СЕНЕГАЛЬСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

I

Вид Сен-Луи с моря. — Лоцман Фара и его товарищи. — Высадка.

Фрегат, на котором мы отправлялись в Сенегал, прибыл к Сен-Луи спустя пятдесят шесть дней после отплытия из Тулона. Было около полуночи, когда мы стали на дрейф. Якорная стоянка в открытом море хоть и неопасна, однакож представляет случаи, если неужасающие, то довольно торжественные. Небо было мрачное; только несколько фонариков, развешенных по концам рей, бросали слабый блеск на палубу. Покамест капитан, почтительно окруженный офицерами, измерял циркулем морскую карту, разложенную на столе, матросы стояли группами по своим местам и разговаривали вполголоса. Прошло с четверть часа в таком неопределенном положении; наконец капитан поднялся на вахту. Пассажиры ждут в безмолвии. Вдруг повелитель фрегата подал знак, лейтенант повторил в рупор приказание, квартирмейстер свиснул, главный плотник обрубил канат, соединявший якорь с крамболом, и огромный дрек запрыгал в волнах. Вскоре разговор сделался живее, будто каждый считал себя теперь вне опасности.

«Не прыгать ей больше в волнах, не гнуться ей нежно по ветру, резвой Дидоне», поэтически говорили трусы, радуясь, что приближаются к концу плаванья. [160]

После стоянки, я оставил свою койку свободно качаться в пустой каюте и взошел на палубу. Ночь была жаркая, совершенно как летний день в Париже. Впивая в себя ночной ветерок, чтобы прохладить свою грудь, я с нетерпением желал увидеть дикую землю, в которой мне приходилось поселиться, и начинал думать, не ошибся ли наш старый капитан местоположением Сен-Луи, обманутый своими вычислениями, единственными путеводителями в ночной темноте.

Около четырех часов подул восточный ветер и погнал навстречу нам песок и кузнечиков. Не много спустя, явились чайки, которые, как известно, не удаляются от берегов, и, скользя крыльями по свинцовой поверхности моря, быстро следовали за движением волн. Наконец встало солнце, и вдруг сделалось светло как в полдень, потому что, как я уже имел случай убедиться, между тропиками не бывает ни рассвета, ни сумерек. Между тем густой туман еще обливал землю, и только в десять часов мы могли различить берег. Капитан фрегата не обманулся: мы стояли перед Сен-Луи; я подивился искусству наших моряков.

Расстояние около пяти миль отделяло нас от города. На палубе расставили зрительные трубы, и пассажиры бросились к ним с любопытством. Сен-Луи представлялся в виде Афин или Коринфа: красивые террасы возвышались одне над другими, огромные колоннады блестели от солнца, как-будто сделанные из алебастра и порфира. Я считал себя счастливейшим из людей, что увижу такой прекрасный город, и во мне удвоилось нетерпение ступить на чудную землю.

Скоро появилось на берегу множество рыбаков, и картина сделалась еще живописнее. Мы видели, как они сталкивали свои лодки в море, распускали трехугольный парус, мало-помалу отдалялись от земли и исчезали в океан. Многия из этих лодок проходили очень близко нашего фрегата, и пассажиры, — все здесь было новостью, — наклонялись через сетки и с любопытством смотрели, как эти черные и обнаженные люди управляли с совершенною самоуверенностью хрупкими челноками, в которых не удержался бы, не опрокинув их, даже несравненный наш эквилибрист Ориоль.

Пирога, посланная губернатором Сен-Луи, вскоре пристала к фрегату, и три негра, которые управляли ею, ловко [161] вскарабкались на палубу, где, как водится, были тотчас же окружены толпою; каждому хотелось взглянуть на них и послушать их странное наречие. Вся одежда их состояла из коротеньких панталон, какие употребляются для купанья. Один из негров отличался гордою поступью и умным лицом; это был начальник; его звали — Фара. Он был послан для того, чтобы провести фрегат вдоль берега. Фара выказал себя большим аристократом: он отвечал только на вопросы офицеров. Он принес палтуса и хотел предложить его капитану; кто-то сказал гордому негру, что от этой рыбы отрезан кусок, и, значит, она не годится для подарка.

— Я не продал того, чего недостает, — отвечал Фара, — сын мой был голоден; я должен был дать ему кусок. Надеюсь, что командир примет остальное: это не оборыши с рынка.

Капитан учтиво принял подарок от лоцмана и велел дать ему полный матросский костюм. Фара тотчас же оделся в него, и гордость его удвоилась. Он старательно разложил концы красного пояса, не переставая любоваться блестящими пуговицами камзола, ежеминутно снимал у себя с головы маленькую лакированную шляпу и с видимою радостью посматривал на ленту, на которой было написано розовыми буквами имя фрегата. Лоцману и двум другим неграм подали есть, но Фара распорядился по-львиному: один выпил все вино и оставил своим товарищам гомеопатическую порцию кушаньев. Мы заметили ему, что такой дележ не отличается особенною справедливостью...

— А разве у вас капитан фрегата живет также, как матросы?... — вскричал лоцман. — Разе я не должен кормить себя лучше, нежели этих двух работников, находящихся под моим начальством?...

Возражение было такого рода, что отвечать на него оказалось не совсем удобным; экипаж ограничился тем, что накормил Фару досыта; после того он уже не мешал есть своим товарищам.

Окончив завтрак, негры и лоцман решили, что пора воротиться на берег. Капитан, с нетерпением желавший прибыть в Сен-Луи, попросил позволения сойти в их пирогу; [162] негры обратились за советом к Фаре. Лоцман довольно долго смотрел на океан и на небо и наконец решил, что они могут без опасения взять офицера. Негры так хорошо понимают состояние моря, что можно положиться на них с полною уверенностью. Притом преданность их безграничная; они не задумаются, еслиб им пришлось пожертвовать своею жизнию за европейца. Офицер, отправлявшийся с товарищами Фары, сел на кресло, и его спустили на блоках в пирогу, в которой он лег и должен был не шевелиться до самой высадки.

Потом фрегат начал лавировать вдоль берега навстречу пароходу, назначенному для принятия пассажиров. Фара, стоя на юте рядом с капитаном, гордо указывал направление, которому должно было следовать.

В Сен-Луи надо было высадить пятьсот человек; под вечер море сделалось качко и перегрузка оказалась очень затруднительною; потому ее кончили только ночью, и пароход должен был ждать утра для вступления в Сен-Луи.

Боковая качка маленького судна так отличалась от качки фрегата, что мы чуть не испытали снова морской болезни. Мы провели нестерпимую ночь. На другой день, когда пароход хотел войти в реку мель оказалась опасною, и мы принуждены были ждать благоприятного сигнала телеграфов, устроенных от устья Сенегала до Сен-Луи.

Устье Сенегала постоянно бывает очень взволновано. Опытные негры, служащие при брандвахте, обозначили бакенами линию, по которой должно было следовать, и мы прошли без всяких неприятных случаев. Как только вода стихла, пароход быстро двинулся вперед.

Сен-Луи отстоит от устья Сенегала миль на семь. На западе pека отделяется от моря узкою полосой земли, или вернее, бесплодного песку, на котором видны только стаи морских птиц. Все строенья, как туземцев, так и европейцев, ограничиваются несколькими башнями береговых телеграфов. Другой берег реки почти совершенно пустынный. Однакож, в двух милях от устья, мы заметили зеленеющий оазис, посреди которого находится, в приятном местоположении, деревня, называемая Гандиоль. [163]

Миновав мель, через три часа мы прибыли к Сен-Луи, который с таким нетерпением хотелось мне рассмотреть вблизи.

II

Барон и баронесса де С***. — Нравы и обычаи страны. Сенегальский бал.

Прибыв к Сен-Луи, пароход пошел медленнее, и, значит, я мог свободно рассматривать часть города, мимо которого мы плыли. Я искал огромных памятников, удивлявших меня накануне... На южном пункте острова была видна жалкая баттарея; пушки ее лежали над развалинами бастионов. В тоже время я приметил несколько тростниковых хижин, похожих на ульи. Mнoгиe из этих шалашей были разломаны, опрокинуты или сожжены пожаром. На остроконечных и закоптелых кровлях хижин, казавшихся обитаемыми, висели грязные лохмотья и остатки рыбы и говядины. Берег реки вдоль этих построек осыпался и был покрыт глыбами сору. Несколько старых негритянок, отвратительных своею наготою, там и сям сидели на корточках, в тине, покуривая трубку и посматривая на нас. Картина, развернувшаяся пред моими глазами, вселила в меня страшное отвращение; грезы мои рассеялись. В утешение себе, я говорил, что это может быть квартал города, предоставленный дикарям, что, вероятно, я найду прекрасные террасы и богатые колоннады со стороны моря. Скоро показались кирпичные стены, и пароход подошел к пристани, сделанной из камня, которой вид несколько оживил мои надежды. Толпа негров и негритянок веселилась на площади порта, в честь нашего прибытия. Нагота их, дикие крики, странные пляски и музыка могли скорее привести в ужас, нежели внушать отрадное чувство. Я, с своей стороны, готов был бежать с этой земли, казавшейся мне проклятою. Однакож должно было выйти на берег. Едва только я поставил ногу на землю, как окружила меня толпа негров, оглушила мои уши дикими звуками, сопровождая слова самыми невероятными жестами. [164] Как жаль мне было Франции! Как проклинал я ту минуту, когда оставил ee! Я смотрел во все стороны, отыскивая кого-нибудь, чтобы спросить дорогу; в это время подошел ко мне человек, одетый почти по-французски.

— Не можете ли указать мне какую-нибудь гостинницу? — спросил я наудачу.

— Здесь нет гостинниц, — отвечал незнакомец, — я — барон С***, чиновник вашего управления, и правительство поручило мне принять вас. Не угодно ли вам отправиться ко мне и остаться у меня до тех пор, пока не приищите себе квартиры?

Я принял с благодарностью предложение, и господин С*** тотчас повел меня к своему дому, построенному недалеко от пристани. Барон ввел меня на обширный двор, в глубине которого было несколько тростниковых хижин, похожих на те, какия уже видел я на берегу. Перед этими домиками негритянки толкли просо в широких ступках. Увидев нас, оне стали на колени, бросили вверх песты, три раза ударили в ладоши, прежде нежели подхватили их на воздухе, и потом продолжали работать, распевая песни. Вся одежда негритянок состояла из куска голубой материи, обвязанной по бедрам. У двух из них было привязано за спиною по ребенку. Эти несчастные крошечные созданья спокойно спали, положив головку на плечо своих матерей, которые качали их без всякой ласки. Против хижин невольниц барона, возвышался его дом. В подвальном этаже находились погреб, кухня и магазины. Сам хозяин жил в первом этаже, в который всходили по каменной лестнице, построенной вне дома. Сначала мы вошли в просторную комнату, служившую в одно время и гостиною и столовой. Стены ее были совершенно пусты и выбелены известью. Большой продолговатый стол стоял посередине; к стенам были прислонены три дивана, без подушек, без пружин, сделанные просто из досок и покрытые пестрыми цыновками, плетеными в виде мозаики. На стенах висели сафьянные туфли, шляпа с широкими полями, сшитая из пальмовых листков, и трубки. Из этой залы мы перешли в комнату госпожи С***. Баронесса сидела на диване, поджав под себя ноги как портные в наших мастерских. [165]

Только в присутствии этой женщины я вздумал рассмотреть особу барона. Он был маленького росту, сложен дурно, с огромною головой на маленьком теле; волосы у него были курчавые, нос сплющенный, губы толстые и отвислые; прибавьте к этому, что у него недоставало одного глаза, — и вы получите полный характер барона, который гордо величал себя титулом «белого», хотя грязное лицо приближало его к породе негров. Госпожа С***, напротив, была женщина замечательной красоты. Она не принадлежала ни к какому из сенегальских племен; барон увез ее из лагеря арабов, кочевавших на север Африки. Греческия черты ее лица, бледного и отчасти смуглого, как у андалузянок, были обрамлены черными волосами, грациозно спадавшими на обнаженные плечи. Тонкие, ровные зубы блестели как жемчуг между розовыми губами. Особенно обратили мое внимание большие глаза, сверкавшие, как две звезды, из-за длинных шолковых pесниц. Ей было, повидимому, лет двадцать. Полосатый платок, свернутый в трубку, кокетливо обхватывал прелестную головку баронессы. Длинные и густые золотистые букли висели у ней за ушами; кисейная шемизетка едва прикрывала грудь, и нижняя часть ее тела была обернута несколькими передниками. Баронесса пряла бумагу и с милою ловкостию заставляла прыгать легкое веретено. Я заметил, с какою предосторожностью она часто натирала себе пальцы мылом, чтобы не замарать нитки. Барон уже известил жену о моем появлении; она с улыбкой кивнула мне и сказала несколько слов, которые перевел услужливый господин С***: баронесса желала, чтоб я познакомился с хорошенькой женщиной во время своего пребывания в Сен-Луи. Я душевно поблагодарил ее, и, чтобы кончить наш разговор, она расхохоталась, что показалось мне довольно странным.

