ГЕНРИ МОРГАН СТЕНЛИ

В ДЕБРЯХ АФРИКИ

IN THE DARKEST AFRICA

У МАНЬЕМОВ В ИПОТО

Партия искателей слоновой кости, поселившаяся в Ипото за пять месяцев до нашего прибытия, явилась сюда с берегов реки Луалабы из района между притоками Лоуа и Леопольда. Этот переход занял у них семь с половиною месяцев, в течение которых они не встречали ни травянистых лугов, ни открытых полей и даже не слыхали о них. На один месяц они останавливались в селении Киннена, на реке Линди, и там выстроили жилище для своего предводителя Килонга-Лонга, который по прибытии туда со своими главными силами тотчас послал две сотни рабов-носильщиков дальше к северо-востоку, чтобы посмотреть, нет ли там других, более давних поселенцев и какого-нибудь крупного поселка, который они могли бы сделать центром своих операций и оттуда рассылать свои шайки во все стороны, чтобы все уничтожать, жечь и уводить в рабство туземцев для обмена их на слоновую кость. Постоянно воюя, возбужденные несколькими успешными стычками, они со свойственным неразвитым людям легкомыслием растеряли столько людей, что очутились, наконец, через семь с половиной месяцев в числе всего около девяноста человек. Придя на берега реки Ленды, они узнали о существовании ставки Угарруэ и, желая поскорее основать свою собственную, ушли подальше от его пределов, переправились через Ленду и достигли южного берега Итури, к югу от нынешнего своего поселения в Ипото. [107]

Так как туземцы не хотели им помочь переправиться на северный берег, они срубили громадное дерево, посредством топоров и огня выдолбили из него большую лодку и на ней переплыли на северный берег к Ипото. С тех пор они совершили ряд самых кровожадных и губительных набегов, в сравнении с которыми даже подвиги Типпу-Тиба в Багамойо бледнеют и кажутся мелкими. Они превратили в груду пепла каждое селение в окрестностях рек Ленды и Ихури, уничтожили все банановые рощи, изломали в щепки каждый челнок на реке, рыскали по всем островам, исследовали каждую малейшую тропинку, проникали во все трущобы и всюду преследовали одну только цель: убить как можно больше мужчин и захватить в плен как можно больше женщин и детей. В точности неизвестно, далеко ли они заходили на восток, — одни говорят на девять дней пути, другие — на пятнадцать, но как бы то ни было и где бы они ни были, повсюду они делали то самое, чему мы были свидетелями между реками Лендой и Ипото, т. е. превращали лес в бесплодную пустыню, не оставив на всем этом обширном протяжении ни одной целой хижины.

Если и остались после этих хищников какие-нибудь плантации бананов, маниока или кукурузы, все это стало добычей слонов, шимпанзе и мартышек, которые все вытоптали, поломали и превратили в массу гниющих остатков, и на этих местах с необычайной быстротой вырастают уже свойственные этой почве широколиственные растения, разные колючие и стелющиеся пальмы, ротанг и кустарники, которые в прежние времена туземцы старательно уничтожали ножами, топорами и лопатами. С каждым месяцем кусты разрастаются выше и гуще, так что через два-три года не останется никаких следов от прежних селений и трудолюбия поселенцев.

От Ленды до Ипото мы насчитали около 168 км пройденного нами пути. Если предположить, что здесь крайний предел их грабежей к востоку, да столько же накинуть на север и на юг, то получится площадь около 100 тысяч кв. км. Из предыдущего мы уже знаем, что сделал Угарруэ, да и теперь продолжает делать то же, со свойственной ему энергией; знаем также, как действуют арабы у порогов Стенли и на Люмэми, да кровожадные Муми-Муаля и Буана-Могамед вокруг озера Озо, из которого вытекает река Лоуа, — а раз нам известны центры их операций, то стоит взять циркуль и обвести вокруг каждого из этих центров большой круг, заключающий от 100 до 130 тысяч кв. км, и тогда окажется, что пять или шесть отчаянных голов, с помощью нескольких сотен подчиненных им разбойников, поделили между собой около трех четвертей всей лесной области верхнего Конго, с единственной целью перебить туземцев и завладеть после них несколькими сотнями слоновых клыков. [108]

Когда мы пришли в Ипото, там распоряжались три старшины маньемов: Измаилия, Камизи и Сангарамени, на вид красивые и здоровые молодцы, которым начальник их, Килонга-Лонга, поручил присматривать за воинами и заведывать их набегами. Они поочередно отправлялись из Ипото, и каждый из них действовал в одном только, лично ему подведомственном участке. Так, Измаилия действовал на дорогах из Ипото к Ибуири и к востоку до Итури, Камизи ходил вдоль берегов Ихури, а к востоку, до берегов Ибуири, Сангарамени отведена была вся область между реками Ибиной и Ихури, впадающими в Итури. Всех воинов насчитывалось до 150, но лишь 90 человек были вооружены ружьями. Килонга-Лонга находился все еще в Киннене, и его ожидали не раньше, как через три месяца.

Воины, под начальством этих старшин, набраны были из племен бакусу, баллегга и басонгора; то были юноши, с детства дрессированные и приученные к лесным набегам манье-мами, точно так же как в 1876 году арабы и суахели восточных берегов Африки дрессировали и воспитывали мальчиков-маньемов.

В этом необычайном увеличении числа грабителей в бассейне верхнего Конго видны результаты арабской политики, состоящей в том, чтобы убивать всех взрослых туземцев и оставлять в живых только детей. Девочек размещают в гаремы арабов, суахели и маньемов, а мальчиков обучают обращаться с оружием и воевать. Когда они становятся взрослыми, их награждают женами из штата гаремной прислуги и принимают в состав разбойничьих шаек.

Известная часть добычи принадлежит, конечно, главному начальнику, вроде Типпу-Тиба или Сеид-бен-Абида, меньшие доли достаются старшинам, а остальное делится между воинами. Иногда барыши распределяются таким образом: все крупные слоновые клыки, свыше 16 кг весом, становятся собственностью главного хозяина, клыки весом от 10 до 16 кг — старшинам, а мелочь, отдельные куски и клыки молодых слонов достаются тому, кто первый найдет их. Поэтому каждый старался награбить как можно больше.

Шайка хорошо вооружена и содержится за счет хозяина, который живет на Конго или на Луалабе, объедаясь рисом и пловом и предаваясь всяким излишествам в своем гареме; старшины от постоянной погони за наживой становятся жадны, жестоки и непреклонны, а разбойничья шайка и подавно без всякой жалости накидывается на каждое селение, стараясь добыть как можно больше ребят, скота, птицы, и слоновой кости.

Все это было бы совершенно невозможно, если бы у них не было пороху; без пороха ни сами арабы, ни их шайки не посмели бы и на один километр уходить от своих стоянок. [109]

Более чем вероятно, что если бы воспретить ввоз в Африку пороха, произошло бы немедленное и поголовное переселение всех арабских племен из центральных областей Африки к берегам моря, так как местные вожди тотчас осилили бы каких угодно арабов, вооруженных только копьями. Что могли бы поделать Типпу-Тиб, Сеид-бен-Абид, Угарруэ или Килонга-Лонга с басонгора и бакусу?

Остается одно возможное и радикальное средство против такого огульного истребления аборигенов — это торжественное соглашение между Англией, Германией, Францией, Португалией, южными и восточными провинциями Африки и Великою областью Конго с запрещением ввоза пороха в какую-либо часть материка, исключая того количества, которое потребно для их собственных агентов, чиновников и регулярного войска, а также о том, чтобы отбирать каждый слоновый клык, так как теперь уже не найдется на рынках ни одного куска слоновой кости, который был бы добыт законным и мирным путем. Каждый малейший обломок такой кости, попавший в руки арабского купца, наверное, был обагрен потоками человеческой крови. Каждый килограмм кости стоит жизни мужчине, женщине или ребенку; за каждые пять килограммов сожжено жилище, из-за пары клыков уничтожалась целая деревня, а за каждые два десятка погибала целая область со всеми жителями, деревнями и плантациями. Просто невероятно, чтобы в конце XIX столетия, столь сильно двинувшего человечество вперед, из-за того только, что слоновая кость идет на украшение да на биллиардные шары, все роскошные страны Центральной Африки опустошались вконец, целые племена и народы гибли и исчезали с лица земли!

Кого, в сущности, обогащают эти кровожадные походы за костью? Всего несколько десятков каких-нибудь метисов, помесь араба с негром, которых следовало бы по-настоящему заковать в кандалы и заставить всю остальную часть их подлого существования пробыть в каторжных работах ¹⁴.

Здесь не было ни слуху, ни духу о шести старшинах, которых мы отправили вперед за помощью для отряда Нельсона; а так как было невероятно, чтобы целый караван истощенных голодом людей мог совершить путь от Нельсонова лагеря до Ипото скорее, чем шесть человек смышленых и здоровых, то мы начали опасаться, как бы не пришлось и наших занзибарских старшин причислить к пропавшим без вести. Мы ясно видели их следы, вплоть до переправы 14 и 15 октября. Очень вероятно, что они имели глупость идти тем же берегом дальше, пока не наткнулись на какое-нибудь селение дикарей, которые их истребили. Мы не переставали тревожиться также участью капитана Нельсона и его спутников. Тринадцать дней прошло уже с тех пор, как мы [110] расстались. В этот период времени их положение было, пожалуй, не хуже нашего. Мы были окружены тем же лесом, что и они, но мы тащили вьюки, которых у них не было. Между ними все же было несколько человек, способных бродить по окрестности за пищей, и притом были челноки, на которых они могли переправляться к месту фуражировки 3 октября, куда сухим путем можно было добраться в один день, а водой в один час. Лесных ягод и грибов столько же было на вершине холмов, окружавших лагерь, как и повсюду в лесу. Тем не менее мысль о Нельсоне мучила меня, и одной из первых моих забот было приискать партию людей для доставки провианта в лагерь Нельсона. Мне обещали устроить это на следующий день.

На свою долю мы получили трех коз и двенадцать корзин кукурузы, которой при дележке досталось по шести початков на человека. Это дало нам возможность два раза хорошенько поесть и не один я, вероятно, почувствовал себя после этого бодрым и подкрепленным.

В первый день стоянки в Ипото мы ощущали только страшную усталость. Природа снабжает нас или отличным желудком и лишает пищи, или же предлагает целое пиршество и лишает аппетита. 18 октября мы великолепно пообедали рисом, пловом и печеным козьим мясом и теперь вдруг начали страдать различными болезнями. Зубы наши уже отвыкли действовать, а органы пищеварения чуждались хорошей пищи и теперь расстраивались. Не шутя, это был просто результат объедения: каша, толокно, печеные зерна, бобы и мясо составляют солидную пищу, требующую много желудочного сока, а после стольких дней голодания он, разумеется, выделялся в количестве далеко не достаточном для удовлетворения предъявленных на него требований.

У маньемов сто или полтораста гектаров было засеяно кукурузой, 2 га под рисом и столько же под бобами. Сахарного тростника они также разводят множество. У них было около, сотни коз, накраденных у туземцев. В амбарах навалены были громадные запасы кукурузы, собранной в одном из селений по р. Ихури и еще не шелушеной. Плантации бананов гнулись под тяжестью плодов. Словом, каждый из обитателей селения был вполне обеспечен и находился в отличном положении.

Справедливость требует признать, что сначала нас приняли крайне радушно, но на третий день нашего пребывания между нами и хозяевами возникла какая-то неловкость. Нам оказали гостеприимство, вероятно, в том предположении, _#что в принесенных нами вьюках должно быть немало хороших вещей, но, к несчастью, все наши наилучшие бусы, на которые можно было закупить весь их запас кукурузы, были затоплены вместе с челноком у водопада Панга, а арабские [111] бурнусы, вышитые золотом, украдены дезертирами, еще не доходя до ставки Угарруэ. Разочарованные в своих надеждах на получение от нас нарядов и драгоценных бус, наши хозяева начали систематически склонять наших людей на продажу всего, что у них было: рубашек, шапок, плащей, камзолов, ножей, поясов, — и так как все эти вещи составляли личную собственность каждого, мы не имели права вмешиваться. Но когда счастливые обладатели таких драгоценностей начали открыто объедаться различными лакомыми блюдами, такое зрелище стало невыносимо для других, менее богатых, и повело сначала к зависти, а потом к воровству. Эти беззаботные и бестолковые люди принялись продавать свою амуницию, платье, крючья от вьюков, ружейные шомполы и, наконец, ремингтоновские ружья. Едва миновала для нас опасность погибнуть от голодной смерти и от всех ужасов, сопровождающих столкновение с дикарями, как мы увидели перед собой другую опасность: попасть в рабство к арабским невольникам.

Несмотря на все просьбы, мы не могли добиться, чтобы нам давали больше двух початков кукурузы в день на каждого человека. Я обещал тройную плату за все, что они нам дают, как только дождемся арьергарда; но этот народ того мнения, что синица в руках всегда предпочтительнее журавля в небе. Они притворялись, что не верят, будто у нас есть ткани для обмена, и думают, что мы пришли только за тем, чтобы воевать с ними. Мы утверждали, с своей стороны, что нам от них ничего не нужно, кроме шести початков кукурузы в день на человека в течение нашего девятидневного отдыха. У нас пропали три ружья, а местные старшины отозвались полным неведением на то, куда они девались. Мы сообразили, что если это правда, то они могли подозревать нас в недобрых намерениях относительно себя, и в таком случае для них всего разумнее и выгоднее было бы тайком скупить все наше оружие и после этого предлагать нам какие угодно условия.

21-го числа продано было еще шесть ружей. Таким образом экспедиция быстро подвигалась к своей конечной гибели: что мог сделать в этих дремучих лесах отряд безоружных людей, от которых зависела судьба целого поселения на востоке, да еще другие отряды на западе? Без оружия нельзя было ни двинуться вперед, ни вернуться назад, и оставалось лишь покориться тому из разбойничьих атаманов, которому вздумалось бы объявить себя нашим хозяином, либо умереть. Поэтому я держался того мнения, что следует изо всех сил бороться с такой перспективой и либо ускорить конец, либо решительно устранить его возможность.

