11-го июля. Уже несколько дней
великолепнейшим образом празднуется свадьба
сэнджека Томус-Ара. Невеста его, если можно
так назвать могометанскую подругу, была сестра
нашего старого знакомого Мусабей, тогдашнего
модира области Донгола; ей предстояло сделаться
третьею женой Томус-Ара, Целых восемь [280]
дней продолжалась великолепнейшая
фантазия, долженствующая кончиться
торжественною церемониею брака. Каждый вечер
раздавались выстрелы от ракет и ружей, из которых
арнауты палили холостыми зарядами; по всему
городу, точно во время Рамадтана, все ходили с
факелами; перед домом было необыкновенно светло
от больших «машаллатов», т е. железных
жаровней, помещенных на высоких шестах и
наполняемых легко воспламеняющимся деревом. На
дворе раздавались иногда мотивы из европейских
опер, исполняемые музыкантами линейного
батальона. В тот вечер все мы европейце
торжественно приглашены были женихом к ужину и к
четырем часам по полудни под предводительством
нашего достолюбезного друга Пеннэ в
разнообразнейших костюмах отправились е
глинобитному дворцу Мусабея. В виде прицепки к
нашему обществу присоединился еще грек Константини,
оспопрививатель, игравший в Хартуме самую
незначительную роль.
Передний двор пиршественного дома
представлял самое пестрое зрелище и был наполнен
туземцами. В передних сенях поместилась военная
музыка, встретившая нас ужаснейшим исполнением
Марсельезы. На длинных серых коврах,
разостланных по земле вдоль двора, пировали
бедные обитатели Хартума; на заднем плане
слышались однообразные звуки тарабука, которая
своими перекатными ударами аккомпанировала
чувственной, распущенной пляске неизящных
уличных танцовщиц, к которым присоединились
также многие невольницы нашего амфитриона. В
зрителях недостатка не было: важные турки
задумчиво покидали куриальную комнату, чтобы
поглазеть на них; молодежь толпами обступала
группу нёумеренно раскормленных танцовщиц и
беспрестанными восклицаниями «машаллах» 125 побуждала их еще
усерднее выгибать верхнюю часть тела, потрясать
всеми членами, топтаться ногами стоя на месте и
подымая страшную пыль, словом в совершенстве
исполнять танец, уже достаточно описанный мною
прежде. Нечего говорить что как танцовщицы, так и
коричневые их возлюбленные — «ахабабы» —
обдавали друг друга страстными и томными
взглядами, возбуждавшими в них полнейшее
сочувствие: на такие взгляды красавицы не
скупились, да и вздыхатели конечно щедро
отплачивали им тою же монетой. [281]
Нас провели во второй двор, через
другие сени, — в диван. Там уже сидели хозяева с
несколькими гостями и курили трубки. Комната
была жилая, удобная и уютная: стеклянные
оконницы, так редко встречающиеся в Хартуме,
покрыты были искусною решеткою, а под ними вдоль
всех стен тянулись мягкие оттоманы. Среди
комнаты тонкими струями бил фонтан, помещенный в
широком бассейне и распространявший приятную
прохладу. Орлиный взор Контарини немедленно
рассмотрел все что было в диване. «Voila Messieurs, une
batterie bien perillieuse pour nous», сказал он нам, указывая на
длинные ряды бутылок, поставленных для
охлаждения в воду.
Получив кофе и трубки и после этого еще
достаточно поскучав — мне показалось даже что
нам дали поскучать больше, чем следовало —
внесена была зинния или металлическая
пластина до четырех футов в поперечнике,
заменяющая туркам столы; вся зинния установлена
была коллекциею различных водок и бесчисленным
множеством чашечек, в которых были разложены
различные лакомства и закуски для возбуждения
аппетита. Потом вошли арабские музыканты,
уселись и после какой-то мучительной прелюдии
начали наигрывать арабские мелодии. Отчаянное
однообразие их до того нам надоело, что всякий
по-своему старался развлекаться. Контарини,
вместе с некоторыми другими европейцами,
предпринял основательное изучение водок;
епископ сплетничал с Мусабеем; Дон Игнацио,
сидевший против русского профессора Ценковского,
посланного в Африку с научною целью, восхвалял
добродетели покойного иезуита Рилло; Дон Анджело
наверное обдумывал какую-нибудь глупость, а
Константини поспешно наедался лакомств,
подаваемых вероятно больше для вида; барон
усердно любовался красивыми, загорелыми и
суровыми лицами арнаутов и их расшитыми золотом
куртками с живописно висячими рукавами; а я
мысленно всех их подымал на смех.
Под конец даже и туркам надоело
монотонное распевание чудесных арабских песен, в
сущности преисполненных поэзии. Для
разнообразия, Томус-Ар позвал нескольких
албанцев и велел им спеть нам несколько песен,
какие поют у них на родине. Эти мелодии оказались
очень хорошими и притом нас поразило чувство,
с которым они были пропеты. Слов мы не понимали,
но нам казалось, что певцы вспоминали
снеговерхие горы, своей родины под итальянским
небом, уютную изгородь, в тени которой [282] они провели свое детство;
вспоминали может быть любимых девушек, которые и
до сих пор иногда им грезились; об отце и матери и
обо всех милых далеких, — потому что аккорды их
становились все мягче и нежнее. Но вот песня
оживляется, она дышит силою и удалью — видно
вспомнили они Горькую судьбу, принудившую их
покинуть зеленые долины — и виноградники своих
гор, где застала их вражеская сила завоевателей и
в кровавой битве доказала им право сильного. Или
они раздумались обо всех унижениях и печалях,
какие познали здесь на чужбине? припоминают
борьбу с негром, подползающим ночью к их палатке,
или ратоборство с хитрым разъяренным номадом?
Выразительные глаза этих красивых людей
разгорелись, музыка их принимала зловещий
характер и пение становилось все суровее.
Цнтры, которыми они аккомпанировали,
очень маленькие и неказистые, но они мастерски
управляют ими. Глядя на простые, заостренные
кусочки кожи, которыми они перебирали струны,
можно бы ожидать, что они извлекут из них только
неверные и неприятные звуки, а между тем, к
удивлению, выходили роскошные и звучные мелодии.
В этой музыке была вся мягкость славянских
народных песен, а в словах вся сила благозвучного
турецкого языка. Как хор, так и солисты исполняли
свое дело с равным совершенством; можно бы
заметить только, что слишком сильно размахивают
руками; однако же они заслужили всеобщее
одобрение.
Наш хозяин был неистощим для
изобретения разных средств забавлять нас. Как
только албанцы кончили свое пение, началось
новое представление. Перед «маштабою», или
сенями, на дворе открылась буйная картина, точно
будто собрался дьявольский шабаш. Мы поспешили
туда, чтобы посмотреть на это диковинное зрелище.
Вокруг трех высоких машаллатов или жаровен,
упомянутых выше и разливавших яркий свет,
вертелась и кружилась развеселившаяся толпа
дикарей. Хозяйские невольники с пронзительными
криками исполняли свои национальные танцы,
подпрыгивая как хищные звери: это были не люди, а
какие-то пляшущие черти; да нельзя назвать и
пляскою скачков, прыжков и кувыркания, с которыми
они возились по двору, без всякого такта и меры, в
большом беспорядке, как какие-нибудь гномы или
помешавшиеся бесы. Они выли и ревели как звери,
так что мы просто не могли опомниться и не знали
что сказать. Они размахивали смертоносными трумбашами,
a на ногах и на руках у них бренчали железные
кольца. [283]
И поверх всего этого воя, крика и
топтанья борющихся или пляшущих раздавались
раздирающие звуки военной трубы. Нельзя описать
что это была за суматоха.
В таких увеселениях прошло несколько
часов. Наконец мы сильно проголодались. Тогда
принесли ужин. Прежде всего появился слуга со
множеством салфеток на левой руке; каждому из
присутствовавших он расстилал салфетку на
колени; за ним шли двое других слуг с турецким
умывальным прибором, тишт и берик.
Первый несколько похож на рукомойник, но сверху
покрыт прорезною крышкой с площадкою наверху, на
которой положен кусочек мыла. Через эту сквозную
крышку нечистая вода постоянно стекает вниз. Берик
— кружка с крышкой, длинной шейкой и с длинною,
изогнутою, очень узкою сточной трубкой. И таз и
кувшин обыкновенно металлические. Слуга берет
тишт на левую руку, берик в правую, становится
перед гостем на одно колено, подставляет ему тишт
под руки, а из берика льет воду на протянутые
руки. Каждый гость, вымыв себе руки и рот,
вытирается салфеткою; слуга переходит ко
второму, третьему и т. д., покуда вымоются все.
Затем софреджи или официант
расстилает на полу циновку или ковер, ставит на
него маленький стол фута в полтора вышиною и
накрывает его толстою скатертью. Двое других
слуг ставят сверху полированную зинние. Хозяин
встает с своего места и со словами «буерум»
(кому угодно) или «тефаттелан» (если вам угодно)
приглашает гостей расположиться во круг зинние.
По окраинам металлической пластины разложены
маленькие только что испеченные булки и резные
ложки 126,
деревянные или роговые, на выбор. Наконец
приносят еду, и кушанья быстро сменяются одно
другим. Во первых проносят небольшую чашу очень
вкусной похлебки: хозяин опять повторяет
приглашение, а гости вместо предобеденной
молитвы произносят слова: «Бе исм лилляхи эль
рахман эль рахим» 127,
и погружают, ложки в чашу. Знатнейший из
собеседников берет первым, остальные
протягивают свои лож и по рангам вслед за ним. По
знаку хозяина суповая чаша исчезает ни в тоже
мгновение ставится второе кушанье. На больших [284] обедах обыкновенно это
бывает превосходнейшая «шоурма» Это, овца,
жареная на вертеле, начиненная рисом, сладким
миндалем, коринкою, каштанами, орехами и т. п. и
подающаяся целиком. Подходит софреджи,
откидывает назад оба рукава своей куртки и
руками разнимает овцу на многие части. Каждый из
гостей протягивает три первые пальца правой руки
и выбирает по вкусу себе самые сочная хребтовые
части жаркого; вилок и ножей не водится. Такая
трапеза далеко не привлекательна, однако же
аппетит берет свое, особенно когда вспомнишь, что
каждый из присутствующих только что вымыл себе
руки и притом отрывает мясо только в одном
каком-нибудь месте. На этот раз жених сам желал
служить нам и собственноручно разорвал шоурму.
