ЭДМУНД БРЭМ

ПУТЕШЕСТВИЕ

ПО СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ АФРИКЕ ИЛИ ПО СТРАНАМ ПОДВЛАСТНЫМ ЕГИПТУ

Прежде чем мы перейдем к рассмотрению главного города внутренне африканского царства, мы должны бросить взгляд на историю тех стран, которых центральный пункт я попытаюсь обрисовать. История Судана начинается только в наше время; случившееся прежде смыто кровью тысяч людей, павших жертвою корысти и мести. Только в преданиях сохранилось воспоминание, — как золотая нить чрез это мутноё море крови, — воспоминание о прежних, счастливых временах под властью туземных королей из племени Фунги; о временах, когда на острове Арго, в Нубии, скрипели еще тысячи водоподъемных колес, когда там еще праведно судил король, когда народ шейкие в Берберии и Гальфаи и жители Сеннаара, Розеереса и Фассокла имели еще своих владетелей, и Кордофан находился под мирным скипетром Дар-Фура. Но воспоминание это живет еще в памяти немногих; общеизвестная история начинается с 1820 и 1821 года. События этих годов не забудутся никогда: покинутые города, опустевшие поля и в конец разоренные народы повествуют без слов свое неумолкаемое сказание. Под этими событиями я разумею покорение Судана и порабощение его народов турецко-египетскими войсками.

С избиением мамелюков господство Махаммеда-али в Египте казалось вновь основанным, и даже упроченным. Только спокойствие еще не было восстановлено; битвы мужества, мести и отчаяния начались против несравненно большей силы презренной измены и позорного вероломства. Вожди мамелюков пали коварно убитые, но не побежденные. Их храброе войско еще жило. Из его среды они выбрали себе новых предводителей и отступили в Нубию, с намерением образовать там новое царство под своим владычеством. Войска Махаммеда-али последовали за ними. Ибрим, Саис и другие [121] крепости мамелюков были сожжены и взяты, хотя осажденные сражались с презрением к смерти и предоставили побежденным только трупы. Будучи слишком слабы, чтобы противостоять врагу в открытом сражении, они должны были запираться в крепостях; на них нападали врознь и, наконец, истребили их. Победоносное наступление турецко-египетского войска привело к завоеванию стран, к обладанию которыми никогда не стремился египетский узурпатор; но оно было источником безмерного разорения для многих народов, которые до тех пор пользовались свободою и с нею связанным благоденствием. Мамелюки бились до последнего издыхания за свою независимость; нубийцы должны были держать их сторону, чтобы оградить свою свободу и защитить отечество. Слабые барабри не могли задержать египетских войск; аристократия Нубии, привычные к бою, храбрые и гордые шейкие должны были броситься на встречу наступавшему полчищу. Всегда побеждающие были в первый раз побеждены.

В 1820 году шейкие выступили против египтян при Корти. С ужасом вспоминает еще и теперь каждый нубиец об этом несчастном дне. Египтяне победили. Храбрые, героические, но чуждые порядка полчища сражались с копьем и щитом против крепких воинов, с неизвестным им огнестрельным оружием в руках. Женщины вышли с детьми, чтобы воодушевлять мужчин к бою — громким воинственным криком или чтобы молитвами склонить победу на их сторону. Они подымали детей на руки и ласково заклинали отцов защитить от позорного рабства эти дорогие существа. Сражение началось. Орудия египтян изрыгали смерть и гибель на ряду храбрых нубийцев, и, — хоть эти последние бросались на пушки и мечами проводили на их металлических дулах борозды, видения еще и теперь ⁴⁹, — не доблестная храбрость, а превосходство вооружения решило победу. Темнокожие побежали. Жалобный крик женщин пересилил шум сражения. Отчаянье овладело ими, они прижали к сердцу детей и сотнями бросались в волны потока предпочитая славную смерть позорному рабству. Оставшимся в живых бегство было отрезано. На правом и на левом берегу реки их встречали голые и сухие пустыни; там нельзя было найти убежища. В пустыне они нашли бы себе мучительную смерть, если бы и могли надеяться укрыться от мечей. Поэтому они остались на [122] родине и склонили доселе свободные выи свои под ярмом угнетателей, хотя они едва верил в возможность переносить его.

Еще раз вспыхнуло пламя их героизма, еще раз благородный народ попытался дать последний отпор. Смелый Мелик-эдь-Ниммер, т.е. Король Тигров, собрал свой народ в Шенди. Шенди и Метэммэ, два родные южно-нубийские города, должны были снова испытать на себе бич победители. Измаил-Паша, сын старого Махаммеда-али, появился со своими солдатами, в октябре 1822 года, на множестве кораблей перед Шенди. Он потребовал от царствовавшего там Мелика выдачи в течении трех дней такого числа невольников, которого невозможно было дать, и денег, больше чем их когда либо было в обладании этого вождя. Ему и его народу грозили смертною казнью, если он не выплатит этой наложенной на него пеии. Отчаянье предало ему мужество. Он видел гибель перед собою и решился испытать крайнёе средство. По всем направлениям поспешно разосланы были гонцы, чтобы раздуть таившаяся под пеплом искры восстания; они внушали изнемогшему от рабства а народу хитрость, мужество и стойкость. Сам король выказывал паше самую глубочайшую покорность. Ложными обещаниями заманил он Измаила с его безопасного судна в соломенную хижину, окруженную густою зерибою. Большие кучи соломы лежали внутри изгороди, будто бы для прокормления верблюдов. Сам Мелик Ниммер устроил для паши в этом токуле пир, на которой были приглашены все высшие офицеры, и явились по приказу своего повелителя.

Паша и его приверженцы сидят за столом. Перед зерибою звучит тарабука ⁵⁰, молодежь весело танцует. Они мечут друг в друга копьями и искусно ловят их на щиты. Паша от времени до времени бросает взор на эту суматоху, ловкость танцующих забавляет его. А они как будто хотят выказать все свое искусство, их движения становятся все быстрее и диче. Они сражаются как будто с озлоблением; игры их становятся все более бурными; они все более теснят друг друга; барабан трещит не переставая, но вдруг он раздается во всех остальных частях города. Громкий, пронзительный визг потрясает воздух. Сражающиеся соединились вместе и бросают свои копья уже не в щиты своих друзей, а внутрь зерибы, на турок. Отовсюду показываются [123] женщины, прибегающие с зажженными головешками и бросающие их в солому, сложенную у токуля паши и в один миг огонь охватил кругом соломенное здание; море пламени обагрило небо. Теперь боевой барабан раздается и — в Метэммэ; он слышен в каждой соседней деревне; бой его раздается то здесь, то там и распространяется на целую провинцию. Бойцы за свободу подавленного народа словно вырастают из земли. Кто может нести оружие, хватается за него; женщин, забывая свой пол, стоят в рядах мужчин; на масленые их волосы покрыты пеплом и песком, с открытыми грудями и лишь с поясами на чреслах, они преследуют врагов; дети и старики сражаются с силою мужчин. Около горящей хшкины, заключающей пашу и пятьдесят его офицеров, начинается истребительный бой. Кто выбегает, того убивают тут же; остающихся прожирает пламя; никто не может спастись ⁵¹. Шенди и Метеммэ — в одну ночь очищены от врагов. На уцелевших стенах укрепленного замка в Метэммэ еще и теперь темные кровавые пятна свидетельствуют о событиях этого дня.

Немногие из солдат Измаил-паши спаслись на судах и принесли печальную, весть Махаммед-Бею эль Дефтердару, оставшемуся в Кордофане. Этот последний, прозванный за свою жестокость оль-Джелляд», палач, — поспешил со всем своим войском в Шенди и поклялся справить кровавые поминки по своем верховном начальнике и по своим родичам. Хотя нубийцы собрали все свои силы, однако они не могли противостоять хорошо дисциплинированным войскам Махаммед-Бэя. Они снова были разбиты. Никто не знает числа людей, принесённых этим тираном в жертву мщению; оно должно быть значительно больше половины всего тогдашнего народонаселения. Махаммед-Бей истребил цвет кичливого мужского населения Нубии и убивал стариков, женщин и детей несчастного народа. Жестокости, проделанные им, выше всякого описания и произвели на народ ужасное впечатление. Сообщенное здесь я узнал из рассказа очевидца. Нубиец Томболдо, впоследствии один из моих слуг, был во время этих ужасов еще ребенком; он говорил, что «вырос в крови своих земляков.» [124]

Когда он возмужал, то, вместо черных как уголь волос нубийца, у него на усах и бороде выросли седые волосы, голова его поседела прежде чем он достиг двадцати лет «от множества крови, пролитой перед его глазами.»

Этою последнею, продолжительною кровавою банею порабощение нубийского народа было закончено. Прежде свободный и гордый народ Шейкие перестал быть народом. Дома убитых были разрушены, Шенди и Метэммэ опустели; поля остались невозделанными; песок пустыни покрыл страну, бывшую прежде обработанною. Трижды тяжелее стало ярмо, которое нубийцы пытались сбросить; оно тяготеет еще и теперь. Нужны были годы, чтобы возникло поколение, взросшее в рабстве и терпеливо подчиняющееся завоевателям своей страны. Оно более покорно, нежели его воинственные предки, но оно не лучшие их ⁵².

Насытившись кровью жертв, Махаммед неудержимо ринулся на юг. Торговцы невольниками, проходящие через эту страну, приносили с верховьев Голубой реки золотые зерна и золотые кольца, a с Бахр-эль-абиадта превосходную слоновую кость в большем количестве. Они рассказывали, что суданские женщины продевают себе в нос толстые золотые кольца, что король Фунги в Сеннаре, главном городе своего царства, устроил, зерибу из слоновых клыков вокруг своего соломенного дворца, как еще теперь рассказывают это про Дар-Фурского султана. Стада верблюдов и рогатого скота, платившие дань одному только царю пустыни — льву, были, по их рассказам, неисчислимы в лесах на берегах обеих рек. Эти, отчасти справедливые, рассказы побудили жадного тирана к дальнейшему натиску. Он низверг с престола Галфайского короля и победил короля Фунги. Провинция Кордофан была исторгнута из под милостивого скипетра Дар-Фура. Там оставалось довольно сильное войско, чтобы держать в покорности побежденный народ; бей мог действовать свободно.

Царство Галфаи и Сеннар были скоро покорены и еще скорее ограблены. Ожидаемая золотая жатва манила далее на юг. [125] Достигнув Розеереса узнали, что золото погребено еще дальше на юге, в Хассане. Но теперь было бы не благоразумно углубляться туда. Войска были слишком отдалены от Египта и надо было сперва устроить для них стоянку, откуда можно бы было предпринимать дальнейшие походы. Выбор места для этого был чрезвычайно удачен.

Там где сильный горный поток, Бахр-эль-азрак, смешивает свои быстрые волны с медленно ползущими, мутными водами Белой реки, лежала маленькая деревушка Хартум. Из нее должна была возникнуть столица «королевств Судана», — так называют еще и теперь арабские ученые эти земли. В 1823 году устроены были первые токаль для солдат, не много выше деревни и как раз у голубой реки, которой вода превосходна для литья. Хижины возникали за хижинами целыми рядами, и «Каффр» (деревушка) выросла до размеров «бандер» (местечка). Но частые пожары истребляли соломенные постройки, вследствие чего их заменили глиняными; затем выстроили жилище для местного Паши, многочисленные тюрьмы для упрямых туземцев и воздвигли мечеть. Позднейшие постройки, в числе которых первое место занимает базар, придали бандер — Хартуму его нынешний вид и возвели его на степень «Мединэ» (города).

