ПОХОДНАЯ ЖИЗНЬ В АФРИКЕ

Зуавы и спаги

(Из записок французского офицера)

I.

Если вы когда-нибудь посетите Африку, если должны будете проезжать через долину Верхнего-Pиy, не пускайтесь в путь в ноябре — отце бурь. Вы завязнете в глинистой почве, превращенной потоками дождя в топкую грязь. — Мы же должны были путешествовать по команде, — и нам не позволили рассчитывать времена дождя, снега, усталости.

В 1843 году, в печальный ноябрьский вечер, собрались мы в палатке, стараясь согреться около впадины, насыпанной немногими горячими угольями. Крупные дождевые капли производили по холсту палатки стук, похожий на удар шомпола. Этот звук был однообразен, печален; он продолжался не по целым часам, а по нескольким дням сряду. У палаток стояли бедные наши лошади, повернувшись задом [2] к ветру. По всему биваку царствовало глубокое молчание, нарушаемое иногда сильным воззванием дежурного квартирмейстера, надзирающего за лошадьми, когда одна из них, желая спастись от холода, обрывала свою коновязь и пускалась бегать по биваку.

Несмотря на ветер и дождь, некоторые офицеры Зуавов, презирая бурю, пришли навестить нас. Несколько попов было тотчас же разостлано на погребцы, служившие и стульями и столами, В честь гостей зажгли чашу водки, освещавшую нас голубоватым своим огнем, — и всякий вынул из деревянного футляра почерневшую свою трубку. Вечер начался, «Когда желудок доволен, голова поет» — говорит арабская пословица; она права. Все пустились в рассказы африканских своих одиссей. Сражения, праздники, удовольствия, наезды, радзии, даже и любовные похождения служили предметом рассказов, которые все слушали со вниманием. О тех, которые были менеe нас счастливы, и паля в битвах, вспоминали мы и жалели — искренно. Когда равнодушные читатели газет через час забывали об имени, упомянутом с честью в реляции, это имя свято сохранялось в памяти общего его семейства — в полку, и всегда воспоминалось с сердечным чувством.

Таким образом вспомнили мы поочередно парижских волонтеров и батальоны хартии, бывшие первым кадром Зуавов; вспомнили о штурме Константины и подполковнике Ламориссьеpе, — а также все бесчисленные сражения, в которых про-. славились Зуавы. После того вспомнили о подполковнике Цейрагее, этом седом волке, бывшем сержантом на острове Эльбе. После тысячи опасностей, от которых он избежал, умер он в Тлемсене, пораженный выстрелом в грудь. В прошедших событиях всякий забывал сам о себе, — и я помню еще то благоговейное молчание, с которым все мы слушали рассказ о шестимесячном пребывании Зуавов, в 1840 году, в разрушенном городе Медеах.

— Чего нс сделаешь с нашими Зуавами? — говорил рассказчик. — Нет тропинки, где бы не раздавался их выстрел, нет куста, не ознаменованного каким-либо их подвигом. Помните ли, в прошлом году, как вы возвращались из Медианаха, мы с вами встретились близ Митиджи, у входа в теснину Карубет-эль-Узери? У этого небольшого возвышения с беловатою вершиною, где вы остановились тогда, совершен был подвиг, о котором мы все помним. Тут, [3] предводя своею ротою, был убит капитан д'Аркур. Капитан Боск слишком поспешно оставил перед этим важную позицию — и полковник Кавеньак принужден был занять ее снова. Рота д'Аркура послана была для этого. Беговым шагом бросилась она на высоту; д'Аркур шел впереди — и пуля поразила его в голову. Сражение было очень жаркое. С одной стороны надобно было всходить на гору, по тропинке, взрытой дождями. Три Зуава, фурьер, сержант по имени Разен и туземный капрал, Кабил, Пошли по этой тропинке. У самой вершины, старый сержант, украшенный орденом, увидев, что молодой и живой фурьер опередил его, закричал ему: Эй! рекрут! разве ты хочешь попасть прежде меня? Дай дорогу старшему, да поживее!

— Это справедливо! — отвечал тот, приложа руку к козырьку, и стал позади.

Разен не сделал еще и трех шагов, как пал мертвый. Фурьер бросился вперед, — и пуля положила его подле сержанта. Капрал—Кабил подбежал к нему.

— Нет! — вскричал Фурьер, — спасай Разена, — а я еще дотащусь сам.

Но в ту самую минуту, как капрал поднял на плечи труп сержанта, пуля положила и его на месте. Тогда фурьер сорвал с сержанта крест, и несмотря на тяжелую свою рану, прополз между кустарниками к батальону, и явился к начальнику.

— Вы видите, г. подполковник, — сказал он, что и сам равен и не мог принести сержанта; но я спас, по крайней мере, крест.

При этом он показал на руку свою, висевшую без движения (Начальник Зуавов, подполковник Кавенсак, слишком известный потом диктатор Французской Республики, объявил о всех этих подвигах в приказе).

Когда офицер Зуавов окончил свой рассказ, на лагерных часах било одиннадцать. Слово часах конечно метафора. Это был просто барабан дежурного, который палками выбивал на своем инструменте число часов. По этому сменили часовых, — и благодаря всеобщему молчанию, мы могли слышать при этом шутки сержанта, который кричал отставшему солдату:

— Ну что? примерз? Не разогреть ли мне тебя! [4]

— Да ведь ты видишь, — отвечал солдат, — что я по колена увяз в грязи. Разве можно тут идти?

— Болван! рекрут! — вскричал сержант. — Разве ты не знаешь, что там где нельзя идти, там надо бежать.

После этой остроты, мы распростились. Все, которым надобно было расходиться, набросили на головы капюшоны кабана, подобрали нижнее платье, и, проклиная погоду, бросились бегом, следуя наставлению сержанта.

На другой день мы выступили, — а месяц спустя, возвратясь к своему гарнизону, опять сошлись с теми же офицерами, которые были нашими товарищами в Верхнем Риу. Рассказывавший нам о тягостном пребывании Зуавов зимою 1840 года в Медеахе, сообщил мне журнал, который тогда вел. Это была доверенность уединения, любопытная статья страданий африканской армии. Эпиграфом журнала были слова Блеза Монлюка: Plust a Dieu, que nous qui portons ces armes prinsions cette coutume d'escrire ce que nous voyons et faisons, car il me semble que cela scroti mieux. accomode de noire main, feniends des fails de la guerre, que n'ont pas de gens de lettres, car ils deguiseni trop les choses et cela sent son clerc, (Дай Бог, чтобы все военные приучились бы записывать все, что видят и де-лают. Мне кажется, что мы, разумеется, по части военных происшествий, лучше бы написали, нежели литераторы, которые слишком искажают происшествия и думают только о письменности).

Журнал этот требует некоторых пояснений. В 1840 году война была еще у ворот Алжира, — и мы были отрезаны от Митиджи. Если французские гарнизоны занимали Медеах и Милианах, то надобно было употреблять целую армию, чтобы доставлять им съестные припасы. В октябре месяце того же года двинулись на помощь к милианахскому гарнизону, который голодом и болезнью совсем почти был истреблен. Из 1400 человек умерло 720, а 500 были в госпиталях. Остальные едва могли держать ружья. Еще бы несколько дней, — и город был бы взят, потому что некому бы было защищать его. Bсе эти живые трупы отправлены были на вьючных лошадях.

