ЭДМУНД БРЭМ

ПУТЕШЕСТВИЕ

ПО СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ АФРИКЕ ИЛИ ПО СТРАНАМ ПОДВЛАСТНЫМ ЕГИПТУ

Пустыня и ее жизнь.

Замолкли жалобные стоны нагружаемых верблюдов, всадники благополучно уселись на седлах, караван стал в порядок, проводник поехал впереди. Мы направились к селению Амбуколь, лежащему уже наполовину в пустыне; там жил Кашеф, так внезапно с нами подружившийся и надлежало распроститься с ним приличным образом. Опять пришлось слезать с верблюдов, разместиться в диване (приемной) и выкурить там во трубке; затем Кашеф проводил нас за дверь своего дома и пожелал счастливого пути.

В половине второго мы оставили за собою крайние домики Амбуколя и вступили в расстилавшуюся перед нами пустыню. Еще долго не пропадали у нас из вида два высокие памятника конической формы, осенявшие, как я слышал, могилы двух святых Ашиахов ³⁴. [88]

Мы углублялись в пустыню по направлению на юго-юго-восток. После заката солнца остановились на ночлег, разложили ковры по мягкому песку и легли отдохнуть.

_______________

Ночь. Воздух пустыни как и всегда, чист и прозрачен, над нами вечным светом сияют ясные звезды. Кроме шума, производимого нашим караваном, не слыхать ни одного звука: глубокая, торжественная тишина объемлет темную-равнину. Маленький костер лишь на несколько шагов освещает землю; вокруг огня в различных положениях сидят и лежат нубийцы, варящие свое незатейливое кушанье: зерна дурры в воде. Вне лагеря, широким полукружием расположились верблюды, они лежат со спутанными ногами и пережевывают жвачку; огонек от костра часто отражается — в их блестящих глазах. Таков живописный вид ночующего каравана в пустыне. Кто бы мог описать бесконечную прелесть этой ночи, кто бы мог хотя вообразить ее, не испытав сам ее прелести! Как благодетельна прохлада ночи после трудов и зноя томительного дня!

«Оставайтесь замурованными в стенах своих тюрем, бледные жители городов, вы никогда не видывали небес и земли в их истинном великолепии. Заботы и вечное однообразие точат вашу жизнь. А мы, живущие в области пустыни, мы и сильны, и горды, и свободны!

«Для нас сияет свет, посылающий нам из эфира лучи своего венца, для нас и облака ходят в пространстве, и взмыленный пеною, фыркающий бегут. Нам мягкою подушкой служит песок, на котором мы беззаботно отдыхаем, на вас глядят созвездия, сверкающие с высоты своего небесного лона.» ³⁵ [89]

Да, тот кто написал эти строки наверное сам побывал в пустыне. Собственными глазами видел сверкающий свет эфира, любовался на великолепие созвездий. Только тот, кто действительно спал на этих песках и испытал на себе это ощущение силы и свободы, мог так смело и радостно обратиться с словами упрека к людям, заключившим свое существование в глухих стенах.

Горожанин в самом деле не может иметь понятия о той красоте, в которой представляется ночью звездное небо глазам человека, отдыхающего в пустыне. Это такая прелесть, которой не может себе представить житель северной страны, привыкший между собою и светилами видеть вечные туманы, тогда как там только одно чистое пространство отделяет созерцающего от тех миров, которые в бесконечной чистоте и в вечном блистании светят ему ярким сиянием. Глядя на них, душа человека, рожденного из праха стремится из своей земной оболочки, глаза вперяются неотразимо в сияющую высоту ни дух как бы вступает в эти желанные области. Чувство бесконечности божества проникает душу, на крыльях благоговения взлетает она к Тому, который создал и засветил все эти миры. Пустыня есть изображение бесконечности божьей, храм, из которого нет исхода блуждающим стопам. Нигде так не располагаешься к благоговению; ночь в пустыне без сомнения самое приличное время для богослужения. Кто в пустыне не почувствует в своем сердце божьего голоса, тот не знает Бога, и стоит несравненно ниже араба, на которого мы гордые христиане смотрим с таким пренебрежёнием, тогда как он, после духоты знойного дня, после трудного пути, после своей тяжелой работы, преклоняет колена и с молитвою погружает свое пылающее лицо в песок пустыни. Он повергается во прах и с верою возглашает: «Аллах — хуакбар!» Бог велик, — выше всего земного, только свидетельствующего о его величии.

Но не одна красота и величие пустыни обращают душу человека к творцу его; ее ужасы не меньше говорят о Его величии и огненными чертами врезываются в памяти. Когда чувство собственного [90] ничтожества слишком подавляет человека, тогда он за помощью и утешением обращается туда же к небу.

Багрово-красное солнце встает на безоблачном горизонте и вскоре начинает палить путника. Беспокойно озирается он вокруг, ища глазами прохладной тени, и повсюду только и видит песок. Раскаленный песок отражает пламенные лучи палящего солнца; ни утеса, никакого приюта, где бы истомленное тело могло найти малейший покой, одну минуту для освежения. Давно уже замолкли песни погонщиков. От чрезмерного зноя трепещет воздух и отуманенному взору представляются волнующиеся озера, обманчивые, волшебные призраки. Небо принимает бледно-серый оттенок, подымается горячий ветер, которого зловещее имя замирает на устах перепуганных странников; он вздымает пыль столбами и угрожает погубить кожаные мехи, — мехи заключающие в себе последние капли воды, которая еще много дней должна освежать пересохший язык; бодрость покидает человека, одна лишь надежда спасает его от отчаяния.

«Хауэн алэина йа рабб, селлем алэиша бе барактак!» (Помоги нам, Господи, благослови нас твоею милостью!) восклицает правоверный магометанин в усердной молитве.

И христианин чувствует правду этих слов и подкрепляет свою унылую душу непоколебимою верой сына Аравии — жители которой прозваны «народом молитвы».

Но вот пламенное солнце переступило за зенит, и посылает изнеможенному путнику лишь слабые лучи. Палящий южный ветер уступает место освежительному притоку воздуха с севера, а с ним вместе исчезает и призрак пустыни: безводное озеро или «море дьявола», как называют его туземцы; и ободренный странник снова видит предметы в их настоящем виде.

Наступает вечер, солнце, блистая, опускается в волны песчаного океана, и путник, голова которого за несколько часов пред тем сжигалась его лучами, может теперь восхищенными глазами любоваться на это священное зрелище, и посылает заходящему светилу душевный привет.

С веселым духом и благодарным сердцем погоняет он своего верблюда, чтобы скорее наверстать время потерянное днем. Радость и бодрость возвратились ко всем спутникам. Погонщикам опять хочется петь, и проклятая фата-моргана не мелькает больше перед ними, в душе у них восстают знакомые милые образы, их они и стараются выразить словами и звучной рифмой. [91] Мелодический звон колокольчика, привешенного к переднему верблюду, аккомпанирует пению, и караван весело подвигается вперед. На темном своде небес там и сям зажигаются одинокие звезды, и серп месяца освещает многотрудный путь. Ночь снова объемлет караван своим освежительным покровом; труды и мучения, печали и заботы, страхи и уныние, все позабыто; все зло, принесенное тяжелым днем, искупила прохладная ночь.

«О ночь отрадная ночь! Сладкое блаженство небес, ты как возлюбленная вознаграждаешь за долгую тоску ожидания, и успокаиваешь пламенные порывы страсти!» ³⁶

_______________

Бахиуда лежит вне широт, свойственных собственно пустыням. Проливные дожди, перепадающие в известное время года, и воды которых периодически образуют здесь потоки, «Хор», обуславливают в ложбинах и низменностях довольно богатую растительность. Только плоские возвышенности этой степи, вместе с горными хребтами и вершинами, остаются совершенно обнаженными. С южной стороны степь постепенно сливается с саваннами внутренней Африки, густо заросшими травой и кустами и называемыми у Арабов «Хала».

Ho y северных пределов Бахиуды почти вовсе исчезают следы растительной жизни, а с нею также и животной. Там местами сохраняется чистейший тип настоящей пустыни: песчаные равнинны, конические утесы, обнаженные низменности и раскаленные массы камней; только по долинам скудно рассеяны одинокие экземпляры камышевидной травы, близь которых чрезвычайно редко встретишь движущееся и живое существо. На протяжении многих миль путник едва ли встретит хоть одно болото, да и в том вода бывает горькая, вовсе негодная для питья.