Отсюда в позднейшие годы предпринималось много доходов и охот за невольниками. Беллед-Тахка, лежащая между Чермным морем и Голубою рекою, северною границею Абиссинии, и между Атбара, была покорена; завоевали также земли no верховьям Голубой Реки: Розеерес, Фассокль и Кхассан. Но здесь на время оставили номинальную власть прежним владетелям и дозволили им удержать свой сан и титул, разумеется только по имени. До сих пор эти страны не доставили еще завоевателям больших выгод; по причине частых вторжений абиссинских народов, часто случающихся восстании и почти постоянных беспокойств, они были для них скорее отягощением, от которого однако же они не желают избавиться.

Для удобства обзора переименую здесь эти «страны», — по переводу арабского их названия «Беллед», — которые были завоеваны из Хартума и называются королевствами Судана: Батн-ль-Хаджар до начала большого водопада, Вадихальфа; Дахр-эль-Сукот, Дахр-эл-Махас, Дахр-Донгола, Дахр-эль-Шейкие, Дахр-Бербер, Дахр-Шенди, Дахр-Халфаи, Эль-Джезире, т.е. «остров», или страна, лежащая между обеими реками, Сеннар, Россеерес, Фассокль, Кхассан, Кордофан и [126] Беллед Тахка. Ha карте видно, что столица всех этих стран лежит почти в их центре.

Эль Хартум, как я пишу, сообразуясь с арабским произношением, вместо Хардум, Картум, Кардум и Кхартоум, лежит около 15°30' с. ш., 30°10' вост. долготы по парижскому меридиану и на высоте 1525 парижских футов над уровнем Средиземного моря, у самой Голубой реки, от которой он только местами отделен садами. Голубая река, или Бахр-эль-азрак, соединяется на 1/2 мили ниже города, при — Рахс-эль-Хартуме (предгорья Хартума) с Бахр-эль-абиадт, или Белою рекою, и образует с нею вместе Бахр-эль-Нил, или реку Нил, которая, начиная с этого места, на протяжении всего своего дугообразного течения, равного почти 300 немецким милям, принимает в себя только воды Атбара (также Такассэ, a y древних Астаборас) при Бербер-эль-Мухейреф.

Когда приближаешься к городу со стороны Белой реки, то он представляется не в совсем выгодном для себя виде. В сухое время года и обусловленного им мелководья обеих рек; можно подойти к самому берегу по хорошо возделанным, плодородным полям, за которыми тянется пустынная, бесплодная и пыльная равнина, безо всяких гор и возвышенностей. На лево замечается на Голубой реке остров Бури с деревнею из токулей, носящею тоже имя и почти спрятанною за дюнами, и далее, вверх по течению, среди роскошнейшей местности, сады богатых жителей Хартума. Более к востоку видна «Хала» с немногими деревьями; к юговостоку две миленькие деревушки в тени густых мимоз; к югу только пески и одиночные кусты; к западу широкое зеркало Белой реки и начинающиеся уже здесь тропические леса. К северу вид закрыт горами Керрери, которые, по воззрениям некоторых географов, отделяют Судан от Нубии. Прямо против себя (к востоку) видишь город Хартум: однообразная, серая масса домов без всякого разнообразия, и над которою чуть-чуть возвышается низкий минарет.

Прежде чем дойти, до города, нужно пройти пыльную, воняющую падалью и другими нечистотами площадь и плотину, устроенную для защиты домов от разлива рек. Этою дорогою выходишь на главную улицу Хартума, перерезывающую город от запада к востоку; ею можно пройти до рынка. Описав одну улицу Хартума, я обрисую этим и все остальные. В сухое время года улицы пыльны и песчанны; во время дождей они представляют непрерывный ряд луж и куч грязи. Царствующие на них во всякое время года жар [127] и вонь превышают все, что может вообразить себе цивилизованный человек. Почти все улицы ведут к рынку или к одному из двух казенных зданий; из них немногие широки и прямы, большею частью они кривы и неправильны и часто образуют едва проходимые лабиринты. Незастроенные места в Хартуме редки и, если находятся, то обыкновенно не имеют никакой цели-

С улицы видны одни только двери домов; все остальное скрыто за высокими глиняными стенами. Из этого следует исключить только немногие дома, имеющие также и окна на улицу; разумеется, что это окна самих домовладельцев.

Хартум явственно выказывает нынешним своим видом весь ход своего возникновения. Сперва каждому, желавшему строить, предоставлялось выбирать какое угодно место, и он пользовался этим совершенно по своему усмотрению. Поэтому в средине столицы еще находятся большие сады, и нигде невидно следов какого-нибудь правильного и последовательно проведенного плана.

Дома Хартума все одноэтажные, с плоскою крышею. Каждое большое жилище составляет замкнутое в себе целое, если оно принадлежит турку, копту или богатому арабу. Оно заключает в себе обыкновенно две отдельные части: мужскую и женскую половину, или, как говорят в Египте, диван и гарем. Дома знатных выше и больше, чем дома бедных и простых людей, имеют довольно большое число так называемых комнат; при них находятся конюшни, сараи и другие службы, но постройкою они мало отличаются от остальных, или и вовсе не отличаются. Материал всюду один и тот-же; он состоит из так называемого воздушного камня, т.е. из четвероугольных кусков лепной глины, из которых слагаются стены, из мимозных балок, тонких жердей и связок соломы для крыш, и из тростин и досок для дверей и окон, которые по большей части имеются уже готовые.

Постройка танкха (во множественном танакха), как называют в Судане земляные дома, идет очень быстро. Выкапывают глинистой земли и лепят ее насколько можно ближе к месту постройки; затем сушат ее на солнце. При постоянной здесь жаре, кирпичи скоро твердеют так, что уже становятся годными для постройки. Бедные исполняют эти работы сами при помощи соседей, знатные и богатые нанимают рабочих, План здания рисуют на — месте и выводят стены, которые до известной высоты наполняются землею, чтобы возвысить пол над уровнем окружающей почвы. Тогда уже выводят стены до определенной высоты и приготовляют [128] крышу. Крыша требует всего более внимания и издержек. Она покоится всего прежде на подстилке из довольно крепких бревен из мимозного дерёва, вделанных в стены на расстояниях от 1 1/2 до 2 футов одно от другого... На эти бревна накладывают поперек ряды плотно прилегающих одна к другой жердей, называемых у туземцев «Рассасс» их нарезывают в тропических лесах и часто приносят издалека. Жерди эти поддерживают сложенные вдвое циновки, тщательно сплетенные из пальмовых листьев. Только затем уже следует настоящая, непромокаемая покрышка: слой глины, толщиною в несколько дюймов, плотно убитый и по возможности оглаженный. Крыша с одной стороны наклонена к горизонтальной плоскости под углом от 10 до 15° и снабжена короткими желобами, по которым вода может стекать, не касаясь стен. Каменные стены возвышаются на один фут над плоскостью крыши и, так же как она, покрыты слоем глины, мякины и навоза, чтобы предохранить их no возможности от дождя, стекающего по этой коре. К сожалению, постройка этих крыш всегда неудовлетворительна. После каждого ливня, жители Хартума заняты поправкою их. Часто случается даже, что водосточные трубы засорятся; тогда на крыше образуется лужа воды и размягчает ее настолько, что вода находит себе сток внутрь и наводняет комнаты. Иногда последствием этого бывает то, что целое здание рушится. В Хартуме уже много людей были убиты во время грозы развалившимися крышами (между прочими один итальянский доктор, около десяти лет тому назад). Мы часто бывали вынуждены прятать наган вещи в сундуки от лившего в комнате дождя и переходить из одной комнаты в другую. Подобный дом с садом и угодьями стоит в Хартуме от трех до шести тысяч пиастров, или от двух до четырех сот талеров на нашей деньги.

Внутренность домов похожа на их наружность. Пол состоит из убитой земли, также как и возвышающийся над ним на 1 1/2 фута диван, ⁵³ на который впоследствии кладут циновки или подушки. Голые, несколько сглаженные глиняные стены только весьма редко украшаются каким-нибудь особенным образом; только в немногих домах, сверх навоза, их смазывают еще белою [129] известью. Окна простые отверстия в стене с. укрепленною перед ними широкою или узкою решеткою; двери подобны им и только в немногих зданиях могут быть запираемы. В делом доме нет ни замка, ни задвижки, ни скобки и никаких железных изделий. Даже употребляемые в Египте деревянные замки здесь редки. Все комнаты похожи больше на стойла для скота, чем на человеческие жилища.

По близости рынка встречаются лучшие дома, нежели в остальных частях города; комнаты выше и прохладнее, чище и могут быть запираемы. Многие европейцы и турки также улучшили свои жилища по египетскому образцу, хотя и неотступная от общепринятых в Судане оснований. В доме одного француза нашли даже стекла в окнах и каменные полы; на выбеленных стенах висели картины и, как великая редкость, зеркало. Подобную роскошь можно заметить кроме того только во дворце генерал-губернатора.

Всего хуже относительно жилищ приходится в Хартуме вновь прибывшим. Когда иностранец в первый раз нанимает квартиру, он неизбежно получает самый скверный дом, потому что лучшие здания уже заняты долеё живущими. Здесь он должен устроиться как может лучше сам, потому что хозяин не дает своему жильцу, кроме четырех стен, решительно ничего. Прежде всего приходится отчищать дом ото всяких гадов. Во всех темных местах гнездятся в дождливое время года скорпионы, тарантулы, виперы (козюльки), уродливые ящерицы, шершни и другие отвратительные гости. Вечером никогда не следует входить в комнату без свечки, потому что иначе оживленное в это время сонмище легко может быть опасно. Я наступил однажды в темном проходе на очень ядовитую виперу, которая, по счастью, была занята глотанием только что убитой ею пары ласточек и не могла укусить меня. К большим паукам и скорпионам привыкаешь так, что никогда не пропустишь принять против них необходимые меры предосторожности. Ночные ящерицы, бегающие с помощью своих клейких пальцев no потолку и ловящие мух, быстро становятся любы каждому за приносимую ими пользу и за их невинную оживленность; с удовольствием слышишь «гек-гек», испускаемый ими крик, за который их называют геконами. Но за то крайне неприятны докучливые насекомые. Открытые оконные отверстия предоставляют свободный вход, днем голодным роям мух и ос, ночью неисчислимым полчищам жужжащих, кровожадных москитов. Эти духи мучители ночью терзают спящего точно так же, как днем терзают бодрствующего [130] мухи, осы и шершни. От них не знаешь как защититься. При этом ветер свободно свищет по пространствам, которые мы должны называть «комнатами», и засыпает их песком и пылью. Господствующая обыкновенно в большей части низких комнат сильная жара несколько ослабляется только от частых вспрыскиваний водою. Если вы не привезли все необходимое для своего благосостояния из Египта, то вынуждены покупать это на базаре по чрезвычайно дорогой цене. Но и при возможно-лучшем устройстве хартумского дома все же ощущаешь недостаток в очень многом, и всего лучше попытаться принять здесь полудикий образ жизни суданцев.

