ЭДМУНД БРЭМ

ПУТЕШЕСТВИЕ

ПО СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ АФРИКЕ ИЛИ ПО СТРАНАМ ПОДВЛАСТНЫМ ЕГИПТУ

Степь

Прежде чем я поведу моих читателей в Кордофан, я принужден обратить их внимание на ту область, по которой мы начнем ходить с этих пор. Так называемая «Хала» северо-восточной Африки не есть южноамериканская саванна и не южнорусская степь: она составляет соединительное звено между пустынею и первобытным лесом, стоя как раз посреди между обоими. Ми назовем ее степью, так как слово это всего более соответствует ее значению; такие местности тянутся широким поясом по Африке, переходя к югу непосредственно в первобытные леса, а к северу в пустыню. Переход этот однако совершается так постепенно, что часто не знаешь как сказать: находишься ли еще в степи или в пустыне, в хала или в первобытном лесу.

Путешественник переходя 17° с. ш. вступает в область степи; перед ним расстилается равнина, решительно необозримая для глаз. Кое где на ней подымается холмик или небольшой горный хребет; но горы здесь никогда не бывают такими мертвыми и резкими, как в пустыне. Преобладающая горная порода является песчаник, самый песок сильно окрашен железной окисью, а в некоторых местах до такой степени богат содержанием железа, что туземцы прямо устраивают безыскусственную шахту и извлекают драгоценный для них металл. Во всех прочих рудах чувствуется недостаток. Ископаемых горючих веществ нет совершенно; а представителями [226] солей служат только весьма немногие виды их. Характер степи леко не так суров, как характер пустыни: между тем как в последней первобытные формации появляются на свет часто, в последней гранит, сиенит, порфир и базальт принадлежат е исключениям из общего правила.

Этот менее суровый характер проявляется еще резче в растительном царстве, но всего более в животном. To обстоятельство, что степь, лежащая в области тропических дождей, гораздо богаче растительностью, нежели сожженная вечным солнечным жаром пустыня и что богатство фауны идет параллельно с флорою — это до такой степени общеизвестная, понятная истина, что нам нечего указывать на нее. В противоположность пустыне, степь начинает раскрашивать, т.е. она расцвечивает с необыкновенным разнообразием своих животных и растения; между тем как мы уже видели, что пустыня сообщает всем своим жителям, за небольшими исключениями, весьма однообразный наряд. В хала травяные стебли достигают от 6 до 8 футов высоты; как число видов, так и экземпляров становится очень велико; кустарники сплачиваются гуще, деревья достигают значительной высоты и многие существа одеты уже здесь в яркое красивое одеяние.

В странах, которые нам удалось посетить, тотчас же по вступлении в степь путешественник попадает в довольно высокий травяной лес, прерываемый только отдельными, довольно редкими деревьями. Трава эта часто на протяжении целых миль есть несносный «асканит», в высшей степени мучительное растение для всех путешественников, так как семенные шишки его при малейшем прикосновении отдают от себя множество желтых, похожих на кактусовые колючек, проникающих сквозь самое густое сукно. Их обыкновенно замечаешь только тогда, когда они уже вызвали нагноение. На других местах большие пространства покрыты другою травою, колосья которой пристают к платью; на иных попадается очень острая осока, а также трава с чрезвычайно благовонными колосьями, и наконец на некоторых всевозможные шиповатые, колючие, режущие и мучащие растения и злаки, соединенные самым беспорядочным образом.

Посреди всего этого возвышаются деревья и кустарники. Всего чаще попадаются несколько видов мимозы и одно легуминозное растение, известное у туземцев под именем «мурдж», которое они очень ценят, вследствие того, что древесина этого кустарника дает [227] огниво для трения ¹⁰⁵. Их верблюды любят сочные верхушки ветвей с мелкими листьями и обгладывают кустарники на сколько могут. Уже и в Египте попадающаяся часто Asclepias procera покрывает черноземные пространства своими цветущими кустарниками, кустарник набака образует иногда маленькие леса; кроме того попадаются еще и другие плодоносные кустарники.

В таком лесу часто замечают искусные постройки термитов, в которых в свою очередь гнездятся другие животные. Из травяной чащи раздается иногда звучный крик маленькой нубийской дрофы, которую туземцы зовут, по крику, макхар; a по временам над стеблями вдруг появится головка антилопы. В особенности многочисленны здесь газели, которые встречались стадами в 30 и более штук; они отличаются своею миловидностью и быстротою своих движений, так что их принимаешь больше за создания собственного воображения, нежели за существа действительности. На песке всюду видны следы больших степных животных. След страуса сменяется следом антилопы, а нередко и жирафы. Вот приблизительно первое впечатление, которое производит хала на путешественника. Однако оно изменяется смотря по времени года. Между тем как степь в дождливое время похожа на цветущий сад, в засуху, или в месяцы от февраля до мая и июня, она представляет в самом деле ужасающее зрелище.

Хуары (множественное от хор — дождевой поток) высохли, деревья лишились своего лиственного покрова, травы засохли; взор всюду встречает однообразную сожженную равнину соломенно-желтого цвета, над которою южный ветер разносит облака пыли. Большие пространства травяного леса стоптаны пасущимися стадами скота и похожи на побитое градом поле. Все свежее, живое, красивое исчезло, осталось только мертвое, увядшее, неприятное. Хамазин унес у кустарников их украшения из листьев и цветов; в [228] мутном, туманном, наполненном пылью воздухе торчат только одни частые шипы. Резвые газели удалились в низменности; но ядовитые змеи, опаснее скорпионы, противные тарантулы, пауки и другие неприятные насекомые весело возятся на тех же местах, на которых прежде кормились газели. Над обширною равниною стоит раскаленное африканское солнце. Усталые и вялые бродят млекопитающие с одного места на другое; для них наступило тяжелое время, и только разные ядовитые существа и расцвеченные всеми красками невинные ящерицы очень довольны погодою. Человеку кажется, что ему приходится умереть от жары и утомления в этих местах.

Однако уже близок конец ужасного времени. На юге показываются темные слои облаков, предвещающих дождь, по ночам в них сверкает молния; вдали раскатывается гром. Каждую ночь повторяется это счастливое предзнаменование. Грозовые облака становятся больше и тяжелее; ежеминутно готов наступить ливень. Теперь то спешит туземец на своем быстром хеджине в степь и зажигает травяной лес. Буря несет разрушительную стихию с такою же быстротой, как несется сама вдоль по равнине. Огненное море на целые мили окрашивает ярким заревом ночное небо, a днем над горящею плоскостью лежат густые облака дыма. Пламя распространяется все с большею и большею поспешностью; все высохшее питает его, и животные, исполненные страха, убегают из мест, которым грозит пожар. Антилопа несется в перегонку с ветром, змеи ползут так быстро, как только позволяет им безногое тело; однако погибель все приближается. Они боязливо озираются, отыскивая спасительных нор, из которых ядовитые зубы их изгоняют законных владетелей. Бесчисленное количество их умирает от огня, вместе с тысячами скорпионов, тарантулов и т. п. существами. Летающие насекомые подымаются на воздух, чтобы избежать всеобщей гибели, но она ждет их и на высоте. Сотни щурок ожидают их здесь; они очень, хорошо знают, что огонь сгоняет все умеющее летать, и заботливо снуют ловя добычу. Перед огненной линией носятся также и другие окрыленные хищники. Здесь суетится преимущественно три вида птиц истребляющих змей: секретарь, фигляр и змеиный сарыч; первый преследует пресмыкающихся бегом, а два другие налету.

Все другие животные выказывают крайние признаки несомненного страха. Если иногда земляная белка выглянет из своего безопасного жилища, то при виде пламени спасается как можно дальше в безопасную нору. Дичь бежите изо всех сил; жадный на [229] добычу леопард и не думает нападать на бегущую рядом с ним газель; быстрый гепард забывает свою кровожадность. С недовольством взирает лев на свое прохладное убежище, из которого его вытеснил огонь, громко рычит от ярости и тоже ищет спасения в бегстве. Вот как очищает человек свои пастбища.

С прекращением бури замирает и пламя. Степь обнажена, повсюду на песчаной почве лежит плодоносный пепел, кое где только тлеет толстый сук или засохший ствол. Но вот темные облака точно раскрылись и посылают на землю целые потоки воды. Уж через несколько дней сочная трава покрывает эту незадолго пустыню и сожженную равнину. Туземец с своими стадами выходит на роскошное пастбище, кочевник перекочевывает с одной горной возвышенности на другую. Новые потоки дождя усиливают растительность. В низменностях образуются озера; все хуары наполняются водой; деревья распускаются, — наступила весна и начинает вскоре царствовать всюду.

Из верхушек мимоз исходит бальзамическое благоухание, из ветвей и сучьев их вытекает в начале совершенно светлая, a позднее все темнеющая аравийская камедь - источник, которым питаются многие тысячи людей. Толстокожая адансония вскрывается своим лучшим украшением, вьющиеся растения начинают цвести и приносить плоды. Несколько недель тому назад рогатый скот. номадов представлял одни скелеты; жировые бугры больших верблюдов совершенно всосались; теперь стада начинают блестеть, a верблюды жиреют со дня на день. Вместе с свежими силами к животному возвращается любовь к жизни и разгорается страсть. Козел антилопы бродит, гордо поднявши рога, по своему стеблевому, лесу, «эдлим» вступает в единоборство с своими соперниками за «рибэда» ¹⁰⁶, «макхар» выкрывает свое имя своим соперникам. Ночью кормящая теперь своих львят львица оставляет логово, чтобы наловить как себе, так и детям добычи. Вместе с ловким гепардом к обезумевшему от любви самцу газели подкрадывается леопард. Стада красивых диких ослов (Equus zebra или Е. Burchelli — еще не решено) и маленькие группы пятнистых жираф бродят по всей стране; степная корова (Antilope leucoryx) заботливо пасется вместе с своим новорожденным теленком. В мимозовых кустах вьюрки устраивают свои безыскусственные гнезда; [230] лопастной чибис вырывает себе в травяном кусту углубление, чтобы положить туда свои яйца. Дождевые пруды наполняются шпорцевыми гусями с целою толпою различных цапель, между которыми являются также настоящие цапли, чтобы полюбопытствовать на сколько справедливы рассказы туземцев, что в дождевых прудах водятся крупная рыбы. Высоко в воздухе носятся орлы, над ними в неизмеримой высоте описывают свои круги грифы, степня лунь летит неслышно над колеблющимся морем стеблей. Повсюду обнаруживается сила и жизненность весны.

Однако и это великолепие имеет свои темные стороны. Среди бесчисленных стай насекомых всего многочисленнее насекомые неприятные. Всюду, где есть вода, появляются на муку человеческую мускитосы, на муку животных мухи ¹⁰⁷. Животные, под кожу которых поместились их прожорливые личинки, бегают, точно безумные, с одного места на другое, чтобы заглушить отчаянную боль. Человек стонет от муки, наносимой ему почти невидимыми врагами. К этим адским мучениям присоединяются еще болезни дождливого времени. Вместе с водяными испарениями из почвы выходят миазмы, которые вскоре приносят лихорадку в подвижной дом кочевника. Над пастухом и его стадом кружит как злым предвестием гриф, для которого все равно — разорвать ли своим острым клювом тело овцы или обглодать человеческие кости; что на его долю выпадет праздник, в этом он уверен.

Но людям и животным угрожают еще и другие враги. С закатом солнца номад загоняет свои стада в безопасную зерибу. Тихо спускается ночь над шумным лагерем. Овцы блеяньем сзывают ягнят; только что выдоенные коровы улеглись спать. Их зорко охраняет толпа собак; вдруг собаки громко залаяли, в один миг они уже все в сборе и понеслись в ночной сумрак. Слышится шум непродолжительного боя, яростный лай и злобное хриплое ворчанье, потом победные крики; — то гиена бродила вокруг лагеря и после краткого сопротивления бежала от храбрых стражей его. Леопарду едва ли посчастливилось бы более. Но вот внезапно пронесся точно гул землетрясения — где-то близко заревел лев. Трижды — говорят туземцы — возвещает он громовым голосом свое прибытие, затем приближается к зерибе, в которой тотчас обнаруживается величайшее смятение. Овцы, обезумев, бросаются на [231] колючую ограду, козы громко блеют, коровы с громким стоном ужаса теснятся друг к другу. Верблюд, желая бежать, старается оборвать привязь. И храбрые собаки, выходящие на гиен и леопардов, воют громко и жалобно и бегут к своему хозяину. Но хозяин не решается выйти из дому в ночную пору; вооруженный только одним копьем он не смеет идти на встречу столь грозному врагу и позволяет ему перескочить могучим прыжком за изгородь в 10 футов вышиною выбрать себе жертву. Одним ударом страшной лапы повергает лев двухгодовалого бычка, ужасная пасть его раздробляет шейные позвонки, но вместе с тем и жизненный нерв беззащитного животного. С глухим рычаньем лежит хищник на своей жертве; большие глаза ярко блещут торжеством победы и свирепым наслаждением. Затем лев удаляется. При этом ему снова нужно перескочить через высокую ограду, но не хочется покинуть и добычу. Только при его громадной силе можно совершит такой скачек неся в пасти быка. Но ему это удается ¹⁰⁸, и затем он тащит тяжелую ношу в свое логовище, быть может на расстоянии полумили. Все живущие в лагере вздыхает свободнее; в присутствие его все были в оцепенении. Пастух безропотно покоряется своей участи, он знает, что лев всегда идет по следам его стада, куда бы он не направился с ним. Потеря претерпеваемая им от царя животных, также велика, как и подать, которую он в виде лучших экземпляров из своего стада должен внести своему правителю. Два короля требуют с него дани, он должен удовлетворить того и другого; обои требования неотразимы. И он рад, если небо сохранит его от большого несчастия.

В период дождей степь становится доступною и диким ордам негров. К востоку от Белой реки бродят в эту пору длинноногие шиллуки и динка, к западу черные такхали, дарфурцы, нубийцы и шейбуны. Они нападают, в случае если перевес на их стороне, даже на большие деревни и составляют грозу и ужас всех оседлых и кочующих жителей Судана. Все, что попадается им под руку, погибает. Они уводят людей и животных, хотя бы с тем, чтобы отмстить за нанесенные им обиды. Тот же кочевой [232] шех, жену которого они уводят с собою, был может быть предводителем шайки ночных разбойников, которые за несколько месяцев увели у них детей. Преступление всегда ведет за собою наказание.

Между Харифом и временем засухи расположены три или четыре промежуточные месяца; это — время или от октября до ноября или от ноября до февраля. Впрочем это самый счастливый период степной жизни, период, в который небесный посев начинает приносить плоды. В это-то время вылупляется из своего яйца похожий на ежа молодой страус, в это время птенцы большей части птиц выучиваются летать и подрастают телята антилопы. Влияние дождя еще не успело уничтожиться солнечными лучами и только способствует созреванию колоса. Только когда солнце начинает подыматься выше к северу, перевес остается на его стороне. Вода, которою до сих пор были наполнены хуары, испаряется; дождевые пруды высыхают. Теперь-то крокодил, живший в больших, богатых водою степных реках, закапывается в сырой ил и проводит там несколько месяцев во сне, похожем на смерть; окрыленные водяные птицы улетают к непересыхающим потокам. Уже в марте вода всех биракет ¹⁰⁹ и хуаров испаряется, и степной житель, с тем, чтобы напоить скот, прибегает к помощи ведер. Богатое молоком вымя коровы сжимается точно высохшие листья деревьев, которые уносит с их ветвей первый южный ветер. Для многих растений уж давно наступила осень: как только длинностебельчатые плоды адансонии становятся видимыми, то защищающие их листья опадают. В апреле прекращаются прохлаждающие северные ветры, и с этого времени на сцену выступают их противники; жизнь угасает, начинается уничтожение.