Рис с начинкой, находящейся в брюшной и грудной
полостях овцы, едят пальцами или выгребают
ложкою. Если же хозяин желает оказать кому-нибудь
из гостей особое почтение, то скатывает в руках
маленькие шарики из риса и толкает их в рот
избранного. Такая честь между прочим оказана
была и мне: капризничает было невозможно, я
должен был проглотить, попирая все традиции
европейских приличий как бесполезные
предрассудки. Но я отомстил ему. Одним из шариков
я чуть было не подавился и решился немедленно
заплатить ему тем же. Я свалял нашему ласковому
хозяину такой огромный шар, что он насилу
протолкал его в рот. «Халиль Эфенди — сказал он —
ты еще совсем не умеешь благопристойно есть
по-турецки». О наивность! Он и не подозревал, что с
моей стороны это было коварство.
После шоурмы кушанья быстро
последовали одно за другим. Мясные приносятся в
небольших чашах и нарублены так мелко, что каждый
кусок равняется глотку; мучнистые кушанья
разламываются тут же пальцами. Сладкие и кислые
яства беспрестанно сменяют одно другое. Трапеза
кончается пилавом-этим общеизвестным блюдом, без
которого не обходится ни один турецкий обед. Для
пилавы рис разваривают только в половину и
оставляют его размякнуть на пару, который
подымается от стекшей из него воды. Потом его
обливают растопленным салом или густым
абрикосовым киселем, или подмешивают к нему
мелко нарубленные кусочки жаркого. Каждый
европеец так привыкает к пилаве, что под конец он
ему делается также необходим, как и турку.
Сегодняшний ужин состоял примерно из
тридцати перемен. В прежние времена роскошь
требовала, чтобы на больших обедах турецких
магнатов подавалось до ста кушаний. [285]
Bo время трапезы турки пьют обыкновенно
только воду. За спиною гостей стоит слуга с кулою
и каждому желающему немедленно подносит воду в
широкой чашке. Однако же наш хозяин касательно
запрещенных Кораном напитков имел по-видимому
свои понятия и без зазрения совести пил
бургонское вино. Наконец, он забастовал, несмотря
на Контарини и других европейцев, которые в свою
очередь хватили уже через меру.
Когда пресыщенные гости пальцами или
ложками с ели еще понемногу пилавы, они
повскакали с мест и, приветствовав хозяина
словами: эль хамди лилляхи (благодарение
Богу), а собеседников аниан (на здоровье), каждый
поспешил в диван, чтобы также как перед обедом
вымыть себе руки и лицо. Стол исчезает с
остатками кушанья также быстро, как и появился.
Слуги приносят каждому гостю трубку, набитую
превосходнейшим джебели 128
и на короткое время опять удаляются за кофеем.
Тут опять начинаются разговоры, пока наконец
гости один за другим откланяются хозяину и уйдут.
Томус-Ара придумал нам еще одно
особенное увеселение: вошли двое арабов в самых
странных фантастических костюмах и начали
разыгрывать комедию. Представляли сцену ареста
или взятия под стражу: один из актеров играл роль
полицейского, a другой шутника, который своими
богопротивными остротами, оскорбил судью или
кади и халифа или князя церкви; оскорбил он их
непростительным образом. Полиция на него
набросилась, но народ (который впрочем на сцене
не показывался) помогал ему. Новые остроты и
шутки, большею частью отрывки из какой-то грязной
фантазии, взорвали полицейского: происходит
драка; шутник побеждает и, подобно петрушке в
наших уличных марионетках, утаскивает
полицейского. Все турки, сидевшие в диване, от
души смеялись и забавлялись этим жалким
представлением, пока наконец Томус-Ара самолично
не принял в нем участия, столкнув обоих актеров в
глубокий бассейн своего фонтана.
Под конец явились еще танцовщицы —
молодые, красивые, стройные бледнокожие гассание
и стали плясать. Танцы их становились все
вольнее, необузданные движения страстнее, а
взгляды томнее; [286] тогда
иезуитское духовенство сочло неприличным
оставаться долее; они стали прощаться и уход их
послужил сигналом к отбытию всей публики.
_______________
13-го июля я оставил Хартум и разбил
свою палатку вблизи селения Умдурман на
левом берегу Белой реки. Я надеялся на хорошую
добычу вдоль по реке, которая была еще очень
оживлена. Пребывание в палатке было очень
неприятно: днем томили знойные южные ветры,
предвестники дождей, а ночью мучили скорпионы и
тарантулы. Вода, сочившаяся теперь в расселинах
растреснувшейся земли, прогоняла их из нор, и как
только наступала ночь они со всех сторон
наползали к моему походному костру. Темные
дождевые тучи с каждым днем становились грознее
и заставляли меня опасаться одного из тех
тропических ливней, против которых палатка ровно
ничего не защищает. Хотя мне хотелось поближе
познакомиться с одною из этих тропических гроз в
ее полной красоте, однако же, изрядно ослабев от
лихорадки, я должен был избегать всякой простуды
и каждый вечер перед спаньем с тоскою
посматривал на почерневший и тяжело нависший
небесный свод. К счастью однако же во время моего
короткого пребывания на реке дождей не было. 22-го
июня я воротился в Хартум с изрядною коллекцию
птиц, но по всей вероятности и в это короткое
время успел расстроить свое здоровье, потому что
24-го июля снова впал в жесточайшую лихорадку,
которая не оставляла меня больше ни на один день
пока я жил в Хартуме.
Со времени этой поездки началась
собственно моя яростная ненависть к крокодилам,
которая впоследствии многократно была доказана.
С тех пор каждая пуля, посланная моею рукой в
броневидную шкуру одного из этих чудовищ, была ни
что иное, как признак моего мщения. Я
подстрелил орлана, который долетев до реки упал в
воду. — Я тогда еще очень ценил этих птиц. Орлан,
бывший мне в редкость, быстро уносился волнами
вдоль берега и уже приближался к водовороту,
находившемуся среди реки. Дело было совсем
пропадшее. Но я увидел араба и начал просит его
достать мне птицу. «Нет, господин — отвечал он
мне здесь я в воду не пойду; здесь слишком много
крокодилов; еще недавно они здесь захватили двух
овец, приходивших напиться, и утащили в воду;
одному верблюду перекусили [287] ногу,
а лошадь моя насилу ушла от них. Я обещал арабу на
водку, обозвал его трусом, поддразнивал и
всячески понуждая к мужественному поступку.
«Хотя бы вы мне давали амуаль эль туньэ
(сокровища всего мира) и то не пойду» отвечал
араб. Я неохотно разделся и сам прыгнул в воду.
Сначала я еще чувствовал дно под ногами, потом я
поплыл, вдруг послышался громкий крик араба:
«господин, ради милосердия Божия воротитесь,
крокодил!» Я испугался и направился обратно к
берегу. С противоположной стороны реки плыл
громаднейший крокодил; Колючая броня его
виднелась над поверхностью воды. Он плыл прямо на
мою птицу; приблизившись к ней, нырнул в глубь,
разинул громадную пасть с несколькими рядами
страшнейших зубов — такую пасть, в которой бы и я
очень удобно поместился — и, овладев моею
добычёю, скрылся в мутных волнах. Я стоял на
берегу совершенно обессиленный и внутренне
обещался с этих пор всегда обращать внимание на
предостережение арабов. Но Крокодилам поклялся я
отомстить и сдержал свое слово. Никогда с тех пор
не пожалел я выстрела, если находился на
приличном расстоянии, и по всей вероятности не
один старый столетний крокодил еще и поныне
носит в своем теле полученную от меня пулю...
31-го июля. Сегодня под высоким
предводительством Его Превосходительства,
генерал-губернатора, наместника Aaбд-эль-Халид
паша происходили здесь маневры
негритянского батальона в Хартуме. Лихорадка
помешала мне присутствовать на этой фантазии. В
прочем в последствии и я имел удовольствие или
неудовольствие быть очевидцем этих упражнений
негритянских солдат. Это была бесполезная
перестрелка, ни к селу ни к городу, не твердо
разученная и еще хуже понятая европейская
тактика; поле расположено было бессмысленно, а
движения производились крайне плохо. Я пришел к
тому убеждению, что огнестрельное оружие в руках
негров очень смешно, а маневры в Хартуме сущие
пустяки.
На закате солнца раздались пушечные
выстрелы, многочисленные ракеты взвились в
воздухе и базар осветился. To было начало постного
месяца Рамадана.
_______________
В этот год дожди наступили
необыкновенно поздно. Только 4-го августа была
настоящая гроза с дождем. Несколько дней [288] спустя гроза повторилась
ночью, причем во всей природе происходила
неописанная суматоха. Потом дожди установились
через обычные промежутки. Вскоре мы
почувствовали вредное действие этого
нездорового сезона на наше тело, еще в Кордофане
сильно ослабевшее. Суданские лихорадки мучили
нас беспрерывно. К счастью я пережил эту болезнь.
Бесконечно долго тянулись печальные дни. Египет
казался нам теперь раем, в который мы стремились
постоянно.
28-го августа мы получили известие, что Халид-паша,
тогдашний генер.-губернатор, приказал предложить
к нашим услугам две барки, шедшие в Египет. To были
одни из тех лодок, которые в Египте называются «нахр».
Они выстроены из крепкого мимозового леса очень
прочно, малого размера и принадлежали одному
египетскому вельможе. Они были нагружены
корабельным строительным материалом и для нас
вполне были пригодны. В тот же день мы отправили
туда свой багаж и живой зверинец, поместили все
под соломенный навес и с наступлением ночи сами
перебрались на барки.
На рассвете следующего дня мы покинули
Хартум. Реис и все матросы читали фатха, первую
главу Корана, надеясь этими священными словами,
произносимыми перед всяким важным предприятием,
навлечь на наше путешествие благословение свыше.
Раздались мерные удары весел, мы быстро проплыли
мимо домов и, выехав из городских пределов,
предоставили лодки течению. На заходе солнца
причалили у Воад-Раммла и там ночевали. Одна
из наших живых гиен воспользовалась остановкою
чтобы вылезть из своей клетки, однакож уйти не
могла, потому что крепкий ночной ветер превратил
пригорок, на котором мы ночевали, в настоящий
остров. На следующее утро беглянку открыли и,
несмотря на ее ужасные сопротивления, поймали и
притащили назад.