Хартум беден общественными зданиями. Собственно общественными зданиями можно назвать здесь казенное жилище генерал-губернатора соединенных королевств, жилище модира, или губернатора Хартумской провинции, лазарет и казарму, пороховой магазин, мечеть и базар. Все они были, устроены правительством мало помалу и более или менее удовлетворяют своим целям. Если же причислить к общественным зданиям еще и некоторые частные учреждения, то я должен помянуть коптскую и католическую капеллы и одну христианскую школу. Первая капелла принадлежит коптам, вторая, также как и школа, основана известною нам миссиею.

Жилище генерал-губернатора (Хокмодара) Судана называется хокмодерие. Оно лежит в восточной части города, у самой Голубой реки и имеет перед собою открытую площадь, не носящую никакого названия. Под управлением Лятифа-паши (1850-1852) здание это было значительно увеличено и украшено. Прежде оно было из глины, как и остальные дома Хартума, теперь земляные его стены заменены кирпичными. Хокмодерие вмещает в себе приемную залу или диван наши, кабинет чиновников и жилые комнаты для прислуги, архив, несколько городских тюрем, сильную гауптвахту и особенно отгороженный гарем, построенный весьма целесообразно и прочно, для Судана он украшен очень роскошно и окружен хорошо содержимым фруктовым садом.

Казенное помещение наместника Хартумской провинции, или модерие, находится в центре города, подле рынка; оно тесно и построено крайне плохо; в нем помещается диван модира, канцелярия управления, суданское казначейство (эль Гесне), много тюрем для преступников и также сильный военный караул. Гарем бея находится в частном его доме.

Стараниями честных европейских врачей лазарет устроен [131] теперь так, что больные жаловаться не могут: палаты чисты, высоки и с хорошей вентиляцией, уход сносный и медицинская помощь изрядная; по крайней мере теперь шардатаны и живодеры здесь нетерпимы. К сожалению, казарму нельзя поставить рядом с лазаретом. Она бесспорно самое жалкое изо всех общественных зданий и состоит из нескольких, окруженных высокою стеною и отдельных один от другого, дворов, в стенах которых проделаны небольшие углубления. Эти последние, и наружностью и внутренностью, похожи на наши свиные хлевы и предназначены для бедных солдат и их семейств.

Как во всех могометанских городах, рынок в Хартуме есть центр общественной жизни, а потому он устроен тщательно. Здесь он вмещает в себе мёчеть и несколько базаров. Первая построена из кирпичей и имеет очень привлекательный вид, хоть архитектура ее и проста; минарет слеплен из глины и совершенно безвкусен. Близь ее находятся два гостиные двора, из которых один построен тоже из кирпича и расположен сообразно со своим назначением. Здание имеет более ста локтей длины и снабжено двумя сводчатыми, хорошо запирающимися входами. От одного входа к другому ведет широкая дорога, по обеим сторонам которой устроены 24 лавки. На ночь товары складывают в большие магазины, находящиеся позади лавок. Гостиный двор освещается сверху, на ночь запирается и охраняется присяжным сторожем, который там же имеет свою постель. В этом базаре находятся наиболее дорогие товары, привозимые из Египта преимущественно для турок и европейцев. Другой двор значительно уступает первому в прочности постройки и удобстве помещения лавок, которые имеют в нем всего по 8 футов вышины, ширины и длины, a потому каждое местечко здесь завалено товарами. Но арабский купец нуждается в небольшом пространстве, чтобы сидеть в своей лавке, подкорчив ноги, и умеет искусно выискивать требуемый товар из кучи беспорядочно разбросанных по всей лавке предметов. На иных лавках выставлены имена владельцев или изречения из Корана, написанные сильно изгибистым шрифтом (по арабески называемым Суллус) и пестро раскрашенными буквами. Иные украшают свои лавки картинами, которые исходят из рук арабских художников и изображают львов, лошадей и иных, часто крайне фантастических животных, исполненных так, что их иногда и узнать невозможно; вообще подобные произведения ниже всякой критики. Между этими двумя рядами лавок находится хлебный рынок [132] Города. Здесь сидят пришедшие из Египта хлебники, под большими зонтиками, и предлагают отличный пшеничный хлеб за дешевую цену; тогда как суданские женщины продают пироги и лепешки из дурры для употребления своих соотечественников. Рядом с хлебным рынком идет рынок для молока, плодов и овощей, в средине которого возвышается роковой помост, — виселица. Она имеет ужасный вид, когда кругом нее теснится торговый люд, тогда как на ней висит труп, что нимало не стесняет садовников и продавщиц масла в их занятиях.

Отсюда, через житный рынок, можно пройти на табачный, a этот сообщается с рынкам сала и с сенным. На первом из них целые кучи пшеницы и дурры лежат прямо на земле; табак продается на узкой улице, где воздух постоянно наполнен пылью, от сухих листьев. На рынке сала находится говяжий и бараний жир для приготовления «тэлка» об употреблении которого мы поговорим ниже; а на сенном продается сено, солома, стебли дуры и всякий другой фураж.

Совершенно особую приятность Хартума составляют сады на берегу Голубой реки. Их живая зелень радует — дух, утомленный пустынными окрестностями города; их плоды, при бесплодности внутренне-африканских видов растений, представляют часто весьма желанную усладу. В этих садах спеет виноград, лимоны величиною с лесной орех, гранаты, фиги, кактусовые или колючие фиги, бананы и похожие на ананас вкусные и ароматные плоды дерева, называемого «кишта.» Кроме того здесь разводят овощи, как напр.: мулухие, низкую траву, видом похожую на нашу перечную мяту, a вкусом на шпинат; башие, слизистый плод кустарника, также дикорастущего в степи и известного там под именем уэки; битинган исвид и битинган ахмар, черные и красные баклажаны; кхолач, широколистное луковичное растение, которого луковицы, будучи поджарены, вкусом похожи на картофель; риджле, салат; лубие, бобы и бассаль, лук. Финиковая пальма достигает здесь крайнего южного своего предела и, несмотря на красоту своего ствола, не дает уже вкусных плодов. Некоторые сады до того обширны, что в них сеют хлеб. При хорошо устроенном орошении, на одном и том же месте собирают четыре жатвы пшеницы в год, так велико плодородие и живительная теплота этих стране.

Хлебопашество, как и скотоводство, играет близь Хартума очень второстепенную роль. Необходимые для существования продукты [133] привозятся в таком большем количестве, что цены на них очень низки и в самом деле жители здесь не имеют надобности особенно заботиться о их произрастании. Только тыквенные разводятся здесь в большем количестве и дают очень хороший доход. В сухое время года их сажают на образующихся на Голубой реке островах; в дождливое время только в садах. Они бывают так дешевы, что за 20 пара или 1 зильбергрош можно купить хороший арбуз (по-арабски батех), а за половину этой суммы такой же величины сахарную дыню (кхауун). Хотя они и хуже египетских дынь, но все же очень съедобны. Вместе с дынями сажают также огурцы весьма умеренного достоинства, но незначительной величины. Кроме того на полях близь Хартума видны ячмень, бобы, дурра и дохн; но все же последние роды посевов встречаются в степи в гораздо больших размерах.

Население Хартума составлено из весьма различных элементов, хоть и не представляет такой пестрой смеси, как в Каиро. Все число жителей можно определить в 30.000, из которых может быть 3.000 военных негров. В Хартуме находятся турки, европейцы, греки, ⁵⁴ евреи, нубийцы, суданцы, абиссинцы, галласы и четыре или пять различных племен негров, как напр. дар-фурские, шиллукские, динкхайские негры, негры из Такхалэ и с верховьев Голубой реки, и т. д. Турки восточного Судана и Египта находятся в презрении у своих земляков за свои дурные обычаи, но в нравственном отношении они все же стоят значительно выше Хартумских европейцев, потому что эти последние, за немногими исключениями, представляют отребье своих наций. Греки, и жиды в Судане не лучше и не хуже, чем в других местах, a египтяне остались верны своим отечественным нравам. Об остальных из названных национальностей я имею сказать многое.

Под суданцами мы должны разуметь всех, живущих теперь [134] в странах no Голубой и Белой реке темнокожих туземцев внутренней Африки. Коренные жители Судана, фунги, уже несколько столетий тому назад смешались с окрестными народами, так, что о чистоте расы теперь не может быть и речи. В настоящее время к суданцам причисляют и живущих в Судане абиссинцев, и нубийских пришельцев; но народ можно разделить на два главные отдела: городских или деревенских жителей и кочевников. В числе последних различают: «ауляд» или «бени» (в переводе: «сыны»), эл-гассание, бениджераар, кабабиеш, бишаари, бакхаара и других, которые наружностью, нравами и обычаями более или менее разнятся друг от друга, но которых, по их образу жизни, никак нельзя смешивать с обитателями постоянных жилищ. Все суданцы рождены свободными людьми и не могут быть продаваемы, как рабы.

Суданцы хорошо сложены, среднего или высокого роста, сильны и могут выносить значительные физические труды; мужчины, за исключением Гассание, обыкновенно красивее женщин, которые в некоторых городах, как напр. в Хартуме, считаются безобразными. Этому способствует главным образом их обычай красить себе губы в синий цвет, чего не делают женщины номадов.

Их одежда, с немногими изменениями, везде одна и та же и очень проста. У мужчин она состоит из коротких, первоначально белых, довольно широких панталон, называемых «либбаас», которые от пояса идут до колен, из «фердах» — хлопчатобумажного плаща, длиною часто до 16 футов и шириною до 4, серого цвета с красною или ярко синею каймою; им заворачивают тело; из простых «сандалий» и из «такхие» — белой шапочки, плотно стягивающей голову, из сложенной вдвое хлопчатобумажной ткани, сшитой несколькими параллельными швами. На левом плече носят они, вместе с луком, короткий нож, «секин», в крепком кожаном чехле и на сплетенном из ремней шнурке; часто также несколько кожаных свертков с талисманами, «хеджаб.» Ни того, ни другого они не снимают никогда; нож служит для обыкновенных употреблений и как оружие, а талисманы пользуются большим почетом, хотя состоят просто из бумажек, исписанных изречениями из Корана, которым приписывают врачебные свойства против разных болезней. Некоторые носят на длинно висящих ремнях кожаные бумажники, красиво обделанные и содержащие пять отделений; их прячут в панталонах, В них суданцы [135] хранят небольшие свои деньги и нужные бумаги. Более для забавы, чем для надлежащего употребления, в руках у них могометанские четки, которых зерна они постоянно перебирают без всяких благочестивых помыслов.

От времени до времени они бреются дурною бритвою, которую предварительно оттачивают на сандалии. Лишь на макушке оставляют они густые, шерстистые локоны длиною в несколько дюймов. Иногда встречаешь, как видение из старого прошедшего времени, номада из страны Атбара или из внутренней Джезиры, который своим волосяным украшением существенно разнится от остальных суданцев. Он носит волосы длиною в шесть футов и зачесывает их через лоб кверху, обильно смазывает их маслом и втыкает в это курчавое сооружение две тщательно сглаженные и разукрашенные деревянные иглы, длиною в 9 дюймов, чтобы держать в покое неисчислимых обитателей его головы ⁵⁵... До 1850 года мужчины постоянно ходили с одним или двумя копьями длиною в восемь футов. Они никогда не покидали этого оружия и оно служило им так же хорошо для нападения, как и для защиты. Лятиф-Паша запретил суданцам, кроме номадов, носить это оружие и этою, заслуживающею признательности мерою предосторожности предотвратил много убийств. Но с исчезновением копья вид суданца значительно утратил свой самобытный характер.