_______________

В этой области, очерк которой бегло набросан мною, кишит деятельная животная жизнь. Очень ошибся бы тот, кто бы назвал степь бедною: напротив того, она богата и производительна; в ней лежат целые страны; еще неисчисленные кочевые племена называют ее своею родиною; сотни тысяч верблюдов, рогатого скота, коз и баранов родятся здесь. Земледелие и скотоводство составляют [233] главные источники богатства жителей. Обоими отраслями занимаются очень усердно, хотя на первом месте все-таки стоит скотоводство. В полуденную пору водопои, расположенные по низменностям, представляют весьма своеобразное зрелище, — картину, в которой отражается благосостояние самой степи. Около такого водопоя можно встретить от 800 до 1,200 жаждущих верблюдов и стада рогатого скота, тысячи в три или четыре штук, которые пригоняются сюда пастухами. Более прихотливые стада коз приходят сюда затем же два раза в день. Множество пастухов, может быть половина всех мужчин племени, заняты исключительно тем, чтобы удовлетворить потребностям их нетерпеливых стад. Каждое племя обладает своим особым водопоем и, смотря по времени года и избранному пастбищу, ежегодно сменяет его. Скотоводы живущие в деревнях поят свой скот из деревенских цистерн. В начале они были тоже кочующими племенами, теперь же занимаются больше земледелием, чем скотоводством ¹¹⁰.

Но гораздо своеобразное прирученных животных степи являются животные живущие на свободе. Я замечу, что при кратком обзоре степных животных, я не принимаю в соображение тех существ, которые живут в больших лесах, так как я отношу их к обитателям девственного леса, Впрочем, хала имеют достаточно своих собственных интересных явлений и не нуждается в заимствовании от леса.

Из млекопитающих степи всего многочисленнее представители хищных, грызунов и жвачных. По близости обширных лесов встречаются все лесные хищники, с которыми мы ознакомимся впоследствии; повсюду же попадаются африканский гепард (Felis-Cynailarus-guttatus), степная рысь или каракал (Felis caracal), пятнистая — и полосатая гиены (Hyaena crocuta и striata), шакал (Canis variegatus) и феннек (Megalotis pallidus). К более редким явлениям принадлежит карсак (Canis pictus), который попадается в Кордофане. Два вида вивер (Genetta senegalensis и G. afra) очень обыкновенны, но поймать их довольно трудно, вследствие их крайней живости; род Herpestes имеет представителями три вида: Н. caffer, H. zebra и albicaudatus, Smith. [234] Представителями грызунов служат много родов и еще более видов мышей, с которыми я, однако, незнаком; кроме того, встречаются еще: степной заяц (Lepus aethiopicus) и несколько видов земляных белок, («сабэра» туземцев), из которых самая обыкновенная Sciurus brachyotus, Ehrenb., или Sc. leucoumbrinus.

Всего многочисленнее во всяком случае отряд жвачных, для которых степь служит настоящею родиной. Уже в Кордофане жирафа вовсе не составляет редкости; следы ее попадаются очень часто, хотя бы самое животное и нельзя было заметить. Она, по-видимому, именно создана затем, чтобы объедать древесные листья, — и наземные пастбища для нее очень затруднительны. Желая напиться или поднять с земли подножный корм, она принуждена раздвигать передние ноги так далеко, что копыта ее удаляются на 6 или 8 футов одно от другого. Понизивши таким образом свое тело, она может касаться губами до той поверхности, на которой стоит. Ее неуклюжесть, впрочем, только кажущаяся. Жирафа чрезвычайно проворна и на бегу перегонят самую лошадь; это необыкновенно приятное животное в неволе по своему добродушному характеру и доверчивости к хозяину; мне кажется, что ее арабское название «сэрафэ» — милая — основано именно на этих свойствах.

Из антилоп, живущих в степях восточной Африки, мы знаем приблизитёльно видов двадцать. Самые известные суть: Antilopa dorcas, газель, A. arabica?, аэриелль, A. leucoryx, степная корова (Бахкр-эль-хала), A. bezoartica (отличная от A. oryx, водящейся на мысе), тэталь, A. montana, A, Soemmeringii, A. caame, называемая туземцами также «тэталь», A. nasomaculata (отделенная от A. adax южной Африки); более редкие виды суть: A. Cuvieri, A. dama, «Аадра» туземцев, A. bubalis, миловидная A. hemprichiana и друг. Систематика подразделила их на столько же родов, сколько я привел здесь видов, но в такие подробности я вдаваться не стану. Все антилопы похожи по своей стройности на оленей и только немногие виды представляются как будто неуклюжими. Это чрезвычайно ловкие, быстрые животные, бродящие большими стадами по обширным степям. Величина их чрезвычайно различна. Известны антилопы, равняющиеся по величине взрослой корове, между тем как A. pygmaea, водящаяся на мысе, похожа на только что родившуюся косулю. В Судане представителем последнего вида слу-(обрыв строки в печатном тексте ) А. hemprichiana, которая мало превосходит предыдущую лань по величине, но значительно по миловидности и красоте. В некоторых местах антилопы очень робки, в других гораздо доверчивее. [235]

К более редким обитателям степи принадлежит внутренне-африканскй ящер (Manis-Phatages-Teminkii), которого мы добыли в Кордофане. Позже я видел другой экземпляр этого замечательного существа в неволе, в Хартуме, у Никола Уливи, который кормил пленника молоком и белым хлебом. Мой друг Гейглин добыл себе из степи также эфиопского муравьеда (Orycteropus aethiopicus).

Птицы живущие в степи, соответствуют весьма близко млекопитающим. Всего многочисленнее здесь хищные и бегуны. В степях встречаются все, без исключения, виды грифов, настоящие орлы живут больше в лесах, змеятники же чисто степные жители. В хала насчитывают четыре рода и пять видов этих интересных животных: два (С. zonurus и С. meridionalis), похожи на нашего европейского Circaetos brachydactylus, один замечательный похож на сокола (Polyporoides typicus), секретарь (Cypogeranus serpentarius, по-арабски «тэир эль нэзиб» и фигляр (Helotarsus fasciatus, Mus. Vindob.), самые своеобразные из всех хищников. Первый представляет соединительное звено между хищными и бегающими птицами и, подобно своим товарищам, разделяющими с ним одинаковую пищу, в высшей степени полезная птица; у него чрезвычайно длинные ноги, а сам он величиною с журавля, на которого похож также и распределением красок, по толщине же тела еще превосходит его. Ноги у него короткопалые и слабые, клюв сильный и толстый, на голове хохол, состоящий из одного или нескольких длинных перьев, хвост ступенчатый, средние рулевые перья очень удлинены; главный цвет оперения пепельно-серый или черный, живые глаза окружены широкою ярко-красною голою кожею.

Секретарь выходит пешком на охоту за змеями, составляющими его исключительную пищу; он ни мало не боится шипения и фырканья отвратительных и опасных пресмыкающихся, которые считают его своим злейшим врагом, и умеет очень хорошо парировать укушения ядовитых видов своими крыльями. Один удар клюва убивает наповал мелких змей,. но и с большими он сражается всегда с успехом. Секретарь порядочный обжора, очищающий от змеи значительные пространства степи; вследствие этого охотничья область у него обширна и он редко попадаются на глаза путешественников. Он бежит от человека и выбирает для жительства самые пустынные местности степей или хала. Гнездо его, но рассказам туземцев, устраивается всегда на земле.

Его товарищ по ремеслу, фигляр, гораздо обыкновеннее. [236] Название это дано ему Вальяном и Вигманом ¹¹¹ совершенно справедливо. Его можно узнать уже издали по беспримерно красивому полету. Он летит по воздуху точно корабль по волнам. С игривою легкостью и чрезвычайною быстротой спускается он внезапно на землю и в несколько секунд подымается опять под самые облака. Обыкновенно он держится высоко на воздухе, так что снизу виден только густой бархатисто-черный цвет тела и серебристо-белый — крыльев; иногда случайно он подлетает довольно близко к наблюдателю, который в этом случае может вполне налюбоваться на прелестный перелив красок и великолепие его оперения. Главным образом бросается в глаза ярко-красная восковица и голая кожа щек, видимые уже издали. Молодые экземпляры расцвечены не так красиво, но и их не трудно узнать по ловкости полета; в сравнении с ним всякий другой орел кажется беспомощным и неуклюжим.

Живое воображение туземцев придумало для этой птицы очень своеобразный анекдот. В Кордофане хищника этого называют «Сукхр эль хаким», т.е. врачебный орел. Ослепивши его птенцов, его заставляют принести какой то корень, известный только ему и обладающий чрезвычайно целебными силами, затем овладевают этим корнем, при помощи которого и могут вылечивать самые тяжелые болезни.

Кроме змеятника, повсюду в хала встречают еще весьма обыкновенного певчего ястреба (Melierax polyzonus). В Кордофане живет также довольно редкая вильчатая лунь (Hauclerus Riocourii). Представителем сов служит весьма обыкновенный Otus leucotis.

Все козодои северо-восточной Африки постоянные обитатели степей. Уже упомянутый нами Caprimulgus climacuras есть весьма обыкновенное явление, а после него чаще других встречаются: С. isabellinus и С. infuscatus; великолепный, соломенно-желтого цвета С. exumius довольно редок. Из ласточек для степи особенно своеобразна большая сенегальская ласточка (Cecropis senegalensis). Из щурок мы находили три вида с весьма многочисленными представителями.

Я пропускаю несколько порядков, с которыми мы встретимся еще в первобытном лесу, и перехожу к попадающимся в хала [237] бегающим птицам. В начале замечу только, что почти все голубиные виды восточного Судана очень обыкновенны в этой местности; цесарки попадаются в значительном числе, но франколины (Perdix Clappertonii или Kuppellii) несколько реже. Из европейских птиц сюда появляются на зиму в огромном количестве перепелки, а весною замечают здесь очень миловидную птичку куриной породы, но едва равняющуюся жаворонку (Hemipodius Meiffrenii).

Из бегающих птиц на первом месте стоит несомненно страус. Он встречается, повсюду в одиночку или небольшими группами из нескольких индивидуумов. Многочисленнее, но менее замечательны дрофы, эти антилопы птичьего мира. В Судане известно три вида их: Otis arabs, Linne, «хубахра» туземцев, О. nuba, «макхар» и О. melanogaster, Rueppell. Я сомневаюсь, чтобы живущая в Алжире О. houbara встречалась в нашей местности; скорее тут могут жить еще другие африканские дрофы.

Мы знаем двух бегунков, Cursorius isabellinns и С. chalcopterus, Tern., несколько лопастных чибисов, из которых самый обыкновенный Lobivanellus senegalensis, и два вида авдотки (Oedicnemus affinis и Ое. senegalensis), населяющие хала.

Болотные и водяные птицы являются в хала только в дождливое время, и некоторые виды первых даже размножаются здесь.

Пресмыкающихся степи, для которых она составляет настоящий рай, я, к сожалению не знаю. Присутствие рыб в больших дождевых прудах подвержено еще некоторому сомнению. [238]

_______________

Поездка в Кордофан.

Вечером 25-го февраля отлично оснащенная дахабиэ, которая, должна была довезти нас вместе с г. Петериком вверх по Белой реке к лесистому селению Торра, отплыла от хартумского «мишираэ» т.е. торной дороги к реке. Сильными ударами весел гребцы быстро спустили дахабиэ вниз по течению Голубой реки, у селения Раас эл Хартум вошли в Белую реку и при свежем северном ветре, дувшем на встречу течению реки, подняли паруса. Ветер был отличный, погода превосходная. Плаванье представлялось самое благополучное, и мы с большим удовольствием пускались в неизвестную еще нам степную область. Была пятница, и не даром Контарини закричал нам вслед известную поговорку.

«Venerdi ed marte, non si sposa, non si parte» ¹¹².

Пятница для плавателей самый дурной день. В этот день в Италии ни один корабль не выйдет в море, ни одна невеста не пойдет к алтарю, и уж конечно, ни кто не предпримет сколько ннбудь отдаленной поездки, как мы вольнодумцы это сделали. И моряки совершенно правы: пятница для отплытия самый несчастный день.

С чрезвычайной быстротой плыли мы вдоль берегов и, пока был попутный ветер, благополучно продолжали плавание. На следующее утро мы увидали, что река опять очень расширилась, имея не этом месте больше 3,000 шагов ширины. Вода была на своем среднем уровне и у обоих берегов оказались уже довольно обширные [239] отмели ила и песчаные островки. На них кишело бесчисленное множество разных птиц, непрерывными толпищами тянувшихся вдоль обоих берегов. В этот день мы видели многие тысячи нпльских гусей (Chenolopex aegypticus), цапель (Ardea cinerea, Sturmii, Egretta alba, Lindermayeri, Ardeola bubulcus etc), аистов (Ciconia alba на зимних квартирах), журавлей (Grus cinerea), клювачей (TantalusIbis), королевских журавлей (Anthropoides pavonina), священных ибисов, песочников и других болотных и водяных птиц. Все пространство обоих берегов, которое можно было обнять глазом, было покрыто мимозовыми рощами, которые уже и здесь принимали иногда характер тропических лесов северо-восточной Африки. Большие пространства еще и теперь были под водою, а на сухих мы могли видеть по стволам деревьев, до каких пор доходит высший уровень реки: в иных местах он поднимался на десять футов выше почвы. Там, где леса несколько отступали от берегов, открывалась необозримая равнина с возвышающимися на ней, там и сям, обнаженными холмами. Деревни скрываются за деревьями, но большие стада свидетельствуют о близости селении. Бесчисленные табуны овец, коров и верблюдов паслись на тинистых берегах, пощипывая короткую траву или обгладывая мелкие листки с древесных ветвей.

На длинных отмелях ила мы заметили глубокие борозды или канавы, направлявшиеся к лесу. Эти тропинки протоптаны гиппопотамами (арабы правильнее называют их речными «буйволами», — Джамус-эль-бахр, по ночам, когда они оставляют реку и отправляются на пастбище; и понятно, что по причине необыкновенной тяжести их тела короткие ноги их вязнут в тине, а животы тащатся по земле и пролагают эти борозды. Гиппопотамов здесь ужасное множество и они причиняют великий вред посевом дурры. Там, где водятся эти речные буйволы, водятся также и неизменные их сопутники крокодилы. Мы видели как эти страшные животные длинными рядами лежали по песчаным отмелям, точно древесные колоды, и при появлении нашей баркн медленно сползали в воду.

По обоим берегам обитает полукочующее племя, которое хотя живет на тот же лад, как настоящие номады, но не переходит с места на место. Это племя гассаниэ; стада составляют его единственное богатство. Правда, оно несколько занимается и земледелием, но существенным элементом его пропитания остается все таки скотоводство.