После полудня матросы причалили у
одного местечка, в котором был базар, и пошли
закупать провизию, а мы отправились на охоту. На
одном из островов бегали очень редкие и ценные
птицы, которых нам очень хотелось достать. Барон
напал на какую то выдолбленную колоду, об явил,
что это челнок и немедленно полез в него. Все мои
отговаривания ни к чему не повели: он схватил
нечто вроде весел и погнал свою валкую лодку в
кипящие волны широкого речного рукава. He успел он
переплыть и половины, как челнок перевернулся и
барон упал в воду, а за ним и его ружье. Так как он
мог плавать, то вскоре достиг [289] противоположного
берега, но на твердую землю воротиться не мог и
совершенно беспомощный стоял на островке. Я
позвал нескольких арабов и просил их помочь
моему товарищу. Они немедленно пошагали к
острову, вытащили на берег наполнившийся водою
челнок, посадили в него барона и привезли его
обратно. Обещав им хороший бакшиш, мы побудили
отважных половцев усердно нырять по реке в
поисках за потонувшим ружьем и, благодаря их
терпению, им действительно удалось, после многих
тщетных попыток, найти ружье. К счастью невольное
купанье не принесло никакого вреда здоровью
барона.
1-го сентября в полдень мы достигли Метеммэ,
а через час спустя Шенди. Здесь барон
посетил начальника одного полка арабского
войска no имени Аабдим-Бея. Этот воин принял
его очень приветливо, но вслед за тем стал
просить «араки» (водки), потому де, что в Шенди уж
очень ему скучно. Аабдим-Бей уверял, что никогда
не пьет вина, но этот отличный напиток «араки»,
еще неизвестный во времена Пророка, не воспрещен
Кораном 129, а ему
для освежения совершенно необходим. Нельзя было
устоять против такой убедительной просьбы. Мы
послали ему желанную водку и за это получили
откормленную овцу.
На следующий день мы покинули Шенди,
3-го сентября миновали устье Атбара или Такассэ
(последнего притока Нила) и вечером пристали у Бербер
эль Мухейреф, близость которого мы угадали еще
издали по трем пушечным выстрелам, возвещавшем
окончание Рамадтана. Тотчас по приезде, все
высшие сановники города сделали нам визит.
Мы принуждены были почти четыре дня
пробыть в Бербере, потому что матросы только
здесь затеяли постройку дополнительных
снарядов, употребляемых для проведения барок
через пороги. Отсюда к нашему обществу
присоединился еще один спутник: Аали, родом
из Эйдина близ Смирны, заслуженный турецкий
солдат, усердно просивший нас взять его с собою в
Египет. Старый служака был ранен в последнем
сражении с [290] абиссинцами,
получил раздробление локтевой кости правой руки
и был негоден более к службе. При отсутствии
медицинской помощи он необыкновенно страдал от
своей раны 130, еще
больным был отставлен от службы и просто выгнан
на все четыре стороны, причем его негодяй
полковник, Магаммед-Ара-Ванили, не уплатил
ему даже давно задолженного жалованья.
Совершенно больной солдат бродил по Судану,
разболеваясь все хуже, обнищал и был теперь в
самом бедственном положении. Смиренно просил он
нас дать ему местечко на корабле, обещая уплатить
нам за него верною службой. Мы сжалились над
бедняком, взяли его с собой и вскоре нашли, что
Аали очень полезный слуга и честнейшая душа.
Впоследствии он был мне очень полезен и под конец
сумел сделаться необходимым.
7-го сентября мы отплыли из
эль-Мухейрефа и 10-го пристали к селению Атмур,
где барон вознамерился остановиться, чтобы
отпраздновать какую-то семейную годовщину. Для
большого торжества, наши слуги и матросы
получили в свое распоряжение барана и приличное
количество меризы и до полуночи пели,
аккомпанируя себе на тарабуке и тамбуре 131 или нубийской
цитре.
На следующее утро все нарядились.
Началось торжество, но покоя нам не было. Все
необходимые съестные припасы мы должны были
достать силою, причем по обыкновению не мало
пошумели. Вечером поехали дальше и после заката
причалили к большому острову Комгалли.
12-го сентября. Берег реки пустынен;
страна очень печальная. Вечером достигли Абу-Хаммеда,
лежащего на окраине большой нубийской пустыни.
Место самое жалкое, представляет вид настоящей
пустыни. На желтом песке разбросаны бедные
соломенные шалаши, между раскаленными черными
утесами стоят дрянные хижины. Шалаши так низки,
что в них можно влезать только ползком; [291] некоторые хижины состоят из
нескольких пальмовых стволов, торчком вбитых в
землю и замазанных нильским илом; другие похожи
на известные нам рекубы. Здесь живут бедные геджинины,
содержащие почту между Египтом и Хартумом.
От Абугаммеда вниз по течению
начинается так называемый третий нильский
порог. Он также как и второй порог, носит на себе
отпечаток самых пустынных местностей Нубии и
заключает несколько водопадов и быстрин, которые
туземцам хорошо известны и носят различные
названия. Плавание в этих местах очень опасно
и во всякое время требует много отваги. Ми
миновали третий порог быстро и благополучно. При
описании второго своего путешествия по долине
порогов постараюсь подробнее описать эту страду,
теперь же заношу лишь краткие заметки из своего
путевого дневника.
15-го сентября. Перед нами Шеллах Сабниха.
Аабд-эль-Рази 132
известил нас об этом, не скрывая своего
беспокойства, которое, как оказалось, было вполне
основательно. Течение с неудержимой силой
захватило нашу барку и с стремительной быстротой
гнало ее вперед прямо на угловатый подводный
утес, об который мы опасались расшибиться. Нас
спасла только кипучая подвижность волн, которые
перекинули наш кораблик как игрушку. Матросы
перестали грести и только молились.
Только что мы подумали, что миновали
опасность, как вопли и крики женщин, нам
сопутствовавших, снова вызвали нас из под навеса.
He смотря на все усилия матросов, барка наша
неслась к водопаду около восьми футов вышины.
Против такого напора воды никакие весла не
помогли бы. «Ложитесь на пол и крепко держитесь
за доски!» скомандовал реис. Мы повиновались.
Через мгновение мы как будто лишились чувств:
грохот водопада оглушил нас. Громадные волны
упали через борт и барка страшно заскрипела.
Однако она вынырнула, поднялись на хребте другой
волны и быстро понеслась no гладкой поверхности
безопасного фарватера. Мы были спасены. Дыры
тотчас заткнули, воду вычерпали и с молитвою на
устах арабы поверглись ниц. Ночевали в Вади
Каддахе.
На следующий день опять испробовали
прочность барки: ее нанесло на скалы; два вёсла
разбились точно стеклянные, но постройка из
мимозового дерева выдержала такой страшный удар.
Магаммед [292] эль Шеики,
один из наших матросов с удивительной смелостью
и ловкостью нырял в страшном водовороте,
стараясь выловить обломки весел.
Вечером причалили у селения Кассига
- Джебель Баркал у нас в виду: следовательно
уж миновала долина ужасов.
17 сентября. Вскоре после солнечного
заката завидели пирамиды Нури. Они не велики, ни
одна не превышает восьмидесяти футов; выстроены
из плохого песчаника и вместо цемента скреплены
нильским илом. Мы насчитали их четырнадцать.
В полдень остановились у города Марэуи.
Здесь имеется индиговый завод, пришедший в
упадок, очень плохой базар, довольно хорошо
сохранившаяся мечеть; но большая часть города в
развалинах. Кашеф, кади и один военный офицер —
все городские сановники почтили нас скучнейшим
посещением. Промучив нас часа три глупейшими
вопросами, эти господа объявили, что к своему
величайшему сожалению не могут продолжать
приятную беседу, потому что завалены делами. Мы
вздохнули свободнее, когда эти бичи человечества
сдержали свое слово.
Барон ездил к Джебель Баркалю, но
воротился оттуда очень недовольный. Развалины
великолепных храмов, относящихся к глубокой
древности, ныне большею частью представляют одни
кучи мусора.
Между Джебель Баркалом и селением эль
Таббэ, расположенным при конце большой извилины
Нила с запада на восток, лежит одна из
плодоноснейших местностей Нубии. Рощи финиковых
пальм перемежаются с роскошными нивами дурры.
Подводных камней здесь нет, но по Нилу ездят мало.
Здесь обитал прежде смелый народ шеики, который,
отдав своих сынов на жертву отечеству, чуть-ли не
перестал быть народом. Насупротив, на левом
берегу реки лежит Корти, ныне беднейшая
деревушка; на этом месте погибли тогда
мужественные женщины, предпочтившие смерть
постыдному рабству.
21-го сентября ми достигли Новой
Донголы. Удачная охота продержала нас здесь до
26 числа. Утром 2-го октября пришли в шеллаль Далэ,
а два часа спустя к шеллалю Акашэ. Корабельная
прислуга поклонилась праху святого,
покоившегося тут под куполом своего памятника, и
бросала перед ним в реку финики: это приношение
за помощь, оказанную им при опасном переезде
через, пороги. В тот же день мы миновали пороги Тангур
и [293] Амбуколь, и к закату
солнца оказалось, что мы проехали сегодня такое
пространство, на которое при плавании вверх по
течению потребовалось бы двенадцать дней.
На следующий день перешли бурливый
шеллаль Земми и вечером пристали у Абкэ. Тут
стояло много барок, принадлежавших
правительству и нагруженных александрийским
листом. Начальник этой маленькой флотилии, Осман
Эфенди, знакомый нам и очень добродушный
турок, обещал нам всевозможную помощь для
предстоявшего назавтра переезда через большой
порог Вади-Галфа, a впрочем сильно
отсоветовал нам подвергаться этому риску, на
который до нас не решался еще ни один европеец.
Водопад Вади-Гальфа в самом деле самый
опасный из всех нильских порогов. He проходит
года, чтобы не случилось тут какого-нибудь
несчастья. Гибнут не только корабли, но даже
отважные нубийские пловцы. Все увещевали нас не
«испытывать Бога», но мы стояли на своем и
непременно хотели попробовать и эту штуку.
Однако же во всяком случае мы, не
хотели рисковать потерею своих драгоценных
коллекций и потому отправили их вперед на
верблюдах с турком Аали в селение Вади-Гальфа.
Павиана Перро, который не умел плавать, с трудом
удалось увезти от нас; а нубийским слугам
предоставили мы на выбор: ехать водою или сушей;
все без исключения сошли на берег. Матросы
смотрели на наше постоянство как на самое
дурацкое упрямство и дерзость и предоставили нас
покровительству Бога, Его Святейшего Пророка, —
Аллах муселлем ву селлем аалейху! — и Мусы,
патрона и покровителя всех плавателей.
