ЭДМУНД БРЭМ

ПУТЕШЕСТВИЕ

ПО СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ АФРИКЕ ИЛИ ПО СТРАНАМ ПОДВЛАСТНЫМ ЕГИПТУ

Хартум есть резиденция паши, посылаемого туда из Египта для управления восточным Суданом. Подобное назначение считается за наказание, по причине опасного климата Судана и отсутствия удобств и развлечений. По этому в мирное время паша сменяется через три года, и по прошествии этого времени, (которое в Египте называется временем его ссылки), возвращается, или на прежнее свое место, или на другое лучшее. Суданский паша, называемый Гокмодар эль Судан, высший сановник «королевств», имеет власть над жизнью и смертью, помимо танзимата, исходящего от Порты, может начинать войну и заключать мир, и ответствен только перед верховным советом цитадели в Каиро. Он главнокомандующий войсками и дела юстиции решает во второй инстанции. Его ежемесячное жалованье равняется сорока кошелькам или тысяче талеров звонкою монетою.

Все остальные чиновники Судана подчинены генерал-губернатору. В каждой провинции (Модирие) властвует Модир или губернатор, который обыкновенно имеет чин и звание бея. Под властью у него несколько Кашуф ⁷⁴ или окружных начальников, а эти в свою очередь начальствуют над каймаканами или [160] местными начальниками. Все поименованные имеют военные чины. Кроме того в каждой деревне есть еще «Шех-эль-беллед», чиновник, назначаемый или правительством, или по выбору сельских жителей, и, приблизительно, соответствующий нашему деревенскому старосте. При светском суде состоит и суд духовный, как во всех могометанских государствах.

Судан при теперешнем управлении есть государство военное. Почти все начальники провинций и деревень, от паши до каймакана, принадлежат к стоящему здесь войску и занимают в нем чины соответственно своим гражданским должностям. В мирное время они занимаются управлением вверенных им провинций, в военное же время командуют выпадающими на их долю отрядами. По этому гражданских чиновников едва можно отделить от военных. Врачи и аптекари также военные или по крайней мере с военным чином. Они почти все без исключения европейцы; между тем как военные начальники по большей части турки, или привезенные в качестве невольников в Турцию и затем сделавшиеся свободными грузины, черкесы и другие могометане с Кавказа.

Судопроизводство суммарно; дела ведутся на арабском языке. Диван или приемная (в этом случае зала суда) чиновника открыт каждому; самый бедный и оборванный входит туда без церемоний. Жалоба или прошение, «Ардихаи», должна быть написана на гербовой бумаге и вручена судье, который на ней же пишет свои распоряжения. Судья решает по выслушании другой стороны, коротко и ясно, но в большей части случаев справедливо, руководствуясь при этом законами Корана или своим собственным усмотрением. Лятиф-паша приказал у ворот Гокмодерии устроить ящик, в который бросают жалобы и прошения. Ящик опорожняют каждый час и каждая бумага должна быть рассмотрена в течении 24 часов. Копты также и в Судане состоят при чиновниках в качестве писцов и бухгалтеров. Полицейские постановления приводятся в исполнение солдатами; они же блюдут за порядком и общественною безопасностью и исполняют службы будочников, рассыльных и курьеров; но за весьма немногими исключениями, они нерадивы, берут взятки и даже воруют.

Прежде в Судане было много родов войска: Арнауты, Морхрарби, Шеики и Низам; теперь морхрарби и шеики распущены. Они различались не только по вооружению, но и по цвету кожи. Арнауты белые, морхрарби желтые, шеики темнокожие, а низам черные солдаты. [161]

Арнауты состоят из турок, албанцев, греков и других подвластных Порте народов и образуют в — Судане три полка (Сенджекие или Сенджеклык), которыми командует полковник (Сенджек). Это легкая, иррегулярная конница, состоящая не из насильственно набранных солдат, а из охотников; сроки их службы неограниченны, а определяются по обоюдному договору. Арнаут вступает в службу к Сенджеку и принимает на себя обязанности рядового солдата. Его одежда, оружие и лошадь составляют его собственность, от начальника он получает только жалованье и определенную порцию дурры для лошади. Войско не имеет особенных мундиров, ни даже обязательно установленного оружия, а потому арнауты самое неправильное воинство, какое только можно себе представить. У одного пистолеты и ятаган, у другого пистолеты и длинное ружье, — у третьего пистолеты и сабля; один одет в сукно, другой в хлопчатобумажную ткань; один носит чалму, другой тарбуш. Люди необучены, лошади нё объезжены; тем не менее арнауты лучшие солдаты Судана. Они не имеют понятия о правильной атаке сомкнутыми колоннами, но они очень храбры и дико отважны. Весь полк неудержимо бросается на врага и каждый солдат стремится совершить подвиги в единоборстве. Против европейских солдат они были бы никуда негодны, но во всяком случае они имеют преимущество перед ненавистными им темнокожими.

Сенджекие арнаутов состоит из четырех до пяти сот всадников; им начальствует сенджек, четыре или пять кашуфов и вчетверо большее число буллуков. Кашеф или ротмистр, также кап буллук или вахмистр, и как простые солдаты, получает от правительства ежемесячно сто двадцать пять пиастров (8 1/3 талера) и определенное количество дурры. Из жалованья рядовых ежемесячно вычитают по 29 пиастров в пользу полковников, ротмистров, вахмистров и полковых писарей. Только главный командир, «арха», (пишут обыкновенно «ага») получает кроме того еще пять кошельков, т.е. 125 талеров, ежемесячно «на свою кухню». Каждый солдат отдает ему в месяц 12 пиастров. Так как сверх всего этого в мирное время он может обрабатывать земли сколько хочет и обладает многочисленными стадами и табунами, то содержание его весьма значительное. Кашеф начальствует над сотнею солдат и четырьмя буллуками, из которых каждый имеет под своим начальством двадцать пять человек. Музыка арнаутов проста, но воинственна; единственный инструмент — литавры, которые [162] солдат привязывает к луке седла, и по которым он бьет деревянными палками.

В мирное время арнауты квартируют в нескольких деревнях из токулей, устроенных ими же самими. Каждый простой солдат живет с невольницею или служанкою в особой хижине, перед дверью которой привязана лошадь за ногу, по арабскому обыкновению. В дождливое время лошади бегают на свободе в степи под присмотром нескольких, командируемых для этого, солдат. Арнауты проводят время в бездействии; посещают кофейни, играют и курят. За то в случае надобности, они готовы переносить всякие лишения и опасности; они без сомнения наиболее твердая опора турецкого владычества в Судане.

Морхрарби ⁷⁵ были совершенно непохожи на арнаутов, они ездили скромно на ослах и, если только можно, были еще иррегулярные; к тому же так негодны ни к какому делу, что египетское правительство распустило их. К сожалению, вместе с ними были распущены и несколько отрядов мужественных и храбрых шейкие.

Только низам ⁷⁶ регулярное войско. Оно состоит из купленных или похищенных негров, которых муштруют и которыми командуют египетские офицеры и унтер-офицеры. Они во всех отношениях дурные солдаты, в сражениях со своими родичам и при охотах за невольниками крайне нерадивы, хотя начальство умеет пользоваться наследственною ненавистью межд.у различными негритянскими племенами и посылает против свободных негров только тех чернокожих солдат, которые с детства враждовали с ними. Эти солдаты квартируют в Хартуме в вышеописанных казармах. Они получают в месяц 14 пиастров жалованья, несколько ардэбов дурры и изредка немного мяса. При ограниченности своих потребностей они были бы совершенно довольны жалованьем и пищею, но, к сожалению, они не получают правильно ни того, ни другого, и потому часто бунтуют. Вследствие беспримерного беспорядка в турецко-египетском финансов управлении, все оклады жалован я по большей части только номинальные. Беспорядок этот касается всех отношений, и всюду служит помехою; он создает [163] препятствия купцу, принявшему на себя казенные подряды, отравляет жизнь мастеровому и поденщику, работающему для правительства, и он же доводит чиновников до нищеты несмотря- на высокие оклады. Так точно случается и в Судане, что бедные солдаты по нескольку месяцам не получают ни пара из своего жалованья и от голода становятся весьма опасными врагами правительства...

