тяжело, если бы все наши труды оказались тщетными.

Я смотрел на окружающий пейзаж и думал, что это вовсе не то, чего я ожидал. Я плавал вокруг всего озера В.иктория-Ньянца и вокруг Танганьики, я видел Мута-Нзиге ²⁰ с плато, подобного этому, и на каждом из этих озер можно было достать челноки; а у Виктории-Ньянцы и Танганьики нетрудно было отыскать дерево, настолько крупное, чтобы сделать из него челнок. Здесь же я видел перед собой километров на тридцать обнаженные склоны, усеянные глыбами камня, изборожденные глубокими и крутыми ущельями и ручьями, по берегам которых виднелись жидкие каймы жалких кустов; в промежутках между ущельями крутые склоны были покрыты либо щебнем, либо грубой зеленой травой.

Между подножьем этих длинных склонов и самим озером пролегала равнина километров в 8 или 10 шириной и до 30 км в длину, казавшаяся чрезвычайно живописной с той высоты, на которой мы теперь находились. Она была похожа на обширный парк, но только шатры у деревьев были так широки и развесисты, что нельзя было ожидать у них стволов желательной толщины. Мне казалось, что это все вероятно, акации, терновники или просто кусты, которые для наших целей вовсе не годились.

Анероиды показывали, что мы находимся на высоте 1 500 м над уровнем моря. Островок, нанесенный на карте Мэзона по компасу на восток-юго-восток от Кавалли, должен быть в 10 км от нашей позиции. Разложив перед собою карту Ньянцы, составленную полковником Мэзоном, мы сравнивали ее с тем, что так величаво раскинулось на 750 м ниже нас, и принуждены были сознаться, что эта карта сделана замечательно точно. Единственные замеченные нами погрешности состояли в том, что не нанесены на карту несколько незначительных островков, да пропущены два или три зубца береговой линии озера, вдающиеся в необычайно низкую равнину, образующую южную оконечность Ньянцы.

Я часто дивился описанию Самуэля Беккера, подчеркивавшего необыкновенное протяжение озера Альберта-Ньянца к юго-западу; особенно удивительно казалось мне это описание после того, как полковник Мэзон так бесцеремонно обкромсал его «безграничность»; но теперь я чистосердечно сознаюсь, что сочувствую С. Беккеру, невзирая на упомянутую таинственную операцию Мэзона. Если бы озеро Альберта простиралось хоть вплоть до Хартума, едва ли оно могло бы произвести на нас более сильное впечатление. Вид на такое пространство воды с гор поистине грандиозен и как-то возвышает душу. Озеро даже в самом узком своем конце имеет значительное [157] протяжение, а когда следишь глазами за очертанием его гористых берегов, впечатление ширины и простора быстро возрастает; серебристый цвет прибрежных мелководий вскоре переходит в темную лазурь океана, расходящаяся линия береговых гор постепенно сливается с бледно-голубым небом, все очертания тают и на северо-восточном горизонте представляют однообразную синеву бесконечной дали.

Наш обсервационный пункт находится под 1°23' северной широты. По компасу восточный конец озера обращен на юго-восток, а западный на юго-юго-восток. Между этими двумя оконечностями пять заливов, из которых один вдается в материк на три километра южнее прочих.

Плоскогорье Униоро представляло почти сплошную равнину, насколько можно было судить отсюда; дальнейший вид на него заслонялся от нас высоким мысом, вдававшимся в озеро с западной стороны. Между этими двумя высокими странами, т. е. плоскогорьем Униоро с востока и гористым берегом с запада, к югу от озера простиралась широкая и низкая равнина, которая в прежние, но очень отдаленные времена, наверное, была под водами озера, теперь же она представляет совершенно сухую, твердую поверхность, одетую грубою травой, слегка подымающуюся по мере своего удаления к югу и, наконец, поросшую колючим кустарником, акацией и терновником, подобно тому уступу, который был непосредственно под нами.

Отдохнув 20 минут, мы начали спускаться к озеру. Но прежде чем арьергард под начальством лейтенанта Стэрса тронулся с места, туземцы собрались толпой, равной нам по числу, и едва наши передние люди успели спуститься на сотню метров, как дикари уже окружили караван с тыла, и Стэрс вынужден был пустить вход ружья. Снизу нам видно было, как туземцы рассыпаются по крутому спуску и следуют за караваном с обоих флангов.

Подползая все ближе к своим жертвам и осыпая их градом стрел, дикари кричали: «Ку-ля-ля ге-ге-льо!» То есть: «Где заночуете нынче? Не видите, что вы окружены? Вот вы и попались, куда нам нужно было!» Наши люди, нимало не смущаясь, отвечали им: «Где мы заночуем нынче, туда вы не посмеете придти, а коли мы попались туда, куда вам нужно, что же вы не подходите сразу?»

Хотя стрельба с обеих сторон была усердная, но мало кого задевала; слишком неудобно было целиться на такой крутизне. С нашей стороны только один был ранен стрелой. Но эта стычка поддержала бодрость и оживленное настроение. Будь мы без вьюков и не такие усталые, немногие из наших противников уползли бы обратно на гору.

В продолжение трех часов мы спускались, останавливаясь каждые пятнадцать минут, чтобы отбиваться от туземцев, [158] которые в числе сорока человек сопровождали нас до самой равнины.

В километре от подошвы горы мы перешли через ручей, слегка солоноватый и прорывший себе очень глубокое русло, окаймленное с обоих берегов крутыми, даже в некоторых местах отвесными, каменистыми стенами до 15 м высотой. На краю одной из таких стен мы и устроили себе лагерь, с одной стороны совершенно неприступный, а с другой — мы тотчас вывели полукругом крепкую ограду из кустов и разного материала, собранного в опустевшей соседней деревушке. Заметив, что туземцы тоже сошли на равнину, и полагая, что они замышляют напасть на нас ночью, мы расставили впереди, на некотором расстоянии от лагеря, целую цепь часовых, спрятав их в высокой траве.

Час спустя после наступления темноты шайка туземцев попыталась атаковать нас, но была до крайности удивлена тем, что с одного конца нашей передовой линии до другого была встречена ружейным огнем.

Так кончился этот трудовой день, и мы вполне заслужили наступивший затем отдых.

Придя на место ночевки, мы не забыли справиться с показаниями анероидов: оказалось, что мы расположились лагерем на 675 м ниже нашего обсервационного пункта на краю плато.

14 декабря мы покинули подножье высокого побережья и прошли 8 км поперек равнины, мягким склоном спускавшейся к озеру. По дороге мы самым тщательным образом высматривали по всему жидкому лесу, нет ли тут хоть одного дерева, годного на устройство челнока; но, исключая акаций, тамариндов и колючего кустарника, ровно ничего не было, — это доказывало, что хотя почва достаточно сильна для произведения плотной древесины, но настолько богата солями и щелочами, что для настоящей тропической растительности непригодна.

Мы все-таки надеялись склонить каких-нибудь туземцев уступить нам лодку, а кроме того считали вероятным, что Эмин-паша побывал уже в южном конце озера и сделал распоряжение относительно того, чтобы местное население приняло нас как следует; в противном случае все-таки мы сами имели право на время взять у них челнок.

Километра за два от озера мы услышали, что неподалеку от нас в лесу кто-то рубит кусты. Мы остановились и все замолчали, а переводчик окликнул рубившего и, обратившись к нему с приветствием, попросил ответить нам. Десять минут мы простояли безмолвно, покуда неизвестное лицо, оказавшееся женщиной, удостоило ответом. Но тут, в первый раз за все мое пребывание в Африке, мы услышали такую бесстыдную ругань, на какую способны, по преданию, одни лишь торговки [159] рыбой. Пришлось отказаться от дальнейшей беседы с такой бессовестной бабой.

Мы послали переводчика с несколькими людьми вперед, в небольшое селение на берегу озера, принадлежавшее вождю по имени Катонза (иногда его называли также Кайя Нкондо), и велели им всеми мерами постараться заслужить доверие жителей, отнюдь не обижаться на отказы и вообще словесные сопротивления и только в том случае ретироваться если от слов дикари перейдут к враждебным действиям. Мы же сами должны были тем временем полегоньку идти вперед и, дойдя до деревни, остановиться, покуда нас не позовут.

Оказалось, что эти поселяне вовсе не подозревали о нашем появлении в их стране. Увидев наших людей, они тотчас же хотели убежать, но, заметив, что их не преследуют, расположились на муравьиной куче, на расстоянии одного выстрела из лука, и оттуда стали рассматривать наших больше из любопытства, чем от добродушия. Видя, что наши люди вежливы и учтивы и совершенно безобидны, они дозволили отряду подойти поближе, а заметив в их среде белого человека, сами подошли, но, впрочем, наши все время усердно повторяли заверения в своих дружелюбных намерениях. Около сорока туземцев собрались с духом и подошли настолько близко, что уже можно было переговариваться с удобством. С нашей стороны клялись своею жизнью, своей шеей и голубыми небесами, что никакого зла на уме не держат и не желают причинять, а ищут единственно дружбы и взаимной приязни, в ознаменование чего готовы принести и приличные случаю подарки. Туземцы же говорили, что хотя их недоверие и колебания могут быть истолкованы в дурную сторону и даже приписаны страху, но что они встречали и нередко встречали — народ, называемый уара-сура, вооруженный точно такими же ружьями, как у нас, и эти люди просто убивали других людей. Ведь, может быть, и мы уара-сура либо их приятели, так как у нас такие же ружья, и в таком случае они готовы биться с нами сию же минуту, как только узнают, что мы уара-сура или их союзники.