Можно вообразить себе, что подобное зрелище сделало сильное впечатление на армию, — потому что если уже летом гарнизон подвергся подобным страданиям, то чего же было ожидать зимою? Надобно было однако же сменить гарнизон Медеаха, как сменили в Милианахе. Маршал Вале хотел [5] поедать туда только испытанных и окреплых людей, которые, по чувству чести и приобретенной уже славы, могли бы перенести все нужды и страдания одиночества. Назначили туда Зуавов.

II.

18 ноября 1840 года, два батальона Зуавов, каждый в пятьсот человек, командуемых гг. Рено и Лефло, вступили в Медеах, где должны были содержать гарнизон в продолжение всей зимы, под начальством подполковника Кавеньака, назначенного комендантом.

По принятому обычаю, называют всегда Медеах городом. Но в самом-то деле надобно бы было сочинить особенное название для этого собрания развалин и хижин. Зуавы сменили 23-й полк, — и один из ушедших офицеров был моим благодетелем, оставя мне в наследство баранью шкуру, стол, лавки, два сундука и несколько сосудов. Все это было неоцененным пособием посреди всеобщей бедности.

19 числа армия рассталась с нами. В половинe восьмого снялась она с лагеря, — и вскоре последние ряды арьергарда исчезли за Надарскою горою. Казалось, что с ними исчезает последний образ, последнее воспоминание Франции. Дай Бог, чтобы с нами случились какие-нибудь происшествия, иначе мы умрем со скуки.

Сегодня поутру мы могли судить, как велики наши владения. Полковник Кавеньак приказал зарядить одну пушку ядром и выстрелить из нее. Мы с недоумением смотрели на то местo, где ядро врылось в землю. Вот граница наших владений, сказал он, обращаясь к нам и указывая на пыль от взрытой земли.

Помещение солдат самое ужасное. Люди едва могут укрыться от непогоды в так называемых казармах. Госпиталь не что иное, как отвратительная хижина. Но делать нечего. Надобно брать, - что есть. По счастию, нам оставили хороших съестных припасов, и благодаря нашей заботливости о [6] стадах, мы надеемся, что у нас не будет недостатка по этой части.

Каждой роте роздано по пятидесяти коек. Каждому солдату дано по мешку и по полуодеялу. Армейские обозы не могли привезти полного количества этих вещей. Недостает по десяти штук на роту, но изобретательность Зуавов дополнила их. Старые мешки канцелярий набиты были сеном и превратились в матрацы. Старая шерсть, найденная в городе, зашита была между холстами двух мешков, — и вот импро-визованные одеяла.

На рассвете дня начались работы. Маленькая наша колония устроилась. Отысканы мастеровые в каждой роте, и посажены за дело. Нашлись даже садовники, которые под управлением капитана Пейрагея принялись за разведение сада. Все Зуавы веселы и довольны. Даже бычачьи шкуры употреблены в дело. Они розданы солдатам, произведенным в башмачники, с обязанностью ежедневно чинить обувь гарнизона. Все эти работы не трудны, и благодаря усердию наших солдат, мы проведем здесь время заточения; если не весело, то, по крайней мере, без излишней скуки.

Гуляя около городских стен, нашли мы маленький овраг с бекасами и куропатками. Это прекрасная находка. Впрочем, в этот день счастье благоприятствовало нам повсюду. Телеграф Лин-Телазитского поста передал нам следующую депешу:

«Армия вступила в Блидах без сопротивления. Большинство Палаты поддержало новое министерство. Герцогиня «Орлеанская разрешилась от бремени сыном, Герцогом «Шартрским».

Если бы мы были во Франции, или хотя, по крайней мере_э в Алжире, то приняли бы эти новости довольно равнодушно. Но мы уже шесть дней были совершенно отделены, и должны провести много месяцев, не получая никакой вести. Эти слухи из Франции взволновали нас тогда, как будто бы мы были участниками на сцене действий.

Ввечеру мы много разговаривали о телеграфе и рассказывали много анекдотов о нем: Вот один, который я вспомнил. У кого нет своего конька? Генерал Дювивье ужасно любил быть в совершенной блокаде. Сперва он стоял в Блидахе, потом в Медеахе. Он был назначен тут комендантом, и не хотел видеть никаких сигналов из [7] Телазитского телеграфа. Напрасно тот размахивал своими крыльями самым красноречивым образом: генерал был слеп и глух. Наконец маршал Вале был выведен из терпения, и подал по телеграфу следующее начало депеши: «Повелением 16 числа пожалованы вы.... (прервано туманом)». — Дювивье, ожидавший производства в генерал-лейтенанты, тотчас же увидел знаки телеграфа и потребовал продолжения. Телеграф действительно продолжал: «Пожалованы вы кавалером ордена Почетного Легиона 2-й степени», — За этим следовал целый ряд приказов.

В ужасную декабрьскую непогоду окончил я свое помещение на новоселье. Квартира моя украшена разбитым зеркалом, четырьмя литографиями Шаривари, столом, сделанным из сухарного ящика. В окно мое ветер не так сильно продувает. Камин хорош. Вообще квартира моя довольно комфортабельна. Много вечеров пройдут здесь в висте. У нас три игры карт, — и их должно нам достать на целые полгода.

Разбойник, пришедший к нам продавать украденного мула, сообщил, что бей Милианаха, Сид-Эмбарем, стоит у Шелифского моста, а Эль—Беркани, наместник Абд-Эль-Кадера на востоке, находится в трех лье от нас к югу.

Этот вор точно также занимается своим званием, как мы бы были судьею, адвокатом и т. п. Он хвастается своею храбростью и честью.

Когда погода немного выяснилась, я обошел городскую стену, и в одном углу нашел под великолепным кипарисом могилу, воздвигнутую генералом Дювивье в честь подполковника Шарпенея, убитого перед этим городом. На надгробном камне была следующая надпись:

A Dieu.

Par la patrie reconnaissante

A Charpeney,

Lieutenant-colonel au 23-me de ligne

Combat du 3 juillet.

1840.

Около этой могилы, как в самый день битвы, лежали четыре офицера того же полка, убитые вместе с ним.

Дурная погода принудила меня опять воротиться с прогулки. Она продолжается уже несколько дней, — и заставляет нас бояться за наше стадо. Bсе перегородки в домах сняты, [8] чтобы построить сарай для скота. При этом разрушении перегородок открыли мы истинное сокровище! Это был большой запас соли, которая ровными слоями была вмазана при построении арабской печи. Мы ее всю собрали и сдали в магазин, продолжая дальнейшие розыски.

Два Зуава из туземцев, которых срок службы кончится в январе вызвались доставить об нас сведение к маршалу в Блидах. Если они исполнят это поручение, то получат отставку тотчас по прибытии. Предложение их было принято, и подполковник отправил их при наступлении ночи. Да хранит их Бог! Они понесли письмо к моей матери. Пусть все опасности минуют их. Она будет счастлива, получив от меня строчку. Мы с ними расстались, как с людьми, идущими на смерть. Сами они очень спокойны и по-читают себя уже свободными.

Со времени нашего прибытия в Медеах, мы всякий день занимались устройством нашего лагеря. На форпостах были только незначительные перестрелки с арабскими мародерами. Только 13 числа ожидали мы общего сражения. Окрестные высоты покрылись Кабилами, которые готовились к бою. Большая часть из них бросилась на восточную сторону, к ферме Дея. Гарнизон был готов принять их. Дело было довольно жаркое — и стоило нам нескольких раненых. Но Зуавы бросились преследовать неприятеля на 1500 метров от города, и доказали, что на них не нападают безнаказанно.