Мы собрали людей, и пятерых, у которых не оказалось ружей, приговорили связать и наказать по 25 ударов [112] палками. Произошла возня, крики, сопротивление, и когда хотели приступить к наказанию первого из виновных, один из людей выступил вперед и попросил позволения говорить.

— Этот человек не повинен, сэр, — сказал он, — его ружье у меня в палатке, я отнял его вчера вечером уДжумы, который принес его продавать одному маньему. Может быть, Джума сам украл ружье у этого человека.

— Я знаю: все эти люди говорили, что ружья у них украдены, пока они спали. Может быть, это правда и в настоящем случае.

Тем временем Джума скрылся, но его потом нашли в поле, в кукурузе. Он сознался, что украл два ружья и снес их же доносчику для обмена на маис или на козу, но это было сделано единственно по наущению доносчика. Это тоже могло быть справедливо. Однако рассказ всем показался неправдоподобным, вымышленным, и на него не обратили внимания. Тут выступил из рядов другой занзибарец и признал Джуму за похитителя своего ружья; это обвинение было доказано, виновный сознался во всем, тут же приговорен к смертной казни и немедленно повешен.

Так как теперь несомненно уже было доказано, что маньемы скупают наши ружья, давая за каждое по нескольку пригоршней зерна, я послал за местными старшинами и потребовал от них немедленного возвращения мне ружей, угрожая им в противном случае серьезными последствиями. Сначала они сильно рассердились, погнали занзибарцев вон из селения на лужайку, и по всему было видно, что сейчас будет драка и настал, может быть, конец всей экспедиции. Наши люди, настолько истощенные голодом, что готовы были себя продать за пищу, были уже так измучены всем, что они испытали, и так деморализованы, что на них нечего было надеяться в случае рукопашной схватки. Для активной храбрости нужно быть сытым. В то же время так или иначе нам все равно было не сдобровать, ибо, оставаясь спокойными свидетелями того, что происходило, мы в конце концов все-таки должны будем взяться за оружие. Вместе с одиннадцатью ружьями продано было 3 000 патронов. Мне ничего больше не оставалось делать, как настаивать на возвращении ружей; я повторил свое требование, грозя прибегнуть к другим мерам, в доказательство чего указал на висевший на дереве труп и прибавил, что если уж я способен дойти до такой крайности, чтобы казнить собственного слугу, то они должны понимать, что мы сумеем отомстить тем, кто был истинной причиной его казни, т. е. тем, кто держит свою дверь отворенной для приема заведомо краденых вещей.

Пошумев целый час у себя на деревне, они принесли мне пять ружей и, к крайнему моему изумлению, указали на тех, — кто их продал. На первый раз было бы неполитично доводить [113] дело до крайности, иначе я бы непременно отказался принять эти ружья до тех пор, пока мне не представят и всех остальных; а если бы я мог с уверенностью рассчитывать на содействие хотя бы только пятидесяти человек своей команды, я бы решился на драку. Но как раз в эту минуту в лагерь явился Уледи, верный мой слуга и шкипер «Аванса»; он принес известие, что вельбот в целости стоит у пристани Ипото, а шестерых наших старшин он разыскал в самом несчастном положении за шесть километров от ставки.

Тут произошел переворот в моем душевном настроении: я почувствовал такую благодарность за возвращение пропадавших людей, так обрадовался при виде Уледи и при — сознании, что как ни испорчена человеческая природа, но все же хоть несколько человек остались мне верны, что некоторое время не мог выговорить ни одного слова.

Потом я все рассказал Уледи, и он взял на себя умиротворить расходившихся маньемов, а меня убедил простить всех, на том основании, что теперь тяжелые времена миновали и должны наступить для нас красные дни.

— Ведь верно же, что и после самой долгой ночи настает день, дорогой мой господин, — говорил он, — отчего же и нам после тьмы не ждать солнца? Я вспомнил, как много долгих ночей и мрачных дней провели мы с тобой, вместе пробираясь поперек Африки, — так успокой же свое сердце. Бог даст, мы скоро позабудем все свои печали.

Я велел оставить виновных связанными до утра. Уледи, со своей прямодушной смелостью, сразу завоевал себе сердца местных старшин и уладил наши разногласия. Мне прислали в подарок некоторое количество кукурузы и извинились за причиненное беспокойство. То и другое я принял. Кукурузу мы тотчас роздали людям, и этот день, вначале угрожавший нам полным разорением, кончился гораздо благополучнее, чем можно было ожидать, судя по его зловещему началу.

Так долго пропадавшие старшины, высланные нами в качестве передовых вестовщиков нашего прибытия в Ипото, явились в воскресенье 23-го числа. Проблуждав совершенно понапрасну больше двух недель, они застали нас уже давно живущими в том селении, которое они отправились разыскивать. Исхудалые, отощавшие после семнадцатидневного питания только тем, что можно было найти в необитаемой чаще леса, они совсем упали духом и страшно переживали свою неудачу. Они дошли до реки Ибины, текущей с юго-востока, и попали на нее за два дня ходьбы от ее впадения в Итури; идя вдоль притока, они спустились до места слияния обеих рек, тут нашли челнок и переправились на правый берег, где чуть не умерли с голоду. К счастью, Уледи отыскал их вовремя, указав им путь к Ипото, и они кое-как доползли до нашей стоянки. [114]

К вечеру вернулся со своего разбойничьего набега и принес пятнадцать отличных клыков Сангарамени — третий из местных старшин. Он рассказал, что ходил за двадцать дней пути и с вершины высокого холма видел обширную открытую страну, поросшую травой.

Из полученного в тот день провианта я мог раздать по два початка кукурузы на человека и припрятать две корзины для Нельсона и его отряда. Но дела шли плохо, и мне никак не удавалось устроить их: на все мои просьбы о посылке помощи Нельсону я не мог добиться благоприятного ответа.

Одного из наших людей маньема заколол за кражу зерна с поля, одного мы повесили, двадцать человек высекли за воровство боевых снарядов; еще один получил от маньемов 200 розог за попытку к воровству. Если бы эти люди были способны в то время рассуждать правильно, как быстро и легко можно бы устроить все совершенно иначе!

Я говорил с ними, всячески убеждал потерпеть и не впадать в уныние, доказывал, что нам надо уходить как можно дальше от района набегов маньемов, этих разбойников, и тогда мы скоро так же растолстеем, как и они. Но все было напрасно: мои доводы производили на этих людей, подавленных отчаянием, столько же впечатления, как если бы я обращался со своими речами к деревьям.

Маньемы уже три раза обещали мне в этот день выслать восемьдесят человек на помощь лагерю Нельсона, но возвращение Сангарамени, кое-какие недоразумения и мелочные случаи опять расстроили наши планы.

24 октября на противоположном берегу реки раздались выстрелы, и под тем предлогом, что это означает приближение самого Килонга-Лонга, караван опять не пошел к Нельсону.

На другой день пришли стрелявшие люди, и оказалось, что это те самые плуты-маньемы, которых мы встретили 2 октября.

В этот вечер мне удалось, наконец, составить договор и обязать трех местных Старшин следующими условиями:

«Послать тридцать человек на выручку капитана Нельсона и доставить в его лагерь 400 початков кукурузы.

Снабжать провизией капитана Нельсона, доктора Пэрка и всех больных людей, неспособных к работам в поле, вплоть до нашего возвращения с озера Альберта.

Прикомандировать к моему каравану проводника от Ипото до Ибуири, за что они получат полтора тюка тканей по прибытии арьергардной колонны».

Это условие, написанное по-арабски Решидом, а по-английски мною самим, было засвидетельствовано еще тремя лицами. [115]

За несколько туалетных вещиц, лично мне принадлежавших, мне удалось выменять для мистера Джефсона и капитана Нельсона 250 початков кукурузы, еще столько же я получил за 250 пистолетных патронов, а за одно зеркало в костяной оправе, вынутое из туалетной шкатулки, я купил две полные корзины зерна; за три флакона розовой воды я выменял еще трех кур. Таким образом я набрал до тысячи початков зерна для спасителей и для спасаемых.

26 октября Моунтеней Джефсон, сорок занзибарцев и тридцать невольников-маньемов выступили в путь к лагерю Нельсона. Привожу выдержки из рапорта Джефсона о том, как совершился этот поход.

«... По мере приближения к лагерю Нельсона мною овладело лихорадочное нетерпение узнать его судьбу, и я шел напролом, через ручьи и протоки, по болотам и трясинам... Когда я спускался с холма к лагерю Нельсона, оттуда не слышно было никакого звука, кроме стонов двух умирающих, лежавших в крайнем шалаше; все остальное представляло совсем опустелый и зловещий вид. Я тихонько обошел палатку и увидел сидящего в ней Нельсона. Мы взялись за руки, и тогда бедный малый отвернулся и заплакал, бормоча, что он очень ослабел.

Нельсон на вид сильно переменился, исхудал, осунулся, а вокруг его рта и глаз образовались глубокие морщины. Он мне рассказал, как мучительно было день за днем ждать помощи, как он порешил, наконец, что с нами что-нибудь случилось и мы поневоле должны были покинуть его на произвол судьбы. Он питался преимущественно грибами и плодами, которые ежедневно приносили ему два мальчика, era прислужники. Из пятидесяти двух человек, с которыми мы его оставили, при нем осталось всего пятеро, из них двое умирающих. Все остальные разбежались или перемерли...

Обратно Нельсон совершал переходы гораздо лучше, чем я ожидал, хотя к вечеру каждого дня уставал страшно.

На пятый день, т. е. 3 ноября, мы пришли в арабскую ставку и тем завершили выручку Нельсона. За это время он успел значительно окрепнуть, несмотря на переходы; но все еще не может спать по ночам, и нервы его в сильно расстроенном и напряженном состоянии. Надеюсь, что, отдохнув в арабском селении, он скоро совсем поправится...»

Вечером 26 октября Измаилия пришел ко мне в хижину и объявил, что так как он ко мне необыкновенно привязался, то ему очень хотелось бы со мной побрататься кровью. Имея в виду оставить на его попечение капитана Нельсона, доктора Пэрка и человек тридцать больных, я выразил полную готовность, хотя для меня было несколько унизительно брататься с невольником. Однако он здесь пользовался значительным влиянием между членами своей разбойничьей шайки, а [116] потому я решил спрятать в карман свою гордость и проделать с ним весь церемониал, после чего я, конечно, принес ему в дар ковер ценностью в пять гиней, несколько шелковых платков, два метра красного сукна и другие драгоценные безделушки. В заключение мы составили новый письменный договор, в силу которого он должен был дать мне проводников на расстояние пятнадцати переходов, что, по его словам, составляет крайний предел его территории; далее договор обязывал его к хорошему обращению с моими офицерами, а я скрепил эти условия, вручив ему в присутствии доктора Пэрка золотые часы с цепочкой, за которые заплатил в Лондоне 49 фунтов стерлингов.

На другой день, оставив доктора Пэрка для ухода за его другом Нельсоном и за двадцатью девятью больными занзибарцами, мы выступили из Ипото в весьма сокращенном составе и снова отправились в дикие трущобы бороться с голодной смертью. [117]

ПО ЛЕСАМ ДО МАЗАМБОНИ

ДВА ЧАСА мы шли до Юмбу, а на другой день в четыре часа с четвертью достигли Бусинди.

Мы находились теперь в стране балессэ. Способ постройки домов здесь очень своеобразный: представьте себе длинную улицу, по сторонам которой тянутся два низких сколоченных из досок здания длиною в 50, 100 или 150 метров. С первого взгляда эти деревни производят такое впечатление, как будто видишь длинный и низкий дом с крышей на высоких стропилах, распиленный ровно посредине во всю длину и одна половина дома отодвинута от другой на расстояние от 6 до 9 м; внутренние стены забраны досками, и в них проделан ряд отверстий, вроде низких дверей, из которых каждая ведет в отдельное помещение. Легковесная древесина мареновых дает отличный материал для такого рода построек. Выбирают большое дерево около 60 см в поперечнике, срубают его, разрезают на куски длиной от 120 до 180 см и с помощью твердых деревянных клиньев довольно легко расщепляют эти круглые поленья в длину; строгают и полируют плашки посредством маленьких рубанков, и таким образом получаются довольно ровные и гладкие дощечки толщиною в 2,5 см или немного больше. Для внутренних стен, перегородок и для потолков выбираются дощечки поуже и потоньше. Когда наготовлено достаточное количество материала, перекладины потолка и стенки пригоняются в столбы так плотно и чисто, как [118] порядочный плотник мог бы это сделать с помощью пилы, гвоздей и молотка. С наружной стороны стены обшиваются более толстыми досками или широкими планками, а пространство между внутренней и наружной стеной набивают листьями банана или фринии. Передний фасад здания (обращенный на улицу) бывает до 3 м высотой; задняя стенка, обращенная, к лесу или к просеке, от 1,2 до 1,5 м вышины; ширина дома — от 2 до 3 м. В общем это довольно удобный и уютный род постройки, опасный в случае пожара, но зато представляющий значительные удобства на случай обороны.