Одежда женщин Судана также проста, как и мужская. Девушки до замужества носят «раххад», т.е. пояс, состоящий из нескольких сот узких ремешков, украшенный кистям и, в обозначение девственности, раковинами. В день свадьбы они переменяют красивый, хорошо идущий к ним раххад на хлопчатобумажный пояс. Они тоже имеют талисманы, но носят их не на плече, как мужчины, но на длинных шнурках под поясом на голом теле. Суеверие заставляет их видеть в этих талисманах верное лекарство от многих болезней и о особенно от бесплодия. Они тоже носят фердах, как верхний покров для тела, но надевают его не так, как мужчины. Даже материя женских фердах иная, она похожа на наш таз и сквозь нее виден темный цвет тела [136] красавиц. Фердах заворачивает тело до самых ног, обутых в сандалии; им окутывают и голову так, что только никогда не закрываемое лицо остается свободным. Нос украшен большими и толстыми медными или серебряными (прежде золотыми) кольцами, что, вместе с окрашенными синею краскою губами, придает лицу противный вид, и эстетическое чувство заставляет желать, чтобы оно было закрыто. Как повсюду, женщины суданские стараются высказать некоторую роскошь. Вследствие этого их сандалили разукрашены гораздо драгоценнее, чем мужские. Между тем как мужчины довольствуются простыми кожаными подошвами, стоящими всего полтора гроша на наши деньги, женщины употребляют сандалии, состояния из нескольких кусков и разукрашенные всякого рода завитками и вычурами, так что цена таких сандалий доходит до тридцати пиастров или двух прусских талеров. Кудрявые их волосы причесываются совершенно особенным образом специальными искусницами. Сперва сплетают слишком сто косичек и так проклеивают их аравийскою камедью, что они отдельными прядями и тремя или более уступами торчат над головою. Когда эта трудная работа кончена, начинается смазывание художественного волосяного здания. Для этого берут смесь говяжьего жира и пахучих веществ, напр. симбил (Valeriana celtica), одогач (душистый и обильный смолою браунколь) и т. п. Это помада накладывается так густо, что она только мало-помалу, расплавляясь от солнечной теплоты, распространяется надлежащим образом. При этом жир каплет на плечи и на шею, и его тщательно втирают в кожу. Сперва запах этой помады сносен, но когда через несколько дней жир прогоркнет, он совершенно нестерпим. Такой головной убор считается в Судане очень красивым и стоит больших денег; но его устраивают только раз в месяц. Тщеславие женщин прибегает к совершенно героическим мерам, чтобы поддерживать его столь долгое время и предохранять от разрушения. Как в прежнее время европейки проводили ночь в кресле, чтобы не испортить завитые для следующего дня локоны, также и суданские женщины лишают себя сладости сна, для достижения подобной же цели. Они кладут во время сна затылок на маленький стул, вышиною в 4 дюйма, шириною от 1 1/2 до 2, и вырезанный соответственно выпуклости головы; таким образом они мученически проводят ночь на этом ужасном изголовье.

Оба пола от времени до времени смазывают себе тело жиром, как нубийцы и негры; для этого употребляется «тэлка» — мазь [137] совершенно подобная вышеописанной головной помаде. Они предохраняют этим кожу от трещин и сухости и поддерживают ее мягкость и лоск. Европейские врачи, долго жившие в Судане, уверяли меня, что, если они бывают вынуждены прекратить свои натирания тэлкою, то у них скоро развиваются накожные болезни. Негры через эти втирания поддерживают блестящий черный цвет кожи, который мы у них видим в Европе; женщины темнокожих народов размягчают этим свою эпидерму до того, что она кажется очень нежною и бархатистою и не уступает коже европейских красавиц. Прежде во всех знатных суданских домах было обыкновение постлать красивых невольниц смазывать тэлкою тело гостей перед сном. К сожалению, с тэлкою случается тоже, что и с головною помадою: она горкнет и воняет тогда ужасно. Известно, что темнокожие народы имеют уже сами по себе неприятный запах; в зловонии же прогоркшего жира он приобретает сёбе спутника решительно невыносимого для обонятельных нервов цивилизованного человека и становится до того силен, что по целым годам остается в платьях, носимых суданцами. Раххад тоже смазывают жиром, чтобы сделать его блестящим; я привез несколько экземпляров его в Германию и они воняют еще и теперь.

_______________

Хотя суданцы многое потеряли из первоначального своего характера от усилившегося, вследствие порабощения их родины, сближения с Египтом и другими соседними государствами, — от внутреннего управления их чуждым турецким правительством и законодательством и от связанного с этим введения в их быт чуждых обычаев — тем не менее внимательный наблюдатель находит в их нравах и обычаях еще много вполне своеобразного, пережившего управление королей фунги. К сожалению, как уже сказано, мы не имеем исторических данных относительно этого, минувшего для восточного Судана, золотого времени; мы должны принимать на веру то, что узнаем из рассказов по слухам. Только некоторые кочевые племена сохранили еще патриархальные нравы своих предков, но путешественник так редко заходит в их кочевья и видит их так мало, что не может произнести на этот счет основательного суждения.

Характер суданцев наших дней таков же, как и характер всех полудиких народов, но уже несколько облагороженных совершено приноровленною к их обстоятельствам; религиею. [138] Сравнивая светлые стороны их натуры с темными, недолго остаешься в сомнении на их счет. Они в основании добрые люди, гостеприимны и радушны к иностранцам и, при всей своей бедности, — или, лучше сказать, при всем своем богатстве, так-так они не знают, что они бедны, — они всегда готовы жаждущего напоить и алчущего накормить; они строго держат данное слово и берегут вверенный им залог (аманэ) лучше, чем свою собственность; они любят своих детей и почитают родителей; они считают гостеприимство священным долгом и выполняют его с наистрожайшею добросовестностью. Но суданцы лгут, обманывают и крадут где только возможно; они преданны чувственным наслаждениям, ленивы, легкомысленны, имеют отвращение от работы и страсть к разгулу; как все южные жители, они вспыльчивые, легко раздражаемые и еще слишком мало развитые в умственном и нравственном отношении дети природы; их гнев вспыхивает как соломенный костер и заставляет их без раздумья совершать иногда такие поступки, в которых они сами раскаиваются через несколько минут. Прежде убийство было у них делом обыкновенным, теперь правительство страшною строгостью обуздало и укротило их. Если бы мы стали судить их по нашим воззрениям, то должны бы были провозгласить их глубоко падшими нравственно. Но мы были бы неправы, так-как они делают добро, потому что предки их его делали, и делают зло, тоже потому что предки его делали. Их понятия о добре и зле совершенно иные, чем у нас. Всякий народ имеет своп воззрения на добродетель и порок; один считает за добродетель то, что другой клеймит как порок. Суданцы не только прощают ложь, воровство и убийство, но считают их весьма доблестным делом для мужчины. Я видел вешаемых убийц, которые и не думали раскаиваться в совершенном преступлении, а шли на виселицу с полным презрением смерти. До турецкого владычества, кровавая месть была у них в обычае, и убийства и смертные побоища происходили ежедневно. Обиженные сами решали все ссоры между собою; они и теперь поступают так же, если думают, что правительство не узнает об этом. Их «мелюк» ⁵⁶ мало или вовсе не мешались в частные распри своих подданных; поэтому они удивляются, что нынешнее правительство входит в мелочи, по их мнению, вовсе не касающиеся его. Только под турецким владычеством научились они различать [139] убийство законное от незаконного. Как солдат не чувствует угрызений совести, убивая врага, так точно и эти непросвещенные сыны природы не думали вовсе о преступлении, убивая обеднившего их, или же просто обладавшего большими богатствами человека. В первом случае они считали смерть своего врага вполне справедливым, заслуженным наказанием; в последнем, как бедуины, — за необходимость, сопряженную с грабежом и, по их мнению, легко оправдываемую. Обмануть кого-нибудь им не кажется грехом, а скорее победою их умственного превосходства над ограниченностью другого. Турки трудятся над искоренением одного за другим этих их основных воззрений, но дело идет очень медленно. Особого кодекса могометане еще и теперь не имеют: Коран для них, один вмещает все. Он учит отличать добро от зла, определяет наказание за преступление и содержит законы, по которым полководец Махаммед управлял своим воинством и приверженцами. К сожалению эта превосходная книга у суданцев распространена до сих пор еще очень мало; во всем их большем отечестве существует одна только мечеть (в Хартуме) и они только по преданию знают главнейшие формулы своей религии. Они могометане по имени, но не знают и не понимают законов Ислама. Исполняя некоторые его обряды, они думают, что делают достаточно. Всякое дело только тогда может быть преступлением, когда делающий его знает, что оно преступление. Мы однако далеко не убеждены, что суданцы теперь дошли no этого сознания. А поэтому убийца, идущий на виселицу, вовсе не считает наказания заслуженным, а только склоняется с доблестным по его мнению смирением под ярмо угнетателя. И это вовсе не следует принимать за строптивость, потому что суданец наверное не приговорил бы преступника к казни. Если бы он определял убийство, то вероятно приблизительно так: «убийством называется, когда человека вешают за то что он умертвил другого.» Суданцы подтверждают нам., что нравственность может возникать и развиваться только при образовании; т.е. туже самую истину, которую история доказывает сотнями аргументов.

Суданец предан чувственным наслаждениям, ленив, ненавидит труд, разгулен и легкомыслен. Чем проще он в одежде, чем менее тратит на еду, тем более издерживает он на публичных женщин — по большей части отпущенных на волю невольниц и их дочерей, — и тем более пропивает на «мериза.» Я попытаюсь еще раз предпринять его защиту, [140] приписывая большую часть его грехов климатическому влиянию. Невозможно отрицать, что последнее столь же существенно участвует в образовании духа, как и тела. Даже пришелец из других стран не может устоять против влияний нового для него климата. Кто когда-нибудь жил в жарких странах, тот знает как легко там даже прилежный европеец становился ленивым. Тропический жар — который по моим наблюдениям доходил в Хартуме при электрическом ветре: или Самуме, до + 40° P. в тени — действует расслабляющим образом на тело, обессиливает его постоянным и обильным выделением накожной испарины и делает его неспособным к продолжительной работе. Если дух пришельца неэнергичен и неспособен поддерживать равновесия своим господством над телом, то нерадение переходит в постоянную лень и уничтожает и дух и тело. Как неотразимое последствие, является распущенность во всем; тело дряблеет и легко становится жертвою лихорадки и других болезней, Истину этого подтверждает нам жизнь и смерть многих европейцев в жарких странах. Сильная умственная деятельность всего необходимее под тропиками: она поддерживает жизнь; без нее человек становится до того нерадив и ленив, что наконец чуждается всякого движения, ограничивает все свои помыслы удобствами прохладного своего жилища и тем вернее идет на встречу погибели. Европеец знает действие жаркого климата, знает также следствия изнеженности своего тела; а все-таки он редко избегает и того и другого. Насколько же труднее достигнуть этого для суданца! Он судит о своей распущенности совершенно иначе, ч.ем европеец и не подозревает, что она может сократить его жизнь. Его лень обусловлена обстановкою; действительно работать случается ему только тогда, когда нужно добыть средства к жизни себе и. своему семейству. Но ему так мало нужно и его родина одарена таким плодородием и производительною силой, что это малое дается ему без труда. Зачем же ему утруждать себя работою, зачем делать что-нибудь, когда и самая религия не требует от него деятельности? Она дозволяет ему наслаждаться жизнью по своему образу и усмотрению, она говорит ему: «Алла керим», Бог милостив и хочет, чтобы вам было легко. Когда кто-иибудь умирает вследствие своей распущенности, она утешает его словами: «Мактуб аалейху мин аанд раббина субхаане вутаале» (так ему было предопределено [написано] Великим и Всемогущим Богом). Поэтому он и живет беззаботно изо дня в день.