«Уара-сура! Уара-сура! ²¹ Что же это за народ такой? Мы о них не слыхивали. Они откуда?» — спрашивали мы. Битых три часа мы стояли на солнце и пережидали, пока длилась эта беседа. Наши любезные улыбки и ласковые речи начали было производить уже благоприятное действие, как вдруг настроение туземцев изменилось: они стали посматривать на нас угрюмо и выражать различные подозрения на своем жестком униор-ском наречии, резкие звуки которого так неприятно режут ухо. В конце концов мы потерпели полную неудачу и сами были виноваты в этом, хотя, конечно, ненамеренно. Дело в том, что мы слишком снисходительно отзывались об Униоро и о Каба-Рега, который, как мы узнали впоследствии, был их [160] злейший враг, и поэтому они не захотели дружить с нами, брататься кровью и даже не приняли даров. Они сказали, что могут только дать нам напиться воды и указать тропинку вдоль озера.

— Вы говорите, что ищете белого человека. Мы слышали, что есть такой у Каба-Рега (Казати). Много лет назад здесь был белый человек; он пришел с севера в лодке с дымом, но он давно ушел, — это было тогда, когда мы были еще детьми ²². С тех пор в наших водах не бывало чужих лодок. Мы слышали, что есть чужие люди в Бусуа (Мсуа), но это далеко отсюда. Вам надо идти вдоль озера вон туда, к северу. Все злые люди приходят оттуда. Мы не знаем ничего хорошего и о тех, что приходят с Итури. Иногда уара-сура заходят оттуда.

Они согласились указать нам тропинку, шедшую берегом озера, но затем отступили в сторону на равнину и без всякой злобы советовали нам быть осторожными, но так и не взяли от нас ни малейшей безделицы. Дивясь их странному поведению, но, впрочем, не находя законного повода ссориться с ними, мы в раздумье продолжали путь в довольно скверном настроении духа.

Размышляя о таком неожиданном разрушении всех наших надежд, я пришел к мысли, что никогда еще исследователи африканских дебрей не встречали столь безотрадной перспективы. С момента нашего отплытия из Англии 21 января 1887 г. до настоящего, 14 декабря, мне ни разу в голову не приходило, чтобы, достигнув цели своего странствования, я мог быть озадачен таким образом. Во всем этом одно только было утешительно, а именно то, что отныне не оставалось больше никаких сомнений: мы надеялись получить здесь сведения о паше. Мы воображали, что губернатор целой области, имеющий в своем распоряжении два парохода, спасательные лодки, челноки и тысячи разного люда, должен быть каждому известен на таком небольшом пространстве, как озеро Альберта, которое из конца в конец можно переплыть в 2 дня. Стало быть, он или не мог, или не хотел выехать из Уаделей, или же ничего не знал о нашем прибытии. Когда мы, дойдя до последней степени истощения, вынуждены были покинуть свой стальной вельбот в Ипото, мы надеялись на одно из трех: или паша, уведомленный мною о нашем прибытии, приготовит туземцев к приему экспедиции, или мы купим себе челнок, или, наконец, сами его сделаем из местного материала. И что же? Паша и не думал посещать южной оконечности озера, никаких челноков достать нельзя, и в довершение не оказалось ни одного дерева, годного на выделку челнока!

С тех пор как мы вышли в страну травянистых лугов, мы уже истратили пять ящиков патронов. У нас осталось сорок семь ящиков, кроме тех, что оставлены в Ипото с капитаном Нельсоном и доктором Парком. Уаделей отсюда в двадцати [161] пяти днях сухопутной дороги и только четырех днях пути водой. Если идти к северу пешком, очень вероятно, что в двадцать пять дней мы истратим двадцать пять ящиков, пробивая себе путь до Уаделей, если тамошние племена похожи на южные. Следовательно, когда мы достигнем Эмина-паши, у нас останется всего двадцать два ящика. Если же мы ему оставим только двенадцать ящиков, то у нас самих будет десять на возвращение через такую страну, в которой мы истратили тридцать. Десяти ящиков для нас будет так же мало, как и двенадцать для Эмина. Таковы были мои мысленные расчеты, пока мы брели по берегу озера к северу. Надеясь на то, что у острова Касенья, к которому мы теперь направлялись, можно будет достать челнок, я решил пока ограничиться отысканием какого-либо судна дня на два, а если это не удастся, откровенно обсудить дело с моими товарищами.

В полдень на привале, за несколько километров к северу от Катонзы, я в первый раз завел речь об отступлении. Офицеры мои сильно удивились и огорчились.

— Ах, господа, — сказал я, — не стройте таких печальных физиономий, не то мне будет еще тяжелее. Рассмотрим обстоятельства без обиняков. Если на острове Касенья не окажется челноков, что же нам еще делать, как не уходить обратно. Это будет уже совершенно неизбежно. Сегодня и завтра мы посвятим все время на поиски, но после этого ведь нам опять предстоит голодная смерть, коли мы дольше останемся в этой пустынной равнине. Этот береговой уступ вовсе невозделан, и никаких плантаций нет ближе тех, что на покинутом нами плато. Все наши надежды были сосредоточены на Эмине-паше. Я думал, что он на короткое время приедет в эту часть озера насвоих пароходах и заявит туземцам, что он ожидает с запада в гости друзей. Что с ним сталось и отчего он не заглянул сюда, нам неизвестно. Но жители Катонзы говорили нам, что они не видывали белого человека с тех пор, как тут бывал Мэзон-бей. Они слыхали, что в Униоро живет Казати. Но ведь, не имея челноков, мы пространствуем целый месяц, чтоб разыскать его.

Если не отступать, то я вижу только один возможный для нас выход, а именно взять приступом какую-нибудь деревню на берегу озера, окопаться там, устроить укрепленный лагерь и подождать, что будет. По-моему, весть об этом должна проникнуть в Униоро, или в Уаделей, или к Каба-Рега, и тогда Казати, или Эмин, или повелитель Униоро может настолько заинтересоваться, что пришлет узнать, что мы за люди. Далее вопрос о пропитании. Вы видите, что эти приозерные туземцы не обрабатывают землю. Они ловят рыбу, добывают соль и выменивают у жителей верхней равнины зерно. Чтобы доставать себе зерно и нам пришлось бы всякий день влезать и слезать обратно по этим ужаснейшим каменистым кручам. [162]

Положим, что в первую неделю или около того обитатели верхней равнины оказывали бы деятельное сопротивление нашим фуражирам, но в конце концов они непременно сдадутся и уйдут куда-нибудь подальше, предоставив в наше распоряжение свою пустую землю. Согласитесь, что такой план совсем никуда не годится.

Если бы при нас был наш вельбот или оказалось бы возможным достать челнок, мы снарядили бы наше суденышко, посадив на него человек двадцать экипажа, снабдив их на 10 или 12 дней провиантом и дав им командира-офицера, пустили бы их вдоль озера, а сами забрались бы обратно на плато, заняли поближе к краю удобное местечко, немедленно укрепились в нем и стали бы во все стороны делать вылазки за провиантом, — а в этом краю зерна и скота мы видели довольно, — часовые же тем временем зорко следили бы за всем, что делается на озере, и ждали оттуда сигнала — огня или дыма. Когда наша лодка приплыла бы обратно, то мы получили бы вести или о том, что Эмин-паша жив и здоров, или о том, что он уехал через Укеди и Усогу в Занзибар. Это даже очень вероятно, так как, судя по последним известиям из министерства иностранных дел, он имел такое намерение. Но так как ни лодки, ни челнока у нас нет, то, — хотя мы всего в четырех днях плавания от Уаделея, — нечего тратить драгоценное время на изобретение полумер; здравый смысл повелевает нам идти обратно в лес, в каком-нибудь подходящем месте вроде Ибуири сложить лишние вьюки, оставив при них выздоравливающую команду из Ипото и от Угарруэ, и, захватив с собою вельбот и достаточное число ящиков с боевыми припасами, вернуться опять сюда. При настоящем необъяснимом отсутствии Эмина и всяких о нем известий с нашей стороны было бы неблагоразумно тратить свои силы на перетаскивание с места на место такого количества лишних припасов, между тем как очень возможно, что Эмин-паша уже окончательно выехал из этой области.

После полудня мы шли вдоль озера до тех пор, пока остров Касенья не оказался от нас по компасу на 127°, или в расстоянии полутора километров, между тем как наш обсервационный пункт на вершине плато был на 289°.

Мы сделали ограду из кустарников и засветло стали лагерем. Весь вечер мы обсуждали свое положение, получившее совершенно особую окраску из-за решительного отказа Катонзы и его людей входить с нами в дружелюбные сношения.