В настоящее время негры составляют три полка, по 2000 челов. в каждом. Полк состоит под начальством бея. Батальоном командует бимбаши (маиор), ротою юсбаши (капитан). Первый имеет при себе милязим аувэль (первый поручик) и ахер (второй), а также нескольких чауш (унтер-офицеров). Во время моего пребывания в северо-восточной Африке жалованье бея египетской службы равнялось 16 — 24 кошелькам ⁷⁷, майор получал 5, капитан 2 1/2 и поручик 1 кошелек. Тоже самое получают и гражданские чиновники, имеющие военные чины.

Правительство взимает со своих подданных известные подати, деньгами или натурою. Каждый взрослый мужчина платит подать; шех деревни назначает размеры платежей. От городских жителей требуют обыкновенно денег; деревенские же дают хлеб в зернах, самотканые хлопчатобумажные изделия, овощи, скот и другие предметы; кочевники обязаны давать известное число скота со стада.

В течении многих дет стада последних были более чем децимированы правительственными поборами. В верховном совете в Каиро напали на несчастную мысль пополнять из Судана египетское скотоводство, безмерно расстроенное чумою, тяжелыми работами на водоподъемных колесах и значительным употреблением мяса размещением по небольшим деревням Египта непомерным количеством войск. Вскоре вдоль по Нилу устроили скотопрогонные дороги и завели на известных расстояниях «махадда» ⁷⁸, магазины для корма, и «шухи», конюшни. Жившие вблизи магазинов нубийцы и феллахи были обязаны доставлять потребный корм. Тогда кашуфам отдельных участков Судана отдан был приказ собрать с народа верблюдов и рогатый скот, часто несколько тысяч голов, и представить их в Хартум для [164] пересылки в Египет. Рогатый скот гнали небольшими переходами, не превышавшими двух махаддат вдоль по реке. Хотя его берегли по возможности, гнали только ночью и давали по нескольку дней отдыха в течении всего путешествия, длившегося восемь месяцев, тем не менее около 40 процентов вышедшего из Хартума скота не вынесли трудного пути.

Кто видел пустынные пространства берегов Нила, тянущиеся часто на несколько миль, тот сперва удивится гигантскому предприятию транспорта этого рода, но, вникнув немного, поймет, что спекуляция эта из числа самых неудачных и что она должна была варварски отягощать поставщиков налога. Бедняки нубийцы так были подавлены требуемым от них доставлением корма, — хотя на это смотрели как на косвенный налог, — что они не могли выплачивать остальных налогов; кочевники же потеряли лучшие части своих стад по прошествии нескольких лет — в Каиро увидали убыточность этой меры; возложенные на нее надежды рушились перед действительностью, и учреждение уничтожили, после того как правительство потеряло на нем тысячи пиастров, а жители Судана сотни тысяч верблюдов и голов рогатого скота. Жаль, что многие из распоряжений правительства, которые на бумаге ничего не оставляют желать более, в практическом отношении неисполнимы, или же исполняются так худо, что от них происходит более вреда, чем пользы. Еще и теперь можно проследить эту этапную дорогу по обозначающим ее скелетам рогатого скота. В пустынных полосах Нубии такжё лежит их неисчислимое количество, полуприкрытых наносным песком.

Таким образом я представил мерку, по которой можно судить о беспощадности, с какою поступает правительство в деле взыскания налагаемых им податей. Подати эти покажутся пожалуй незначительны, но для бедных суданцев они непомерно высоки. Вместе с тем правительство истощает силы своих подданных еще и другим образом. На общественные постройки сгоняют людей, не стесняясь никакими соображениями, секвеструют их верблюдов и барки и пользуются ими для различных целей. Если прибегают к таким мерам там, где дело точно касается благ всех жителей местности, то в этом еще нет дурного; но к сожалению это делается также и из частных видов правительства. Гарем построенный, вообще справедливым и деятельным, Лятиф-пашею, для тогдашнего Гокмадари, был выведен из кирпича, однако же стоил правительству всего около 3000 талеров звонкою монетою, потому что [165] употреблявшиеся при его постройке барки и вьючные животные, также как и сами рабочие, работали безвозмездно. Частный человек не мог бы построить такое здание даже затратив вдвое более.

В числе занятий суданцев на первом месте стоит торговля, хотя свободною она стала только с 1850 года. Прежде главные статьи торговли составляли правительственную монополию. С Судана брали в счет податей по низкой цене его естественные произведения; наприм. рабов, — я предостерегаю чтобы это выражение не было понятно дурно! — слоновую кость, аравийскую камедь, тамариндовые лепешки и т. д., и продавали их в Египте с большею выгодою. Теперь монополия эта уничтожена, но все же правительство уделяет себе барыши с суданской торговли. Торговля невольниками осталась почти исключительно в его руках; оно еще и теперь устраивает правильные охоты за невольниками, (по крайней мере в 1851 г. были еще рассуа ⁷⁹, — или как их называют здесь, «походы против язычников и неверных», — и отравляет по Белой реке ежегодно торговую экспедицию, в. которой могут принимать участие и частные лица, но только на некоторых условиях.

Хартумская торговля весьма значительна и соответствует, весьма благоприятному для нее местоположению этого города. При соединении двух больших рек, центральных артерий внутренней Африки, купцам открыто поприще для оживленной деятельности. Река имеет большее значение для торговли в Африке, чем в Европе, где железные дороги и другие пути сообщения облегчают сношения; здесь же это лучшая изо всех существующих торговых дорог. Голубая река судоходна от Хартума еще на пять, а Белая река на одиннадцать градусов широты вверх по течению; по Нилу можно плыть безопасно до Бербер-эль-Мухейрефа. Правда, начиная с этого места для плавания существуют непреодолимые препятствия, катаракты; но здесь обход легок по хорошо устроенной караванной дороге. Быстрое процветание Хартума бесспорно следует приписать только его торговле: столица Судана есть теперь и главный торговый город, ее базар главный склад товаров всей центральной Африки. [166]

Из Каиро в Хартум отправляются приблизительно следующие, товары:

Сахар, водка, деревянное масло, уксус, вино, ром, макароны, рис, мыло, стеариновые свечи; железные, жестяные и медные изделия; сафьянные башмаки и сырая кожа, мехи для воды, турецкие одежды, персидские ковры, дубленные длинношерстые овчины, морхрарбийские тарабиши ⁸⁰ или красные турецкие фески, французское сукно, английские и египетские хлопчатобумажные ткани; корёнья, кондитерские печенья; порох и огнестрельное оружие, свинец и дробь; фарфор, стекло и египетские глиняные сосуды; бумага, арабские чернила и тростник для письма; сирийский табак для трубок и персидский для наргилэ, скверные мальтийские сигары, чубуки и янтарные мундштуки, глиняные трубки; зажигательные спички и трут; парусина, жидкая смола, корабельные канаты и мачты из соснового и елового дерева; зеркала, бусы, бронзовые украшения; душистые воды и деревья, напр. одогач, спеик  и  т. д.

Местные продукты:

Слоновая кость, черное дерево, страусовые перья, аравийская камедь, колоквинт, александрийский лист, тамарйндовые лепешки, индиго, кофе из Абиссинии; мед с Белой реки, золотой песок из Хассана, табак из Сеннаара, леопардовые шкуры из Дар-Фура. Сверх того: невольники и невольники с Белой и Голубой рек, из Кхассана, Абиссинии, Такхалэ и Дар-Фура; верблюды от арабов Бншахри, лошади из Кабабиша и Дар-Фура, коровы, овцы и козы от различных кочевых племен; также дурра и дохн с верховьев Голубой реки и из Кордофана; плетеные и кожаные изделия из Волед-Мединэ, и т. д.