Другую особенность балессэ составляют их просеки, иногда очень обширные, до двух километров в поперечнике, и сплошь заваленные бревнами и ветвями, остатками первобытного леса. Придумывая, с чем бы сравнить эти балесские просеки, я нахожу, что они больше всего напоминают гигантский бурелом, окружающий селение, и по этому-то бурелому приходится прокладывать себе дорогу. Выйдя из-под лесной тени, ступаешь, например, на древесный ствол и идешь по нему, как по тропинке, шагов сто, потом под прямым углом сворачиваешь на боковую ветку и по ней делаешь несколько шагов, тут сходишь на землю, и через несколько метров очутишься перед лежачим стволом толстейшего дерева до 1 м в диаметре; перелезешь через него и уткнешься в распростертые ветви другого великана, между которыми приходится и ползти, и пролезать, и всячески изворачиваться, пока удастся влезть на одну из ветвей, с нее перебраться на ствол, идти вправо по этому стволу, который все утолщается, а поперек него вдруг другой ствол упавшего дерева, на который опять надо влезать, и, пройдя по нему еще несколько шагов влево, очутишься на 6 м над поверхностью земли. Когда это случится и стоишь между ветками на такой одуряющей высоте, надо не терять присутствия духа и хорошенько обдумать, как и куда спрыгнуть. Раскачавшись немного, ставишь ногу на выбранную ветку, осторожно сползаешь по ней вниз, пока не доползешь метра на полтора от земли; отсюда стараешься прыгнуть на другую торчащую ветку, по ней опять ползешь вверх до высоты 6 м, там снова по стволу гигантского дерева, и опять на землю. И так идешь целые часы, а палящее знойное солнце и душная, туманная атмосфера просеки вызывают горячий пот, струями льющийся по всему телу. В продолжение этих ужасающих гимнастических упражнений я три раза чуть не убился. Один из моих людей расшибся насмерть, и многие получили сильнейшие ушибы. Идти с босыми ногами удобнее и гораздо безопаснее; а в европейских сапогах, да еще ранним утром, пока роса не высохла, или после дождя, когда авангард перепачкал деревья скользкой грязью и идешь по его следам, передвигаться очень трудно; однажды я за один час упал шесть раз. [119]

Деревня обыкновенно располагается по самой середине подобной просеки. Сколько раз мы радовались, завидев просеку около того времени, когда можно было остановиться на ночевку; но случалось, что после этого мы употребляли еще часа полтора на то, чтобы добраться до деревни. Очень интересно наблюдать караван, нагруженный тяжелыми вьюками, когда он проходит такой просекой или попросту поваленным лесом. Под скользким деревом, лежащим на другом торчащем дереве, на высоте от 6 до 7 м, очень часто протекают ручьи, потоки, залегают болота и канавы, через которые эти деревья перекинуты наподобие мостов. Одни люди падают, другие еще только спотыкаются, один или двое летят вниз, другие лепятся наверху в 6 м от земли, иные уж внизу, ползают под бревнами. Многие блуждают в чаще ветвей; человек тридцать или больше стоят гуськом на одном длинном и шатком бревне, а другие еще выше их остановились, как часовые на выдающейся ветке, и все высматривают, в которую сторону лучше двинуться. И все это становится еще труднее, еще опаснее, когда со всех сторон летят сотни ядовитых стрел, посылаемых дикарями, которые попрятались в окружающем валежнике. Но это, благодаря богу, не часто случалось. Мы были настолько осторожны, что редко подвергались такой опасности; зато почти не было случая, чтобы после перехода через подобную просеку кто-нибудь из людей не был искалечен или не распорол себе ногу.

29-го мы дошли до Букири, или Миулус, сделав 15 км в продолжение шести часов.

Несколько туземцев, уже бывавших в переделках у маньемов и покоренных ими, приветствовали нас криками: «Бодо! Бодо! Уленда! Уленда!» и при этом махали на нас руками, как бы желая выразить: убирайтесь подальше!

Старшину звали Мвани. Туземцы носят множество украшений из железа, колец, бубенчиков, браслетов и кроме того очень любят жгуты, свитые из волокна ползучей пальмы, которые носят и на руках и на ногах, как в Карагуэ. Они возделывают кукурузу, бобы, бананы, табак, сладкие бататы, ямс, дыни и тыквы. Козы у них породистые и крупные. Много домашней птицы, но свежие яйца редки.

В некоторых деревнях есть обыкновенно одна хижина обширнее всех других, с округленной крышей, как в Униоро, и с двумя входами.

На другой день мы отдыхали, а провожатые-маньемы всеми мерами старались выказать нашим людям свое величайшее презрение. Они ни за что не допускали наших вступить в торговые сношения с туземцами из опасения, как бы какой-нибудь годный предмет не миновал их рук; если же наши отправлялись на просеку за бананами, на них кричали, ругались и гнали прочь. [120]

31 октября мы прошли через первое селение карликов, а в течение дня видели несколько опустевших принадлежавших им деревень.

В пять часов с четвертью мы сделали 14 км и заночевали в лесу, в одном из поселков карликов.

Между тем воровство не прекращалось. При осмотре патронташей из каждых трех патронов налицо оказывался только один. Патроны, конечно, «выпали»! Гилляля, мальчишка лет шестнадцати, бежал обратно в Ипото, стащив мой патронташ с тридцатью патронами. Другой, несший мою сумку, тоже бежал, унося с собой семьдесят пять патронов винчестерского образца.

На другой день мы пришли к обширной просеке и большому селению Мамбунгу, или Небассэ.

Камис, начальник проводников, вышел из Ипото 31-го числа и прибыл с семью человеками, согласно моему условию с Измаилией, моим «братом» из маньемов.

Избранный нами путь позволил нам значительно увеличить расстояние, которое можно пройти в один час. Если бы мы шли берегом реки, то и дело пробираясь сквозь чащу, затрачивая на расчистку дороги семь, восемь, девять, а иногда даже десять часов, мы могли бы делать переход от 5 до 10 км, не более. Теперь же мы шли от 2 до 3 км в час, хотя все-таки путь наш задерживался торчащими пнями, кореньями, ползучими и лазящими лианами, бататами, врытыми в землю острыми кольями, множеством ручьев и болотцами, подернутыми зеленою плесенью. Редко нам случалось пройти сряду сотню метров без того, чтобы передовые не закричали: «Стой!»

К вечеру каждого дня собирались тучи, гром грохотал и отдавался по лесу, молнии сверкали со всех сторон, то снося древесную вершину, то расщепляя пополам какого-нибудь лесного гиганта от верхушки до корней, то обжигая стройные ветви величавого дерева; дождь лился потоками, пронизывая нас до костей и заставляя дрогнуть при нашем истощенном и малокровном состоянии. Но во время переходов весь день солнце сияло, струясь по лесам миллионами мягких лучей, веселя наши сердца и облекая божественной красотой бесконечные лесные перспективы: толстые и стройные стволы превращались в колонны светло-серого мрамора, а капли росы и дождя — в сверкающие алмазы. Невидимые птицы бойко исполняли весь репертуар своих разнообразных песен; стаи попугаев, возбужденные ярким солнцем, испускали веселые крики и свист; толпы мартышек скакали и кувыркались самым непринужденным образом, а издали по временам раздавался какой-то дикий и басистый хор: это означало, что где-нибудь собралась целая семья соко, или шимпанзе, и они предаются играм и веселью. [121]

Дорога от Мамбунгу к востоку представляла целый ряд затруднений, страхов и опасностей. Нигде еще мы не встречали таких ужасных просек, как вокруг Мамбунгу и соседнего с ним селения Нджалис. Деревья были громаднейших размеров, и навалено их было столько, что хватило бы на постройку целого флота; валялись они во всевозможных направлениях, перекрещиваясь, образуя горы ветвей, громоздясь друг на друга; кроме того, между ними росли и перепутывались массы бананов, виноградных лоз, чужеядных растений, каких-то ползучек, похожих на пальмы, каламусов, бататов и пр., сквозь которые несчастной колонне приходилось пробираться, врезываться, ломиться, обливаясь потом, а там опять ползти, лезть, перепрыгивать через такую путаницу препятствий, что и описать нет никакой возможности.

4 ноября мы отошли на 21 км от Мамбунгу и, пройдя через пять опустевших селений карликов, вступили в селение Ндугубиша. В этот день я чуть не рассмеялся, — мне показалось, что в самом деле настают счастливые времена, предсказанные оптимистом Уледи. Каждый из членов каравана получил на день по одному початку кукурузы и по 15 бананов.

Пятнадцать бананов и початок кукурузы являются царским пиром сравнительно с порцией из двух початков, или просто из горсти ягод, или из дюжины грибов. Однако и эта роскошь не очень развеселила мою команду, хотя от природы эти люди очень расположены к беззаботному веселью.

— Не унывайте, ребята, — говорил я, раздавая эти постные порции отощалым людям, — вон уж заря занялась, пройдет еще неделя, и вы увидите, что вашим бедствиям настанет конец.

Они ни слова не сказали, только бледные улыбки несколько осветили заостренные черты их осунувшихся от голода лиц. Офицеры переносили все лишения с той неизменной твердостью, которую Цезарь приписывает Антонию, и притом так просто и естественно, как будто иначе быть не могло. Они питались плоскими лесными бобами, кислыми плодами и странными грибами с таким довольным и спокойным видом, как сибариты на роскошном пиру. Один из них даже сам заплатил за эту жалкую привилегию тысячу фунтов стерлингов, и мы чуть не отвергли его сообщества, находя его чересчур изнеженным для тяжелых условий африканской жизни ¹⁵. Они постоянно служили хорошим примером для чернокожих, из которых, вероятно, многие были поддержаны и возбуждены к жизненной борьбе тем бодрым и ясным взглядом, с каким наши офицеры шли навстречу всем испытаниям и тяжким невзгодам.

На другой день мы переступили водораздел между реками Ихури и Итури, и шли вброд через студеные ручьи [122] стремившиеся влево, т. е. к Ихури. Справа и слева поднимались лесистые конусы холмов и горные кряжи; пройдя 15 км, мы остановились ночевать в селении западного Индекару, у подошвы холма, возвышавшегося на 200 м над деревней. Следующий короткий переход привел нас к деревне, расположенной на склоне высокой горы, которую можно назвать восточным Индекару, и тут барометр обнаружил, что мы находимся на 1 223 м над уровнем океана. Из этого селения в первый раз нам открылся далекий вид на окрестности. Вместо того, чтобы ползать в лесном сумраке, наподобие мощных двуногих, на шестьдесят метров ниже дневного света, и сознавать все свое ничтожество по сравнению с миллионами древесных великанов, среди которых мы вращались, мы очутились на обнаженной горной вершине и могли смотреть сверху вниз на зеленый лиственный мир, расстилавшийся у наших ног. Казалось, что смело можно было идти по волнистой равнине этих густо сплоченных, развесистых шатров, бесконечной пеленой уходивших в бледно-голубую даль, туда, в неведомые пределы, едва различимые простым глазом.

Среди разных оттенков этой кудрявой зелени виднелись там и здесь широкие пунцовые пятна деревьев в цвету, либо круги ярко-ржавого цвета листьев. С какой завистью взирали мы на плавный и легкий полет коршунов и белошеих орлов, свободно и красиво паривших в тихом и чистом воздухе! Ах, кабы взять у коршуна крылья, да улететь подальше от этих неисправимых маньемов...

7-го числа, во время стоянки на горе, маньемы забрали себе все помещения на деревне, а нашим людям предоставили устраиваться в кустах, считая, что они недостойны приближаться к их высокородиям; тут произошла небольшая схватка между Саат-Тато, нашим стрелком, и Камисом, начальником проводников-маньемов.

Недовольство все возрастало, и маньемы, конечно, бессознательно оказали мне большую услугу своей непомерной жестокостью: они помогли мне поднять дух моих приунывших занзибарцев.

К нашему великому облегчению, Камис признался, что западный Индекару есть крайний предел владения его господина Измаилии. Однако же он не должен был расставаться с нами до селения Ибуири.

8 ноября мы прошли семнадцать километров по лесу, постепенно становившемуся более редким, так что впереди и по сторонам можно было видеть местность на далекое расстояние. Дорога стала удобнее, и мы могли ускорить передвижение до .3 км в час. Почва, перемешанная с песком и щебнем, поглощала дождевую воду, и идти по ней было легко и приятно. Лианы были уже не так обильны, и лишь изредка попадались какие-нибудь крепкие ползучие стебли, [123] которые нужно было рубить. Во многих местах встречались колоссальные глыбы гранита, что было совсем новой чертой и придавало романтическую прелесть лесному пейзажу, заставляя грезить о цыганах, бандитах или пигмеях.

9-го числа, пройдя 15 км, мы пришли к лагерю пигмеев. До полудня над землей стоял густой туман. После полудня мы прошли мимо нескольких только что покинутых пигмеями деревень и перебрались через восемь ручьев. Наш провожатый Камис, его спутники и шестеро наших пионеров отправились дальше к Ибуири, отстоявшему всего за 2,5 км, и на другой день мы присоединились к ним. Здесь просека была такая широкая, чистая и тщательно возделанная, что ничего подобного мы не встречали от самой Ямбуйи, хотя очень вероятно, что, если бы экспедиция тронулась в путь восемью месяцами раньше, мы застали бы еще немало селений в не менее цветущем состоянии. Здешняя просека — или лесная расчистка — имела около 5 км в поперечнике, изобиловала всеми местными продуктами и никогда еще не была посещаема маньемами. Почти на каждом стволе банана плоды висели громадными гроздьями от пятидесяти до ста сорока штук. Некоторые экземпляры плодов были длиной в 55 см, 6 см в поперечнике и почти 20 см в окружности, так что могли удовлетворить давнишнюю мечту Саат-Тато — наесться досыта. Воздух был пропитан ароматом спелых плодов, и пока мы лазили через бревна и осторожно пробирались между поваленными деревьями, мои восхищенные спутники то и дело приглашали меня полюбоваться гроздьями сочных плодов, заманчиво висевших перед их глазами.

Перед вступлением в селение один из занзибарских старшин, Мурабо, шепнул мне по секрету, что в Ибуири пять деревень и во всех этих деревнях в каждой хижине целый угол завален кукурузой, но Камис и его маньемы натащили зерна в свои хижины и по праву первого захвата они теперь весь этот запас возьмут себе.

Едва я вышел на улицу, как Камис встретил меня обычными жалобами на «подлых занзибарцев». Взглянув на землю, я увидел во многих местах действительно ясные следы второпях просыпанной кукурузы, что подтверждало слухи, переданные мне Мурабо. Камис предложил экспедиции занять западную половину деревни, а себе и своим пятнадцати маньемам намерен был отвести всю восточную половину. Но я дерзнул протестовать на том основании, что за пределами владений его господина мы объявили себя хозяевами всей земли к востоку и отныне мы не нуждаемся в указаниях, как поступать, и, что отсюда ни одного зерна, ни одного банана, ни других местных продуктов нельзя брать и уносить не спросись. Я сказал ему, что ни один народ в мире не перенес бы безропотно столько унижений, оскорблений и насмешек, [124] как эти самые занзибарцы, и потому с этих пор я позволю! им отвечать на чинимые им обиды, как им вздумается. Навсе это Камис отвечал покорным согласием.