После этого короткого визита, барон увел меня в залу и преложил выкурить сигару, в ожидании обеда, который не замедлил явиться. Две молодые негритянки накрыли стол цыновкой, вместо скатерти, и мы сели. На тарелке барона лежала наполненная до половины жидкостью колбаса, какой ни разу не случалось мне видеть.

— Вы еще не знакомы с этим кушаньем? — сказал мне [166] барон. — Если останетесь в Сен-Луи, оно сделается очень обыкновенным для вас, потому что здесь все едят его.

— Что же это ?

— Чорт возьми! Знаменитый кускус, о котором вероятно вы слышали. Это любимое блюдо африканцев! Я с своей стороны так привык к нему, что, даже в вашем присутствии, извините, я не могу начать без него своего обеда.

— Прошу вас не стесняться; в каждой стороне свой обычай.

— По крайней мере вам покажется удивительным, что я ем эту жидкость пальцами: кускус много теряет, когда ешь его ложкой. Не угодно ли отведать, прежде, чем я примусь за него.

— С удовольствием.

В самом деле я положил на губы несколько кускуса, но тотчас же должен был выплюнуть: от роду не случалось мне есть такой гадости: представьте себе тесто, сделанное из пыли. Хозяин очень смеялся над моими гримасами.

Прочия кушанья показались мне не вкуснее кускуса; но, страдая голодом на пароходе, я поел порядочно, несмотря на то, что соусы, приправленные перцем и олоэсом, подвергли мое горло трудному испытанию. Зато я вознаградил себя бананами, кокосовым молоком и ананасами, поданными за десертом. Желудок мой сделался снисходительнее, может быть оттого, что блюда переходили ко мне из прекрасных ручек госпожи С***. Надо вам сказать, что при самом начале обеда она стала позади мужа, чтобы нам прислуживать. Обстоятельство это показалось мне страннее всего остального. Несколько раз я просил баронессу сесть за стол и приказать, чтобы нам прислуживали невольницы. Она не отвечала на мои приглашения; барон тоже молчал. Наконец, выведенный из терпения моею настойчивостию, он сказал:

— Не обращайте на это внимания; в нашей стороне жоны прислуживают мужьям за столом. Я знаю, что французы гораздо учтивee, но, чтобы не показаться варварами, мы, сенегальцы, предпочитаем держать своих жон на такой ноге: это единственное средство избежать больших опасностей.

Госпожу С***, казалось, нисколько не трогали оскорбления, какия испытывала она от мужа. После обеда она угостила [167] нас музыкой. Инструмент, на котором играла баронесса, возбудил мое любопытство. Это был простой ящик, дурно сколоченный из грубых досок, и в нем были расположены тоненькия дощечки как стеклянные пластинки в наших гармониках; под этими клавишами висели гири. Я решительно не мог добиться, каким образом выходили нужные звуки, которые извлекала баронесса, ударяя молоточком по деревянным полоскам. Этот инструмент, неизвестный у береговых народов, встречается у банберов, живущих по берегам Нигера. Аббат Марейль, апостолический экс-префект, доставил один такой инструмент морскому музею Парижа.

Грациозная баронесса не переставала восхищать нас пением и музыкой; мы пошли прохладиться к окну, выходившему на улицу; там раздавались веселые крики и стук в барабан. Я спросил у барона, что значит это веселье? Мне отвечали, что в соседнем доме бал, и предложили итти туда. Сначала я отговаривался, но, уступая настоятельным просьбам, согласился. Мы быстро прошли небольшое расстояние, отделявшее нас от жилища, в котором был праздник. Господин С*** вошел туда и без всяких церемоний ввел меня в танцовальную залу. Невозможно европейцу, не бывшему в Сенегале представить себе зрелище, странное и отвратительное, которое открылось передо мною. Взор мой прежде всего обратился на негритянок, сидевших, поджавши ноги, на полу. Потом я заметил в углу залы пять или шесть человек, почти обнаженных: это были знаменитые туземные музыканты; они походили скорее на сатиров, нежели на человеческия существа. Наконец синьяры, эти жемчужины праздника, были не лучше окружавшего их. Смотря на пирамидальные прически этих существ, на их жолтые лица, на их выражение печальное и таинственное, я думал, что попал на шабаш ведьм и волшебниц. Я хотел было уйти, но хозяйка дома, здоровая мулатка, схватила меня за воротник и заставила остаться. Господин С***, желавший блеснуть передо мной талантом, немедленно ангажировал синьяру и пустился плясать. Музыканты удвоенными ударами стучали в барабаны, негритянки пели, или, вернее, выли, хлопая в ладоши, и барон с танцовщицей принялись выделывать гримасы и коверкаться самым невероятным образом. [168]

Зрители надрывались от рукоплесканий. Танцоры оживлялись все более и более и переставали тогда только, когда пот лил с них в три ручья.

— Ну, что, каков наш танец? — спросил меня барон с торжествующим видом.

— Просто прелесть! Вы отличались не на-шутку! Однакож пора и домой; мне надо отдохнуть.

— Да, мы сейчас уйдем; только наперед протанцуйте с хозяйкой дома.

— Полно-те шутить... Вы знаете, я ровно ничего не смыслю в этой пляске.

— Пляшите, как умеется; отказ от танцев почитается у нас крайнею неучтивостью.

— По крайней мере вы должны были предупредить меня: в таком случае я наверно бы не пришел сюда.

— Виноват; мне не пришло в голову! Ангажируйте поскорее.

Несмотря на все свои отговорки, я должен был протанцовать с мулаткой, которая так грубо обошлась со мной при входе моем в залу. Танцовщица уже несколько раз вертелась около меня, но я все еще стоял неподвижно. Вдруг меня осенило вдохновение; я был очень молод и не мог совершенно позабыть непринужденные и размашистые танцы, составляющие прелесть наших публичных балов. Я пустился в пляс, и зрители, подпрыгивая на своих стульях и стуча от удовольствия, засыпали меня аплодисманами.

Заплатив таким образом дань удовольствию, я мог уйти и предаться покою.

III

Моя наследственная жена. — Сенегальския менады.

Хотя меня уложили на диване, однакож я встал очень поздно, и еслиб не разбудил меня негр, с исполинскою силой покачав меня за голову, вероятно, что я проспал бы еще очень долго; тело мое еще чувствовало усталость от путешествия. [169]

— Да будешь ты проклят, неугомонный! — вскричал я, раскрывая глаза.

— Не сердись, белокожий, — отвечал негр, — та, у которой я служу, прелестная и щедрая Мина, кланяется тебе и просит, чтобы ты немедленно пришел к ней.

— Чего она хочет от меня, твоя госпожа?

— Хочет сказать, как она счастлива, что ты приехал, и с каким нетерпением она ждала тебя.

— Этого не может быть; она не знает меня; я в первый раз в Сенегале.

— О, поверь, она хорошо тебя знает! Она много молилась, чтоб ты не испытал кораблекрушения, а еслиб знала, что ты приедешь вчера, она послала бы меня, чтобы ждать тебя у пристани.

— Но, еще раз спрашиваю, как может знать меня твоя госпожа, и чего она хочет от меня?

— Не знаю, почему она знает тебя, но могу тебя уверить, что она любит тебя и с нетерпеньем ждет того дня, когда назовет тебя своим мужем. Все приготовлено к празднику; когда все будет готово, я приду за тобой, и ты увидишь, как Мина прекрасна и благородна!

Я более и более удивлялся словам негра. «Уж не была ли эта синьяра на вчерашнем балу? — думал я. — Неужели так скоро зажег я в ней эту таинственную страсть?». Я не верил этому, но такое предположение было самое вероятное. Я сказал негру, что пойду к его госпоже вечером, когда солнце начнет закатываться. На всякой случай, я хотел посоветоваться с господином С***, но не застал его дома, и, предоставленный в жертву своей неопытности, последовал за негром.

Скоро мы подошли к дому довольно приличной наружности. Черный чичероне провел меня по большому двору. Когда мы дошли до конца широкой и длинной галлереи, выходившей на море, перед нами распахнулась дверь, и я очутился в обширной комнате.

Сердце мое билось. «Что-то будет со мной? — думал я, припоминая чудеса Тысяча и одной ночи». От времени до времени, казалось мне, будто все это делается во сне, и я не был уверен, в здешнем ли я мире, или в другом. Я с [170] нетерпением ждал появления Мины; наконец молодая мулатка показалась в глубине комнаты.

— Это она самая? — спросил я негра.

— Нет, — отвечал чернокожий, — она скоро выйдет.

В самом деле через несколько минут величественно выступила ко мне старуха, с морщинами по всему лицу, в прическе, чуть не упиравшейся в потолок; из-под дюжины передников, вздутых необыкновенной толщиной желудка, выглядывали обнаженные ноги, но какия!.. Ужас!

— Преклони голову, — сказал мне негр, — вот прелестная Мина, моя высокая повелительница, твоя будущая супруга.

Нет, это была мистификация! Я решительно не знал, какое мне принять положение пред чудовищем, приближавшимся ко мне с распростертыми объятьями.

— Извините, сударыня, — вскричал я, остановив ее на почтительном расстоянии, — кажется, вы ошиблись; я не тот, кого вы ожидаете.

— Нет, нет, — отвечала она, испустив нежные вздохи, — я не ошибаюсь... Ты наследник Д***?

— Совершенно так, но вы не знаете меня.

— Не знаю, но я твоя наследственная жена.

— Как?

— Боже мой! Но ведь Д*** обещал объяснить все и прислать тебя прямо ко мне, чтоб ты женился на мне.

— Но я не знаю никакого Д***; я ни разу не видал его: мне известно только, что я приехал сюда, чтобы занять его место. Растолкуйте мне, что такое значит наследственная жена, и почему я должен жениться на вас?

— Ты должен жениться на мне, потому что в продолжении тридцати пяти лет я была жена всех твоих предшественников. Всех их было двенадцать, и от каждого осталось у меня по ребенку.

Я начал понимать настоящий смысл приключения. Сенегальские чиновники передают один другому жену, как передают стол, ковер, счетную книгу. Я был тринадцатым в их роду! Меня крайне удивляло, что двенадцатый чиновник не вступил во второй брак. При всем уважении к учреждениям своих товарищей, я решился держать себя на благородном расстоянии от старухи. Однакож я хотел выйти [171] учтиво из дому, в котором мои предшественники, без сомнения, были приняты с совершенною попечительностью.

— Очень рад, — отвечал я синьяре, — только я попрошу у вас несколько дней отсрочки... и постараюсь последовать примеру своих товарищей.

Уловка моя была не совсем хитра, впрочем годилась для сенегальской невесты.

Думая, что комедия уже кончилась, я собрался было уйти, но старая синьяра пригласила меня остаться у ней отобедать. Сначала я отговаривался, но, боясь оскорбить Мину, уступил ее просьбам, дав себе однакож честное слово не являться более на подобный праздник. Я поместился за столом между молодою девушкой, дочерью синьяры, и самою синьярою, и легко убедился, что она постарела с европейцами, потому что все кушанья были у ней приготовлены по-французски и не напоминали сенегальской гастрономии, которая так льстила вкусу барона С***.

Старая мулатка рассказала мне историю своих двенадцати мужей... Вдруг, в половине обеда, я услышал странное пенье и дикие крики на дворе.

— Это что за шум? — спросил я синьяру.

— Это мои негритянки; оне веселятся в честь нашей сватьбы.

— Да оне, кажется, просто пьяны и дерутся.

— Не бойся; завтра все будут целы.

В ту же минуту шум сделался еще страшнее и приблизился к нам. Негритянки буянили на лестнице.

— Загородки к двери и к окнам! — закричала Мина слуге, служившему нам за столом.

— К чему такия предосторожности? — спросил я с удивлением.

— Когда эти женщины пьяны, — отвечала синьяра, — оне бывают очень опасны, и я слышу слова, заставляющие беспокоиться.

— Неужели оне посмеют оскорбить нас?

Мина еще не успела ответить, как негритянки начали ломиться в дверь и окна.