Утром 15 декабря я послал лейтенанта Стэрса и 40 человек к обитателям острова Касенья, отстоящего примерно на 800 м от берега. Так как озеро тут очень мелко, то челнок с двумя рыбаками, которых Стэрс окликнул, прося подплыть ближе, не мог причалить; тина тут была чрезвычайно глубокая, [163] невылазная, и никто не решался вступить в нее. У самой воды на побережье растет странное дерево амбач, окаймляющее озеро с южной стороны как бы узкою бахромой, которая издали кажется не то высоким частоколом, не то забором, на котором рыбаки развешивают свои сети. Рыболовы указали дальше по берегу место, к которому можно пристать ближе, между тем как с того пункта, где они теперь находились, едва можно было различить звук голосов. Все утро мы дожидались Стэрса, который завяз в тине и болотах. После полудня я послал Джефсона с сорока человеками дальше к пристани, указанной туземцами; это оказался небольшой пригорок, увенчанный деревьями, а у подошвы его вода действительно была достаточно глубока для причаливания.

На вечернем совещании мы порешили избрать единственный разумный план, а именно вернуться к Ибуири, отстоявшее отсюда на 18 дней пути, там построить прочное укрепление и выслать сильный отряд в Ипото за вельботом, вьюками и слабосильной командой, которых надо доставить в укрепление. Затем оставить при них трех или четырех офицеров и пятьдесят ружей и поспешить в ставку Угарруэ, оттуда выслать в Ибуири другую партию выздоравливающих и продолжать путь навстречу майору с арьергардной колонной, чтобы предупредить их конечную гибель, помешать им запутаться в дебрях, из которых мы сами едва спаслись. Соединившись с ними, всем вместе идти назад в свое укрепление, а потом сюда и отсюда, с помощью вельбота, закончить свою экспедицию как следует, не тревожась больше участью арьергарда, которая все время нас мучила и отвлекла наши мысли и силы.

На другой день, 16 декабря, сильная буря с дождем задержала нас в лагере до 9 часов утра. Жесткая почва низкой равнины медленно впитывала влагу, и в первый час по выступлении мы шли по воде, местами по колено. Потом пошла вюлнистая местность, поросшая травою не более трех дюймов высоты и раскидистыми группами кустов и низких деревьев, наподобие искусственно разведенного парка. Дойдя до тропинки, соединявшей пристань острова Касеньи с горным ущельем, из которого мы пришли, мы пересекли ее и направились параллельно берегу озера, но поодаль от него, примерно на два километра. Тут гуляли целые стада дичи, и так как наши люди начали уже страдать от бескормицы, мы решили постараться доставить им мясное блюдо. После нескольких неудачных попыток мне посчастливилось застрелить самца куду, а Саат-Тато убил оленя. В четырех километрах дальше пристани Касенья отряд остановился.

Заночевав тут, мы намеревались обмануть жителей селения Катонзы, которые, наверное, стали бы наблюдать, куда пошел наш отряд, и, зная, что сами они обошлись е нами очень [164] неласково, естественно, ожидали бы с нашей стороны отместки. Ночью мы намерены были вернуться опять к подножию горного ущелья и до рассвета начать подъем на крутизну, чтобы взобраться на вершину, прежде чем туземцы верхнего плоскогорья проснутся и выйдут из своих жилищ. Мы всячески должны были избегать стычек с этим народом при подъеме на такие каменистые кручи, имея притом, на плечах такие тяжелые ноши.

Часа в три пополудни, когда мы занимались дележом дичи и раздачей ее нашим проголодавшимся людям, послышался воинственный вой туземцев, и с полдюжины стрел упало в середину нашего лагеря. То был отличный образец слепого тупоумия или полного безголовья этих дикарей: десяток людей вздумал нападать среди белого дня на 170 человек хорошо вооруженных и вполне подготовленных к самозащите. Само собою разумеется, что, испустив свои вопли и стрелы, они тотчас повернулись и пустились бежать во всю прыть.

Бродя по берегу озера за дичью довольно далеко от лагеря, я видел громадные кучи костей битой дичи: тут были свалены вместе скелеты многих различных пород животных, от слонов и гиппопотамов до мелких лесных козлов. Очень вероятно, что туземцы всего округа делали на них облаву и, согнав зверей в одно место с помощью огня, стреляли их кучами на пространстве каких-нибудь 300 м в поперечнике.

Саат-Тато поранил буйвола и хотел было преследовать его, но благоразумно удалился, увидев, что матерый лев взял это дело на себя.

По мере удаления к северо-востоку берега озера становятся удивительно живописны. Я заметил больше двадцати мест, как нельзя лучше приспособленных к устройству поселения; это все ближайшие к озеру мягкие склоны, покрытые мелким белым песком, часть которого беспрерывно омывается набегающими волнами. Сзади по ярко-зеленым травянистым покатостям разбросаны свежие группы деревьев, всюду пасутся стада разнообразнейших пород дичи, а во все стороны расстилаются изумительно величественные и красивые виды.

В 5 часов 30 минут вечера мы встали, собрались, молча выстроились и бесшумно направились к подножию плоскогорья. С нами было трое больных, двое еще не успевших оправиться после нашей бедственной жизни в лесу, а третий простудился во время вчерашней бури с дождем, и у него была сильная лихорадка.

В 9 часов вечера мы наткнулись на селение. Мы шли еще час, пристально вглядываясь в черную массу горы, высившейся над нами на фоне звездного неба. Но усталость взяла свое, даже пылкий наш авангард остановился; мы где стояли, там и повалились на траву и уснули, как убитые, позабыв все свои заботы. [165]

На рассвете мы встали, насквозь промокшие от росы и далеко не успев отдохнуть как следует. Взглянув на громадную стену, которую предстояло нам теперь одолевать, мы увидели, что до нее осталось еще километра три ходьбы. Она возвышалась четырьмя гигантскими уступами, каждый по 200 м высоты. Мы прибавили ходу и вскоре дошли до начала подъема. Анероид показывал, что мы находимся на 50 м выше уровня озера, которое было на 800 м ниже вершины того отрога или перемычки между северным и южным кряжами, восточные обрывы которых угрюмо стояли перед нами.

Покуда носильщики завтракали остатками вчерашней мясной порции, тридцать отборных стрелков пошли вперед, чтобы скорее занять вершину крутого подъема и оттуда защищать караван, который с тяжелым грузом будет взбираться по камням.

После получасового отдыха мы усердно промолвили: «Бисмиллях!» и начали подыматься по скалистым выступам, еще скользким от недавнего дождя. Утомительный ночной переход, холодная роса, мелкий дождь и свежая температура раннего утра плохо подготовили нас к восхождению на высоту 800 м. В довершение неудобства восходящее солнце палило нам спины, а камни, накаляясь, обдавали жаром лица. Один из больных в бреду ушел куда-то в сторону, другой в припадке желтой лихорадки лег и не захотел идти дальше. Пройдя половину горы, мы увидели внизу двенадцать туземцев из Катонзы, бежавших по нашим следам с очевидной целью догонять отсталых. По всей вероятности, они наткнулись на наших несчастных больных, и легкость, с которой им довелось пронзить своими копьями безоружных и без того сраженных болезнью людей, придала им охоту искать новые жертвы. Но лейтенант Стэрс, которому поручено было вести арьергард, конечно, мог проучить их не на шутку, лишь бы они попались ему на глаза.

На вершине второго уступа мы нашли ручей превосходной свежей воды, что было для нас истинной благодатью, потому что раскаленные солнцем глыбы кварца и гнейса нестерпимо жгли тело. До чего ужасно трудно было людям это восхождение, видно было из того, как они медленно и вразброд ползли по камням и как пот ручьями лился по их обнаженным спинам. Хорошо, что наши искусные стрелки так зорко охраняли караван на верхнем краю обрыва, иначе же нескольким отважным дикарям ничего бы не стоило переколоть в это утро большую часть наших измученных и задыхавшихся тружеников.

На вершине третьего уступа мы сделали краткий привал. Отсюда виден был весь пройденный нами путь и весь наш караван, арьергард которого все еще карабкался по кручам первого (нижнего) уступа; я увидел также и 12 туземцев, следивших за ними на расстоянии 500 м, и заметил, как они один за другим наклонялись над каким-то предметом, который, как я [166] впоследствии узнал от командира арьергарда, был нашим вторым упавшим в дороге больным... Каждый из туземцев, проходя, вонзал в него копье.

Заметив все это, мы решили их примерно наказать и отрядили Саат-Тато с четырьмя другими мастерами этого дела в засаду; они спрятались за большие камни, из-за которых могли все наблюдать, не будучи замеченными.

Через два и три четверти часа мы взошли на вершину плато и соединились с авангардом, оказавшим в это утро такую важную услугу каравану. В то время как арьергард еще продолжал восхождение, мы услышали резкий треск ружейных выстрелов и догадались, что это наши стрелки из своей засады мстят за убийство двух больных товарищей. Один дикарь был застрелен на месте, другого, обливавшегося кровью, подхватили и унесли, а за ними тотчас скрылись и остальные свирепые туземцы.