Пустыня впрочем потому только кажется однообразною, что в ней такое отсутствие живых существ, растений, деревьев, и т. п. Но с геогностической точки зрения она представляет беспрестанные изменения и, очень много разнообразия. Обширные пространства [92] ее заключают в себе лишь море камней, с возвышенными горами, ущельями и отвесными стремнинами, между которыми не найдется ни единого приветного местечка, никакого признака жизни; глянцевитые, черные массы сиенита, серые скалы из песчаника громоздятся одна на другой, подымаются из равнин отвесно, кверху заостряются конусом, или же группируются сплошными цепями, с отрогами, которые все ближе и ближе сливаются между собою; горные юроды богаты железом, но мало содержат других металлов, а совершенное отсутствие между ними угля показывает, что растительной жизни здесь никогда не было; в иных местах почва совершению ровная и покрыта мельчайшим песком бледно желтого цвета, в котором путник тонет по щиколотку. Песок местами сметен ветром в кучи, местами рассеян, поверхность его неровна, волнообразна. На скатах гор буря иногда подымает его высоко в воздух, переносит через гребень и раскидывает опять no противоположному склону; тогда на обоих скатах образуются наклонные массы песку, который золотисто-желтыми пятнами блестит на солнце. Только в самых глубоких долинах, особенно благоприятно расположенных, встречается вода, магически вызывающая жизнь даже из чистого песку. Там-то находятся «биары» колодези, к которым так страстно стремятся караваны. Это естественные — или искусственные — углубления, в виде шахт или штолен, в которых собирается живительная влага, просачивающаяся из стен no каплям. Если такой колодезь случается в области тропических или береговых дождей, то они наполняют его чистою, хорошей водой. По окраинам «бира» встречаются несколько финиковых пальм, или же дум-пальм и уродливых мимозовых кустов, под которыми какие-нибудь кочевые бедуины ставили свои палатки. Иногда мимозовые кусты разрастаются еще и далее, вверх или вниз no долине, судя по ее способности к вызыванию и поддержке растительности. Случается также что путешественник впадает в горестное заблуждение. Глазам его представляется равнина, одетая сочною зеленью, караван оглашает воздух радостными возгласами, доезжают до этого обетованного места и что же? Растение оказывается или не пригодным ни зверю, ни человеку александрийский лист, или горькая тыква колоквинт, который действует чуть не как смертельный яд. И среди всех этих разнородных ландшафтов из году в год неумолимо печет солнце: с утра до ночи оно пылает в безоблачном небе и причиняет почти невыносимый зной. Таков общий характер — пустыни. [93]

Ho песчаное море также изменчиво как и бездонной океан. И здесь, как там, все зависит от ветра, который вздымает песчаные волны как и морские, и превращает их в горы. Во время северного и восточного ветра тончайшие частицы песку подымаются лить на несколько футов вверх и видно как они кружатся над волнистыми холмами; но когда подымается южный и западный ветер, и воздух наполняется электрическими токами, тогда пески высоко вздымаются вихрем, застилают свод небесный, или окрашивают его в самые пламенные цвета и бешено мчатся под бурным его напором. Это и есть ужасный «самум» пустыни, в переводе «самум» означает «ядом пышущий». Справедливо внушает он арабу такой ужас, справедливо дано ему и такое страшное название: для путешественника нет ничего ужаснее.

Пустыня еще в других отношениях сходна с морем. Как там, вихорь стаскивает тучи с неба и соединяет их с водяными столбами, вызванными им, и потом к ужасу кораблей гонит их по поверхности моря, так и здесь путник видит что пески вздымаются и образуют крепкие, мощные столбы, которые то медленно, то с зловещею быстротой движутся по пустыне. Странник останавливается в оцепенении, ужас парализует его члены, отчаяние сковывает ему язык, а между тем все-таки дивится чудному зрелищу и желал бы выразить его словами. Каждую секунду столбы меняют свое положение, свои вид и образ. Они стремятся вперед с такою быстротой, что безрассудно было бы пытаться ускакать от них даже на -самом быстроногом коне; солнце пронизывает их пламенным блеском, а бурный ветер, крутящийся вокруг и внутри их, разбивает их на куски, ютом опять соединяет, рассевает и скрепляет то и дело. И тогда, если столб внезапно упав на землю образует холм и таким образом перестает угрожать путнику немедленною гибелью, то еще это не конец и нечего предаваться легкомысленной надежде: потому что обыкновенно самум идет вслед за песчаными столбами.

Уже несколько дней заранее сын пустыни чует и предсказывает этот страшный ветер, которому он приписывает смертельное действие. Впрочем и чужестранец, достаточно поживший в стране, научается заранее предугадывать это явление. Температура воздуха становится в высшей степени тягостна: она душна и томительна, как перед сильной грозой, что ясно указывает на электрическое свойство ветра. Горизонт подернут легким красноватым или голубым туманом, — это песок, крутящийся в [94] атмосфере; но нет еще ни одного дуновения ветра. Животные однако же явно чуют его приближение: они становятся беспокойны и пугливы, не хотят идти обычным порядком, сбиваются в сторону, вон из строя, и разными другими знаками несомненно выражают свое предчувствие. При этом они в короткое время утомляются гораздо больше нежели в предшествовавшие дни сплошной ходьбы, иногда падают вместе с своею нощей и с величайшим трудом подымаются опять на ноги, или же вовсе не встают.

В ночь, предшествующую урагану, духота необыкновенно быстро усиливается. Пот проступает по всему телу; нужны упорнийшие усилия духа и воли чтобы поддержать тело в надлежащем напряжении. Караван с тревожною поспешностью идет вперед, покуда может, пока еще люди и скоты не пали под бременем чрезмерного утомления, пока хоть одна звездочка мерцает в небесах, указывая вожаку направление пути. Но вот погасла последняя звезда, густой, сухой, непроницаемый туман покрывает равнину.

Проходит ночь, на востоке встает солнце — странник не видит его. Туман становится еще гуще, еще непроницаемее, темно-красный воздух постепенно принимает сероватый, мрачный оттенок: «воздух свинцового цвета и тяжел — таков бывает вид умирающего человека.» ³⁷

Наступает почти сумрак. Едва можно различать предметы на ста футах расстояния. В действительности должен быть полдень. Тогда с юга или юго-запада подымается тихий, горячий ветер; от времени до времени налетают сильные, отдельные порывы. Наконец завыла буря, поднялся ураган, песок крутится вверх, густые тучи застилают воздух. Если всадник вздумает скакать против ветра, его унесет вон из седла, а верблюда никакими силами не заставишь идти далее. Караван принужден остановиться. Верблюды ложатся на землю, вытягивают шеи, фыркают и стонут; слышны беспокойные, неправильные вздохи перепуганных животных. Арабы поспешно пристраивают все мехи с водою с той стороны лежащего верблюда, которая его же телом защищена от ветра, это для того чтобы уберечь их поверхность от иссушающего влияния сухого ветра; сами арабы как можно плотнее закутываются в свои плащи и также ищут приюта за ящиками и тюками. [95]

Мертвая тишина царствует в караване. В воздухе ревет ураган; слышится треск и дребезжание: то трещат доски в ящиках. Пыль проникает во все отверстия, даже насквозь пробивает плащи, и оседая на тело человека жестоко мучит его. Вскоре чувствуется сильнейшая головная боль, дыхание трудно, вся грудь подымается; пот выступает градом, но не смачивает тонкой одежды: палящая атмосфера жадно впивает в себя всякую влагу. Там где водяные мехи приходят в соприкосновение с ветром, они тотчас коробятся, растрескиваются и вода испаряется. Горе бедному путнику если самум надолго разгулялся в пустыне! Гибель его неизбежна.

«Преклоняйте голову, веет дыхание самума, идет кара Божия. Алла! Сжалься над нашим бедствием! Алла! Ангел смерти грозит нам. Небеса уступают, ад победит, помоги нам, лежащим пред Тобою во прахе!» ³⁸.

Продолжительный самум больше истомляет людей и животных нежели все остальные тяготы пустыни. Путешественник испытывает при этом совершенно новые, неизвестные ему страдания: через короткое время у него трескаются губы, потому что всякая влажность испаряется в горячем воздухе, и из ранок идет кровь; сухой язык жаждет воды, дыхание становится зловонным, все члены отекают. К безмерной жажде вскоре присоединяется нестерпимый зуд и жар во всем теле, кожа трескается и во все трещины набивается тонкая пыль. Страдальцы испускают громкие жалобы; иногда жалобы эти доходят до настоящего бешенства, а иногда становятся все тише, слабее, и наконец вовсе затихают. В первом случае несчастный сходит с ума, в последнем кровь лихорадочно бьющая в жидах так отяготила голову, что страдалец; впал в бесчувственное состояние. Минует буря, но многие из людей уже не встанут: жизнь их пресеклась от мозгового удара. Некоторые верблюды также при последнем издыхании.