Большая часть товаров, приходящих из Египта, если только рынок не запружен ими, дают большой барыш; съестные припасы и напитки дают постоянно 100 процентов за вычетом издержек. Затем лучшие и наиболее прибыльные товары: мыло, железные изделия, табак, порох, оружие и пр. Часто в сбыте некоторых товаров происходит значительные затруднения. В 1851 году купцы навезли в Хартум столько набойки и других хлопчатобумажных тканей, которые они хотели менять на камедь, что запрос на них восточного Судана, казалось, был удовлетворен на целые 10 лет. Вследствие этого цены на хлопчатобумажные ткани упали [167] здесь на 20 % ниже каирских цен, тогда как камедь необыкновенно вздорожала. Центнер камеди, за который правительство во время своей монополии платило 15 пиастров, доходил до 90 и до 100 пиастров а в Каиро стоил всего 65-ю пиастрами дороже, тогда как одни издержки по доставке его туда составляли по меньшей мере 40 пиастров. Все купцы, спекулировавшие на названные товары, понесли значительную потерю.

Всего лучшие идут съестные товары, потому что потребление их всего сильнее и запас их всегда нужно возобновлять. В Хартуме они и плохи и дороги. Вино, привозимое в Судан, часто подделанное, скверное красное Французское, которое в Каиро можно покупать по 2 1/2 зильбергр. за бутылку; в Судане же его продают за 18-20 зильбергрошей. Но для европейцев оно необходимо, потому за него и платят так дорого.

Водка продается в Хартуме по столь же высокой цене и в таком же количестве как вино, потому что турки в Судане пьют ее почти все без исключения. В жарких странах нельзя не употреблять спиртных напитков в умеренном количестве, из гигиенических условий; но надо знать меру, чего в Хартуме, к сожалению, не, соблюдают. Несколько лет тому назад, в деревне Камлин на Голубой реке, основана винокурня, на которой курят из фиников ежегодно по нескольку тысяч бутылок водки. Хотя финики доставляются из провинции Донгола в Нубии, однако цена камлинской водки все таки ниже, чем привозимой из Египта, Единственная примесь к алкоголю дистиллируемого здесь «Ааракхи» ⁸¹ — анисовое масло. Водка получает от этого сносный вкус и, если ее смешать с водою, то она принимает млечный вид.

Чрез европейцев на базаре иногда появляются совершенно необыкновенные вещи. В Хартуме уже часто пили шампанское, хорошие красные французские вина и даже рейнвейн. В последнее время европейцы и турки пили обыкновенно южное вино, настоянное на полыни. В 1851 г. я нашел восковые спички в руках немало забавлявшегося ими суданца. При продаже многих европейских товаров обману открыт полный простор. Так напр. позолоченные гальванопластикою часы продают за золотые, и находят покупщиков. Разумеется нечего и говорить, что в таких проделках обманщики — европейцы. [168]

Из местных продуктов важнейшие для торговли: кофе, аравийская камедь и слоновая кость. Кофе получается из Абиссинии и, по достоинству, не уступает или мало уступает настоящему моха (часто пишут мокка). Он частью потребляется в Судане, частью же идет в Нубию и до Египта. В Хартуме платят за арабский «роттель», т.е. no нашему весу за 26 (венских) лотов, 70 пара или 3 1/2 зильбергроша. В сравнении с камедью и слоновой костью его значение второстепенное. Слоновая кость no большей части идет с верховьев Белой реки и отравляется либо через Сауаким, на Чермном море, в руки англичан, либо через Каир в Европу. Прежде Такхалэ и Дар-Фур доставляли много слоновой кости; теперь же привоз ее оттуда незначительный. Я не могу дать основательного обзора здешней торговли и должен ограничиться немногими указаниями. В 1850 г. арабский центнер (приблизительно 81 венск. фунт.) слоновой кости стоил в Хартуме 1200, а в Каире 1800 пиастров; в Обеиде, столице Кордофана, его продавали на сто пиастров дешевле, чем в Хартуме. Это цены на лучшие сорта слоновой кости.

По сообщениям европейского купца в Хартуме, Контарини, купцы внутренней Африки различают несколько степеней доброты слоновой кости, называемой по-арабски «син-эль-филь», т.е., слоновым зубом. «Безупречный клык, весом свыше пятнадцати роттелей, называют «син» (зуб); большой, но разбитый клык называется «мушекхэт» (расколотый); «бара» (т. е. сверх счета) называются маленькие клыки, весом менее 15 арабских фунт., а «шемсие» клыки окоченевших слонов, долго пролежавшие на солнце («шемс»). Последний сорт считается только за две трети настоящего своего веса и продается no дешевой цене, потому что он не чистого цвета и не крепок.

Аравийская камедь собирается по большей части в Кордофан и уже оттуда отправляется в Хартум. По прошествии дождливого времени она течет в виде смолы из нескольких пород мимоз и образует густые, светлые, как вода, капли на сучьях и ветвях, ссыхается на солнце и принимая кислород из атмосферного воздуха, становится темнее; тогда ее уже можно собирать. Для этого туземцы употребляют деревянные или железные лопатки, которыми снимают смолистые капли. Они смешивают хорошие, т.е. чистые, куски с нечистым и предлагают проезжим купцам гуртом целые партии. Купцы складывают ее ив большие рогожные кули, «кхуф-фэ», вмещающие каждый по два арабских, центнера; два таких куля составляют груз одного верблюда, «рахэль». В таком виде [169] товар отправляют через Хартум или Донголу в Каир. Во время перевозки камедь теряет 12 процентов своего веса, через испарение заключающейся в ней воды.

Остальные статьи торговли, за исключением невольников и домашних животных, не столь значительны. Правда, отсюда отправляют в Египет красивые столярные и другие изделия из черного и мимозового дерева, а также александрийский лист, тамариндовые лепешки, страусовые перья, гиппопотамовые бичи и т. п., но все это предметы случайной торговли. Между тем как на невольниках обделываются самые обширные торговые спекуляции, и, к сожалению, в них принимают достаточное участие и поселившиеся тут европейцы. Я настану описывать способов, которыми производится эта унизительная торговля людьми, но укажу только особо ценимые качества невольников и соответственные им цены. По умственным способностям их делят на абиссинцев, дарфурских, табийских, шиллукских и динкхайских негров и ценят их более или менее в той последовательности, в которой я переименовал их здесь: Невольницы всегда дороже невольников; оскопленные ценятся дороже, чем оба пола вместе. Вследствие этого более торгуют женщинами, чем мужчинами, — а также, правда менее в Хартуме чем в Волед-Мединэ. Сеннааре и Кордофане, находятся еще люди, которые занимаются постыдным делом оскопления мальчиков, предпринимая операцию ⁸², представляющую вероятность счастливого исхода только в 75 случаях на сто. Во вторых, невольников делят, смотря по их молодости, красоте, силе и годности к употреблению. Шиллукский или динкхайский негр стоит в Хартуме от двух до четырех сот, дарфурский, такхальский негр или с гор Таби от четырех до семи сот, галлайский, макахтэ или габеиии от шести сот до тысячи, оскопленный от шестисот до тысячи четырехсот или даже тысячи шестисот пиастров: негритянки на половину дороже негров; за абиссинок платят от шести сот до двух тысяч пиастров. [170]

Сравнивая с этими ценами цены домашних животных, мы увидим, что последние почти так же дороги, как и люди. Обыкновенный верблюд стоит от двух до четырех сот, хороший выезженный хеджин от, арабов Бишахри от восьми сот до тысячи двухсот пиастров. Лошади немногим дороже хороших египетских ослов, за первых платят от четырехсот до тысячи двухсот пиастров, а ослы иногда даже двумя или четырьмя стами пиастров дороже.

Место где обделываются торговые дела базар; здесь также происходят судейские разбирательства, обыкновенно по пятницам. Судья со своими писцами заседает в которой-нибудь из лавок; в остальных торговый люд распивает кофе. «Деллах» (маклер) с продаваемыми предметами, напр. рабами, верблюдами, ослами, лошадями, ходит от одной лавки к другой и громко выкрикивает число пиастров, уже предложенных ему за его товар. Наибольшую предложенную ему сумму он сообщает владельцу продаваемой вещи или тому, кто ее продает, и спрашивает его: доволен ли он? Деллах получает за труды от правительства два, а от частных продавцов пять процентов со всей стоимости продаваемого товара; и первое и последние часто прибегают к его посредству... Часто его видят, разряженного как арлекин, расхаживающим по рынку; у него по крайней мере двадцать различных предметов для продажи разложены на плечах и руках, или заткнуты за поясом. Над этими людьми строго наблюдает правительство и, когда они уличены в обмане, жестоко наказывает их, так-что в них можно предполагать по крайней мере обусловленную страхом плети честность.