После этого эпизода, мы продолжали свой прежний образ жизни, занимаясь хозяйством. Сегодня поутру делали мы масло из бычачьих ног. Их просто варят в воде, н снимают жир, всплывающий наверх. Если бы это масло очищать, то оно могло бы служить в пищу, но теперь мы только употребляем его для смазки оружия. — Мы наделали себе также дроби для охоты, которой у нас недоставало. Способ выделки очень прост. Надобно сделать маленький открытый ящик, которого дно состоит из обыкновенной игральной карты. Последняя просверлена дырами разной величины, смазана маслом с обеих сторон, и обсыпана водородно-хлористо-кислым аммониаком (hydrochllorate d'ammoniaque). В ящик льют растопленный свинец, проходящий шариками в отверстия и падающий в воду, поставленную под него. Сосуд с водою должен быть на четыре, или пять дюймов от ящика. Наливая свинец, ударяют по ящику, дабы придать ему сколь можно правильное круговое движение. Главное дело тут [9] в степени расплавленного состояния свинца. Надобно давать ему остывать, покуда он будет наводить на бумагу только пригорелый цвет.

Покуда охотники работают для своего удовольствия, Зуавы чинят свою одежду и придумывают даже новые средства к этому. По приказанию полковника выданы нам мешки. Из этого толстого холста и бычачьих ребер, каждый солдат будет иметь пару запасных штиблетов. Старинный пуговичный мастер взялся надзирать за этою работою. Что же касается до ниток, то старые артиллерийские пыжи снабжают нас ими. Мы их собираем по конюшням, где они служили к перевязке лошадей. Нет ничего любопытнее как видеть этих старых усачей бронзового цвета лица, изукрашенных ранами, прядущих паклю, как старые бабы. Это в самом деле славное войско, которое столь же хорошо в минуты опасности, как и для перенесения усталости. Эти солдаты ничем не затрудняются. С хорошим начальником они наделают чудеса. — Надеемся, что и теперешнее испытаниe окончится счастливо.

К нам прибыл 17 числа дезертир из Триполи. — Он был схвачен с южным караваном, приведен, после разных происшествий, в Беркани, и принужден служить в регулярных войсках Эмира. Этот человек будет нам служить проводником при рекогносцировке, которую мы предпринимаем сделать к Надору. Эта страна покрыта богатейшею растительностью, на которой видны следы наилучшего искусственного орошения полей. Верно у Арабов сохранились об этом предания, подобно как в Каталонии и Руссильоне. Сообщив нам разные любопытные подробности о некоторых стычках, дезертир этот подтверждает известие, что в лагере Абд-эль-Кадера есть английские офицеры, — о чем уже было известно и маршалу Вале. Один из них находился 27 октября в Оливковом лесу. Один гибралтарский жид привел этого офицера из Марокко. Дезертир видел его в продолжение двух дней, — и офицер исчез уже тогда, как дивизия наша подошла к теснине.

Возвратясь в город, нашли мы телеграфическую депешу, сообщавшую о присылке в Алжир знамени, которое так давно обещано было Зуавам. Все обрадовались этой вести. Полковник Кавеньак отдал об этом в приказе, — и одни видели в этом награду за долголетнюю службу, другие смотрели, как на поощрение к будущим подвигам. [10]

23-го числа, во время вечерних сумерек, два Зуава отправились в Алжир. Это два храбрые солдата, один Турок, а другой Араб. .Сперва последний хотел идти один.

— Зачем? — спросили у него.

— Я лучше хочу один успеть, или один умереть, — отвечал он.

— Но если ты встретишь непредвидимое препятствие, то скорее преодолеть его с товарищем.

— Я нечего не боюсь. Судьба написана там! Я готов покориться ей, когда Богу будет угодно. Это так верно, — продолжал он, обращаясь к Кавеньаку, — что ты можешь предложить меня маршалу в должность бессменного курьера. Я буду ходить к вам взад и вперед сколько угодно, с тем, чтобы мог каждый раз проводить неделю с моею Зюльмою.

Действительно, он проводил по целой неделе дни в кофейном доме, накурив бороду благовониями, напрыскав фуляр розовою эссенциею, слушая плохую музыку на гитаре, выкуривая по сто трубок благовонного табаку и продолжая пить беспрестанно кофе и анисовую водку; ночь же — у своей Зюлемы. И после целой недели лени, бездействия, роскоши, упоения, вдруг опять являлся посреди всеобщей нищеты и опасностей.

Беп-Шерги, наш Араб, хотел даже отправиться без оружия. Насилу уговорили мы его взять пистолет. Через два дня сообщили нам по телеграфу, что наши два Зуава прибыли в Блидах. Но из Франции не было никаких известий. Что там делают? Чем занимаются?

На днях один туземный Зуав распевал следующую песню:

«О ветер, отдай поклон друзьям, и спроси их: что они делают?

«Куда они пошли: в Apавию, или в Персию, — и где остановились?

«Скажи им, что я о них помню, — и оставь им воспоминание обо мне».

«У всех мимолетных птиц спрашиваю я известий о вас, — и ни одна не отвечает мне.

«Обласкай самым тихим дуновением ту, которую я люблю.

«О ветер! ты летишь к ней, но никогда не возвращаешься.»

Эта старая песнь Араба опечалила меня, — и я заперся во весь вечер у себя, чтобы мечтать о тех, кого люблю: о матери, о сестре, о третьем еще дорогом существе. Во [11] Франции они не знают всех мучительных минут нашей алжирской жизни. Здесь всегда видишь одни и те же лица. Этих людей, конечно, любишь, уважаешь, но заранее знаешь даже все их шутки. Мы на свободе, а в самом деле в темнице, и целые дни проходят без малейшей нищи для ума. Жить в такой могиле, зная, что свет близко тебя; жить в темнице, зная, что около тебя все движения новостей, — поверьте, это жестоко, — и часто самые твердые души впадают в уныние. Физическая усталость, конечно, бывает нестерпима. Против дождя, стужи, снега — едва есть убежище, и надобно быть готовым при первой тревоге, — но наши тела свыклись давно с нуждою и трудами: только печаль уединения убивает. Кажется, я ощутил минуту слабости. Когда гроза гремит в воздухе, благодетельный дождь возвращает земле всю свежесть. Кажется, что сердце тоже по временам чувствует необходимость жаловаться. Но оно опять ободряется, мужество возвращается, — и человек начинает опять думать о величии собственных своих дел. Будут ли они во Франции когда-нибудь знать: сколько слез крови и трудов стоит Африка?...

III.

Отпраздновав день Рождества, мы через четыре дня потом стояли в три часа утра на военной площади, в глубочайшем молчании, ружье на перевес, патронташ около пояса, Мы собирались произвести набег со стороны Узерской долины, по северному склону Надара. Благодаря туманной погоде и большому восточному ветру, ни один неприятельский пост не заметил нас, — и маленькая колонна, разделенная на три отряда, могла достигнуть до условленных позиций.

Еще не светало, — и всякий из нас, присев на землю, прислушивался к малейшему шуму. Мы похожи были на настоящих бандитов. В самом-то деле мы и шли больше на до-бычу, — но на войне тот хорошо и действует, кто наиболее делает вреда неприятелю. Первая колонна взяла слишком вправо, и потому на рассвете спешили мы выслать две роты к хижинам Кабилов, которые видны были невдалеке. [12] Кабилы уже начинали выходить из домов своих. Один из них держал в руке головню, как вдруг нос с носом столкнулся с одним из наших солдат.