Пока мы остановились немного отдохнуть, авангард отправился наведаться в соседнюю деревню, которая, вероятно, служила рынком или местом обмена товаров между озерными жителями и обитателями плоскогорья; в этой деревне оказались богатые запасы зерна. Приятная новость быстро разнеслась по всему каравану; вскоре мы завладели, всеми запасами и могли раздать своим людям по пяти больших суточных порций зерна и бобов на каждого человека.

В час пополудни мы выступили дальше, строжайше приказав людям идти в должном порядке и не уходить из фронта во избежание несчастных случайностей и напрасной траты сил. Туземцы, собравшиеся во время нашего отдыха в великом множестве, шли не навстречу нам, а по бокам и с тыла. Большой отряд дикарей попрятался в высокой траве, через которую, как они думали, мы пойдем; но мы свернули в сторону и выбрали такое место, где трава была совсем короткая. Видя, что э, тот маневр не удался, они вышли из засады и старались на разные другие лады удовлетворить свою упрямую ненависть к нам.

Переходя глубокую лощину близ пригорка, уже бывшего местом нашей борьбы с ними, центр колонны и арьергард несколько запутались в камышах и разбились на три или четыре кучки; третий из наших больных в это время отстал; намеренно ли он это сделал или просто ослабел и лег в траву, но только больше он не выходил из этой лощины. Авангард между тем остановился, чтобы дать время остальным подойти и вновь выровняться; в эту минуту раздались оглушительные крики радостного торжества, и до четырехсот туземцев кинулись вслед за нашими по скату пригорка, не обращая внимания на прикрытие арьергарда. Нет сомнения, что эта радость обнаружилась по тому поводу, что они прокололи нашего больного. Уже трех человек мы лишились! И наши враги вновь бросились за [167] нами в надежде дальнейших успехов в этом роде. Действительно, люди арьергарда, придавленные своими вьюками и с трудом волочившиеся в тылу колонны, были настолько утомлены, что легко могли попасть в беду. Но на ту пору из авангарда выделился один искусный стрелок, отошел в сторону от своих и поближе к бегущим за нами обрадованным дикарям и два раза выстрелил по неприятелю; первая пуля положила одного на месте, вторая пробила руку другому и засела у него в боку. На несколько секунд враги смолкли, а наш авангард обернулся и, перейдя в тыл, избавил товарищей от преследования.

Через час после этой стычки мы стали лагерем на холме с плоской вершиной, с которого открывался далекий вид, на роскошные поля. Ноги у нас болели, и мы были утомлены больше, чем когда-либо.

Вечером я размышлял о том странном явлении, что дикари, страшно боявшиеся смерти, так часто, однакоже, подвергают себя опасностям. Потери, понесенные ими во время стычек 10, 11, 12 и 13 декабря, кажется, могли бы научить их не дразнить чужеземцев, доказавших им на деле свою способность к самозащите. Одно время нам показалось, что наш огонь заставил их быть осторожнее; мы думали также, что, идя спокойно своей дорогой, не обращая внимания на их крики и подзадоривания и давая им отпор только в случаях прямого нападения, мы достаточно выяснили перед ними план своих действий. Шел уже пятый день, как мы строго держались этой тактики; у нас началась убыль в людях, а впереди предстояло еще столько работы, что нельзя было терять ни одного человека. Надо было дважды побывать в лесу, сходить в Ипото за вельботом, отнести его на Ньянцу, обойти все берега озера до Уаделея, проникнуть даже до Дюффлэ, коли понадобится, чтобы разузнать об Эмине, опять вернуться на помощь майору Бартлоту и арьергарду, которые, вероятно, уже жаждут, чтобы мы помогли им выполнить их тяжкую задачу, а затем снова пройти мимо этих племен через всю луговую равнину безголовых храбрецов. Поэтому я решил завтра попробовать, какое впечатление произведет на них нападение с нашей стороны и не достаточно ли будет один раз хорошенько проучить их и отнять некоторое количество скота, чтобы они убедились, что жить с нами в мире выгоднее, чем воевать.

На другой день, встав еще до свету, я вызвал охотников для этой новой экспедиции: восемьдесят человек тотчас выступило вперед. Я дал им следующие краткие инструкции:

— Вы видите, ребята, что дикари сражаются не иначе, как перебегая с места на место: у них длинные ноги и зоркие глаза. Для сегодняшнего дела мы, белые, вовсе не годимся, у нас разболелись ноги, мы очень притомились и в здешней стране не можем бегать далеко. Поэтому ступайте вы под [168] начальством своих старшин. Идите, отыщите тех злодеев, что умертвили вчера наших больных. Отправляйтесь прямо в деревню, уводите всех коров, овец и коз, какие попадутся под руку. Поджигать хижины не нужно; главное, действуйте живее я — выгоняйте их как можно дальше, чтобы ни в горах, ни в лощинах, заросших камышом, никого не оставалось. Приведите несколько пленников, чтобы через них я мог передать свой приказ их племенам.

Мы, со своей стороны, воспользовались этой остановкой, чтобы привести в порядок свои личные дела. Наша обувь и платье пришли в полную негодность, и мы провели несколько часов, работая ножницами, шилом и иглой.

В 5 часов пополудни наши волонтеры вернулись и пригнали порядочное стадо коров с телятами и быков. Шестерых быков мы немедленно велели заколоть и раздать людям по отрядам, что привело их в неописуемый восторг.

В этой высокой равнине было очень холодно. С тех пор как мы вышли из леса, каждый вечер на закате солнца подымался такой густой, пронизывающий туман, что мы поневоле искали, где бы от него укрыться, а по утрам на рассвете было так свежо, что зуб на зуб не попадал. Утром 18 декабря термометр показывал 15° Ц, люди наши были совершенно голы, благодаря маньемам, которым они сбыли свою одежду за продукты, и теперь они были рады воспользоваться кожаными куртками туземцев и рогожами, которые выделывают лесные дикари. Испытав на себе холод этих открытых полян, мы больше не дивились тому, что местные жители не вылезали из своих жилищ до 9 часов утра, и сами охотно последовали бы их примеру, если бы это было совместимо с предпринятым нами делом.

19 декабря мы пустились по холмистой равнине к Мазамбони. Когда мы подходили к Гавире, толпа туземцев окликнула нас, говоря: «Наша страна у ваших ног. Никто больше не станет мешать вам. Только вы оказали бы нам большую милость, если бы убили вождя Ундуссумы, который подсылал нас задержать вас».

В полдень мы поравнялись с холмами Балегга, а после полудня пришли к селениям, в которых нас так упорно донимали 12-го числа. Жители, рассеянные группами по ближним холмам, кричали, как бешеные. Я двинул на них авангард, и холмы были очищены, невзирая на неистовую ругань, которой разражались балегги.

Некоторые из захваченных коров оказались дойными, так же как козы. К чаю и кофе молока было довольно; это доказывало, что и в центре Африки можно пользоваться кое-какими удобствами.

20-го мы проходили роскошной долиной Ундуссумы, селения которой были сожжены 10 и 12-го числа. С тех пор они [169] успели придти в прежний вид, все хижины выстроены вновь население было так же густо, кругом тот же достаток, но в деревнях была мертвая тишина: жители сидели на горных склонах и молча смотрели на нас. Никто нас не окликнул, никто не обидел, и мы прошли в полном порядке и тишине. Сравнив наше теперешнее к ним отношение с прежним, быть может, эти приверженцы Мазамбони вступят в дружбу с нами, если мы предложим им свою дружбу в следующий раз, когда будем проходить их землями. Нам казалось неизбежным, что на будущее время нас примут если и не очень ласково, то по крайней мере учтиво. Итак, в виду нескольких сотен воинов Мазамбони мы ровным шагом мирно прошли через обновленную долину. Тем временем просо дозрело, приспела пора собрать его в житницы, и, по удалении нашем на запад, для здешних жителей должны были настать счастливые дни.

На другой день мы вступили в страну абунгумов и, переправившись через Восточную Итури, расположились лагерем на ее правом берегу.

22-го дневали. У лейтенанта Стэрса и у меня жестоко разболелись ноги, и был сильнейший приступ лихорадки. 23-го пришли к главному руслу Итури и убедились, что бабусессэ убрали все челноки. Пройдя берегом несколько ниже к такому месту, которое было усеяно островками, мы начали строить себе висячий мостик, перекинув его с левого берега на островок середины реки, и к двум часам пополудни 24-го числа мостик был сделан, и очень прочно, хотя сразу по нему могли проходить не более двух человек. Уледи, шкипер «Аванса», с отборным отрядом из тринадцати человек переплыл с островка на правый берег, держа ружья на затылке, и по всем трущобам искал челноки, но так и не нашел. Между тем налетела гроза, и пошел сильнейший град величиной с крупные орехи, который сшиб наши палатки, напустил холоду и чуть не заморозил людей. Температура 23° внезапно упала до 10°. Это продолжалось всего четверть часа, но когда солнце снова засияло, оно осветило лагерь, засыпанный градом.