— Оне решительно осаждают нас, — вскричал я, вскакивая из-за стола. — Чего им надо? [172]

Синьяра подошла к двери и начала переговоры с негритянками; но, вместо того, чтоб утихнуть, оне подняли крик и суматоху сильнее прежняго. Мина топала ногами от гнева, но вcе ее убеждения и угрозы не произвели никакого действия. Дверь и окна трещали так, что с каждым ударом надо было опасаться за их существование.

— Я покажусь им, — сказал я мулатке, — может быть оне уймутся.

— Белый выйдешь, тебе же будет худо: он требуют, чтоб я выдала тебя...

Между тем время приближалось к ночи. Я рассудил за лучшее последовать совету синьяры: остался в ее доме, застраховал дверь всякою мебелью, какая только была в комнате, и заснул сидя на стуле.

Утром, когда утомленные вакханки еще спали, кто на ступенях лестницы, кто на дворе в песку, я выбрался из засады и осторожно отправился домой.

IV

Брак европейца с мулаткой. — Церемонии. — Песни Гриотов.

У господина С*** я нашел двух его знакомых офицеров.

— Эге, любезный гость, — сказал мне барон, улыбаясь, — вот молодец! Едва успел сойти с корабля, и уж пустился в интриги. А я было еще хотел предложить вам услуги, вот этих двух моих приятелей, — прибавил он, — но теперь право боюсь помогать вашей безнравственности.

— Ради Бога, барон, не смейтесь надо мной, — отвечал я, — напротив, вы должны бы пожалеть меня...

— Вот еще! Да что? Разве вы ночевали в берлоге тигра?...

— Признаюсь, я провел ночь между женщинами.

— Так что ж вы жалуетесь? Разве вы боитесь прекрасного пола?

— Нет, барон, но если вакханки, которых я видел нынешней ночью, служат представительницами сенегальского [173] прекрасного пола, то, признаюсь, он внушает мне глубокое отвращение.

— О! Так вы еще не совсем потерянный человек, — вскричал барон, помирая со смеху, — и я решаюсь представить вас г. С*** и г. П***. Рекомендую, это двое из любезнейших французов, каких только я знаю.

Я обменялся с офицерами несколькими вежливыми словами.

— Мне очень приятно, — сказал я им, — удостоиться вашей дружбы, и в особенности воспользоваться вашими советами. Право, я не знаю, до чего может довести меня здесь моя неопытность.

— О да, — отвечали они, — мы с удовольствием сообщим вам все нам известные тайны, как вести себя здесь. Однакож нам все-таки невозможно предостеречь вас от некоторых приключений, которые необходимо должны случиться с вами. Впрочем они очень интересны даже по своей странности, и конечно со временем займут одну из прекраснейших страниц в ваших путевых заметках. Если вы захотите сообщить нам, что случилось с вами нынешнюю ночь, то мы с своей стороны расскажем вам некоторые наши приключения, и вы увидите, что и мы, подобно вам, не могли от них уберечься.

Я пересказал молодым людям несчастия, которые испытал по милости старухи.

— Ну, скажите, пожалуйста, что бы вы сделали на моем месте? — спросил я, окончив мое повествование.

— Я переколотил бы всех негритянок, — отвечал капитан С***, — а потом остался бы отдохнуть посреди красавиц Мины.

— Чорт возьми! Не очень-то легко справиться с целым батальоном негритянок, да притом же Мина и ее красавицы слишком мало вознаградили бы меня за мои трагическия страдания!

— Не думаю, — возразил капитан, — в Сенегале есть мулатки, которые могут столько же нравиться, сколько и самые прекраснейшие из парижанок.

— Сознаюсь, вам трудно было бы заставить меня согласиться с вашим мнением; по крайней мере до сих пор, я еще не встретил ни одной хорошенькой. [174]

— Полноте; вероятно и между теми, которых вы уже видели, есть очень хорошенькия; впрочем впоследствии вы сами то же скажете. Пpиехав в Сен-Луи, я подобно вам приходил в ужас от здешних женщин, а теперь, напротив, очень рад, что у меня есть одна из них, и я нахожу ее вполне достойною моей любви.

— Так вы женаты?

— Разумеется, и это не исключение. Здесь все французы, даже те, которые занимают важнейшие места, обзаводятся женой.

— Вот странно! И уезжая отсюда, оставляют жену и детей?...

— Да; таков обычай.

— Какия же соблюдаются церемонии при подобных браках? Ходят, как во Франции, к меру и в церковь?

— О, нет; сенегальския красавицы не простирают до такой степени своих требований... Впрочем, чтобы дать вам об этом понятие, я сообщу вам все формальности моей женитьбы.

— Сделайте милость... Это так интересно!

— Надо вам заметить, что я пустился в интриги вовсе не так скоро, как вы. По приезде в Сен-Луи, я провел около двух месяцов в совершенном бездействии по любовной части. Наконец, в одно прекрасное утро, ко мне явился негр и сказал, что я очень понравился его молодой госпоже, что, видя меня, она испытывала сильнейшее волнение страсти, и...

— О, да это почти слово в слово речь посланника моей старой Мины.

— Да, в самом деле, — продолжал капитан, — здесь эти странные объяснения в любви произносятся почти всегда в одних и тех же выражениях. Однакож вы увидите, что продолжение и следствия моей интриги вовсе не походят на то, что случилось с вами.

— Хороша ли твоя госпожа? — спросил я у негра.

— Это одна из прекраснейших и богатейших синьяр в Сен-Луи. Ее зовут Жорджиана.

— Тем лучше, что она хороша. В таком случае я приду к ней сегодня вечером.

— О, нет, — отвечал негр, — она этого не позволит. [175]

— Да ведь она меня обожает.

— Так чтож! Она и примет тебя, только не теперь. А сегодня, если ты хочешь доказать, что разделяешь ее любовь, так дай мне твое платье... Она положит его на ночь под подушку...

— Стало быть твоей госпоже прежде всего нужно мое платье? Хорошо, вот тебе платье!...

Вы конечно поймете, что из-за платья я не хотел бросить этой интриги, как ни забавно было ее начало! На другой день негр снова пришел ко мне.

— Ну, что? — спросил я у него.

— Госпожа моя прислала меня сказать тебе, что она все более и более любит тебя. Положа под подушку твое платье, она всю ночь видела прекрасные сны.

— Все это очень хорошо, — отвечал я, — но твоя госпожа скоро надоест мне, если будет только возиться с моим платьем и не позволит мне прийти к ней. Надеюсь, что наконец вечером она примет меня.

— Потерпи! Многие французы и по шести месяцов ухаживала за мулатками, да ито еще не всегда удостаивались позволения прийти к ним. Но как госпожа моя очень любит тебя, то она не заставит тебя так долго страдать...

— Стало быть моя Мина не очень уважает обычаи... Она тотчас же хотела вступить в брак со мною.

— Вовсе нет. Это обыкновение строго соблюдается только молодыми девушками, которые еще не были замужем. Мине позволительно выйти за вас тотчас же, потому что это было бы уже тринадцатое замужество. Но обратимся к моей истории... Я вовсе не так долго ждал, как сказал негр. Он приходил ко мне каждый день и рассказывал, какие удивительные сны навевало мое платье на его молодую госпожу. Скоро я получил позволение посетить ее.

Молодая девушка сидела на рогожке. На ней был накинут легкий розового цвета пеньуар. Из-под вуаля блестели только два черные глаза. В их жгучем взгляде, казалось, выражалась вся страстная натура мулатки. Она ничего не отвечала на мои любезности и робела передо мной как бедная пастушка перед знатным господином. Я спросил, согласна ли она на наш немедленный союз. Мулатка хранила [176] совершенное безмолвие. Я вышел от нее в смущении, как вдруг мать девушки остановила меня в дверях и сказала, что я могу жениться на ее дочери завтра же, если мне угодно.

Я поспешил пригласить моих друзей и приготовился к брачной церемонии.

На другой день, едва взошло солнце, толпы гриотов бегали по городу и пели песни в честь моей сватьбы. Они пели, что прадед дедушки моего отца был храбрейший, благороднейший и богатейший из воинов, что я отважен как лев, ловок и хитер как кошка, прекрасен как ангел, — что я вступаю в брак с очаровательной Жорджианой, дочерью десятой внучки одного великолепного английского милорда, — что она войдет в мои чертоги в ту минуту, когда солнце в полном блеске зажжет палящие лучи свои, чтобы ее ожерелье, браслеты и другия украшения могли блистать еще ярче, еще золотистее. Гриоты кричали изо всех сил, охватив обеими руками голову и останавливались у всех ворот, на каждом перекрестке, перед всяким прохожим.

У ворот дома моей невесты тоже стояло несколько таких крикунов, которые объявляли прихожим, что можно видеть невесту, что она уже одета как жена могущественнейшего из шерифов.

У моего дому тоже столпилось несколько гриотов, которые хотели воздать мне такую же честь, но я заставил их молчать.

Скоро я услыхал пение и звуки там-тама. Моя невеста ехала ко мне, с длинной свитой мулаток, негритянок и музыкантов. Жорджиану представила мне ее крестная мать. О, как очаровательна была стыдливая робость девушки! Она стала передо мной на колени и протянула ко мне свои маленькия и беленькия как снег руки. Крестная мать благословила ее. Я поднял Жорджиану и страстно поцаловал ее. Едва тринадцатилетнее дитя, кроткое, невинное, она была удивительно грациозна. Одежда девушки была чрезвычайно богата и отличалась необыкновенным вкусом и изяществом. Коротенькая юбка, стягивая стройную талию девушки, доходила только до колен. Драгоценное ожерелье из жемчугу и кораллов украшало шею красавицы; наконец три ряда золотых проколотых монет окружали ее голову и составляли как бы ее [177] девственную корону. Чудно-прекрасно было это невинное, милое дитя, долженствовавшее разделить со мною мое грустное уединение. Я не мог не ласкать, не цаловать этой очаровательной малютки. Мои друзья, видя, что я так занят своей молодой женой, принялись за меня угощать моих гостей.

За обедом, вопреки обычаю, по которому молодая должна прислуживать мужу, я посадил Жорджиану рядом с собой и стал учить ее есть с помощью ножа и вилки. Она поняла тотчас мои наставления, но и ножик и вилка неловко действовали в ее руках, и все-таки даже в этих неловких движениях Жорджианы видна была какая-то грациозность.

В восемь часов начался бал. Я с моей молодой женой должен был танцовать первый, под адскую музыку десяти гриотов, которые играли в углу залы. До двадцати негритянок пели, хлопали руками и делали множество самых безобразных гримас. Я и Жорджиана должны были волей или не волей подлаживаться под быстрый такт оглушительного там-тама. Сознаюсь, что мое достоинство здесь очень страдало, но отказаться было невозможно. Итак, мы двигались взад и вперед, совершенно бессознательно. К счастью, зрительницы наши были очень великодушны. Он скоро начали бросать Жорджиане куски разных богатых материй, в знак своего удовольствия. Жорджиана совсем закрыла свою голову этими лоскутками, и ее движения сделались гораздо живее. Я тоже ободрился, потому что уже не встречал взглядов моей молодой жены, которые приводили меня в крайнее смущение. Скоро мы кончили танец, и нам позволено было удалиться в брачную комнату. Друзья мои еще долго оставались у меня и танцовали, потому что, по привычке, не находили таких увеселений столь странными, как они казались мне, недавно пpиeхавшему в Сен-Луи.

На другой день сватьбы, Жорджиана уже не надела своей коротенькой юбки. Ее заменило платье с небольшим шлейфом, которое жена моя носила двенадцать дней, чего требуют здешние обычаи.

— Вот, сударь, — продолжал капитан, — все церемонии брака француза с мулаткой. Подобные союзы считаются здесь законными, хотя и продолжаются только до отъезда европейца. Мулатка может на другой же день своего вдовства выйти за [178] другого, и это не делает ей никакого безчестия. Дети, которые остаются после первого мужа, нисколько ей не в тягость, потому что муж по здешним обычаям не подвержен большим издержкам. Впрочем, чтобы показать вам приятную сторону подобных браков, замечу, что я все более и более люблю мою Жорджиану, которая составляет мое счастие в этом грустном уединении.

— Признаюсь, капитан, — отвечал я, — ваш рассказ пробуждает и во мне желание жениться, но не думаю, чтобы мне удалось победить мое отвращение к мулаткам.

— Вы очень хорошо сделаете, — заметил лейтенант П***, — если не поддадитесь искушениям капитана. Он слишком преувеличивает свое удивление к мулаткам. Он не сказал вам, что у этих желтолицых красавиц в голове царствует совершенная пустота, что в беседе с ними вы как раз заболеете самым отчаянным сплином. Притом же мулатки слишком пристрастны к крепким напиткам, особенно к водке, и наконец оне так любят роскошь, что могут раззорить самого Ротшильда.