Набрав провизии и разместив людей по квартирам, мы начали с того, что роздали по пятидесяти початков на человека, и условились с туземцами насчет наших взаимных отношений.

Через час было решено, что западная половина лесной расчистки предоставляется нам с правом фуражировки, восточная же часть, начиная от ручья, остается за туземцами. Маньема Камиса мы заставили подчиниться этой сделке и войти в часть с нами. Я подарил Борио, старшему вождю здешних балессэ, пучок медных прутьев и за это получил пять кур и козу.

То был великий день. С 31 августа ни один из членов экспедиции еще ни разу не наедался досыта, а тут у нас очутилось столько бананов — спелых и зеленых, столько бататов, зелени, ямса, бобов, сахарного тростника, кукурузы, арбузов, что будь на нашем месте стадо слонов, равное нам по численности, то и им достаточно было бы дней на десять. Наконец-то мои люди могли удовлетворить в полной мере свой аппетит, так давно нуждавшийся в утолении.

Так как нам приходилось дожидаться Джефсона с шестьюдесятью занзибарцами (сорок человек, ходивших на помощь к Нельсону, речная команда и выздоравливающие в Ипото), то можно было надеяться, что через несколько дней такого изобильного питания мы успеем заметно поправиться. Мы давно уже мечтали о таком времени, когда доберемся до подобного селения и остановимся на отдых. На людей тяжело было смотреть, до того они были безобразны в своей костлявой наготе. Мускулов у них почти не осталось, а только кости да кожа, что не удивительно, после того как в течение семидесяти трех дней они питались кое-как, а тринадцать суток совсем ничего не ели; сил у них тоже осталось немного, так что во всех отношениях они представляли собой нечто жалкое. Природный цвет их кожи из бронзового превратился в грязно-серый с примесью оттенка древесной золы; в их бегающих глазах были признаки болезненности, испорченной крови и затвердения печени; красивых очертаний тела и мягкого изгиба мускулов не было и в помине. Словом, это были фигуры, более подходящие для склепа, нежели для трудного похода, во время которого им следовало постоянно носить оружие.

На другой день Камис, проводник из маньемов, предложил мне свои услуги в качестве разведчика: он хотел поискать дороги из Ибуири к востоку, так как слышал от местного вождя Борио, что травянистая страна отсюда недалеко., Он полагал, что, взяв с собой нескольких туземцев и человек [125] тридцать наших стрелков, он найдет что-нибудь интересное. Мы позвали Борио, и насколько можно было разобрать, он подтвердил, что в двух днях пути от Ибуири, т. е. в 60 км, есть место, называемое Мандэ, откуда видна травянистая страна, где паслись громадные стада, так что когда животные приходили на водопой к Итури, то «река выступала из берегов». Так как мне ужасно хотелось узнать, далеко ли мы от выхода из лесу, а Борио вызывался дать проводников, я кликнул клич, кто из моих людей согласен идти на разведку. К удивлению, двадцать восемь человек тотчас выступили из рядов и обнаружили такое усердие, такую готовность к новым подвигам, как будто проводили последние месяцы в полном довольстве и благополучии. Вскоре Камис со своей партией людей отправился в путь.

Несмотря на строгое запрещение прикасаться к имуществу туземцев за чертой предоставленной нам территории, один из наших воришек прокрался-таки на ту сторону Ибуири и стащил девятнадцать кур, из которых двух успел съесть, а остальным только отрезал головы; но наши надсмотрщики накрыли его с поличным в ту минуту, когда он со своим сообщником рассуждал, куда бы девать перья. Мясо и кости, как видно, затрудняли их гораздо меньше. Тут же поймали еще двух воров, только что съевших целую козу: от нее осталась только голова! Это дает понятие о неограниченных способностях занзибарских желудков.

Жители Ибуири были с нами так любезны и щедры, что мне было просто стыдно за своих подчиненных, выказавших такую черную неблагодарность. Старшина и его семейство жили на нашей стороне и при встречах с нами раз по шести в день приветствовали нас своими дружелюбными: «Бодо, бодо, уленда, уленда!» Однако за последние 2 1/2 месяца наши люди натерпелись такой крайней нужды, что следовало ожидать от них каких-нибудь беспорядков при первом удобном случае. Я во всем мире не знаю народа, который так кротко и терпеливо перенес бы такое продолжительное голодание.

Мне жалко было туземцев, лишившихся своего добра ни за что, ни про что, но я не мог забыть, как наши люди бедствовали в лесных дебрях от водопадов Басопо до Ибуири; мы и теперь еще не вышли из этих дебрей, и мне все представлялось, как, помимо воровства и кое-каких мелких недочетов, эти люди были преданы нам, какую они проявляли внимательную доброту, отделяя в нашу пользу лучшие куски и самые отборные экземпляры тех диких плодов, которыми сами питались, и как они в целом были бодры, тверды и выносливы в дни наших величайших бедствий. За такие добродетели можно было простить им некоторые грехи, и требовать от них повиновения и порядка не раньше, как дав [126] им сначала пожить в спокойствии и довольстве. Чуть не на каждом километре этой голодной лесной пустыни, от слияния Ихури с Итури вплоть до Ипото, мы оставляли пег мертвому телу из сотоварищей; так и остались там эти трупы и гниют теперь в безмолвном сумраке дремучего леса, и только благодаря непоколебимой преданности остальных мы, образованные люди, имеем теперь возможность рассказать печальную повесть обо всем, что мы претерпели в течение сентября, октября и половины ноября месяцев 1887 г.

12-го я узнал, что Камис — тот маньема, который отправился, якобы для моей пользы, расчищать мне путь на восток и заводить дружелюбные сношения с туземцами, не успел выполнить этой миссии, благодаря своему скверному обращению с местным населением, и претерпел там всякие неудачи, что жители восточного Ибуири нападали на него и убили двоих из его спутников. Я послал человека сказать ему, чтобы он возвращался скорее.

Блохи здесь в таком несносном количестве, что я принужден был поставить свою палатку среди улицы, чтобы можно было спать.

13 ноября, обходя нашу походную деревню и осматривая, в каком положении люди, я был поражен усердием, с которым они предавались еде. Почти каждый человек или толок в ступе кукурузу, или растирал в муку сушеные бананы, или просто сидел с полным ртом и сосредоточенно жевал что-то своими чудесными белыми зубами, стараясь нагнать потерянное за время вынужденного поста в сентябре, октябре и ноябре.

Камис воротился 14-го числа и пригнал откуда-то большое стадо коз. Он был настолько любезен, что и нам пожертвовал шестнадцать штук. Это навело нас на подозрение, что он, отправляясь в поход, имел в виду вовсе не нам оказывать услуги, а с нашей помощью распространить далее на восток владения своего хозяина Измаилии и превратить окрестности Ибуири в такую же пустыню, как, например, окрестности Ипото. Но, хотя он для этой цели имел с собой совершенно достаточное число вооруженных людей собственная его глупая жадность Испортила все дело, так что он по своей же неосторожности потерял троих товарищей, сраженных ядовитыми стрелами. Как только где-нибудь встречалось стадо коз, Камис мигом забывал свои мирные обязанности, посылал своих маньемов ловить их, а наших людей удерживал при себе. Вследствие такого маневра наши люди вернулись целые и невредимые и ни разу не были замешаны в эти хищнические набеги. Возвращаясь в нашу деревню и крепко досадуя на потерю троих наилучших и наиболее энергичных своих товарищей, Камис повстречал на дороге Борио и, не говоря ни слова, схватил его и взял в плен. [127]

Потом, придя на место, он распорядился, чтобы вождя немедленно удавили в отместку за гибель его людей. Я, случайно узнав об этом, тотчас послал стражу, чтобы насильно отнять Борио у Камиса, спрятал его до времени в хижине и велел сидеть смирно, покуда Камис не уйдет восвояси.

Мы отдыхали и роскошничали. Съестных припасов оказалось здесь такое множество, что мы спокойно могли бы остаться тут на полгода, не рискуя голодать.

Я уже начинал замечать перемену в нас самих и в подчиненных. В лагере стало шумнее, и раза два я слышал попытку спеть песню. Однако голос еще был надорванный, и пение отложили до более благоприятного времени.

16 ноября в 3 часа пополудни явился мистер Джефсон, блистательно исполнивший возложенное на него поручение. Как видно из его письма, он в течение семи дней успел дойти до капитана Нельсона и вернуться вместе с ним в Ипото, пройдя в оба конца около 160 км. Судя по письму Нельсона, он попал из огня да в полымя, и среди всеобщего благоденствия в Ипото ему немногим было легче, чем на голодной стоянке.

На другой день Камис и его маньемы, не простившись, ушли домой. Я написал письмо к нашим офицерам и послал его в Ипото, а награбленную Камисом слоновую кость и подаренные ему ткани отправил вслед за ним в Индекару, где маньемы могли достать себе носильщиков из подвластных им туземцев.

Вечером 17 ноября мы опять испытали невыгоду своей связи с маньемами. Все жители Ибуири и его окрестностей восстали против нас. Первое неприязненное действие их состояло в том, что когда один из наших, по имени Симба, пошел к реке за водой, в него выстрелили из лука и стрела попала ему в живот. Догадавшись, вероятно, по выражению наших лиц, как опасна была эта рана, он закричал: «Бериане, братья мои!» — а когда его принесли в хижину, то зарядил лежавшее поблизости ремингтоновское ружье и выстрелил себе в рот; при этом его лицо, очень веселое и даже довольно красивое, разнесло вдребезги.

С раннего утра лейтенант Стэрс с тридцатью шестью стрелками отправился к востоку на разведки в сопровождении Борио и одного охотника из маньемов, взявшегося служить им проводником; мы же остались еще на несколько дней, поджидая выздоравливающих, которым так плохо приходилось в Ипото, что они предпочли тронуться в путь и хотя бы помереть на дороге, лишь бы не иметь больше дела с жестокосердыми рабами маньемов.

19 ноября Уледи, шкипер «Аванса», явился с людьми своего экипажа и сказал, что еще пятнадцать человек идут, но отстали по дороге. К вечеру все собрались в лагере, [128] 21-го возвратились разведчики с лейтенантом Стэрсом. и с проводником Борио. Ничего нового насчет травянистой страны они не узнали, но донесли, что к востоку есть торная: и довольно сносная тропинка, что само по себе могло служить нам изрядным утешением.

23-го, в последний день нашей стоянки в Ибуири, я производил осмотр людей, — оказалось налицо 175 человек.

В Ипото оставалось 28 человек, в том числе Нельсон и Пэрк; в ставке Угарруэ оставлено на поправку 56. Из голодного лагеря, под начальством старшины Умари, сколько-нибудь останется в живых, положим — десять человек; так что по нашему расчету передовая колонна должна была состоять из 268 человек, тогда как сто тридцать девять дней назад нас выступило из Ямбуйи 389; следовательно, мы потеряли 121 человека. Однако же этот счет оказался не верен, потому что к этому времени многие из больных в ставке Угарруэ перемерли, а те, что остались в Ипото, были чуть живы.

С тех пор, как мы пришли в Ибуири, большая часть наших людей с каждым днем крепла, набирала сил и наращивала мускулы, каждый человек прибавлялся в весе на 400 г в сутки. Некоторые стали положительно толстыми; глаза у них приобрели блеск, а кожа стала похожа на темную бронзу, вымазанную маслом. Вот уже дня три, как они по вечерам затягивали песни; пока толкли и молотили зерна, напевали себе под нос, а после ужина распевали, глядя на луну. Нередко раздавался теперь веселый хохот.

Под вечер двое молодцов затеяли драку, ради развлечения, и надавали друг другу порядочных тумаков. Другие рассказывали длинные сказки и собирали вокруг себя очень внимательных слушателей. Жизнь и веселье вернулись в лагерь.

Все с радостью ожидали выступления в поход, отдохнули уже достаточно. Человек двадцать, пожалуй, еще нуждались в дальнейшей остановке недели на две, но и они, на мой взгляд, уже успели значительно окрепнуть, так что при должном питании и без всякой ноши могли без вреда для себя идти с нами.

24 ноября, на рассвете ясного утра, суданский трубач' затрубил так живо и весело, что этот звук радостно отдался в душе каждого из людей.

Мы выступили из селения в самом счастливом настроении духа. Проклятые маньемы остались позади, а впереди рисовались нашему воображению восхитительные картины, пасторальные виды и, наконец, великое озеро, на берегах которого приветствует нас признательный паша и не менее его признательное войско. [129]

В три четверти часа мы дошли до деревни Борио (самого вождя мы отпустили накануне). Это была длинная, правильная улица шириной в 10 м, окаймленная четырьмя длинными и низкими зданиями длиной до 400 м. Судя по числу дверей, община, к которой принадлежал Борио, состояла из пятидесяти двух семейств. Хижина самого Борио была замечательна тем, что вход в нее, имевший ромбовидную форму, был вырезан в цельном горбыле в 120 см ширины, 180 см высоты и 5 см толщины.

Широкие навесы возвышаются на 3 м над землей, ширина самих домов тоже 3 м. Спереди навес выступает вперед на 75 см, сзади на 60 см.

За строениями расстилаются по ровному и холмистому грунту поля, сады, плантации, а за ними тотчас темной стеной высится дремучий лес, угрюмый и зловещий. Общий вид деревни Борио был уютнее и привлекательнее всех виденных нами в долине Арувими. За двести шагов от западного края деревни протекает чистый и прозрачный ручей, изобилующий рыбой из породы сомов.

После короткой остановки мы продолжали путь и углубились в чащу леса. За шесть километров от селения мы перешли через болото, по которому особенно роскошно разрослись пальмы рафии ¹⁶; тут мы сделали привал для завтрака.

В 3 часа мы расположились лагерем в громадном селении пигмеев. Отсюда в разные стороны к другим селениям ведут четыре дороги.

Здешняя местность, очевидно, пользуется особенными симпатиями населения, потому что лужайка около деревни сильно утоптана и приспособлена к играм, сборищам и различным упражнениям. Лесная чаща кругом совсем нетронутая.