Рядом с Хартумом я упомяну в качестве известных торговых городов восточного Судана еще Муселлемие и Эль-Обеид, столицу Кордофана. О последнем я подробнее буду говорить дальше; первый же лежит близ главного города провинции Воллед-Мединэ и имеет большое значение для торговых сношений с Абиссиниею. Торговля также и во внутренней Африке служит поводом к сближению между народами. Сообщения, где они существуют, почти исключительно вызваны интересами торговли и поддерживаются только ею. Правительство устроило всего две почтовые дороги: одну из Хартума в Каир, другую из Хартума в Обеид. Обе они были настолько улучшены Лятиф-пашею, что теперь письмо доходит из Хартума в Каир в 25 дней. Под улучшением почтовых дорог я разумею отнюдь не техническое улучшение путей сообщения, так как во внутренней Африке дорог собственно нет, — а скорее учреждение правильного почтового ведомства и [171] сроков отправки корреспонденций. Из Хартума отправляются еженедельно два хеджанина (по вторникам и пятницам) с почтою в. Египет. В пять дней они достигают Бербер-эль-Мюхейрефа, в 12 — 13 дней Короско и приходят на 16-й или 17-й день в Ассуан, где передают свои письма и пакеты. Эти почтовые всадники, по возможности, меняются через каждые два дня и едут верхом на легконогих, добрых бишахрских верблюдах. При обзоре условий внутренне африканского быта, следует отозваться с большою похвалою об этом учреждении. Для сношений иного рода не существует здесь правильных путей; только купцы привозят в столицу Судана известия из соседних стран. Купец знает известные места, откуда он начинает свои путешествия и куда возвращается потом. Для сношений Судана с Абиссиниею такое место Муселлемие, для сношений с Дар-Фуром-Обеид. Здесь собираются отправляющиеся и возвращающиеся купцы, и таким образом завязываются довольно деятельные сношения и перевоз товаров.

Хартумские купцы состоят в сношениях с следующими странами: Абиссиниею, Такха, Иеменем, Индиею, Кордофаном, Такхалэ, Дар-Фуром; Нубиею, Египтом и землями негров по Голубой и, Белой рекам. Некоторые Джеллялихб ⁸³ иногда заходят довольно далеко в западном направлении во внутренность Африки.

_______________

Вслед за торговлею в ряду занятий суданцев первое место принадлежит земледелию. Я уже заметил, что в окрестностях Хартума оно незначительно; но в деревнях, отдаленных хотя бы только на несколько миль от столицы, мы замечаем иное. Здесь начинается степное хлебопашество, весьма интересное и составляющее особенность восточного Судана. Берега рек повсюду в северо-восточной Африке единственные места, которые во всякое время могут быть снабжены безусловно необходимым количеством воды, с помощью водоподъемных колес; для Египта и Нубии это жизненная нить, тянущаяся через пустынное море песка и камней. В Судане они утрачивают свое значение. В Африке, там где небо открывает свои шлюзы, земля оживает роскошною жизнью. На юг от шестнадцатого градуса сев. широты нег больше пустынь; они превращаются [172] в степи. Здесь сравнительно роскошная растительность покрывает землю. Лето стремится истребить ее, но зима пробуждает ее к новой жизни. На этой-то почве, которую мы обстоятельно рассмотрим несколько ниже, суданец раскидывает свои дурровыя поля.

He задолго перед началом дождливого времени он зажигает степную траву. Огонь распространяется на целые мили вокруг и расчищает всю плоскость; дурная трава сгорает, но она служит зародышем для новой жизни. Плодоносный пепел остается, и первый дождь соединяет его углекислое кали с черноземом почвы. Тогда крестьянин сеет своп зерна. Жители целой деревни собираются, чтобы обрабатывать одну громадную пашню. Мужчины взрывают землю железным орудием, имеющим форму полумесяца и называемым хашаш ^84; затем, заостренным колом из мимозового дерева они протыкают в земле ямки, на расстоянии 3 — 4 футов одна от другой. Жёнщины бросают по нескольку зерен дурры в каждую ямку и слегка затаптывают ее ногою. Пёрвый полившийся затем дождь скоро заставляет мощно разрастаться посеянную дурру, и едва только пройдет три месяца после посева, как колосья длиною в целый фут уже зреют на крепких стеблях, превышающих рост человека. До этого времени суданцу нечего было заботиться о своих полях: небо со своими плодотворными ливнями и живительным солнцем заботится о них более его. Во время жатвы стар и мал выходят собирать спелые колосья. Соломою пользуются настолько, сколько нужно для крыш и стен токулей; избыток остается на корню и служит кормом для скота. Колосья сносятся на определенное место в поле и складываются в кучи для молотьбы.

Ток закладывают тотчас же в открытом поле. Для этого отгораживают низкими насыпями четвероугольные пространства, уравнивают их, убивают и сглаживают. Подле устраивают с наветренной стороны земляную насыпь для провеяния зерен. Когда колосья [173] вымолочены длинными палками, один из мужчин взлезает на упомянутую насыпь, и ему подают большое корыто, наполненное зернами и мякиною. Co своего возвышения он, при сильном ветре, медленно вытрясает корыто. Ветер уносит мякину, а зерна по причине своей тяжести, падают на землю. Они еще смешаны после этого с маленьким камешками и частичками земли, но это ничего не значит, так как их перемывают перед употреблением.

«Проброшенные» таким образом зерна сохраняются до потребления в магазинах. Для этого вырывают в земле, часто далеко от деревни, колодцеобразные ямы, имеющие в поперечнике 12-20 футов, а глубины вдвое более; для этого выбирают места возвышения и по возможности защищенные от дождя. В ямы насыпают сперва мякины или размельченной соломы (Тиббн) так, чтобы образовать подстилку вышиною в несколько футов, потом расстилают крепкие, чистые, сплетенные из пальмовых листьев циновки (бурш или хассиере), и только поверх их насыпают зерна. Боковые стены покрывают точно также, яму наполняют до верху зерном, плотно убивают мякину no бокам, сверх циновок набрасывают новый слой ее, вышиною от 6 до 8 футов, и засыпают яму землею, образуя холм. Сухость земли во внутренне африканских странах такова, что суданцы могут без потерь сохранять уложенное таким образом зерно по десяти лет; за то, если магазин почат, то его следует тотчас же опорожнить весь, чтобы остальные зерна не попортились.

С дохном поступают так же, как и с дуррою. Его зерна мельче, похожи на просо и дают вкусный хлеб, а если в них больше сахару, то крепчайшую меризу. По моему воззрению дохн есть то, что в библии названо «горчишньм зерном». Зерна эти растут на стебле от 6 до 10 футов вышиною, который соответствует библейскому выражению «дерево» и увенчивается колосом, состоящим часто из более тысячи зерен. В провинции Хартум дохн возделывают мало, но жители Кордофана, Даргь-Фура и негры Голубой и Белой рек не знают другого хлеба. Дохн требует попечений еще меньше, чем дурра, зреет даже на дурной в песчаной почве и превосходит плодородием и урожайностью нуждающуюся в жирном грунте дурру или сарацинское пшено; следовательно, для всех обитателей степи дохн — важнейший естественный продукт. Рядом с дуррою и дохном, главнейшими хлебами Судана в степи сеют еще симзим. Суданцы готовят из зерна симзима (сезам?) порядочное масло для еды, но совершенно особым способом. Они [174] растирают эти зерна на мурхаке и полученную муку варят в больших глиняных сосудах. Масло всплывает при этом наверх, его собирают и наливают в тыквенные бутылки. Точно таким же образом извлекают суданцы из колоквинтовой тыквы (по-арабски хандаль) деготь, которым они главным образом мажут верблюдов. Они думают, что от него суставы верблюдов становятся гибче и подвижнее или же, что он исцеляет раны; но от этого дегтя только еще значительнее усиливается и без того невыносимая вонь этих животных.