Невозможно выразить его страха. Головня вывала из рук его. Он остался неподвижен, разинув рот и опустив руку.

— Руми! — вскричал он наконец, — Руми! Руми! На этот крик — женщины, мужчины, дети, все бросилось и перемешалось; всякий старался достигнуть до лесистого оврага в левой стороне от хижин. Но отступление было уже им отчасти отрезано, и весь их скот остался в нашей власти.

Мы бы могли поздравить себя с успехом этого дня, потому что кроме гаиков и бурнусов, в которых наши люди чрезвычайно нуждались, мы пригрели много мясной про-визии, — но мы должны были оплакивать потерю г. Узармо, убитого пулею Кабила на возвратном пути. Могила его была вырыта подле полковника Шарпенея. Г. Узармо был первый офицер, погибший в Медеахе. Дай Бог чтобы это был последний.

С новым годом! с новым счастьем! — говорят все сегодня поутру друг другу. У нас 1-е января, — этот праздник для детей, этот скучный день для взрослых. Но в скуке ли, в веселье, — а все собираются праздновать этот день в кругу семейства, — а мы далеко от своих; мы можем только мечтать о них. Живы ли те, кого мы любим? Вот уж скоро два месяца, как мы не получаем никаких вестей.

На рассвете, в шесть часов ординарец полковника Кавеньяка доложил ему, что сержант Станислав желает его видеть.

— Что ему надо? — сказал полковник. Позови.

— Г. Полковник! я принес вам известия из Алжира, — и пришел просить у вас прощения.

Только тогда Кавеньак вспомнил, что Станислав, пользовавшись от раны, остался в алжирском госпитале. Это был храбрый унтер-офицер, деятельный, с бурливою головою и получивший за несколько времени перед тем крест за мужество. Оставшись в Алжире, он что-то напроказил и приговорен был к содержанию под арестом.

— Сержант с крестом обесчещен, если просадить под арестом, сказал он сам себе, — и чтобы избавиться от наказания, отправился к своему батальону. В полной форме, но без оружия, один, с палкою в руке, перешел он весь [13] Сагель, долину, теснину и явился в Медеах. Он бы мог тысячу раз погибнуть, — но что ему было за дело. Крест свой оставил он в Алжире, чтобы знак славы не служил трофеем какому-нибудь Арабу.

— Голова моя обречена на смерть, — говорил он, — но крест, — его я не дам в обиду. — И он здрав и невредим прибыл в Медеах.

Холод и дождь сильно беспокоят наших Зуавов. Несколько дней снег лежал на два фута на земле. Наконец 16-го числа мы предприняли новый набег. Иман Медеаха, взятый нами в плен при последней нашей вылазке, взялся быть нашим проводником. Он сам предложил свои услуги и имел с Кавеньаком следующий разговор.

— Ты вызвался быть проводником, — сказал ему полковник. Не переменил ли ты намерения?

— Нет! я готов.

— Но может быть ты боишься сказать мне, что отдумал?

— Я ничего не боюсь. Я решился сдержать свое обещание.

— Подумай хорошенько. Забудь, что ты мой пленный и что я губернатор Медеаха.

— На что мне забывать! Я готов вести.

— Вообрази себе, что ты на горе, свободен, как птица, и что я сижу, запершись в городе.

— Мне все равно! я готов.

— Но подумай, что в этой экспедиции многие из твоих братьев могут быть убиты. Ты будешь себя упрекать в этом, а может быть и пострадаешь за это.

— Все равно, — я готов.

— Твои братья узнают тебя.

— Все равно, я — пойду.

— Не забудь и то, что если ты захочешь обмануть меня, то будешь наказан смертью.

— Испытай.

— И так ты решился?

— Решился.

— Какую награду требуешь ты в случае успеха?

— Свободу, чтобы привести сюда двоих сыновей.

— Теперь не желаешь ли ты чего-нибудь?

— Пару башмаков, чтобы ходить по горам, и капюшон Зуава, чтобы меня солдаты твои не приняли за неприятеля и не убили.

— Хорошо. Ступай и будь готов. [14]

— До свиданья.

Час спустя, полковник собрал у себя всех офицеров н раздал им приказания на счет этого похода. Войска разделятся на две колонны. Одна будет в резерве под личною командою полковника, а другая, под начальством подполковника Лефло, должна произвести самый набег. В два часа пополуночи войскам выстроиться и тотчас же выступить. Перед выступлением розданы еще следующие приказания:

Совершенное молчание везде и во всем.

Кашлять в складки тюрбана.

Не курить ни под каким видом.

Если произведены будут по нас выстрелы, усилить шаг, не отвечая на них.

Прежде всего стараться взять пленников.

Убивать только в крайности.

Набег наш удался свыше всякого ожидания. Была минута, в которую думали, что все погибло. Проводник сбился с дороги, или обманывал нас. В то самое время, когда сбирались расстрелять его в наказание за ошибку, или измену, мы нечаянно столкнулись с племенем, которое отыскивали, и благодаря распоряжением начальника, успели захватить много добычи, несмотря на нашу малочисленность. В восемь часов утра мы уже соединились с полковником, привели с собою четыреста пленных, сто семнадцать быков, десять лошадей, или мулов, до тридцати ослов, тысячу пятьсот баранов, или овец — и сверх того до десяти Арабов было убито. Все лица блистали радостью, — и мы задали славный пир. Полковник приказал раздать по двадцати баранов на роту. Офицеры получили по две дойные овцы; унтер-офицеры получили также подобные подарки.

После этой небольшой экспедиции принялись мы за прежние работы. Кабилы вздумали было напасть на нас, но кончилось все незначущею перестрелкою. Зато стужа и снег опять начались.

Наконец наступает и весна. Да и пора! Стада наши уже сильно голодали.

30-го явились опять Кабилы и несколько всадников. На другой день началась опять перестрелка. Она продолжалась около часа. После этого начались переговоры. Группа всадников, отличающихся красивыми лошадьми и [15] белизною бурнусов, подъехала к редуту, и спросила между прочим известий о пленнике Бен-Аббесе; которого приехавшие желали видеть.

— Ступайте в город, — отвечали им. — Вы там можете с ним видеться и безопасно возвратитесь потом.

— Мы хотим видеть его здесь.

— В таком случае, если тотчас же не удалитесь, по вас будут стрелять из пушки.

Через две минуты брошен к ним был брандскугель. Они пустились во весь карьер обратно. Один Кабил подошел между тем к нашему часовому, и положа ружье на землю, начал с ним следующий разговор:

— Положи ружье и ты, как я, — и подойди ко мне.

— Пожалуй! — но нет ли у тебя спрятанного пистолета?

— Нет! Клянусь! я честный человек. Стыд тому, кто изменит своему слову.

— Зачем ты пришел сюда? Зачем не остался дома обрабатывать свое поле и беречь стадо?

— Солдаты Абд-зль-Кадера принудили меня взяться за оружие и привели сюда.

— Пусть же сами придут сюда. Или они трусят?

— Не знаю; — но они сильнее вас.

— Нy, так перейдите к нам с женами, детьми и стадами; мы вам дадим землю, — и будем защищать вас.

— Да! покуда! — А после возвратитесь в Алжир и оставите нас на жертву Эмира, Он убьет наших детей и уведет жен.

— Нельзя к вам поставить часовых. Ведь и солдаты Эмира не защищают вас.