Дееш суданский туземец работает крайне мало; он лежит в [141] своем жилище на мягком, анккаребе и вкушает покой. С заходом солнца начинается настоящая жизнь, но жизнь не труда, а наслаждения. Приятно вытягивая свои члены, почтя раздетый, он черпает тыквенною чашкой свой любимый напиток из большой «бурмы», наполненной меризою; а если еще его чашку подает ему красивая женщина, то кейф ⁵⁷ его достигает высшего предела; опьяненный любовью и меризою, он проводит полночи со своею бурма и своею красавицею. Что ему за дело тогда до звезд, сияющих в светлую тропическую ночь, до Аллаха с его пророками, до работы и до своего хозяина! Он живет для себя, для женщины и для меризы. «Аллах керим!» он прощает грешника. А когда смерть постучит в его двери, то кающемуся стоит только произнести свой символ: «Ля иль лаха иль Аллах, Махаммед разуль Аллах», чтобы открылись для него двери рая и объятия встречающих его там смуглых гурий» На столько думает он — хватит веку.

Сладострастие и легкомыслие вообще распространены в Судане не только между одними мужчинами, но и между женщинами. Их супружеская верность оставляет желать многого. Гассание пользуются славою, что их женщины самые красивые, но и самые сластолюбивые вместе с тем, так, что они заключают совершенно особые брачные контракты, называемые: «Дильтейн ву дильт» (две трети и одна треть). Женщина обязуются в течении каждых двух суток быть послушными своим мужьям во всем и осчастливливать их своею любовью, но выговаривают себе на третьи сутки, без ослабления прав мулиа, право следовать своему произволу и удовлетворять свои влечения по собственному произволу. По некоторым «дильтейн ву дильт» женщины выговаривают себе даже два дня «кейфа»; такие контракты нередки и оба пола живут чрезвычайно мирно между собою на таких условиях, хотя другие арабы и нубийцы смеются над ними. Однако же иной повеса, которого природа, кроме черных, сверкающих глаз, наделила еще и другими физическими преимуществами, ищет и находит счастье любви в объятиях этих светло-бронзовых красавиц; он ходит по палаткам гассаниев и покупает себе «золото любви» за несколько [142] пиастров. Говорят, совершенно справедливо, что мужья этих легко отдающих свои ласки женщин (которых идеально красивое телосложение может привлекать взоры даже белого человека) уходят без церемонии из дому, когда около дома захаживает другой, с намерением отыскать доступ к их супруге. Турок наказал бы смертью за подобную попытку; гассание сам уступает дорогу.

Тацой же коммунизм замечается и при других обстоятельствах. Могометане совершают религиозный обряд, называемый «сикр» ⁵⁸. Сикр совершается также и в Египте и считается весьма богоугодным дедом. В нем принимают участие высшие и низшие; знатные могометане берут издержки на свой счет. He при одном религиозном обряде фанатизм не выказывается в столь страшном виде, как в сикре. Вокруг духовного лица (факие) или монаха (дервиш), читающего громко молитвы или выдержки из Корана, собирается круг мужчин всякого звания, которые, кивая головою и с коленопреклонениями, повторяют непрестанно имя Бога или формулу: «Аллах гу акбар» (Бог велик). Их движения и слова становятся все более и более восторженными, так что наконец пена показывается у них на губах и они падают, как "опьяненные" или совершенно изнеможенные. Вид толпы таких беснующихся людей имеет в себе нечто ужасающее и отвратительное. В Судане тоже справляется «сикр», но с тою разницей, что в нем участвуют и женщины, и с тем невинным эпилогом, что по окончании празднества каждый из молящихся выбирает себе женщину, чтобы в ее объятиях отдохнуть от трудностей святого дела.

Из этого легкомысленного отношения к религиозному обряду можно заключить, как вообще суданец смотрит на религию. Он весьма мало ревностен в ее исполнении, но за то и не фанатичен. Ознакомившись с еретическим, по их воззрениям, европейцем, суданцы удивляются его познаниям, но не думают подражать ему, потому что он другой веры. Они очень суеверны, верят в предсказания пророчиц и пользующихся большим почетом и репутациею благочестия фукхера ⁵⁹, боятся колдунов них опасного влияния, верят в привидения, в добрых и злых духов, в черта и его причет, в души мертвых, странствующие чтобы мучить живых, [143] считают возможным превращение человека в разных животных?», и т. п.

He смотря на их развратность и нравственные слабости, принимая во внимание их хорошие качества, я не могу согласиться с многими путешественниками, ставящими их слишком низко, и думаю, что могу доказать справедливость своих воззрений. Я прожил между них два года, и не испытал и не заметил в них коварства, тогда как от других народов, как напр. от негров, всегда следует ожидать коварной выходки. Их пороки все почти оправдываются их безграничным легкомыслием и вспыльчивостью и их недостатком образования. К сожалению, я заметил, что образование, приобретенное некоторыми из них в путешествиях и привезенное на родину, не улучшает их нравственности. Чем дальше они путешествуют, чем больше приобретают сведений, тем только усиливается число их пороков. С ними случается тоже, что с молодыми египтянами. и турками, которых вице-король посылает образовываться в Европу. И эти тоже привозят с собою на родину, обыкновенно, недостатки европейцев, не усвоив себе их хороших качеств.

Хотя суданцы могометане, однако же их обычаи существенно отличаются от обычаев других народов, исповедующих туже религию. Это должно казаться удивительным, потому что именно у могометан религия всего глубже проходит в жизнь, и большинство обычаев первоначально возникли из нее. Суданцы исполняют и магометанские обряды, но они приняли, кроме того, много других обычаев, считающихся у них столь же священными, как и завещанные им религию. Так например, обрезание девушек, в том виде в каком он у них производится, составляет их особенность и не предписывается законами могометанской религии ⁶⁰ Эта [144] ужасная операция производится, обыкновенно, когда девушка достигла пяти или семилетнего возраста; ее совершают старухи, которые употребляют при этом тупую бритву и мучат ребенка ужаснейшим образом. Часто дитя должно пролежать четыре недели на анкаребе, прежде чем заживут раны.

Перед обрезанием, как мальчиков так и девочек, даются большие празднества. Еще за несколько дней до операции поют, шумят и пляшут до поздней ночи. «Девочка праздника», по возможности, принимает в этом участие. Во время операции шум удваивается, дикий пир становится неистовым, тарабука трещит под мощными ударами и воздух потрясается каким-то воем ⁶¹, раздирающим ухо слушателей, по крайней мере турков и европейцев. Вероятно этим хотят заглушить крик обрезываемого ребенка, потому что после операции толпа шумящих гостей умолкает, и «фантазия» кончается. Как высоко чтят суданцы это обрезание, можно заключить из того, что один из моих слуг, воспитавший девушку, говорил мне с гордым самодовольством: «я эту девушку не только вырастил, но и обрезал, и выдал замуж». Он тем более выставлял на вид это доброе дело, что связанное с ним пиршество не обходится без значительных денежных затрат.

При бракосочетании суданца редко бывают особенные пиршества. Мальчик, достигший пятнадцатого года, считается обыкновенно взрослым; девушка считается таковою уже по тринадцатому году. К счастью, в Судане не держатся дурного обычая египтян сочетать детей браком еще в нежном возрасте; здесь предоставляют природе закончить свое создание, прежде чем начинают думать о его разрушении. Суданец должен также заплатить известную сумму (махр) [145] своему тестю. Ho махр ⁶² здесь значительно меньше чем в Египте и выплачивается по частям, на что мaapис, или жених, употребляет иногда несколько лет. Бракосочетание совершает факхие, но на скорую руку и экспромтом, читая несколько изречений из Корана, относящихся к браку. После брака молодая чета сооружает себе «танкха», если хочет жить в городе; а если в деревне, то токуль. И то и другое, при несложности потребностей этих незатейливых людей, стоит от 10 до 15 талеров на наши деньги. Затем молодые выбирают себе ремесло и работают, как их родители, т.е. ровно столько, сколько окажется крайне необходимо для поддержания собственного существования и для уплаты требуемых правительством податей.

Как ни мал вообще в Судане махр, однако же часто случается, что отец не дает своего согласия на брак дочери, желая получить за нее большой выкуп. Во всех могометанских странах на брак смотрят как на торговлю; поэтому нечего удивляться, что из него стараются извлечь возможно больший барыш. Но так-как помеха некоторым бракосочетаниям могла бы легко стать причиною уменьшения народонаселения, то правительство создало в Судане совершенно особое учреждение. Там вообще любви не ставят таких преград, как в Турции и других, верных Исламу, но более цивилизованных странах; девушки ходят без покрывал и могут своим, часто очень приятным, лицом воспламенять сердца юношей. Чтобы содействовать искательствам последних и сделать им возможною связь с красивыми, молодыми девушками, прежде чем они, в ожидании дорогого за них махра, постареют, подурнеют и станут неспособными к рождению здоровых детей, правительство учредило «нахзир-эль-энкэ», особого чиновника по брачным делам. Нахзир-эль-энкэ в Судане весьма значительное лицо, но у турок, как показывает отчасти и самое имя, не пользуется почетом, хотя они же сами придумали и название его и должность. Он из духовного звания и разъезжает по всему Судану, разведывает где находятся взрослые и готовые вступить в брак девушки, спрашивает у них: имеют ли они уже возлюбленного, или нет? и в случае утвердительного ответа, привлекает молодого человека, добром или силою, и вручает ему девушку. Махр назначает он [146] сам по своему усмотрению. Чтобы ему не мешали в отправлении его обязанности, правительство снабжает его кавасом, т.е. рассыльным. Он вразумляет упрямых отцов, взыскивает умеренное вознаграждение за труды нахзира и вообще действует как светский его помощник.

Суданец редко женится за раз больше чем на одной жене, но он любит менять свою домашнюю обстановку, и потому часто разводится с женою без особенного основания, на что по могометанским законам ему предоставлена полная свобода. Если у него есть рабыни, то он обыкновенно возводит их на степень наложниц, и прижитых с ними детей считает наравне с детьми от законной жены. Иногда жены бегут от дурного обращения мужей к своим родным. Тогда супруг седлает осла и едет в погоню за беглянкою. Если он ее найдет, то силою приводит обратно в свою хижину и наказывает ее; но через это часто он вовлекается в серьезные ссоры с ее родственниками. Если же жена бежала без достаточного основания, то она получает упреки, а иногда и побои, от своих друзей, и они отводят ее обратно к мужу без всякого содействия с его стороны.

Когда суданец в тяжелой болезни, заставляющей опасаться за его жизнь, то его друзья и соседи собираются вокруг его ложа, чтобы описывать ему прелести рая и чтобы принять от него исповедание его веры. Здоровые провозглашают несколько раз: «Ля иль лаха иль аллах!» больной или умирающий должен отвечать на это: «By Махаммед расуль аллах!» Если он исполняет это, то все, присутствовавшие при последнем его издыхании, убеждены, что он умер добрым мусульманином. Как только умершему закрыли глаза, родственницы его тотчас же оповещают об этом всему соседству отчаянным криком «ульульуль». Жена покойника мечется как бесноватая. Она бегает по всем близлежащим улицам, схватывает свернутый свой фердах, выделывает им над головою самые странные движения и, в знак глубочайшего горя, посыпает голову пеплом и песком. При смерти женщин церемоний бывает меньше: подруги или родственницы, правда, ревут тоже, но не выражают такой печали как при смерти мужчины. Вероятно это происходит от того, что могометане еще не совсем ясно порешили: что делается с женщинами после их смерти.