Чем больше мы приближались к Элеису, последнему селению, [240] находящемуся под турецким владычеством, тем шире становилась Белая река. По всей вероятности при высшем уровне воды у селения Буэхда ширина ее уже превосходит немецкую милю. Леса принимают характер девственных тропических лесов. Мы встречаем вьющиеся растения, побеги которых, больше шести дюймов в поперечном разрезе, похожи на настоящие стволы! В самой чаще, иногда совершенно непроницаемой, царствует уже чисто бразильская тропическая жизнь. Толпы обезьян с длинными хвостами кричат и ворчат в глубине леса или уморительными прыжками приближаются к берегу, чтобы напиться. Попугаи с пронзительным криком летают с дерева на дерево. На каждом шагу охотнику представляется новое интересное явление. Охота всякий раз дает самый удовлетворительный результат.

28-го февраля мы прибыли к месту, от которого в расстоянии полутора немецких миль от берега лежат селение Торра. В ожидании необходимых для переезда вьючных животных, мы разбили палатки. В какую бы глушь и незнакомую местность не забрался естествоиспытатель, он никогда не будет жаловаться на скукуг Мистер Петерик скучал от всего сердца и пламенно желал скорейшего окончания путешествия; а мы с бароном нашли в ближнем лесу столько развлечения, что охотно бы остались в этом месте и еще несколько дней. Впрочем, на другой же день все мои радости пресеклись, по причине пароксизма местной лихорадки. С одной прогулки я воротился совсем больной и по мучительному ознобу вскоре догадался какая хворь меня постигла. Барон немедленно открыл мне кровь — тогда мы, по советам одного простоватого итальянского врача, еще веровали в пользу кровопускания — но пароксизм не ослабевал. Между тем пришли верблюды и уже совсем навьюченные и готовые ожидали нас. Чтобы доехать до Toppa, мне нужно было среди жестокого пароксизма взлезть на верблюда. Я был так слаб, что не мог сидеть прямо и в полусидячем, полулежачем положении, старался удержаться на месте, хватаясь за один из ящиков, которыми мой верблюд был нагружен. Я страдал ужасно; каждый шаг верблюда приносил мне невыразимое мучение. От раскачиванья сделалась у меня рвота, a от усилий, делаемых мною, чтобы не свалиться; я вскоре лишился последних сил. Через три часа этой пытки, смертельно измученный, прибыл я в селение и там, почти без чувств, свален был в первый попавшийся токуль.

Чтобы не утомить читателя, я не буду распространяться и [241] перечислять того ряда болезней, через которые прошли мы с бароном, так как и он на следующий день впал в бред, чем обыкновенно начинается здешняя лихорадка; довольно сказать, что с этого дня лихорадка в разнообразнейших своих видах и проявлениях ни на один день не покидала нас во время четырехмесячного пребывания в степной области Кордофана. Больше тридцати дней провалялись мы на своих жалких походных постелях, причем втройне чувствовали все затруднения, которым подвергается в этих странах всякий путешественник, да втройне подвергались и неизбежным здесь лишениям.

До 9-го марта мы оставались в Торра. Только раз, 3-го марта, печальное однообразие нашей жизни прервано было приключением, которое побудило нас даже встать с постелей. Один из токулей загорелся, в одну секунду был объят пламенем и через пять минут от него осталась только груда пепла. К счастью, не было ни малейшего ветра, иначе, при необыкновенной быстроте, с какою здесь распространяются пожары, вся деревня непременно бы сгорела.

Селение Торра состоит из тридцати с чем-нибудь соломенных хижин, окружено небольшими нивами дуррн, но обладает громадными стадами. В ближайших лесах я видел табуны верблюдов, числом от пяти до шестисот штук, Их пасли лишь несколько собак и пастухов. Последние, когда я посещал стада, очень любезно предлагали мне молока от верблюдов. Оно на вкус кисловато и довольно противно, но чрезвычайно жирно, и потому пастухи охотно употребляют его в пищу. Каждые два дня, в полдень, верблюдов водили поить, но, чтобы упасти их от крокодилов, водили их не к реке, а к небольшим прудкам, формою похожим на корыта, сбитые из речного ила. В наполняющую их воду кладут куски глины, содёржащей много соли (этой глины здесь всюду множество); соль распускается в воде и верблюды, как все жвачные животные, с величайшей жадностью пьют этот соляной настой. В этих стадах находили мы удивительные по красоте экземпляры, и еще больше дивились тому, как низко их ценят. Берега Белой реки славятся наилучшими заводами верблюдов после атбарских. Для предстоящего путешествия купили мы одного, по свидетельству знатоков, отменного хеджина, и заплатили за него около тридцати талеров на наши деньги, что считается у туземцев громадною суммою.

9-го марта, в прелестное утро, мы с караваном мистера Петерика направились к первому селению Кордофана. С [242] трудом и неохотно взлезли мы на своих хеджинов. Барон еще сильно страдал, да и я далеко не выздоровел. Чтобы избавиться от скуки — медленного путешествия с багажом, мы пустились крупной рысью вперед, но не от ехали еще и пятисот шагов, как отменный хеджин барона на всем скаку взбесился, сбросил барона вместе с его седлом, поводьями, оружием и водяными мехами и затем скрылся между деревьями. После нескольких неудачных попыток, погонщики наших вьючных верблюдов признали невозможным поймать беглеца, и потому послали одного из своих товарищей назад в селение, чтобы повестить о случившемся несчастии. Поневоле должны мы были продолжать путь с вьючными верблюдами, на одного из которых сел я. Хабир зигзагами повел нас через степь и тем еще удлинил нам этот скучный переезд.

После четырехчасового пути в степи показались остроконечные крыши то кулей селения эль Эджед. В ту же минуту один из погонщиков заметил хеджина, скакавшего за нами во весь дух. To был араб, который привел нам бежавшего верблюда. Он его нашел беззаботно пасущимся в степи, на расстоянии четырех часов езды от Торра, тотчас узнал его и привел в Торра, откуда его немедленно послали вслед за нами. He смотря на такую неумеренную прогулку (отменный хеджин сделал в этот день не менее шести миль или сорока верст), в нем заметна была сильная наклонность продолжать, свои страннические подвиги. Но слуга наш Идрисс, нубиец, который, так сказать, взрос на спине верблюда, оказался, не таким плохим наездником, как барон: он надел на хеджина узду, крепко засел в седло и в продолжении получаса так гонял его по степи, что отбил всякую охоту упрямиться и своевольничать.

Как только мы приехали в эль Эджед и вошли в хижину, явилась целая толпа девушек с приветствиями: они начали петь хором и выделывать какой-то очень чувственный, но вовсе не изящный танец, с очевидным намерением добиться нашей благосклонности. Но мы были так измучены и голодны, что ни о чем другом не думали, как только поесть, да отдохнуть, а потому дали им порядочный бакшиш и отправили, заказав только принести нам кур и цыплят, так как другой живности в селении не водилось. Надо заметить, что» при этом мы обозначили кур, употребительным в Египте, названием «фарха». Шейх, в изумлении, покачал головою.

«Я слышал, что вы едете в Обеид, а хотите здесь покупать фарха? У меня есть одна, но старая, дурная.» [243]

— Это ничего, говорю я, тащи ее сюда. —

Он пришел и притащил — невольницу! которая, действительно, вполне соответствовала нелестному описанию шейха. Мы расхохотались и уверяли его, что эта хадимэ нам не годится, потому что мы фарха желаем купить для еды. Шейх убежал в ужасе, a мы только дивилась чего он испугался. Наконец Идрисс разгадал нам эту загадку, сообщив, что в Кордофане молодых невольниц называют фарха (зверки), а кур называют «фарудж». Он тотчас побежал вслед за шейхом, который уже начал смотреть на нас недоверчиво, и потребовал цыплят под их настоящим именм, после чего нам натащили их в громадном количестве.

Эль Эджед считается кордофанским селением, хотя он лежит за целых одиннадцать немецких миль от Гашабы первого настоящего кордофанского селения. Между эль Эджем и Гашабою находится степь Хала эль Акаба ¹¹³, через которую англичанин с своим проводником и одним слугой намеревался переехать в один день. На хорошем хеджине, пожалуй, не трудно переехать в день двенадцать миль (около 84 верст); но для нас, больных лихорадкой, это был бы пассаж слишком затруднительный. Мы сочли за лучшее потащиться с вьючными верблюдами, и на следующий день, около полудня, отправились вслед за майором, который выехал еще до света. Еще несколько часов тянулись мимозовые рощи, a там началась уже сплошная стена. На закате солнца мы остановились, напились кофе, потом ехали еще несколько часов, вплоть до ночи. Наши верблюды спугнули огромную стаю цесарок, которые с громкими криками рассеялись во все стороны. До тех пор мы еще не встречали этих птиц в диком состоянии и очень интересовались ими. Но они были до такой степени боязливы и осторожны, что нам не удалось убить ни одной. В десять часов вечера мы остановились и расположились ночевать среди степи, на песчаном месте, совершенно лишенном травы. С южной стороны степь на целую милю объята была пламенем: туземцы зажгли сухую прошлогоднюю траву, чтобы расчистить место молодым ивам, пробивавшимся из земли с первыми дождями.

11-го марта. Дальше ехать нельзя. Ночью у барона был новый [244] пароксизме сильнейшей лихорадки, и ему необходимо отдохнуть. Сегодняшняя дорога была еще однообразнее вчерашней; вид степи неизменен: кроме небольших партий газелей нам не встречалось никаких следов здешней богатой фауны.

От Эджеда мы ехали вместе с караваном пилигримов — чернокожих такрури, возвращавшихся из Мекки. Между ними особенное внимание наше привлекла одна девушка, лет пятнадцати, которая удивила нас как своею неутомимостью, так и необыкновенной красотой. Заранее прошу извинения у моих благосклонных читательниц, но утверждаю, что темный цвет кожи не мешает проявлению истинной красоты. Такрури совершает свои странствования к Святым местам, из середины Африки в далекую Азию, почти все время пешком, пробавляясь от места до места милостыней. С деревянной чашечкой в руке, на которой написан «Аият» — стих из Корана, и с несколькими сосудами из тыквенной корки, такрури безмолвно останавливается перед токулем, танхою или палаткою араба, кочевника, бедуина или нубийца, с безмолвною мольбой протягивает жителю хижины свою пустую посудину и ждет пока тот бросит в нее горсть дуррн или кусок маисовой лепешки. Такрури лишь на столько знаком с арабским языком, что может изложить по-арабски свой символ веры и понимает некоторые изречения из Корана ¹¹⁴.

Странствование к Святым местам длится иногда целые годы. Такрури переходят через знойные пустыни и безводные степи и, позабывая старую вражду, мирно проходят мимо» своего смертельного врага, совершая путь, имеющий в один конец не менее трехсот немецких миль протяжения.

Под именем такрури разумеют здесь всех чернокожих пилигримов, идущих из внутренней Африки, напр. из Томбукту, Дарфура, Борну, Бархрарми и т. д. Все эти пилигримы-негры, принадлежащие к разным племенам. В Судане они не пользуются уважением, потому что там их подозревают (я думаю [245] несправедливо) в похищении детей, которых они будто бы продают в рабство. Съестные припасы они действительно воруют.

Около полудня мы сделали привал под тенью нескольких мимоз и приготовили обычный в пустыне завтрак: кофе с морскими сухарями. Отдохнув часа два, мы крупною рысью поехали вслед за караваном и настигли его в обширных нивах, засеянных дохном (Pennisetum distichnum), у селения Гашаба, т.е. «деревянного». На ярком пламени солнечного заката резко обрисовывались черные силуэты его токулей. Вскоре затем мы встретили англичанина, возвращавшегося домой с охоты, во время которой он убил двух газелей. Через час мы вместе с ним в ехали в селение.

В Гашабе живут маджанины, отрасль большого кочевого племени Гассание. Они не кочевые, живут в постоянных хижинах, преимущественно в селениях Гашаба и Джоэмад, занимаются земледелием, возделывают дохн, хлопчатник и дурру, но промышляют преимущественно скотоводством. Стада их состоят из коров и коз, для которых, как во всех селениях Кордофана, вокруг деревень оставляют большие травянистые выгоны, так что нивы собственно отстоят от домов не ближе полумили и домашнему скоту предоставлены обширные пастбища. He мешает заметить, что селения Кордофана редко встречаются ближе десяти или одиннадцати верст одно от другого, чаще же от четырех до шести миль, т.е. верстах в тридцати или сорока друг от друга.

Здешние луга почти повсеместно покрыты отвратительным асканитом, степным растением, о котором я уже говорил выше. От него избавляются только на возделанных нивах, которые, не взирая на ужасная засухи, дают здесь богатые жатвы. Например, дохн родится здесь до того роскошно, что туземцы выбирают для жатвы только самые тяжелые и лучшие колосья, а остальное, около одной шестой доли всей жатвы, без опасения помереть голодною смертно, предоставляют птицам небесным. Жатва производится на тот же лад, как и в Хартуме, и зерна убираются так же. Женщин и девушки распевают довольно мелодично очень поэтические песни, с тяжелым трудом, по описанному выше способу, изготовляют из зерен дохна вкусный хлеб и превосходный напиток меризу, который приготовляется здесь несравненно вкуснее, чем в Хартуме. Причиною этому может быть и свойство самого зёрна, или оригинальный способ приготовления меризы. Здесь делается так: зерна дохна, содержащие очень много сахару, сначала растирают в очень мелкую муку, подбавляют воды, размешивают ее в [246] густую кашицу и оставляют перебродить и скиснуть. Когда эта смесь перекиснет, тогда перед хижиной разводят на песке сильный огонь, вываливают приготовленное тесто на разогретую почву, прикрывают его золой и снова раскладывают огонь. После трехчасового печенья этот хлеб вынимают из углей, горячий разламывают на куски и, наложив в сосуд, наливают водой. Через несколько часов начинается второе брожение, продолжающееся до следующего дня. Наконец массу процеживают, разливают в бурамы (шаровидные сосуды) и раздают. Кордофанская мериза напиток в высшей степени приятный, освежительный и служит лакомством старым и малым, богатым и бедным; во всяком случае он гораздо здоровее солоноватой воды, наполняющей большую часть колодцев кордофанского плоскогорья. Здесь в Гашабе люди и скоты пьют из одной цистерны, которая имеет до двадцати семи сажень глубинны и заключает стоячую воду, солоноватую, мутную и тинистую. Она содержит так много соли и селитры, что когда ее кипятят, на стенках сосуда отлагается довольно толстая кора.

Одежда маджанинов также не отличается от одежды гассание. Маленькие девочки носят, как и в Судане, рахад и отлично понимают, что он к ним очень идет. Между взрослыми девушками, т.е. достигшими двенадцати или тринадцатилетнего возраста, встречаются фигуры идеальной красоты; нередко и черты лица их также привлекательны. Они украшают себе голову и шею кусочками янтаря, цветными камнями, напр. сердоликом, стекляшками и т. п.; бедные украшаются кольцами из желтой меди, рога, слоновой кости и даже железа; у богатых встречаются даже серебряные пряжки, Женщины все без исключения очень тщеславны, чрезвычайно заботятся о своем украшении и почитают великим стыдом, когда волосы у них не напитаны салом или жиром. Они быстро стареют и тогда становятся на столько же уродливы, на сколько в молодости были красивы. На них лежат почти все тяжелые работы; мужчины работают мало: занятия их ограничиваются добыванием дерева, еще они таскают воду, да пасут стада; а остальное время проводят в полном отдыхе по своим токулям.