— Да! они как старый замок, который не запирает двери, — и дом стоит настежь.

В эту минуту товарищи Кабила позвали его; он поднял ружье и стал опять в ряд. Bсе эти люди, по-видимому, неохотно дерутся. Однако же есть и удальцы. Один из них выскочил из рядов и начал махать ружьем, вертя его над головою с видимою решимостью. Вдруг один из наших солдат пошел к нему навстречу и в пятидесяти шагах приложился и выстрелил.

— Ах! я убит! — вскричал Кабил, и упал.

— Беги и возьми у него ружье, — закричали мы нашему солдату.

— Нет, извините! — отвечал солдат, почесываясь за [16] ухом. — Эта бестия надувает меня. Я не попал в него. Нет, брат! стара штука!

И говоря это, он опять зарядил ружье, не трогаясь с места. Тогда хитрый Кабил вскочил, схватил свое ружье, выстрелил, и захохотавши убежал.

Эти маленькие стычки служили нам развлечением, — но 4-го февраля произошла настоящая тревога, только радостная. В сумерки увидели мы в двух лье от города многочисленные огни по дороге в Милианах. Мы заключили, что это, без сомнения, французская колонна, которая снабжает припасами Милианахский гарнизон. Теперь она на возвратном пути — и мы с нею увидимся. Солдаты наши бегали, как сумасшедшие по улицам и радостно кричали: колонна! колонна!

— Молчи! — сказал один Зуав подле меня. — Если мы ошиблись, — то это ужасно.

Только те, которые знали когда-либо муки затворничества, поймут наши ощущения. Дай Бог, чтобы мы получили письма или известия.

Увы! вчерашние огни были не французской колонны, а регулярного батальона Эль-Беркани. На рассвете 5 февраля Кабилы и всадники явились у стен и начали перестрелку. Она вскоре стала усиливаться, — и видно было, что произойдет жаркое дело. В девять часов все наши солдаты были под ружьем — и мы двинулись на встречу неприятелю. Перед нами был регулярный батальон и многие толпы Кабилов, засевших под кустами. Если бы второй регулярный батальон, скрытый до тех пор в засаде, живо двинулся нам в обход, мы бы потеряли много людей. Но быстрыми движениями, успевая везде встречать неприятеля и действуя удачно картечью, мы вскоре рассеяли их, убив значительное число. У нас тоже были убитые и до двадцати человек ранено.

Bo время сражения телеграф сообщил нам отъезд маршала Вале, замещение его генералом Бюжо и временное командование генерала Гальбуа. Имя Бюжо внушает доверенность, будущее оправдает ее.

До 13-го февраля ничего нового. Небольшие переговоры о размене пленных; незначащие разговоры с Арабами, но ничего решительного, ничего важного; 13 числа депеша сообщает, что из Алжира послан курьер в Медеах и что генерал Бюжо намерен начать отчаянную борьбу в апреле месяце. Депешу тотчас же прибили на площади и передали на все посты. Она произвела всеобщий восторг. Bсе теперь [17] гордятся своими трудами и страданиями, которые принесут пользу. Ввечеру все офицеры собрались у полковника. Казалось, что это семейный праздник.

Когда нам сегодня поутру сказали, что в Европе теперь последний вторник масленицы, — все почли обязанностью смеяться и быть веселыми. Но увы! вместе с тем узнали мы, что запас табаку истощился. Из всех нужд эта, кажется, всего легче, а для наших солдат самая тягостная. Некоторые старались обмануть сами себя, куря сухие древесные листья, виноградные, укропные. Между нашими Арабами, многие еще сохранили пеньку, и курят ее в трубках величиною с наперсток.

Наконец мы получили письма и газеты из Франции. У всех голова идет кругом. Все говорят, толкуют, рассуждают. Я не мог заснуть во всю ночь; я еще не опомнился от своей радости. Везде надежда и удовольствие. Смерть последних наших двух курьеров, о которой мы узнали, не лишила Арабов бодрости. Трое опять отправились нынче ввечеру в Блидах: один туземный Кабил Гамед и два Зуава, принесшиe нам наши письма. Прощание их было торжественное. В ту минуту, как они выходили от полковника, держа ружья в руках, один из Зуавов взял хлеб, разрезал его на четыре доли, и, дав один кусок переводчику, провожавшему их до дверей, и по куску каждому из своих товарищей, сказал:

— Мусса! (имя переводчика — Моисей). Беру тебя в свидетели, что я поровну разделил хлеб. Пусть всякий съест свою часть, — и пусть он послужит ядом тому, у кого на сердце есть сокровенные мысли.

Потом, протянув руку над жаровнею, прибавил:

— Да погубит огонь, небо и вода того, кто помыслит изменить своему товарищу.

Все протянули друг другу руки и поклялись умереть для спасения своего товарища. После этого они ушли.

Один из курьеров, Кабил Гамед, жил с нами в Буффарнке, где служил рабочим в мирное время. У него откровенное, смеющееся лицо. Ему очень понравилась наша водка и алжирская жизнь. Там анисовка была дешева, женщины красивы, и музыка играла во всю ночь. Возвратись в свои горы, он все думал об Алжире, и однажды решился предложить своей жене переехать в Блидах, к Французам. [18] Та испугалась и донесла на него начальнику племени. Тот велел схватить Гамеда, отколотил его палками, отдал жену его другому, а двух коров и нескольких баранов, составлявших все его имущество, взял себе. Бедный и оставленный всеми, он пришел к нам, сперва чтобы отмстить за себя, а потом нажиться, — то есть с опасностью жизни поскорее нажить тысячу франков. Когда он их накопит, то похитит себе любовницу, которую сохранил в соседственном племени, и будет жать в Блидахе. Эта женщина согласилась за ним следовать. При каждом путешествии своем приносит он ей фуляр и несколько буджу. За то получает яйца, пироги и ласки. С полным счастьем и доверенностью возвращается он к нам и повторяет опасные свои путешествия. Впрочем с одним условием, — a именно, чтобы не заставлять его ночевать в теснине. Почему? А вот причина.

Теснина Музайа была местом главных битв прошлогодней компании. Много людей там погибло. Все дороги, как с севера, так и с юга, все прилегающие овраги наполнены трупами, ужасным образом обезображенными солнцем и изуродованными оружием.

Bсе мы было поражены этим зрелищем; но в особенности подействовало оно на воображение Арабов. Между ними распространился слух, что эти люди, умершие без по-гребения, были отвернуты Аллахом, — и потому каждую ночь собираются все в этой теснине, чтобы плакать и стонать вместе. Несчастный Араб, проходя через теснину, слышал жалобы этих несчастных. Он со страха сошел с ума, — и в те минуты, когда возвращается к рассудку, рассказывает, что целый час слышал эти стоны. Напрасно он бежал: каждый куст повторял ему эти жалобы. Наконец он лишился чувств и поутру нашли его уже у Оливкового леса. Это суеверие овладело всеми Арабами, — и вот почему Гамед никогда не решится переночевать в теснине, хотя бы жизнь его была в опасности.

С месяц тому назад прибыли в нам два дезертира Европейца. Один из корпуса Зефоров, другой из иностранного легиона. Последнего зовут Глокнер. Он Баварец, сын бывшего военного комиссара, служившего во Франции, и племянник одного из значительных баварских генералов.