Без содействия людей в степи растет индиго (по-арабски нилэ). Прежде в Судане было много фабрик для выделки из него очень ценимой арабами краски; теперь же, насколько мне известно, их всего две: одна в деревне Кариум, у Джебель-Райян, другая в местечке Мерауи, при Джебель-Баркал, в Дар-эль-Шейкие. Обе принадлежат правительству, но готовы уже к упадку: турки и арабы умеют еще созидать, но не сохранять. В Хартуме ока индиго стоит 12 пиастров, что на наш вес и деньги составляет от 10 до 12 зильбергрошей за прусский фунт.

Торговля и земледелие самые распространенные занятия у суданцев. Ремесла в том значении, в каком мы привыкли понимать это слово, там не существуют; каждый более или менее делает сам что ему нужно.

Женщины собирают из зрелых капсуль дикорастущих или саженых кустов хлопчатую бумагу, чешут и чистят ее руками или очень простым инструментом собственного изделия и сучат из нее неровные нитки на дурно сделанных веретенах. Мужчины и женщины равно занимаются тканьем; стулья, на которых они сидят при этом, также просты как и самая ткань. Ткач или ткачиха устраивает себе в тени густо разросшегося дерева четыре столба, вбитых в землю и покрывает их, крышею из соломы дохна или дурры. По средине этой хижине выкопана яма, в которую работник опускает ноги и прикрепляет ступицу своего «станка». Ящик «с гребнем» из дурровой соломы висит через крышу на двух веревках. Затем еще видны два круглых деревянных обрубка, на которые навертывается ткань, а в некотором отдалении вбитый в землю столб, вокруг которого работник обвертывает «основу» Еще нескольких жердей и веревочек, — вот и весь аппарат, который служит заменою нашему ткацкому станку.

Приготовляемая ткань употребляется или на фердах, или же на шитье коротких панталон. Портной не нужен, так как суданец, если обладает панталонами, то шьет и кроит их сам; свои такхие [175] он покупает на базаре. Столь же мало нуждается туземец в помощи кожевника и сапожника, для того чтобы изготовить свои сандалии. Для дубления употребляют кору особого вида мимозы, растущей низкими кустами и называемой по-арабски «кхарат», и кожи дубят ровно столько, сколько ее нужно. В окрестностях Муселлемие выделывают очень прочные плетеные из кожи и другие кожаные изделия; но и это ремесло известно каждому.

Суданцы умеют ковать и плавить железо. Кордофан богат железною рудою превосходного качества, так называемою луговою или болотною (Raseneisenstein). Туземцы плавят ее в небольших воронко образных ямах, на приготовленных ими самими углях из мимозового дерева, и добывают таким образом железо, нужное на их оружие и утварь. Удивительна отчетливость их кузнечных изделий при простоте их орудий и инструментов. Скверный, маленький раздувальный мех, кубический кусок железа вместо наковальни, несколько молотков и щипцы служат кузнецу при его работе; и с этим он умеет делать такие вещи, которые в наших деревнях едва ли делаются лучше, при всем превосходстве наших материалов и инструментов.

Также и со всеми ремеслами (если их можно так назвать), здесь существующими. Участь здешнего рабочего есть совершенное отсутствие образования; он имеет плохие орудия и недостаточно сырого материала, и все же делает вещи, которые можно назвать великими, принимая во внимание обстановку.

_______________

Климат Хартума несомненно один из самых нездоровых в свете. Было вычислено, что 8.0 процентов европейцев, вынужденных жить много лет сряду в Хартуме, умирают в течение этого времени. Самое положение этого города, между двух рек, разливающихся во время дождей и образующих тогда много болот, было бы вредно для здоровья и под нашим небом; но смертность его жителей даже не может быть сравниваема со смертностью европейского города, положение которого было бы столь же неблагоприятно. Климат Судана гибелен для всех: неграм он также мало подходит, как и белым, туземца умерщвляет так же легко, как и пришельца. Болезни в Судане развиваются так быстро, что часто в несколько часов они кончаются смертью. Частью они обусловлены известными временами, но спорадически появляются в течение целого года.

В Судане можно различать, главным образом, два врёмени года: время засухи и время дождей, или лето и зиму. Переходов [176] меж ними нет одно наступает внезапно за другим. Оба враждебно противодействуют друг другу: то, что создано одним, уничтожается другим. Дождливое время есть время жизни: оно обращает страну в цветущий сад; засуха уничтожает растительность и терзает все живущее.

«Хариф» ⁸⁵ — как называют арабы время дождей, — начинается в Хартуме в июне или июле и продолжается до половины октября. На юге дожди идут раньше и обильнее, чем на севере; начинаясь сверху, они спускаются к Средиземному морю и доходят до 18 градуса сев. шир. Нельзя вообразить себе печального состояния природы до их наступления, и ее мощного оживления во время их и после. Хариф все пробуждает к новой жизни; он покрывает обожженную степь новою, цветущею, сочною одеждою.

Когда в марте и апреле солнце ниспосылает свои лучи вертикально на Судан и достигает почти наибольшей своей высоты, наступают южные ветры, которые до тех пор еще были задерживаемы веющими с севера пассатами; теперь же они становятся все чаще к сильнее. Они усиливают жар и, по замечанию Руссеггера, принимают электрический характер, теснят груд человека и наводят ужас на животных. Это те самые ветры, которые вод именем Самума вздымают песок в пустыне, сушат мехи проходящих караванов и хоронят в песке умерших от жажды людей; в Египте их называют хамазин ⁸⁶, т.е. «ветер веющий пятьдесят дней». Деревья теряют от него свою листву; он опасен как Сирокко для плавающего по Средиземному морю, как Фен для альпийского жителя; от него, как от «Thauwind'a» Германии выгорают луга. Везде более или менее боятся этих ветров; но всего ужаснее они под тропикам. Там они как будто стараются уничтожить всю природу. Они сушат и обращают в пыль листья еще зеленеющих дерев, раскалывают и покрывают трещинами жаждущую землю и тревожат живые существа. Но именно эти то южные ветры и суть предвозвестники жизни, так как они приносят дождь с юга. Хотя, пока они веют, не может собраться гроза, и ни одно облако не может разразиться дождем; но они постепенно ослабевают, — и вдруг животворный элемент воды начинает бороться с убийственным, все пожигающим ветром. Чем слабее становятся южные ветры, тем чернее и гуще становятся облака. В [177] мае и июне меняется течение воздуха; постоянные южные ветры чередуются с бурями с юго-востока, востока и юго-запада. Первые в Хартуме приносят грозу; они предвозвестники и податели дождя, на их крыльях несутся облака.

Гроза в тропических странах до того величественное явление природы, до того мрачно ужасное и бесконечно возвышенное, что никакое перо или слово не может изобразить его. Я попытаюсь набросить очерк этой картины, воспроизвести которую невозможно.

Небо готово разразиться страшною грозою, ураган с ливнями носится кругом... Мы бросим взор на последовательный ход этого зрелища с возвышенного места, для чего терраса глиняного дома представляется очень удобною. Воздух еще в совершенном покое, еще не шелестят листья зеленеющих дерев, все еще мертво; мертвы улицы города, мертво в лесу и садах. Лавки базара, приемные судов и правительственные канцелярии запираются; всяк возвращается домой; вечно шумные, сварливые собаки, поджав хвосты, выискивают себе скрытое местечко; пение и голоса птиц давно смолкли и сами птицы прячутся в густой листве. Этот покой неприветлив и, в самом деле, кажется грозным; это молчание, очевидно, предвозвещает общий взрыв во всей природе.

Вдали собирается темная, огненная туча. Она кажется заревом горящего города или зажженного на расстоянии нескольких миль леса. Цвета огиенно-красный, пурпуровый, темно-красный и коричневый, бледо-желтый, серый, темно-синий и черный сочетаются между собою во всевозможных оттенках и представляют весьма привлекательное целое. Чем темнее становится эта туча, тем темнее и все небо. Она все более и более увеличивается и цвета ее становятся все ярче и ярче. Но вот вдали послышался свист и стон бушующего ветра; — у нас все еще тихо. Только жар и давление воздуха все усиливаются; термометр подымается на несколько градусов; барометр падает до «бури». Удушье становится невыносимо и теснит грудь; самый мужественный человек чувствует, что сердце его бьется сильнее, и поневоле вынужден следовать, настроению всей природы.