— О, если вам более нравятся чернокожия, — сказал капитан, обращаясь ко мне, — то я советую послушаться П***. Он скоро вас преобразует в совершенного негра. Вам стоит только поехать к нему. У него работает до сотни негритянок, которые одна лучше другой, и очень могут очаровать вас.

— Вы преувеличиваете, капитан, — возразил лейтенант, — если наш новый приятель захочет достать себе негритянку, так он может найти ее не только у меня, но у кого-нибудь другого... Впрочем дело не в том; я доказываю только, что есть два рода женщин — белые и черные; так как здесь не возможно найти белых, то надобно лучше выбирать невест из черных... и я не хочу знать ваших желтолицых...

— Хороши ваши чернокожия венеры!

— У каждого свой вкус, капитан; когда мне удастся встретить какую-нибудь негритянку, которая мне понравится, я куплю ее и подарю ей свободу; по крайней мере мне будет приятно осчастливить бедняжку...

— Вам точно также будет приятно иметь соперником первого встречного негра, потому что черные не любят белых. [179]

— Извините, негритянки обожают французов! — с восторгом вскричал лейтенант.

— Стало быть, по вашему из любви к ним негритянки говорят, что белые безобразны и походят на негров, с которых содрали кожу, — возразил капитан.

Впоследствии мы увидим, был ли который-нибудь из офицеров прав, или оба они ошибались.

V

Описание Сен-луи. — Хозяйство негра. — Марабуты.

Остров Сен-Луи есть ничто иное, как песчаная мель, простирающаяся на 2 000 метров в длину и 500 в ширину. Середина его занята европейцами, которые построили тут небольшие каменные домики. Эти домики, одноэтажные, все имеют террасу, которая служит для хозяев небольшим садиком. Жилища чиновников окружены каменными стенами. Только несколько мелких, некрасивых лавочек выходят окнами прямо на улицу.

К замечательнейшим строениям принадлежит дворец здешняго правительства, выстроенный почти весь из дерева, гошпиталь, церковь, в роде наших деревенских, и казармы, называемые Орлеанскими.

Сенегал очень беден строительными материялами. Здешняя известь не имеет почти никакой силы; кирпичи, выделываемые из речной глины, очень скоро разваливаются.

Настоящий камень привозят сюда из Галама, а дерево из Америки.

Улицы невымощены, и потому ветер, взвевая кверху песок, образует часто непроницаемые столы песчаной пыли и во многих местах производит страшные рытвины.

Негры занимают северную и южную оконечности острова. Их хижины протянуты ровною линией по улице и отделены одна от другой палисадом, вышиною в пять или шесть футов. Довольно заглянуть в одну из этих лачужек, чтоб судить о прочих. Оне совершенно походят одна на другую. В [180] центре, то есть как раз против входа, комнаты, или, скорее, клетки главы семейства и его жон. В боковых отделениях живут невольники. Перед каждой хижинкой есть пространный двор, на котором женщины толкут просо, для дневного существования всего семейства.

— Отчего до сих пор не выучили негров молоть зерна? — спросил я у барона С***.

— Уже несколько раз привозили сюда из Франции разные машины, но негры не хотят употреблять их. Они говорят, что их жонам нечего было бы делать, если их не заставлять толочь зерна.

Между тем как негритянки заботятся о приготовлении пищи для семейства, негры работают, охотятся, ловят рыбу. Некоторые из них умеют ткать и выделывают род бумажной материи, которую даже вывозят в Индию.

Сенегальские ткачи работают под открытым небом.

Неудобно устроенные станки и грубые инструменты не позволяют неграм очень разнообразить рисунка их материи. Большею частию весь рисунок состоит из простых разноцветных полос или много много — из широких клеток, тоже разноцветных. Этого достигают только самые искуснейшиe из здешних ткачей.

Хозяин той хижины, в которую я вошел с бароном С***, назывался Замбой; он был стройный, высокий негр с простодушным, веселым лицом.

— Накаму, — сказал барон, дружески протягивая ему руку.

— Накампаче, — отвечал негр.

— Если вы будете говорить этим языком, так я не пойму ровно ничего, — заметил я.

— Без этого приветствия нельзя обойтись, — отвечал мнe барон, — это каламбур, или, лучше сказать, присловье, которое обыкновенно говорится при встречи с негром.

— Чтож это значит?

По-французски нельзя передать этих слов с надлежащей верностью. Накаму значит: ну, что нового? Накампаче — ответ на этот вопрос и значит: негры все еще едят руками, то есть под этим разумеется, что нет ничего нового.

— Хорош каламбур! [181]

— По-французски плох, но на языке негров эти два слова рифмуются одно с другим и очень остроумны...

Замба с любезностью показал мне все свое жилище. Клетки невольников ничем не отличались от его собственной. В каждой из них стояла деревянная скамья и по середине печь, по стенам развешены были разные лоскутья и небольшие кожаные мешечки, которые марабуты благословляют и продают, как предохранительное средство от разного рода опасностей. Негры до такой степени веруют в силу этих талисманов, что готовы стать перед дулом пушки, с твердым убеждением, что ядро не сделает им никакого вреда, если только на них будет надет этот талисман.

Замба показывал нам каждый из этих мешечков и говорил:

— Вот этот спас меня от пасти крокодила, с этим я победил льва... Я советую тебе носить этот талисман. Он предохранит тебя от хищных зверей, которых ты можешь встретить.

На этих мешечках обыкновенно написан стих из корана, и он-то имеет эту силу спасать от опасностей.

Когда негр умирает, в могилу его кладут все эти священные для него вещи.

Некоторые из подобных талисманов, по мнению негров и арабов, имеют силу развивать ум и другия способности человека. На этом основании, многие из арабских и негритянских поэтов имеют обыкновение носить эти талисманы, и уверены, что это они внушают им все счастливые мысли.

Я был очень удивлен, что у Замбы было шесть жон.

Я заметил ему, что европейцу было бы очень затруднительно жить с шестью жонами.

— Верно ваши белые жоны очень ветрены... Наши, напротив, только и думают о работе, — отвечал мне негр.

В самом деле негритянки чрезвычайно послушны своим мужьям.

Всегда счастливые, веселые, даже за самой работой, оне вовсе не знают наших семейных неприятностей. Попробуйте соблазнять негритянку, она сейчас закричит вам Алла-террё (т. е. Бог накажет) и убежит от вас. [182]

Неграм не дозволяется иметь более шести жон, одни марабуты могут иметь их безчисленное множество. Все жоны считаются законными, но первая все-таки бывает главною, и все прочия ей повинуются. Муж должен каждую пятницу разделять с ней брачное ложе.

На северной оконечности острова мое внимание остановилось на огромной мечети, которую негры нааывают Бонн-дар, то есть головою св. Людовика. Перед мечетью сидело несколько марабутов, которые приготовлялись к службе. Это были большею частию старики, покрытые безобразным лохмотьем, слепые, безрукие, хромые.

Марабуты живут исключительно милостынею. Они постоянно ходят из селения в селение и не просят милостыни под окнами или у ворот, но, остановясь посреди улицы, кричат как наши странствующие купцы.

На площадях, марабуты созывают правоверных и, прочтя несколько молитв, отправляются далее. Они путешествуют и днем и ночью, надеясь, что талисман может предохранить их от опасности.

Стоявшие и сидевшие у дверей мечети старательно поправляли свою прическу, потому что для входа в храм требуется безукоризненная опрятность. Коран дозволяет им за недостатком воды вытирать себе руки песком.

Я последовал в мечеть за марабутами.

Расположившись в два ряда, кто стоя, кто нагнувшись до полу, они пели, или, вернее, кричали самыми странными голосами. Одни придавали своему голосу звук, подобный чревовещанию, так что слыша его, можно было подумать, что это голос, выходящий из-под земли. Другие вторили им гаммою, но такой резкой, что с первого разу показалось мне, будто их пение сходило откуда-то сверху.

Но самое странное обстоятельство в этой религиозной церемонии вероятно ускользнуло бы от меня, еслиб барон не обратил на него моего внимания.

— Вы конечно не угадываете, — сказал он — что делают эти ребятишки, которые стоят за марабутами и держат в руках воду и белье.

— Признаюсь, я тут ничего не понимаю. Я думаю, что это храмовые прислужники. [183]

— Не угадали; вглядитесь в них, и вы скоро поймете, в чем заключается их должность.

В самом деле, через несколько минут я услышал слабый шум... Один из мальчиков поднял одежду марабута и взял у него белье.

— Коран повелевает, — сказал барон, — чтобы марабуты были чисты; посмотрите же, с каким усердием исполняют они волю пророка.

— Это удивительно!

— Пророк предписал им соблюдать чистоту, — продолжал барон. — Так как они не могут прерывать своих молитв, то им, как видите, помогают дети.

VI

Моя первая квартира. — Обезьяны, невольницы и кухня г. С***. — Негры в суде. — Как сенегальцы наказывают за нарушение супружеской верности.

— Я наконец нашел вам квартиру, — сказал мне через несколько дней барон, — очень недорогую: сорок франков в месяц. Две премиленькия комнатки, с паркетными полами, окнами на море... Вам будет очень хорошо в ней. Кроме всего этого, г. С***, хозяин дома, прекрасный человек.

Я был в восхищении от находки барона, тотчас же велел отнести мои чемоданы, а вечером отправился и сам. В самом деле, комнатки мои были довольно опрятны, но едва я успел заснуть, страшная боль в лице разбудила меня. Целая дюжина обезьян напала на меня и намеревалась съесть меня без всякого милосердия. Уже одна из них принялась было за мой нос. На полу валялось мое платье и остатки сапогов, которые были почти съедены. Я схватил палку и бросился на неприятелей, но, увы! Последняя из убежавших обезьян унесла мою шляпу.

Я полагал, что для полной безопасности мне достаточно будет запереть окна; но опять беда. В Сенегале почти вовсе не употребляют стекол, по причине страшных пожаров. [184] Иногда только завешивают окна сторами, но у меня и тoгo не было. Итак, я принужден был употребить в дело простыни и одеяло.

Я увидел, что квартира, рекомендованная бароном, вовсе не так хороша, как он думал. Впрочем обезьяны не составляли главнейшего ее неудобства. Мне предстояло еще испытать и другия неприятности.

Утром, как раз перед моей дверью, я увидел множество попортившейся вонючей рыбы и несколько кусков говядины такого же достоинства. Шесть отвратительных негритянок бросили всю эту неопрятную и вонючую падаль в котел и поставили его на огонь. Скоро закипела эта отвратительная похлебка, и заразительный запах пахнул прямо ко мне в комнату.

Я решительно хотел тотчас же оставить мое смрадное жилище и обратился к хозяину. Господин С***, которого я еще до сих пор не видал, был еще молодой человек, но с виду ему казалось около восьмидесяти лет. На лице его, от болезни, образовалась какая-то странная, неприятная рана, из-под которой трудно было различить черты его.

— Милостивый государь, — сказал я ему, — выхваляя вашу квартиру барону, вы должны были предупредить его, что я могу быть съеден обезьянами.

— Потрудитесь выражаться несколько деликатнее, — отвечал он, — мои обезьяны всегда сыты...

— Однакожь они съели мои сапоги и вероятно обгладали бы и меня, еслиб я не проснулся... Притом же запах вашей адской кухни невыносим и заразителен.

— Повторяю вам, не говорите так резко... вот уже пятнадцать лет, как правительство постоянно одобряет мое изобретение...

— Очень может быть... Завтра я переезжаю от вас...

— Но вы должны заплатить за весь месяц.

— Очень хорошо-с... вот вам сорок франков.

Проклиная мою печальную жизнь, я с грустью отправился к барону.

Вдруг я встретил префекта, который сказал мне:

— Поздравьте меня, я возвращаюсь во Францию, и сегодня же... Не поверите, сколько хлопот наделал мне мой [185] внезапный отъезд... Надо укладывать вещи... И еще не знаю, куда деваться с домом...

— Как? Вы уступаете ваш дом?...

— Да! Но не нахожу охотников.

— Я к вашим услугам... Само провидение устроило нашу встречу... Иначе мне пришлось бы ночевать на улице.

Переехав в дом бывшего префекта, я совершенно позабыл о господине С*** и его обезьянах, как вдруг, в одно утро, ко мне является полицейский комиссар.

— Мне очень неприятно беспокоить вас, — сказал он с удивительно приветливой улыбкой. — Дело самое ничтожное. Суд требует вас вследствие жалобы почтенного г. С***, который обвиняет вас 1) за то, что вы ночью бежали с его квартиры, и 2) за то, что вы оскорбили его личность по поводу съестных припасов, которыми он снабжает правительство.