Мы лежали на берегу на высоких
анкаребах. Ночь спустилась на землю; во чреве скал
гремел водопад, а вокруг нас благоухала мимозы.
Ожидание предстоящего путешествия не давало нам
сомкнуть глаз; мы и наяву грезили. К нам подошел Абд-Алла
(«раб господень»), старый лоцман. Длинная белая
борода обрамляла его важное лицо, а смуглое тело
закутано было в местную одежду- простой голубой
хитон с широкими рукавами. В его особе
олицетворялась для нас самая почтенная личность
древнего юга, внушающая, уважение и
непосредственно действующая на сердце. Одежда
его походила на талар жреца, а слова на
пророческие речи. Он пришел еще раз увещевать нас
и кажется не подозревал как красноречиво было
его увещание и как глубоко оно на нас
подействовало.
«Сыны чужбины — начал он — посмотрите
на меня, я [294] старик; уже
семьдесят лет как солнце озаряет мою голову и
убелило ее сединами, а тело мое стало дряхло; вы
могли бы быть детьми моими. И так, слушайте, мужи
франкской области, внимайте, что я скажу вам, и да
будет моя речь речью благонамеренного советника!
Оставьте свой замысел, ибо вы беззаботно и в
неведении подвергаете себя великой опасности; я
же знаю ее. Если бы вы, так как я, видали эти
подводные скалы, которые, суживаясь, преграждают
пут волнам; если бы вы слыхали как эти волны,
насильственно пробиваясь вперед, с гневным
громом и клокотаньем мощно бьются о крепкие
утесы, как они зацепляют их и с ревом кидаются в
стремнину, и если б вы знали притом, что одна
милость Божия — субхаану ву таалэ 133
— руководит нашей утлою ладьей и направляешь ее
— тогда бы вы последовали моему совету.
Подумайте о матерях своих! они поникнут под
бременем печали, если милосердный Бог не
сжалится над нами!»
Трудно было нам противостоять
просьбам старика, всем известного за честнейшего
человека. Мы отвечали ему:
— Раббена гауэн аалеина, Аллах керим!
— 134
«Ну, да будет над вами покров Бога и
Благословенного Пророка Его — отвечал он — я
буду молиться за вас в час опасности.»
— Аминь, о реис, благодарим тебя, да
будет мир с тобою! —
«Леилькум саадэ!» Покойной ночи!
Мы улеглись и преспокойно проспали всю
ночь.
5 октября. На закате солнца палуба
маленького корабля оживилась. Пришли важные
реисы, люди опытные и бывалые, бодрые и крепкие
матросы и все предлагали нам свою помощь. Наш
лоцман выбрал из них лучших и наиболее крепких.
По нашему желанию, пришел наконец и Беллаль,
наш прежний старый реис, пришедший помочь
молодым людям своими советами. У каждого весла
стало по два гребца, а на руле трое лоцманов. На
берегу поставили матроса с громадным деревянным
молотком, который должен был развязать канат,
державший нашу лодку. Он уж был готов.
«Мужи и сыны Нубии, читайте Фатха»,
скомандовал Беллаль. И все присутствовавшие
хором громким голосом стали произносить первые
строки вечной книги — Корана. [295]
«Помилуй нас, Господи, от беса
окамененного Тобою!»
«Во имя. Всемилостивейшего!»
«Слава и хваление Создателю,
Всеблагому, Царствующему в день судный! Тебе
послужим, Тебе помолимся, да направишь нас на
истинный путь, на путь тех, к которым Ты милостив,
а не на тот путь, по которому ходят заблудшие,
возбудившие праведный гнев Твой! Аминь!»
Тогда Беллаль сказал: «Эшхету ину ла
иль лаха иль Аллах!» и все отвечали ему «By нешхэту
ину Махаммед рассуль Аллах!» 135
и по данному знаку все весла опустились в воду.
Таково было краткое общепонятное
богослужение пред началом опасного плавания. Оно
было вполне достойно здешнего народа. И слова и
деяния религии вовсе не пустые формулы для
магометанина; для него это глубоко
прочувствованные истины. Пока мы все молились,
чтобы Бог отвел нас от пути заблуждающихся, они
молились в тоже время, чтобы Аллах показал им
сегодня истинный путь. Молитва этих иноверцев и
на нас произвела глубочайшее впечатление: не
страх опасности смирил нас, а благоговение к
религиозности этого полудикого народа, который
не начинает ни одного дела, ни за что не берется
не сказав перед тем: «во имя Бога
Всемилостивейшего!» — именно так, как сотни лет
перед тем повелел им Пророк. Религия
действительно руководит и управляет всеми
действиями благочестивого магометанина, влияет
на всю его жизнь.
Удивленная река медленно несла нашу
барку вниз по течению. Продолжая молиться,
нубийцы гребли по направлению к лабиринту
утесов, расстилавшемуся перед нами и вскоре
достигли первого порога. С ужасною силой рвались
волны через подводные камни, едва скрытые под
поверхностью воды; барка трещала и стонала по
всем швам; весла бездействовали и судно, не
повинуясь рулю, беспорядочно качалось в бушующей
иене. Волны, перебросившись через борт, окатили
нас, и мы каждое мгновение ожидали, что барка
рассядется. Гул водопада был оглушителен; в этом
хаосе звуков невозможно было расслышать ни какой
команды. Береговые утесы теснились все более и
казалось хотели совершенно заградить нам путь. [296] Тоскливо вперяли мы глаза в
узкое ущелье, видневшееся между высокими черными
массами блестящего сиенита.
В этом узком отверстии кружились, и
бушевали исполинские волны. С некоторым
замиранием сердца приближались мы к нему.
Внезапно все пали ниц, так как корабль с треском
ударился о подводные утесы. Однако последствием
этого случая, отнявшего у нас всякую бодрость,
был лишь небольшой пролом и легкая течь. Притом
же, повсюду кругом рассеяны скалы, на которые по
нужде можно выплыть и спастись, стало быть чего
же бояться?
Ми собрались с духом и собрались как
можно спокойнее вступить в опасное ущелье, в
котором должны были очутиться через секунду. Мы
стояли по крайней мере двенадцатью футами выше
уровня реки по ту сторону водопада. Но это
продолжалось одно только мгновение, потому, что
сила течения уже захватила нас. С обеих сторон
стенились над нами отвесные скалы в расстоянии
каких-нибудь восьми футов от барки, и все весла
убрали. Но если барка разобьется об эти утесы,
какая возможность взлезть на них? Конечно никто
не взлезет, и мы тут погибнем. Но вооружимся
мужеством! Вперед! Эти страшные волны не погубят,
а спасут нас: они захватывают, подбрасывают
корабль и стремительно несут его дальше. Как
стрела из лука летит наша барка чрез ущелье между
скалистыми стенами. Как вдруг, о Аллах! прямо
перед нами на том конце водопада возвышается
громадный утес: упрямая вершина его выставляется
из бушующей бездны и, вместо того, чтобы
сломиться под напором кипящих волн, служит
только к тому, чтобы осилить их бушеванье. Высоко
взбивается пена; белый прибой охватывает вершину
утеса, словно седые кудри рассыпаются вокруг
этой исполинской головы — и прямо н.а нее летит
наша барка! «Во имя Божие, гребите, гребите,
молодцы мои., вы смелые, вы сильные, мужи, гребите,
гребите!» Кричит и стонет реис. Впереди летит
раскачиваясь и ныряя наша вторая барка, проворно
забирает она влево, юркнула вниз — раздается
радостный крик ее матросов — она вне опасности.
«За нею, за братьями нашими, молодцы мои, бравые
молодцы умоляет, командует, льстит старый реис.
Но это оказывается невозможным: мы летим вниз,
также не задев за утес, но с другой стороны. За
нами идет дахабиэ, принадлежащая правительству.
Она слишком длинна, чтобы с достаточною
быстротой повиноваться движениям руля; хотя она
и забирает влево, но волны сильнее ее — раздается
ужаснейший треск — [297] дахабиэ
налетела на утес! Великан таки добился своей
жертвы и грозно держит ее на голове своей. Тщетно
силится горсть матросов сняться с утеса; он
крепко держит их. Реис в отчаянии подымает руки к
небу, кричит, зовет нас на помощь, умоляет, — мы не
можем разобрать ни слова из того, что он говорит;
Да и какую помощь можем мы оказать ему? мы сами
пока принадлежим реке. Однако дахабиэ еще может
спастись как-нибудь, потому что она принадлежит
правительству. Вот уж один отважный, искусный
пловец бросился в раз яренные волны: плывя от
одного утеса к другому, он доберется до берега и
принесет не добрую весть своим товарищам
матросам, собравшимся в Абкэ. Так или иначе,
наверное пустят таки дахабиэ в ход, хотя это
будет стоить неимоверных трудов... Между тем
оставшиеся на ней матросы занялись кажется
починкою проломов.
А где же мы? Чего еще высматривают наши
реисы, с таким беспокойством оглядывая окрестные
скалы? И точно, нам кажется, что отсюда нет выхода.
Мы заблудились, попали в какой-то лабиринт.
Тоскливое опасение овладевает всею прислугою. Ни
матросы, ни лоцмана не могут понять куда мы
попали. Некоторые матросы уже скидают остальную
одежду, чтобы пуститься вплавь до берега: о
спасении барки никто больше и не думает. У весел
нет гребцов, у руля нет лоцмана. Барка все еще
стремится вперед между скалами, но со всех сторон
вода сбывает, наш фарватер становится все мельче.
В этот страшный час раздается голос
семидесятилетнего беллаля, этого «Абу-Реизина»,
отца лоцманов; голос его пересиливает вопли
матросов и грохот водопада: «За весла герои! 136 не с ума ли вы сошли
дети неверных? работайте! работайте! собаки!
мальчишки! Молодцы мои, бравые удальцы! Машаллах!
Аллах керим! Иа Аллах амаль! 137
а сам хватается за руль. Тут влево открывается
широкий рукав реки, туда беллаль направляет
барку, искусно попадает в течение и твердою рукой
выводит нас в настоящий фарватер. Опасность
миновала, и мы ружейными выстрелами приветствуем
показавшееся на горизонте, осененное [298]
пальмами селение Вади-Гальфа. Арабы
падают ниц, и как перед началом плаванья,
восклицают: «Слава и восхваление Тебе, Создателю
мира!»
Полчаса спустя мы приплыли в
Вади-Гальфа. Как лестно для нас сознание, что мы
счастливо избегли такой ужасной опасности!