Жизнь его — истинный роман. Сперва вступил он в мюнхенский кадетский корпус; потом за некоторые шалости [19] отправлен был в легко-конный полк, — но пламенное воображение и страсть к приключениям вскоре увлекли его далеко. Он бежал из полка и пришел во Францию. Здесь его приняли холодно, как дезертира — и вписали в иностранный легион. Едва прибыл он в Африку, как почувствовал печальное свое положение. Увлекаемый всегдашним желанием нового и неизвестного, он в одно утро перебежал к Арабам. У них он пробыл три года. Сперва Кабилы продали его на рынке начальнику племени Бени-Мусса. Пробыв год в невольничестве, он успел бежать. На нем был один бурнус, с голыми ногами, на голове веревка, а в руках пилигримская палка. Он пустился на юг.

Таким образом дошел он до пустыни, останавливаясь каждый вечер у нового племени и приветствуя хозяев по мусульмански:

— Эй, хозяин дуара! гость пришел!

Этого было достаточно, чтобы быть везде хорошо принятым. Ему давали пищу, ночлег, — и ни один Араб не спросил его ни раз: куда идешь ты? — Это ни до кого не касалось и никто об этом не заботился. Да он и сам не знал этого. Так достиг он до города Аин-Мхади в области Теджани, перейдя часть Сагары. Оттуда пошел в Вогар, Таву, Текендемит, Маскару, Медеах, Милианах. Здесь он был насильно завербован между регулярными войсками Эль-Беркани и делал с ними компании 1839 и 1840 годов. Абд-Эль-Кадер украсил его знаком отличия 31-го декабря 1839 года, за полученную им рану, которая, как он думает, нанесена ему была капитаном 2-го легкого полка. Наконец теперь возвратился он к нам, как блудный сын, оплакивая свои глупости и cо слезами вспоминал о своем семействе, особенно об отце, — просил, чтобы его принять рядовым. Когда ему стали говорить, чтобы он возвратился в иностранный легион, — он вскричал:

— О нет! умоляю вас, — не отсылайте мена в этот легион. Примите меня во французский полк, в ваши Зуавы, известные всей Европе. Вы будете мною довольны.

Его приняли под именем араба Иосефа. Ему только [20] двадцать один год. Он моложав и робок, как девушка; прост в обхождении и хорошо объясняется (Конец истории Глокнера достоин начала. В Зуавах вел он себя отлично. Во всех делах он отличался. Его произвели капралом, потом сержантом, — и отправили в Тлемсен, при сформировке З-го батальона. Рекомендованный Кавеньаком генералу Бедо, он оказал большие услуги своими познаниями в арабском языке. Отец его, к которому писали в Баварию, подтвердил все его показания. Он был счастлив и пользовался всеобщим уважением. Вдруг отправился он в Марокко с одним пленным, которому возвращена была свобода. Taм он долго жил. Наконец приехал в Танжер, откуда французский консул прислал его к нам как дезертира. Он уже готов был подвергнуться военному суду, как вспомнили его звание Араба, и за прежние заслуги простили. У него чрезвычайная страсть к путешествиям. Как скоро он слышит о новой земле, то непременно хочет побывать там).

Мы все в ожидании. Город представляет необыкновенное зрелище. На всех праздничные лица. Все собирают свое небольшое имущество, — и как греческие философы, готовы все унести на своих плечах. Телеграфическая депеша сообщала нам, что генерал Бюжо скоро приедет и что срок заточения нашего кончен. Мы возвратимся к обществу и жизни.

3-го апреля, после пятимесячного одиночества мы наконец увиделись с нашими товарищами, нашими друзьями. Генерал Бюжо делал нам смотр, и видя прекрасную выправку солдат, велел благодарить всех нас чрез полковника Кавеньака, за новый пример неутомимости Зуавов. Большая часть похвал принадлежит впрочем Кавеньаку. Его твердость, благородство и отеческие попечения внушали нам бодрость и мужество.

Раздались звуки труб, — и батальоны наши присоединились к главной колонне. Все войско опечалено еще раною, полученною генералом Шангарнье два дня тому назад при проходе через теснину. Там регулярные арабские войска имели жаркое сражение с нашими. У подполковника Латур-Дюпена, убили лошадь. Секунду спустя, когда генерал Шангарнье объяснял адъютанту одно движение, пуля попала ему в руку, [21] пониже плеча, близ кости. Толстый тунисский кабан из плотной материи спас ему жизнь.

Всего любопытнее было видеть доктора Чнкальди, когда он прибежал к генералу, узнав о его ране. Генерал сошел уже с лошади под толстое оливковое дерево.

— Осмотрите, пожалуйста, любезный доктор, мою рану, — сказал он, — и скажите мне свое мнение. Перевяжите ее поскорее. Сражение продолжается; мне некогда; надобно еще дать несколько приказаний.

Доктор, разумеется, начал с того, что успокоил генерала; но беспокойная физиономия ясно выражала собственное его волнение. Он запустил зонд, — и только тогда лицо его прояснилось улыбкою уверенности.

— Это ничего, генерал! — вскричал он радостно. — Кость не тронута, — и через два месяца, вы опять будете сидеть на коне.

— Поверьте, милый доктор, что раньше, — отвечал генерал, — и действительно, как скоро рану ему перевязали, он поблагодарил доктора, сел опять на лошадь и начал отдавать свои приказания с обыкновенным хладнокровием и твердостью.

Он принял нас очень хорошо. За все перенесенные нами труды в продолжение пяти месяцев обещал он нам близкие и блистательные сражения. Это нас больше всего обрадовало.

Какая смесь новостей, расспросов, ответов! Мы ничего не знаем и все хотим узнать. Ввечеру мы так устали от разговоров, как будто бы сделали огромный переход. Наконец сегодня по утру бьет тревога, — и наша колонна двинулась к теснине. В Медеахе остался 53-й полк — а мы через два дня будем в Блидахе.

Вот я в маленькой комнатке, — и чрезвычайно удивляюсь, что дождь не пробивает крышу; что дом мой крепок и не боится бурь. Я стараюсь припомнить, где я, — а мои Зуавы по ют песни, и смеются, как корсары, которые только что со шли на берег. Им выдали все жалованье за это время, — и если в продолжение пяти месяцев у них не было вина, [22] водки, табаку, а часто и хлеба, — то теперь им дали за то три дня, чтобы забыть свои нужды и утопить скучное воспоминание в соке винограда.

Со вчерашнего дня нет барабанного боя, нет службы, нет караула. Все мы ходим по городу и обнимаемся. Иной в один обед прокутил весь свой экономический запас. — После завтра дисциплина вступит опять во все свои права, — и через неделю мы получим новую обмундировку, — и марш вперед!

IV.

Монтень сказал, что горе тоже, что камень, который принимает оттенок от окружающих предметов. Горе занимает именно столько места, сколько мы ему даем. Африканская армия доказала истину этих слов. С мужеством и терпением перенесла она все нужды, — и не упала духом. Нe награжденная ни победами, ни славою, она вытерпела все, — и одним мужеством преодолевала опасности. Но если французская пехота и в особенности Зуавы подали столько примеров самоотвержения и постоянства, сколько славных дел совершила и конница!