Да и пережившему не многим легче., Жажда уморит — же его, но только еще медленнее, мучительнее. Верховой верблюд его пал, мехи почти вовсе сухи. Он пытается идти пешком, но раскаленный [96] песок вскоре обжигает ему ноги и покрывает их ранами. Каждый из спутников слишком занят самим собою, чтобы оказать больному внимательную помощь; все правила и порядки нарушаются, погонщики стараются завладеть верблюдами, которые покрепче, чтобы на них спастись бегством; если это им удастся — тогда пропал весь караван, следовательно, нужно противодействовать им. Вьюки сбрасываются, навьюченными остаются только те верблюды, которые несут мехи с водою; в случае благоприятного исхода каждый путник берет себе по какому-нибудь верблюду, и все спешат к ближайшему потоку или колодезю, — конечно, не все доходят живыми. Один верблюд как-нибудь отстал, уморился, пал — седок его наверное останется тут же. Напрасно рвет он свою бороду в клочки, проклинает свою участь, — для него нет спасения: вода его вшита, и ему предстоит умереть от истощения.

Тут то и расстилается перед ним «Mope дьявола». Умирающему представляются самые восхитительные виды: сельские жилища окруженные рекою, пальмовые леса на берегу озера, потоки, по которым идут расцвеченные флагами суда; ёму чудится вода в всевозможных комбинациях. Воображение так услужливо услаждает болящую душу милыми призраками! Если представим себе, что фата Моргана при таких именно обстоятельствах разостлала по равнине свое воздушное озеро, то досужая фантазия легко может добавить к тому, что действительно чудится, еще деревья, дома, людей, словом все, чем вздумается потешить умирающего. Как удивительно верно представляется это состояние в стихотворении Фрейлиграта, из которого Приводим выдержку в прозе:

«Она с изумлением озирается вокруг» Как, что такое? ты спишь, супруг мой? Небеса были свинцовые, а теперь облекаются в светлую сталь. Где же пламенная желтизна пустыни? Куда ни взгляну — всюду свет! Все сияет, словно море, бьющееся о берега Алжира.»

«Блестит и сверкает, точно река — она манит к себе свежестью и влагой, громадным зеркалом светится она, — проснись же то быть может Нил! Ах нет, мы шли к югу, так это верно Сенегал? Или это само море, с его резвыми пенистыми волнами?»

«Все равно, это вода, проснись же! Моя одежда уже лежит на земле. Вставай, господин мой, и побежим туда, потушим пламя палящее нас. Один освежительный глоток, одно прохладное купание, и мы запасемся новыми силами. Вон виднеются высокие башни там и конец нашему странствию. Милый, язык мой пересох, [97] я жажду! Проснись же уже сумерки наступают!» — Еще раз открывает он глаза и глухо произносит: «Марево! то призрак, злее самого самума, — потеха злых духов!» Он замолк — призрак исчез — и жена упала на бездыханное тело мужа!» ³⁹.

Тело остается на месте и высыхает, как мумия. Пройдет тут новый караван, засыпет песком почерневший труп, легкий, как перо; но ветер непременно опять раскроет его. На всяком значительном тракте в пустыне путник всегда может встретить такие «песчаные мумии» верблюдов и людей; обыкновенно из песка торчит лишь какой-нибудь отдельный член, при виде его араб произносит краткую молитву этим и ограничиваются похороны в пустыне.

Я, как очевидец, по собственному опыту могу описать впечатления этих воздушных призраков. Воздушные явления отражения я видал сотни раз, в Хартуме, например, ежедневно, — но настоящие признаки фата-морганы испытал только один раз, Мы шли с караваном, уже более суток вовсе не имели воды и восемнадцать часов ничего не ели. Жажда и голод томили нас ужасно. Мы направились е Нилу. «Смотри!» говорю я проводнику, «вон он наконец, виднеется. Я вижу большое селение, много пальм, спеши, спеши привесть нас туда: там найдем воду, скорее, скорее!» — О господин, река еще далеко ты видишь дьявольское море! ответил мне араб. Явление повторялось несчетное число раз и все' было лишь обманом ослабевших чувств. Наконец всем нам [98] стали чудиться разнообразнейшие виды: все такие же плоды фантазии, но они, как нельзя больше, соответствовали желаниям и потребностям наших пустых желудков и пересохших языков. Когда томишься жаждою в этих палящих зноем широтах, то все представления сосредоточиваются на понятии о воде; больше ни о чем не грезишь. Надо побывать в пустыне и испытать все муки жажды, чтобы понять с какой стремительностью бросается к реке даже самый свежий и здоровый караван; надо самому пострадать от такой жажды, чтобы уверовать в призраки фата-морганы. Когда среди жаркой пустыни истощается живительная влага, тогда воображение рисует в отуманенном мозге самые прелестные призраки; если же человек совершенно здоров и обеспечен против всех лишений, тогда всякие воздушные явления исчезают и видишь только то, что есть на самом деле.

Фата-моргана представляется в виде пространного наводнения, из среды которого действительные предметы, как живые, так и неодушевленные, являются плавающими на воде. Они тоже, как будто и отражаются в ней, и представляются в опрокинутом виде, как настоящее отражение. Живые и движущиеся существа, представляясь носящимися на поверхности влаги, кажутся громадными и лишь по мере приближения к пим принимают свои настоящие формы. Самая отражающая поверхность представляется от 6 до 8 футов глубиною, а цветом похожа на мутную, не освещенную солнцем воду. Призрак начинается обыкновенно около 9 часов утра, в полдень всего явственнее, а к 3 часам пополудни пропадает; об эту пору он в разных местах разрывается подобно туману, становится бледнее и наконец, вовсе исчезает. Таково явление фата-морганы, с точки зрения неповрежденных нервов, при здоровом состоянии крепкого тела.

_______________

Восход и закат солнца, блистание звезд по ночам, воздушные течения, бури, самум и фата-моргана все это лишь отдельные моменты жизни пустыни. Смерть приносит с собою только холод и вечный мрак; но там, где столько света и тепла, царствует жизнь. Жизнь пожалуй, только предполагаемая, воображаемая, но все-таки жизнь.

Однако, в пустыне встречаются признаки жизни и в обычном, обыденном значении этого слова. Она создала в среде своей особое, самобытное царство. Горы, море и пустыня — равно величавые, равно великие области: каждая из них содержит целый отдельный мир, [99] им свойственный и независимый от всего остального. И в снегах высочайшего ледника, и в спокойной глубине неизмеримого океана, и в песках пустыни гнездится своя жизнь. Там и сям, между мельчайшими песчинками, то прозябает мелкое растение, то ползет насекомое, то змея зашипит, то птица запоет, то пробежит млекопитающее.

Как ни мало живущего в пустыне, но зато какая оригинальность в типе каждого ее произведения, какая особенность форм и окраски! Начиная от желтокожего, смуглого бедуина, и кончая последним червячком, едва заметным в песке, она всех окрасила одним цветом, одела в одинаковое платье, и его иначе нельзя назвать, как цветом пустыни. Им окрашены все без исключения животные, ей свойственные: это тот бледно-желтый, бланжевый или наконец соловой цвет, — которым отличается и газель и жаворонок пустыни. У птиц он подвергается многим уклонениям, и оттенкам, но таково уже вообще свойство этого класса животных; уклонения усиливаются по мере приближения к травянистым степям или перехода к ним, но и тут пустынный характер еще очень резок и бросается в глаза.

Скитальческий и непостоянный образ жизни — удел всех обитателей пустоши. Родина их так бедна пищею, что без труда и поисков нельзя прокормиться. Но природа одарила их необходимыми в таких обстоятельствах настойчивостью и ловкостью, которыми они отличаются перед многими другими животными. Даже птиц которые первоначально не водились в пустыне, но уже несколько поколений прожили там, получают те же свойства. Таков благородный арабский конь. И все жители пустыни проникнуты одинаковым духом — все одушевлены любовью к независимости и к своей отчизне. Как смелый бедуин храбро борется с тем, кто хочет лишить его свободы, и радушно протягивает руку тому, кто уважая его обычаи входит под гостеприимный кров его походного жилища, так и животные пустыни выше всего в мире привязаны к своей родине, и когда сильная рука вынуждает их покинуть отчизну, а средств к обороне они не имеют, то вдали от места своего рождения они тоскуют и чахнут.

Взгляните на благородного бедуинского коня, очутившегося в городских стенах; голова его уныло опущена, никто и не подозревает какова сила и мощь его тонких, гибких членов; эта поникшая фигура с отвислыми ушами представляется олицетворением неповоротливости. Животное похоже на своего хозяина: вы и в нем [100] не угадаете отважного грабителя, он покажется вам просто вялым путешественником; и не будь у него горящих черных глаз, которые беспокойно блуждают под густыми нависшими бровями, вы бы может быть предпочли ему вечно суетящегося и вечно шумящего феллаха. Но вот он садится на нетерпеливо ожидающего коня: оба встрепенулись, словно от электрической искры, подняли головы и вытянули свои жилистые члены. Лошадь медленно проходит чрез пыльные улицы города и вступает в пустыню. Ну, теперь оба в своей стихии, конь и всадник сливаются во едино, — и не знаешь кто из них лучше — бедуин или его лошадь? Она как птица летит к своему аулу, ее легкие копыта едва прикасаются к песчаной почве, белый бурнус всадника развевается no ветру, бедуин крепко и твердо правит своим царственным конем. В несколько минут оба исчезли из глаз, неоставя за собою никаких следов, — а вы, вперив глаза в пустыню, восклицаете им во след вместе с Фрейлигратом: «бедуин, ты сам с своим конем — целая фантастическая поэма!» ⁴⁰.