25-го, после перехода в 13 км, мы пришли в Индемвани. Тропинка шла по водоразделу между реками Итури и Ихури. Селение имело овальную форму, а постройка домов сходная с теми, что мы видели у Борио. Кругом деревни раскинулись роскошные банановые рощи, поля кукурузы, табаку, бобов и томатов. На просеке, пробираясь через массы наваленного леса, один из наших людей забрался на громадную груду валежника, упал оттуда и сломал себе шею.

Из Индемвани мы прошли 26-го числа к западному Индендуру по очень мокрому и вязкому грунту. На каждом километре приходилось перебираться через ручьи. Древесные стволы, от корней до вершины, одеты были влажным мхом, с которого капала вода; даже кусты и лианы были покрыты им.

Особенностью нашего пути в этот день была широкая Дорога, проложенная и расчищенная на протяжении пяти километров и упиравшаяся в большую деревню пигмеев, которые, очевидно, очень недавно ушли отсюда. Мы [130] насчитали девяносто две хижины, из чего можно заключить что тут живет до девяноста двух семейств.

Одна из хижин, получше других, принадлежала, вероятий вождю. Мы видели уже до двадцати селений лесных пигмеев но ни одного из обитателей не встречали, кроме той хорошенькой женщины, что жила в ставке Угарруэ, — миниатюрной Гебы, как мы ее называли. ,

Когда лейтенант Стэрс отправлялся на разведки и Ибуири, он доходил до западного Индендуру и, конечно, оставил селение в целости; но только потому, что он там останавливался, жители сожгли свою деревню после его ухода. Мы заметили также, что балессэ редко едят продукты одного и того же поля два года сряду; как только плантация бананов даст плод, ее бросают и разводят такую же в другом месте; так же поступают и с полями кукурузы, — расчистив место в лесу, засевают его, и как только соберут жатву — забрасывают, предоставляя ему снова одичать.

По всему видно, что они то и дело сажают бананы и подготовляют почву под кукурузу, что объясняет существование обширных просек, через которые нам пришлось проходить и те гигантские кучи деревьев, которые покрывают большие пространства. Для посадки бананов они вырубают только кусты и подлесок, и сажают молодые побеги в неглубокие ямки, прикрывая их землей лишь настолько, чтобы удержать в стоячем положении. Лес вокруг плантации вырубают, оставляя деревья валяться как попало. Месяцев через шесть банановые побеги великолепно разрастаются в тени, среди торчащих корней и гниющих веток, и вырастают метра в три высотой; через год они уже приносят плоды.

Кукуруза, напротив, любит солнце, поэтому деревья срубают под самый корень. Бревна режутся на куски и их или расщепляют на грубые доски для обшивки домов, или выдалбливают из них корыта и желоба для приготовления вина из бананов. Все ветки собирают в кучи и валят вокруг плантаций, предоставляя им перегнивать, но никогда не сжигают этих отбросов, чтобы не истощить почву, так как поверхность ее богата черноземом и она могла бы прогореть насквозь до глинистого слоя.

Принимая во внимание, с каким тяжелым трудом сопряжена расчистка хотя бы малейшей части первобытного леса, нам показалось очень глупым со стороны балессэ сжечь свои деревни из-за того только, что чужие люди переночевали там один раз; но это доказывает главным образом угрюмое упрямство и нелюдимость этого народа.

Население самой многолюдной деревни, какую мы видели, не превышало 600 душ.

Дивясь силе предубеждения балессэ, мы должны отдать справедливость их удивительному искусству, трудолюбию, [131] безграничному терпению и настойчивости, с которой они могут достигать таких великолепных результатов.

Восточное Индендуру оказалось также превосходно выстроенным селением и поразило нас своею опрятной внешностью; зато внутри жилища просто кишели всякой нечистью. Улица была так узка, по сравнению с высотой окаймлявших ее строений, что если бы ночью случился пожар, по крайней мере половина населения сгорела бы непременно. Здешние домики были выше, чем у Борио; здания тянулись на несколько сот метров в длину и притом имели по одному только главному входу с восточного конца, и потому в случае пожара они представляли самые серьезные опасности. Перед тем как залезать в эти западни, мы приняли всевозможные меры предосторожности против огня.

В поле оказалось множество спелых темного цвета бобов, которых наши люди набрали полные мешки. Они вдоволь полакомились также соком сахарного тростника.

Мы находились под 1°22,5' северной широты, на южной стороне водораздела; отсюда все ручьи и потоки направлялись к Итури.

28-го мы сделали привал в восточном Индендуру и разослали в разные стороны три партии разведчиков для ознакомления с общим направлением исходящих отсюда путей.

Мы уже довольно натерпелись от того, что столько времени сами пробивали себе дорогу по лесам, и, раз попав на торную тропу, нам ужасно не хотелось снова приниматься за этот скучный труд.

Партия Джефсона отправилась на юго-юго-восток, потом повернула на юг и к полудню вернулась с известием, что эта дорога совсем для нас не годится. Партия Решида ходила на восток-северо-восток, повернула к северу и прошла две небольшие деревни; из первой тропинка заворачивала на юг, а из второй на северо-восток. Идя по последней, Решид наткнулся на лагерь дикарей; произошла легкая стычка, туземцы разбежались, а победителям достались девять жирных коз, из которых, впрочем, только пять достигли нашего лагеря. Этот путь для нас тоже не годился. Третья партия, под предводительством опытного пионера, отыскала тропинку на восток. По этой мы и решили идти.

29-го, выйдя из Индендуру, мы в полдень пришли в Индепессу, а после полудня, повернув к северу, достигли селения Бабуру; следовательно, в пять часов времени мы прошли расстояние около 15 км, что для пешеходов очень недурно.

На другое утро, после полуторачасовой ходьбы по приличной тропинке, мы очутились вдруг перед расчищенной просекой, занимавшей около ста десятин площади. Деревья были очень недавно срублены. Это означало нашествие [132] какого-нибудь могущественного племени или же недавнее переселение на новое место исконных туземцев. Пойманная женщина из племени бабуру провела нас по самой середине этих лесных развалин, один вид которых наводил на нас ужас., Час спустя мы были уже на той стороне; дело не обошлось, конечно, без ушибов и ободранных ног, но зато дальше тропинка вывела нас на легкий подъем по отлогому склону длинного холма. По обеим сторонам дороги в лощинах виднелись? бесконечные рощи бананов и множество садов, наполненных, зеленью и тыквами. За полчаса ходьбы от вершины холма мы были уже на такой высоте, что возымели надежду вскоре увидеть более обширный пейзаж, чем те, к которым привыкли за последнее время; с этой мыслью мы бодро карабкались вверх и прошли целый ряд селений, расположенных по скату холма.

Деревни в этих местах представляют собой хорошо утоптанные улицы шириной от 12 до 18 м. Мы шли уже более полутора километров мимо длинных низких зданий отличной постройки, как вдруг увидели, что самый передовой разведчик авангарда быстро побежал назад, нам навстречу. Он закричал мне, чтобы я взглянул на восток. Посмотрев в ту сторону, я увидел долгожданное живописное разнообразие местности: пастбища вперемежку с лесами, ровные поляны и зеленые склоны лощин и холмов, каменистые гряды и округленные горные вершины, словом, настоящую «страну холмов и долин, питающихся росой небесной». Эта открытая страна была обильно орошена, что ясно было видно по неправильным очертаниям лесов, обозначавшим направление речек, и по отдельным группам деревьев, одни вершины которых выставлялись из-за отлогих берегов.

Дремучий лес, в котором мы столько месяцев были похоронены и только теперь увидели его предел, по-видимому, простирался все в том же духе на северо-восток; но к востоку начиналась совсем иная область — страна травянистых лугов, равнин и гор, с разбросанными там и тут рощами, группами и рядами деревьев, вплоть до цепи холмов, замыкавших горизонт, у подножья которых, как мне было известно, находилась цель моих долговременных странствований и стремлений.

Так вот, наконец, долгожданный выход из мрака к свету! Я назвал Пизгой высокую вершину в конце лесистого хребта, на склоне которого мы стояли, возвышавшуюся в 3 км к востоку от нас на 1 500 м над уровнем моря; Пизгой потому, что после 156 дней сумрака в тени первобытных лесов мы впервые отсюда увидели желанные пастбища Экватории.

Люди спешили взобраться на гору, и в их жадных взорах без слов можно было угадать вопрос: правда ли это? [133]

Неужели нас не обманывают? И может ли быть, чтобы настал конец этому проклятому лесу?

Через несколько минут, сложив на землю вьюки и глядя вдаль, они с восхищенным изумлением убедились, что это правда.

Они страстно протягивали руки к этой роскошной стране и поднимали глаза к небу в безмолвной благодарности, в оцепенении. Когда же они насытили свои взоры несравненным зрелищем и с глубоким вздохом облегчения пришли в себя, они обернулись назад и, глядя на темные стены дремучего леса, простиравшегося к западу в бесконечную даль, подняли руки и, потрясая кулаками, разразились против него ругательствами и проклятиями. В порыве внезапного раздражения они осыпали лес упреками в жестокости к ним и к их соотечественникам, уподобляя его аду, обвиняли в гибели сотни своих товарищей, называли грибной пустыней; а великий лес, расстилавшийся перед ними громадным материком и дремавший наподобие гигантского зверя в темно-зеленой шкуре, едва подернутой голубоватой дымкой испарений, безмолвно покоился в своем мрачном величии, по-прежнему безучастный, неумолимый и беспощадный.

С юго-востока к югу тянулась цепь гор высотой от 2 000 до 2 500 м над уровнем моря. Пленная женщина показала, что нам предстоит идти на юго-восток для достижения великой воды, которая «с шумом ударяясь о берега, вечно волнуется и передвигает песок». Но так как мы находились теперь под 1°22' северной широты, т. е. на одной параллели с целью нашего путешествия — Кавалли, то я предпочел направиться прямо на восток.

Старый Борио, описав рукой широкий полукруг с юго-востока на северо-запад, говорил нам, что таково течение реки Итури и что она начинается на равнине у подошвы высокого холма или ряда холмов. К юго-востоку от горы Пизга не видать было равнины, а скорее глубокая, лесистая долина, и, насколько можно было рассмотреть отсюда, все горы были до самой вершины покрыты лесом. Пятимесячного блуждания по непрерывным лесам показалось нам за глаза довольно; хотелось, наконец, испытать что-нибудь другое, хотя бы ради разнообразия наших бедствий. По этой причине я отклонил совет направляться к «великой воде», на юго-восток, и мы пошли просто к востоку.

В деревне Бакуру, где мы расположились на ночлег, мы нашли нечто вроде жилетов из толстой буйволовой кожи, которыми наши люди тотчас завладели, полагая, что это очень пригодно для защиты против стрел туземцев травянистой области.

1 декабря мы спустились с горы и пошли по тропинке, ведшей на восток. Вскоре нам пришлось подняться по другой [134] отлогости на уступ, пониже вершины горы Пизга, и тут анероид показал нам самое высокое давление, какого мы до сих пор достигали. С этого уступа тропинка вела нас опять вниз, на средний уровень местности. Дорог было много, все они были торные и перекрещивались между собой, но одна все-таки оказалась наиболее значительной; идя по ней, мы в 11 часов 15 минут дня пришли в обширное селение Аюгу и застали его, конечно, уже пустым, — так быстро эти лесные дикари бывают извещены о прибытии иноземцев. Улица этой деревни была шириной в 15 м.

В лесу, между подошвой горы Пизга и деревней Аюгу, мы заметили чрезвычайную сухость почвы, что было прямой противоположностью той чрезмерной влажности, которая замечалась от Индендуру до Ибуири. Упавшие древесные листья были слегка сморщены и хрустели под ногами, а самая тропинка, хотя все еще шедшая в лесной тени, имела оголенный и пыльный вид, точно дорога через обыкновенную деревенскую улицу.

После полуденного отдыха мы шли еще часа два и, придя в небольшой поселок, состоявший из трех хижин конического типа, стали лагерем около него. Хотя 15 км было уже пройдено, но все окружавшие нас условия были еще таковы, как будто мы за сотни миль от желанной страны. Вокруг нас был все тот же густой и высокий лес, чисто тропического характера; темные шатры деревьев соединялись между собой перепутанными лианами, а в тени их ютилась непроницаемая чаща подлеска.

В одной из хижин мы нашли стрелу совсем другого фасона, чем те, какие мы видели до тех пор. Она была длиною в 70 см, и наконечник ее в 7,5 см имел форму копья. Стержень ее из легкого тростника был разукрашен тонкими насечками; крылышком служил треугольный кусочек тонкой козлиной кожи, а не листок и не лоскуток черного сукна, как было до сих пор. Мы нашли еще целый колчан, набитый стрелами лесных дикарей; они были длиною в 50 см. и все имели наконечники различной формы, хотя у всех концы были с загнутыми зубцами и убийственно заострены.

2 декабря, вскоре по выступлении из лагеря, мы сбились с проторенной тропы и стали наугад пробираться по перепутанным следам слонов и буйволов. Один из наших занзибарцев, очень глупый малый, уверил нас, что, бродя по окрестностям прошлой ночью, он выходил на открытую поляну и может проводить нас туда. Мы ему поверили и вскоре совсем потеряли следы, начали кружить по лесу наудачу, как в былое время. После трехчасовых блужданий в северо-восточном направлении мы наткнулись на деревню, конические крыши которой оказались крытыми травой. Это важное открытие возбудило радостные крики. Один бедняк так и [135] кинулся на эту траву и стал целовать ее. Таким образом, мы встретили уже две характерные черты страны пастбищ: коническую хижину и травяную крышу. Так как был уже полдень, мы остановились отдохнуть, и несколько молодых людей воспользовались этим временем, чтобы сходить на разведку. Вскоре они вернулись и принесли связку зеленой травы, встреченной всеобщим восторгом и с таким благоговением, с каким Ной и его семейство должны были приветствовать голубицу с оливковой веткой. Однако разведчики объяснили, что избранная ими тропинка упиралась в болото, а так как ничего нет хуже, как идти по болоту с тяжелыми грузами, то мы выступили по направлению к юго-юго-востоку и через полтора часа дошли до Индесуры — селения или, вернее, округа, состоящего из нескольких поселков с коническими хижинами и травяными крышами. Тут мы заночевали. На одной из хижин крыша была худая, и понадобилось ее починить. Один из наших залез на нее и, беззаботно оглядываясь кругом, внезапно оживился; осенив глаза рукой, пристально стал смотреть вдаль и вдруг завопил на всю деревню:

— Я вижу травянистую страну! О, да еще как близко!