— А! Чтоб чорт его побрал! — вскричал я...

— Не беспокойтесь, это пустяки, которые вы сумеете опровергнуть, — возразил комиссар, поклонясь мне с очаровательной улыбкой.

Я было не хотел итти в суд, потому что как ни прав был я, но мне неприятно было тягаться с таким бездельником, каков почтенный и честный г. С***. Однакож я отправился в первое заседаниe суда, в надежде увидеть там негров.

Забавно смотреть, как простодушные сенегальцы, представ пред судей, стараются оправдаться, с жаром машут руками и упорствуют в правоте своего дела даже после осуждения. Некоторые говорят с замечательным красноречием.

Но всего страннее в этих судилищах видеть бедных судей, которые напрасно силятся применять к полудиким обитателям Сенегала все утонченности европейского судопроизводства.

— Который тебе год? — спросил однажды президент у старухи негритянки.

— Три года! — отвечала она.

— Подумай хорошенько. Тебе должно быть более.

— Тысяча лет! [186]

Как хотите вы, чтобы негритянка отвечала на этот вопрос, когда у негров религия запрещает считать года?

Конечно нельзя оставлять виновных негров без наказания, но не лучше ли было бы подвергать их суду их старейшин. Европейские законы не имеют никакого отношения к их нравам, а наши наказания вовсе не огорчают и не исправляют их, потому что негр боится только презрения ceбе подобных... Мы можем осудить страшного преступника, а негры воздадут ему, напротив, полное уважение...

У сенегальцев нет ни гильотин, ни тюрем. Их судилища чисто религиозные. Каждую пятницу, день трижды святой по понятиям негров, марабуты судят виновных. Наказание заключается в запрещении жениться два, три, четыре, восемь, двадцать лет, смотря по важности преступления. Иных осуждают на вечное безбрачие или рабство. Смертная казнь существует только за нарушение супружеской верности.

Однажды мне случилось быть в земле трарзасов. Проходя между палатками, я увидал женщину, привязанную к дереву. Около нее высокий мужчина точил старую саблю.

— Что это значит? — спросил я у моего проводника-переводчика. — Не хочет ли этот человек убить женщину?

— Нет, — отвечал проводннк, — это муж и жена... Она изменила ему, и за это из уважаемой супруги сделается низкой невольницей. Муж точит свою саблю затем, чтобы убить любовника жены, который нарушил спокойствие их жизни…

В эту минуту я услыхал звуки там-тама.

— Это ведут виновного, — сказал мне мой проводник, — его будут вести перед палатками, чтобы он слышал проклятие всех обитателей, потом отдадут оскорбленному мужу.

В самом делe, через несколько минут преступник явился. Руки его были связаны назади.

Увидав его, оскорбленный муж начал плевать ему в лицо, потом ударил его ногой и, повалив, схватил за волосы. Придавив голову несчастного, он начал сдирать с него кожу. Мучительная казнь продолжалась с полчаса, и во все это время никто из зрителей, ни палач, ни его беззащитная [187] жертва не произнесли ни одного слова. Только одна преступница тихонько плакала и смотрела в землю.

Когда голова бедняка отлетела от туловища, палач схватил ее и бросил с презрением на труп.

— Тело останется здесь, — сказал mhе переводчик, — оно послужит пищей нечистым животным.

— Как, разве его не похоронят?

— Нет, это было бы слишком много чести для преступника. Похорон удостоиваются только те, которые умирают по воле Божией, естественною смертью.

Мщение оскорбленного мужа еще не было кончено. Наступила очередь преступной жены.

Муж отвязал ее от дерева, повалил и обрезал волосы, потом сорвал с нее все украшения, сдернул с пальцев кольца, надел на нее полотняный пояс и погнал ее в свою палатку как животное.

— Теперь она сделалась невольницей! — воскликнул мой проводник.

— Вы ужасны в своем правосудии, — сказал я.

— Да разве нарушение супружеской верности не величайшее из всех преступлений!... Человек, у которого убьют отца, брата, друга, страдает менеe, нежели тот, которому изменит жена.

Магомет сказал: «кто украдет барана или платье, может возвратить и то и другое; но тот, кто разрушит брачные связи, никогда не возвратит их. Итак, он вполне достоин смерти, потому что все-таки будет страдать менее, нежели муж, переживший свое безчестие».

После этого извольте по вашему кодексу судить преступления полудиких сенегальцев!...

Судопроизводство негров заставило меня забыть мой процесс: впрочемь легко догадаться, что из него вышло. Как я и ожидал, многоуважаемый господин С*** и подкупленные им свидетели ясно доказали мою вину, и я должен был заплатить пеню. [188]

VII

Губернатор колоний. — Наш разговор. — Негритянки за работой. — Их песни и игры. — Проказы негра Бубу.

Губернатор Сенегальский почтенный и предобрый старик. Он принимает у себя Французов с необыкновенной любезностью.

— Вы еще очень молоды, — сказал он мне, когда я явился к нему, — я думаю вы грустите по Франции.

— Еслиб я не надеялся снова увидать ее, конечно я очень бы горевал по ней... здешняя страна кажется мне очень любопытна для изучения.

— Нашли ли вы себе квартиру?

— Нет еще.

— Так старайтесь поискать поближе к морю. Морской ветер очень здоров, а восточный заразителен. Когда устроитесь, ведите аккуратно свою жизнь... Не выходите в полдень: жар убьет вас; не изменяйте своих привычек ни в питье, ни в пище. Бойтесь скуки и особенно остерегайтесь женщин. Приходите почаще ко мне играть на бильярде. У меня вы встретите ваших соотечественников, общество которых конечно будет вам приятно.

Эти краткия, простые наставления опытного человека гораздо лучше помогали мне, чем все хитрые советы докторов, претендовавших на знание всей глубины премудрости.

Вечером, ласковый губернатор пригласил меня пойти гулять. Мы пошли на северную оконечность острова и издали еще услыхали смех и пение работавших там негритянок

— Можно подумать, что оне веселятся, — сказал я, — разве это час отдыха?

— Нет, — отвечал губернатор, — но негритянки и работая веселятся. Смотря на этих полунагих женщин, с утра до ночи обремененных работой, можно подумать, что оне очень несчастны; а между тем оне гораздо счастливее европейских [189] женщин. Оне всегда поют или смеются. Ничтожнейшая вещь может пробудить в них веселость. То оне придумают новую песню и поют ее несколько дней сряду, то которая-нибудь из них похвастается, что работает скорей других, и вот все спешат одна перед другой и забывают усталость и скуку.

Вечером, по окончании работ, оне всякой день купаются. Входя в воду, обыкновенно бросают как можно далее палку, и каждая спешит доплыть до цели... Надо видеть потом, как победительница посмеивается над своими подругами.

— Какая чудная простота нравов! — сказал я. — Но за то мужчины, кажется, вовсе не походят на женщин... Они воры...

— Негры настоящие дети, — возразил мой спутник, — большее число преступлений, совершаемых ими, внушено им исключительно эксцентричностью их характера. В Сен-Луи есть много негров, осужденных на галеры, за разные шутовския штуки. Да вот вам пример, и притом он несколько касается и меня самого. Негр Бубу в первый раз осужден был на галеры за то, что стал душить кур, потому что оне ему надоели. И в самом деле, он вовсе не хотел украсть их. Едва освободившись от галер, он пришел к одному французу, известному своей ревностью, и сказал, что у его жены сидит любовник. Муж хотел броситься в спальню жены, которая спала в верхнем этаже. Бубу удержал его, говоря, что если уж бедному любовнику суждено погибнуть, так пусть по крайней мере он подольше насладится своим счастием. Муж не мог вырваться из сильных рук негра и задыхался от гнева, а Бубу между тем, чтобы еще более взбесить его, рассказывал ему соблазнительные подробности беседы его жены с любовником. Эта комедия продолжалась с полчаса. Наконец Бубу отпустил бедняка. Тот бросился к жене и убедился, что у той никого не было и она нисколько не была виновата. Бубу еще раз посадили в тюрьму, но он не угомонился. Возвратясь из тюрьмы, он пробрался ко мне в комнату, надел мое форменное платье и долго любовался собой в зеркале... Наконец в голове его мелькнула мысль прогуляться в костюме губернатора по [190] городу... Бубу выбежал из комнаты и бросился на двор; но как пройти мимо часового? Бубу отвернулся от него и с важностью прошел в ворота. Часовой не узнал плута и сделал честь, на которую шутник отвечал. На улице никого не было. Бубу добежал до реки, сел в лодку, переехал на другой берег и пошел разгуливать по соседним деревням. Я скоро заметил пропажу. Следы плута тотчас же были найдены. Между тем Бубу успел в одном отдаленном племени провозгласить себя королем от имени французов, которые будто бы дали ему этот костюм затем, чтобы сделать его правителем всей страны.

Однакож нового правителя схватили и в третий раз отправили на галеры. По возвращении оттуда, он вероятно наделает новых проказ.

Большая часть негров похожа на проказника Бубу.

VIII

Гендар. — Прибрежные рыбаки. — Морския ванны.

Против Сен-Луи лежит большая негритянская деревня, называемая Гендар (брат св. Людовика).

Эта деревня, населенная рыбаками и лоцманами, служит ежедневно местом свидания европейцев и мулатов. Каждый находит здесь развлечение по своему вкусу. Охотники приходят сюда стрелять целые тучи водорезов, род ласточек, поэты мечтать на берегу моря.

И в самом деле, сколько здесь предметов для вдохновения. Когда море тихо, густые стаи чаек покачиваются на чуть движущихся волнах его. Одни только тюлени, всплывая на поверхность воды, нарушают спокойствие отдыхающих волн. В эту минуту жоны и дочери рыбаков пляшут и поют на берегу,

Но если вдруг зашумит ветер, если на минуту задремавшия волны заколышатся, чайки быстро улетают с зловещими криками, тюлени прячутся на дно, рыбаки спешать пристать к берегу. Волны встают, надуваются и, подобно движущимся горам, подкатываются к берегу... Ветер почти [191] до облаков вздымает белую пену с вершин этих водяных гор. Страх и ужас объемлют всех. Горе бедному рыбаку, неуспевшему достичь берега. Женщины в отчаянии мечутся во все стороны, спеша подать помощь отцу, мужу или брату.

Если ловля была благополучна и изобильна, негры начинают плясать с своими жонами и дочерьми.

В особенности мужчины и женщины приходят в Гендар купаться. Часто отлив происходит с такой быстротой, что купающиеся остаются на мели, между раковин, кораллов и полипов, которые прилипают к телу. Эти ванны и приятны и здоровы. Опасаться почти нечего, стоит только не подходить к местам, где волны сильнее бьются о берега.

Я часто ездил на охоту за дичью.

Обыкновенно выходят до рассвета, садятся в лодки и спускаются вдоль реки. Едва роскошная здешняя природа начнет пробуждаться, высаживаются на берег, входят в какую-либо долину и там остается только выбирать птиц по желанию. Миллионы ибисов, драхв, куропаток, тетеревей, зайцов и газелей как бы очарованием тотчас представляются охотни-кам. В самый жар охотники отдыхают, привязывают к ветвям пальм гамак и преспокойно покачиваются в нем, колеблемые ветром. Вечером возвращаются в Сен-Луи с песнями и смехом, счастливые, довольные.

Провидениe повидимому хотело вознаградить эту жаркую страну за недостаток растительности обилием рыбы и дичи. Почти на каждом шагу встречаешь здесь зайцов, которые спокойно грызут траву, почти не боясь человека; множество куропаток бегают под ногами; перепела допускают себя брать руками... Вечером можно ловить драхв, которые спокойно дремлют на ветвях кустарников, спрятав свой носик под крыло.

В Сен-Луи стоит только в реке, поближе к берегу, воткнуть несколько кольев, и тотчас на них насядет множество уток и других болотных птиц. Эти птицы до такой степени не боятся людей, что можно подойти к ним очень близко. Любители стрельбы могут учиться стрелять по ним пулею; выстрел вовсе не пугает их, и оне по нескольку часов остаются неподвижны на верхушках кольев. [192]

Сенегал изобилует рыбой в таком огромном количестве, что она мешает купающимся. Ее легко можно поймать рукою, и если бы в здешней реке расставить сеть, так не достало бы силы ее вытащить: так наполнилась бы она в несколько минут.

Впрочем европейцы почти никогда не занимаются рыбной ловлей; охота служит им обыкновенным и самым приятным развлечением.

IX

Магометанския празднества в Сен-Луи. — Истopия одного француза, сделавшегося правителем. — Синьяры и будущность их дочерей.