На рассвете в день Рождества я послал мистера Джефсона со старшиной Решидом на реку нарезать банановых стволов и устроить из них плот. К полудню плот был готов, и караван, переходивший до тех пор по висячему мосту на островок, начал переправу к противоположному берегу на пароме, который мог доставить сразу по 4 человека с их вьюками. В час 40 человек с вьюками были уже на том берегу. Тогда мы рискнули переправлять на этих плотах по шести человек с вьюками, и к 4 часам пополудни весь отряд № 2 благополучно был доставлен за реку. Отряд № 1 занялся тогда переправой рогатого скота, а когда и арьергард перешел через мостик, Саат-Тато захватил его своим вьючным крюком и несколькими ловкими ударами уничтожил. [170]

К полудню 26 декабря вся экспедиция была переправлена через главное русло Итури. Ради праздника Рождества Христова шесть телят было заколото и роздано людям. На другой день один из старшин умер от воспаления легких; он простудился на ветру, во время привала на краю плоскогорья, когда был весь в поту после многотрудного восхождения с приозерной равнины. 29-го мы пришли в Индесуру; отсюда направились к деревушке из трех хижин близ Айюгу. 1 января 1888 г. расположились лагерем в Инде-тонго, а 2-го прошли мимо гигантского гранитного утеса в лесу, на котором лесные туземцы иногда укрываются во время своих междоусобных войн.

6 января прошли через Инде-муани и были на том месте, где наш занзибарец Мшараша упал тогда с бревна и сломал себе шею. Лесные живодеры — красные муравьи — успели обчистить ему череп так, что он был похож на крупное страусовое яйцо. Грудная клетка была еще цела, но нижние конечности съедены дочиста:

На другой день пришли в Ибуири и добрались до селения Борио, но, увы, напрасно мы ласкали себя надеждой устроиться там с комфортом: туземцы сожгли свои чудесные жилища. К счастью для нас, они имели предосторожность выбрать доски и весь материал, который был получше и попрятать его в кустах. Богатые запасы кукурузы также были поспешно убраны во временные шалаши, построенные в непромокаемой чаще. Мы немедленно начхали собирать доски и кукурузу и до наступления вечера приступили к постройке форта Бодо, т. е. Миролюбивого. [171]

ЖИЗНЬ В ФОРТЕ БОДО

Придя в Западное Ибуири, перед построением форта Бодо, я чувствовал себя в положении негоцианта из Сити, вернувшегося из краткой отлучки в Швейцарию или на морские купанья и очутившегося перед грудою деловых писем, накопившихся в его отсутствие и требующих серьезного внимания. Все это нужно вскрыть, прочесть, рассортировать, привести в порядок; вдумываясь в их содержание, он ясно видит, что тут немало важных дел, которые наделают ему хлопот, если тотчас же не приняться за них усердно и методично. Нам послужил такими вакациями спешный и трудный поход к озеру Альберта на помощь губернатору Экватории, взывавшему на весь свет: «Помогите, гибнем!» Ради этого похода майор Бартлот оставлен позади с колонной арьергарда, больные и слабосильные размещены по ставкам Угарруэ и Килонга-Лонги, вся лишняя кладь зарыта в песке у Голодного лагеря или оставлена в Ипото, вельбот «Аванс» разобран и запрятан в кустах, Нельсон и доктор Пэрк на хлебах у маньемов и все, что угрожало задержать нас в пути, остановить или затруднить поход, было или сложено где-нибудь на стороне, или пристроено иначе.

Но так как этот губернатор, предмет всех наших помышлений и постоянных разговоров, или уехал восвояси, или не мог, или же не хотел пойти навстречу собственным избавителям, пришлось, наконец, заняться всем тем, что ради него было [172] отложено или заброшено. Я сделал список предстоявших нам дел:

Высвободить из когтей маньемов Нельсона, Пэрка, всех слабосильных, а также унести из Ипото стальной вельбот «Аванс», митральезу системы Максима и 116 вьюков.

Построить форт Бодо, снабдив его всеми удобствами для поселения гарнизона; сделать в лесу просеку, расчистить ее, возделать почву, насадить кукурузу, бобы и табак, чтобы защитники ни в чем не терпели нужды.

Снестись с майором Бартлотом посредством гонцов или самому отправиться к нему; проводить выздоравливающих от ставки Угарруэ.

Если окажется, что вельбот украден или уничтожен, построить челнок для плавания по Ньянце.

Если Бартлот уже выступил, поспешить высылкою ему навстречу провизии и носильщиков.

Но прежде всего предстояло всем и каждому из нас заняться возведением крепкой ограды, за стенами которой нам уже легче будет возводить другие постройки и можно работать, не имея ружья за плечами. В наше отсутствие жители западного Ибуири сожгли свое селение, и вместо деревни Борио мы застали груду дымящихся обломков.

18 января частокол вокруг форта Бодо был готов. Сто человек срубали высокие шесты и приносили их тем, которые вырыли узкую и глубокую канаву по всей наружной линии форта и вбивали в нее шесты крепкою, сплошною стеной. Стоячие шесты скреплялись тремя рядами поперечных, связанных с ними крепкими лианами и ротангом. По одну сторону шестов частокол был одет еще досками, так что и по вечерам гарнизон мог спокойно веселиться вокруг костров, не опасаясь ни злобных карликов, ни кровожадных дикарей, которые вздумали бы пустить в лагерь отравленную стрелу и обратить веселье в печаль. На трех углах форта возвышалось по сторожевой башне в 5 м высотой, также тщательно обшитых досками; с этих башен караульные могли день и ночь наблюдать за малейшим движением за стенами форта в будущих засеянных полях. Вдоль всего частокола шла изнутри скамейка, или приступок, с которого осажденные могли безопасно выглядывать наружу. В течение месяцев, которые потребуются нам для выполнения намеченного плана, маньемы могут собрать значительные силы и напасть на наше укрепление; поэтому нужно было так устроить его, чтобы оно было непроницаемо не только для стрел, но и для пуль.

Когда прочная ограда была окончена, мы начали собирать материалы для офицерских бараков, кладовых, кухонных, строений, амбаров для зерна, помещений для прислуги и прочих; натаскали множество массивных бревен, для столбов и перекладин, сотни стропил, тысячи лиан и ползучих стеблей [173] всевозможных сортов для скрепы, громадные кучи листьев для кровель, и когда эта черная работа тоже пришла к концу, вечером 18 января я призвал лейтенанта Стэса и передал ему следующие специальные указания:

«Завтра утром вы с сотней ружей выступаете в Ипото, чтобы узнать, что сталось с Нельсоном, Пэрком и слабосильной командой, и всех оставшихся в живых препроводите сюда. Вы должны также принести вельбот «Аванс» и столько товаров, сколько окажется возможным захватить с собой. Последние известия от Нельсона и Пэрка заключали много неприятного. Будем надеяться на лучшее; но под вашим начальством на всякий случай будет сотня здоровых людей, которые теперь по силе не уступят маньемам, а поход к озеру Альберта значительно поднял их дух. Маньемов они ненавидят, выступают в поход вполне самостоятельно, имея при себе на все время достаточные запасы зерна. Вы с ними можете теперь делать все, что угодно. Если Нельсону и Пэрку не на что будет пожаловаться, исключая обычной у маньемов скаредности и недоброжелательства, то не вступайте ни в какие пререкания, не обвиняйте, не пеняйте, а просто возьмите наших товарищей и наше добро, и возвращайтесь скорее. Если вельбот цел и не поврежден, оставайтесь отдыхать не больше одних суток, взвалите части «Аванса» на плечи и несите домой. Но если оставшиеся в живых расскажут вам, что на них нападали без особого повода, что пролили кровь, что кто-нибудь из белых и чернокожих пал жертвою свирепости маньемов, или если окажется, что они уничтожили вельбот, — тогда соберите всех своих, устройте военный совет, обсудите хорошенько все шансы, и тогда, с богом, действуйте, чтобы получить полное и окончательное удовлетворение. Вот и все. Только помните, что каждый лишний день сверх того времени, которое вам действительно понадобится на поход туда и обратно, подвергнет нас здесь той вечной, мучительной тревоге, без которой экспедиция кажется, шагу не может сделать. Будет с нас и тех опасений, которыми мы постоянно терзаемся по отношению к Бартлоту, Эмину-паше, Нельсону, Пэрку, больным занзибарцам, — постарайтесь с своей стороны, не доставлять нам еще дополнительных терзаний».

Трех коров зарезали и поделили их на мясные порции для экспедиции Стэрса, людям роздали по 120 початков

[174] кукурузы, для командира и его двух приятелей захватили коз, кур и бананов, и 19-го числа отряд выступил к ставке Килонга-Лонги.

По уходе Стэрса я начал строить обширный амбар для ссыпки трехсот бушелей кукурузы, а потом занялся штукатуркой внутренних стен нашей главной квартиры. Джефсон деятельно выравнивал пол офицерского флигеля. Люди таскали глину, и затем утаптывали и трамбовали ее. Кровельщики устроили род деревянной решетки, по которой настилали крышу из широколиственной фринии; одни сколачивали лестницы, другие разводили глиняное тесто для стен, третьи мастерили косяки, подоконники и двери, строили кухни, складывали очаги, вырывали помойные ямы или копали ров вокруг всего укрепления. Этот ров в 3 м ширины и в 2 м глубины приходилось прокапывать в очень жесткой желтой глине, которая залегает на 60 см ниже верхнего слоя почвы, состоящей из чернозема и перегноя. Когда дома были готовы, мы выкрасили их смесью древесной золы с водой, что придало им очень опрятный и красивый вид.