— Ого! — отозвался насмешливо другой. — Ты не видишь ли уж и озера, и пароход, и пашу, которого мы ищем.

Однако известие это многих взволновало: трое влезли на крыши с ловкостью диких кошек, другие полезли на деревья, а один смельчак залез на такое высокое дерево, на которое не всякая обезьяна отважилась бы залезть, и все хором восклицали:

— А ведь правда, сущая правда, травяные луга совсем близко, а мы и не знали того! Да они отсюда всего на один выстрел из лука! Ну уж, когда мы доберемся до них, прощай слепота и темнота!

Один из людей пошел за водой к реке, протекавшей тут же, и увидел старуху, вылезавшую из кустов. Он бросил кувшин и кинулся на нее. Старуха была крепкая и упрямая, как часто бывает со старухами перед тем, как они впадают в ребячество, и из всех сил старалась вырваться из его рук. Будь она сама графиня Солсбери, она защищалась бы не с большим отчаянием, но враг был гораздо сильнее и притащил ее в лагерь. С помощью одобрительных улыбок, любезностей и предложения выкурить длинную трубку, которую мы сами для нее набили, нам удалось узнать от нее, что мы находимся в Индесуре, что здесь живет племя вань-асура, и жители утоляют свою жажду водой из Итури.

— Как, где же Итури?

— Да вот Итури, тут вблизи.

Далее мы узнали, что в нескольких днях пути отсюда на восток есть другая река, большая и широкая, гораздо шире [136] Итури, и по ней ходят большие челноки величиной с целый дом, а на них могут плавать 6 человек; в нескольких днях пути к северу живет могущественное племя банзана, а на восток от них другой народ — баканди, и у тех, и у других есть большие стада скота, а сами они храбры, воинственны, и всего у них много — скота, денег и медной проволоки.

У нашей престарелой пленницы была, по-видимому, страсть к украшениям, но довольно странный вкус; так, например, в верхнюю губу она вставила себе деревянный кружок, величиной с большую пуговицу от пальто.

Индесура — по нашим позднейшим наблюдениям, и, все селения, расположенные на опушке лесов, — отличалась замечательным разнообразием и совершенством своих продуктов. В большей части хижин мы находили большие корзины, наполненные превосходным табаком весом от 8 до 20 кг в каждой, словом — такое множество табаку, что каждый из наших курильщиков получил на свою долю от 2 до 4 кг. Старуха называла его таба; в Ибуири его звали табо. Вследствие плохой просушки этот табак был не очень душист, но курился отлично. Во всех краях поблизости от пастбищ, это растение разводится во множестве для сбыта пастухам и табунщикам, которые платят за него мясом своего скота.

Здесь разводят также очень много рицины, из которой добывается касторовое масло. Так как нам нужно было пополнить походную аптеку этим снадобьем, мы набрали плодов рицины, пожарили их, истолкли в деревянной ступке и выжали изрядное количество превосходного масла. Впрочем, оно нам нужно было не только как лекарство, но и для смазки ружей; кроме того, люди употребляли его для натирания тела, что придавало им вид свежий, бодрый и опрятный.

Узнав, что четверо из наших разведчиков куда-то ушли и не возвращаются, я послал Решид-бен-Омара с двадцатью людьми разыскивать их. На другое утро их нашли, привели, и, к моему удивлению, наши четыре беглеца под предводительством неисправимого Джума-Хазири, пригнали двадцать штук отличных коз, которых они захватили хитростью. Мне не раз хотелось наказать Джуму в пример прочим, но негодяй приходил всегда с таким безобидным и покорным видом, что на него рука не поднималась. Его лицо красивого абиссинского типа дышало глубоким лицемерием, решительно портившим впечатление благообразия. Человеку из племени вахума, масаи, вататуру или галла непременно нужно мясо, даже больше, чем англичанину. По его убеждению совсем не стоит жить на свете, если нельзя хоть изредка поесть говядины.

В тот день выступление наше было неудачно: отойдя на несколько сот шагов от деревни, мы увидели, что река тут [137] очень глубока, и, хотя шириной не больше 30 м, но зато быстрота ее течения равняется 4 км в час. Старуха уверяла, что это и есть Итури. Удивляясь тому, что река, которая между Ипото и Ибуири вдесятеро шире, могла так скоро превратиться в узкий поток, мы вернулись еще на один день в Индесуру, и я тотчас послал Стэрса и Джефсона с достаточным числом людей обратно по вчерашней тропинке искать брода через Итури.

В 4 часа пополудни они возвратились и донесли, что нашли брод за два километра выше и сами побывали на луговой стороне, в доказательство чего принесли пучок свежей и сочной зеленой травы. Тем временем Уледи, с другой партией людей, нашел уже другой брод, еще ближе к Индесуре, где вода была по пояс.

Вечером этого дня во всем мире не могло быть толпы людей счастливее нас, стоявших лагерем в Индесуре. Завтра мы распростимся с лесом! Она тут, под боком, обетованная страна, которая грезилась нам в часы тяжелой дремоты и оцепенения, в дни голодных странствований. В наших походных котлах было вдоволь сочного мяса, а на блюдах жареные и вареные куры, похлебка из кукурузы, каша из бананов и груды спелых бананов на десерт. Что мудреного, что люди так веселы и все — за исключением десяти или двенадцати человек — толще и здоровее, чем были в момент отплытия из Занзибара.

4 декабря мы выступили из Индесуры и подошли к переправе. В этом месте вода была по пояс, а ширина реки около 45 м. Анероиды показывали высоту 927 м над уровнем океана, стало быть на 560 м выше уровня реки у пристани в Ямбуйе и на 600 м выше уровня Конго у Стенли-пуля.

Переправившись через Итури, мы вошли в узкую полосу чрезвычайно высоких деревьев, окаймлявших левый берег, и остановились подождать, пока вся колонна перейдет вброд. Затем мы пустили вперед мистера Моунтенея Джефсона, и он повел нас широкой слоновьей тропой длиною не больше полкилометра, которая, к неописуемой нашей радости, вывела нас на открытую, волнистую равнину, зеленую, как английская лужайка, залитую ярким светом радостного дня и обвеянную душистым, теплым воздухом, дышать которым было чистое наслаждение.

Судя по собственным ощущениям, думаю, что все как будто помолодели лет на двадцать, почуяв под ногами мягкий дерн и молодую траву. У всех словно вдруг ноги окрепли; мы шли каким-то необыкновенным шагом, и, наконец, не будучи в силах удержать своего восторга, весь караван побежал бегом. Сердца наши переполнились ребяческим весельем. Никогда еще синее небо не казалось нам таким необъятным, чистым и ясным; даже на солнце мы смотрели [138] прямо, не боясь его ослепительных лучей. Молодая травка, пробившаяся вслед за прошлогодней, выжженной всего лишь месяц тому назад, колыхалась от дуновения мягкого ветра, и поворачивалась из стороны в сторону, как будто хотела показать нам все оттенки своей нежной зелени. Птицы, так давно не виданные, летали и парили в сияющей вышине. На небольшом холме стояли антилопы и лани; они очень удивились, глядя на нас, и выразили это фырканьем и прыжками, но не убежали; могу сказать, что и мы были удивлены не меньше их. Стадо буйволов, лежавших в траве, с изумлением подняло головы; они пристально посмотрели на пришельцев, потревоживших их спокойствие, медленно поднялись и отошли подальше.

Перед глазами нашими расстилалась прелестная страна на сотню квадратных километров, повидимому, пустынная, по крайней мере сразу мы не могли еще рассмотреть всех подробностей. Зеленые луга простирались далеко вокруг; мягкие очертания травянистых пригорков пересекались извилистыми рядами тенистых деревьев, росших в лощинах. Светлозеленые холмы покрыты были группами темного кустарника, из которого там и здесь возвышались поодиночке стройные, высокоствольные деревья; а дальше опять равнина, опять луга и пастбища, вплоть до отдаленной цепи гор, угрюмо заграждавших горизонт на востоке, а за ними, думалось нам, в глубокой котловине должно покоиться синее озеро Альберта.

Караван бежал вперед, пока не задохнулся, и остановились мы только тогда, когда выбились из сил. Ведь и этого удовольствия мы уже давно не испытывали.

Мы взошли на вершину холма и начали упиваться прелестью этого несравненного зрелища, так долго бывшего предметом наших дум и мечтаний, пока, наконец, радость наша не сравнялась по силе со временем нашей горести и удручения. На всех лицах отражалось счастье от созерцания такой красоты, они сияли удовлетворением своих заветных грез. Недоверия, уныния как не бывало: мы точно вырвались из душной тюрьмы, сбросили оковы, из сырости и смрада попали в атмосферу чистую, ароматную, а мрак и тьма сменились для нас божественным светом и здоровым воздухом. Мы обводили глазами едва заметную тропу, волнующуюся холмами равнину, всматривались в разбросанные наподобие островков рощи, в шелковистые поляны вокруг них, следили взором за неправильной линией леса, черною стеной высившегося за нами и образовавшего прихотливые изгибы. Все малейшие подробности этого зрелища врезывались в память на многие годыЕсли через двадцать лет я буду жив, стоит лишь напомнить мне об этой блаженной минуте всеобщего трепетного счастья, когда из всех уст вылетала невольная [139] хвала и молитвы, — и она наверное тотчас воскреснет в моей памяти.

Рассмотрев в общих чертах новую местность с практической целью избрать путь, не преграждаемый ни речками, ни болотами, я повел экспедицию на северо-северо-восток, к каменистому возвышению километров за пять впереди, дабы попасть с южной стороны к гряде холмов, простиравшейся от этого возвышения на восток и юг. Я воображал, что там можно будет подвигаться к востоку по плоскогорью без больших помех.

Придя д подножью каменистой гряды, возвышавшейся по правую руку от нас метров на сто над уровнем поляны, мы увидели, что тропинка протоптанная зверями, к северо-востоку расширяется и превращается в настоящую туземную дорогу; но мы пошли целиком по гребню холмов, чтобы не терять сил на спуски и подъемы; молодая травка была так нежна, что нисколько не затрудняла хода. Но около полудня высокий бурьян не выжженной прошлогодней растительности начал задерживать нас, буквально ставя в ноги частые и здоровенные палки. Однако мы все-таки шли вперед до половины первого часа и, порядочно утомившись, сделали привал на берегу прозрачного ручейка.

После полудня одолели противоположный склон холма и после полуторачасового быстрого хода выбрали для ночлега место близ слияния двух рек, протекавших к юго-востоку.

Несколько неутомимых молодцов, едва успев сложить свои ноши, отправились за провизией по деревням, которые виднелись довольно далеко в стороне от нашего пути. Внезапность их появления среди туземцев так смутила последних, что те допустили беспрепятственно унести множество кур, сахарного тростника и гроздьев спелых бананов. Мне принесли также образцы оружия этой новой области: несколько длинных луков с длинными же стрелами, тяжелые четырехугольные щиты, сделанные из двойного ряда плотных прутьев, туго переплетенных и связанных растительными волокнами и смазанных каким-то клейким веществом. Щиты были очень тонкой, искусной работы и непроницаемы для стрел и копий. Кроме щитов, туземцы носили еще куртки из буйволовой шкуры, сквозь которые, повидимому, и пули не проникали.

До описанного каменистого холма путь наш пролегал параллельно опушке леса, отдаляясь от нее то на один, то на два километра, сообразно очертаниям леса, окаймлявшего равнину зубцами, наподобие вод озера или моря, вдающегося в берега.

Направление Итури, — через которую мы прошли вброд и которую должны назвать Западной Итури, — было на восток-юго-восток. Истоки этой реки от описанного брода, [140] помоему, должны быть на расстоянии около 180 км к северо-северо-западу.

На другой день мы шли вверх по длинному склону, поросшему короткой травой, и, дойдя до вершины, остановились, чтобы привести колонну в лучший порядок на случай внезапной встречи с значительными боевыми силами, ибо до сих пор мы вовсе не знали ни местности, ни населения, ни нравов того народа, среди которого очутились. Избрав тропинку, шедшую по гребню холма на юго-восток, мы вскоре потеряли всякие следы; но так как все-таки место было высокое и с него открывался вид километров на тридцать кругом, мы могли выбирать направление по произволу.

На северо-востоке виднелось селение; туда мы и направились, надеясь оттуда воспользоваться торным путем, потому что обширные пространства, сплошь покрытые бурьяном метра в три высотою, были ничем не лучше колючего подлеска джунглей. В высокой и густой траве тоже нельзя было быстро двигаться.

Проходя ложбинами, поросшими кустарником, мы заметили на их тенистом дне следы львов и леопардов, потом попали в заросли колючей акации — тоже немалое бедствие! — и, наконец, вышли у селения Мбири на поля, засеянные просом. Туземцы мигом проведали о нашем приближении и, убегая, послали нам град своих длинных стрел, наподобие древних парфян. Разведчики бросились вперед, невзирая ни на какие препятствия, и успели схватить для расспросов молодую женщину и мальчика лет двенадцати. Впрочем, никакая продолжительная беседа с ними не была возможна, так как мы имели самое смутное понятие о местных наречиях; однако, с помощью жестов и нескольких названий нам удалось узнать, что мы находимся в округе Мбири, дорога на восток ведет в страну Бабусессэ, а дальше за ними будет Абунгума, что было выслушано нами довольно равнодушно. Эти названия ровно ничего не говорили нашему воображению, — все равно как и они ничего бы не поняли, если бы мы вздумали разговаривать с ними о Шекспире.

— А слыхали вы здесь о Мута или Люта-Нзиге? Мотают головой отрицательно.

— Об Униоро?

— Униоро? Да, Униоро далеко, там! — показывали на восток.

— А большая вода близ Униоро?

— Итури.

— Нет, не Итури; шире, гораздо шире Итури: такая, как вот вся эта равнина.