Множество здешних мулатов и их невольники уже обращены в християнство, но все еще отправляют и магометанские праздники. Гаму и Табаски — вот два важнейшие из этих торжеств. Каждое из них продолжается восемь дней.

В это время негры вполне веселятся.

В особенности толпы любопытных стекаются на площадь, на которой геркулесы пустыни состязаются в борьбе.

Бойцы, совершенно нагие, намазывают тело жиром. Долго они оба стоят друг перед другом неподвижно, соображая удары и расчитывая смутить противника внезапным нападением. Наконец, вдруг, они бросаются один на другого, и горе тому, который не успеет встретить расчитанного удара своего противника. Он повергнут на землю, и громкия рукоплескания и крики служат наградой победителю. Любопытно смотреть, с каким гордым видом торжествующий боец, под руку с своей любезной, прохаживается посреди зрителей. Гриоты поют в честь его песни, музыка гремит, и целые толпы провожают счастливца до его жилища.

Смотря на борьбу негров, я думал о том, сильнее ли оне европейцев.

— Они конечно гораздо сильнее нас, — сказал мне лейтенант П***, — но мы гораздо ловчее, и европеец с посредственной силой почти наверное одолеет самого сильного из негров. [193]

При этом лейтенант рассказал мне чрезвычайно любопытную историю. Вот она:

Один француз, по имени Дюрантон, приехал с товарами в Томбукту, к начальнику одного весьма значительного племени. Ему так понравилась эта сторона, что он остался в ней.

В самом деле, средняя часть Африки настоящий эдем. Приезжая в селение какого-нибудь африканского племени, европеец должен разделить ложе с прекраснейшею из дочерей начальника племени. Влюбился ли Дюрантон в молодую принцессу, или европейское общество надоело ему, только он не хотел более возвращаться во Францию.

По смерти начальника, его место должен был занять или Дюрантон, или который-нибудь из его двух зятьев. По обычаю страны, сильнейший получает право начальства, и поэтому между тремя претендентами назначено было состязание.

Африканские принцы оба обладали геркулесовской силой, Дюрантон был довольно слаб, но когда-то учившись бороться у одного парижского профессора гимнастики, он был почти уверен, что ловкий удар под ногу доставит ему лестное право. Принцы первые начали борьбу. Почти равные силою, они долго оспоривали друг у друга победу, наконец один из них, улучив минуту, поверг соперника на землю.

— Несчастный белый, — сказал победитель Дюрантону, — я боюсь раздавить тебя. Ты так мал, так хил...

Борьба началась. Дюрантон не поддается, вертится около колоссального противника и выискивает удобной минуты подставить ему ногу.

— Смотрите, смотрите, — закричали зрители, — это борьба льва и обезьяны.

Но каково же было всеобщее удивление! Дюрантон ловко подставил ногу, и огромный африканец полетел вниз головой.

Дюрантон остался победителем.

Сделавшись правителем, он достиг большой известности в стране, которою управлял, составил войско и завоевал множество соседних владений. Он довольно часто приезжал в Сен-Луи повидаться с своими соотечественниками; [194] странно было видеть его в костюме дикарей, босого, с длинной бородой; Дюрантон с легкостью говорил на всех сенегальских наречиях и прекрасно изъяснялся по-арабски.

В далекой пустыне он однакож глубоко любил Францию и заботился о ее благе, постоянно надзирая над здешним французским правительством. Чуть только он узнавал о какой-нибудь ошибке губернатора или плутнях других чиновников, внезапно являлся в Сен-Луи и говорил губернатору:

— Если вы еще раз будете так поступать, я овладею колонией и выгоню всех вас отсюда. Под моим владением эта страна принесет более пользы моей милой Франции.

И действительно, здешнее правительство очень боялось Дюрантона, но к несчастию Франции он умер в весьма молодых летах.

Дуэли у негров в таком же употреблении, как и в Европе, только сенегальцы дерутся не на шпагах, а на кулаках. Подобно нам, они берут с собой, свидетелей и уходят драться в уединенные места.

Мне удалось однажды случайно быть свидетелем одной из подобных дуэлей. Противники стояли друг против друга и повидимому боялись начать битву.

— Чтож вы не начинаете? — сказал вдруг один посторонний.

— А тебе что за дело до нашего спора? — отвечали трусы.

— Мне нет дела до вашей распри, — возразил тот, — но мне противна ваша подлая трусость, и я отколочу вас обоих, если вы не начнете тотчас же.

— Ступай лучше своей дорогой.

— Начинайте, говорю вам, бездельники! Вы безчестите собой наше племя перед этим белым.

Дуэлисты спорили, но все-таки держались на почтительном расстоянии друг от друга.

— Постойте же, — вскричал незнакомец, — я вас научу, как должно вести себя, и с этими словами бросился на противников.

Не прошло двух минут, дуэлисты и секунданты были опрокинуты на землю.

Незнакомец подошел ко мне и сказал:

— Белый, не суди по этим подлецам о мужестве и [195] благородстве негров. Эти два труса подлейшие из всего нашего племени.

Но возвратимся к праздникам в Сен-Луи.

Различные племена негров отличаются своими плясками. Пляски бамбарасов имеют чисто воинственный характер. Пляшет обыкновенно один мужчина, вертя вокруг головы своей дубинкой. Пляска тукулеров и мандингов очень сложна и отличается необыкновенной живостью. Иолофы, обитатели Сен-Луи, пляшут, под звуки там-тама, утомительный танец, состоящий из самых уродливых кривляний.

В эти праздники синьяры соперничают одна перед другой в роскоши. Каждая из них надевает на своих невольниц все, что есть у ней самого драгоценного.

Странно смотреть на группы негритянок, обвешенных украшениями золотыми и из драгоценных камней. Не редко эти движущиеся статуи таким образом носят на себе на несколько миллионов драгоценностей. Мулатка, победившая своим богатством всех соперниц, делается по обычаю царицею города и считается ею до тех пор, пока другая синьяра не свергнет ее.

Сенегальския синьяры все очень богаты. Очень бережливые, оне могли бы нажить себе несметные богатства, но их дочери бросили древнюю простую и экономическую одежду и носят шляпки, шолковые и кашемировые платья, вещи чрезвычайно дорогия в этой стране. Сыновья их ездят в Париж и проматывают там множество денег. Сокровища синьяр истощаются, а доходы очень малы. Положение молодых мулаток очень жалко, потому что их соотечественники, уехав в Париж, привыкают к белым женщинам, и их братья, очень щекотливые насчет чести, не позволяют им предаваться легкому поведению, которое утешало некогда их матерей.

X

Жена капитана С***. — Сражение негров. — Король Дамель.

— Завтра я отправляюсь в Гарею, — сказал мне однажды барон, — хотите ехать со мной? Не далеко, всего тридцать миль. Это будет преприятная прогулка. [196]

— Я тоже поеду с вами, — вскричал лейтенант П***, — мне давно хочется побывать в ней. Говорят, там есть хорошенькия негритянки... Я куплю себе одну...

— Я согласен ехать с вами, — сказал я, — лишь бы с нами случилось какое-нибудь приключение...

— О, на этот счет не заботьтесь... Итак, приготовьтесь к завтрашнему вечеру. Мы спустимся в лодке по Сенегалу и будем ночевать в Гандьоле.

— Надо предупредить капитана. Он не будет лишний.

— Это бесполезно, — возразил П***, — вы еще не знаете, что он ни под каким видом не может оставить Жорджиану.

— Шутите...

— Ни мало... Впрочем попробуйте.

Я отправился тотчас же к капитану. Мне очень хотелось, чтобы он сопутствовал нам. Капитан сидел у ног своей жены, которая лежала на роскошном диване. Жорджиана была еще очень молода, высока, стройна и с первого взгляда казалась удивительно хорошенькой; но, вглядевшись в нее пристальней, вы сейчас бы заметили в ее резких чертах какое-то ленивое равнодушие и выражение злости, которое внушало к ней глубокое отвращение. Она с презрением кивнула мне головой и продолжала курить благоуханную сигару. От времени до времени она подносила к своим алым устам бокал с ликером и по капле всасывала его с такой ловкостью, которой позавидовали бы самые отчаянные парижския львицы.

Одежда мулатки была необыкновенно роскошна. Из под парчевого платья, с рукавами a la chinoise, виден был белый атласный пеньуар; на шее надето было несколько ниток кораллов и жемчугу; на пальцах блистали драгоценные кольца; и наконец золотые часы висели на толстой золотой цепи, прикрепленной у пояса. В будуаре Жорджианы все дышало роскошью. Я ужаснулся за капитана. Как мог он, думал я, столько издерживать? Любит ли его по крайней мере Жорджиана? Мне хотелось этому верить, но я скоро разубедился в моей мысли. Капитан стал сам откупоривать бутылку шампанского и сильно обрезал палец. Слуга-негр бросился удерживать кровь, которая струилась из пальца капитана, но жена [197] его хладнокровно продолжала курить сигару, как-будто не замечала этого случая.

— С***, — сказала она лениво и так тихо, что я едва мог услыхать.

Капитан бросился к ней.

— Что тебе угодно, моя милая?

— Вот уж два раза я зову тебя, — сказала она с гневом, — ты не отвечаешь...

— Прости меня, душа моя, я не слыхал. Ты верно устала, не хочешь ли, я провожу тебя в твою комнату.

Жорджиана не отвечала. Она дулась.

Капитан приподнял ее, и, опираясь на его плечо, мулатка медленно вышла из комнаты.

— Поедемте в Гарею, — сказал я капитану, когда он воротился ко мне.

— Не могу, — отвечал он, — я должен кончить работу и...

— И цаловать прекрасные глазки Жорджианы... не так ли?

— Сознаюсь...

— Понимаю, понимаю... Жаль!

Я пошел приготовляться к отъезду. На другой день мы сели в лодки и пустились по Сенегалу, вдруг мы услыхали какой-то странный шум.

— Вы хотите приключений, — сказал мне барон, — вот, кажется мы можем сейчас доставить вам случай полюбоваться...

В эту минуту рыбак подъехал к нашей лодке.

— Что значит этот шум? — спросил у него барон, — Это, кажется, сражение?

— Да, — отвечал рыбак, — страшная битва... пятнадцать тысяч человек сражаются, не подалеку отсюда, на берегу реки...

Мы наскоро пустились по реке и через несколько минут очутились перед сражающимися.

Сражались кинжалами, копьями, дубинами; раздавались страшные крики. Воображение перенесло меня за двадцать веков, и мне казалось, что я вижу битву кимвров и тевтонов.

— Какия это племена? — спросил барон.

— Браки, иолофы и мавры дерутся с арриергардом нашего великого правителя Дамеля. [198]

— А он здесь?

— К несчастию, нет. Он не хотел проливать крови и удалился к своему отцу Дакару. Его арриергард, состоящий из 3 000 человек, преследовали 12 000 неприятелей. Вдруг наши остановились и сделали отпор. Бог знает, кто останется победителем... Еслиб Дамель сам пришел сюда с 5 000 воинов, так победа наверно осталась бы за нами. Иначе, наши воины погибнут перед множеством врагов... Смотрите, Боже мой, они уже отступают...

В самом деле, видно было, как сражающиеся несколько подвинулись к югу, но битва все еще продолжалась.

— Как же ты различаешь своих от неприятеля?

— У наших белые флаги, у неприятелей знамена с лошадиными хвостами.

Теперь мы ясно могли отличить, как одни отступали, другиe торжествовали победу. Рыбак кричал, кусал себе руки в совершенном отчаянии. Вдруг он вскричал в восторге:

— Победа! Победа!... Вот Дамель...

Действительно, облако пыли рассеялось, и мы увидали несколько тысяч всадников, которые бросились в самую средину битвы.

— Видите нашего храброго правителя? — говорил рыбак. — Посмотрите, как неприятели будут валиться под его ударами.

При появлении Дамеля, его отступавшие воины ободрились и как тигры бросились на неприятеля, который в свою очередь начал отступать. Дамель, в своей белой мантии, являлся в самых опасных местах. Наконец несколько неприятельских воинов побежало, и скоро все неприятельское войско пустилось в бегство. Дамель и его войска преследовали врагов с страшными криками...

Мы подъехали к берегу и вышли в селение Грандиоль. Женщины, дети и старики плясали и пели победные песни.

Солнце уже закатилось, когда Дамель явился в Гандиоль с своим войском. Солдаты раскинули палатки, зажгли костры. Поселянки занимались приготовлением пищи для утомленных воинов.

Мы пошли поздравить Дамеля с победой. Барон видал его часто и особенно дружен был с его отцом Дакаром, [199] который, живя неподалеку от острова Горги, находится в частых сношениях с нашими моряками.