28 января главная квартира была вполне готова. Мы расчистили около трех гектаров земли, дочиста вырубили кустарник на 200 м расстояния вокруг всего форта, собрали все остатки и обрезки бревен, что было полегче — перетаскали к себе на топливо, а самые тяжелые сложили в кучи и сожгли на месте, а на другой день убрали палаткой и перешли на новоселье в свои дома. Джефсон был в восторге и уверял, что у нас «удивительно уютно». Вначале чувствовалась сырость в домах, но мы день и ночь жгли уголь на очагах, и от этого вскоре все стены окончательно просохли.

До 6 февраля мы занимались дальнейшей расчисткой леса, но вскоре оказалось, что туземцы бродят поблизости от укрепления, втыкают отравленные колья по тропинкам, рубят наши бананы и вообще делают разные пакости; поэтому я разделил гарнизон на две партии и поручил им очередно стеречь плантации и наблюдать за тем, что делается в лесу. В этот день, на расстоянии двух километров от укрепления, было найдено несколько селений пигмеев с значительными запасами бананов. Карликов разогнали, а лагери их разрушили.

Пожив несколько дней на новоселье, мы убедились, что нам суждено терпеть нашествие крыс, блох и мельчайших микроскопических москитов. Крысы поедали нашу кукурузу, кусали нас за ноги, бегали вперегонки через наши лица и играли в прятки под нашими одеялами. Они как-будто чутьем угадали, что туземцы замышляют сжечь западное Ибуири, и заранее скрылись в гущу лесных кустов и плантаций кукурузы, справедливо полагая, что такие хорошие места недолго останутся незаселенными. Покуда европейцы воздвигали свои удобные жилища и распоряжались устройством просторных [175] сараев и кладовых для ссыпки неистощимого количества зерна, крысы спокойно выжидали, когда все будет готово. Но на зло им странные белые люди вздумали вырыть вокруг своей усадьбы длинный и глубокий ров с отвесными стенами, в которые целые семейства крыс, спешивших проникнуть в форт, попадали и никак не могли вылезть обратно, а наутро Ренди, моя собачка-крысоловка, застала их там и в несколько минут умертвила. Однако несколько старых, премудрых крыс из занзибарской деревни проникли-таки в укрепление и вскоре размножились в таких размерах, что мы считали их истинным божеским наказанием, пока не привыкли к их возне и грубому веселью.

Тем временем теплые и сухие глиняные полы способствовали размножению целых мириадов блох. Бедному Ренди они житья не давали, да и нам самим было немногим лучше. Пока мы одевались, они покрывали тело сплошным черным налетом. Чтобы избавиться от них мы решились держать полы постоянно влажными и мести по два раза в день.

Обыкновенные частые сетки, вставляемые в окна и двери против москитов, вовсе не защищали нас от здешних мучителей этого разряда. Они пролетали сквозь отверстия этих сеток так же свободно, как мыши пролезли бы сквозь сетки, приготовляемые для антилоп. Единственно действительным против них средством были занавески из частой кисеи; но под защитой этих занавесок мы сами едва не задыхались от жары.

Мыла у нас давно уже не было и для замены его мы изобрели смесь касторового масла с древесной золой, что очень неприятно пахло и вообще было довольно противным веществом. Однако нам удалось после нескольких старательных попыток получить довольно густую массу; мы скатали ее в шаровидные куски и находили удовлетворительной, так как она все-таки производила желаемое действие.

Каждую ночь от Ямбуйи до выхода в травянистую равнину мы слышали резкие крики лемуров. Сначала раздавались поразительно громкие, медленные возгласы, которые, постепенно учащаясь, становились все громче, выше, пронзительнее и чаще, причем звуки бывали то сердитые, то раздирающие, то жалобные. В тишине и темноте ночи они производили самое странное впечатление. Обычно на расстоянии каких-нибудь двухсот метров друг от друга перекликались самцы и самки. Когда таких парочек случалось поблизости две или три, то не было никакой возможности снова уснуть, если случайно проснешься среди ночи.

Иногда из лесной расчистки нападали на укрепление полчища красных муравьев. Для них наши рвы и канавы не служили препятствием. Они шли длинными, густыми, непрерывными рядами, имея на флангах своих сторожевых воинов, спускались в ров, беспрепятственно влезали по противоположному отвесу, пробирались через частокол, между кольями, в [176] промежутках между досками, через приступок, наконец, на площадку форта, и тут часть направлялась осаждать кухню, а часть забиралась в главную квартиру, в офицерскую столовую, и горе той необутой ноге, которая отважилась бы наступить на них! Скорее дайте себя высечь крапивой, насыпать перцу на содранное место, или едкого кали на нарыв, чем испытать, как эти безбожные кусаки тысячами облепят вас, залезут вам в волосы и начнут запускать в ваше тело свои крепкие, блестящие челюсти, после чего от каждого укуса у вас вскакивают болезненные волдыри. При их приближении всякая живая тварь трепещет, а люди вскрикивают от боли, воют, скачут и извиваются. В сухих листьях фринии, которыми покрыты наши здания, слышится вдруг торопливое шуршанье и возня, как будто тамошние жители собрались переселяться. Лежа в гамаке, подвешенном к потолку, я наблюдал при свете зажженной свечки, как эти мстители двигались по полу моего домика, как они лезли по стенам, заползали во все щели и норки, исследовали каждый слой фриниевых листьев; я слышал, как пищали слепые крысиные детеныши, как испуганно и отчаянно визжали их родители, и лежа благословлял красных муравьев, как своих избавителей, желая им совершить как можно больше истребительных подвигов, как вдруг несколько отрядов этих молодцов, очевидно позабывших всякую дисциплину, сваливались сверху прямо в мою койку и мгновенно превращали своего доброжелателя в яростного врага. Я кричал благим матом, приказывал скорее принести горячих углей и тысячами палил муравьев живьем, так что воздух наполнялся удушливым смрадом от печеных и жареных насекомых. Поделом им!

Покуда мы рыли канаву, в твердой желтой глине нам попадались на глубине полутора метров от поверхности почвы совершенно обгорелые деревья; между тем тут же росли высокие деревья, имевшие от 100 и 150 до 200 лет от роду. Местность была ровная и, по-видимому, почва совсем нетронутая.

Нас немало удивляло между прочим то обстоятельство, что, живя в тропической Африке, мы не страдали от укусов змей. Этот материк изобилует всевозможными гадами от серебристого слепыша до громадного питона, но пока мы шли по Африке то водой, то сушей на пространстве более 38 000 км у нас было только два случая укушения змеями, да и то не смертельных. Но едва мы принялись за расчистку лесных участков, стали копать землю и прокладывать дорогу, как увидели, что мы часто, не подозревая, рисковали жизнью. Пока мы убирали залежавшийся валежник, вырывали с корнями подлесок и подготовляли землю к обработке, мы встречали множество змей, из которых некоторые были замечательно красивы. Одни, тонкие, как хлыстики, и зеленые, как нежные всходы пшеницы, свернувшиеся клубками, таились в листве [177] кустарники и падали среди людей, зацеплявших своими крючьями эти самые кусты, чтобы вырывать их с корнями. Немало находили мы ярко окрашенных, пестрых змей из рода Dendrophis, убили три экземпляра узорчатой кобры, четыре церасты выползли из своих нор и бросились на людей, но также были убиты. Одну из рода Licodontide нам удалось сжечь в ее норе; когда люди взрывали землю заступами, им то и дело случалось выворачивать из почвы плоскоголовых слепых серебристых змей ростом не крупнее земляного червя. Черепах тоже было множество, а вонючие хорьки часто оставляли нам следы своего пребывания.

Над каждой лесной просекой мы видели летающих коршунов, этих отважных хищников, но стервятников встретили в первый раз только по выходе из леса, в степной области. Изредка попадались грифы с белыми ошейниками, но попугаев было неисчислимое множество: от утренней зари до сумерек повсюду эти птицы заявляли о своем существовании. Иногда, обыкновенно уже под вечер, садились на деревья у просеки цапли. Они, очевидно, отдыхали на перепутье, летя с Ньянцы. Черный ибис и трясогузка были постоянными нашими спутниками в дебрях. Когда на деревьях встречались ткачики, и особенно их гнезда, то это был верный признак, что где-нибудь поблизости есть деревня. По всем окрестностям и, наконец, даже в наших плантациях, не больше как в шести саженях от форта бродили стада слонов. По лесу немало было следов буйволов и кабанов, но ни один из нас не занимался естественной историей: у нас не было ни времени, ни охоты собирать насекомых, бабочек или птиц. С нашей точки зрения, звери или птицы представляли собою нечто съестное, но, невзирая на все наши старания, нам очень редко удавалось убить кого-нибудь. Мы замечали только то, что само лезло в глаза или попадалось под ноги. Постоянные серьезные заботы мешали нам заниматься чем-либо посторонним. Бывало, туземец или занзибарец принесет какую-нибудь диковинку, рогатого жука с блестящей окраской, сфинкса, красивую бабочку, громадную богомолку, птичьих яиц или редкое растение — лилию или орхидею, черепаху или змею, — я любуюсь, похваливаю находку, а сам все время думаю о другом. У меня была такая многочисленная семья, что недосуг было заниматься пустяками. Не проходило ни одного часа, чтобы я не думал о Стэрсе, ушедшем в Ипото, о Бартлоте и Джемсоне, которые теперь мучаются где-нибудь по лесам под бременем своей богатырской задачи; или же мои мысли витали в таинственном сумраке, окружавшем Эмина-пашу; иногда я задумывался о злобных карликах, о кровожадных балессэ и их действиях или же просто о том, как и чем прокормить всю мою команду как в настоящую минуту, так и в будущем.