Но тут эти несчастные женщина и мальчишка не удовольствовались односложными звуками, однако, желая объяснить все как можно лучше, затараторили на своем языке так [141] усердно, что мы уже ровно ничего не могли понять и молча выжидали, покуда это кончится. Хорошо, что они взялись, по крайней мере, показать нам дорогу к Бабусессэ.

Хижины здесь строятся так же, как во всей Центральной и Восточной Африке: две трети высоты занимает коническая кровля, а одну треть составляют стены. Такие хижины раскинуты в банановых рощах, на расстоянии около десятка метров одна от другой. Между ними проложены тропинки, образующие настоящий лабиринт, из которого чужеземцу ни за что не выбраться без помощи местного проводника. Каждой группе хижин принадлежат особые сараи или навесы, приспособленные для приготовления кушанья, для общих собраний, для запасов топлива и иных надобностей; были также маленькие кладовые для хранения зерна, с круглыми стенками, вроде большой корзины, сплетенной из палочек и травы, крытые также травою и приподнятые над землей на полметра для защиты от сырости и вредителей.

Наши люди собрали множество спелых бананов, из которых туземцы приготовляют опьяняющий напиток — маруа. К нашему стаду прибавилось еще несколько коз, да мы захватили с собой также дюжину кур; остального, по принятому обыкновению, не трогали и пустились дальше.

Дорога была торная, торговцы и другие прохожие утоптали ее и сделали совершенно гладкой. Она шла к востоку и юго-востоку вверх и вниз по холмам и долинам, поросшим травою. Около полудня мы остановились позавтракать в тени прохладной рощи, а за деревьями слышался грохот водопада, — опять Итури, как нам сказали. Это мне показалось странным: за два дня перед тем мы перешли через Итури и все время преднамеренно удалялись от ее долины; вдруг, на такой высоте, снова встречаем ту же реку, стремящуюся по горным уступам.

После полудня мы шли часа полтора невдалеке от реки и пришли в многолюдный округ Бабусессэ. В тени обширнейших банановых плантаций, напоминавших мне Уганду, ютилось множество хижин. Поля, засеянные просом, кунжутом ¹⁷, участки, засаженные сладкими бататами, окружали плантации и ясно показывали, что тут население густое и земля тщательно возделывается.

Перед вступлением под тень бананов мы выстроились в боевом порядке и сплотили колонну. В авангарде стал отряд, вооруженный винчестерами, а в арьергард, под начальством Стэрса, такой же отряд, снабженный ремингтоновскими ружьями. Но как мы ни уговаривали людей беречься и не выходить из рядов, — как только авангард прошел благополучно вперед, так из толпы носильщиков то один, то другой непременно заглядывал в хижины, наведывался в кладовые и высматривал, нельзя ли чего-нибудь стащить: домашней [142] птицы, бананов, козлят, сахарного тростнику и разной ни к чему не нужной дряни. В плантации спряталось много туземцев, которые пропустили авангард, потому что люди шли правильными рядами и смотрели в оба, но едва наши зеваки вступили в рощу, как дикари воспользовались случаем наказать их: одному стрела ударила в руку и пригвоздила ее к боку, другой тоже поплатился за свою любознательность. Залп из ружей принудил туземцев очистить засаду, но никому, повидимому, не причинил повреждений.

Мы остановились в конце последнего поселка на восточном углу; поселок состоял из двух больших хижин и нескольких хозяйственных пристроек, вокруг которых мы наскоро расположились, построив себе на ночь шалаши из банановых стволов и листьев.

В сумерки я опять велел привести к себе пленников и попытался добиться от них толкового ответа насчет того, есть ли на восток отсюда большая вода. Один из старшин, помогавший нам при этом допросе, спросил меня, между прочим, которое Ньянца больше, то ли, которое в Униоро, или то, что в Уганде, и тогда пленный мальчик, расслышав знакомое слово, тотчас подхватил его.

— Ньянца! — вскричал он. — Ньянца! Вот где Ньянца (он указал на восток) и оно идет вон туда (к северо-востоку), далеко, далеко!

Когда же мы спросили, сколько «ночевок» будет до него от Бабусессэ, он поднял три пальца правой руки и сказал:

— Три!

Уже стемнело, когда мы внезапно были поражены раздавшимся где-то недалеко страдальческим криком, потом странным и зловещим воем, в котором выражалось дикое торжество. Наступившая затем тишина дозволила ясно различить шуршанье стрел, сыпавшихся сквозь банановые листья над нашими головами.

— Гасить огни! Не робей! Где же часовые? Куда девались часовые? — послышалось затем.

Дикари подкрались как раз в ту пору, когда лагерь наименее обеспечен от вторжения, — именно во время ужина, а на ужин позволяют отлучаться и часовым, когда нет особых поводов к предосторожностям. Вскоре выяснилось, что ранен у нас один Селим, которому стрела попала в бедро и засела там на 10 см., другая стрела пробила ногу козленка, еще несколько вонзилось в банановые стволы.

По правде сказать, силы у нас были крайне незначительны, и не столько по численности, сколько по неспособности защищаться, владеть оружием; поэтому такая закоренелая наклонность наших людей не слушаться и пошаливать на стороне была для меня источником постоянных страхов и беспокойства. Уговоры и доказательства ни к чему не вели, [143] одна строжайшая дисциплина имела на них надлежащее действие; но мы так недавно еще вышли из своих ужасных лесных переделок, что у меня нехватало духу донимать их строгими взысканиями. А когда я действовал с ними мягко, их собственная безголовая распущенность подвергала их таким жестоким наказаниям, которых никто из нас не подумал бы на них налагать.

Ночью пошел сильный дождь, задержавший нас в лагере до 8 часов утра. Я воспользовался досугом, чтобы разузнать что-нибудь касательно туземцев, к которым мы теперь должны были направиться; но полное незнание языка ставило неодолимые препятствия. В своих стараниях объяснить как можно нагляднее, пленная женщина рисовала на земле, как течет Итури. Выходило нечто изумительное и в африканской географии непредвиденное: она представила дело так, что река взбирается до гребня холмов, образующих водораздел, заворачивает круто вверх, параллельно озеру Альберта и, наконец, с высоты падает в Ньянцу! Сильно заинтересованный такими показаниями, я все время держал женщину при себе. С вершины одного из холмов она указала мне, на расстоянии полукилометра, реку Итури, текущую на восток. Равнина, расстилавшаяся перед нами, шла с востока на юг.

Как объяснить такую загадку? За два дня перед тем мы перешли с правого берега Итури на левый под 1°24' северной широты; теперь мы были под 1°28' северной широты. Между тем перед нами опять была Итури, текущая с юга на восток; а по направлению к Кавалли нужно было держаться тоже на юго-восток.

Я, наконец, совсем отказался от решения этой загадки и не пытался больше разобрать, что говорила пленница, утверждавшая, будто река, по которой мы шли 1 000 км, от самого ее впадения в Конго, впадает еще и в Ньянцу. Одно предположение казалось мне правдоподобным, именно, что есть две Итури, одна текущая в Конго, другая принадлежащая к бассейну Нила. Но женщина и ее брат настаивали на том, что Итури только одна и есть.

Мы продолжали путь по тропинке, которая вела на дно долины, и пришли, наконец, на берег реки. Загадка разрешилась: то была действительно Итури, но она текла с юга на запад. После этого мы все поумнели.

На реке виднелся неуклюжий челнок, самой грубой работы, и Саат-Тато взялся перевезти на нем весь караван, за что я обещал ему 20 долларов награды. Река в этом месте по крайней мере 100 м в ширину, около 2 м в глубину, быстрота течения два узла в час. Водопад, гул которого мы слышали из селения Мбири, очевидно, был на той же реке.

Туземцы племени абунгума на левом берегу реки наблюдали нашу переправу с высоты холма, отстоявшего от места [144] переправы примерно на километр, и своим спокойствием как будто хотели сказать: ладно, приятели, вот когда вы очутитесь на нашем берегу, тогда мы с вами и расправимся. В такой открытой местности нельзя было двинуться без того, чтобы все не узнали об этом. Глядя на нас, абунгумы храбро потрясали копьями; бабусессэ заняли каждый холм, каждый пригорок на правом берегу. По всему было видно, что в непродолжительном времени наше мужество будет испытано в достаточной степени. Оставалось хоть то утешение, что бдительные туземцы не решатся подкарауливать нас среди пастбищ, где трава не выше 5-7 см, и, следовательно, укрываться им негде.

С тех пор, как мы добрались до Ибуири, питание было у нас, для Африки, конечно, отличное. Всякий день мы имели мясо и молоко, ели кур, свежие и сушеные бобы, сахарный тростник, сладкие бататы, ямс, томаты, дыни, бананы.

На людей все это действовало превосходно: они были во всех отношениях лучше, сильнее и развитее тех тщедушных и трусливых созданий, которых арабские невольники в Ипото немилосердно колотили, вызывая с их стороны лишь самые смиренные протесты. На нас, белых, тоже заметно было хорошее влияние пищи; мы были не толсты, но не имели уже того тощего и высохшего вида, что прежде; будь у нас хоть немного вина, мы бы окончательно поправились.

На другое утро, через час ходьбы, мы поднялись по отлогому зеленому склону на вершину одного из тех длинных холмов, которые составляют характерную особенность здешней местности. Тут опять мы могли осмотреться вокруг и ознакомиться с предстоящим путем. Мы намеревались направиться к юго-востоку, так как нас особенно интересовала высокая коническая вершина в конце поросшей травою горной цепи; впоследствии эта вершина стала нам известна под названием пика Мазамбони. Мы углубились в прелестные ложбины, орошенные прохладными и прозрачными ручьями. Вокруг них расположены были группы туземных хижин, с прилегающими к ним полями еще незрелого сорго, бататов и сахарного тростника. Но в хижинах никого не было, так как их обитатели унизывали вершины каждого значительного холма на нашем пути и оттуда деятельно за нами наблюдали. Наконец, мы прошли мимо пустой ограды для скота, — так называемой зерибы.

Мы продолжали путь к долине, по которой протекала другая быстрая и пенистая река. Слева тянулся ряд утесов, возвышавшихся отдельными каменистыми массами, на вершине каждого из них могло бы удобно разместиться человек до двенадцати. Эти отдельные утесы связывались между собой более низкой каменистой грядой, довольно однообразной высоты, служившей им как бы подножием. Местами мы [145] проходили так близко от подошвы этих утесов, что с них можно было бы бросать в нас камнями. Но хотя мы все время и ожидали каких-нибудь демонстраций, туземцы оставались замечательно спокойны. Тропинка привела нас к висячему мосту через третью Итури, которую, во избежание путаницы, мы назовем Восточною. Эта река, шириной около 30 м, глубока и быстра, как водопад. Висячий мостик был так легок и непрочен, что мы для безопасности переходили через него поодиночке, а так как каждому человеку требовалось не меньше 120 секунд, чтобы пройти эти 90 шагов, то караван перебрался на ту сторону не раньше б часов вечера. Эта переправа совершалась при таких неблагоприятных условиях, что наши стрелки весь день стояли под ружьем, не смея отлучаться от своих постов.

8-го числа, покинув узкую и извилистую живописную долину Восточной Итури, мы поднялись по отлогому склону на холм, с которого открылся далекий вид на нее, и мы имели случай убедиться, что река идет с востоко-юго-востока.

Вскоре затем пошла ровная местность, раскинувшаяся к югу километров на тридцать и окаймленная с севера каменистой грядой и долиной, из которой мы только что вышли, между тем как на востоке возвышалась горная цепь Мазам-бони, северная оконечность которой, завершенная высоким пиком, стала теперь целью нашего движения.

К половине десятого часа мы на несколько километров приблизились к этой горной цепи и, перед тем как углубиться в долину небольшого ручья, бегущего к северу, с удивлением заметили, что все пространство вплоть до подошвы гор тщательно обработано и обнаруживает присутствие очень значительного населения. Так вот где, думалось нам, будет поле сражения! Абунгумы ушли из своих поселений, чтобы соединиться с этим многочисленным племенем и встретить нас достойным образом.

Таких многолюдных местечек мы еще не встречали с тех пор, как отплыли из Бангалы на Конго.

Имея в виду ничем не раздражать туземцев, мы выбрали дорогу на юго-восток, огибавшую селения. Мы пробирались между плантациями с таким расчетом, чтобы неприятелю негде было устроить против нас засаду. В половине двенадцатого мы достигли восточного края селений и остановились для полуденного отдыха под тенью дерева, ветви которого качались и шелестели от дуновения свежего ветра с Ньянцы.

В час пополудни мы пошли дальше и, углубившись в банановые рощи, не могли надивиться искусным насаждениям и необыкновенной опрятности каждого из обработанных участков. Конические хижины были просторны, а внутри, как мы заметили, проходя мимо отворенных дверей, разделены [146] перегородками, сплетенными из листьев тростника. Каждая деревня была так тщательно выметена, как будто ждали почетных гостей. Бананы гнулись под тяжестью плодов, кругом расстилались обширные поля бататов, а дальше — сотни гектаров были засеяны просом; многочисленные склады для зерна, как видно, недавно построенные, показывали, что ожидается богатая жатва.

Мы прошли через все нивы, и никто нас не тронул. Мы думали, что преувеличенные слухи о наших силах заставили туземцев присмиреть или же они сбиты с толку нашими стараниями постоянно держаться поодаль от плантаций.

Широкая, утоптанная дорога к горам, до которых было уже очень близко, пересекала почти совершенно плоскую равнину шириной в 5 км, поросшую густой травой в полном цвету. Слева неподалеку от нас протекала Восточная Итури, и на противоположном ее берегу виднелось другое многолюдное селение.

В 3 часа мы достигли подошвы горы, увенчанной пиком. Многие ее вершины были усеяны группами хижин. Загоны для скота скрывались в ущельях и лощинах. Дикари собирались толпами на ближайших вершинах и по мере нашего приближения приветствовали нас громкими криками и пронзительными возгласами, не предвещавшими ничего доброго.

Средняя высота ближайших к нам холмов была приблизительно 250 м над уровнем равнины, а так как скаты были особенно круты, мы полагали, что расстояние от нас должно быть от 700 до 900 м.