А газель, эта миловидная, безвредная, резвая дочь пустыни, как она скоро чахнет в неволе! Ни сочный клевер, ни мягкая капуста, ни питательные зерна не заменят ей скудных трав пустыни. В сравнении с неизмеримыми полями ее родины, самые обширные пастбища кажутся ей тесными. Каменный козел не променяет своих голых, неприступных скал на альпийские высоты Абиссинии, и рысь пустыни также не покидает своей отчизны.

Фауна настоящей пустыни очень бедна видами, в особенности млекопитающими. Газель «эль Рассаль» (Antilope dorcas), аравийская антилопа «эль аэриэль» (Antilope arabica), рысь — средней величины, красновато-бланжевого цвета — «Кхуть-эль-атмур» (Felis caracal), шакал «эль тиб» (Canis aureus), гиена, «эль табаэ» (Hyaena striata) — чуть ли не единственные млекопитающие, водящиеся в равнине. Редко попадается здесь заходящая из степи жирафа, и никогда не встречается лев, хотя его и причисляют к жителям пустыни. Случается увидеть зайцев и лисиц, перебегающих пустынную область по направлению к степям. На горных хребтах водятся кавказские каменные козлы — «Ранэм джебали» (Ibex caucasicus), аравийские даманы «эль ваббр» (Hyrax. syriacus), и многие виды летучих [101] мышей. Антилопы и летучие мыши всего чаще попадаются на глаза путешественнику; внутри пустыни обыкновенно исчезают все другие звери. Но следы антилопы встречаются решительно всюду. Завидя газель, караван всегда приветствует ее радостными возгласами.

«Человек повсюду ищет не только себе подобного, но вообще живого создания; мертвые глыбы угнётают его, обнаженная пустыня нагоняет уныние. Без животной жизни природа для него сиротеет, — в животных он видит и чует родственные силы, с ними охотно разделяет дорогую привычку бытия.» ⁴¹

Ничего не может быть миловиднее этих изящных зверков, на лоне беспредельной свободы. Газель ростом не больше козули, но стройнее и быстрее в движениях: ее тонкие члены в высшей степени упруги, каждый поворот легок, грациозен. Удивленными глазами взирает газель на приближающийся караван: она навостряет уши, вытягивает шею, и любопытно вперяет свой умный взгляд в человека. Что-то показалось ей неладно, — она быстро делает несколько прыжков, с легкостью перескакивает чрез большие камни или кусты, и снова стоит как вкопанная, весело, радостно поводя своими чудными глазами. В тех местах где их не трогают, они очень доверчивы; но когда опасаются нападения, то становятся необыкновенно осторожны: охота за газелью требует большого терпения и хитрости, да и то редко удается, благодаря бесподобной быстроте ее бега. В травянистых степях они собираются большими стадами, щиплют корм среди белого дня и без всякой усталости пробегают громадные расстояния, но непременно возвращаются по домам, к месту своей первоначальной стоянки. В неволе они не живут долго.

С древнейших времен совершенная красота газели и ее прелестные глаза послужили восточным жителям темою для поэтических стихотворений. Араб сравнивает очи своей возлюбленной с очами газели, и женщины их имеют полное право гордиться таким сходством. «Ты грациозна и стройна как газель», говорят арабской даме, желая сказать ей самый лестный комплимент. Поэты пустыни так восхитительно описывают остальные свойства милого животного, что, в самом деле с величайшим наслаждением слушаешь стихотворение, в котором физические и нравственные совершенства возлюбленной уподобляются свойствам и телосложению газели. [102]

У жителей востока до-сих-пор остаются в полной силе изречения благочестивого царя-поэта (Псалом 42, 2); олень Лютера также газель; только сердечная тоска, им выражаемая, относится не к одному Богу, но и к возлюбленной.

Гораздо богаче видами и особями орнитологическая фауна пустыни, хотя она все-таки очень бедна. И здесь прежде всех бросаются в глаза птицы, напоминающие своей подвижностью и оживлением что и в пустыне есть жизнь и движение.

«Между тем как бродя по целым часам, не встретишь ни одного позвоночного животного», говорит Чуди в своей книге об Альпах, «веселый птичий мир очень скоро дает себя заметить. Вот настоящие проводники жизни, повсюду завоевывающие мир, — истинные провозвестники веселья, бодрости и движенья!»

Тоже и в пустыне. По мере того как разнообразится местность и пейзаж становится изменчивее, птичий мир также заметно богатеет видами и семействами. На востоке Египта известняковые горы Нильской долины постепенно, переходят в песчаниковые скалы и гранитные породы, залегающие но берегам Чермного моря; подымаясь на 5800 парижских футов над ур. моря, они принимают уже альпийский характер: там парит в воздухе могучий хищник южный, бородатый ягнятник (Gypaetos meridionalis), которого арабы, по созвучию его крика, зовут «эль будж» сюда же во время своих дальних перелетов залетает иногда бурый орел могильник (Aqui-la fulva) и отдыхает на утесах; а в каменном море, т.е. в грудах скал, беспорядочно нагроможденных природою и составляющих естественные стены здешних гор, водятся пестрые куропатки Сирии и Аравии (Perdix juchar) и красиво расписанные гайския куропаточки (Perdix Hayii), ростом небольшие перепелки: они быстро бегают между камнями, или же внезапно и шумно целыми стаями взлетают перед испуганным путником. Почти на каждой глыбе камней сидят попарно как смоль черные чекканы с ярко-белою макушкой и хвостом (Saxicola cachinans); другой чеккан — попутчик (Saxicola monacha) неутомимо прыгает рядом с родственным ему «скакуном» (S. saltatrix) и залетевшею сюда из Европы на зимние квартиры черногрудою, белохвостою и ушастою каменкою (Saxicola stapazina, oenanthe и aurita). В пустыне неограниченно властвуют эти миловидные создания, — они водятся всюду где только есть скалы или хотя бы просто рассеянные камни. Горные и голубые дрозды (Petrocossyphus saxatilis и Cyanus) также нередко попадаются здесь. Между ними встречаются еще то веселый [103] воробей, то выводок прелестных снегирей (Erythrothorax githaginea) с алыми грудками, которых такое множество водится по горам, отделяющим Нильскую долину от пустыни. To взад, то вперед, с быстротою молнии перелетают различные сокола (Falco aesalon, Eleonorae, concolor, subbuteo, peregrinoides); они никогда не остаются подолгу в этих местах, столь бедных добычею. Зато по вершинам высоких скал часто гнездится грязный стервятник (Neophron percnopterus); будучи от природы снабжен, как и все грифы, чрезвычайно мощными крыльями, позволяющими совершать долгие перелеты, он селится обыкновенно на расстоянии многих миль от человеческих жилищ, на скалах, хотя для добывания себе пищи и принужден ежедневно прилетать в места населенные людьми. Часто и большие хищники северной Африки (Vultur-Gyps-fulvus и Otogyps auricularis) залетают также далеко в глубь пустыни.

Там где пустыня подходит к берегам Нила, к птицам перечисленным вышё присоединяются еще другие, пришельцы из обитаемых областей. Так например всех чаще появляется в пустыне обитатель Нильской долины желтоватый орлиный сарыч (Butaetos leucurus или rufinus); он отыскивает себе спокойное местечко, где-нибудь повыше, и там без помехи пережидает пока совершится в его желудке важный процесс пищеварения. Цвет его перьев так похож на желтоватый песок что очень трудно различить его в пустыне; поэтому он часто укрывается от глаз охотника; кроме того, за видя кого либо в отдалении он тотчас подымается и медленно взмахивая крыльями отлетает подальше. По всей вероятности этот хищник, очень полезный человеку, только тогда отправляется в пустыню когда успеет проглотить десяток или дюжину мышей, ящериц и лягушек: от такого обеда, он ощущает в желудке и в голове некоторую тяжесть, для устранения которой самым спокойным и безопасным местом представляется ему пустыня. Орлы Нильской долины, когда досыта наедятся и напьются Нильской воды, также охотно отлетают туда же, отдыхать. Наконец сюда же присоединяются многочисленные стаи хлопотливых, трепещущих крыльями, шумно взлетающих рябков, которых в северо-восточной Африке 4 вида (Pterocles exustus, guttatus, coronatus, Lichtensteinii), голубей (Columba livia), каменных ласточек (Cotyle rupestris), жаворонки, щеврицы (Anthus) и другие.