Наш горизонт становится все темнее. Темная, непроницаемая туча покрывает все доступное зрению своим мрачным покровом. Внезапно ветви ближайших дерев сильно заколыхались: их коснулся ветер. Сперва он веет — порывами, но мало помалу сила и частость его порывов возрастают. В несколько минут он разросся до бурит, буря до урагана. Ураган ревет с беспримерным бешенством. Рев этот до того силен, что неслышно [178] сказанного слова. Каждый звук заглушен неописанным шумом, треском, свистом, визгом, воем и стоном. Недавно еще неподвижно стоявшие деревья гнутся как гибкие тростинки, их вершины сильно колыхаются туда-сюда, обыкновенно утрачивая при этом последние остающиеся на них листья; стволы их стонут, трещат и ломаются. Словно стихии вступают в борьбу между собою. Даже недра земли содрогаются от урагана: он приникает в трещины и щели земной поверхности и выхваченную оттуда пыль и песок несет с собою и мечет через окна и двери внутрь жилищ; он засыпает ими все предметы на целую линию и так сильно ударяет песком о поверхность крепко-стоящих тел, что он, дробясь, отскакивает от них. Мы должны были бы уже давно вернуться в комнаты; потому что горе несчастному, которого такая гроза застанет на открытом воздухе. Правда, и в жилищах не совсем приятно. Наступает такая темнота, что мы должны зажигать фонари, чтобы видеть друг друга; но пыль, носящаяся кругом, помрачает всякий свет ⁸⁷.

Внезапно трескучие удары грома пересиливают бушевание бури. Молнии еще не видно; облака пыли слишком густы, но раскаты грома раздаются все громче и сильнее сквозь общий хаос звуков. Но вот среди всего этого раздается особенный шум: кажется, будто град Германии опустошает села, а между тем это только отдельные капли дождя, которые, впрочем, скоро сольются в ливень. Адская музыка приближается к концу, ураган ослабевает, буря наконец умолкает. Теперь уже видим яркий блеск молний; одна следует за другою без перерывов, их свет до того силен, что с болью закрываешь глаза. Гром гремит с невыразимою силою, без перерывов; дождь льется целыми потоками. Он прибил вею пыль и образует на крышах глиняных домов лужи, вода которых обильными струями льется на улицу. В короткое время струи эти обращаются в реки, улицы в потоки, площади в озера; образуются лужи от 3 до 8 фут. глубиною.

Буря длится два и никак не больше трех часов. Темное небо озаряется огненными лучами, гром гремит непрерывно, дождь превратился в ливень. Но ветер после непродолжительного отдыха подымается снова и быстро уносит дождевая облака; молния уже сверкает вдали, гром становится слабее, дождь перестал. [179]

Солнце все еще спрятано за густыми тучами; но прежде чем оно зайдет на сегодня, оно покажется нам еще и озарит розовым светом вновь оживленную природу.

Теперь наступает благодетельный покой после бури. Листья вечно зеленых дерев, на которых целые недели и месяцы лежала пыль, щеголяют прекраснейшим темно-зеленым цветом; растения, утомленно опускавшие свои ветви, листья и цветы, кажутся рожденными вновь. Мы не можем представить себе, по известным нам явлениям природы умеренного пояса, всеобщего упадка жизни в централ ной Африке во время засухи; но мы также не в состоянии вообразить себе всей радости жизни и оживления растений и животных, представляемого тропическою природою после грозы. Первый ливень Харифа — волшебный толчек, вызывающий весну и жизнь в этих странах. Одного дождя вполне достаточно, чтобы одеть зеленым ковром прежде коричневую землю; через несколько дней всюду весело появляется молодая трава. Деревья давно уже были в почках, дождь заставил их распуститься и украсил зеленым убором их вершины, принявшие весенний, нарядный вид. Чтобы составить себе должное понятие о тропической весне, надо видеть вековой лес во всей его прелести. Как бальзамически веет прохладная тропическая ночь, щедро раздушенная цветущими мимозами, освежающая тело и душу, радующая сердце и чувство! Впоследствии мы пройдем по тропическому лесу, чтобы бросить беглый взгляд на оживление мира животных; здесь же я упомяну только об оживлении Хартумских улиц в дождливое время. Тотчас после первого дождя слышатся концерты лягушек, громкие басистые голоса которых заставляют предполагать у них тело вчетверо более того, которым они обладают в действительности. Они появились, неизвестно откуда, через несколько часов после первого дождя, и теперь населяют лужи целыми сотнями; их голоса слышны издали среди ночи, но прежде никто не видал и не слыхал их. На песчаных дорогах тысячами собираются превосходно расцвеченные песочные жуки (Cincideln); верхушки пальм и мимоз кишат миллионами насекомых, и длиннохвостые козодои спешат каждую ночь на их ловлю. В каждом саду веселые птицы вьют свои гнезда, золотистые и смарагдовые медососы являются из лесов и подлетают к самым окнам, чтобы высасывать нектар из цветов кактусовых фиг. Это время наслаждения для наблюдателя, но вместе с тем, по причине наступающих болезней, время опасности для бренного человеческого тела. [180]

Обыкновенно дождь идет раз в три или пять дней. Целые месяцы жаждавшая земля жадно упивается этим небесным благословением; собирающаяся на поверхности вода быстро исчезает. Вскоре ветер опять начинает вздымать новые столбы пыли, и только второй дождь прибивает их снова. Жара становится снова тягостною; человек днем и ночью обливается потом, обильно исходящим из пор его кожи; все же это не настоящая жара, а едва выносимое удушье, утомляющее и дух и тело. Каждый новый дождь ускоряет удивительно быстрое развитие растений и еще более вздымает уже высоко поднявшиеся реки.

Известно, что одни только тропические дожди, льющие в северо-восточной Африке во время Харифа, производят разлитие Белой и Голубой рек, а также и Нила. Голубая река начинает постоянно подыматься в Хартуме уже в начале мая, так как я сказал уже, что на юге Судана дожди начинаются прежде чем на севере; Белая река подымается полумесяцем позже. Обе подымаются сперва медленно, но потом все скорее; затем, возрастание воды в Бахр-эль-азраке, с уженном крутыми и высокими берегами и текущем прямо с гор, становится приметнее, чем в Бахр-эль-абиадте. Когда Голубая река стала уже сильно красноватою, сероватые волны Белой реки не представляют еще никакой окраски. После того как дожди начались и в Хартуме, обе реки возрастают с удивительною быстротою: Голубая река в один день повышается иногда на целый фут; Белая повышается меньше, но зато расширяется также скоро. Во время засухи она отдалена от. домов Хартума по крайней мере на 1/4 мили, во время же наибольшего половодья волны ее омывают плотину, устроенную совсем подле последнего ряда домов; в тоже время она и с другой стороны расширяется по крайней мере на 1/8 мили. Тогда из некоторых трещин рассевшейся от солнечного жара илистой почвы его берегов текут маленькие ручьи внутрь страны; еще прежде они размягчили грунт берега на значительном пространстве и, прежде чем его зальют волны реки, они обратили его в вязкий, глубокий ил. Ураган гонит волны реки часто на несколько сот шагов через берега и, когда вода опадет снова, по близости реки образуется более или менее непрерывный ряд болот.

В половине августа Голубая река достигает наибольшей высоты и с тех пор начинает сперва тихо, потом очень быстро и наконец совсем незаметно опадать до начала февраля. Белая река только к концу августа достигает наибольшего полноводья. В это время обе реки у самого места своего соединения, пододвинувшегося [181] очень близко к городу, представляют вёсьма величественное зрелище. Видишь перед собою водяную поверхность шириною, почти в полмили. Все пространство между обеими реками и Хартумом, прежде представлявшееся пустым или застроенным, исчезло вовсе; от островов посреди реки видны только верхушки дерев, покрытые водяными птицами словно белыми цветами; даже начинающиеся подле деревушки Умдурман, на левом берегу Белой реки, тропические леса стоят большею частью в воде. Тогда различные виды водяных птиц, на расстоянии недосягаемом для выстрелов далеко хватающих ружей, снуют между крокодилами и бегемотами; священный ибис вьет свое гнездо на окруженных водою мимозах островов; ткачик вешает свой красиво сплетенный домик на Колеблющихся ветвях. Дождливое время всюду приносит с собою новую жизнь.