Маджанины любят петь и танцевать. Г. Петерик, который был далеко не прочь полюбоваться на красивых, стройных танцовщиц, поощрял их щедрыми подарками, и на эту приманку ежедневно собирал всех девушек селения на «фантазию» перед своим токулем. Пляска их не похожа на танцы рауазий и феллахских женщин в Египте. Они становятся в широкий полукруг, поют и [247] хлопают в ладоши; одна из девушек выступает вперед и начинает плясать. Мерными шагами, под такт пения, и перегнув назад верхнюю часть тела, подходит она к избранному кавалеру, постепенно и с изысканным кокетством раскрывает перед ним свою грудь, в начале танца прикрытую фэрдою, потом наклоняется вперед, а с размаха задевает его по лицу своими распущенными волосами, которые пропитаны жиром. После этого она с томными глазами медлительно отступает назад, а другая девушка начинает ту же самую проделку, потом третья, четвертая и так далее, пока не перетанцуют поочередно все. Мы, европейцы, охотно бы обошлись без прикосновения жирных волос, но надо было посмотреть на пламенные глаза кордофанского юноши, принимавшего участие в, танце и осчастливленного таким помазанием со стороны красавиц, — чтобы понять, как драгоценно должно быть такое явное отличие, такое роковое проявление нежности. Как гордо и страстно посматривал он на возлюбленную плясунью и с какою радостно втирал себе в лицо попавший на него жир! Оба пола здесь в высшей степени наклонны к чувственным наслаждениям, однакож женщины гораздо более стеснены относительно супружеской верности, чем настоящие хассание. Совершенно несправедливо рассказывают некоторые путешественники будто бы женщины «кордофанских селений пристают к иностранцам и грозятся избить палками того, кто не соглашается воспользоваться их благосклонностью.

_______________

Пребывание в Гашабе было далеко не из приятных. Мы бы еще довольно легко перенесли лишение хорошей пищи, если бы к нему не присоединился недостаток в питье. При сильной засухе, зное и обычной притом жажде, мы принуждены были часто прибегать к воде, добываемой из местного колодца, в сравнении с которой вода Бахрэль-абиадта наверное показалась бы нам нектаром; между тем как даже туземцы находят ее очень дурною в сравнении с водой Голубой реки. He удивительно, что питье из гашабского колодца вскоре возобновило нашу лихорадку. Барон страдал больше, нежели я. Пока он трясся, от озноба, лежа в токуле, я мог по крайней мере ходить на охоту, что всегда может доставить развлечение. Каждый день выезжал я на своем хеджине в степь, и хотя отвратительный асканит очень мешал мне, а мое чужеземное одеяние часто спугивало местных зверей, однако же мне удалось овладеть довольно большим количеством редких птиц. Я приучил [248] своего хеджина стоять смирно пока я стрелял с его спины: в начале, после каждого выстрела, он аккуратно бесился и нес меня в сторону. За седлом я возил с собою кордофанского слугу, который доставал и приносил мне убитую добычу, как собака. Впрочем, и этого следовало дрессировать для охоты, потому что он имел вредное обыкновение каждому убитому животному перерезывать горло, приговаривая: «Бэ исм лшгляхии эль рахман эль рахим ¹¹⁵.» В самом селении мы устроили также особую охоту. У одного араба была пара полудиких страусов, которых мы купили и застрелили, чтобы препарировать их. Отличное мясо страусов мы, конечно, с ели; оно нежнее говядины и имеет превосходный вкус дичи.

22-го марта рано утром Бимбаши выехал из Гашаба, а мы в тот же день последовали за ним перед солнечным закатом, и после трех или четырех часов езды остановились отдохнуть среди степи. На другой день рано утром мы поехали дальше. У меня так разболелась нога и притом мой верблюд был так плохо оседлан, что я едва мог держаться в седле и, не доехав до Джоэмада (в шести немецких милях от Гашаба), опять был сброшен своим взбесившимся верблюдом и притом прямо в мимозовый куст. Исцарапанный, истерзанный, в разорванном платье, с трудом выполз я из колючего кустарника и уже на простом скромном осле продолжал путь. Тщедушный мой скотик вскоре отстал от длинноногих верблюдов; я очутился один, направляясь вслед за караваном, опять разболелся и в пароксизме лихорадки с величайшим трудом добрался до деревни и вошел в первый попавшийся токуль. Тут я попросил анкареб, воды для питья и позволения отдохнуть, потому что был очень болен. Добродушные хозяева хижины приняли меня ласково и немедленно удовлетворили моим просьбам. Вскоре пришел живущий по близости шейх, осведомился о моем здоровье и приложил всякие старания к облегчению моих страданий. Мне принесли воды, настроенной на кисловатых лепешках дурры, и этот напиток чрезвычайно освежил меня. К вечеру лихорадка прошла, я встал и с благодарным сердцем покинул своих приветливых хозяев. Шейхи всех селений в Судане обязаны давать приют всякому путешественнику; поэтому в каждой деревне есть просторное, прохладное жил е для проезжих; однако же со стороны совершенно [249] чужого человека, приютившего меня так охотно и добродушно, это было доказательством настоящего гостеприимства и доброты. С моей стороны было бы совершенно несправедливо предполагать, что оказанные мне услуги были не более как дань, которую шейх считал себя обязанным принести одному из своих завоевателей — он принимал меня за турка. He проще ли будет дать такому гостеприимству е.го настоящую оценку: это совершенно бескорыстное исполнение обычая, издревле почитаемого и священного, и в котором с одинаковою добросовестностью практикуются как богатые, так и бедняки.

Я отыскал Бимбаши и барона в токуле на другом конце деревни и узнал, что решено в ту же ночь выезжать до селения Том и там дожидаться нашего багажа. При моем болезненном состоянии перспектива была очень печальная; однако же лишения и бедствия всякого рода обычная участь путешественников в этих странах, и потому, не взирая на свою крайнюю слабость, я должен был снова взлезать на верблюда. Как только взошла луна, мы выехали из Джоэмада; вскоре однако же я так ослабел, что принужден был слезть и несколько часов отдыхать. Постелью служил мне тонкий коврик, разостланный на песке. До тех пор я еще никогда не жаловался, а тут испускал невольный стон. Только на следующее утро прибыли ми в Том; но я целые сутки провалялся в лихорадке. Вот что называется «путешествием во внутреннюю Африку!» —

Утром, 25-го марта мы пустились дальше. В полдень отдыхали в Тендаре, вечером в Вади-Сакие, двух маленьких деревушках, расположенных в степных перелесках. Из Вади-Сакие барон с англичанином уехал вперед от каравана, желая скорее добраться через Бару в эль Обеид, самое значительное местечко Кордофана. Я ехал с вьючными животными и прибыл в Бару к полудню.

Бара большое селение, состоящее из токулей и имеющее более полумили в окружности. Оно лежит в отлогой котловине, имеет много колодцев, не очень глубоких и наполненных довольно порядочной, хотя все-таки слизистой водой; кроме того, в Баре много садов, свежая зелень которых необыкновенно отрадна для глаз, утомленных однообразием желтой степной травы. Несколько финиковых пальм, здесь посаженных, приятно напоминают о более умеренных, благодатных странах; сочная зелень мимоз группируется тенистыми беседками, а густолиственные кусты набака растут [250] вокруг всех хижин. В садах разводят пшеницу, лук, табак и некоторые овощи. Все это орошается посредством черпальных колес, приводимых в движение животными или «шатуфф» ¹¹⁶, которыми управляют невольники. Воду накачивают сперва в обширный бассейн и только вечером разливают по грядам.

Бара раскинулась широко. Токули разбросаны по пустыне и перемежаются кустарниками и нивами дохна и дурры. Когда с началом дождливого времени всюду пробивается молодая травка, тогда табуны верблюдов, рогатого скота и коз пасутся среди самого селения. Угодье каждого обывателя огорожено зерибою; у наиболее достаточных бывает иногда до двенадцати соломенных хижин, которые образуют в своей ограде особую деревеньку.

По приезде нашем оказалось, что кардофанский губернатор Мустафа-паша, жил теперь в Баре. Палатка его была разбита на западном конце селения, в тени деревьев. Барон сделал ему визит и был принят очень приветливо. Узнав, что барон занимается естественною историею, паша немедленно подарил ему жирафа, который однако же до нас не дошел, вероятно по небрежности или по мошенничеству одного из его слуг.

6-го апреля мы выехали из Бары и направились к главному городу области. В Баре барон подружился с кашефом, надавал ему каких-то лекарств от мучившей его долголетней болезни, и за это получил от него верблюдов для перевозки нашего багажа и рекомендательное письмо к одному из друзей кашефа в Обеиде, о котором он отзывался как о «Раджель аасим» — превосходнейшем человеке. Кашеф дал нам в проводники собственного слугу. Дорога к городу идет через редкий мимозовый лес, в котором там и сям разбросаны дохновые нивы различных деревень. Мили за четыре от Бары путь лежит через низменный горный хребет Джебель эль Курбач (гора дорожной плетки), с вершины которого вдали виднеются остроконечные токули столицы. Влево от дороги видели мы небольшие рощи из адансоний, гигантских деревьев старого света, называемых туземцами табальдие, баобаб или кунклес. В оголенных кронах этих колоссальных деревьев с резкими криками летали серо-зеленые попугаи, вероятно отыскивавшие в стволах дыры для гнезд своих. Несколько далее, [251] под тенью высоких мимоз, находится «Фула», т.е. углубление в земле, наполненное дождевыми потоками Харифа. Воду эту можно пить еще довольно долго после того как минует период дождей.

По уверениям наших погонщиков и no свидетельству многих других лиц, достойных полного доверия, эти и многие другие фулы Кордофана содержат много больших рыб, пока не пересохнет вода. Пальме полагает, что эти рыбы родятся или из той икры, которую оставляют в этих прудах прошлогодние рыбы, или из той, которую заносят сюда рыбоядные водяные птицы с Белой реки. И то и другое кажется мне сомнительнм, потому, что во 1-х, рыбы здесь излавливаемые все чрезвычайно крупны, во 2-х потому, что все водяные птицы слишком быстро переваривают пищу, чтобы через такое большое пространство доносить сюда свежую икру. Утка, напр., для переваривания пищи употребляет отнюдь не больше полу-часа, а самая быстролетная водяная птица не может употребить менее часа, на перелет от Вахр эль абиада до Обеида, которые отстоят друг от друга более, чем, на двадцать немецких миль. Во время засухи дождевые пруды совершенно высыхают; мы сами нашли упомянутую фулу совершенно сухою на обратном пути, и я с своей стороны могу представить только одно объяснение, именно, что рыбы, как многие амфибии, зарываются в глубокий ил, в котором сохраняется некоторая влажность, и там переживают род спячки, пока пруд не наполнится снова водою. Это воззрение подкрепляется наблюдениями почтенного естествоиспытателя Фабера. На острове Исландии зимою пруды вымерзают до самого дна, однако же весною форель там опять появляется совершенно бодрою и взрослою, между тем как в Германии при сальных морозах и происходящем от них недостаточном притоке воздуха многие рыбы мрут окончательно. Почему этого не случается в Исландии — совершенно непонятно, может быть еще более непонятно чем замечательное периодическое появление рыб в прудах внутренней Африки. Прошу заметить между прочим, что мне не удалось лично удостовериться в справедливости слышанного и, я вовсе бы не коснулся этого сомнительного пункта, если бы мне не выдавали его многократно за общеизвестный и несомненный факт.

Город эль Обеид, расстилавшийся перед нами, обязан своим названием именно такому пруду. На том месте, где теперь стоит город, была фула, в которую свалилась лошадь одного из кордофанских военачальников, еще до того времени когда турки завоевали страну. Лошадь эта завязла в тине и утонула. Кордофанцы [252] прозвали поэтому случаю пруд «фулою хоссан эль абиадт», т.е. дождевой пруд Белой лошади название, сократившееся впоследствии до «эльабиадт». Несколько хижин, стоявших по близости пруда и к которым вскоре присоединилось множество других хижин, также носили в начале название «эльабиадт», перешедшее наконец в «эльобеид». Город, возникший из этого селения, еще и нынче обозначается в письменных документах, как «эль Абиадт».

Проводник привел нас прямо к дому «превосходнейшего человека». К удивлению нашему, мы в ехали в грязный двор. Никто не обратил на нас ни малейшего внимания, не оказал нам никакой помощи, и мы принуждены были сами хлопотать о своем размещении. Как мы не были измучены и утомлены, но наконец рады были и тому, что нам отвели на ночлег жалкую рекубу, из которой для этого повыгнали ворчавших невольников. Среди ночи, мы были разбужены страшным шумом. Наши погонщики верблюдов перепились вместе с хозяйскими слугами, за что-то поссорились и начали драку. Ясно, что нельзя было оставаться дольше в доме такого превосходнейшего человека, оказавшего нам притом такое удивительное гостеприимство. Мы решились в ту же ночь искать другой квартиры. Барон приказал погонщикам навьючить весь багаж сызнова, а сам уехал отыскивать, другое помещение. Я же остался и, вооружившись нильской плеткой, наблюдал за строжайшим выполнением приказа. Хотя на эту ночь мы не отыскали себе другого приюта в городе, покоившемся непробудным сном, однако же добились того, что оторопевшие слуги больше нас не беспокоили.

На другой день, за высоким поручительством Векиль эль Мудирие, т.е. чиновника, правившего областью за отсутствием губернатора, нам отворили ворота жилища одного французского резидента, по фамилии Тибо, которого на ту пору не было дома. Когда мы заявили свое европейское происхождение, вся домашняя челядь этого отличного человека, приняла нас с величайшею готовностью и немедленно доставила нам все нужное.

Впоследствии мне случилось познакомиться с человеком, гостеприимством которого мы пользовались в Обеиде. Во всем Судане он известен под именем «шейха Ибрагима» живет здесь уже тридцать лет, равно любим арабами, турками и европейцами, a co всевозможными бедуинами состоит в теснейшей дружбе. В обществе европейцев он развеселый, даже слишком веселый малый, a в присутствии магометан становится важным шейхом, который [253] никогда не произносит имени Пророка не прибавив к нему восклицания, «Аллах муселлем ву селлеэд аалеиху!» ¹¹⁷ и не поцеловав притом свою собственную руку с обеих сторон. Всех магометанских святых он кажется чтит не меньше самих правоверных, о воспитании верблюдов и лошадей говорит с толком и умеет притом как настоящий купец различным образом ладить с турками, арабами и бедуинами. Он умеет распознавать настоящие дамасские клинки и не упускает, случая в присутствии турок расхвалить их по сравнению с менее ценными «табанскими» клинками; почтительно обращается с губернатором области и называет его не иначе как «эффендина» (наше великолепие), словом в совершенстве постиг «тартиб эль беллед, т.е. местные нравы и обычаи. В собственном доме он гостеприимен как араб, и как настоящий патриарх неограниченно властвует над стадами своих невольников, верблюдов, быков, овец и коз; в диване, т.е. в гостиной своих лучших друзей он, несмотря на пятидесятилетний возраст, при случае юношеским жаром танцует грациозную польку. До сих пор он счастливо избегнул зловредных влияний климата и в сущности еще бодрее, чем кажется с виду. Его волосы и борода рано поседели, во время одного очень трудного переезда через Бахиуду, где он по целым дням мучился жаждой, от которой даже умерли на его глазах трое из его спутников. Для утоления жажды он принужден был прибегнуть к верблюжьей моче и наконец, почти полумертвый, добрался до реки.