К великому нашему удовольствию, дорога шла не вверх по этим крутизнам, а, огибая их подножия, направлялась к востоку, т. е. именно туда, куда нам было нужно. В настоящее время мы находились под 1°25'30" северной широты. Обогнув горную цепь, мы увидели долину в полтора-два километра шириной, засаженную роскошнейшим сорго ¹⁸, созревшим для жатвы. Направо, непосредственно над нами, открывались северные скаты гор Мазамбони, а налево покрытые зеленью посевов пространства постепенно понижались до берегов быстрого притока Восточной Итури, за которою опять подымался отлогий склон холмов подковообразной формы, с частыми хижинами, нивами проса и кукурузы и роскошными рощами бананов. Одного взгляда на этот вид было достаточно, чтобы составить себе понятие о благосостоянии обитателей.

Как только мы вступили в эту цветущую долину, над головами нашими раздались воинственные возгласы, заставившие нас поднять головы. Это была толпа воинов человек в триста, со щитами, копьями и луками; они потрясали своим блестящим оружием, угрожали и очень сердито кричали [147] что-то на непонятном языке. В сильном возбуждении они начали было спускаться к нам с крутизны, но передумали, вернулись на вершину и пошли вдоль гребня горы, все время вскрикивая и угрожая.

Выходя из первой полосы хлебных полей, мы услышали воинственные крики обитателей долины и поняли, что они занимают выгодные позиции под руководством тех, которые были на горах и руководили действиями.

Было около 4 часов пополудни, т. е. пора выбрать место для стоянки на ночь и располагаться лагерем; нам пришлось делать это среди многочисленного скопища враждебно настроенных туземцев. К счастью, мы на это время подошли к крутому холму Нзера-Кум, плоская вершина которого, метров на пятнадцать возвышалась над долиной, а по склону его была проложена тропинка. Этот холм стоял в долине, как островок, на расстоянии 500 м от реки и на 200 м от подножья гор Мазамбони. С вершины Нзера-Кума открывался к востоку и западу обширный вид на северный склон высокого кряжа и, далее, через вершины подковообразной группы холмов по ту сторону притока Итури. На такой позиции достаточно было пятидесяти стрелков, чтобы оборонять лагерь против тысячи осаждающих. Мы поспешно направились к этому холму; как бы угадывая наши намерения, туземные воины стали быстро сбегаться со всех ближайших гор, другая же их толпа с шумом кинулась нам навстречу с берегов реки. Для расчистки пути из наших передних рядов сделано было несколько одиночных выстрелов, и нам удалось добраться до островка и даже взобраться на него.

Через полчаса вся колонна была в безопасности, зериба на половину готова, вода принесена и можно было вздохнуть свободнее: обозреть окрестности и обсудить наше положение.

Вид с птичьего полета был далеко не успокоительный: по долине виднелись деревни, числом до пятидесяти, и во все стороны расстилались плантации за плантациями, нивы за нивами, горные же склоны были закрыты туземными воинами, которых собралось до 800 человек. По всему было видно, что туземцы намерены немедленно приступить к действиям...

9-го декабря мы не двигались с места; с утра докончили постройку своей колючей ограды, роздали патроны и осмотрели ружья. К 9 часам, когда прохлада раннего утра сменилась жарким солнечным днем, туземцы начали собираться. Боевые трубы со странным звуком, который я не раз уже слышал в Усоге и в Уганде в 1874 г., протрубили сбор, а с вершин холмов на них отозвались до 20 барабанов. Крики и возгласы раздавались и в горах и в долине, так как мы были окружены неприятелем со всех сторон. Около 11 часов утра несколько туземцев сошли с холмов и подступили так [148] близко, что один из наших, по имени Феттэ, уроженец Униоро, мог разобрать, что они говорят, и тотчас же обменялся с ними крупною руганью; битва началась покуда лишь словесная. Узнав, что в нашем отряде есть человек, могущий объясняться на местном языке, я настроил его речь на более мирный тон, и вскоре между осаждающими и осажденными началась довольно толковая беседа.

— Мы с своей стороны деремся лишь ради самозащиты, — говорили мы, — вы напали на нас, когда мы мирно проходили через вашу землю. Не лучше ли сговориться и сначала попробовать понять друг друга и только тогда сражаться, когда окажется, что соглашение невозможно.

— Правда, это мудрые слова, — отвечали нам, — скажите же, кто вы такие, откуда и куда идете?

— Мы из Занзибара, с великого моря, а начальствует над нами белый человек. Мы идем к озеру Ньянца в Униоро.

— Коли есть между вами белый человек, покажите нам его, тогда и поверим.

Лейтенант Стэрс поспешно вышел из зерибы, и Феттэ представил его враждебным воинам.

— Ну, теперь вы нам скажите, кто вы, — спросил Феттэ, — какая эта страна, кто ваш царь и далеко ли Ньянца?

— Здешняя страна — Ундуссума, наш вождь Мазамбони. Мы — племя вазамбони. До Руэру (Ньянцы) два дня пути, но вам понадобится пять дней. Руэру отсюда на восход солнца, дорога туда одна.

Так начались наши дружелюбные сношения и был сделан первый шаг к соглашению. После этого мы узнали, что в Ундуссуме два вождя и один из них готов дружить с нами и обменяться дарами, если нам угодно; мы, конечно, изъявили свое согласие.

К вечеру пришли гонцы от Мазамбони с извещением, что он желал бы видеть, какие примерно у нас есть товары. Мы послали ему в дар три метра сукна и дюжину медных прутьев и получили обещание, что завтра сам Мазамбони придет к нам в гости и побратается со мной кровью.

На другой день мы встали очень бодрые после спокойно проведенной ночи и мечтали, что через несколько часов наш лагерь посетится дружественными туземцами. Нас просили не пускаться в дальнейший путь, покуда Мазамбони не пришлет своих даров. Поэтому мы решили еще на день отложить выступление.

Утро было серое и холодное, так как мы все-таки находились на высоте 1500 м над уровнем моря. Вершины высоких гор были окутаны туманом, и пошел мелкий дождь, что могло служить объяснением, почему наши друзья так запаздывают со своим визитом; но в третьем часу туман рассеялся, и вся горная цепь ясно выступила на бледно-голубом фоне неба. Стэрс, [149] Джефсон и я, стоя на западном краю обрыва, любовались чудным видом и разговаривали о том, как было бы хорошо и желательно, чтобы такая прекрасная страна поскорее попала в руки цивилизованных колонистов.

Тем временем туземцы вереницами шли по гребню горы, вес к одному месту на ровную площадку на вершине одного из холмов, сажен за четыреста от того пункта, где мы стояли; вскоре до нашего слуха донеслись звуки громкого и приятного голоса, очевидно, обращавшегося к народу с какими-то увещаниями. Он говорил минут десять, и мы призвали Феттэ слушать и переводить. Феттэ донес, что оратор во имя вождя склоняет их к миру; но каково же было наше удивление, когда вслед за речью в ответ ему поднялись дикие и кровожадные вопли не только из долины, но и со всех горных вершин и склонов.

Мы рассудили, что такой отчаянный крик не может означать мира, а скорее предвещает войну, и для большей достоверности отправили Феттэ в долину спросить у самого оратора. Ответные крики дикарей не оставили в нас ни тени сомнения. Ошибка Феттэ произошла оттого, что слово кануана, означающее мир, и куруана, означающее война, похожи.

— Не нужно нам вашей дружбы! — кричали они. — Вот сейчас мы сойдем в долину и погоним вас из лагеря пастушьими палками.

Один коварный туземец, прокравшийся в нашу сторону, едва не причинил нам серьезного вреда, наш переводчик при этом чуть не погиб.

Ничего больше не оставалось, как наказать их примерно, и мы, не медля ни минуты, организовали вылазки, решившись не давать пощады, пока они не запросят мира.

До вечера продолжалась борьба; туземцы то и дело перебегали с места на место, то наступая, то ретируясь. В сумерки ни одного из них больше не осталось в поле, и тишина, водворившаяся вокруг лагеря, доказала, что день прошел недаром. Дикари были только на горах или же ушли подальше к северу и востоку. Мои молодцы подожгли деревни, и по всей долине вокруг нас не осталось ни одной хижины, в которой можно было бы укрыться на ночь. Но мы чувствовали, что еще не все сделано. Ведь нам предстояло возвращаться этим же самым путем, и если на пути будет много таких воинственных племен, то, по естественному ходу вещей, мы можем потерять много своих людей; если же у туземцев останется хотя бы малейшее сомнение насчет нашей способности постоять за себя, то военные действия придется возобновлять чуть не всякий день. Поэтому лучше уж сразу выяснить этот вопрос и не оставлять у себя в тылу нахального племени, не испытавшего наших пуль. Туземцы, очевидно, полагали, что мы не способны драться вне ограды своего лагеря, почему и похвалялись выгнать нас оттуда пастушьими посохами, воображая себя в полной [150] безопасности на горах. Надлежало дать им почувствовать, что они никоим образом не могут с нами тягаться.

11-го числа все утро шел дождь, задержавший нас в палатках до 10 часов. К этому времени туземцы начали опять собираться и проделывать свои враждебные демонстрации, а потому Стэрс, Джефсон и Уледи повели людей тремя отдельными маленькими колоннами в атаку и произвели на горах значительный эффект. Между прочим захватили и пригнали нескольких коз, которых тут же роздали людям. Вообще события этого дня должны были доказать туземцам, что, враждуя с нами, они ничего не выигрывают. Была даже минута, когда я думал, что день завершится полным примирением: на вершине высокой горы, над нашим лагерем, показался человек и, когда все мои люди были в сборе, возвестил нам, что Мазамбони прислал его сказать, что он принял наши дары, но не мог придти в гости, как обещал, потому что этого не хотели его молодые люди, желавшие непременно воевать. Но теперь он готов прислать нам дары и наперед будет нам верным другом.

Мы отвечали, что мириться и дружить согласны, но так как они насмехались над нами, то должны купить мир, одарив нас скотом, и если придут с пучками травы в руках — милости просим.

Следует упомянуть, что при каждом отряде воинов, спускавшихся с гор на битву, были крупные сухощавые собаки, очень смело нападавшие на нас.

Оружие племени вазамбони состояло из больших луков в 165 см и стрел в 70 см длиной; кроме того, они носят длинные и острые копья. Щиты большею частью длинные и узкие, но попадаются и другие, чисто угандского типа. Стрелы с зубцами, а копья сходны с теми, которые употребляются в Кара-гуэ, Ууа, Урунди и Ихангиро.

Комментарии

14 Возмущение Стенли арабскими работорговцами и охотниками за слоновой костью вполне обосновано, они вели себя в Центральной Африке так возмутительно, что их действительно «следовало бы, по-настоящему, заковать в кандалы» — и отправить на каторгу. Но Стенли не хочет добавить, что вместе с Типпу-Тибом, Килонга-Лонги и другими работорговцами следовало заковать в кандалы и отправить на каторгу «просвещенного» монарха Леопольда II и большую часть чиновников созданного Стенли «Свободного государства Конго». Установленный в этом государстве режим был не менее кровавым и гибельным для местного населения, чем режим арабских работорговцев.

Вся территория Конго была роздана Леопольдом в концессии нескольким крупнейшим монополистическим компаниям, т. е., по существу, была разделена между ними, так как каждая компания оказалась абсолютным хозяином на своей концессионной территории, содержащей свои вооруженные отряды, устанавливающей свои законы. Началось беспрецедентное расхищение природных богатств и истребление людей. Местное население было обязано заготовлять для компаний слоновую кость и каучук. Размеры поставок устанавливались концессионерами, которые стремились выжать из населения максимум возможного. Население обязано было кроме того строить дороги, поставлять продовольствие для служащих компаний и многочисленных, разбросанных по всей стране гарнизонов. Формально, по условиям концессионного договора, все эти поставки и услуги должны были оплачиваться, но размеры, сроки и формы оплаты зависели от произвола леопольдовских чиновников и агентов компаний. Был установлен режим жесточайшего террора: за невыполнение норм поставок отрубали руки и головы, расстреливали сотнями и сжигали целые деревни. Вооруженные отряды наводили ужас на население. Люди прятались в непроходимых тропических лесах и гибли там от голода и болезней. По общему признанию, за 15-20 лет население Конго сократилось вдвое. Зато Леопольд только за 10 лет (1895-1905) получил от своих владений 71 миллион франков дохода.

Стенли возмущается разбоем шаек Типпу-Тиба, но он сам назначил его губернатором того обширного края, где разбойничали шайки этого работорговца. Стенли предлагает заключить соглашение о запрещении ввоза пороха для арабов в Африку. Такие соглашения действительно заключались. Они не мешали арабским работорговцам приобретать порох, но оставляли местное население безоружным как против арабских работорговцев, так и против европейских колонизаторов. Запрещение ввоза пороха было политикой, направленной не против арабских работорговцев, а против местного населения.

15 Участник экспедиции Джемс Джемсон внес в фонд экспедиции 1 000 фунтов стерлингов. Джемсон вошел в состав арьергарда майора Бартлотта, претерпел все невзгоды арьергарда и умер от тропической лихорадки в селении Бангала.

16 Пальма рафия (Raphia) — один из множества видов пальм; всех видов пальм насчитывается до тысячи. Из верхнего слоя высушенных молодых листьев получаются прочные, мягкие и тонкие нити. По желанию из них можно выделывать ткани тонкие, как шелк, или грубые, как толстое полотно. Туземцы выделывают из них грубые ткани, типа рогожи, шляпы, канаты и пр. Имеет промышленное значение.

17 Кунжут, или сезам — масличное растение; масло добывается из семян, величиною с горчичное семя. В Восточной Африке, за исключением узкой прибрежной полосы, гвинейская пальма встречается редко, и кунжут является основным источником растительного масла. Но все племена Восточной Африки имеют молочный скот, поэтому для них растительное масло не играет такой решающей роли, как для народов западной части тропической Африки.

18 Сорго (Sorghums) — широко распространенная продовольственная культура Южной и Восточной тропической Африки. Имеется несколько видов: кафрское просо (в Египте называется дурро, в Вест-Индии — гвинейское просо), сладкое сорго, метельчатое просо.

(пер. И. И. Потехина)
Текст воспроизведен по изданию: Генри Стенли. В дебрях Африки. М. Географгиз. 1958