... На жалобный крик сбегаются соседи во двор умершего и начинают свои надгробные завывания; они жалобно ревут и кричат, опиваясь при этом меризою, елико возможно. Тем временем покойника [147] омывают и заворачивают в «кеффн». Это кусок чистой хлопчатобумажной ткани, который даже бедняки покупают или выпрашивают для своих мертвецов, при чем они могут быть уверены в щедрости своих ёдиноверцев. Если больной умер утром, то его хоронят в тот же день; если же он умер вечером или ночью, то утром на следующий день. Надгробные вопли продолжаются до того мгновения, когда труп опустят в могилу; поэтому в последнем случае, они слышатся всю ночь напролет. Иногда отрывистые удары барабана сопровождают плач и придают этому отвратительному для нас ансамблю праздничный оттенок. Каждый приходящий старается особенно утешит скорбящего, он разговаривает и воет с ним. Затем ударяют успокоительно по плечу друг друга и оба плачут на шее один у другого. Даже, когда покойник давно уже похоронен, обычай обязывает каждого, кто еще не выказывал сожаления перед родственниками, начинать. жалобную песнь. Последнюю, разумеется, прерывают часто совершенно посторонними речами: «Да утешит тебя Господь, брат мой!» «Хаза мактуль мин аанд раббина» (это божье послание), «его дни кончены, Господь его помиловал (Аллах архамту), не плачь «Но скажи же мне, брат мой, неужели ты в самом деле не хочешь продать мне своего верблюжонка? Я уже предлагал тебе за него 300 пиастров!» — «Нет, брат мой, этого слишком мало. Ах, брат мой, а мой бедный, усопший отец!» И оба снова принимаются выть, я первый говорит снова: «Да утешит тебя Бог, брат мой, не плачь больше! Мафиш фаида мин шан эль мухт абаденн (смерти не избежишь), хали рахсак таиб (подыми голову)» д т. д. Подобные речи можно слышать при каждом смертном случае. При этом все присутствующие настраивают на печальный лад свои лица, всхлипывают и воют, сожалеют и вытирают рукою глаза, хотя на них нет ни слезинки. Для нас, европейцев, есть нечто отвратительное в этом оплакивании покойников; мы не можем освободиться от неприятного впечатления, которое производит на нас это, предписываемое нравами, ломание.

Погребение происходит совершенно по могометанским обычаям и законам. В песчаной степи, на некотором отдалении от жилищ, роют яму, глубиною всего от 3-х до 4-х футов, и обыкновенно на возвышенных местах завернутый в кеффн труп приносят на кладбище на анкаребе и в сопровождении большого числа поющих мужчин и ревущих или воющих женщин; там кладут его в могилу таким образом, чтобы ноги находились в направлении к Мекке, куда должно смотреть лице покойника. Гроба здесь не [148] знают; труп кладется прямо в землю, но покрывается, в виде крыши, кирпичами, которые приносятся сопровождающими шествие.

Тогда могилу засыпают, уравнивают на ней землю и обкладывают ее рядом белых кремней.

По смерти у суданцев не существует сословных различий. Умерший на виселице погребается точно также, как богатый купец или шех. Ни одно правительство не следует здесь господствовавшему прежде в Европе дурному обычаю лишать погребения тела казненных. Здесь убивают преступника, но не лишают его чести погребения. Повешенного родственники, скоро снимают с виселицы, омывают как всякого покойника, заворачивают в саван, несут на кладбище и предают земле с молитвами, которые читает факие. Co смертью казненного оканчивается его бесчестие.

Если мы вникнем, далее; в обыденную жизнь суданцев, то найдем и в ней много замечательных обычаев. Я упомяну прежде всего их манеру приветствовать знакомых. Они при поклоне делают еще больше церемоний и комплиментов, чем египтяне. Сперва они подают друг другу руки и прижимают их к губам, т.е. каждый целует собственную ладонь и подает ее другому обратно. Фразы: «салямат, таибин, салямат сейак, кейф халяк?» (привет тебе, здоров ли ты? Привет тебе, как ты себя чувствуешь? Как живется?) и т. п., повторяются неисчислимое количество раз, точно также, как поцелуи и рукопожатия. Затем начинаются расспросы о хозяйстве: «что поделывает твоя прекрасная верблюдица (нэкхе) бахиедэ ⁶³? He ожеребилась ли она? Увеличились ли твои стада? Покончил ли ты свои счеты? Да будет Господь к нам милостив, мы должны платить все же слишком много! Здоровы ли дети? Каково поживает твоя супруга? Салямат, таибин, салямат, сейак, кейф халяк?» Затем хозяин ведет гостя в хижину; приносят бурьму меризы и разговор продолжается за круговою тыквённою чашею, красиво отделанною, с выжженными каленым железом и со всякими другими орнаментами. Номады не садятся на анкаребы, а сидят на собственных пятках. Они с детства приучены к этому способу сидения и действительно отдыхают при этом; конечно, я должен заметить, что их ноги приобрели через это совершенно иные свойства, чем ноги всех других детей человечества. Икор у них почти нет и бедра так плотно пригибается к ним, что между ними нельзя заметить ни малейшего расстояния. [149]

Если суданец хочет особенно почтить своего гостя, то он убивает овцу, или, если он беден, по крайней мере, козу, и приготовляет ее мясо как особенно лакомый кусок. Обыкновенно же он ест только свои постоянные кушанья «ассиеда» и «люкхмэ». Но он до того гостеприимен, что считает за праздник день, когда чужой или знакомый посетим его хижину, и готов сделать все от него зависящее, чтобы доставить удовольствие гостю. Если он может, то устраивает пляску перед своим домом и собирает для этого всех своих соседей. Пляска любимое развлечение всех суданцев, и хотя она не дошла здесь до, такой степени совершенства, как в Египте и Кордофане, но все же не лишена художественной прелести к сожалению, только в глазах суданца.

Даже чужих суданец принимает дружески и радушью. Он охотно оделяет подачками даже бродящих от одного селения к другому пилигримов такрури, идущих на поклонение в Мекку и по дороге занимающихся прошением милостыни и воровством; вообще суданец приветлив и к темнокожим и к белым. По его мнению, гостеприимство должно простираться даже за гробом. Мне рассказывали, что желающий провести ночь на кладбище, наверное проведет ее спокойно, если только он ляжет на одну могилу, а не между двумя. Если же бы он сделал последнее, то оба покойника станут тащить его к себе, чтобы приобрести себе право гостеприимства. Через это спящий ворочался бы то в ту, то в другую сторону и видел бы дурные сны ⁶⁴.

Пища суданцев сама по себе очень проста; но приготовление ее требует стольких хлопот, что им совершенно поглощена ежедневная деятельность женщин, которым исключительно предоставлено это дело. Основанием всему служит трудное изготовление хлеба: кисра ⁶⁵. Еще за два, часа до обеда он был в зернах. В Судане не знают простых египетских ручных мельниц и употребляют для молония зерен мурхака и «ее сына», по их выражению. Мурхака ⁶⁶. несколько наклонная гранитная плита, на которой [150] «сыном мурхака» (ибн-эль мурхака) растирают предварительно смоченные зерна дурры или дохна. При этой крайне утомительной работе женщина становится на колена перед несколько возвышенною гранитною плитою, берет обеими руками овальный камень и, крепко нажимая им, растирает насыпанные на плиту зерна. Чтобы размягчить их, она от времени до времени поливает печь водою и собирает грубое тесто в углубление, находящееся на нижнем конце плиты и гладко выложенное внутри глиною. В тесте, разумеется, находятся отруби, и оно становится годным для печения из него кисры только после еще двух или трех перетираний. При тропическом климате работа эта до того утомительна, что у работницы, раздетой совершенно за исключением только передника, пот выступает крупными каплями по всему телу. Тем не менее она поет при этом, часто импровизированную, простую песенку, не лишенную мелодичности.

У молодых девушек при молонии зерен выказывается во всей прелести красивое до совершенства телосложение. He стесняемая никакими перевязями грудь достигает у этих детей плодотворного климата уже на тринадцатом году полного своего развития; к сожалению, она скоро увядает при такой тяжелой работе. Суданец хорошо знает, что усиленные движения туловища скоро уничтожают прелести его дочери или жены, а потому нанимает или покупает себе невольницу. И наемных, и купленных называют хадимэ ⁶⁷. Обыкновенно невольница или работница бывает стара и безобразна и представляет резкий и неприятный контраст с молодыми красавицами. У одних, при недостатке одежды, мы имели случай удивляться их идеально красивому юному телосложению; за то неприкрытое, разрушенное тело старух производит крайне неприятное впечатление. Старуха у мурхака также безобразна, как привлекательна молодая девушка на ее месте. Те органы, которые только под тропическим климатом бывают безупречно красивы, у хадимэ увяли и стали до того дряблы, что, во время трудной работы и сильных телодвижений, она должна подвязывать их шнурками.

Тесто, растертое на мурхака, не всегда тотчас же ставится в печь. Напротив, его обыкновенно оставляют на несколько дней, пока оно не придет в брожение. Хлебных печей здесь нет. [151]

Тесто поджаривают очень поверхностно на глиняном блюде, называемом тока. Изготовление этого блюда тоже дело женщин. Тока имеет приблизительно два фута в диаметре; в средине она выгнута и имеет около дюйма толщины. Перед печением хлеба ее несколько разогревают на разложенном в углу танкхи или рекубы слабом огне и слегка смазывают жиром. Тесто кладут на нее тыквенною чашкою и распределяют ровным пластом; когда оно поджарится с одной стороны, его переворачивают на другую. Тонкая лепешка в средине постоянно бывает рыхлая, клейкая, прилипает к зубам, имеет неприятный вкус и запах и часто одним видом своим отбивает аппетит. Один вид дурры имеет темные зерна, которых шелуха придает и лепешке тот же цвет, что вовсе не делает ее приятнее. Европейцу надо преодолеть себя, чтобы решиться есть это, часто возбуждающее отвращение печенье.

Суданцы любят раскладывать лепешки из дурры на пестрые, корытообразные тарелки, кхадда, сплетенные из сосудов пальмовых листьев, и весьма искусно разукрашенные пшеничною соломою и зеленою кожею; их покрывают низкими коническими крышками, табак, такого же точно изделия. И тарелки, и крышки действительно художественны и могут быть рассматриваемы как предметы роскоши, потому что их покупают за цену до четырех прусских талеров или шестьдесят пиастров. Женщины, особенно в Кордофане и в Волед-Мединэ, большие искусницы в плетенных изделиях; но часто им нужны месяцы, чтобы окончить одну такую работу. Этим объясняется непомерная для Судана цена этих изделий; потому что, принимая во внимание несказанную кропотливость работы, цена шестидесяти пиастров кажется сравнительно дешевою.

Для изготовления ассиеды, киср месят в корыте из мимозного или другого дерева и поливают отваром, приготовляемым из очень слизистой узки с сухим толченым мясом и с большого примесью испанского или красного перца (фильфиль ахмар).