Однако в другой раз я бы уж не согласился
переплывать водопада у Вади-Гальфа, изведав
однажды все его ужасы.
Между тем наступил уже вечер. Матросы
получили барана и расположились теперь на берегу
под пальмами вокруг костра, на котором жарится
баранина. Красота тихого вечера подействовала
кажется и на них. Вон уж раздались звуки тамбуры и
мелодия становится все громче. Мало помалу
отдельные группы начинают танцевать, идо поздней
ночи слышатся веселые возгласы и хлопанье в
ладоши. Один из матросов где то уже достал меризы,
и следовательно все благополучно. Мериза
располагает к пению. Один из молодых нубийцев
долго жил в Египте и там выучился петь одну из
прелестных местных песен. Он начинает и все с
величайшим вниманием слушают. Вот эта песня:
"О ночь, о ночь, как ты
истомила меня, лишила меня сна!
Как часто мои глаза не смыкаясь любовались тобою,
о ночь!
И как длинна, как бесконечно длинна ты для меня, о
ночь!
Но и та которую люблю также мучит меня;
Она меня покинула, оставив мне только страстное
желание!
Как уже давно я не видел ее,
Ее, которая для меня жизнь и рана моего сердца,
Которая мою душу унесла с собою.
О пусть бы меня бедного скорее положили в могилу,
— Дольше не могу я выносить такого страдания —
Но только не в темном саду хочу я покоиться,
Но пусть меня схоронят на вершине высокой горы,
Тогда и в смерти мои глаза будут любоваться ею,
И она скажет: Бог да благословит тебя,
Умершего от любви; Он возьмет тебя в рай,
За то что ты умел любить так искренно.
_______________
7 октября. Вчера вечером мы вышли из
Вади-Гальфа, а сегодня причалили у скалистых
храмов Абу Симбил. Впечатление,
произведенное на меня этими священными
памятниками, сегодня было лучше и возвышеннее,
чем в первый раз когда я их увидел. Тогда [299] в моей душе еще не
изгладились светлые идеальные красоты древних
греческих зданий; теперь же я ехал из Судана и
вполне понял всю их красоту и величие.
10 октября мы пристали у Ассуана по сю
сторону селения Шеллаль. Наш реис, родом из
этой деревни, уже тридцать пять лет не бывал на
родине. Почти, из всех домов повышли старухи,
желавшие приветствовать того, который уже так
давно, будучи юношей, покинул их, тогда еще
маленьких девочек. Пришлось позволить ему
присутствовать на фантазии, сочиненной по случаю
его приезда, и потому мы здесь пробыли весь
остальной день.
На утро следующего дня пришел реис
первого порога и предупреждал нас о необычайной
опасности предстоящего плаванья через этот
незначительный шеллаль. Добродушный реис! он
принимал нас за англичан, а мы вовсе не
расположены были расточать великолепные бакшиш.
Мы отлично знали, что весь отклон этого порога
был не больше восьмидесяти футов, да притом
растянутыми на три четверти он совершенно
безопасен. Однако мы отлично понимали к чему
клонятся все эти увещания и предостережения, и
так как во время путешествия уже довольно много
встречали туристов англичан, то дело было
знакомое. Мы же не имели решительно никаких
причин обращать внимание на требования этого
реиса и слушать его предостережения. Поэтому на
все красноречивые увещевания этого самохвала мы
отвечали только: «Плут, повезешь ли ты нас, или
нет?»
««Нет, господин, не могу и не должен.
Надо сначала получить дозволение от ассуанского
губернатора, иначе я и.не пойду на вашу барку.»
«Мерзавец, ты лжешь, иди сейчас же на
корабль, или клянусь бородой Пророка, получишь
пятьсот ударов по пятам! Опасайся фирмана нашего
могущественного султана!»
С этими словами мы развернули перед
ним докторский диплом барона Мюллера,
напечатанный очень большими буквами, и этот
документ отлично послужил нам на место
настоящего фирмана. Реис немедленно переменил
тон и смиренно сказал:
«Господин, я знаю, что в Ассуане
подвергнусь тяжкому взысканию, но кто же может
противостоять вам? для вашей милости я бы и без
пропускного листа поехал; сделаю все, что
пожелаете, и пусть ваша воля падет на мою голову и
на мои глаза; я ваш смиренный слуга.
Десять минут спустя мы отплыли и через
час были в [300] Ассуане. Реис не
подвергся взысканию, но не получил зато никаких
особых наград; мы дали ему только установленный
за такие услуги бакшиш, так как наша барка
считалась собственностью правительства.
Так-то достигли мы наконец страстно
желанного рая — Египта. Впереди не было больше ни
одного порога. Арабы насчитывают их тридцать
один, но опасных не много. Приведу их все по
порядку, обозначив самые опасные звездочкой:
| Абд-Алла |
Название
местечка. |
| Арман |
id |
| Джимэс |
id |
| Роян |
id |
| Ум
эль Хаджар |
Мать
камней. |
| *
Хамар — (только летом). |
Осел. |
| *
Бакхер |
Название
местечка. |
| Абу
Хаммед |
id |
| *
Ракабэ эль Джемель |
Шея
верблюда. |
| Рахманэ |
Помилованный. |
| *
Сабиха |
Пловец
(?) |
| *
Маханэ |
Потрясающий |
| *
Кааб эль Абид. |
Дом
невольника. |
| Эль
Тин |
Тинистый. |
| Хандак |
Назв.
мест. |
| Шабан |
Обильный,
то есть многоводный. |
| Катбар |
Назв.
местечка. |
| Аттабэ |
id |
| *
Далэ |
id |
| * Акашэ |
id |
| Алла-мулэ |
Божья
благодать. |
| Тангур |
Назв.
местечка. |
| Тибшэ |
Назв.
местечка. |
| Амбуколь |
Травянистое
место (здесь совершенно неприменимое название!) |
| Земнэ |
Назв.
местечка. |
| Кадиджена |
Местное
название на берберийском наречии. |
[301]
Гасколь
Морджанэ Абусир
Хамболь Ассуан |
} |
Вади-Гальфа |
id
Коралл.
У гробницы шеха, блаженного Сира. |
12-го октября таможенные чиновники
посетили и осмотрели нашу барку, после чего мы
немедленно отплыли из Ассуана и с всевозможною
поспешностью продолжали путь. Северный ветер был
нам неблагоприятен; вечером мы пришли в, Ком-Омбос,
на другой день в Эдфу, а 15-го октября Эснэ.
За городом все поля превратились в озеро, по
которому плавали тысячи водяных птиц и
расхаживали целые стада водяных буйволов. Охота
моя была очень удачна.
В ночь мы поехали дальше, на восходе
солнца достигли Луксора, а 17-го октября приехали
в Кеннэ. Тут адмирал нильского флота, Эхередин-Бей,
угостил нас званым обедом, a итальянец Фиорани водкою.
В доме этого последнего видели мы католического
монаха, состоявшего под австрийским
покровительством, жившего в Нанде и
просившего нас довезти его до Сиута. Этот отец Франциск
надо признаться был довольно бессовестен, но
впрочем добродушен и притом ограниченного ума.
Он красноречивейшим образом жаловался на свою
бедность, подробно исчислив нам все свои доходы,
действительно убедил нас в том, что католическое
духовенство в Верхнем Египте обретается в
беспримерной нищете.
В Кеннэ я нажил себе сильную головную
боль и душевно был рад уехать из этого пыльного
места. Отец Франциск сопутствовал нам. Мы с.
бароном предприняли побывать у каждого
европейца, живущего в Египте, как только узнавали
его местопребывание. Мы заранее были уверены, что
повсюду встретим хороший прием; Поэтому 19-го
октября мы пристали у Фаршиута, сахарного
завода, принадлежавшего Ибрагиму-паше, с
намерением посетить поселившегося там
французского инженера Роллета. Мы были у
него, под его руководством осмотрели завод и
вечером пустились в дальнейший путь. На
следующий день миновали Джирджей [302] и Ахмим а 22-го октября
прибыли в Сиут. Здесь мы избавились от доброго
отца Франциска, побывали у нескольких европейцев
и вечером отправились дальше.
_______________
Раздались веселые звуки рожка. Мы
проснулись, протерли себе глаза и с изумлением
вытаращили их на берег: мимо нашей барки скакал
кавалерийский египетский полк. Перед нами лежал
городок Монфалут. Следовательно ночью мы
причалили против этого местечка.
За селением Ма-абдэ, на горных
вершинах, возвышавшихся перед нами должны были
находиться пресловутые крокодильи пещеры. Мы
много об них наслышались и даже читали некоторые
поверхностями описания их, и потому хотели сами
присмотреть на диковину. Мы послали в город
одного из своих слуг, чтобы скупить необходимую
провизию и собрать некоторые сведения, временем
мы приготовились к предстоящей поездке к
пеицерам: произвели нескольких матросов в
проводники, одному поручили фонарь, свечи и
спички, другому хлеб, вено, яйца и неизбежный
кофейный снаряд, третьему охотничьи
принадлежности, четвертому меха, наполненные
водою.
Таким порядком весело миновали мы
миловидный городок, наняли маленькую барку и на
ней переправились на другой берег. Нас встретили
двое арабов, объявивших себя в качестве
проводников к пещерам. Мы согласились принять их
услуги, но с условием, что в случае
благоприятного окончания экспедиции вручим им
щедрый бакшиш, а в противном случае также щедро
наградим плетью.
Во время переправы течение унесло нас
далеко вперед и пришлось около полумили
возвращаться назад, берегом, Прежде чем
добрались мы до подошвы высоких и крутых
известковых гор. Там на вершине на страшной
высоте находилось жилище одного полоумного
святого: жилище это было смело прикреплено к
утесу, в роде орлиного гнезда, и было ни что иное,
как небольшая искусственная пристройка у входа в
просторную пещеру, которую магометане прозвали
монастырем и очень уважают. Медленно взбирались
мы на крутые стены скал и не мало пролили поту,
прежде чем достигли первой вершины. Пустыня
расстилалась перед нами бесконечною равниной,
там и сям прерываемой низменными рядами [303] холмов. Проводник указал нам
в особенности на один из этих холмов, где по его
словам был вход в крокодилью пещеру.
Мы поспешно перешли равнину как бы
усеянную бриллиантами: вся почва была покрыта
чистейшими кристаллам кварца, группировавшимися
в целые щетки; шестигранные остроконечные призмы
блестели и переливались на солнце просто
великолепие! Через час мы пришли ко входу в
пещеру. To была небольшая шахта в десять или
двенадцать футов глубиною, отчасти прикрытая
свесившимся над ней громадным обломком утеса.