Совсем иная жизнь на границах пустыни сопредельных с травянистыми степями. Но об этом мы будем говорить подробнее в статье о степях. [104]

Из всех доселе поименованных птиц, кроме быть может куропаток, рябков и чекканов, — ни одна не может считаться настоящею обитательницей пустыни. Настоящих очень мало; собственно пустыня едва может прокормить лишь нескольких жаворонков, вьюрков, да неутомимого бегуна скорохода. Хотя черный ворон (Corvus umbrinus) следует за караваном в самую глубь пустыни, и всегда остается на месте ночлега, чтобы порыться в помете верблюдов, поискать питательных частиц вокруг обглоданных костей или поклевать остатков хлеба и зерен, однако и его нельзя назвать сыном пустыни, потому что он не в ней родился и вырос. В несколько часов времени легкие, быстрые крылья переносят его чрез пространства, которые верблюд переходит лишь в несколько дней; звонко каркая пролетает он над идущими караванами и арабы считают его появление зловещим предзнаменованием.

Собственно пустыне принадлежат следующие, птицы: желтоватый бегун (Cursorius isabellinus), два вида крупных длинноногих жаворонков (Certhillauda meridionalis и desertorum); два вида мелких жаворонков (Melanocorypha isabellina и deserti); один мною найденный хохлатый жаворонок (Galerita flava); один вьюрок (Coccothraustes cantans); два вида овсянки (Emberiza striolata и caesia) и несколько видов упомянутых уже чекканов.

Из них наиболее интересны без сомнения бегун и жаворонки. Первый ростом не более горлицы, ноги имеет высокие, трехпалые, а перья — за исключением головы и крыльев, прикрытых остальными перьями, сплошь одного желто-песочного цвета. Голова его украшена яркою шапочкой из серо-синих перьев, глаза обрамлены двумя черными или бурыми полосами. Эту птицу, принимая во внимание ее малый рост, справедливо можно считать наилучшим бегуном из всех пернатых, а так как она кроме того отлично летает, то для добывания своей пищи, рассеянной очень скудно и редко, она может переноситься в короткое время чрез громаднейшие пространства. Несясь во всю прыть она на бегу хватает там и сям попадающегося на земле насекомого; не зная усталости она с величайшею легкостью всегда спасается от преследовании охотника, и этим обязана вовсе не осторожности своей, a единственно необычайной быстроте своего бега. Испытав преследование она становится робкою и тогда уже пускает в ход свой летательный снаряд, причем обнаруживается темный цвет ее крыльев. Настоящая родина этой птицы — пустыня, но по временам [105] она залетает и в населенные страны. Доказательством ее наклонности к странствиям служит то обстоятельство, что уже не раз замечали ее появление в Германии.

Род Certhillauda довольно близок к роду Cursorius и служит, переходом от последнего к остальным жаворонковым. Он несколько больше нашего полевого жаворонка, не труслив и в местах, где видит больше людей, даже очень доверчив. В пустыне он встречается повсюду, также как и мелкие овсянки желто-песочного цвета. Последние маленькие твари до такой степени добродушны и доверчивы, что без опасения влетают в самую средину ночующего каравана или в палатку бедуина, ища себе пищи. В крике их есть что-то грустное, меланхолическое: сидя на развалинах разрушенных дворцов, они являются жалобными вестниками давно прошедших времен.

Таковы наиболее резкие явления жизни высших животных в пустыне. Если упомяну еще о нескольких ядовитых и неядовитых змеях, о большом злобном Варане (Varanus terrestris) и многих видах мелких ящериц, переливающихся всевозможными цветами; назову еще немногих паукообразных — из которых местами особенно, многочисленны скорпионы — и других, изредка попадающихся насекомых, то этим перечнем исчерпывается вся фауна пустым. He будучи достаточно сведущ в ботанике, не могу дать обстоятельного отчета о растительной жизни той же области.

_______________

30-го декабря, 40 минут после восхода солнца, мы уже сидели на седлах и ехали по направлению к двум черным горам, одиноко возвышавшимся среди равнины. Проводник с удивительной точностью и уверенностью продолжал вести караван на юго-восток, руководствуясь при этом такими приметами, которые только ему и могли быть заметны в пустыне. За исключением нескольких мелких случаев, путешествие наше шло очень благополучно. Так как мне еще после придется возвращаться по той-же дороге, то воздержусь пока от подробного ее описания и ограничусь сообщением нескольких заметок, Которые заимствую из своего дневника.

Около полудня мы остановились в жидкой тени одинокой мимозы, чтобы обождать прохода вьючных верблюдов, которых мы далеко перегнали на своих быстроногих дромадерах. Проводник развел огонь и заварил кофе. Все это вскоре замечено было одним [106] черным вороном, который немедленно присоседился к нам. Но мы не оказали ему гостеприимства и убили его, заметив что наш хабир желал бы сам полакомиться им. Получил убитую птицу, нубиец даже не ощипав ее кинул в огонь, подождал пока совершенно обгорели перья и немножко пропеклось мясо, и затем с великим аппетитом с ел ее.

Наши зимземиэ опустели, у меня сделалась страшная жажда; с нетерпением дожидался я верблюдов несших воду и как только завидел их, жадно бросился к мехам. Один долгий глоток немедленно освежил меня, но вскоре затем причинил ужасные страдания. От этой воды сделалась сначала рвота, а потом резв в животе, усилившаяся до такой степени что я буквально лишился чувств. Слезы проступили у меня из глаз, я бросился с верблюда на землю и до самого вечера мучился сильнейшими болями. Впоследствии я предпочитал переносить сильнейшую жажду, лишь бы не пить такой воды.

«Бир-эль-Бахиуда», единственный колодезь этой пустыни, лежащий на половине дороги, по уверению проводника должен был встретиться нам к вечеру следующего дня: мы с понятным нетерпением ожидали той счастливой минуты когда, дорвемся до его прохладной влаги. Вода в мехах сделалась детого отвратительна что ни вином, ни другими спиртными напитками, ни уксусом нельзя было ее сдобрить, и даже в самом крепком кофе слышен был ее противный вкус. Мы спешили к колодцу изо всех сил, но неровная, песчаная дорога, страшно тяжелая для верблюдов, тянулась без конца. В полдень сделали привал у «Хора», где видели следы чьего-то вчерашнего посещения, и затем крупною рысью поехали к цепи холмов, обрамляющих колодезь. Наконец, на закате солнца, достигли желанного бира. Он был до краев полон водою и имел вид мутной, зеленоватой лужи, покрытой пеной и сором. Один из номадов сначала счистил с поверхности воды грязь, оставленную в нем стадом коз, только что напившихся из этой самой лужи, потом зачёрпнул оттуда воды и подал нам. Мне показалось, что лучше этой воды я в жизни не пивал. Через некоторое время нам достали еще козьего молока и мы наслаждались им от всей души. Эта вода и молоко показались нам великою роскошью потому что никогда мы не нуждались так в самом необходимом как перед тем.

Тихо и благоговейно встретили мы новый год.

Первые лучи солнца 1848 года вскоре после восхода стали очень [107] чувствительно припекать наши головы... Мы встали до зари, успели поздравить друг друга и мысленно послать свои приветствия в дальнюю, холодную отчизну. Потом привели в порядок караван и на дромадерах уехали от него далеко вперед. В полдень поставили 4 копья в песок, развесили на них шаль и отдыхая под этим навесом пропустили весь свой караван. — Часа в 3 снова сели на своих быстроногих геджинов и поехали дальше. Ho no всей вероятности мы повернули не туда, куда следовало; проводник пришел в беспокойство и поспешно направился к холму, с высоты которого очевидно надеялся лучше осмотреть окрестность. Наконец он прямо объявил, что заплутался. Положение наше было далеко не из приятных. Разойдясь с вьючными животными, мы без всяких средств к пропитанию, без воды, наугад бродили по пустыне; разгоряченное воображение в самых мрачных красках рисовало нам нашу ближайшую будущность. Совершенно случайно в эту минуту попался мне под руку компас: мы с радостным возгласом показали его проводнику, который очень удивился, и ничего не понял в нашей радости; но мы, не взирая на все его уговоры, повернули в сторону с той дороги которой следовали до тех пор. Через полтора часа пути зоркий глаз сына пустыни разглядел впереди какие-то движущиеся точки, а мы, вооружившись подзорными трубками, признали их за верблюдов. Через час мы их настигли и это был действительно наш караван. Проводник в изумлении покачивал головою: «Шурхэль эль Эфрендж валляхи ааджаиб !» (вещи у франков клянусь Богом удивительные!) говорил он своим товарищам.

Следующий день прошел без всяких особенностей. Наш Хабнр указал нам место, где за много лет перед тем на турецкого купца напали бедуины, ограбили его и убили, но тут же прибавил что теперь таких нападений опасаться нечего, так как для безопасного прохода караванов нынешынеии убили, но тут нее правительство заключило особые договоры с важнейшими племенами кочевников. Вследствие этого властители пустыни ежегодно получают известное вознаграждение за то, что отступились от своих разбойничьих обычаев и перестали грабить.