Тибо конечно сумел бы удержать нас в Обеиде даже дольше, чем мы сами того желали, но в его отсутствии нам здесь вовсе не понравилось. Охота в окрестностях города вовсе не удавалась, занятий никаких не было, и потому нас обуяла такая скука, какую я впоследствии испытал еще только раз — в Александрии. Поэтому 13-го апреля мы таки уехали из Обеида в Мельбес, селение, лежащее на юге Кардофана, среди девственного леса, обещавшего нам богатую добычу. Выехав за город, я остановил своего дромадера, чтобы еще раз взглянуть на эль Обеид, который теперь расстилался перед нами как на ладони.

Эль Обеид лежит в необозримой равнине южной части Кордофана, по Рюппеллю под 18° 11' с. ш. и 27° 48' в. д. (Париж) и отстоит от Бахр эль абиада в тридцати пяти немецких милях, [254] а от восточной границы Дарфура по большей мере в двадцати милях. Город состоит из нескольких состоит из нескольких частей, что происходит от чрезвычайного разнообразия его обитателей. В Урди ¹¹⁸ т.е. лагере, живут турки и состоящие под их начальством солдаты, в Данакле или Данагле пришельцы из Нубии (них называют Данагла ¹¹⁹), в Мархарба северяне, состоявшие прежде на службе у правительства, т.е. алжирцы, фецанды, марокканцы и т. д. и наконец в ч Такарви или, Тархарни живущие здесь — такрури или тархури, Главный квартал города есть Урди. Здесь находится дворец губернатора — одноэтажное здание, сбитое из глины, с плоскою крышею; диван — широкий, прохладный сарай или балаган с небелеными стенами; жилища всех чиновников — токули, окруженные крепкими земляными валами; казармы, госпиталь и рынок. Казармы ни что иное как штук сорок токулей, построенных в два ряда и окруженных одной крепкой непроницаемой зерибой, в десять футов вышины и пять футов толщины. Внутри этой ограды кроме хижин еще довольно пространная площадка. Госпиталь построен в таком же роде, но устроен во всех отношениях хуже хартумского: неумелые врачи и совершенно невежественные аптекари хозяйничают там таким ужасным образом, что попадающий туда больной считает дни, проведенные в госпитале, самым ужасным наказанием. Над головами здоровых и больных солдат в казармах и в госпитале поселились маленькие аисты Судана. Они строят себе прочные и просторные гнезда под страусовыми яйцами, украшающими вершину каждого токуля, и там спокойно кладут свои яйца. Иногда и священный ибис гнездится на большом дереве, стоящем среди города. По крайней мере на одном харази видно зараз от двадцати до шестидесяти гнезд различных птиц, принадлежащих к более или менее близким между собою видам.

Здешний рынок очень дурен, хотя торговля ведется значительная. Торг начинается не ранее трех часов пополудни, да и невозможно, чтобы многочисленные торговцы и покупатели собирались в раннюю пору дня на этой пыльной, обширной площади, на которой нет ни малейшей тени и никакой защиты от знойных лучей солнца. Товары разложены не в прохладных крытых лавках, а под простыми навесами, состоящими из самых легких циновок. Купцы [255] располагают свои товары на бычачьих шкурах, даже не выделанных. Обыкновеннейшими предметами торговли служат: бумажные; ткани, стеклянные бусы, плохой местный табак, зерна дурры и дох на, тамариндовые лепешки и съестные припасы. Хлебопеков вовсе не водится. Среди базара сидят на пёске невольницы, и продают тонкие лепешки из дохновой муки, по одному пара (геллер) за пять штук; и все-таки их покупают немногие, потому что всякий сам себе готовит это не затейливое печенье. Неподалеку от базара несколько токулей исправляют должность кофейных домов, надо признаться очень грязных.

Настоящая торговля Обеида происходит не на рынке, а на дому у купцов; там можно во всякое время получить сколько угодно невольников, слоновой кости, арабской камеди, тамариидовых пряников и иных местных продуктов. На первом плане стоит торговля невольниками, затем следует аравийская камедь и слоновая кость. Камедь собирают в Кордофане громадными количествами, a слоновая кость получается, в Обеид большею частью из Дарфура, откуда ежегодно вывозят ее многие сотни центнеров.

Торговые сделки и здесь находятся, большею частью в руках данаглей; в северо-восточной Африке они занимают тоже место, какое евреи занимают в Европе: они встречаются везде, занимаются всякими ремеслами и кроме того промышляют на все лады, не разбирая средств и не останавливаясь перед самыми гнусными. Е числу последних принадлежит между прочим приготовление евнухов из негритянских мальчиков. Большинство этих несчастных, которых ревнивые турки так дорого ценят; вывозится из Обеида. В глазах обитателей внутренней Африки выгодность этого промысла до сих пор вполне оправдывает такую жестокость. — Собственно ремесленников в Обеиде очень немного: туркам бывают нужны только портные, башмачники, седельники, кузнецы, жестяники, столяры, ювелиры; а кардофанцам и тех не надо. — Всех таких мастеров можно найти по близости от рынка.

С неграми, населяющими окрестные страны, производится довольно оживленная меновая торговля. Из Такалэ и негритянской земли Нуба идет золото и невольники; из Дарфура невольники, слоновая кость, страусовые, перья и т. д. Все это выменивается на стеклярус, бумажные ткани, порох (не смотря на, строгое запрещение вывозить этот товар) и т. д. — Золото здесь, как вообще в Судане, идет в продажу в виде колец, выливаемых неграми в глиняные формы. По свидетельству знающих людей это золото [256] чуть ли не лучшее на всем земном шаре, неуступная но чистоте даже венецианским дукатам. — В прежние времена кордофанские женщины носили такие кольца ради украшения, но турки так обобрали народ, что у туземцев не осталось никаких драгоценностей. He редко пускают в ход самые жестокие меры чтобы овладеть золотом. Нынче оно появляется только в качестве менового товара, да и то обладатель подобного добра старается умолчать об этом, и хорошо делает: как только турки пронюхают, тотчас обложат владельца какими-нибудь высокими хотя совершенно косвенными налогами, или заведут с ним тяжбу, которая разорит его в конец. В теперешнее время одни только жены поселившихся здесь турок имеют право безнаказанно носить эти местные украшения. Они состоят по большей части из пряжек, очень просто, но красиво сплетенных из четырех или шести свитых из золота снурков различной толщины, по концам крепко спаянным. Иногда одно запястье весит от четырех до шести унций и следовательно стоит от 96 до 150 талеров на наши деньги, так как в наше время в Кордофане один унц такого кольцевого золота ценился в 380 пиастров. Здешние ювелиры или «зеиары» ¹²⁰ самыми плохими инструментами умудряются делать очень тонкую и красивую работу. Я видел турецкие подстаканники или «зеруфы» и иные сосуды филигранной работы, отделка которых не посрамила бы ни одного из хороших европейских ювелиров.

В Кордофане, как во всех вообще египетских владениях, очень неудобен и чувствителен недостаток мелкой монеты, который служит не малым препятствием к оживлению торговли. В Хартуме, при размене крупной звонкой монеты (талеров Марии Терезии, пятифранковых, а также местных) непременно теряется от 15 до 20 процентов, а в Обеиде потеря была бы еще чувствительнее, если бы не придумали как помочь горю. Куют небольшие железные пластины и дают им форму писанных прежде гашашей от которых произошло и самое их название. Сорок этих монет равняются одному пиастру и следовательно гашаш стоит около одного геллера на наши деньги. Чтобы удобнее было носить их в карманах, нижнюю часть, которую можно бы назвать рукояткой загибают и все острые углы по возможности притупляют. [257]

Гашаш между прочим может служить меркою для оценки заработной платы кордофанского ремесленника, потому что всякий умеющий плавить и ковать железо имеет право наделать себе сколько угодно гашашей. Работая целый день, кордофанец наковывает себе денег на сумму равняющуюся по большей мере двум или трем пиастрам.

Постройки Эль-Обеида раскинулись очень широко. Так как каждая усадьба окружена зерибой, то между жилищами по всему городу образовались переходы и участки земли, по которым тянутся тропинки. Они до того песчаны и пыльны, что нога чуть не по колено тонет в сыпучей почве, а сам пешеход рискует задохнуться при страшной духоте, постоянно царствующей здесь. Каждый обыватель столицы, когда хочет оградить свою усадьбу земляным валом, без церемонии берет нужный для того материал тут же, среди города, на улице. От этого образуются ямы, в которых собирается всякая нечистота. Нередко и в большом количестве встречается там и падаль, которую ленивые туземцы беспечно предоставляют гниению, не позаботившись даже прикрыть ее песком. В прежние времена даже человеческие тела оставались не погребенными на земле среди города; теперь этого не случается, хотя некоторые из новейших путешественников утверждают противное. Впрочем, жители Обеида пакостят эти ямы на всякие другие лады, отчего в Обеиде воздух постоянно заражен отвратительными миазмами и вонью, которую можно выносить с трудом»

Вода в Обеиде дурная; пить можно из немногих колодцев, в которых она не очень соленая. Пьют здесь больше меризу, которую зато умеют отлично приготовлять. Кроме постоянных лавочек, в которых цветущие, смуглые, раздушенные симбилем прислужницы разливают меризу, не отказываясь удовлетворять и некоторым другим желаниям посетителей на всех сколько-нибудь обширных площадях Обеида после полудня всегда встретишь невольниц, — предлагающих жаждущим прохожим освежительный напиток который они сами приготовляют и разливают в небольшие тыквенные чаши. В некоторых семействах также постоянно варят меризу и бильбиль для публичной распродажи. Для обозначения места, где можно купить питье, выставляется длинный шест с пучком соломы наверху, совершенно также, как делается во многих европейских селениях, где продают вино и водку; эта приветная вывеска никогда не остается незамеченною. [258]

Чрезвычайно смешанное население Обеида составляет до двадцати тысяч душ. Арабский говор слышится так же часто, как и четыре или пять негритянских наречий. Жизнь обывателей сложилась совершенно так же, как и в Хартуме; но здешние жители чуть ли не еще больше предаются чувственным наслаждениям, ужасно распутничают и потому более наклонны к преступлениям. Собственно жизнь начинается лишь после солнечного заката; в знойную пору дня жители спят по своим токулям и не иначе выходят оттуда, как по самой крайней необходимости, напр. чтобы сходить на рынок или исполнить какую-нибудь работу. По ночам раздается пение, хлопанье в ладоши, звуки тарабука и другая плясовая музыка: это значит что где-нибудь происходит фантазия. Тут и любовники отправляются на тайные свидания, а за ними, от токуля к токулю, осторожно пробираются воры, которых в Обеиде множество. Нельзя не сказать, что турецкое правительство всеми силами старается отвратить это зло. Лет десять тому назад никто не мог уберечь своего добра, а нынче с ворами короткая расправа: как только поймают, сейчас тащат к губернаторскому дворцу и против его ворот вешают. Мустафа-паша, тогдашний мудир, был настоящий бич всех воров и разбойников; первых вешали, а вторых привязывали перед дулом пушки и за тем палили из нее.

На все работы, которых ленивые туземцы избегают, употребляются здесь невольники — эти всесветные вьючные животные. Они поливают сады и поля, пасут скот, строят дома, складывают тернистые изгороди, обрабатывают нивы и т. д., а их хозяева между тем лежат в токуле. или занимаются благородным напитком — меризою. При всех этих тяжких работах негры носят еще тяжелые цепи и за малейшие проступки бесчеловечно наказываются.

У кордофанских женщин также есть невольницы, как у мужей их рабы. Сами они работают крайне мало, любят праздность и избегают солнца, чтобы не загореть и сохранить своему телу более светлый опенок, чем тот, который отличает рабочих женщин, подвергающихся солнечным лучам. Некоторые в этом отношении достигают совершенства, так что у них кожа не темнее, чем у какой-нибудь смуглой европейки. Телосложение их замечательно красиво.

Общение между особами различного пола здесь еще вольнее чем в Хартуме и сходно с тем что замечается между представителями племени Гассаниэ. Обращение женщин почти ничем не отличается [259] от того, которое обычно у публичных женщин в Египте: они, ни мало не стесняясь, открыто предлагают свои услуги. По этой причине столица Кордофана кажется чувственному нубийцу обетованною страной; а для цивилизованного европейца Обеид ничто иное как скучнейшее и несноснейшее место изо всей северо-восточной Африки.

_______________

Дорога в Мельбес идет через халу, перерезанную множеством хуаров. В дождливое время в этом краю выпадает столько воды, что на некоторое время образуются периодические речки, которые вызывают на своих берегах цветущую растительность. В лесах повсюду заметна усиленная животная жизнь. Мы ехали медленно и постоянно забавлялись охотой. Ночью мы доехали до деревни, стоящей у подошвы горы, вершина которой Джебель Мельбёс, уже давно виднелась вдали; мы вошли в просторную рекубу и устроились там по возможности хорошо.

Мельбес или Мюльпес довольно большое селение с несколькими дурно содержанными садами и многими колодцами с отличной водой. Деревня лежит в котловине, со всех сторон отлогой, и в дождливое время представляет настоящий земной рай, который и во время засухи несомненно приятнейшее место во всем Кордофане. Леса, со всех сторон окружающие селение, на юге сливаются с девственными лесами негритянских областей Такхале, Шейбун и Нуба и заключают в себе необыкновенно богатую особями и видами фауну; жители деревни еженедельно в назначенные дни отправляются на охоту. Тысячи коров, коз и овец под присмотром пастухов, принадлежащих к кочевому племени Кабабиш (в переводе: баранов пасущие), щиплют траву и сочные древесные листья, а в полдень собираются вблизи селения к воде, которую для них черпают из колодцев пастухи.

Пока не привяжется лукавая лихорадка, которая истомляют человека физически и нравственно, естествоиспытатель может отлично пожить в Мельбесе, испытывая истинное наслаждение. У меня были полны руки дела, хотя бы для одного препарирования и описания нашей добычи. Охота выходила всегда удачною и изобильною. Различные виды орлов, соколов и ягнятников радовали нас как зоологов; чудно раскрашенные, яркие лесные птицы тешили зрение, a различные роды диких кур доставляли отличную поживу для нашей кухни, вообще говоря довольно скудной. Когда барон на время [260] уезжал от меня и брал с собою повара, я принужден был сам заниматься стряпней. Прихотничать не приходилось, так как выбирать было не из чего, а потому я считал особым праздником когда удавалось устроить себе лакомое блюдо из цесарок или зайцев. Зелени почти никогда не было. В Кордофане уже невозможно вырастить никакой порядочной овощи: климат слишком знойный, а почва слишком тощая; известные растения, замещающие в Египте овощи и к которым турки уже привыкли, здесь не родятся. В некоторых садах, у наиболее зажиточных обывателей Обеида, я видел лимонные кустики, искривленные, самого жалкого вида и приносившие лишь мелкие, зеленые сухощавые плоды, никогда не вызревавшие; дыни, в Хартуме еще довольно вкусные, здесь никуда не годятся; и с остальными плодами тоже. Но мы нередко чувствовали недостаток и в других, более существенных средствах к пропитанию. Как ни многочисленны здешние стада, а мы не могли добиться мяса и масла, потому что поселяне очень неохотно доставляли нам провизию; от молока я принужден был отказаться по болезни, а курицу редко удавалось достать. Обыкновенно мы питались туземною похлебкой, приготовленною из черных глянцевитых лепешек дурровой мухи, или просто одной рисовой кашей.