Другое блюдо называется люкмэ и есть ничто такое, как густо сваренное тесто из растертых на мурхаке зерен дурры или дохна. Ёго поливают тем же отваром, как и кисру, для изготовления ассиеды, или же луковым соусом и кислым молоком. По краям кадды, из которой едят, разложены сильно поджаренные лепешки из дурры, играющие роль ложек.

Мясные блюда приготовляются редко. Голубей и кур жарят или варят в соусе из масла, приправленном ужасным количеством испанского перца. Европейцам кажется, что они задыхаются и [152] горят внутри, когда они отведают птицы, изготовленной на суданский лад; и я сам никак не мог дойти до того, чтобы с есть хотя кусок этого блюда. Количественно, по меньшей мере треть соуса состоит из испанского перца.

На некоторых праздниках суданцы едят баранину, просто варенную в воде, безо всяких пригорав. Шех одной большой деревни угостил меня однажды бараниною, жаренною в меду и имевшею, не смотря на этот странный образ приготовления, недурной вкус.

Туземцы Судана употребляют говядину только для соусов. Ее режут в направлении мускульных волокон длинными, тонкими полосами, сушат их на солнце и сберегают. Перед употреблением несколько этих полос толкут или растирают и смешивают с слизистым отваром. В таком виде мясо берут также с собою в дорогу. Говядину предпочитают верблюжьему мясу, но ставят ниже баранины, и не без основания. Говядина здесь крайне плоха и суха, без соку и мало питательна; но все же она вкуснее верблюжьего мяса. Особливо же мясо старых верблюдов так жестко и твердо, что его нельзя размягчить даже продолжительною варкою.

Всякое мясо, потребляемое суданцем (как могометанином), должно быть «тагир» ⁶⁸, чисто, т.е. животное должно быть убито так, чтобы кровь текла из сосудов men. Животное убитое пулею в сердце — не «тагир», если убивший не прочел перед выстрелом молитвы, читаемой перед закалыванием животного; или, если он, тотчас после выстрела, не вскрыл животному вышеупомянутые сосуды. При закалывании животного мясник берет его за голову и восклицает три раза: «Бэ исм лнлляхи эль рахман эль рахим, Аллах ху акбар!» ⁶⁹. Затем он быстро перерезывает сонные артерии. После смерти животного с него сдирают кожу и в ней же омывают мясо, затем потрошат и режут его на большие куски. He смотря на всю чистоту в смысле предписаний Корана, по нашему [153] слабому разумению, бойня животных происходит здесь очень нечисто. Каждый кусок мяса, выходящий из под рук суданских мясников должен быть тщательно очищен поваром.

В Хартуме бьют скотину каждый день, потому что под тропиками мясо не сохраняется долее годным к употреблению. Жирна или худа убиваемая скотина, на это не обращают ни малейшего внимания; даже беременных коров и верблюдиц убивают и едят. Поистине трогательно бывает видеть, как верблюд, по зову хозяина, становится перед ним на колени, чтобы принять смертный удар.

Бойня в Хартуме находится довольно далеко от города, на степной равнине, и распространяет во все стороны отвратительный запах гнилой крови и мяса. Собаки, коршуны, соколы, орлы и марабу возятся целый день около нее, поедая выброшенные внутренности и куски мяса.

Содержание суданского простолюдина, при дешевых ценах на мясо ⁷⁰ и на хлеб ⁷¹, стоит так мало, что он может жить удобно, со своею довольно многочисленною семьею, целый месяц за сумму от трех прусских талеров; не смотря на это, он все же недостаточно богат, чтобы покупать себе мясо каждый день; часто он даже не в состоянии приобрести его в небольшом количестве, потребном для ассиеди, и живет, по нашим понятиям, крайне бедно. На судах, делающих долгие путешествия, матросы получают вместо провизии только зерна дурри и невольницу, которая должна, приготовлять из них лю кмэ ило ассиеду.

Суданец, как все восточные народы, несет кушанье в рот рукою, но не соблюдая при этом изящества и опрятности, делающих выносимым у турок этот неопрятный способ еды. Он берет кусок лепешки из дурры тремя первыми пальцам правой руки, обмакивает его в миску и, служащею вместо ложки лепешкою, кладет в рот такое количество кушанья, какое только надеется одолеть. После еды, которую он кончает как можно скорее, он, с громким чавканьем, облизывает себе вальцы один за другим, затем [154] моет рот ни руки и старается икать как можно громче. Этим он хочет показать, что кушанье ему очень понравилось. Единственное блюдо, из которого состоит обед, ставится или прямо на землю, или на циновку; общество усаживается вокруг и поедает все до последнего куска; мясо рвут руками и откусывают от него такие большие куски, какие только можно проглотить.

He более воздержен суданец и в употреблении спиртных напитков. Оба пола ходят дома голые, за исключением передника, и не знают никаких приличий. Мужчина почти не одетый ложится на анкареб и пьет меризу с такою жадностью, что не встает даже для удовлетворения самых настоятельных своих нужд. Чувство стыда он не знает. Он пьет пока может, а потом лежит, совершенно пьяный, на анкаребе.

Мериза, или крепчайший ее вид — бильбиль, приготовляется из дурры или дохна и потребляется в Хартуме в большем количестве. Меризу курят на особых заводах и на разные лады. В Хартуме дурру размачивают и оставляют ее в сыром месте между молочнистыми листьями Asclepias procera (по-арабски аэхшр), пока она не пустит ростки длиною в дюйм. Если уподобить меризу нашему пиву, то дурра соответствует в ней ячменю, а аэхшр хмелю. Когда дурра достаточно прорастет, листья аэхшра снимают и высушивают солод из дурры на солнце. Затем растирают его на мурхаке и, разбавив большим количеством воды, несут в земляных сосудах на огонь. Обыкновенно смесь эту варят от 6 до 8 часов и медленно выстуживают. Подбавив в эту жидкость дрожжей и дав ей пробродить, получают; напиток, называемый мериза; но если ее пропускают сквозь цедилку, сплетению из нарезанных полосами пальмовых листьев, и варят в другой раз, то получают бильбиль, который приводят в брожение, подбавляя дрожжей, и который можно пить через несколько часов. Его разливают окончательно в большие, почти шарообразные горшки, «бурам» ⁷², из которых объем каждого равняется от 6 до 8 наших бутылок. Одна «бурма бильбиль» стоит в Хартуме два пиастра; не смотря на столь дешевую дену, завод бильбиль дает барыша от 300 до 400 процентов на затрачиваемый капитал.

Бильбиль имеет кисловатый, но вовсе не неприятный вкус, он охмеляет, и в маленьких количествах его пьют и европейцы. [155]

Он усиливает накожное испарение, поддерживающее здоровье в этих странах и, по словам моих слуг, в числе которых были большие поклонники этого суданского нектара, обладает питательными свойствами.

В некоторых деревнях Судана приготовляют еще третий крепкий и для нас, европейцев, противный напиток, бузу. Это очень жидкая, мучнистая кашица, из поджаренных и затем измельченных комков дурровой муки, разбавленная водою и перешедшая в кислое брожение. Напиток этот чрезвычайно противен на вкус.

При бедности внутренне-африканских стран фруктовыми деревьями, в Судане знают только два напитка, приготовляемые из плодов. Один из них мериза, добываемая из фиников через брожение; другой — род лимонада из кисловатой муки плодов баобаба или адансонии. Оба очень вкусны.

Третий, похожий на лимонад, освежающий напиток, суданцы изготовляют наливая воды на изжаренные, еще лучше высушенные на солнце, очень кислые лепешки из дурры или дохна. При путешествиях в пустыне или в степи, этот простой напиток лучше всех, мне известных.

Для, распродажи бильбиля существуют в Хартуме особые пивные лавки, в которых обыкновенно находятся и публичные женщины. До управления Лятифа-паши, богачи и знатные Хартума пользовались этими заведениями, чтобы добывать позорный доход, отвратительно злоупотребляя рабством. Они покупали красивых, девушек франтих, устраивали для них танкху, доставляли им все нужное, чтобы продавать бильбиль, и принуждали их к распутству. Девушки были обязаны ежемесячно выплачивать известную сумму — даже до двух сот пиастров, — из позорного своего дохода своим владельцам, и эти последние видели в своих рабынях весьма прибыльную оброчную статью. Сам кади и улэма Хартума неослабно принуждали к позорной торговле сперва украденных, а потом проданных девушек. Лятиф-паша с чрезвычайною строгостью восстал против этой гнусности и скоро искоренил ее, назначив в наказание за такие спекуляции «тысячу ударов плетью».

Только немногие суданцы курят табак; за то мужчины и женщины, все без исключения, жуют его. Для этого выбирают самые крепкие сорта и, до употребления, смешивают тих еще с древесною золою и натром. Туземец почти никогда не показывается без своей жвачки, хотя вид его не то, чтобы особенно выигрывал от этого. Он широко оттягивает вперед губу, держа табак между [156] губою и зубами нижней челюсти, и медленно сосет смоченную слюною жвачку. На дорогу мужчины берут с собою в бумажнике натр для придания пикантного вкуса табаку. Точно также как табак, необходим для них легко раздираемый на тонкие волокна корень какого то кустарника, оставшегося мне неизвестным; он служит для них вместо зубной щетки. Мужчины и женщины постоянно употребляют этот инструмент и считают чистку своих блестящих белых зубов за такое наслаждение, что воздерживаются от него в месяц поста, рамадан, для вящего умерщвления своей грешной плоти.

Упомянув об утвари, служащей для изготовления пищи, о горшках, тарелках, мисках и крышках, мы ознакомились почти совсем внутренним убранством жилища беднейших суданцев. Бросим еще несколько более основательный взгляд на самую танкху, а также на скот и на детей туземца, и тогда мы ознакомимся сполна со всем его богатством. He должно удивляться, что я ставлю детей после всего: я сообразуюсь в этом вполне с суданскими воззрениями; а в их глазах женщины и дети стоят хорошо еще если непосредственно за домашними животными.

Танкха туземца представляет огороженное четырьмя глиняным стенами, крытое, четырехугольное пространство с единственным отверстием: дверью. Внутри находится перегородка, состоящая из прямых, связанных вместе и плотно прилегающих одна к другой жердей; точно также сделана и дверь. Правда, она не защищает от ветра, непогоды и воров, но она не для того и сделана; у бедного суданца украсть ничего нельзя, по той простой причине, что он ничего ценного не имеет. Утварь этого бедного жилища состоит: из нескольких, иногда пестрых и очень искусно сделанных циновок для сидения и для лежания; из анкареба, нескольких стеклянных бутылок, тарелок и дурной каменной посуды, иногда пестро раскрашенных, полусферических блюд (султание) из того же вещества; из муравленного горшка для обкуривания genitalia (благовонным, смолистым деревом, которому приписывают укрепляющие свойства); из многих висячих корзинок, плетенных из разных частей пальмовых листьев, в которые ставят деревянные тарелки и полные блюда, для предохранения их от термитов, и из нескольких других подобных мелочей. Вот и все... Сундуков и ящиков для, одежд и хлопчатобумажных тканей здесь не знают; суданец вешает те немногие подобные вещи,[157] которыми он обладает, на выше описанную перегородку внутри танкхи.