С этого дня мы вступили в степную полосу и с радостью замечали возрастающее в ней оживление.

3-го января. В ночь у нас сбежал верблюд и разыскивание его взяло так много времени, что караван лишь через несколько часов после солнечного восхода тронулся с места. Тут впервые [108] представились нам травянистые и кустарные заросли степей. В последних водилось особенно много птиц. Множество никогда не виданных нами тропических птиц, целые стада газелей и зайцы, попадавшиеся в одиночку, возбудили нашу страсть к охоте. Пришлось то и дело отставать от товарищей.

Около полудня нам послышался детский крик, и мы напали на семейство кочующих арабов . Старая женщина шатаясь подошла к нам и «ради милости святейшего пророка» стала просить глотка воды. Мы ей дали из своего обильного запаса сколько ей хотелось, получили за это благословение бедняги и узнали что она вместе с мужем прикочевала к этому месту затем, что муж знал тут прежде колодезь, который оказался высохшим, Они уже 3 дня, не пили ни капли воды, и чуть не умерли от жажды. Детей кое-как поддерживали скудным козьим молоком. Вскоре появился и сам бедуин, и с такой же стремительной жадностью потянул в себя, тухлую воду из наших мехов.

Прошло еще немного времени, и опять пришлось задержаться: — прямо перед нами взлетели две драхвы, мы с увлечением погнались за ними, но успели овладеть только одною; другая, хотя была ранена, скрылась в высокой траве. Окончив охоту мы почувствовали по всем частям тела какой то болезненный зуд: оказалось что тонкие колючки степных растений прошли через все наши одеяния и постепенно вонзились в тело. Немало было труда очищать платье от репьев, которые всюду пристали и били заметны даже простым глазом.

Охота отняла много времени, да кроме того еще отвлекла нас довольно далеко в сторону. Чтобы сегодня же добраться до Нила, надлежало очень спешить. Мы разогнали дромадеров самой шибкой рысью и они так мчали, что в нас как будто хрустели все кости. Попалась еще кочевая палатка, там мы купили свежего козьего молока, утолили им свою палящую жажду и затем с неослабным рвением поехали дальше. — Отсюда уже заметно стало приближение к населенной области, показались следы человеческого труда: в ложбине мы увидели обширные обработанные нивы селения эль Эджер, цели нашего сегодняшнего странствия. Высокая гора — Джебель-Роян — возвышающаяся над горною цепью, идущею до самого Нила, указала нам то место, где должно было находиться селение.

С каждого возвышения и холма надеялись мы увидеть Нил, но все тщетно, Гора казалась все также отдаленною, а степь все также [109] необозримо расстилалась кругом. Желание скорее напиться свежей воды заставляло забывать и усталость, и трудную езду. Мы пустили своих отличных дромадеров во всю прыть чрез равнину, но только поздно ночью доехали до селения. Несносный скрип черпальных колес, достающих нильскую. воду, показался нам сегодня небесною музыкой, а хлеб из дурры приятнейшим лакомством в мире. Свежая, отличная вода и мягкие, упругие постели еще дополнили наслаждение, ощущаемое при мысли что спокойная пристань достигнута. Всю ночь мы проспали превосходно. [110]

_______________

В Беллед эль Судане.

Нас разбудили первые лучи солнца, блеснувшего над вершиною Джебель-Рояна. Мы очутились в новом мире. Между странными соломенными хижинами рассеяны были кусты мимоз, а в них раздавалось приветное воркованье изящных голубей (Oena capensis) с длинными хвостами, черною грудью и коричнево-красными крыльями; фантастические птицы с огромными, горбатыми, шильчатыми, красноватыми клювами (Tockus erythrorhynchos), спугнутые нашим появлением спешили удалиться от хижин в ближнюю рощу; черные вороны с белоснежною грудью и белыми шейками (Coryus scapulatus) усердно рылись в помете наших верблюдов. Утомительное странствие чрез пустыню мигом было забыто: мы схватили свои ружья и побежали на охоту. Но место нашего ночлега еще надолго доставляло нам новые впечатления.

Уже и здесь деревни состоят из тех особенных, издревле установившихся жилищ, свойственных жителям Судана и представляющих круглые соломенные хижины с коническою крышей, называемые «токуль или токхуль». Прежде всего хочу познакомить читателя с такою хижиной. Ее можно рассматривать как палатку, предназначенную для оседлой жизни. Построить ее можно в два, три дня, а разрушить — напр. огнем — в несколько минут. Самые солидные части стен и крыши состоят из стволов мимозы, а наружная покрышка хижины из соломы дурры и из степных злаков.

Для постройки нового токуля собираются все взрослые мужчины селения. Одни идут в мимозовую рощу за длинными, прямыми жердями; другие вколачивают в землю развиленные вверху подпорки, располагая их на известном друг от друга расстоянии по кругу, начертанному заранее; эти подпорки соединяются между собою ободьями из длинных гибких прутьев; наконец третьи занимаются [111] настройкою конусообразной крыши. При этом не употребляется ни железных обручей, ни скобок, ни даже деревянных гвоздей. Сначала из шести или восьми тонких, гибких и очень длинных ветвей мимозы делают обруч, соответствующий окружности вбитых в землю свай; на нем укрепляют восемь прямых и крепких палок, длиною почти равных диаметру круга — это будут стропила; на верху концы этих палок связываются тягучими ободьями из гибких веток. Затем на расстоянии трех футов друг от друга накладывают на стропила другие ободья — чем выше тем уже, — привязывают их ветками как можно крепче к стропилам, а между ними просовывают и переплетают вдоль и поперек еще другие, более тонкие прутья. Таким образом составляется крепкая, довольно частая решетка; когда крыша окончена, несколько мужчин подымают ее на руках, устанавливают на вколоченные и развиленные подпорки и прикрепляют к ним. После того все здание плотно окутывается соломою.

Во внутренность токуля ведет только одна низенькая дверь, поэтому там всегда царствует волшебный полусвет; во время сильного ветра к нему присоединяется еще невыносимая пыль. Все это, показывает что токуль — жилище довольно невыносимое; но есть однако же такие соображения, которые с ним весьма примиряют. Только в дождливый сезон токуль является истинным приютом: он гораздо лучше защищает от дождя чем все другие постройки восточного Судана. Перед дверью токуля всегда бывает еще другое здание — «Рекуба» соломенная хижина кубической формы, в которой женщины мёлют хлебные зерна и совершают другие домашние работы. Бедные семейства имеют один только токуль, а достаточные строят их по нескольку и все свои постройки обносят «зерибами», чтобы отделиться от соседей. — Зериба собственно означает лазейка, но так как этим же словом называют терновые плетни, в которые загоняют скот, to слово это применяется ко всякого рода загородкам. Зерибы между прочим служат в деревнях защитою от верблюдов, — которые конечно готовы изглодать такое здание до самых подпорок — и от более опасных хищных животных. Там где есть повод опасаться этих последних, зерибы делают крепче, плотнее и выше. Хорошо построенная зериба представляет надежную, непроницаемую ограду.

Турки поселившиеся в Судане внесли некоторые усовершенствования в постройку токуля, а именно они делают отвесную круглую стену выше (от 6 до 8 футов) и сбивают ее притом из земли. В [112] некоторых токалях (множественное от токуль) встречаются и оконные отверстия. Но крыша остается все та же — соломенная плетенка, не пропускающая дождя — и. скатывающая с себя воду.

Токули, составляющие деревню, строятся на большом расстоянии в предупреждение от пожаров, и вид такой деревни представляет мало привлекательного. Верхушки низких крыш, когда их видишь издали, мало возвышаются над колеблющимися лесами трав, покрывающих все равнины восточного Судана; надо под ехать близко, чтобы увидеть рассеянные на необозримой однообразной плоскости человеческие жилища. Но тем живописнее деревня из токулей среди девственного леса. Под каждым тенистым деревом стоит хижина. Цветущая мимоза осеняет их поросшую мхом, неправильную, взбитую крышу; с харази, «защищающая себя» (своими колючками) свешиваются над хижиною украшенные листьями вьющиеся растения и окружают всю постройку своею охранительною колючею сетью; тростник набак, разросшийся до размеров дерева, выказывает свои многочисленные дозревающие плоды, нечуждые красоты. Внизу у ствола гостеприимного дерева играет черная или коричневая деревенская молодежь; на вершине вьет свое гнездо маленький черный суданский аист (Ciconia Abdimii, Ehrenberg ⁴²). Эта птица всюду ищущая близости человека, доверчиво спускается иногда на вершину крыши токуля, украшенную страусовыми яйцами. Доверие ее никогда не бывает обмануто. Обитатель хижины радуется на этих, «птиц благодати» тиур эль барака — и защищает их от посторонних ⁴³. Без их гнезд картина суданской деревни не представляет настоящего своего вида.