Дамель сидел в своей палатке на рогожке. Когда мы вошли, он встал. Дамель известен своим умом, мужеством, и в особенности своею красотою. Он высокого росту, широкоплеч, с выпуклой грудью. Руки его отличаются правильностью форм и малы, почти как у женщины. Открытый высокий лоб, яркие, блестящие глаза, орлиный нос, маленький рот, белые как снег зубы, длинные кудрявые волосы и усы a la Henri IV: таков африканский Аполлон, перед которым останавливаешься в невольном изумлении.

Окутавшись в свою белую мантию, запятнанную неприятельской кровью, в эту минуту он был необыкновенно прекрасен и величествен. Он владет многочисленными племенами Кайора и еще должен наследовать владения своего отца, короля Дакара.

— Приветствую вас, — сказал он нам, — если вы здоровы и ваши родственники и друзья тоже, то мое сердце наполнится радостью.

Мы отвечали ему подобною же вежливостью.

В продолжении нашего разговора, воины Дамеля собирали раненых и клали их перед зажженными кострами. Гриоты спешили перевязывать раны бедных страдальцев.

— Meня более всего огорчает, — сказал Дамель, — то, что многие из раненых сделались калеками, лишась в сражении ноги... Теперь их остается только убить.

— Зачем же? — сказал я.

— Они уже не могут ходить, — отвечал Дамель, — уж лучше совсем окончить их страдания.

— Можно приделать им деревянные ноги...

— Не смейтесь над несчастием, — сказал Дамель, — разве возможно ходить на деревянной ноге?

— Очень возможно... я докажу вам, что это не шутка. Не прикажите убивать раненых... Я постараюсь приделать им деревянные ноги, и вы увидите, как они будут ходить. [200]

XI

Деревянная нога. — Гарея. — П*** и его негритянка.

Казалось, само провидение доставило мне случай передать полудиким обитателям этой страны одно из неоцененнейших открытий европейской образованности. Одушевленный благом, которое я мог сделать нескольким племенам, я с жаром принялся за работу. Хотя не красиво, но я сделал ногу, нарочно приделав широкую ступню, потому что иначе она входила бы глубоко в песок. Негры обладают переимчивостью обезьяны. Тамошние плотники тотчас переняли мою работу и начали выделывать ноги по образцу, который я сделал.

— Так как вы режете руки, — сказал я гриотам-врачам, — то вам легко отрезать и ногу.

— Разумеется, — отвечали они.

— Ну, так начинайте скоpеe. Когда рана заживет, останется только прикрепить деревянную ногу, и можно будет ходить...

— Какие же хитрецы эти белые! — вскричали в один голос гриоты.

Чтобы убедить их еще более, я согнул колено и, привязав деревяшку, стал ходить.

— Видите, что моя нога мне ни к чему не служит. И ваши раненые будут ходить с такой же легкостью...

— Понимаем, понимаем! — вскричали Дамель и гриоты. — Да благословит тебя Бог и пророк его... воспоминание о тебе останется в нашем сердце.

Дав должные наставления неграм, мы отправились в Гарею.

Остров Гарея, называемый неграми Бир, есть огромная, черноватая скала, возвышающаяся на сорок метров над поверхностью моря. Несколько дрянных домиков стоят амфитеатром перед самым портом. Впрочем вообще говорят, что воздух здесь гораздо здоровее, чем в Сен-Луи. Притом же здесь более средств к жизни, потому что французские корабли обыкновенно сначала бросают якорь в Гарее и продают самые свежие припасы. [201]

Кроме того в гавани ловится много устриц и в Канской долине собирают сочные, вкусные лимоны.

Зелень в Гарее также редка, как и в Сэн-Луи, и мулатки ухаживают за капустой и петрушкой с такой же заботливостью, как европейския дамы за кактусом или гвоздикой.

Барон скоро кончил свои дела и мы уже начали было сбираться в Сэн-Луи, но наш добрый П*** упрашивал нас подождать. Ему нравились равно три невольницы, и он не решался, которую из них выбрать. У Фатьмы был несколько вздернут нос; у Ндибеи были чудесные формы, но она не так грациозна, как ее соперницы; наконец Мэнгитта была премиленькая, стройная, тоненькая негритянка, но цвет ее кожи отличался желтизной.

— Посоветуйте мне, — спросил меня П***, — которую купить?

— Купите Фатьму.

— Но я никак не могу забыть очаровательных форм Ндибеи.

— Купите Ндибею...

— Знаете ли что? Мне кажется, что Мэнгитта гораздо грациознее.

— Ну, так купите Мэнгитту.

П*** все еще не решался. Наконец я вышел из терпения.

— Решитесь купить ту, на которую укажет сама судьба, — сказал я, — напишите имена всех трех и бросьте в шляпу...

— И прекрасно! — заметил барон.

— Ну, так и быть! — воскликнул лейтенант.

Я написал имена трех невольниц, свернул каждую бумажку в трубочку и положил их в шляпу. Барон вынул одну из бумажек и провозгласил имя Мэнгитты.

— Ну, довольны ли вы? — спросил он.

— Сознаюсь, я предпочитаю ее двум другим, — отвечал лейтенант.

— Так отнесите скорей 250 фр. ее хозяину, возмите ее и... едем.

Наконец мы выехали. Мэнгитта была посажена на спину одного из верблюдов, которые везли нашу провизию. Она, казалось, с горестью оставила Гарею. Во все время пути П*** [202] заботливо ухаживал за нею. Он дал ей свой плащ, чтобы она не простудилась ночью, кормил ее всем, что было с нами лучшего.

— Вы увидите, — говорил он, — что с моей простой негритянкой я буду счастливее, чем г. С*** с своей жолтой султаншей.

— Очень может быть.

— Я дам ей свободу.

— Прежде надобно увериться в ее привязанности.

— Она меня обожает. С*** ошибается: негритянки очень любят белых.

— Желаю, чтобы ваши слова исполнились, но полагаю, что ни негритянки, ни синьяры не могут составить счастие европейца.

— А вот подождите... сами захотите купить невольницу...

— Не знаю...

Капитан С***, уведомленный о нашем возвращении, ожидал нас на пристани.

— Наконец вы-таки осуществили свой каприз, лейтенант, — вскричал капитан, увидав П*** с негритянкой.

— А вам досадно! — отвечал лейтенант.

— Возьмите ее под ручку, — сказал С***.

— Напрасно, капитан, вы теряете по пустякам время... Спешите домой, а то Жорджиана посадит вас под арест.

Гордая Жорджиана, узнав о том, что лейтенант взял к себе в дом негритянку, запретила мужу ходить к нему, и с тех пор друзья перестали видеться.

Сенегальские мулаты вообще очень надменны и презирают негров. Если их мать негритянка, то они запирают ее в какую-нибудь лачужку, запрещают ей выходить, никогда не входят к ней и едва дают ей чем жить.

Добрый П*** не мало тешил меня, рассказывая мне о быстрых успехах Мэнгитты и о счастливой будущности, на которую он вполне надеялся. Впрочем я сам удивлялся привязанности, которую имела к нему негритянка и думал, что оне действительно могут искренно любить европейцев.

Через месяц П*** дал свободу своей милой невольнице, и мы собрались к нему торжествовать это приятное для него событие. Шампанское лилось рекой. [203]

— Да здравствует негритянка! — вскричал П*** подымая кверху свой стакан.

— Да погибнут мулатки! — дружно отвечали мы хозяину.

В эту минуту капитан С***, в охотничьем платье, вошел в комнату.

— О, как я рад вам, любезный капитан.

— Я зашел поздравить вас с благодеянием, которое вы оказали человечеству.

— Что такое, капитан?

— Ведь вы дали свободу вашей невольнице?

— Да...

— Я читал акт.

— Читали?...

— Я охотился за рекой; вдруг мимо меня проходит негритянка. Куда ты? — спросил я. — В Гарею. — Зачем так далеко? — К моему возлюбленному Амеди. Я теперь свободна. Вот мои бумаги. — Я прочел: негритянка называлась Мэнгиттой, освободитель был лейтенант П***. Понимаете теперь...

— Вы очень некстати шутите капитан; Мэнгитта была здесь сию минуту.

— Извините, я вовсе не шучу... Я очень рад этому событию, потому что оно возвращает мне лучшего из моих друзей, моего милого П***.

К величайшему моему удивлению капитан вовсе не хотел шутить над бедным лейтенантом; напротив, он принял сильнейшее участие в его горе.

Впрочем в это время характер С*** совершенно изменился. Его милая веселость исчезла, он сделался задумчив, скучен, даже как-то особенно набожен.

Однажды утром он в смущении вошел ко мне.

— Завтра я еду в Дагану, — сказал он

— Я тоже получил приказание отправиться туда, — отвечал я.

— Ну, так едемте вместе.

— Очень рад. Вы зачем едете в Дагану?

— Везу жалованье гарнизону; ведь я казначей.

Капитан произнес эти слова таким печальным тоном, что я невольно вздрогнул. [204]

— Вам верно грустно расстаться с женой?

— Я беру ее с собою.

На утро мы сели на небольшой брик и пустились по Сенегалу, сопутствуемые благоприятным ветром.

С*** говорил мало, а между тем казалось, что он очень хотел мне сообщить какую-то тайну. За обедом капитан предложил нам несколько бутылок шампанского. Я думал, что вино развеселит его, но он сделался еще пасмурнее. Долго ходили мы по палубe. Я хотел уже пойти в каюту, как С*** удержал меня. Я остался, надеясь, что наконец он выскажется, потому что, по всему было видно, что ему хотелось говорить; но он молчал. Наконец я решился оставить его. Он схватил меня за руки, сжал крепко, и я чувствовал, как его руки дрожали.

— Вы уходите, — сказал он, — о, да, пора... добрая ночь, друг мой... Я тоже пойду спать... до свидания...

Я оставил капитана с страшным беспокойством, сон убегал от глаз моих, как вдруг я услыхал крики на палубе.

Я выбежал на верх.

— Что такое случилось ?

— Тигр.

— Где?

— Был здесь и спрыгнул в воду.

— С***! — вскричал я, — вставайте, на нас нападают тигры!

Я несколько раз повторил мой зов. Капитан не отвечал; я бросился в его каюту: мулатка одна лежала на постели и спала глубоким сном. Я подбежал к столу, на котором стояла зажженная лампа. На столе лежало письмо, адресованое на мое имя. Я с беспокойством сорвал печать и прочел следующее:

«Любезный друг,

Я совершил великое преступление, которого не могу пережить. Увлеченный любовью к женщине, которая быть может была вовсе недостойна ее, я употребил во зло доверие ко мне правительства и обезчестил мое офицерское звание.

Быть может Бог простит мне, потому что безумная страсть овладела моим рассудком и заглушила во мне совесть. Мне так [205] стыдно было исполнять все желания, все малейшие прихоти Жорджианы! Конечно мои издержки удивляли вас. Убежденные в моей честности, вы не могли предполагать, что я обкрадывал вверенную мне казну. Я все еще думал пополнить ее, но скоро увидел невозможность этого, и совесть во мне проснулась. Я часто был готов поверить вам и моим друзьям страшную тайну и просить у вас помощи, но не мог победить моего стыда и предпочел лучше умереть, чем жить обезчещенным. Конечно, как преступник, я не заслуживаю никакого сожаления, но надеюсь, что для чести всей армии вы спасете мое достоинство.

Умоляю вас, просите моих товарищей и покройте мое преступление. Убежденный в вашем великодушии, я умираю спокойно. Однакож мне жалко покинуть жизнь! Умереть, не увидав еще раз Франции, моей матери, сестер! О, как это ужасно.

Простите, я не должен отступать перед смертию; я заслужил эту казнь».

На другой день после самоубийства капитана, мы нашли его тело, вырыли на берегу могилу и поставили над ней простой деревянный крест.

Жорджиана равнодушно смотрела на грустные похороны несчастливца и не пролила ни одной слезы о человеке, который ею же самой доведен был до самоубийства. Друзья покойного помогли мне, и преступление капитана было скрыто. Память его осталась чистой и уважаемой.

XII

Плавание по Сенегалу. — Маврский лагерь. — Ящерицы, хамелеоны и крокодилы.

Исполнив последнюю волю капитана С***, я продолжал мое путешествие в Дагану. Беспрерывные развлечения скоро рассеяли мою грусть.

И трудно было не развлечься в этой чудной, очаровательной стране, полной жизни, полной таинственности.