Кругом белелись на солнце кости мумий, сухие
мышцы и т. д.; финиковая кора, финиковые ветки и
перегнивший холст навалены были кучами.
Проводники разделись и осторожно слезли в шахту.
Мы последовали за ними и зажгли свечи. Из внутри
пещеры ошибло нас крепким противным запахом.
Один из наших проводников лег на землю
и пополз в узкую пыльную дыру; мы последовали его
примеру и чуть не задохнись от пыли и жара. Проход
был очень узкий, и мы, то и дело задевали за
угловатые камни. Мало по малу однако же пыль
редела, проход расширялся, становился просторнее
и выше. Тысячи тысяч летучих мышей укрывались в
этих пустотах и сплошною массой висели одна
около другой, уцепившись ногами на свод, точно
мухи. Спугнутые нами они срывались с мест, кучами
летали вокруг нас и при этом производили шум,
который, постепенно усиливаясь, отдавался в
пещере подобно отдаленным раскатам грома. He один
раз летучие мыши тушили наши свечи; нескольких мы
поймали, но должны были тотчас выпустить, потому
что они неустрашимо кусались.
Стены и почва всех проходов были
покрыты каким-то липким веществом. Осветив
хорошенько это вещество и рассмотрев его, мы
убедились, что это ничто иное как прах мумий,
перемешанный с калом летучих мышей. Все камни
окрасились этою смесью в черный цвет, что подало
повод посетителям пещер выразить совершенно
неосновательное мнение, будто тут происходил
когда то сильнейший подземный пожар. Если бы
таковой случился, то нет сомнения, что все мумии
были бы сожжены дотла.
Длинный ход привел нас в просторную
горницу, которую мы никак не могли осветить
своими плохими и немногочисленными свечами.
Отсюда во все стороны расходились более или
менее [304] просторные
коридоры. Мы вошли в один из них и принуждены были
снова пробираться ползком: проход был очень
узкий, мы не раз вязли и с трудом могли пролезать
дальше. Наконец проход расширился, но в то же
время подвигаться стало гораздо труднее по
причине неровности почвы: мы то и дело должны
были перелезать через нагроможденные каменные
глыбы; вправо и влево виднелись большие трещины и
провалы, в которые очень опасно было свалиться.
Наконец мы протискались через узкую лазейку и
очутились в новом коридоре, который был также
неровен и шероховат, как и предыдущий. Тут мы
нашли великое множество пальмового лыка и
обрывков холста, а запах в этом месте был просто
невыносим. Один из проводников рассказывал, что
тут однажды задохнулось двое англичан и это
очень могло быть, и я охотно поверил рассказчику,
потому что мефитические испарения, окружавшие
нас, были чрезвычайно вредного свойства. Пройдя
еще немного, проводники объявили, что мы достигли
цели: всего на всего мы ползли не больше десяти
минут.
Мы очутились в просторной сводчатой
пещере и взлезли на вершину холма, который при
ближайшем рассмотрении оказался сложенным из
человеческих трупов. Очень немногие мумии были
еще совершенно целы: прежние посетители пещеры
уже развернули их, повытаскали из гнилых
покровов и переломали. У одних были оторваны
головы, у других руки, ноги и т. д. Все эти члены
кучами лежали еще под сводом. Из этой коллекции
можно было себе выбрать что угодно. Между ними
набросаны были массы холста. Проводники
предупреждали нас, чтоб мы осторожно обращались
со свечами, чтоб не заронить искр на эти тряпки,
которые в высшей степени легко воспламеняются.
Все мумии и остатки их так сильно пропитаны
покрывающим их асфальтом (смолистая смесь,
которою обыкновенно бальзамировали мумий), что
одна искра могла без сомнения вызвать здесь
непотушимый пожар. Мы скоро выбрали себе
несколько отлично сохранившихся мумий, но для
того, чтобы вытащить их на свет Божий, у нас
оказалось недостаточно свечей. По этому и мы
оторвали у них только головы, чтобы хоть
что-нибудь взять себе на память.
Пройдя еще несколько дальше, в другой
обширной сводчатой пещере лежат крокодилы: их
тут многие тысячи, всевозможных размеров от
десяти дюймов длины до двадцати футов и более,
расположении их слоями один на другом. Есть
поломанные [305] экземпляры и
обломки, половины и наконец целые. Некоторые,
впрочем немногие, развернуты и обнажены, другие
еще совершенно целы и обвязаны плетенками из
финикового лыка. Мелкие экземпляры, до полутора
фута длиною, сохранялись по шестидесяти и
восьмидесяти штук, сложенными в корзины,
сплетенные из пальмовых веток, по обоим концам
заостренные, а на верху завязанные на подобие
мешков. В таких же корзинах помещались яйца
старых крокодилов. Из всего этого мне показалось
ясным, что древние египтяне еще больше боялись
крокодилов, нежели почитали и всеми возможными
почтительными способами старались перевести их.
Нельзя же предполагать, чтобы все покоящиеся
здесь чудовища померли своею естественною
смертью; гораздо вероятнее, что они сначала были
умерщвлены, а потом набальзамированы, как бы в
извинение за насильственную смерть. Иначе, зачем
было бы насушить и сберегать столько яиц? Трупы
людей, здесь же положенные, принадлежали, по всей
вероятности, тому классу, на котором лежала
обязанность ловить, умерщвлять и бальзамировать
крокодилов. Честь погребения в крокодиловой
пещере очевидно простиралось и на семейства
людей этого класса, потому что здесь много и
женских мумий..
Своды пещеры покрыты надписями и
именами прежних посетителей. На одном довольно
гладком участке стены римскою ученою
экспедициею большими буквами высечено было на
камне: «Speditione romana». В местах, — где резец или
долото оскребли со стен грязную кору, каменная
порода пещеры просвечивалась сквозь царапины ни
так как она состоит большею частью из кварца, то
даже и при скудном освещении нашими свечками все
эти надписи блестели, как бы выложенные
великолепными алмазами.
Мы выбрали себе по нескольку
сохранившихся экземпляров крокодилов и затем
направились в обратный путь, так как свечи почти
совсем уже догорели. Мы шли и лезли довольно
медленно, потому что всякий что-нибудь нес. Среди
дороги свечи угрожали окончательно потухнуть.
Видя это, мы невольно пришли в содрогание. Тогда
один из матросов вынул из кармана несколько
свечных огарков, которые он благоразумно
приберег, именно на такой случай. Мы с живейшею
радостью зажгли эти огарки; их оказалось
достаточно. Завидев солнечный свет и наших слуг,
ожидавших у входа в пещеры, мы громко закричали:
«ура», приказали повару Фадтлю сварить кофе,
и он при наших глазах [306] зажег
небольшой костер, причем вместо дров употребил
мумии пропитанные смолою, и пальмовые листвяки,
оторванные от древних стволов за несколько тысяч
лет тому назад и вытащенные из пещеры. Мы очень
устали и потому с наслаждёнием разлеглись на
своих коврах, полною грудью вдыхая в себя чистый
воздух и с удовольствием рассматривая
принесенные из пещеры головы. Их было семь; все
отлично сохранились и изменились только волосы,
которые, вероятно, от времени сделались красными.
Затем мы пошли к реке. На краю первой
цепи утесов мы остановились, чтобы вдоволь
налюбоваться восхитительной панорамой,
расстилавшейся перед нами. Необозримая долина
Нила, окутавшая туманом и покрытая озерами,
тянулась на далекое пространство. Селения
выставлялись там и сям точно цветущие острова;
дома, минареты и пальмы разбросаны были в
живописном беспорядке, а вдали на горизонте
расстилалась пустыня.
Через полтора часа ходьбы мы очень
усталые и измученные пришли к своей барке.
Наступил вечер и заходящее солнце озарило
розовым светом горы, которые мы только что
посетили; последние лучи вечерней зари румянили
«нильский горный хребет Иохэн.» Медленно ударяя
веслами и распевая песни, матросы повлекли нас
вниз по реке; мы подъезжали все ближе и ближе к
несравненной Махерузэт, с ее цветущим
благоуханным эсбекие. Мало помалу наступила
неизъяснимо прекрасная египетская ночь; все
вокруг стихло, успокоилось, даже матросы
перестали петь и грести. Хотя сегодня вовсе не
было звезд на темном небе и луна не обливала
своим блеском чудную пальмовую долину, но
миллионы звездочек мелькали в теплых струях реки
и своим странным светом освещали темноту чудной
ночи. Словно лебедь, наш корабль беззвучно
скользил вниз по течению. Дневные приключения,
пестрою вереницею проходя передо мною, отгоняли
сон. Но все мягче и мягче раздавались
мелодические звуки волн, разбивавшихся о
переднюю часть кораблика; все разнообразнее
становились образы и представления, роившиеся в
моей душе. Наконец все эти образы слились
воедино: мне привиделась родимая долина, мирные
места, где прошло мое детство, я был так счастлив,
так блажен — я спал и грезил.
_______________
24-го октября мы приехали в Миние и
были очень радушно приняты в доме французского
инженера Мюнье. Этот любезный [307]
француз занимался здесь устройством
большого сахарного завода для Ибрагима-паши.
Года три спустя я видел завод в полном ходу. Мюнье
был женат на абиссинской женщине и жил с нею
очень счастливо. Мы оставили его гостеприимное
жилище только к ночи. 26-го октября мы посетили
другого европейца, доктора Кастелли в Бэни-Зуэфэ
и тут прожили более суток. Отсюда мы продолжали
путь и всей душей стремились вперед; цель всех
наших желаний, Каир, был уже не далеко.
28-го октября на горизонте показалась
пирамида Майдун, следовательно врата победоносного
города сегодня же должны открыться перед нами.
Мы положили поближе около себя свои ружья и
порох, чтоб немедленно салютовать городу
халифов, как только завидим стройные минареты
его цитадели. Вот уже над зеленым морем пальмовых
вершин показались верхушки пирамиды Джизэх,
а города все не видать. Наконец вдали, в тумане,
показались минареты; в ту ж минуту долина Нила
огласилась залпом наших выстрелов, зазвенели
стаканы, мы пили благородное бургундское вино,
подаренное нам инженером Мюнье; да и матросы,
позабыв на ту пору повеление своего Пророка,
отведали французского красного вина. Но как тихо
подвигалась теперь наша барка! Как мало
повиновалась она нашим желаниям! Мы не могли
долее выдержать и видя, что она не может идти
скорее, подозвали маленькую легкую лодку,
распустили паруса и, при помощи весел, она
понеслась к Каиру.