В иных домах можно видеть и оружие туземцев. Их вооружение состоит из копья (харба), овального шита из кожи антилоп или крокодилов, из помянутого уже ножа (секин) и длинного обоюдоострого меча (сеиф). Знатные, вожди и предводители караванов носят последний на перевязи, на предплечии. Клинки их делаются на одной из солингенских фабрик, а в Судане к ним приделывают крепкий крестообразный эфес. Некоторые носят вместо оружия также палицы (из эбенового дерева) негров с Голубой реки. Огнестрельное оружие встречается редко в руках туземцев, и исключительно тех из них, которые много путешествовали и освоились с его употреблением в более цивилизованных странах.

На дворе городского жителя, из домашних животных обыкновенно бывают: осел, сторожевая собака, иногда кошка, нескольких коз и стая кур. Деревенские жители держат стада коров, коз и овец, несколько верблюдов и зебу или горбатых быков, несколько ослов, собак и кур; номады имеют тех же животных, но в гораздо большём числе. Некоторые из этих животных представляют совершенно особые породы.

Осел восточного Судана уступает во всех отношениях египетскому. Он меньше, слабее, ленивее и упрямее; но суданцы все же очень дорожат им, хотя часто заставляют его голодать или самому отыскивать себе корм. Для верховой езды владелец кладет ему на спину деревянное седло без подпруг и стремян, вместо повода берет в руки крючковатую палку, и подгоняет свою скотину щелканьем языком. Короткою палкою, ассайе, осла бьют по шее со стороны, противоположной той, в которую хотят чтобы он повернул. На седле висит привязь из пальмовых волокон, которою ездок по окончании езды связывает ноги осла так, что он может делать только небольшие прыжки, бегая за кормом. Таким же образом спутывают в степи и верблюдов.

Суданская собака очень красивое, статное животное, благородной расы. В особенности у кочевников имеются превосходные борзые, которые охотятся за газелью и догоняют ее. Эти собаки удивительно сложены; шерсть их шелковиста и желтоватого цвета. Арабы очень, ценят их и платят за них дорого ⁷³. Их бдительность, верность, [158] привязанность — и мужество одинаково велики и вполне заслуживают уважёния, питаемого к ним туземцами.

Суданская коза маленькое и красивое животное обильное молоком. Она ловко карабкается по наклонно стоящим в лесу деревьям, требует мало, или вовсе никаких, о себе попечений, и питается бедно растущими травами или зелеными древесными листьями. С давних пор в Судане — акклиматизировали также козу негритянских племен, живущих. по Белой реке и в Такхалэ; животное это, вышиною едва ли более полутора фута, более других ценится здесь за свой красивый вид и сравнительно очень обильный доход, приносимый им. Вообще суданец любит только таких животных, которые требуют от него мало забот и не причиняют ему никакого труда.

Овцы и крупные коровы играют в хозяйстве деревенского жителя Судана второстепенную роль. Овцы принадлежат к распространенной и в Египте безшерстой.; но за то покрытой волосом, курдючной породе; коровы малы и низкого достоинства. Зато зебу имеет большое значение на заливаемых водою полях по Голубой реке: он приводит в движение водоподъемные колеса. Зебу сильное, красивое животное и, если он не истощен скудною пищею и тяжкою работою, он бесспорно величайший из всех быков. Его жирный горб, при хорошей и обильной пище, доходит, как и горб верблюда, до значительной величины, а при тяжкой работе и недостатке корма он превращается в чуть заметную неровность хребта.

Куры Судана малы, но плодовиты;. голубей, как и в Египте, разводят только с недавних пор; другой птицы не держат.

Дети в Судане в высшей степени заброшенные и очень неопрятно содержимые создания. До шестилетнего возраста оба пола ходят голые. Потом мальчикам надевают панталоны, а девочкам раххад. В это же время делают им, как и у [159] нубийцев, на коже щек по несколько параллельных ран, рубцы которых считаются особенным украшением лица. Этот дурной обычай вероятно перешел сюда из Нубии, и употребление его здесь не повсеместно.

Так как дети постоянно едят сколько хотят, то живот их скоро становится безобразно толстым и принимает свои естественные размеры только около десятилетнего возраста. Очень редко мальчика учат читать и писать. Он растет, как и его родители, в невежестве и безнравственности, и только голод принуждает его впоследствии избрать себе ремесло.

Я старался нарисовать здесь общую картину быта суданцев, не обращая особенного внимания на различие поколений и народностей, составляющих туземное народонаселение «соединенных королевств Суданской земли». Дальше я вернусь е ним, а теперь обращаюсь к обзору гражданских и общественных условий быта людей, живущих под скипетром Египта, а следовательно и Турции, в странах по Голубой и Белой рекам.

_______________

Комментарии

49. В Кордофане я видел несколько пушек, подтверждающих рассказы об этих подвигах храбрости.

50. Тарабука — барабан в войсках внутренне африканских народов.

51. Для солдат, находившихся в зажженной хижине, останется вечною славою усердие, с которым они пытались спасти своих начальников от всепожирающего огня. Пашу нашли не обгорелым под кучею обуглившихся трупов. Солдаты предохранили его своими телами от страданий сожжения. Он задохся среди своих преданных приверженцев

52. Мелик Ниммрр бежал в Абиссинию. Турецкое правительство оценило дорого его голову и приказало убить его. Даже отец одной из его жен устроил против него заговор, но дочь выдала его тайну мужу. Последний пригласил заговорщиков на пир и приказал избить их, причем, говорят, его жена заколола кинжалом своего родного отца. Мелик счастливо избег всяких козней, жил долго в большем почете и умер немного лет тому назад. Прежние его вассалы часто посещали его и считали за святого.

53. Здесь этим словом обозначается широкая оттоманка, примыкающая к стене.

54. Греков на Востоке не причисляют к европейцам, и даже каждый, долго живущий в Египте европеец обиделся бы, если бы грека поставили наравне с ним; так что, когда спрашивают кого-нибудь о национальности неизвестного еще человека, и если этот последний грек, — то спрошенный с особенным ударением произносит, что это грек, а не европеец. На всем северо-востоке Африки греки пользуются такой плохой репутацией, что этим объясняется вышеозначенный странный факт.

55. Арабы и суданцы очень страдают от вшей и не могут от них избавиться. У суданцев вши черные как самая кожа головы, служащая им местопребыванием. В жилищах, кроме того, много клопов, но замечательно отсутствие блох. Как только переходишь через тропики, как тотчас же исчезают эти неприятные, весьма многочисленные в Египте, создания.

56. Множеств. число от мелик, король.

57. Кейф не переводимое слово и обозначает то блаженство, которого могометанин стремится достигнуть через наслаждение всем доступным для него комфортом; это высшая степень итальянского "dolce far niente". Трубка хорошего табаку, красавица, золото или богатство без труда, мягкий диван, вкусное питье и еда необходимы для полноты кейфа. Кейф значит также послеобеденный сон и свободная воля человека

58. От, корня "сакара" — хмель.

59. Множеств. число от факие, по крайней, мере на вульгарном арабском наречии.

60. Mahammedanorum leges puellarum clitoris modq, circumcisionera imperant; at Sudahui incolae non solum ea, sed etiam labiis minoribus (Nimphis) abscissis labia pudendi majora inde. a Veneris monte usque ad vaginam sanando ita copulant, ut fistula sola ad urinam fundendam pateat. Ante nuptias sponsus penis sui modulum ligno sculptum mittit, secundum quem in sponsae pudendis foramen fiat. Ante gravidarum partum pudendorum foramen dilatatur ad infantem pariendum. Sunt mariti, qui post uxoris partum operationem novam instituunt, ut ilia quasi in virginitatis statum redeat.

In Dahr-Fuhri regno in puellis circumcidendis «Satura cruenta» quoque adhi-etur, hoc est labiis pudenti minoribus incisionibus factis vulneratis labia majora acu at filo conjunguntur.

Hujus circumcisionis finis is esse videtur, ut sponsas virginem puram in matri-monium ducere persuasissimum habeat.

61. Этот крик ни описать, ни назвать невозможно. Некоторые путешественники передают его "ульульуль"; я сомневаясь, чтобы его можно было выразить буквам. Женщины, издавая его, пищат, болтая языком или вкладывая в рот указательный палец. Им выражается всякое сильное ощущение? радость и горе, печаль, страх и ужас, удивление и отчаяние; это также воинский клич. Гольц в "Kleinstadter in Egypten" говорит о нем: «женщины издавали языком и горлом поразительно необычайный, дрожащий, пронзительный нечленораздельный звук, что-то в роде крика диких птиц в девственном лесу (до потопа и до проявления в природе определенных звуков). Ради краткости и я буду его называть "ульульуль", по примеру Рюппеля и др.

62. Это слово можно бы перевести словом приданое, но только в обратном смысле, т.е. жених не получает его, а дает. За то отец. невесты должен справлять на свой счет брачный пир и, в случае развода, содержать и кормить свою дочь, возвращающуюся к нему.

63. Имя, часто даваемое рабыням и животным, и обозначающее "счастливая".

64. Тоже суеверие распространено также в Египте, и в Турции.

65. От слова "кесср " — ломать. Кисра буквально значит отломок, в Судане же означает хлеб. В Египте хлеб "люкме", т. е. откусываемое, или аейшь, что можно перевести словом кушанье; суданцы под "аейшь" разумеют хлебные зерна; "люкме" у них называется густое тесто. Так в различных странах меняются понятия, выражаемые арабскими словами.

66. Происходит от "рахак", раздроблять, что либо между двух камней.

67. Хадимэ происходит от хадам — служить. Рабынь тоже называют хадимэ, потому что от слова "раб" (абд) в арабском языке нет женского рода, или, по крайней мере, он неупотребителен.

68. Тагир значит чистый только в религиозном смысле, это "каушер" евреев. Человек умывшийся для молитвы — тагир, хотя бы он был в отребьях; европейцы — натиеф (т. е. чисты в обыкновенном смысле слова), но как прирожденные христиане, они неджис, т.е. нечисты, хотя бы только что вышли из бани.

69. В переводе: "во имя Бога Всемилосердного; Бог более велик!" Последний возглас мне поясняли следующим образом: теперь я более велик (могуществен) чем ты; Бог более велик, чем я.

70. Прусский фунт баранины стоит в Хартуме 22 пара, или 1,1 зильбергр.; фунт говядины 0,7 зильбергроша, а фунт верблюжьего мяса 0,5. За овцу платят 10 — 50 зильбергр., за корову или быка 100 — 400, за верблюда 120-500 зильбергрошей.

71. Ардэб или 2,4 мерки дурры стоит в Хартуме 12 — 18 пиастров или 24-36 зильбергрош.

72. Множеств. число от бурма.

73. В Йемене, по старому обычаю и закону, каждый, убивший собаку, должен заплатить ее хозяину таким количеством пшеницы, сколько нужно, чтобы засыпать мертвую собаку, повешенную на сучок, так чтобы она мордою касалась земли. Принимая во внимание незначительный угол падения пшеницы и ее дорогую цену, штраф этот очень велик.

В Ассуане я убил бешено бросившуюся на меня собаку. Явился ее хозяин и был не утешим. "Застрели и меня, когда ты застрелил мою собаку", воскликнул он, отчаянно всплеснув руками над головой: "я приношу свою жалобу Богу и молю его быть моим заступником.".

(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие по Северовосточной Африке или странам подвластным Египту: Судану, Нубии, Россересу и Кордофану, д-ра Эдуарда Брэма. СПб. 1871