Я бы охотно позабыл обо всех этих лишениях из благодарности за драгоценную добычу, доставляемою охотою, когда бы постоянная лихорадка окончательно не портила мне жизнь в этой уединенной деревушке. Я жил в Мельбесе, правда, в самое нездоровое время в году; приближение тропических дождей с каждым днем становилось чувствительнее; палящий южный ветер подымал облака пыли и песку, затруднял дыхание и, будучи насыщен электричеством, томительно действовал на тело. Бесконечно долго тянулись эти тяжелые дни, и только одна охота поддерживала меня на ногах, без нее я бы совсем пропал.

Днем в Мельбесе было тихо, а ночью все оживлялось: ленивые жители приободрялись, а из ближайшего леса стали жаловать к нам, впрочем не всегда приятные, гости. По деревьям, рассеянным между хижинами, преспокойно мурлыкали козодои, а в верхушках токулей раздавались крики совы, наводящие тоску только на светских людей. Но бывали и другие посетители: каждую ночь приходили гиены, которых собаки чуяли еще издали, встречали отчаянным лаем и, собираясь стаями со всего селения, прогоняли, после чего гиены с воем уходили в лес. Во время пребывания моего в Мельбесе, к [261] хижинам селения два раза подходил лев: в первый раз он задрал верблюда, а во второй быка. Благородное животное, впрочем, очень мало попользовалось от обеих жертв; на следующий день мы стреляли грифов, налетевших на остатки царского стола, а в следующие ночи лакомая добыча привлекала целые толпы голодных гиен. Когда приходил лев, возвещавший свое приближение не однократным громовым рычаньем, наши храбрые собаки струсили: они не только не решились выйти на бой, но с воем попрятались в угол зерибы. Кроме льва и гиен, по ночам осаждали селение пантеры и охотничьи леопарды (Felis guttata).

_______________

17 апреля барон Мюллер уехал, чтобы сговориться с Мустафой-пашею и г. Петериком насчет предположенной нами поездки в Такхалэ. Я остался в Мельбесе с. одним слугою, которого выучил снимать шкурки с птиц и зверей. К вечеру на горизонте появились грозовые тучи и неподалеку от нас упало несколько капель дождя — предвестников наступающего дождливого сезона; я от души обрадовался этим старым знакомым, потому что с самого от езда из отечества вовсе не видел дождя. С южной стороны, от времени до времени, потемневшее небо бороздилось молниею; гроза была еще далеко, но изредка доносились до нас глухие раскаты грома.

Из письма, полученного мною 26 апреля от барона я узнал, что 23 была Пасха. Я этого не знал, и как раз в пасхальное воскресенье был очень болен. Удаленный от всех родных обычаев, печально проводил я свои дни в этой деревушке, как бы оторванный от остального мира.

2 мая спутник мой воротился. Мы начали серьезно приготовляться к проектированной поездке, не смотря на то, что нам представляли живущих в Такхале негров как самых заклятых врагов и кроме того сильно предостерегали нас от арабского племени Бакхара ¹²¹. Эти последние не задолго пред тем приходили в [262] Кордофан в количестве до пяти тысяч человек, угнали скот, увели много людей и подверглись великому гневу правительства, которое намерено было наказать их за то; следовательно теперь-то они и были всего опаснее. Однако же нам ужасно не хотелось отказаться от своего любимого плана посетить страну никогда еще невиданную европейцами; поэтому мы решились с возможными предосторожностями все-таки пуститься в путь.

Исполнение задуманного плана встретило однако же такое препятствие, какого мы вовсе не ожидали. Мы ездили за некоторыми покупками в Обеид и 10 мая воротились в Мельбес для найма верблюдов. Вскоре к нам пришло несколько арабов, владевших верблюдами, но ни один ни за какие деньги не согласился дать своих скотов для путешествия в Такхалэ. Это нас очень раздосадовало, но через несколько дней мы имели причины возблагодарить судьбу, воплотившуюся для нас во образе черно-бурых кордофанцев.

Недели за две перед тем в Такхалэ ушел большой торговый караван, к которому бы мы непременно и с большою радостно присоединились, если бы вовремя узнали об этом. Предводителем этого каравана был зажиточный и всеми уважаемый шериф (потомок Пророка), везший негритянскому королю некоторые товары, им самим заказанные. По общим уверениям, под покровительством этого человека мы бы могли путешествовать совершенно безопасно. Но вдруг 14 мая несколько погонщиков, принадлежавших к этому каравану, воротились в Кордофан. Они рассказали, что негритянский король встретил их на границе своего государства и очень обласкал. Они без всяких опасений пошли к его столице, но еще не успели дойти, как на них напала толпа чернокожих; их повалили на землю, связали, избили до полусмерти, отобрали оружие и верблюдов и бросили на дороге без всяких средств к существованию. Из двадцати человек, ехавших с караваном, воротились в Кордофан только три погонщика, об остальных и слуху не было.

Этот факт достаточно показывает, с какими трудностями сопряжены путешествия в неизведанные еще страны Африки. Повсюду, [263] куда только проникали белые, они возбуждали к себе ненависть чернокожих. Только тогда можно считать себя в безопасности от их мщения, когда благополучно минуешь области, в которых негры слыхали о белых людях; но все-таки следует быть очень осторожным и не подвергаться их вспыльчивым порывам. Путешественник незнакомый с обычаями и нравами полудиких народов, через самое невинное недоразумение может навлечь на себя капризный гнев этих детей природы и пасть их жертвой из за пустяков. Через некоторое время, негр может быть и раскается в своей горячности, но уже будет поздно. При исчислении опасностей я забыл еще упомянуть об убийственном климате, который рано или поздно должен послужить предметом особых разысканий и изучения.

Я вовсе не отчаиваюсь в возможности позднейших путешествий no внутренней Африке или в отыскании источников Нила, но полагаю, что для выполнения такого предприятия необходимо снарядить многочисленную экспедицию из молодых и энергических европейцев, снабженных всем необходимым и пользующихся притом деятельною поддержкой своего правительства; впрочем, замечу, что и в таком случае экспедиция заранее должна будет примириться с потерею 50% своего персонала. Только германская держава или Англия могла бы поддержать такое предприятие; да кроме немцев или англичан, едва ли кто-нибудь и решится на подобную попытку. Говорю это мимоходом; не имею ни малейшей претензии, на основании собственной моей опытности, произносить решительного суждения насчет возможности новых открытий во внутренней Африке.

Быстрое приближение дождливого времени, постоянная наша болезнь и истощение денег, взятых с собою на дорогу, побуждали нас как можно скорее возвратиться в Хартум. 20 мая я выехал из Мельбеса со всем своим багажом и возвратился в Обеид, где мы оставались несколько дней. 25 мая мы окончательно двинулись в обратный путь. Вьючных верблюдов мы отправили вперед и оставили при себе одного только слугу, который должен был на своем верблюде везти еще живую подрастающую антилопу (Antilope leucoryx), y арабов называемую "Бахр эль хала". Это было не так то легко сделать, как мы думали. Во первых, нам стоило величайшего труда укрепить это большое неуклюжее животное, которое, по понятиям арабов, еще не может само ходить, на спине верблюда; антилопа скатывалась то с одной, то с другой стороны. Второе горе состояло в том, что ни слуга, ига верблюд ни как не могли примириться [264] с таким странным спутником. Антилопа то того, то другого бодала своими острыми рожками или так сильно толкала их в бока своими ногами, что и верблюд и всадник сильно ворчали и под конец первый, к великой досаде последнего, потерял терпение, взбесился и понес. После долгих напрасных попыток, нам удалось наконец так окутать антилопу коврами, что она не могла двигаться. Так мы и вышли из Обеида уже в сумерках.

До трех часов пополудни у меня был сильный пароксизм лихорадки, и я так ослабел, что насилу мог держаться в седле. Мой высоко навьюченный верблюд медленно шел впереди двух других и задумчиво шагал между зерибами квартала Тархарни, в котором мы чуть-чуть не заплутались. Как вдруг хеджин чего-то испугался, сделал несколько отчаянных прыжков и сбросил меня вместе с седлом, к чему я вовсе был не приготовлен. Разозлившегося верблюда поймали; я снова оседлал его, взлез, но от слабости во второй раз упал и поехал дальше вовсе расстроенный. Ночь застигла нас вблизи крайних токулей Обеида; но уж я решительно не мог ехать дальше, и после такого короткого переезда пришлось-таки ночевать в. степи. Когда взошла луна, мы опять снялись с места и поехали по направлению к Джэбель Курбачу. На рассвете мы все еще до него не доехали и как-то неопределенно бродили по степи. Над равниною растирался густой туман, непропускавший солнечных лучей. Мы сбились с пути, и так как компаса случайно при мне не было он оказался в багаже, высланном вперед — то мы не могли даже знать в какую сторону направляемся. Наконец мы встретили двух негров, собиравших топливо, и просили их указать нам дорогу; но они отказывались. Нужда плохой советчик: если бы нам пришлось без проводника ехать дальше, то мы рисковали помереть в степи от голода и жажды. Поэтому мы стали побуждать одного из негров быть нашим проводником, пригрозив ему, в случае если он намеренно укажет нам фальшивую дорогу, убить его, а в противном случае обещали щедрый бакшиш. Товарищ его тщетно упрашивал нас отпустить негра и убежал с громким воплем. Невольный проводник через несколько часов быстрой езды точно привел нас на вершину Джэбель эль Курбача, а оттуда вывел нас на очень торную дорогу. Тут мы отпустили его, вручив обещанные деньги; но он предпочел сопровождать нас до ближайшей деревни, чтобы там немедленно разменять свой капитал на меризу. [265]

He успели мы добраться до первых хижин, как нас постигло новое злополучие. Ручная антилопа выскочила и, не смотря ни на какие усилия поймать ее, ушла из рук. Очевидно наслаждаясь завоеванной свободой, она крупными скачками вскоре скрылась из наших глаз.

Был почти полдень когда мы приехали в маленькую гиллу ¹²² Томат. Рассеяв утренние туманы, солнце страшно палило пыльную равнину. Мы томились жаждой и были очень утомлены. Нам предложили теплой воды из мехов, которая только усилила жажду. Мы надеялись освежиться по крайней мере сном и для этого заняли небольшую рекубу, где на упругих анкаребах вскоре обрели желанное успокоение. Наш сладкий сон был прерван яростными воплями. Я с удивлением выглянул в дверь хижины и увидел вбежавшего в нее полунагого черного дикаря, который, размахивая длинным мечем, бросился на меня, крича к толпе других дикарей, стоявших перед хижиною: «идите, вот они где, собаки, идите и бейте их!» Я со всей силы ударил негра дубиною, выбросил его вон из хижины и разбудил барона и слугу нашего — Аали, спавших внутри токуля за рекубою. Мы схватили ружья и грозились немедленно застрелить всякого, кто подойдет. Тогда Аали сказал нам, что слышал как они сговаривались зажечь хижину над нашими головами. Пришлось выходить вон; в ту же минуту нас окружило человек пятнадцать негров, которые бросились на нас с пиками, держа их острием на какие-нибудь пять вершков от груди. Сила была так очевидно на их стороне, но всякая попытка к сопротивлению несомненно погубила бы нас. Мне стоило не малого труда убедить в этом барона, который, держа в обеих руках по пистолету, намерен был немедленно стрелять. Если-б нам даже и удалось перебить человек шесть или восемь, то нам все-таки был бы тот же конец. Перед каждым из нас стояло по пяти чернокожих и так близко, что одним движением руки они могли проколоть нам грудь своими копьями. Всего благоразумнее в таком положении было, не взирая на разбиравший нас гнев и жажду [266] мщения, обратиться к ним с просьбою; но зверские крики негров заглушили наши слова. Для большей безопасности, мы все-таки медленно отступили в дверь рекубы.

Помощь подоспела с самой неожиданной стороны. Араб с белоснежной бородой прибежал к нам на выручку, еще не зная в чем дело. Негры очевидно узнали его: он плетью разогнал дикарей, которые не испугались нашего огнестрельного оружия, и немедленно усмирил ревущую толпу. От него мы узнали причину нападения и ярости негров: они приняли нас за грабителей, уводивших невольников.

Тот негр, который так просил нас отпустить товарища, прибежал к своему господину, зажиточному шейху, и объявил, что двое турок (за которых он нас принял) насильственно увели одного из его невольников. Шех немедленно собрал всех своих рабов, щедро опоил их меризою, вооружил и повелел преследовать «белых собак», если нужно, убить их, но во всяком случае отнять угнанного раба. Полупьяная ватага по следам наших верблюдов пришла в гиллу, разузнала где мы остановились и, полагая, что мы держим захваченного негра в своей рекубе, напала на нас. Наш избавитель обыскал хижину, но конечно не нашел в ней раба, который оказался в другом токуле, где совершенно пьяный спал во время всей этой суматохи.

Когда все дело разъяснилось и наша невинность была доказана, присмиревшие враги униженно просили прощенья, да кстати уж и бакшиш, чтобы напиться меризы. Но мы их прогнали и сами приняли угрожающий вид. Они повылезали на своих верблюдов, захвативши с собою нашего проводника и поспешно уехали. Они очевидно боялись теперь нашего мщения, наших далеко хватающих выстрелов и потому гнали своих верблюдов что было силы. Мы тоже от души били рады избавившись от их общества и, отдохнув немного от тревоги, поехали дальше. Ночевали мы среди степи в одиноком токуле, хозяин которого еще прежде как-то приютил барона; тут мы в полном смысле слова воспользовались гостеприимством добродушных кордофацев.

27 мая, за два часа до солнечного выхода мы уже были в седлах и до рассвета ехали между нивами дохна.

Дневные птицы еще спали, а ночные по обыкновению к утру были еще веселее и добрее. По одиноким деревьям, попадавшимся в степи, летали длиннохвостые козодои, для которых наступало [267] время спариванья: самцы, слегка раскрыв свои широкие рты, ворчали втихомолку. Мало помалу просыпались и остальные. «Макхар» или маггар (Otis пива) звонко выкрикивал свое туземное имя и тем возбуждал неудовольствие других самцов, которые, ревнуя его к созревшим (в половом отношении) самкам, гневно отвечали ему громкими возгласами. Белолицый дрозд (Ixos obscurus) пробужденный хлопотливыми криками озлившейся дрофы, рассыпал свою звонкую трель на встречу выходящему солнцу, белогрудый ворон (Corvus scapulatus) вторил ему однообразным карканьем. Одна только пара хищных орлов оставалась пока неподвижною.