Вот она, Богом охраняемая столица, во
всей своей красе, своей древней и вечно юной
прелести. Мне ли выразить то впечатление, которое
Каир производит на зрителя, тогда как столько
талантливых писателей тщетно старались дать о
том приблизительное понятие? He могу окисать, с
каким чувством я смотрел на этот вид! Теперь
конец всем тяжелым трудам и заботам, я готов был
забыть все лишения, и моему упоенному
воображению представлялось уже, что вот сейчас, в
объятиях этой чудной красавицы, буду я
наслаждаться всеми ее прелестями. Я вовсе не
принадлежу к числу людей, которые и счастье хотят
себе отмеривать на вершки и футы; я хватаю его
целиком, и большими глотками пью из чаши
радостей, когда она приближается к моим устам.
В Старом Каире мы наскоро сели на ослов
и поскакавши к воротам «Масср». Жизнь и
движение по улицам города, в своем роде, в самом
деле, необыкновенные, поразили нас сегодня [308] гораздо сильнее, чем год тому
назад; мы чувствовали себя совершенно точно
также, как какие-нибудь неразвитые, полудикие
обитатели лесов внутренней Африки, которые,
покинув свои токули, в первый раз в жизни
попадают на площадь настоящего города и не могут
надивиться на толпу; так и мы, с изумлением
поглядывали на этот пестрый толчек, в котором
участвовали представители чуть ли не всех наций
в мире.
Первый визит наш был к нашему консулу
г. Шампиону, который принял нас с своею
обычною добротой и передал множество писем,
присланных нам из дому. Затем мы отправились в
европейскую гостиницу и, улегшись на мягком
тюфяке и подушках, долго и тщетно старались
заснуть: на нынешний день сон положительно бежал
от нас.
Следующий день было воскресенье. Мы
вошли в кофейню и глядели на народ, сновавший
мимо нас взад и вперед по улице. Благовонный джэбели
и превосходный мока вскоре привели пас в
приятнейшее расположение духа. На европейцев,
шедших мимо, смотрели мы довольно равнодушно, но
первая европейка, которую мы завидели, привела
нас в восторг. Еще бы! Целый год не видали ни
одной.
Спутник мой поселился в Hotel d'Orient, в
одной из первых гостиниц города, а я возвратился
на барку, чтобы привести в порядок наше
имущество. Несколько дней спустя мы наняли
квартиру в Булаке и только тогда
насладились давно неиспытанным отдыхом.
_______________
2-го ноября поступил к нам в услужение
немец, Карл Шмидт (из Лара в Бадене). Он был
прежде подмастерьем у ткача, и как таковой
путешествовал по всей Германии, об ехал
Швейцарию, Италию, Венгрию, из ездил большую
часть европейской Турции, из Константинополя
попал в Малую Азию, пробрался к Святым Местам во
Иерусалим и оттуда, наконец, в Каир. Впоследствии
он был нам очень полезен и оказался человеком
аккуратном, трудолюбивым и верным, словом
настоящий немец, как ему следует быть.
Вместе с ним 28-го ноября выехали мы с
своей квартиры и отправились с ученой целью
исследовать озера Нижнего Египта. Всего
пригоднее для наших целей казалось нам озеро Мензале.
[309]
Реис спокойной дахабиэ, нанятой нами
для поездки, вскоре после отплытия поднял паруса,
так как ветер был самый благоприятный, и мы
летели вниз по течению, точно на пароходе. 30-го
ноября, мы уже достигли Мансура, очень
промышленного и оживленного городка в Нижнем
Египте; здесь около десяти тысяч жителей,
несколько хороших базаров, бумагопрядильная
фабрика, паровой завод для очистки льна, который
здесь сеется во множестве, и т. д.
С помощью рекомендательных писем,
которыми снабдил нас наш каирский консул, мы
познакомились с здешним мудиром, Халид-пашею,
который принял нас со всевозможным почетом и
надавал открытых листов и паспортов к разным
шехам этой области. Между здешними европейцами
нашли мы одного хартумского знакомца д-ра. Савуара,
который в свою очередь, познакомил нас с г. My (Mout),
маленьким, развеселым французиком, большим
спорщиком.
От Мансура к Мензале идет канал Бахр
эль сорхеир, разветвляющийся во все стороны;
на этом канале было теперь множество санадалий
138 и мы наняли одну
из них. Канал, который в марте почти весь
пересыхает, теперь был совершенно полон и
доставлял жителям низменностей пресную воду,
сохраняемую ими в цистернах. Канал с обеих сторон
выступил из берегов и образовал обширные болота,
в которых мы нашли баснословное количество птиц,
принадлежащих большою частью к европейской
орнитологии. Охота за ними задержала нас так
долго, что только на 8-е декабря прибыли мы в
городок Мензале. Это местечко прежде было
очень значительное, а теперь представляет не
более, как феллахскую деревню. От окончательной
погибели спасает ее только торг рисом, который
здесь разводится в огромном количестве,
отличается наилучшими качествами и
прокармливает многие сотни людей. Шеллавит-Тубар,
самый богатый землевладелец и шех этого места,
несноснейший из арабов, хотя принял нас с
подобающим почетом, но ясно было видно, что все
это делается только ради наших рекомендательных
писем. Он делал нам различных пакостей, стараясь
прикрытьях самыми льстивыми фразами, рассыпался
в учтивостях, а на деле был самый отъявленный
негодяй, какого мне когда либо доводилось
встретить. Чем знатнее [310] турок,
тем он вежливее, а чем богаче египтянин (знатных
феллахов не бывает; они могут быть только богаты),
тем он грубее, вульгарнее и нелюбезнее.
Озеро лежит у самого города и окружает
его с трех сторон: в длину оно имеет до десяти
немецких миль, а в ширину от двух до четырех. К
востоку оно тянется до пределов Палестины, к
западу до Дамиама; с южной стороны оно граничит с
областью Гесемской, а на севере простирается
почти до Средиземного моря, с которым соединено
несколькими рукавами. Глубина его значительна,
обилие рыбы чрезвычайно, а многочисленность
птичьего населения превосходит всякое описание;
так что ему я намерен посвятить особую статью в
этой книге.
Почти все окрестные жители рыбаки. В
непосредственной близости озера Мензале лежит
двенадцать местечек, населенных исключительно
рыбаками, которые управляются чиновником,
избираемым из собственной их среды.
Правительство сдает в аренду рыбную ловлю озера
за 3,400 кошельков, равняющихся 113,300 прусским
талерам; плата чиновникам и рыбакам идет особая.
Одно это дает уже понятие о баснословном обилии
рыбы в Мензале. Свежая, только что пойманная рыба,
изумительно дешева: мы купили трех угрей, каждого
по три фута длиною, только что вынутых из воды, и
заплатили за них один зильбергрош. Очень немного
рыбы продается в свежем виде, огромное
большинство солят и под именем «фазих»
развозят по всему Египту, Сирии и Малой Азии, где
ее считают лакомством.
Менее прибыльно, но все таки еще очень
обильно и выгодно здесь добывание соли во многих
местностях озера, и ловля птиц. Соль получается
через испарение воды в мелких местах,
отгороженных плотинками. В деревне Материе
количество соли, равняющееся обыкновенному
ослиному вьюку, покупается за один пиастр.
Солеваренные сковороды называются «мелахиат»
или в единственном числе «мелахэ»»
Рис, разводимый в окрестности,
обдирается в ступах; его не редко подмешивают в
домашнюю соль. Одна ока (2 фунта 6 лотов венского
веса) наилучшего риса, в розничной продаже стоит
на месте один пиастр. Для вывоза, рис упаковывают
в короба, сплетенные из пальмовых листьев и
называемые «куффа», из которых каждый
вмещает в себе 2 1/2 арабских центнера.
В Дамиате многие христианские семейства
обогащались через торговлю [311] рисом;
а феллах, употребляемый при этом вместо рабочего
скота, по обыкновению, никогда не разживается.
_______________
До 29-го декабря мы оставались в Мензалэ,
где наняли себе небольшой дом. Охота каждый раз
доставляла нам множество добычи. Однажды барон
ездил в Дамиат, к нашему консульскому агенту,
Кахилю. Я, за множеством занятий, не в состоянии
был сопровождать его. Но спутник мой очень скоро
возвратился и привез с собою молодого европейца,
на мой взгляд сущую диковину. Господин Филлипони,
сын итальянца, родившийся на востоке, был
воспитан в Константинополе и Дамиате, очень
бегло говорил по-итальянски, по-французски,
по-новогречески, турецки и арабски, но почти ни на
одном из этих языков не умел твердо читать и
писать, одарен был всеми пороками восточного
уроженца и ни одною из местных добродетелей; еще
менее можно было найти в нем хороших качеств
европейца; он был невыносимо скучен, постоянно
преследовал меня глупейшими вопросами и в
семнадцать лет от роду вел себя как самый
неразумный мальчишка. Для меня он представлял
явление очень любопытное, потому что в нем
выражался живой пример того, какого рода
воспитание дается детям на востоке.
Мы постарались как можно
торжественнее встретить праздник Рождества. В
сочельник, с вечера, перед высокою террасой
нашего дома водрузили мы наш, т.е. австрийский
торговый флаг, а в полночь салютовали двадцать
одним выстрелом. Мы устроили себе ужин и были
очень веселы: собрались мы, немцы, втроем,
немецким вином пили здоровье милых сердцу и
сделали друг другу подарки, нечто в роде ёлки.
Сначала мы было решились все праздники провести
праздно; но от этого настала такая смертная
скука, что мы не выдержали и отменили свое
решение.