В каждом токуле найдется по крайней мере одна из тех упругих постелей, на которых мы провели свою первую ночь в «стране черных» ⁴⁴. Их называют анкареб. Это деревянные [113] рамы, поставленные на 4 — 6-ти ножках, высотою от 1 1/2 до 2 футов, на них растянута плетеная ткань из ремней или веревок. От этого «анакарибы» ⁴⁵ так эластичны. Они также приятно прохладны, потому что ночной воздух имеет доступ снизу к телу спящего; будучи возвышенны, они предохраняют спящего на них от вредных червей и насекомых и соединяют в себе все качества, требуемые от ложа в этих местах. Анакарибы составляют домашнюю утварь, общую всем жителям восточного Судана, и встречаются в домах знатных европейцев, — также как в хижинах простолюдинов негров.

_______________

4-го января. Мы сделали привал на целый день над деревнею Эджер, охотились в лесах и препарировали убитых птиц. Пользуясь вечернею прохладой, мы дошли до другой деревни, где переночевали. На следующее утро барон поехал вперед каравана с нашим слугою Идрисом; а я остался при вьючных животных, потому что обильная добычей лесная охота требовала путешествия более медленного.

Наша дорога вела через мало деревень и почти непрерывно через леса мимоз. Здесь я нашел себе много дела. К птицам, замеченным мною еще вчера, присоединились новые виды. Сварливые стаи, шумных белолицых дроздов (Crateropus leucocephalus) перелетали с кустов на кусты; золотисто-желтые, ручные, похожие на канареек воробьи (Pyrgita lutea, Licht.) носились no кустам большими кучами, совершенно с таким же криком и ухватками, как наши полевые воробьи; на более высоких деревьях сидели прекрасные сивоворонки (Coracias abyssynicus), отличавшиеся от наших более яркою окраскою и вильчатым хвостом; при нашем приближении они без страха оставались на местах; пестрые зяблики (Fringilla minima) и яркоокрашенные подорожники похожие на наших овсянок на высшей степени совершенства — (Emberiza flavigaiter, Rueppell) шарили в иле кал верблюдов. Под густыми кустарниками, где лазали козы без пастухов щипля в иных местах недоступные им листья, лежали плоско прижавшись телом к земле ступенчатохвастые козодои (Caprimulgusclimacurus) и смотрели полузажмуренными глазами без страха на приближавшегося охотника, тогда как отдельные пары маленьких бодрых черноголовых жаворонков (Pyrrhullauda leucotis или crucigra) бегали [114] промеж ног верблюдов, шедших своею дорогою, или улетали не дальше как на находившиеся вплоть у самой дороги кусты, чтобы отдохнуть с минуту на ветке ⁴⁶. Важный Марабу (Leptoptilus argalla), обладатель перьев, хорошо знакомых моим читательницам, важно выступал на обнаженной от дерев плоскости; на более высоких мимозах сидели певчие ястребы (Melierax polyzonus), в воздухе кружились большие коршуны. Я усердно охотился за всем, что попадалось на глаза, и в короткое время добыл много красивых птиц. Только перед удивительным благоразумием марабу остались тщетными все мои усилия.

Из млекопитающих мы видели только маленьких земляных белок (Sciurus brachyotos, Ehrenberg), Которые шныряли взад и вперед через дорогу с густыми, поднятыми кверху хвостами.

Леса, в которые мы въезжали, еще не выказывали роскоши, свойственной вековым лесам, покрывающим берега Голубой и Белой рек. Они были редки и состояли из низких дерев. Немногие вьющиеся растения, обвивающие стволы деревьев, уже отцвели, а некоторые виды дерев уже теперь утратили большую часть своей листвы.

Иногда дорога наша приближалась к Нилу, который, не разделяемый скалами и несуживаемый горами, представлялся в величавой ширине. Здесь мы его еще видели во всем его величии. На всем его изогнутом течении на протяжении 300 немецких миль, бесчисленные водоподъемные колеса, маленькие и большие каналы и испарение, возбуждаемое африканским солнцем, отнимают у него так много воды, что в Египте он необходимо должен быть меньше, чем здесь ⁴⁷.

Всю дорогу мы проехали спокойно. От времени до времени нам попадались на встречу «люди Судана» ⁴⁸; Они ехали верхом на дурно оседланных ослах и, за редкими исключениями, имели при себе свое старинное оружие, длинную. пику с широким обоюдоострым железным наконечником. В полдень мы остановились в деревне Суррураб, в которой тогда стоял эскадрон легкой, иррегулярной турецкой конницы. Белые лица солдат и их детей [115] бросились мне в глаза, до того я уже успел привыкнуть к темному цвету кожи нубийцев. Суррураб, по определению европейских географов, последняя деревня Нубии; начиная с деревни Керрери, где мы переночевали, идет Судан. Во время моего рассказа в этом последнем, совершено незначительном местечке проживал человек весьма уважаемый турками и туземцами, некто Солиман Кашеф, представитель самого большого правительственного округа в Пашалыке, умерший в 1849 году. Он стал известен и в Германии через описание Врехнэ третьей экспедиции, снаряженной Махаммедом-Аали.

6-го января мы снова поднялись еще ночью и, после трехчасовой верховой езды по лесам мимоз, с солнечным походом, мы были на левом берегу Белой реки, «Бахр-эль-абиадт.» Вблизи деревушки Умдурман мы нашли перевозную лодку и разбили палатку на берегу, у места ее пристани.

Немного ниже места нашей стоянки, подле которого находятся маленькие печи для обжигания извести, Бахр-эль-Абиадт соединяется с чуть-чуть слабейшим его «Бахр-эль-азраком», или Голубою рекою, которой светлая вода, в это, время года заметно отличается от мутной, серо-белой воды Белой реки. Берега обеих рек теперь хорошо обстроены. Наша палатка стоит на зеленом лугу, в который преобразовался берег, прежде часто заливаемый водою, плоский и илистый. Стада рогатого скота, коз и овец, лошадей, ослов и верблюдов, пасутся на нем в пестрой смеси. Деятельная жизнь замечается вдоль обоих берегов. Гуси, домашние аисты (Ciconia alba) и цапли сидят длинными рядами по окраине; пеликаны ловят рыбу на средине реки; на одном острову бегает первый попавшийся мне на глаза священный ибис. Город Хартум лежит от нас на расстоянии едва полумили.

На следующий день, переправив багаж и распростившись с темнолицыми товарищами пройденного нами пути, я отправился к городу на вновь нанятом верблюде. Я застал барона в. сообществе одного европейца и занятого наймом маленького дома. Ибрагим Искандерани уступил нам прекрасную и приятную для Хартума квартиру за слишком умеренную ежемесячную плату двадцати пиастров или 1 талера и 10 грош. прусской монеты. Контракт был заключен к обоюдному удовольствию; мы заняли новое помещение и начали посещать живущих здесь европейцев.

9-го января отправились мы к губернатору хартумской провинции, [116] Солиману-паше, который принял нас очень вежливо. Он просил барона обращаться к нему при всяком затруднении и обещал нам вперед исполнение всех наших желаний.

Там и сям любопытно выглядывающие из-за высоких отдельных дворов жирафы и страусы, возбудили в нас желание завести маленький зверинец. Для начала мы купили за, гульден пару молодых гиен, с которыми я завел опыты укрощения, так как они были очень злы. Смирный марабу, которого понятливость и забавность потешали нас, несколько газелей, несколько обезьян и два страуса, присланные нам Солиманом-пашою, увеличили наше собрание животных. Наш маленький дом скоро стал для них тесен, мы наняли жилище побольше — рядом с домом одного француза, и оттуда делали охотничьи экскурсии. Мы постоянно находили новых для себя птиц и млекопитающих. Роскошь красок первых ежедневно давала нам повод удивляться богатству тропиков. Мы собирали очень тщательно и убивали множество птиц, но каждый раз, когда мы радовались нашей добыче, европейцы уверили нас, что теперь, по причине сухого времени года, здесь оставалось, относительно, очень мало птиц. Дождливое время, весна этих мест, вызывает по-видимому в здешнем мире животных совершенно иную жизнь и приносит бесчисленные стаи птиц, следующие за нею с юга. Уже и теперь ми были довольны своею добычею и нам казалось невозможным, чтобы охота могла быть еще удачнее.