Около полудня мы приехали в селение Хурси и там наши своих слуг и багаж, но верблюдов для дальнейшей езды не оказалось. Барон немедленно послал нубийца Идриса в Бару попросить верблюдов у нашего старого знакомого Гуссеина-Кашефа. Но этот кажется не расположен был удовлетворить нашей просьбе. Он наврал с три короба, отговариваясь тем, что обязан был поставить для правительства пятьдесят вьючных верблюдов. По всей вероятности он сговорился с англичанином Петериком, который был на ту пору в Баре и повздорил с бароном из за какого то слуги; поэтому, он и не хотел сделать для нас никакой любезности.

Пришлось остаться несколько дней в Гурси. Барон лежал в лихорадке; я едва мог стоять на ногах; а время года было такое, что с каждым днем ожидали начала дождей. Южные ветры, томившие нас уже в Мельбесе, со дня на день становились душнее и удручали нас необыкновенно. Атмосфера часто до того наполнялась пылью, что, из опасения задохнуться, приходилось оставаться в токуле. Прохладный северный ветер, который не надолго подувал иногда, был для нас истинною отрадой. Жара достигла крайних пределов и при южном ветре в тени соломенных хижин доходила до + 45° R; выставляемый на солнце или песок термометр нередко показывал + 55°. День и ночь мы обливались потом.

4 Июня я оставил барона и уехал к англичанину, с которым нужно было кой-очем переговорить. День был самый знойный; небо заволокло тучами; можно было ожидать дождя или no крайней мере бури.

К вечеру облака сгустились, небо вовсе почернело, разразилась буря и ветер грозил сорвать меня с верблюда; животное стало [268] пугливо и беспокойно. Я гнал его что было силы по неизвестной мне дороге. Уже давно пора было доехать до следующей деревни; но пришла ночь, а я не встречал никаких следов человеческого жилища. Я понял, что заплутался и опасался вовсе пропасть. Тогда я слез с верблюда, привязал его к колючей мимозе и лег на песок. Тщетно пытался я зажечь огонь; страшный ветер постоянно тушил его, a y меня кроме тонкой шубки не было ничего чтобы защититься от ночной свежести. Однако же я вскоре заснул, не смотря на то, что во всю ночь завывала буря наперерыв с гиенами.

На утро после этой беспокойной ночи пришлось буквально выгребаться из песка, которым засыпал меня ветер. В природе настала благодетельная тишина, ветер улегся; утренняя заря великолепно сияла на востоке; несколько птичьих голосов приветствовал своим пением рождающийся день. Задолго до солнечного восхода я опять был в седле. Я ехал по торным дорогам и с своего возвышенного сиденья высматривал кругом: не виднеются ли где блестящие страусовые яйца, украшающие крыши токулей селения. Мой запас воды истощился, и к изрядному голоду присоединилась палящая жажда. Вскоре опять наступил невыносимый зной. Наконец после восьмичасовой скорой езды наехал я на дохновую ниву и вслед за тем достиг маленькой деревни. Мой верблюд был утомлен и голоден не меньше меня; я умирал от жажды. Шейх селения гостеприимно принял меня и угостил кислым молоком и черным дурровым хлебом, единственною провизиею, какая у него нашлась. Хеджин мой жадно глотал золотистые зерна дохна.

От простуды ли, схваченной ночью, или от неудобоваримой пищи у меня сделалась жестокая колика и днсентерия, которая сделали дальнейшую езду почти невозможною. Однако оставаться здесь не приходилось и потому, расспросив о дороге, я направился к селению Тендар, не обращая внимания на терзавшие меня спазмы.

Местность, по которой я сегодня проезжал, была не похожа на остальные посещенные мною в Кордофане. Между горными хребтами, тянувшимися в несколько рядов и разветвлявшимися в разнообразные отроги, то я дело попадались котловины. Эти углубления, по-видимому отлично обработанные и густо населенные, имели большею частью крутые берега: на дне обыкновенно был колодезь и вокруг него расположено селение. Размеры котловин были различные, от трех сот до шести тысяч шагов в поперечнике. По скатам, издали похожим на германские виноградники, разбросаны были кругом [269] дохновые нивы, на холмах возвышались густые группы деревьев, которые в степи разбросаны были в одиночку.

К вечеру я добрался до гилли шеха Фадтль-Алла. У колодца собралась половина всего населения. Одни поили скот, другие черпали воду, иные мыли свое платье. Последняя процедура в особенности обратила на себя мое внимание по оригинальности мыла, употребляемого прачками. Одно дерево тропических лесов, которое вместе с листьями и ветвями чрезвычайно охотно едят слоны, дает своеобразный плод, который туземцы употребляют вместо мыла; для этого плод очищают, расплющивают, разбалтывают в воде и тогда он дает обильную пену, которую здесь взбивают руками, а в Судане топчут ногами, и этою пеною чистят ткань. Самая стирка производится здесь с изумительною простотою. Человек вырывает в песке отлогую яму, кладет в нее кусок непромокаемой кожи, наполняет это оригильное корыто водою с мякотью описанного плода, бросает туда часть своей одежды и начинает, переступая с ноги на ногу, мять и перетирать там ткань, затем ее выжимает и сушит на солнце. О силе солнечных лучей можно судить потому, что двое людей до тех пор держат ткань развернутою, пока она не высохнет окончательно. Когда при высоком уровне Нила вода Бахр-эль-абиадта еще довольно чиста, в Хартуме каждый день видишь как сотни жителей идут к реке и стирают свои одежды по описанному способу.

С наступлением ночи я остановил своего верблюда у одинокого токуля и решился тут ночевать. Хозяин хижины, принявший меня за турка и при том за солдата, клялся и божился, что ни для меня, ни для моего скота ничего съестного, ни питейного у него не найдется, но зато предложил свести меня в харчевню которая находилась тут же поблизости. Я охотно согласился, а чернокожий душевно рад был, что отвел такую напасть от своего дома и накликал ее на голову соседа. Чрез пять минут услужливый проводник довел меня до гиллы, в которой я остался ночевать.

6-го июня. Деревня Тендар была не далеко от места моей ночевки. Я приехал туда засветло и потом потянул в северо-восточном направлении через пустынную и печальную саванну к гиле Умзерзур. Мистер Петерик принял меня очень дружелюбно и тотчас заставил принять сильное, но очень благодетельное лекарство от дисентерии. Я прожил у него несколько дней и, достаточно оправившись, сопутствовал ему в разъездах по различным деревням, в окрестностях которых он разыскивал железо. [270]

16-го июня в деревне Зерега я снова съехался с бароном. Наши служители уже выехали вперед с багажом, а потому вскоре после моего приезда мы покинули это селенье. В полдень отдыхали в гилле Ум-Замур ¹²³ и нашли тут много сквернейшей воды необыкновенно соленой, вечером приехали в гиллу Магаджер (в переводе: «каменная деревня») и здесь ночевали. Камни были однако же не единственным злом этого местечка. Оказалось совершенно невозможным достать кур для еды и меризы для питья, нужно было довольствоваться надоевшими лепешками дурры и такой же противной водой.

18-го июня через Шетиб приехали мы в селение, носящее чрезвычайно красивое название Аллах-Аманэ (Божий мир); однако не встретили никаких следов знаменитого гостеприимства здешних жителей, которым так хвалился Руссеггер. Только силою могли мы получить для себя и своих вьючных животных необходимые съестные припасы.

Взошла луна. Мы хотели ехать дальше, но во всей деревне не нашлось ни одного проводника. В том предположении, что мы будем насильственно требовать себе услуг, все обыватели точно взбесились. Когда все мужчины наотрез отказались служить нам, барон, рассчитывая на их рыцарскую любезность, велел захватить трех женщин в селении и решился до тех пор держать их в неволе заложницами, пока мужчины не согласятся служить нам проводниками. Плохо же мы знали кордофанских кавалеров: ни один ив них не показался и голосу не подал; пришлось выпустить женщин даром. К счастью один из наших погонщиков нашел настоящую дорогу и объявил, что проведет нас как следует. Под его предводительством достигли мы саванны и более четырех часов ехали ночью.

To была одна из тех великолепных тропических ночей, предшествующих дождливому сезону, о которых невозможно иметь ясного представления иначе как насладившись ими лично. Сегодня больше чем когда либо вспоминалось мне Гумбольдтово прекрасное описание ночей и южноамериканских степях, хотя впрочем они должны быть мало похожи на африканские тропические ночи. Вот что говорит Гумбольд: [271]

«Когда наконец, после долговременной засухи, наступают дожди, вид степи внезапно изменяется. Темная синева дотоле безоблачного неба становится бледнее. По ночам едва можно распознать черную глубь пространства в созвездии южного креста. Фосфорический, мягкий блеск магелановых облаков тускнеет. Давке созвездия орла и змееносца, отвесно посылающие свои лучи, сверкают как то бледнее и тише. На юге встает над горизонтом тяжелая туча, точно мощный горный хребет. По всему зениту расстилаются туманами легкие испарения, и дальний гром возвещает приближение живительного дождя»,

Здесь было не совсем так. Правда, на юге клубились темные облака, предвещавшие дождь и бороздившиеся яркою молниею, а гром доходил до нас лишь отдаленным гулом, но перед нами неизъяснимым блеском сияли еще непотушенные звезды. Южный крест светился также приветливо и атмосфера была чиста и прозрачна. Юное небо стояло еще во всей красе, глубоко чернея над нашими головами.

19 июня. Первый луч солнца нашел нас уже на высоких седлах. Слева над травянистою зарослью саванны возвышалась «Козловая гора», Джебель эль Дэюс. Ее темные зубчатые вершины резко рисовались на горизонте. Вскоре мы пришли на место, где прежде стояло селение Сахкра; теперь от него не осталось никаких следов.

В Кордофане не редко случается, что жители селений внезапно покидают свои токули и совеем переменяют место жительства. Причиною тому служит или пересохший колодезь или истощение лесного материала. Тогда деревня почти также быстро исчезает, как она возникла: термиты выедают деревянный остов токуля, буря развеет его шаткие остатки, а дождь затянет их песком. По всем закоулкам бывшего селения вырастет высокая трава и в один год степь вполне завладеет тем, что было у нее отняли. Где прежде стояла сахкра, сегодня раздаются крики макхара.

В полдень мы отдыхали в тени нескольких мимоз. Томительный жар охватывал равнину, небо было слегка облачно и наконец поднялся тихий палящий ветер, который, постепенно усиливаясь и становясь все жарче, перешел наконец в ураган: то был самум Верблюды стали беспокойнее и пугливее; на погонщиков напал тоскливый страх; к счастью буря длилась не более получаса. Мы, очень измученные, не могли продолжать путешествия.

Во время вечерней молитвы встретился нам араб, медленно [272] погонявший двух верблюдов. Мы дружелюбно спросили его: далеко ли еще Гельба, т.е. гилла, помещавшаяся вдали от всех окрестных деревень, и получили в ответ: «поезжайте, и на закате солнца будете пить свежую воду из тамошнего бира. Я недавно оттуда выехал.»

Мы снова погнали своих хеджинов по направлению к желанной гилле, заранее радуясь бурме хорошей меризы и целым суткам отдыха, которым здесь пользуются все путешественники. Но проехав больше половины пути, указанного нам арабом, мы все еще не видели селения и не слыхали лая собак. Вечерняя тишина изредка прерывалась однообразным воем одиноко бродивших шакалов. Мы от души проклинали араба, который без всякой нужды наврал нам.

Была уже поздняя ночь. Мы уехали далеко вперед от своего каравана и остановились подождать его: разложили на землю ковры и зажгли костер, пламя, которого разливало свет далеко вокруг. Огонь предназначался для указания каравану нашего местонахождения. Но он немедленно привлек к нам других, вовсе непрошенных гостей: всякие гады и пресмыкающиеся кучами приползли из степи к костру. Тарантулы с шестью волосатыми ногами, в палец длины, скорпионы с воинственно поднятым хвостом, словно притянутые магнитом, спешили к огню, перелезая частью даже через ковры. Около нас шипела и извивалась маленькая, но чрезвычайно ядовитая випера, которую барон искусно и отважно поймал. Магаммед побросал уже множество больших черных скорпионов в огонь, но со всех сторон то и дело прибывали новые экземпляры этих отвратительных тварей,

Ночевать в таком обществе было не только неприятно, но и не безопасно. Мы решились поджидать прибытия своего багажа и не иначе улечься спать, как подмостившись на своих ящиках, но очнулись только на следующее утро и только тогда заметили присутствие каравана, когда раздирающие вопли верблюдов пробудили нас от сладкого сна. Оказалось, что подмащиваться на ящиках было не нужно, так как бог Морфей сам позаботился разогнать наши ночные страхи и успокоил нас в своих объятиях.

Подкрепленные и освеженные сном, — задолго до солнечного восхода сели мы на верблюдов, но только в полдень доехали до поселка Гельба и остановились у его колодца, осененного высокими мимозами. Пресная вода его показалась нам очень вкусною и [273] освежительною, no крайней мере no сравнению с солеными биарами остального Кардофана. Мы разбили свою палатку под тенью деревьев, по необходимости соблюдая день субботний. Верблюды были измучены, наши слуги, да и мы сами не менее. У первых на теле было много потертых мест и ран, причинявших им сильную боль; некоторые из слуг по несколько дней шли пешком и жаловались на обожженные ноги; мы сами постоянно были больны перемежающеюся лихорадкой. Таким образом для всех необходимо было отдохнуть хоть одни сутки; но насладиться отдыхом нам не удалось.

Часто оказывается невозможным нанять в Кордофане вьючных животных, даже за двойную цену. Из поколения в поколение передается старинная ненависть к туркам (а следовательно ко всем белым), которые овладели здешнею страной, лишили жителей свободы и теперь продолжают угнетать их. Белым отказывают даже в самых необходимых съестных припасах; поэтому путешественники нередко принуждены прибегать к насилию, чтоб достать необходимое. Так и наши слуги насильственным образом достали себе ослов, на которых потом ехали по очереди. Старый нубиец, которого мы взяли к себе в услужение из Обеида, Mогaммед-Вод-Гитерэ (соотчичи звали его Гитерендо) ¹²⁴ возил с собою ослиное седло, т.е. обычный здесь простой деревянный станок с задком, передком и двумя дощечками для сиденья. Это седло надевал он на всякого встречного осла, которым удавалось ему завладеть, и без зазрения совести отправлялся на нем вслед за караваном. Хозяин осла немедленно являлся, чтобы вытребовать обратно свое имущество, но не получал его до тех пор, пока Гитерендо овладевал другим ослом, а хозяин между тем бежал сзади, служа проводником. Отбыв эту должность, он получал обратно своего осла, обычную плату за наем его и сверх того бакшиш. Таким образом Гитерендо совершил большую часть пути, который в противном случае был бы слишком тяжел для старика, и намеревался на осле, добытом в деревне Шетиб, [274] доехать до Абу-Джерада, селения, лежащего на окраине степи вблизи Белой реки; а между тем хозяин погонщик проводил уже своего серка на протяжении девяти немецких миль.

Жители деревни Гельба также ни за что не соглашались дать нам в наймы настоятельно потребных вьючных животных. Ни просьбы, ни угрозы не помогли. Поэтому мы наконец взяли двух ослов, которые приходили к колодцу, пить, и увели их. Но хозяева этим остались недовольны, в ту же ночь выкрали своих ослов обратно и во всей вероятности поживились бы кое-чем и из нашего добра, если бы Гитерендо не накрыл ночных гостей. Он погнался за ними и таки отбил одного осла.