30-го декабря мы вошли в одну из
маленьких рыбачьих лодок, построенных нарочно
для этого озера, и поплыли к западному берегу в
рыбачью деревушку «Китх эль Назара»,
лежащую близ Дамиата; мы хотели совершить
обратный путь в Каиро по нильскому рукаву через
Далиат. Китх эль Назара состоит из нескольких
строений. Название местечка означает «песчаное
место христиан»; откуда такое странное название
— неизвестно. Каиль прислал нам сюда
лошадей, которыми, впрочем, только барон
воспользовался, [312] потому
что я ради охоты за разным зверьем пешком пошел к
ближайшему городу и там нашел барона уже
водворенным в благоустроенном доме консульского
агента. У этого достойного человека, был сынок,
один из тех восточных юношей, которые но удачному
выражению моего друга, уподоблялись «восточному
ослу, скрывающемуся под львиной кожей
европейца», и никак не умевших уберечь от
посторонних взоров роковых ушей, принадлежащих
им по рождению. Постоянно стремясь изобразить из
себя европейца, он был до крайности карикатурен и
смешен. Константини (так звали его) был
ростом мал, лицом необыкновенно дурен и к тому же
имел совершенно разные глаза; один гораздо
больше другого. Хотя он постоянно мигал и
щурился, чтобы поправить эту погрешность
природы, но именно усилие скрыть недостаток
выставляло его тем яснее. К счастью Константини
не понимал до какой степени он — был противен: он
считал себя прекраснейшим молодым человеком во
всем Нижнем Египте, то и дело подходит к зеркалу,
висевшему на стене, и уверял нас с непритворной
гордостью, что для всех мужей в Дамиате не было
человека опаснее его. Я расхохотался этому
адонису в глаза и с этого дня нажил себе в нем
врага. Этот честный человек, как его
называли впоследствии и чего я не мог слышать без
смеха, занимает теперь чуть ли не место
тосканского вице-консула в Каире.
После Каира и Александрии Дамиат
самое значительное место в Египте; он заключает
до 30,000 жителей, имеет великолепные базары, ведет
обширную торговлю и оживленные сношения. Река
проходит через город сильно изогнутой дугой и
придает ему чрезвычайно живописный вид. На левом
берегу помещаются казармы, госпиталь и поселение
солдатских жен; настоящий город лежит на правом
берегу нильского рукава. Из публичных зданий
всего замечательные: громадная бумагопрядильня
паровая машина для отбирания риса,
присутственные места, несколько мечетей,
множество купален, удобных и отделанных с
большим вкусом, обширный крытый базар или «векалэ»
и т. д. Верфь также довольно значительна и
производит не только много барок для плавания по
Нилу, но также бриги и шкуны для хождения по морю.
В Дамиате можно купит всевозможные европейские
произведения почти также дешево, как в
Александрии; а жизнь в этом последнем городе
втрое [313] дороже, чем здесь,
почему многие купцы ведут свою торговлю здесь.
Рис, без сомнения, составляет самую важную
отрасль дамиатской промышленности. Почти весь
рис, возделываемый в Дельте, свозится сюда, и
отсюда поступает в продажу. Во время половодья
небольшие морские корабли привозят свои товары
непосредственно в Дамиад, а в засуху, когда вода в
Ниле спадает, сюда доходят с моря лишь очень
немногие суда и то большие плоскодонки. Большие
корабли останавливаются тогда у приморского
селения Эсбэ, лежащего отсюда около мили вниз по
течению. Почти все европейские державы имеют в
Дамиате своих консулов. По воскресеньям жилища
европейских агентов украшаются каждое своим
флагом. Европейцев в Дамиане немного, но за то многие
леватинцы, здесь поселившиеся, находятся под
покровительством европейских держав. В общине
коптов насчитывается до 2,000 душ.
_______________
В самый день нашего прибытия мы
поместились в удобной дахабиэ. Сзади к барке
прицепили маленькую лодку, в которой стоял ящик с
двадцатью живыми пеликанами. Во время
путешествия мы намерены были выпускать их одного
за другим. Новый год приветствовали выстрелами.
Наша барка очень медленно шла против
течения, потом ветер задул противный, и решились
тянуть дахабиэ на бичеве. 4-го января 1849 года
добрались мы до городка Мансура, который отстоит
от Дамиата очень не далеко. Тут барон сошел на
берег и кратчайшим сухим путем поехал в Каир, а я
еще восемь дней обретался на лодке, терпя вместе
с нашим слугою, Карлом, всякие невзгоды от
противного ветра и холода. 12-го января мы
пристали к Булаку.
До 25 января мы заняты были сборами
барона к отъезду в Европу. В этот день мы
окончательно водворили всех своих живых и убитых
зверей на дахабиэ и, отплыв из Булака, быстро
пошли вниз по течению, повернули в нильский рукав
Решид и, благодаря необычайному усердию и
усилиям матросов, 28 января 5 же миновали
Адфехские шлюзы.
Повсюду, где мы ни останавливались,
народ сбегался посмотреть на гиен и на павиана,
обращавшего на себя особое внимание публики. Для
кормления гиен мы изредка стреляли по дороге
полудиких бродячих собак, а иначе ни какою охотой
не защищались. [314]
В ночь поднялся ветер, и утром 29 января
мы уже прибыли в Александрию. Сев на ослов, мы
поехали по улицам города, выстроенного совсем на
европейский лад. Полтора года назад мы этого
вовсе не заметили, но зато теперь это тем резче
бросилось нам в глаза: нам показалось просто что
мы попали в европейский город. Чрез все улицы
сверкали нам вдали синие очи необозримого моря,
поверхность которого сияла как гладкое зеркало,
а «многомачтовый лес кораблей» толпился в гавани
многочисленнее прежнего.
В числе членов здешнего генерального
консульства свели мы приятнейшее знакомство с
доктором Константином Рейцем, который
впоследствии был консулом в Хартуме. Он
деятельнейшим образом старался избавить нас от
неприятностей, сопряженных с пребыванием в
незнакомом городе, нанял нам квартиру, достал
ломовых извозчиков и т. п., и во всех отношениях
оказался милейшим человеком.
На трех фурах перевезли мы свое добро с
дахабиэ на квартиру, и во все время переезда за
фурами бежала неотвязная толпа народу,
глазевшего на обезьяну и гиен. Перро утащил у
одной собаки, жившей на улице в конуре, очень
красивого щенка, и ни за что не хотел с ним
расставаться. Он ловко нес щенка на руке,
нянчился с ним и качал его с родительскою
нежностью, мужественно защищался от
неоднократных нападений собаки и тем возбудил к
себе горячее участие со стороны арабов.
_______________
Mope омывало своими волнами самый
фундамент нашего нового жилища. Одна из комнат
была довольно опрятна, уютна и окнами выходила на
море: отсюда видны были маяк, иглы Клеопатры и
часть города. Цена квартиры была довольно
умеренная для Александрии, а именно за 2 комнаты,
с постелями мы платили 12 пиастров в сутки.
Добродушная хозяйка и дочка ее Джиузеппа (девица
14 лет, впрочем уже взрослая и очень красивая)
делали все что только могли, чтобы сделать наше
пребывание в Александрии приятным.
_______________
Спутник мой намеревался отплыть из
Египта в Германию на первом отходящем почтовом
пароходе Ллойда, увозя с собою двух чернокожих
слуг и все наши коллекции; я же остался в [315] земле фараонов и должен был,
по желанию барона Мюллера и на его счет,
предпринять второе путешествие во внутренность
Африки, в сопровождении необходимых к тому
проводников и принадлежностей. Буря и
запоздавшая Ост-индская почта были причиной что
в назначенное время пароход не мог отправиться в
море. Только 10 февраля можно было сдать багаж и
грузить судно, а в тот же вечер и мы сами
отправились на красивый пароход «Шильд» и на нем
переночевали, вместе с доктором Рейцом, которого
успели, за это время еще короче узнать и больше
полюбить. На следующее утро на корабль прибыли
еще и другие пассажиры, а на море водворилась
тишина, которой только и ждали чтобы тронуться в
путь.
Грустно мне было расставаться с
бароном. С ним я покинул родину, вместе объехали
северо-восточную Африку вплоть до негритянских
областей, в продолжении двух лет делили пополам и
радость и горе; испытали много хорошего,
перенесли и много всяких зол, жили в одной
палатке, спали под одним одеялом и одной чашкой
черпали и пили воду из колодцев пустыни. Хотя не
раз он бывал ко мне несправедлив, но вообще
говоря мы сжились как родные братья. И вдруг
пришлось разойтись в разные стороны: он
стремился в милую, дорогую отчизну, а я опять
должен был тащиться в дальние южные страны. Еще
раз крепко обнялись мы, еще раз простились — и
расстались. Вместе с Рейцом мы сошли с парохода,
который уже начал испускать темные клубы дыма, и
на маленькой лодке поплыли к берегу. Долго еще мы
издали махали друг другу платками, между тем как
кабестан хлопал, a колеса зарылись в синие волны.
Расстояние между нами все увеличивалось; Шильд
все дальше уходил к берегам Германии, а наша
лодка пристала к Африканскому берегу.
Комментарии
125. "Да будет восхвален
Бог!" — восклицание которым выражается и
удивление и удовольствие.
126. Эти ложки часто отделаны
необыкновенно роскошно; иные выточены из
красивого рога носорога, усажены кораллами или
янтарями и украшены рукояткой из слоновой кости.
127. Во имя Бога
Всемилостивейшего.
128. Лучший сорт сирийского
табаку, получивший свое имя от селения Джебели, в
котором приготовляется.
129. В этом Аабдим-Бей ошибался:
Пророк воспрещает употреблять "хумрэ" т.е.
перебродившее. Истинно благочестивый
магометанин никогда ее станет нить водки; в
Йемене добросовестность доводят даже до того,
что правоверные не позволяют себе употреблять
даже уксуса и сыра, как веществ перебродивших.
130. В доказательство
самообладания Аали, приведу здесь рассказ одного
из его друзей, бывшего свидетелем полученной им
раны. Получив пулю, Аали спокойно воротился
назад, чтобы дать перевязать себя. Вскоре однако
же страдания сделались так сильны, что Аали едва
мог выносить их и, чтобы не застонать, начал петь.
131. Тамбура пятиструнный
инструмент в роде лиры, которому резонансом
служит шкура, натянутая на выдолбленном
полушарии тыквы или на деревянной чашке. Струнн
издают: основной тои, терцию, септиму и нону. Звук
инструмента вообще не лишен приятности.
132. "Раб хозяина", наш
реис.
133. Ему честь и хвала, ибо в Нем
все величие.
134. Бог нам поможет, он
милостив!
135. В переводе:
"Исповедуйте, что Бог един!" — Исповедуем,
что Магомет пророк Его! —
136. Название очень любимое
арабами, особенно лестное для молодых людей.
137.. В подобных случаях
бранные и ласковые слова часто употребляются
вперемежку. Последние арабские слова означают:
"Бог милостив " и "ради Бога, за дело!"
138. "Сандаль" —
маленькая нильская барка с каютою, в роде дахабиэ
(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие по Северовосточной Африке или странам подвластным Египту: Судану, Нубии, Россересу и Кордофану, д-ра Эдуарда Брэма. СПб. 1871