7 февраля мы просмотрели и измерили подступы к воротам [178] укрепления, а затем несколько дней сряду большая часть гарнизона занята была прокладкой широких, прямых дорог к востоку и западу как для удобства ходьбы, так и для облегчения защиты. Мы вырубили громадные деревья и откатили их в сторону, а полотно дороги вычистили так чисто, что за триста шагов можно было бы видеть мышь, бегущую по дороге; к западу от укрепления через реку перекинули мост, чтобы разведчикам удобнее было во всякое время дня и ночи обходить плантации. Можно себе представить, какое впечатление производила эта ярко освещенная обширная расчистка на хитрых туземцев, которые привыкли держаться в густой тени, ползать под гигантскими стволами наваленных деревьев, подолгу высматривая и выжидая случая к нападению. Теперь они должны были почувствовать, что им не удастся ступить на наши угодья или хотя бы перейти поперек дороги, без того чтобы караульный не прицелился в них из ружья или разведчики не распознали бы их следы.

На другое утро мы водрузили длинный флагшток высотою в 15 м, подняли на нем египетский флаг и позволили суданцам салютовать ему двадцатью одним выстрелом.

Только что кончилась эта маленькая церемония, как в конце нашей западной дороги раздался выстрел, часовой западной башни затянул: «Кто идет?» — и мы догадались, что это идет из Ипото наш караван.

Прежде всех пришел доктор Пэрк, бодрый и веселый, но зато Нельсон, все еще страдавший больными ногами и дотащившийся до укрепления целым часом позже, ужасно постарел, осунулся, черты лица его заострились, он сгорбился, и походка у него была такая шаткая я медлительная, как у восьмидесятилетнего старика.

Нашим офицерам во время их стоянки у маньемов требовалось больше твердости, больше терпения и душевной бодрости, чем нам во время нашего бурного похода в степной области. Страдая от изнурения, болезней и всяких обид от этих ужасных негодяев-маньемов, им нечем было вдохновляться, нечем поддерживать в себе энергию и выносливость, между тем как нас влекли вперед разнообразные виды и впечатления, постоянное возбуждение, напряженная деятельность, интерес передвижения, борьба. Они изо дня в день терпели во всем недостаток, нуждались в самом необходимом, тогда как мы постоянно были сыты и даже роскошествовали. Но всего труднее для них было спокойно и любезно выносить грубое обхождение Измаилии, Камиса и Сангарамени, этих рабов Килонга-Лонги, который сам был рабом занзибарского купца Абид-бен-Селима.

Между измученными людьми, едва приползшими к нам из этой злополучной ставки в Ипото, и теми дюжими, лоснящимися молодцами, которые ходили к озеру Альберта, [179] контраст был поразительный: у первых на костях вовсе не было мяса, мускулы высохли, сухожилия впали, и все личные, индивидуальные черты до того стерлись, что очень трудно стало отличить одного от другого.

12 февраля явился лейтенант Стэрс со своею партией, принесшие все части вельбота в целости и в полном порядке. Он был в отлучке двадцать пять дней и выполнил возложенное на него поручение во всех отношениях превосходно, свято соблюдая все пункты инструкции.

Вечером того же дня состоялось между нами и старшинами замечательное совещание по поводу дальнейшего образа действий. Оказалось, что старшины все до единого стоят на том, чтобы непременно тотчас же отправиться к Ньянце, спустить вельбот и разыскивать Эмина. Мне не меньше их хотелось разузнать что-нибудь о паше, но я был готов и отказаться от этой мечты, лишь бы поскорее узнать о судьбе майора Бартлота. Однако, все, и офицеры и подчиненные, в один голос просили сперва разрешить вопрос об Эмине-паше. Наконец, после взаимных уступок, мы остановились на следующем компромиссе: послать гонцов к майору Бартлоту с письмами, картой пройденного нами пути и другими указаниями, какие могли быть ему полезны. Решили также, что, отдохнув дня два, лейтенант Стэрс проводит этих гонцов до Угарруэ, и когда увидит, что они благополучно перебрались на другой берег, захватит с собой всех людей, которые по слабости или болезни оставались в ставке Угарруэ с 18 сентября, и приведет их к нам. А для того, чтобы не лишать Стэрса «чести присутствовать при акте избавления Эмина-паши», мы обещали подождать его до 25 марта. Тем временем мы будем расширять свои поля и плантации, засаживать их кукурузой и бобами, чтобы никогда не терпеть недостатка в провианте, пока будем жить и действовать по лесам.

От форта Бодо до Ипото всего 126 км, а туда и обратно 252 км; лейтенант Стэрс совершил этот поход в двадцать пять дней, делая средним числом около 10 км в день; но он дошел до Ипото в 7 дней, столько же понадобилось на это расстояние и Джефсону, и Уледи, так что по-настоящему они проходили больше 17 км в день. А так как ставка Угарруэ еще на 166 км дальше Ипото, а от форта Бодо, стало быть, за 292 км, мы считали, что поход в 584 км, предпринимаемый Стэрсом туда и обратно, должен был взять у него по крайней мере 34 дня, считая по 17 км в день. И это был бы отличный ход, особенно лесом; а так как нужно было принимать в расчет какие-нибудь задержки и случайности, могущие удлинить время его отсутствия, мы решили выступить к Ньянце 25 марта, но идти полегоньку, тем более, что, неся части вельбота, мы и не можем подвигаться быстро и таким образом дадим время Стэрсу нагнать нас. [180]

Утром 16 февраля на перекличке было объявлено, что вызывается двадцать человек охотников из числа самых отборных людей для доставки наших депеш к майору Бартлоту, и если они благополучно доставят их, то каждый получит награды по 10 фунтов стерлингов.

Само собою разумеется, что мои занзибарцы пришли в восторг и каждый из них считал себя героем. Больше пятидесяти человек выступило из рядов, вызывая товарищей сказать что-либо в опровержение их мужества и храбрости; и товарищи и офицеры подвергли их такой подробной проверке, так вышучивали и строго оценивали степень их выносливости, смышленности, а также душевную и телесную крепость, что окончательно отобранные двадцать человек действительно могли удовлетворить всем требованиям начальства и товарищей. Им роздали провиант и записали в число тех, чем-либо особенно отличившихся людей, которым по возвращении в Занзибар обещаны были денежные награды сверх той суммы, за которую они нанялись. В 9 часов утра лейтенант Стэрс выступил по дороге в Ипото и к ставке Угарруэ, снабженный достаточным количеством кур, коз, кукурузы и банановой муки на все время продолжительного похода.

18 февраля на моей левой руке, которая уже дня четыре перед тем сильно болела, образовалась железистая сильная опухоль, предвещавшая, как сказал доктор Пэрк, на этом месте большой нарыв.

Следующие страницы представляют отрывки из моего дневника.

С 19 февраля по 13 марта. В воскресенье вечером 19-го числа у меня появилось воспаление в кишках, которое доктор Пэрк назвал острым гастритом. Болезнь была настолько серьезная, что в течение первой недели я почти ничего не сознавал, кроме сильной боли в руке и в желудке да общего состояния беспомощности. Доктор Пэрк лечил меня усердно и ухаживал за мной с чисто женскою заботливостью. Я вдруг очутился в таком состоянии, что все окружающие только о том и думали, как бы мне услужить, только мною день и ночь и занимались. Неизменные друзья мои, Пэрк и Джефсон, исполняли обязанности сиделок, не отходили от моей постели, прислуживали; бедный Нельсон, сам больной, изнуренный лихорадками, нарывами, сыпями и всеми последствиями своей ужасной агонии в Голодном лагере, все-таки приходил ко мне, еле передвигаясь, и выражал свою симпатию. Под вечер доктор позволял старшинам навещать меня, чтобы передавать перепуганным занзибарцам достоверные сведения о моем виде и чего ожидать от дальнейшего хода моей болезни. В эти 23 дня я находился большею частью под влиянием морфия в бессознательном состоянии. Теперь я медленно поправляюсь. Третьего дня мне прорезали нарыв, достигший [181] значительных размеров, и боль прошла. Между тем мое питание за все это время состояло ежедневно из одного стакана молока пополам с водой! Поэтому я так ослаб, что едва могу двигать рукой.