21 июня, рано утром пришли депутаты требовать обратно «гумара» (осла). Мы прогнали их прочь; но они то и дело приходили опять и все в большем числе. Наконец собралась многочисленная толпа людей, вооруженных копьями, которые стали перед нашею палаткою и по обыкновению с яростными криками угрожали нам мщением. Так как дело было похоже на правильную осаду, мы немедленно сделали из своих ящиков стены перед дверью палатки, собрали оружие, приставили к брустверу четыре штудера, множество ружей и несколько нар пистолетов, все зарядили, взвели курки и велели сказать буянам, что будем стрелять, если они осмелятся приблизиться, Осел, послуживший яблоком раздора, помещался внутри укрепления и, не заботясь о дальнейшей своей участи, обгладывал связку степной травы. По всей вероятности дело бы кончилось к нашему удовольствию, так как батарея наша держала осаждающих в почтительном отдалении; но среди сражения как нарочно схватила меня лихорадка, тогда шум и крик сделались мне так невыносимы, что я принужден был просить барона отдать осла, который был при том же прескверный. Так и сделали, и арабы, изрекая громкие благословения и, по всей вероятности, тихие проклятия, ушли назад в деревню.

Как только я отдохнул, мы поехали дальше. Остановились поздно ночью, зажгли костер и начали ловить гадов, которые ползали со всех сторон, как и прежде. Чтобы убедиться в справедливости рассказа будто бы скорпион, посаженный среди круга горящих угольев, сам себя убивает, мы наловили сегодня множество этих паукообразных и подвергали их огненному испытанию. Однако ни один даже и не попробовал наложить на себя руки, а все перемерли просто от сильного жара. [275]

Ha следующее утро случилось происшествие, которого мы уже два дня опасались, а именно: погонщик из Шетиба вместе с своим ослом в втихомолку удрал от нас ночью. Чтобы вознаградить себя за время потерянное на нашей службе или в уплату за свои труды, он украл у одного из наших погонщиков на шестьдесят пиастров хашашеи (с. 172). Впоследствии барон вознаградил бедняка за эту потерю и таким образом уплатил неслыханную цену за прогулку на осле.

После скучнейшего переезда через редкий поблеклый мимозовый лес мы прибыли к вечеру в гиллу Абу-Джерад (селенье саранчи), отстоящую от Белой реки за три немецкие мили, и с радостью увидали широкую поверхность зеркальной реки, блестевшую между темною зеленью берегового леса.

23-го июня рано утром поехали дальше через пыльную оголенную равнину по направлению к Бахр-эль-абиадту, на котором зоркие глаза наших служителей уже различали распущенные паруса. Мимоходом мы насладились видом великолепной фата моргана, которая предвещала сильнейший жар. Чтобы избавиться от него, мы гнали своих верблюдов что было силы. У меня опять сделалась лихорадка, и я сидя на верблюде, страдал больше чем когда либо. В полдень зной сделался страшным. При этом лихорадочное состояние так усилилось, что я у каждого дерева слезал с верблюда, чтобы защититься от палящих лучей солнца и хоть на минуту ощутить прохладу. Усердно молил я барона и служителей дать мне лишь несколько капель воды, потому что мне ничего ненужно, и оставить меня тут на дороге; я готов быть хотя умереть, лишь бы не подвергаться пытке влезания на седло. Никогда я не чувствовал себя таким несчастным. Когда барон или честный старый Гитерендо снова принуждали меня к езде, я считал их своими лютыми врагами, а между тем они выбивались из сил, чтобы как-нибудь облегчить мои страдания. Описать их мне кажется невозможно. В Европе самый жалкий бедняк в подобных обстоятельствах найдет себе прохладный приют — какое-нибудь место, где может пролежать спокойно. А я палимый снаружи африканским тропическим солнцем чувствовал как разгоряченная лихорадкою кровь распирает мне жилы и, едва владея сознанием висел на спине верблюда, да еще должен был изловчаться, чтобы не упасть с высокого седла; и во все время тело мое сотрясалось от озноба, который колотил меня наперекор жгучему зною. Никакими словами [276] нельзя описать мучений лихорадочного пароксизма, когда едешь на верблюде, в полуденную пору, через пустыню внутренней Африки, облитую отвесными лучами неумолимого солнца.

Наконец после пятичасовой пытки, пришли мы к нескольким хижинам; тут только мог я протянуться; только тут мог я надеяться сколько-нибудь облегчить свои страдания. Состояние мое было таково, что о дальнейшей езде нечего было и думать. Барон попытался добыть от обитателей хижин нескольких кур, чтобы сварить для меня крепкий бульон; но нам ни одной не дали, хотя их бегало множество вокруг жилища. В таких случаях было только одно средство достигнуть цели: сила. Выбрали петуха получше, застрелили его, ощипали и сварили. Пришел владетель петуха и потребовал вознаграждения, которое конечно получил сполна.

24-го июня. Дорога от вчерашнего ночлега к Бахр-эль-абиадту привела нас в Хор, который прилегал к Белой реке насупротив местечка Менджерэ. По лесу разбросаны были миловидные домики семейств из племени Гассание. Я еще в Бутри видал красивых женщин и девушек этого племени. Последние имеют тело очень светлого оттенка. Темно-коричневая кожа мужчин до того отличается от светло-желтого бронзового тела женщин, что можно бы принять их за представителей совершенно различных племен. Нигде в Африке не встречал я такой заботливости о сохранении бледной кожи, как между женщинами Гассание. Пока мужчины под полуденным солнцем пасут стада, женщины праздно и спокойно остаются в хижинах, построенных обыкновенно в тени мимоз, густота которых отнюдь не пропускает солнечных лучей. Эти женщины вообще славятся леностью, праздностью, легкомыслием, чувственностью, и в этом смысле многочисленные племена других кочевников их и высоко ценят и презирают. Постройки Гассание представляют нечто среднее между палаткой и токулем. На два фута от земли ставится сплошной помост из жердей, укрепленных на крепких сваях. Это пол жилища или фундамент его, составленный из прямых не очень тонких жердей, крепко между собою перевязанных. Помост этот имеет футов десять в длину, от четырех до шести футов в ширину и покрыт циновкою очень искусно сплетенной из высоких стеблей степной травы. Такая же циновка, повешенная на вертикально стоящих крепких столбиках, образует две боковые стены жилища. Берхнюю или кровельную циновку делают всегда шире, чем пол хижины, и спускают ее [277] навесом, спереди на два или на три фута, а сзади на один фут, так чтобы дождь, стекая по ней, не попадал в жилище. Для еще лучшего предохранения от сырости, циновку обкладывают еще тканью, необыкновенно плотно и крепко сотканной из козьего волоса; она называется «хаджир» и совершенно непроницаема для сырости. Задняя стена хижины, также как и боковые, состоит из циновки, на которой развешены очень чисто выделанные и даже красивые сосуды, утварь и принадлежности туалета, т.е. украшения. В дождливое время устройство этих хижин оказывается вполне разумным. Дождевые стоки находят свободный путь под возвышенным полом, кровля непроницаема, и таким образом домик постоянно сух. Кроме того, возвышенное положение пола защищает внутренность жилья от вторжения всяких гадов и пресмыкающихся.

Дома строят мужчины, а хаджир приготовляется женщинами. Даже маленькие девочки принимают участие в этой работе, собирая нужный материал и подготовляя его к тканью. Как образчик своего рукоделья, невеста каждого Гассание подносит ему ковер из козьего волоса. .

Между украшениями особенно бросаются в глаза верблюжьи уздечки, искусно вьшлетенные из кожи и разукрашенные страусовыми перьями и мелкими раковинам ципрей (Cyprea moneta); девичьи передники или рахады, ожерелья из рыбьих косточек, зубов крокодила и пантер, орлиных когтей и т. н.; табачные кисеты из шкуры длинношерстых обезьян, корзинки, кожаные мешки и т. д. У одного гассанийского шеха видел я кошель, выделанный из меха великолепного Colobus Quereza (очень редкой обезьяны, живущей в Абиссинии, отличающейся длинными шелковистыми волосами серебристо-белого и угольно-черного цвета). 0 происхождении этого кошеля шех не мог дать мне никаких сведений. У других я видел меха леопардов и гепардов. Гассание, также как бедуины, прячут свои пожитки в кожаные мешки, в которых, смотря по надобности, поделаны более или менее обширные отверстия.

За несколько пара мы выменяли у них много таких красивых рукоделий и пустились в дальнейший путь.

Около полудня мы радостными возгласами приветствовали берег Бахр-эль-абиадта. Мы оставили за собою страну, адский климат которой наверное в самом коротком времени погубил бы нас окончательно, если бы мы вовремя не надумались предпринять обратного путешествия. Много всяких бедствий и горьких часов [278] пережили мы за это время. Теперь освежившись и повеселев, мы вперили глаза на гладкую поверхность реки, уже значительно поднявшей свой уровень. Журчанье и плеск воды показались нам небесной музыкой. В первый раз в четыре месяца пользовались мы несравненным наслаждением пить хорошую воду, которую великолепная река предлагала нам в таком изобилии. С радостным сердцем разбили мы палатку в тени исполинской мимозы и стали потешаться уморительными обезьянами, которые толпам прибегали к реке, выделывая самые забавные штуки и доставляя нам самое веселое зрелище.

26-го июня мы наняли барку, шедшую от Элеиса и в тот же день перевезшую нас на другой берег в селение Менджерэ, Там мы видели человек сорок рабочих, занятых постройкою судов по заказу правительства. Мы не мало подивились отличной работе, которую чернокожие умудряются исполнять самыми дрянными инструментами. Несколько токулей заняты были кузнецами, другие корабельными плотниками, третьи канатными мастерами. Повсюду оживленная деятельность. Самое имя селения (Менджерэ означает верфь) показывает, что оно образовалось из нескольких кораблестроителей, поселившихся у реки в непроницаемом тропическом лесу, ныне уже впрочем довольно разреженном.

На рассвете следующего дня мы оставили Менджерэ. — Довольно крепкий южный ветер так быстро подгонял пашу барку вниз по течению, что 28-го июня мы увидали минарет столицы восточного Судана, возвышавшийся над морем фата моргана. Бахр-эль-абиадт был покрыт птицами всякого рода, так и манившими поохотиться. Но еще сильнее было наше стремление скорее водвориться в Хартум, который теперь во всех отношениях казался нам благословенным местом. Нас несказанно радовала даже мысль увидеть европейцев; так долго были мы лишены всякого цивилизованного общества.

Когда мы огибали Раас-эль-Хартум, собиралась сильная гроза. Во избежание дождя барон тотчас же покинул корабль, я сошел на берег через полчаса, только тогда, когда матросы причалили дахабиэ к северо-восточной улице города. Начинался сильнейший проливной дождь когда я вошел в гостеприимный диван нашего друга Пеннэ.

С каким интересом прислушивались мы к известиям о положении дел в Европе, которые только что пришли в Хартум в куче французских газет.

_______________

Комментарии

105. Они заостряют, с этою целью, с одного конца довольно тонкую палку, a в другой пробуравливают отверстие, соответствующее острию первой палки. Затем палка вставляется в отверстие и приводится в быстрое вращательное движение. Вследствие долгого трения появляется темный, пахнущий гарью порошок, который вскоре превращается вполне в уголь и начинает тлеть. Житель степей подхватывает этот порошок на свою сандалию, зажигает медленно тлеющую сердцевину дурры или тонкую траву, размахивая при этом сильно по воздуху, и вздувает наконец яркое пламя. Опытный суданец с таким простым огнивом успевает вздуть огонь минуты в

106. Эдлим — арабское название страуса самца, а рибэда — самки,

107. Здешняя муха (эдь тубан) есть насекомое чрезвычайно вредное для стад; о ней я поговорю дальше,

108. Многие туземцы уверяли меня, и я сам убедился в этом собственным наблюдением, что лев может утащить такую тяжелую ношу. На Голубой реке мне показывали зерибу, по крайней мере в восемь футов вышиною, через которую лев перепрыгнул с бывшим в пасти. Если мои читатели захотят представить себе льва лесов восточного Судана, то я прошу их не брать за масштаб полувзрослых, полуизувеченных экземпляров, которые они видят в зверинцах

109. Множественное от биркет — озеро или большой дождевой пруд.

110. Степные жители, о которых я сообщу моим читателям разные сведения при дальнейшем описании, разделяются на много главных племен и побочных колен, хотя и мало отличаются по нравам и обычаям друг от друга и от остальных, уже знакомых нам обитателей Судана.

111. Первый называет его иди его родича Н. ecaudatus "le bateleur", последний aghrteV.

112. По пятницам и вторникам не женись и не пускайся в дорогу.

113. Хала означает пустыня; в Судане, как известно, так позывается степь или саванна; акаба значит пустынное, бёзлюдное место, пустыню в настоящем смысле.

114. По магометанским законам Корана, нельзя переводить ни на какой другой язык и не следует печатать. Магометанин слишком благочестив, чтобы противиться повелениям своего Пророка, который постановил, чтобы слово Божие преподавалось именно по-арабски; так в книге Зуры 41, стих. 1 и 2, стоит: "Сие есть откровение Всемилосердного. Писание, изображенное ясными стихами, арабский Коран на поучение разумных человеков". А печатать книгу потому нельзя, что слово Божие неприлично подвергать давлению станка.

115. Во имя Бога Всемилостивейшего,

116) Шатуфф снаряд очень распространенный в Египте для накачивания воды. Он устроен наподобие наших обыкновенных вытяжных колодцев и приводится в движение людьми.

117. Да будет восхвален Бог и да будет его благословение над Пророком.

118. От слова "аарид " располагаться.

119. Множественное, от; "Донголави" или "Донгали" т.е. обитатели Донголы.

120. От "сеигх", плавить.

121. Бакхара от "бакхр" рогатый скот. Это племя кочующее между 14 и 11° с. ш. Они обладают превосходнейшими стадами рогатого скота и отменными лошадьми, наружность имеют красивую, но пользуются в Кордофане самою дурною славою за необыкновенную жестокость и воровство детей. Хотя они считаются завоеванными и мирными, но состоят в постоянной вражде и с завоевателями и с другими арабскими племенами (например с Кабабишами и Дар-гаммерами),

122. Под именем гилли в Кордофане разумеют нечто в роде хутора, самое малое селенье, с небольшим числом хижин. В Египте это называется каффр. Более значительная деревушки в обеих странах называется бэллэд; городок зовут бандэр, порядочный город мединэ, а губернский или столичный масср.

123. Слово "гилла" женского рода. Поэтому вместо слова "абу" — отец, прилагаемого к именам деревень в Египте, употребляется здесь слово «Ум» — мать. Ум Замур значит "мать камеди".

124. Магаммед-Вод-Гитерэ и Гитерендо — одно и то же. Первое означает: Магаммед, сын Гитерэ; последнее также Гитерэ сын. Вод — сокращенное Волод, так же как и До означает: сын, или мальчик, и ставится перед именем.

(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие по Северовосточной Африке или странам подвластным Египту: Судану, Нубии, Россересу и Кордофану, д-ра Эдуарда Брэма. СПб. 1871