С понижением вод начинается время засухи. В октябре наступают пассатные ветры, сперва слабые, как будто спрашивая следует ли им вступать в бой с стремительно веющими с юга ураганами; потом становятся сильнее и равномернее. До ноября они все еще чередуются с южными ветрами и лишь с половины этого месяца их деятельность не встречает себе препятствий. Между тем как в мае и июне термометр часто показывает в тени + 40 Реом., теперь он опускается иногда до + 8. Привыкший к жаре европеец дрожит при этом от холода и кутается в толстейшие свои шубы. В декабре поля дохна и дурры ждут уже серпа и жатвы; в январе и феврале с деревьев начинают опадать листья; трава и другие растения в степи засыхают, вьющиеся растения в лесу вымирают или впадают в продолжительную летаргию. Но семена всех растений давно созрели; птенцы всех птиц улетели из гнезд; детеныши млекопитающих окрепли, чтобы перенести наступающую невзгоду; вода в реках опустилась до нижайшего своего уровня; реки высохли до того, что во многих местах их можно переходить в брод, a вокруг песчаных островов остались только узкие ручьи, столь мелкие, что по ним с трудом могут проходить парусные барки. Теперь крокодилы лежат рядами на берегу или песчаных отмелях, отогреваясь на солнце, лучи которого становятся все жарче; бегемоты выискивают самые глубокие места; ибис и ткачик исчезли, улетели неизвестно куда. До сих пор дули еще только прохладные пассатные ветры, но вот наступают и южные, истребительные. Круговорот закончен, за начинающимся теперь истреблением последует новая жизнь.

He смотря на страшную жару, господствующую от марта до [182] августа, это время все же самое здоровое для иностранцев и туземцев. Только в конце Харифа, когда сырая земля начинает испускать испарения под жгучими лучами солнца и образует ядовитые миазмы, наступают свойственные Судану болезни в полной своей силе. He многие иностранцы щадятся ими, большинство же гибнет; но и туземцы, не противопоставляющие болезням крепости телосложения уроженцев севера, страдают очень сильно. Я думаю, их испарина значительно способствует тому, что они легко становятся жертвами болезней, часто также совершенное отсутствие порядочного лечения ухудшает ход болезней и приводит к смерти. Смертность между туземцами в сентябре и. октябре бывает ужасная, и только вера в неизменность предопределенной каждому участи поддерживает в них присутствие духа, когда они дрожат от лихорадки.

Суданцы не умеют пользоваться действительно целебными средствами. Их врачебные сведения ограничиваются употреблением нескольких домашних средств, которых действие во многих случаях весьма сомнительно. Тем чаще прибегают они к суеверию или же к простому кровопусканию. Просят духовное лице написать священную формулу или изречение из Корана на каменной тарелке и дают больному бульон, смывший чернила надписи: по их мнению он таким образом вкушает священные слова; или же ему ставят банки, но действительно жалким и мучительным образом. Берущий на себя совершение этой хирургической операций делает концом бритвы несколько близких один к другому нарезов на коже больного, который не по морщась выдерживает это истязание. Тогда берут выдолбленную тыкву, из которой вырезан один сегмент, сжигают в ней несколько финиковой коры, «лифе», или хлопчатой бумаги, и плотно прикладывают тыкву с горящим ее содержанием к нарезанному месту, на обращенную в рану часть кожи. Огонь разрежает атмосферный воздух, заключенный внутри тыквы, насколько это нужно для кровопускания. Обыкновенно этого рода банки ставят на кожу лопаток, и банку держат до тех пор пока она сама не отвалится. Когда с одной стороны она отвалилась, ее ставят на другую.

Часто суданцы воображают, что свихнули себе позвоночный столб и, чтобы излечиться от этой вымышленной болезни, один заставляет другого поднять себя так, чтобы спина больного лежала на спине лекаря, и за тем основательно встряхнуть. При этом лекарь стонет также громко как и больной, который воображает, что после встряски он совсем выздоровел.

К сожалению такое лечение не помогает против гибельных [183] лихорадок восточного — Судана, от которых туземцы страдают столько же, если еще не больше, как и иностранцы.

Обыкновенно лихорадки бывают здесь перемежающиеся, с теми же периодами возвращения припадков, которые наблюдаются и в Германии; при скорой медицинской помощи они не опасны. Но даже будучи непродолжительны, они так ослабляют тело, что делают его неспособным ни к работе, ни к движению. Первые признаки их появления стеснение груди, тоска и сильная головная боль. Затем следует мучительный озноб с судорожными движениями всего тела, тошнота и сухой жар. Лицо больного, очень бледное во время озноба, необыкновенно краснеет; побуждение к рвоте усиливается и наступает жгучая жажда; но желудок выбрасывает выпиваемую воду с сильными сокращениями брюшных мускулов. Головная боль часто до того сильна, что наступает полная потеря сознания и бред; больной фантазирует, и его нельзя удержать на постели; часто при этом он страшно страдает мучительною коликою. Самые сильные люди всего более подвержены лихорадке; женщины несравненно реже, чем мужчины.

После более или менее продолжительного припадка сухой жар уменьшается и обильный пот выступает изо всех пор кожи. Чем более он усиливается, тем более благодетельным кажется больному. Он ощущает большое облегчение, но вместе с тем и слабость, которая не позволяет ему двинуться ни одним членом, и только по прошествии нескольких часов слабость становится менее ощутительною.

Вначале перемежающуюся лихорадку можно побороть не очень сильными дозами сернокислого хинина; но совсем излечить ее нельзя никакими лекарствами; при ничтожном поводе она возвращается снова. Благоразумные врачи не предписывают в Судане при перемещающейся лихорадке ни строгой диеты, ни кровопусканий, но укрепляющую и здоровую пищу, умеренное употребление крепких спиртных напитков и хорошую, не слишком легкую одежду; всего же прежде теплый набрюшник и толстый головной покров. При сильной жаре голову, покрытую турецким тарбушем, завертывают крепким и плотно сотканным пестрым «куффие». Чем более предохранена голова от солнечных лучей, а нижняя часть тела от простуды, тем лучше сохраняется здоровье. В Судане живительное солнце так же опасно для человека, как и невинный месяц; день здесь так же вреден, как и ночь. Ночью температура часто понижается здесь на [184] много градусов и притом так внезапно, что вспотевший спящий человек, прежде чем он проснулся, мог уже схватить опасную для жизни простуду. Поэтому суданцы и обжившиеся здесь европейцы не спят иначе как под толстым, шерстяным одеялом, в которое они закутываются с головою. В какой мере вреден для человека месяц мне никогда не удавалось расследовать; но что он вреден, — это не подлежит никакому сомнению. Туземцы боятся «доброго месяца» больше, чем жгучего солнца.

Гораздо опаснее перемежающейся лихорадки болезни, известные европейцам под названием «злокачественной или сенаарской лихорадки». До сих пор они так мало расследованы, что даже лучшие врачи восточного Судана не могут сказать о них ничего определенного. Сильная головная боль и жгучая сухость кожи предшествуют бреду и рвоте, подобной как в диссентерии; страшные судороги часто кончают жизнь уже на третий день болезни. Злокачественные лихорадки наступают к концу дождливого времени, иногда принимают характер повальной болезни и децимируют народонаселение местности, которою они овладели. Их разрушительное действие, по-видимому, выказывается преимущественно в органах пищеварения. Обыкновению врачебная помощь тщетна; вернейший признак смертельного исхода болезни, по наблюдениям др-а Пеннэ (Penney), опухоль шеи и подкрыльцевых желез. Их возникновение приписывают вредным испарениям почвы, в течение нескольких месяцев накаливаемой солнцем центральной Африки и затем сильно орошенной внезапными дождями. Справедливо это или нет, решать не берусь.