В африканской кавалерии соединены у нас два элемента военной тактики: французской и арабской, спага и егеря. Несмотря на все свое мужество, наши солдаты не могли бы производить одни все эти блистательные удары. Чтобы отыскать Индейца в ин-дейских лесах нужен непременно Индеец; чтобы бороться на африканской земле с Арабом, нужен был Араб. К нашей дисциплине и оружию надобна была здешняя зоркость и догадка. Вот происхождение наших Спагов. Выгоды привлекли к нам арабских всадников. Дисциплина их была несколько ослаблена; вместо мундира дан им красный бурнус, который тоже снимался по знаку начальника. Превратясь в Араба, Спаг мог безопасно исполнять тогда все поручения: он был то курьером, то разведывателем, то солдатом. Им даны были французские унтер-офицеры; [23] присоединено также несколько французских всадников, — и войско это, составленное таким образом, оказало величайшие услуги Франции. Тут было сборище разных лиц и характеров, с трудом покоряющихся дисциплине, которых жизнь наполнена самыми странными происшествиями, похожими на летописи древних времен.

Наши батальоны чрезвычайно подружились с Спагами Москары, — и об этом эскадроне можно рассказать многое.

Там было два типа, особенно замечательные. Один из них, квартирмейстр, по имени Альфред Сико, был хорошей фамилии, странного и оригинального характера. Другой Могамед-Ульд-Каид-Осман, был офицером. Оба с одинаковым мужеством, они разнились во всем прочем. Сико был преимущественно юморист в английском значении этого слова. Молчаливый насмешник, он всегда казался угрюмым, — и все его прозвали за это весельчаком. Его страсть к уединению и деятельности, к бесцеремонности и к похождениям, привязала его к воинственной жизни. Впрочем на всем существовании Сико не было ни одного облака: все могли читать его. Что же касается до Могамеда-Ульд-Каид-Османа, арабское его имя скрывало настоящую фамилию и бурную жизнь, наполненную дуэлями и похождениями, одним словом, это был кондотьери древних времен, ландскнехт средних веков. Двуствольное ружье его столь же страшно было для арабов, как и для куропаток; собака его Том, пегая лошадь — вот единственные друзья его во время похода. Когда же стояли в гарнизоне, — то было и четвертое существо, пользовавшееся его привязанностью. Это была небольшого роста Испанка, которая всегда молчала и была также ему предана, как и собака. Шика, Том и Каид составляли тогда одно нераздельное существо, жили, смеялись, плакали вместе. Иногда квартирмейстр Сико приходил курить трубку к этим трем друзьям.

Африканская жизнь Каида была известна, — и происшествия его не раз заставляли смеяться наше общество на бивачных вечерах. Два раза жил он в Алжире, в двух совершенно разных видах. Первый раз был он там во всей своей славе, путешествуя с князем Пуклер-Мускау, который говорит о нем в своих письмах, выставляя его фамилию только начальными буквами. Во второй раз, в 1840 году, он одет уже в мешок пехотинца и маршировал к музайской теснине в рядах иностранного легиона. [24]

Но пешеходное движение чрезвычайно не нравилось ему. Потому-то после трудной кампании, где в роте его из ста человек осталось только двадцать пять, Каид нашел вместо себя охотника и вышел из легиона.

Будучи снова свободен, он пустился по большим дорогам. Тут встретилась ему новая страсть, — любовь. В алжирской губе стоял белый и новенький дом. В нем жила Аиша, — и ни один поэт востока не воспевал такой красавицы. Осман полюбил ее, был также любим, — и полгода провел в блаженстве. Тут он написал историю жизни одного протестантского миссионера, встреченного им в продолжение скитальческой своей жизни. Аиша начинала уже говорить несколько слов по-немецки, — и, вероятно, сделалась бы со временем истинною Германкою, — но увы! любовь Каида была не так продолжительна, как страсть Араба, — и однажды западный пароход увез с собою Османа с ружьем и с рекомендательным письмом к генералу Ламорисьеру, забытому уже два года. Осман знал его, когда еще он был батальонный командир Зуавов.

В 1841 году, Оранская провинция была еще не покорена, там еще нужны были храбрые люди и сильные руки. Потому-то Могамед-Ульд-Каид-Осман, записавшийся под этим арабским именем в ряды Спагов, и Сико, вступивший в одно время с ним, имели большой успех. Вскоре Сико был ранен, а у Каида убита лошадь. Оба упомянуты были в реляции. Но у героев всегда есть завистники. Квартирмейстр Фруадефон, из старых усачей, сказал однажды Каиду, что он годен только на то, чтобы чистить ногти. Возвратясь в Маскару, они стрелялись в двенадцати шагах. Фруадефон выстрелил первый — и Каид упал, простреленный пулею пониже ребер. Все бросились помогать ему.

— Постойте! — вскричал он, — теперь моя очередь стрелять — и, приподнявшись на локоть, убил на повал квартирмейстра. — Каида отнесли в госпиталь, где Сико лежал тоже раненый. При этом известии, Шика, привязавшаяся к нему уже с год, бросилась в госпиталь — и через три месяца Каид был уже на ногах.

В 1843 году, эскадроны 4-го конно-егерского полка вступили в Маскару при звуках труб, служа свитою маршала Бюжо. Абд-Эль-Кадер основал в это время центр своих действий на юг от Маскары, — и регулярные батальоны его скрывались в лесах, отделяющих Теил от Серсуса, [25] питаясь там желудями и добычею, похищаемою у соседних племен. Однако же генералы Ламорисьер н Тампур не давали ему покоя. Правда, что кавалерия, изнуренная беспрестанными походами, не в состоянии была действовать и потому-то всячески старалась выпросить у маршала Бюжо красивые эскадроны 4-го конно-егерского полка.

Но он не соглашался. Всякий день являлись дезертиры из регулярных войск, сообщавшие известия об Эмирe; но эти сведения были недостаточны. Однажды к капитану Шаррасу привели Испанца. Чорные глаза его, решительный взгляд и выразительные черты обнаруживали понятливость и твердый характер. Он сообщил самые нужные сведения в подтвердил прежние известия. Его отвели к маршалу, который его сам допросил. Час спустя, маршал уступил эскадроны 4-го полка — и решился произвести поиск противу регулярных батальонов Сиди-Эмбарека, прежнего знаменитого халифата Милианаха, явившегося для предводительствования ими.

Поручение это дано генералу Тампуру. Отряд его состоял из двух батальонов пехоты, четырехсот пятидесяти человек регулярной конницы, пятидесяти Спагов и нескольких нерегулярных всадников с капитаном Шаррасом. В одно утро весь этот отряд, с Каидом-Османом и Сико, весело двинулся в ногу, — тогда как маршал Бюжо и генерал Ламорисьер отправились в Оран, куда их призывали важные дела.

Если бы рассказ Монитера не был свидетелем, если бы все очевидцы не подтверждали этого рассказа, — то можно бы почесть описание этого похода баснею. Пехота и конница шли сряду три дня и три ночи. Поутру отдыхали полтора часа; ввечеру с шести часов до полуночи. С той минуты, как напали на следы неприятеля, ни разу не били в барабан. Как собаки за добычею, шли мы по этим следам. Тридцать Спагов шли в голове колонны. Ночью они — по арабскому выражению — читали землю. Сколько ожиданий и волнений! Приходили на биваки, у которых еще костры не угасли: неприятель только что по утру ушел отсюда, — и все спешили за ним в след. После двухсуточного преследования, арабские наши патрули, разъезжавшие по флангам колонны, захватили двух Джафрассов. Сперва они не хотели отвечать; но когда приставили им ружейное дуло ко лбу, — они начали говорить и сообщили, что регулярные войска были накануне в [26] Taуаре. Следственно направление наше было верно — и мы должны были догнать их.