За время моей болезни я имел несчастье потерять двух прекрасных людей, Сармани и Камвейя, убитых стрелами, да один из старшин получил серьезную рану. Случилось это во время обхода патруля, заходившего до реки Ихури за четырнадцать географических миль отсюда к северу. Уледи и его отряд отыскали местожительства карликов и других, более рослых аборигенов, постоянно обкрадывающих наши банановые рощи. Они живут в Аллессэ и Ндэрме, к востоку отсюда, за четырнадцать географических миль.

Уледи удалось захватить в плен одну из пигмейских королев, жену вождя в Индекару. Мне привели ее посмотреть. У нее на шее было ожерелье, или, скорее, ошейник из трех гладких железных обручей, кольца которых свернуты наподобие часовой пружины. На каждом ухе она носила по три железных кольца. Цвет ее кожи светлокоричневый, лицо круглое, широкое, большие глаза, маленький рот и толстые губы. Она держала себя спокойно и скромно, хотя вся ее одежда состояла из узкого куска местной рогожи. Ростом она в 132 см, а отроду ей, должно быть, лет девятнадцать или двадцать. На ее руках, когда она держала их против света, я заметил беловато-бурые волосы, вроде шерсти. Кожа ее не имеет той шелковистости, которою отличается кожа занзибарских женщин, но, вообще говоря, она очень привлекательное маленькое создание.

От 13 марта по 1 апреля. К 25 марта я уже настолько оправился, что мог пройти сразу шагов двести или триста. Рука все еще болела, я был очень слаб. Нельсон между тем успел избавиться от целого ряда своих недугов и тоже начал поправляться. Пока я выздоравливал, меня каждый день после обеда выводили на середину великолепной колоннады высокоствольных деревьев, через которую шла наша дорога к Ньянце, и тут я проводил целые часы в покойном кресле, читал или дремал.

Когда меня водили под своды этой зеленой аркады, я всякий день с наслаждением наблюдал за быстрым ростом наших насаждений и за постепенным превращением окружавшего нас дремучего леса в расчистки и прекрасно обработанные поля. Эти расчистки, взрытые, разрыхленные и засаженные, недолго представляли собою обнаженную поверхность бурой земли: как бы по мановению волшебного жезла все пространство покрывалось сначала маленькими, нежно-зелеными всходами кукурузы, и не успеешь оглянуться, как тонкие белые стебельки, изогнутые дугою и старавшиеся пробиться сквозь комья земли, уже выпрямились, отбросили [182] комья в сторону, расправились и выпустили вверх по нескольку тонких листочков. Изо дня в день я не мог налюбоваться, как они росли, крепли, утолщались, а зелень становилась все гуще, крупнее и ярче. Наконец правильные ряды этих растений образовали густые аллеи, переплелись своими великолепными листьями, и все вместе превратилось в роскошные маисовые поля, шелест которых был похож на отдаленный прибой моря о песчаный берег в тихую погоду.

Я благоговейно прислушивался к этой музыке, пока друг мой доктор, сидящий тут же неподалеку, наблюдает за мною, а часовые ходят в обоих концах аллеи. Легкий ветерок разгуливает по лесу и затрагивает кукурузу в поле, а я сижу и смотрю, как ее верхушки раскачиваются, кивают друг другу, грациозно шелестя и волнуясь, пока дремота овладевает всеми моими чувствами, я теряю сознание окружающего и переношусь в мир сладких сновидений. Когда солнце склонится к западу и пронижет лес мягкими горизонтальными лучами, мой добрейший доктор берет меня под руку, помогает встать на ноги и тихонько ведет к форту, между тем как на пути кукуруза кивает мне на прощанье.

В этой теплой, плодородной почве маис достигает поистине гигантских размеров: у нас он не ниже подлеска. Всего несколько недель назад поле было засеяно, после того довольно долго еще я мог различить на обнаженном поле скачущую мышь; прошло еще немного времени — кукуруза была уже мне по пояс; а сегодня я с трудом мог достать полутораметровой палкой кончик одного из мечевидных листьев, и целое стадо слонов легко могло бы укрыться в этом поле и не быть замеченным со стороны. Кукуруза уже цвела, громадные початки, разрастаясь с каждым днем, лежат в своих многочисленных пеленках и обещают богатейшую жатву, а у меня сердце радуется при мысли, что и во время нашего отсутствия гарнизону тут нечего опасаться недостатка в провианте.

Завтра я решил потихоньку выступить к Ньянце вместе с вельботом. Сорок шестой день уже, как Стэрс ушел. К майору Бартлоту послал двадцать человек гонцов, — один из них, впрочем, уже вернулся. Шестеро ушли с лейтенантом Стэрсом. В укреплении я оставлю Нельсона и сорок девять человек; стало быть, остается 126 человек для сопровождения вельбота к Ньянце. Итого из 389 человек авангардной колонны остался 201, не считая тех выздоровевших, которые могут еще придти из ставки Угарруэ.

Типпу-Тиб, очевидно, не сдержал обещания, и поэтому майор принужден делать двойные этапы за сотни километров отсюда. Мои девятнадцать гонцов теперь должны быть где-нибудь около Непоко, а Стэрс застал людей еще настолько искалеченными и истощенными нарывами, что не может продвигаться быстро, С отрядом в 126 человек попытаюсь во [183] второй раз пойти на помощь к Эмин-паше. Гарнизон составился из всех тех, которые еще не набрались сил, страдают малокровием товарищи Нельсона по стоянке в Голодном лагере или больны ногами; из этих иные уже неизлечимы.

Для обеспечения форта Бодо сделано немало. У Нельсона будет надежное укрепление. Поля кукурузы и бобов удались превосходно. Последние я сегодня отведал в первый раз. Рощи бананов, как говорят, неистощимы.

Наши широкие дороги тянутся на километр в обе стороны. Каждое утро патруль из десяти разведчиков обходит наши владения, наблюдая, чтобы коварные карлики не уничтожили запасов гарнизона и никакие дикари не могли бы внезапно напасть на людей, работающих в полях.

По усердной просьбе доктор Пэрк сопровождал завтра нас к Ньянце. Хотя я нахожу, что его место в укреплении при инвалидах, но, по правде сказать, и Нельсон со своими прислужниками может сделать то, что нужно по медицинской части, так как он и его мальчики отлично выучились промывать раны и накладывать бинты, намоченные карболовой кислотой с водою.

По воскресеньям люди забавлялись тем, что проделывали военные эволюции по методу генерала Мэтьюса в Занзибаре. Эти природные мимики так навострились, что даже голосу и всем движениям генерала подражали в совершенстве.

Вообще жить в форте Бодо для всех было довольно приятно, исключая капитана Нельсона и меня. Правда, что мы все постоянно волновались и тревожились за участь наших друзей. Кроме того, нам хотелось поскорее тронуться в путь и что-нибудь делать для завершения нашего предприятия; ни непредвиденные обстоятельства постоянно и помимо нашей воли задерживают нашу деятельность. Поэтому мы старались каждый свободный час посвящать накоплению возможно больших запасов провианта в надежде, что судьба сжалится над нами и позволит нам снова увидеть, прежде чем мы во второй раз воротимся с Ньянцы в форт Бодо, наших друзей Бартлота, Джемсона, Уарда, Труппа и Бонни.

Комментарии

19 Генерал Гордон был послан из Англии в Судан для ликвидации махдистского восстания. Выполнить свою миссию ему не удалось: он был окружен в Хартуме вместе с хартумским гарнизоном махдистскими войсками и убит 26 января 1884 г.

20 Мута-Нзиге — это озеро Эдуарда, открытое Стенли в 1876 г. Название «Мута-Нзиге» часто встречается на старых картах Африки. Мифическое озеро Озо называлось Мута-Нзиге; озеро Альберта туземцы Униоро называли «Мвутан-Нзиге».

21 Уара-суры — воины Кара-Реги, макумы Униоро. Стенли описывает их как разбойников, наводящих панический ужас на окрестное население. Небольшое, прочное, хорошо организованное государство Каба-Реги было действительно грозой для окружающих племен, но Каба-Реги и его уара-суры не были, однако, разбойниками, хотя и совершали частые набеги на соседние племена с целью забрать у них скот, и воевали с другими вахумскими государствами, как Торо и Анкори, за пастбища; длительное время не прекращались войны за соляные озера, за город Катуэ, являвшийся центром торговли солью. Скот был основным видом богатства Униоро, и набеги с целью захвата скота являлись обычным делом подобных государств и народов. Каба-Реги был умным главой своего государства. Он мужественно оборонял свое государство от арабских работорговцев, и они не смели появляться там. Он поддерживал мирные дипломатические отношения с Эмином-пашой, встречался лично с ним, держал при своем дворе его агента-Казати. Но когда Англия попыталась в 1890 г. овладеть Униоро, он оказал ей решительное сопротивление; будущему лорду Луггарду пришлось длительное время воевать с ним. Униоро было единственным из вахумских государств, оказавших вооруженное сопротивление англичанам.

22 Это был немец Мэзон, который в 1879 г. обследовал озеро Альберта и сделал топографическую съемку.

(пер. И. И. Потехина)
Текст воспроизведен по изданию: Генри Стенли. В дебрях Африки. М. Географгиз. 1958