Утром вас поражают несметные тучи птиц, которые своим пением приветствуют восхождение солнца. До рассвета все он покоятся на воде и почти совершенно покрывают собою поверхность реки, так что наша шлюпка рассеявала их как пену... [206]

В полдень путешественники выходят на берег, укрываются под густым пологом широколиственных деревьев. Тысячи птичек с золотистыми разноцветными перьями порхают над вашей головою, группы обезьян сбегаются со всех сторон и играют, не боясь путешественников. Некоторые храбрецы из них стараются украсть у вас что-нибудь из вещей и спасаются бегством. Тогда все другия начинают кричать вслед убегающей, вероятно в знак одобрения.

Их поймать очень легко: стоит только сделать небольшое отверстие в кокосовом орехе и насыпать в него каких-нибудь зерен или положить несколько кусочков хлеба и привязать орех к дереву. Обезьяна просовывает лапу в отверстие, захватывает в горсть зерна и уже не может вынуть назад лапы. Она начинает вертеться, визжать и никак не думает отпустить добычу, чтобы удобнее вынуть лапу.

Ночное плавание по Сенегалу не так приятно. Едва только последние лучи солнца исчезнут, совы и другия ночные птицы начинают свой похоронный концерт. Через несколько минут вы слышите мяуканье гиен и зловещие крики голодных тигров и других кровожадных животных. Каждую минуту я прислушивался с беспокойством к этому грустному вою. Мне беспрестанно казалось, что волны зашумели и целые стаи хищных зверей плывут к нашей шлюпке. Около полночи вдруг все притихло.

— Что значит это внезапное спокойствие?

— Слушай! — отвечали мне гребцы.

Я действительно услыхал глухой отдаленный рев.

— Это гун-дей (лев). Буки (гиены) боятся своего властелина, и потому замолчали.

Негры любят львов за их мужественный нрав и напротив презирают гиен, которые вырывают трупы из могил.

Скоро рев льва умолк, и гиены снова начали свой концерт.

На другой день мы остановились в маврском лагере, который расположился на правом берегу Сенегала. Гостеприимство этого пастушеского племени напомнило мне времена Авраама. Когда я сошел на берег, меня встретили молодые девушки; оне отерли своими длинными кудрями пот с лица моего и, взяв меня под руки, повели как брата. [207]

В лагере все дышало какой-то дивной простотой древних времен. На ветвях дерев были прикреплены из древесной коры люльки, и ветер убаюкивал младенцев, которые в них покоились. Старики, собравшись в кружок, читали коран, молодые люди упражнялись в гимнастических играх, боролись, бросали копья.

Я оставил лагерь с сердцем, полным самых сладких впечатлений, поцаловав при прощаньи милых девушек, которые ухаживали за мной как за родным.

На другой день я остановился обедать в одной деревеньке, населенной негритянским племенем, совершенно похожим на негров Сен-Луи.

Едва только я расположился было утолить мой голод, как вдруг из кустарников выползло несколько огромных животных, похожих на крокодилов, от четырех до пяти футов длиною. Я было бросился бежать, но негры со смехом остановили меня и сказали мне, что их нечего бояться. И в самом деле ребятишки тотчас же бросились на этих ящериц, стали играть с ними, садились на них верхом, таскали их за хвост, с той же смелостью, с какой маленькие европейцы таскают самых смирных кошек.

Некоторые из этих ящериц подползали ко мне, следили взглядом, как я клал в рот пищу и как-будто просили уделить и им частицу моего обеда. Несколько успокоившись, я стал им бросать куски хлеба, которые они ловили с удивительной ловкостью.

— Отчего вы их не убиваете? — спросил я у негров, — они должны быть опасны.

— Нет, они вовсе не опасны, и притом Бог любит их, и они только и посещают селения, благословенные Богом.

После этого мне показалось странным, что негры страшно боятся безобидных хамелеонов. Эти животные очень походят на наших ящериц, но они имеют способность переменять свой цвет; надо очень близко подойти к ним, чтоб отличить их от дерева, на котором они сидят. Движения хамелеона чрезвычайно медленны, и потому его очень легко поймать; стоит только заметить. Натуралисты утверждают, что эти животные могут жить по нескольку лет без пищи... Я очень уважаю мнения ученых, но не могу не [208] сознаться, что из двух хамелеонов, которых я посадил в клетку и оставил без пищи, один скоро околел, а другой после двух недель сделался очень худ и едва двигался, так что мне стало его жалко, и я посадил его на дерево, с которого снял.

В плавание мое по Сенегалу, я коротко ознакомился с крокодилами. То они выставляют свои головы на берег, то плещутся на поверхности реки. Эти животные в воде гораздо опаснее, чем на суше. На земле крокодил движется медленно, и от него легко ускользнуть, если бежать непрямо. Напротив на воде, он плавает с удивительной быстротой. Сила их чрезвычайна, и потому они не боятся нападать на самых сильных животных схватывают свою жертву за ногу и стараются втащить в воду, чтобы утопить. Если животное слишком тяжело или отважно защищается, крокодил тотчас бросает свою добычу.

Негры однакож не боятся крокодилов. Совершенно убежденные в свои талисманы, они смело плавают по Сенегалу. Мне даже случалось видеть женщин, которые с грудными младенцами переплывали реку без страха.

Тем не менее смельчаки не редко делаются жертвами своих фанатических верований.

XIII

Дагана. — Князь Фара и его дочь. — Слон. — Король Амеду. — Львиная охота.

Дагана — небольшая французская крепостца на берегу Сенегала, в сорока пяти милях от устья.

У самой Даганы лежит негритянское селение, заключающее в себе до трех тысяч жителей. В мое пребывание там начальствовал князь Фара, известный своей мудростию и храбростью.

Я пошел навестить князя.

Он встретил меня со всеми церемониями той страны и посадил на лавку, покрытую рогожей. [209]

Через несколько минут около нас раздались громкие крики и звонкий женский смех. Фара сказал мне, что это была Гаисата, дочь его, возвращавшаяся с прогулки.

Молодая, стройная, пылкая девушка вдруг вбежала к отцу, но, увидав меня, робко остановилась.

По приказанию отца, Гаисата подошла ко мне и приветствовала меня по тамошнему обычаю.

— Вот единственное дитя мое, — сказал Фара, — все сыновья мои убиты или попали в плен... Моя милая Гаисата тоже подвергала жизнь свою множеству опасностей, но, кажется, небо сжалилось надо мной и хранит ее для меня. Еще в последнюю войну мою, когда неприятель вступил в наше селениe, Гаисата тоже бросилась в ряды врагов и своей слабой рукой положила на месте их начальника, который занес было на меня свою дубину... Ей мы обязаны победой.

Я часто приходил к Фаре и отправлялся гулять с Гаисатой.

Несмотря на превосходство моего оружия, она убивала гораздо более дичи, чем я. Когда мне случалось промахнуться по куропатке или тетерке, Гаисата бросала свое копье и пронзала насквозь бедную птицу.

Проходя по густым лесам, Гаисата обыкновенно подавала мне руку. Я с ужасом смотрел на темные норы, служившие жилищем гиен или пантер. Гаисата смеялась над моим страхом, становилась на колени и просовывала свою голову в нору и шевелила в ней копьем.

Однажды из норы выскочил тигр. Я испугался, однакож метко попал в животное и положил его на месте. Я хотел было побранить княжну, как вдруг маленький тигренок выбежал из норы и бросился в кусты. Гаисата бросила ему птицу, и когда тот поймал свою добычу, она смело ухватила его за шею и принесла мне.

Однажды почти к самой крепостце подошел слон. Часовой выстрелил в него картечью и разбил ему ногу. Огромное животное повалилось как сноп, потрясая землю страшным ревом. Однакож его взять было невозможно, надо было выстрелить еще раз. Гаисата схватила несколько копий, подошла довольно близко к слону и вонзила их одно за другим в чудовище. Несчастное животное испустило последний стон [210] и околело. Со множеством маленьких копий, которые торчали в спине и в правом боку его, оно походило на ежа...

Я уже хотел оставить Дагану, как вдруг Амеду, король браков, прислал ко мне трех посланников просить меня к себе в гости.

Мы сели на коней и пустились в галоп, переехали вплавь широкий и быстрый Сенегал и к вечеру явились в лагере Амеду. Трое невольников подсадили меня на руки и принесли к королю.

Палатка Амеду стояла на вершине холма. Около нее зажжен был огромный костер целых деревьев, брошенных одно на другое. Великолепна была эта иллюминация диких. Чудовищный костер освещал окружность на огромное расстояние.

Амеду подал мне пальмового вина и кусок жареной собачины. Вино развеселило нас обоих. Король начал плясать и петь. Подданные, счасливые его радостью тоже веселились. Пляскам и песням не было конца.

На другой день, Амеду предложил мне ехать на львиную охоту. Негры начали приготовляться, надевали на себя талисманы и прощались с женами и детьми.

Выехав из лагеря, охотники стали на колени и просили Магомета даровать победу.

Когда мы въехали в лес, я вскарабкался на дерево и оттуда хотел наблюдать за страшной битвой, которая предстояла охотникам.

Дойдя до львиной пещеры, охотники разделились на две колонны и окружили кустарник, покрывающий берлогу. Услышав шум, лев выскочил из берлоги, хотел опрокинуть живую стену охотников, но был отражен. Борьба завязалась. Получив сильную рану, царь лесов страшно заревел, запрыгал и в бешенстве опрокидывал охотников. Люди кричали, лев издавал глухое рыкание. Наконец ловкий удар дубиной поверг его замертво на землю.

Охотники запели победную песнь.

Я подбежал поздравить победителей. Дорого заплатили они за торжество свое. Более пятидесяти человек погибло и многие были сильно ранены. [211]

Когда мы воротились в лагерь, родственники погибших громкими рыданиями стали их оплакивать. Амеду велел им молчать, и все притихло.

XIV

Наводнение. — О том, как жизнь моя была в опасности. — Битва негров с дикими зверями. — Отдых. — Я возвратился в Сен-Луи.

Во время моего пребывания в Дагане, я был свидетелем одного из тех наводнений, которые совершенно изменяют вид страны.

Тотчас после летняго солнцестояния, воды Сенегала подымаются и разливаются на расстоянии десяти миль. Все это огромное пространство кажется безмерно-водной равниной, усеянной селениями и букетами зелени, которая образуется из верхушек высоких дерев, которые кой-где возвышаются над водою и издали кажутся эскадрой, плывущей на всех парусах.

Птицы и звери спешат скрыться, думая найти убежище около стен наших постов. Тигры, гиены, кабаны, газели в беспорядке плавают около стен, испуская страшные крики. Негры садятся в пироги и убивают беззащитных животных...

В это страшное время, я имел крайнюю необходимось переехать из одного поста в другой. С шестью гребцами, в легкой пироге, я предался провидению и пустился в путь. Прошло около двух дней, но мы никак не могли добраться до Даганы. С нами не было съестных припасов. Я спокойно ожидал смерти, но негры пришли в совершенное отчаяние; нам приходилось умирать от утомления и от голоду. Несмотря на мои увещания, негры в бешенстве обнажили свои кинжалы, и через минуту один из них упал мертвый. Убийцы принялись было есть его, как вдруг услыхали отдаленный гул.

— Алла-Толль! — закричали они.

Я уже знал, что значит это слово, и ужаснулся. Алла-Толль означает то место, которое дикие звери избирают себе [212] убежищем во время наводнения. Я угадал, что хотят предпринять мои гребцы.

Действительно, мы скоро приехали к Алла-Толль.

Трудно описать страшную картину, которая представилась глазам моим.

Кабаны, гиены, тигры, пантеры с страшным ревом нападали одни на других. Тысячи огромных змей ползали около них, обвивались около деревьев.

Подъехав к берегу мои негры выскочили из лодки, оттолкнули ее от берега и бросились в средину хищных животных.

Каково же было мое удивление, когда я увидал, что звери побежали от людей. Негры бросились вслед за ними. Страшна была эта битва, но люди восторжествовали. Усталые, они сели на облитую кровью землю и начали с жадностью пожирать, что ни попало. Насытившись почти живым мясом, упившись кровью, мои гребцы в безчувственности уснули, позабыв об угрожавшей опасности.

Я провел страшную ночь — один, в моей легкой пироге. Дикие звери вплавь достигали до меня; я отгонял их саблей.

Утром негры взяли и меня на берег. Я наконец мог утолить свой голод, изжарив себе кусок газели.

Гребцы мои наполнили пирогу мясом лучших животных и похоронили своего убитого товарища. Над его могилой они поставили наскоро сделанную лестницу, по которой душа покойного могла бы войти на небо.

Окончив этот обряд, мы пустились снова в путь.

На мое счастье мы скоро встретили пароход, и через несколько дней я воротился в Сен-Луи.

Текст воспроизведен по изданию: Сенегальские приключения // Современник, Том 8, 2. № 4. 1848