Колонна снова двинулась вперед, предшествуемая, как и всегда, Спагами. Иногда поднимался ветер, шел дождь; минуту спустя луна освещала узкую тропинку, извивавшуюся вдоль холмов. Никто не смел курить трубки; глубочайшее молчание царствовало повсюду, и нарушалось только изредка нечаянным падением пехотинца, вздремавшего на походе и споткнувшего на какой-нибудь пень. Самые крепкие были утомлены: одни фланкеры смотрели зорко.

Наконец на рассвете увидели мы вдали дым.... Увы! это был опять обман. Регулярные войска неприятельские уже ушли, а огни их догорали: Надежда, поддерживавшая до тех пор силы наши, оставили нас вдруг. Мы сделали однако же привал в овраге, — и покуда солдаты завтракали, патрули донесли, что следы неприятеля свежи и что он в эту ночь тут стоял. Генерал Тампур на минуту поколебался, — но нерешимость продолжалась недолго, — и приказ к выступлению был дан. Тяжело было солдатам, шедшим почти без отдыха семьдесят часов сряду, но все повиновались — и пошли вперед. Через час следы поворотили на юг. Мы знали, что тут нет воды. Все равно! Надобно было идти. Следы беспрестанно становились свежее... Вот брошенная лошадь, вот осленок.

— Догнали разбойников! — вскричали солдаты, и силы их ожили.

Около одиннадцати часов колонна вошла в глубокий овраг, видя вдали за холмом густой дым. На этот раз — мы действительно настигла неприятеля. Как по знаку волшебного жезла вся усталость исчезла. Еще минута, — и плащи были свернуты, затравки очищены, подпруги подтянуты, войска устроены к бою. Триста человек пехоты назначены поддерживать три кавалерийские колонны. Центром командует полковник 4-го полка Тартас. Все двинулись вперед. Раздался выстрел. Это часовой, которого мы не успели захватить.

Араб поскакал на холм и замахал бурнусом. Забили барабаны, раздались крики войск, кавалерия пошла на рысях. Пехота, забыв свою усталость, последовала за нею беговым шагом, — и с вершины холма увидели наконец два неприятельские батальона, поднимающиеся на противоположную крутизну. Конница пустилась в галоп; раздался с обеих [27] сторон беглый огонь; некоторые всадники упали, но колонна прорвала неприятельский строй, и пехотинцы их падают под ударами всадников. Неприятельская конница спасается бегством, ее преследуют. Каид-Осман упал с лошади, пораженный в голову. Коленкур, догнав одного всадника, убивает его, но в жару погони, он остался один и окружен неприятелем. Не теряя присутствия духа, он пробивается сквозь ряды врагов, — и в ту минуту, как он уже присоединяется к своей колонне, один Араб, выскочив из-за куста, стреляет в него в упор из пистолета в глаз. Лошадь выносит его — и конные егеря подхватывают лишившегося чувств. Один солдат схватывает его на плечо и относит к месту перевязки. На самом узком пространстве лежат пятьсот трупов, ужасным образом изуродованных...

Крутые скалы остановили бегущих. Некоторые сошли с лошадей и повели их под уздцы в гору. Только один поехал по отлогости этих скал. По белизне одежды, по богатству сбруи видно было, что это один из предводителей. Квартирмейстр Сико и капитан Кассеньон бросились к нему. Земля была чрезвычайно неровная. Сержант егерей Лабуле первый доскакал до него, — и арабский всадник с величайшим хладнокровием прицелился в него из пистолета и убил на повал. Сико явился вторым, и другой выстрел пробил ему левую руку, убив вместе с тем лошадь капитана Кассеньона. Но Сико еще угрожал всаднику, — а тот массивною ручкою своего пистолета ударил его по голове, — как вдруг сержант Жерар, спустившись с вершины холма, выстрелил Арабу в грудь. Схватили его лошадь, прекраснейшей породы, которая только по причине раны в плечо не в силах была спасти своего господина.

— Взгляните, — вскричал капитан Кассеньон, — не крив ли этот Араб?

Нагнулись, посмотрели; действительно у него недоставало одного глаза.

— Ну, так это сам Сиди-Эмбарек. Отрубите ему голову.

И Жерар отрубил ему голову, чтобы Арабы не сомневались в его смерти.

Раздались звуки отбоя, и все соединились с колонною. Сико и Коленкур сошлись при перевязке ран. Последнего надеются спасти. Все офицеры пришли к нему, чтобы пожать [28] руку и пожелать скорого выздоровления. Его не нужно было ободрять. Твердость и хладнокровие никогда не оставляли его.

— Плохо, г. поручик! — сказал ему Немец вестовой, служивший у него. Серая лошадь ранена, вороная больна, а вы подстрелены. Плохо!

Но это плохо кончилось еще довольно счастливо, потому что поручик остался жив после такой ужасной раны. Все были уверены, что для выздоровления Коленкура нужна была его удивительная сила воли.

Набег был кончен; регулярные Арабы истреблены; успех увенчал жестокий наш поход. Генерал Тампур спешил воротиться в Маскару, — и через месяц потом получены награды за этот подвиг.

Случайности войны разлучили нас с Каидом. Я узнал также, что Сико возвратился во Францию, — и по странному случаю парижские друзья прозвали его точно также, как н африканские. Что касается до немецкого ландскнехта, — то Оранская провинция почти на каждом шагу была свидетельницею его подвигов (Он в 1849 году произведен в подпоручики — и был после того два раза упомянут в реляциях). И по счастью, он вышел здрав в невредим из всех этих битв. В 1846 году, встретил я его опять: — Том, лошадь и Шика — составляли по-прежнему его семейство. Бедная Шика! У нее всю жизнь была одна мечта, одно желание: ей хотелось носить шелковое платье. Все мы принадлежали тогда к одному гарнизону. Когда надобно было достать что-нибудь на обед, Каид отправлялся с Томом на охоту, и к вечеру возвращались с полным ягдташем. Шика, распевая целый день одна, накрывала ввечеру на стол — и все трое ужинали вместе.

Несколько месяцев спустя, один из наших эскадронов возвращался в Маскару после поиска. Мы ехали по улице, ведущей к главной квартире, — как вдруг увидели всех офицеров, собравшихся перед домиком Каида. Нас встретили и рассказали, что Шика, подруга Каида — умерла.

Бедная страдала уже давно. Накануне встала она. День был теплый, воздух наполнен благоуханиями.

— Каид! — сказала она, — дай мне руку; — я хочу еще раз посмотреть на солнце. [29]

Она сделала несколько шагов, заплакала, взглянув на распускающиеся листья и на красоту дня, — потом побрела опять к своим креслам, — и сказала:

— Ах, Каид, я умираю.

Она села, склонила голову в испустила дух, без страданий, без судорог, улыбаясь и смотря на К аида.

Теперь вынесли гроб ее. Все сняли фуражки, — и мы с прочими пошли провожать ее на кладбище.

Кладбище в Маскаре обсажено оливковыми и другими большими деревьями. Это настоящий сад. Все там дышит спокойствием и тишиною. Могилу Шики вырыли под фиговым деревом. Спаги, несшие ее, остановились; все составили кружок; два инженерные солдата схватили легкий гроб и спустили его в яму. Каид стоял на краю могилы. Солдат подал ему лопату с пригоршнею земли, — и суровая рука Спага задрожала, когда земля, ударившись о гроб, издала глубокий и печальный звук. Крупная слеза катилась по смуглой щеке его.

С тех пор один Том, которого и Шика любила, сделался предметом привязанности Каида.