Кроме названных болезней в Судане бывает, впрочем редко, холера. Суданцы и арабы называют ее «Хауа эль асфар», т.е. желтый воздух, и боятся ее необычайно. Диссентерия случается не так часто, как в Египте, но развивается быстрее и почти всегда кончается смертью; солнечный удар тожё бывает редко, но гораздо опаснее здесь, чем в Египте. Случается, что совершенно здоровые люди жалуются внезапно на сильную головную боль, падают через несколько минут, теряя сознание, и умирают среди обильных кровоизвержений. Венерическая болезнь по-видимому занесена сюда турецкими солдатами. При невежестве народных знахарей, при неряшестве самого народа и его равнодушии ко всему даже очевидно вредному, она к сожалению принимает здесь очень злокачественный характер и губит многих.

Между суданцами редко встречаются хромые; взрослых их нет вовсе. Все болезни и нездоровья, проистекающие из утонченного [185] образа жизни цивилизованных народов, Судану чужды. В этой стране даже и в телесном отношении человек в сильнейшей степени походит на прочих млекопитающих, чем европеец, умственно развитый в ущерб своему телу. Дитя вырастает как зверек; непривычное к заботливому уходу, едва нескольких месяцев от роду, оно уже ползает по песку и гораздо раньше привыкает упражнять все свои члены, чем дитя европейских родителей. Многие болезни, сводящие в могилу наших детей, чужды им, как и животным; человек вырастает в полном здоровье; но зато в случае болезни, он должен делить участь больных животных. Он гибнет от болезней, которые европеец переносит легко.

Те же самые условия наблюдаются и тогда, когда суданец опасно ранен. Как у животных, у него выказывается целебная сила природы гораздо сильнее, чем у европейцев. Без всякого медицинского пособия глубокие раны у туземцев заживают скоро и хорошо. Некоторые уверяют, будто, по наблюдениям, дождливое время препятствует излечению ран и делает их опасными. Это мнение так же распространено между европейцами, как и между туземцами. Ко мне пришел однажды человек, ранивший себя в ногу топором, и просил у меня пластыря. Он непоколебимо надеялся на наступавший конец Харифа и говорил, что тогда рана его заживет скоро.

Во время «сеиф» т.е. летом, число и сила болезней менее значительны, но только сравнительно, нежели в дождливое время. Климат Хартума или восточного Судана, рассматриваемый в целости, оказывается в высшей степени опасным; в сравнении с Суданом Египет, несмотря на чуму, холеру, офталмию и диссентерию, не только здоровая страна, но просто pari. Правда, правительство сделало все возможное, чтобы не оставить заболевшего без помощи; оно привлекло в Судан врачей и аптекарей и устроило госпиталь: но всего этого недостаточно для Хартума. «Medecin en chef» доктор Пеннэ (Penney), преобразовал, как уже сказано, госпиталь из бойни в действительную лечебницу; каждый туземец и турецкий подданный имеет право пользоваться в ней медицинского помощью и лекарствами из аптеки безденежно: однако этого же не довольно. Европейцы в Хартуме слишком сильно приобретают привычки, ни флегму турка, доктор довольствуется посещением госпиталя один раз в день и, не будучи достаточно обучен дома, часто стоит у постели больного не зная, что посоветовать и предпринять.

В других городах Судана нет вовсе никаких врачей, или есть врачи арабские. Там больше совершенно предоставлены на [186] произвол судьбы; врач вовсе не помогает им, — разве только ускоряет их конец.

_______________

В заключение этого отдела, я должен упомянуть про безумную мысль одного автора ⁸⁸, знакомого с Суданом по рассказам других, который в особой брошюре приглашает немецких эмигрантов селиться в Судане. Собственно говоря ответ на эту брошюру заключается уже в предыдущем: каждый остережется выбрать себе для места жительства страну, в которой 80 процентов его товарищей падут жертвами; но иной сорвиголова пожалуй рискнет своею жизнью, соблазняясь большею денежною выгодою. Такому следует сказать, что барышы, выставляемые на вид автором этого сочинения, вообще заключающего в себе много лжи, чистейшие иллюзии. Колонист или купец, чтобы сбыть свои товары, должен сперва проехать триста немецких миль. Этого единого достаточно, чтобы разрушить самые восторженные надежды.

Хартум никогда не может стать постоянною резиденциею европейцев; он может быть станциею, откуда купцы, — барыши которых в скором времени далеко не будут соответствовать трудностям и неудобствам путешествия, — и естествоиспытатели будут предпринимать дальнейшие путешествия внутрь страны. Члены религиозной миссии купили себе большой дом с прекрасным садом, перестроили дом, поправили сад и смотрят теперь на это владение как на станцию. Отсюда они предпринимают свои экскурсии вдоль Белой реки и сюда же возвращаются в случае надобности.

Каждый путешественник, желающий проникнуть далеко внутрь Африки, сделает хорошо, последовав этому примеру. Хартум последнее биение пульса цивилизации и последний город, в котором можно, хотя за высокую цену, купить крайне необходимое. Начиная отсюда кончается торговля европейскими произведениями; начинается меновой торг; ни один базар не представляет вам своих наполненных товарами лавок. Только дурра в зернах, слоновая кость и невольники, камедь и другие растительные вещества составляют [187] предмет торговли; теперь то начинается путешествие, исполненное нужды и лишений. На юг от Хартума европеец уже не может путешествовать как цивилизованный человек: полудикарем должен он переходить через степи и леса.

_______________

Комментарии

74. Множественное число от Кашеф.

75. Морхрарби (западные люди) называются все светлокожие жители западной части Африки, т.е. Алжира, Туниса, Морокко и т. д. Многие из них служили в египетской военной службе и впоследствии составляли, вместе с местными египтянами, особый род войска.

76. Низам происходит от Нисем — образовать линию.

77. Кошелек равняется 25 талерам Марии-Терезии или 33 1/8 прусским.

78. От "хадд" — граничит. Махадда (во множественном числе "Махаддат)" равняется приблизительно двум немецким милям.

79. Корень "раза" обозначает военную экспедицию,

80. Множеств. число от "тарбуш".

81. Происходит от корня "ааракх", потеть, и поэтому означает то, что выпотевает, дистиллируется, спирт, водку.

82. Puer castrandus antea jujunio longo et alvi purgatione magaopere debilitatur et frangitur. Ante castrationis operationcm puer spondae (Ankliarehb appellatur) ailigitur ne se mpvere situraque justum vertere possit. Turn operator non solum testicula seel etiara penem ipsum acuto abscindit cultro; emplastrum adipe illitum in vulnere imponit et' fistulam plumbeam in urethram irmitit, usque ad vulnus sana-tum. Vulnere bene et feliciter sanato carentium loco cicatrix leve modo anim-advertitur.

83. Джелляхб или джелляхби, во множ. ч. джеллялихб (корень джалаба), "купец, перевозящий товары из далекого места в другое" теперь значит тоже, что и торговец невольниками, так-как люди эти обыкновенно торгуют невольниками.

84. Хашаш, корень хаш, означает нечто, чем обрабатывается трава, "хашишь". Некоторые путешественники переводили хашаш словом "опиумный нож" п. ч. хашиш означает также опьяняющий экстракт конопляного семени, сходный с опиумом; а потребители хашиша называются хашашами. Каждый легко заметит, что остроумный перевод выставляет не в очень выгодном свете араба, обыкновенно хорошо знающего свой богатый, гибкий язык. Мне часто приходилось убеждаться печальным опытом, что многие путешественники слишком часто, к сожалению, не задумываются приписывать другим очевидные нелепости.

85. Три месяца между летом и зимою, в течении которых собирают плоды.

86. Часто пишут Камсин, Хамсин или Шамсин, Производится от хамсихн, пятьдесят.

87. Этот очерк был наброшен после грозы, веденной нами в Хартуме 5-го июля 1850 г., и после урагана, застигшего нас в поле 10-го июня.

88. "Central-Africa, ein neuer und wichtiger Ansiedelungspunkt fur deutsche Oolonisten." Соч. дра Унгара. Штутгарт 1850.

(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие по Северовосточной Африке или странам подвластным Египту: Судану, Нубии, Россересу и Кордофану, д-ра Эдуарда Брэма. СПб. 1871