С одной из экскурсий, становившихся со дня на день все более для нас интересными, мы соединили посещение богатого турка, Саид-Арха, командира — Сенджек — иррегулярного конного полка, Сендхеклыка. Полковник жил в Халфаи, большой деревне, на правом берегу Нила, на расстоянии приблизительно одной немецкой мили ниже Хартума. Г. Контарини, любезный и оригинальный руководитель иностранцев в Хартуме, проводил нас к нему. Мы были приняты с турецким гостеприимством и удержаны до вечера следующего дня в доме нашего доброго хозяина. Отличная охота сократила для вас дорогу. Мы хвалились ею перед Контарини, но он сказал небрежно: «Ваша добыча плоха; пройдите три или четыре мили вверх по течению синей реки, поохотьтесь там и тогда вы согласитесь со мною.» Я был тотчас же готов последовать совету Контарини и 27-го января отправился из столицы с небольшим багажом и двумя слугами. Мы ехали на ослах; благодаря легкости взлезать на седло [117] этих животных и слезать с него, мы так часто делали последнее, что сегодня не достигли цели нашего путешествия, маленькой кочевой деревушки, построенной в лесу. Мы провели ночь в нескольких хижинах гостеприимных суданцев. Тотчас по нашем прибытии, нам приносили упругие анакарибы и большой горшок с бузою — противным напитком, похожим на пиво. На следующее утро мы беспрерывно продолжали путь через леса мимоз. Несмотря на очень заметную здесь засуху, мы увидели много еще неизвестных мне птиц; я однако должен был часто воздерживаться от охоты за ними, потому, что тогда еще я не изловчился пробираться по лесам, обильным колючками и репейником. Довольно поздно утром мы прибыли в деревушку Бутри. Я велел разбить палатку в тени гигантской мимозы и тотчас же отправился с ружьем на плече в лес, обитаемый множеством животных.

Жители Бутри принадлежат к кочевому поколению Гассание. Это красивый народ, у которого я заметил величайшую свободу. Они носят свои длинные волосы в косах и смазывают их обильно салом и маслом. Их одежда состоит из простого платка, которым они заворачивают верхнюю часть тела, из коротких штанов и сандалий. Красивые женщины попадались мне здесь реже, чем обыкновенно у гассаниев; за то здесь чаще встречаются голые дети и бойкие, похожие на борзых собаки, которые, при появлении чужого человека, собирались вместе, чтобы отогнать его бешенным лаем., Хижины деревни стояли в густейшей тени высоких дерев; они состояли из возвышавшиеся над землею гладко убитой насыпи и были покрыты циновками или тканью, сплетенною из волоса. Подле каждой хижины находился маленький двор, на котором варят пищу и делают бузу. Приготовление этого напитка требует двух дней, его здесь употребляют в излишестве и держат всегда в запасе. Среди деревни построена обширная зериба. К вечеру она наполняется многочисленными стадами коз, которые целый день пасутся, часто без пастухов, в лесах. Каждый житель деревни имеет около шестидесяти этих животных; овцы бывают реже. Козье молоко взбивается в масло в мехах, которые качают для этого из стороны в сторону; масло «сибона» тотчас же топится и вливается в тыквенные фляги. С ним отправляются на рынок в Хартум; заработок вознаграждает вполне понесенные затраты. Кроме ухода за стадами, единственное занятие жителей состоит в рубке дров и отправке их на хартумский рынок, где за ношу одного осла дают два или три пиастра. Жилище их постоянное; они даже завели по [118] близости посевы и этим существенно отличаются от многих других поколений настоящих номадов.

31-го января местная лихорадка прервала мои весьма благодарные работы. Co мною сделался сильный припадок этой болезни и ослабил меня до того, что я даже на следующие дни не мог выходить из палатки. Худшая придача к этой — лихорадке не преодолимое отвращение ко всякому занятию; а именно недостаток работы тотчас же становится нестерпимою мукою. Медленно ползло для меня теперь время. 2-го февраля припадок повторился. Он был уже гораздо сильнее первого и тяжело озаботил меня. Если бы любящие меня на родине могли угадать, что я в этот памятный для себя день, без лекарской помощи и без лекарств, без ухода близких людей, лежу больной среди вековых лесов, под нищенскою палаткою, — как встревожились бы они! Меня успокаивала мысль, что они, вероятно, именно сегодня воображают меня здоровым.

Чтобы, по крайней мере, добыть лекарства, я поехал 3-го февраля в Хартум. Десять часов езды верхом на тряском осле и при лихорадке! — Это африканские невзгоды! Больной, чтобы достать лекарство, должен сам домучиться до аптекаря. После я, конечно, при малейших путешествиях, запасался необходимейшими лекарствами; но это уже было после того, как я, проученный многими неудачами, а следовательно, и потерпев много вреда, стал умнее. Путешественник в Африке должен много намучиться и натерпеться прежде, чем ему удастся устроиться хорошо.

Отдохнув несколько часов в Хартуме, я снова поехал в Бутри с противолихорадочным хинином в кармане. Ночь застала меня среди леса, я проехал мимо деревушки и только в полночь добрался до нескольких хижин кочевников. Там я взял проводника ни к утру поспел в Бутри, ободранный и исцарапанный по тернистым дорогам. Я взял себе за правило впредь не ездить ночью без проводника.

От препарировав сто тридцать птичьих чучел, 8-го февраля я вернулись с ними в Хартум. Барон рассматривал эту маленькую коллекцию и. был недоволен числом чучел. Меня возмутила его неблагодарность: я трудился даже будучи расслаблен лихорадкою. Тогда я в первый раз почувствовал, что старания коллектора или естествоиспытателя только редко бывают признаны. Если бы наука сама не влекла к себе непреодолимо, если бы она не вознаграждала преданных ей наслаждением служить истине, высокому, — я с того часу не стал бы делать ни одного наблюдения, не достал бы более ни [119] одного животного; и чрез это сам бы закрыл себе двери к собственному счастью, ибо я все более и более убеждаюсь теперь, что мои трудные путешествия, мои печальные испытания вознаграждены с избытком.

_______________

Предпринять вторую экскурсию в вековые леса помешала, мне лихорадка; я должен был, прежде еще, чем начал свои работы, вернуться в Хартум. Там мы познакомились с англичанином, мр. Петерик (Petherik), который хотел ехать на службу к египетскому правительству в Кордофан, чтобы там заняться геологическими исследованиями. Англичанин имел чин бимбаши или майора, — добился однако же назначения в полковники (бей), — язык он знал лучше нас, вследствие чего мы решились присоединиться к нему. В половине февраля мы уже были снабжены всем, что казалось нам нужным.

_______________

Комментарии

34. Ашиах — множественное от слова шех.

35. «Bleibt hinter Tuer ein Kerkermauern
Ihr bleichen Staedter eingebaut,
Die Ihr den Himmel nie, die Erde
In ihrer Pracht habt angeschant.
Die Sorge nagt an Eurem Leben
Das ew'ge lahme Einerlei.
Wir wohnen in der Wueste Gauen,
Da sind wir stark und stolz und frei!
Uns ist das Licht, das aus dem Aether
In seiner Strahlenkrone blitzt,
Uns ist die Wolke in dem Raume,
Der Renner uns, der keucht und schwitzt.
Uns ist der Sand das Schlummerkissen,
Auf dem wir ruhen, sorgenlos,
Uns die Gestirne, die von oben
Herschau'n au. s ihrem Hinamelsschooss.»

36. «O Nacht, о schone Nacht,
Selig-suesse Himmelspracht,
Wie die Geliebte
Das lange Harren vergilt,
So hast Do heisse Sehnsucht gestillt!»

37. «Bleifarben wird die Luft und schwer; so sieht
Das Antlitz eines Mensclien, welcher stirbt.»

38. «Beuget das Haupt, des Samuhms Athem welit,
Gottes Geissel voruber geht.
Allah! Erbarmen uns'rer Noth!
Allah! Des Todes Engel droht!
Himmel, Du weichst, die Holle will siegen,
Rettung send' uns, die wir im Staub vor Dir liegen!»

39. «Sie aber sieht sicli wundernd um. — «Ha! was ist Das? Du schlaefst Gemahl?
Der Himmel, der von Erze schien, sieh da, er kleidet sich in Stahl!
Wo blieb der Wueste lodernd Gelb? Wohin ich schaue, Licht!
Es ist ein Schimmern, wie des Meers, das sich an Algiers Kuesten bricht!
Es blitzt und brandet wie ein Strom, es lockt heruber feucht und kuehl
Ein ries'ger Spiegel funkelt es; — wach auf, es ist vielleicht der Nil!
Doch nein, wir zogen suedwarts ja; so ist es wohl der Senegal?
Wie, oder waer' es gar das Meer mit seinem Wasser sprueh'nden Schall?
Gleichviel, 's ist Wasser ja! Wach auf! Am Boden schon liegt mein Gewand.
Wach' auf, о Herr, und lass' uns flieh'n, und loeschen uns'rer Leiber Brand!
Ein frischer Trunk, ein starkend Bad, und uns durchsiedet neue Kraft!
Die Feste drueben, hochgethurmt, beschliessen bald die Wanderschaft.
Geliebter, meine Zunge lechzt! wach auf, schon naht die Daemmerung!
Noch einmal hob er seinen Blick, dann sagt er dumpf: ««Die Spiegelung!
««Ein Blendwerk arg'er als der S'muhm, boeswill'ger Geister Zeitvertreib.»»
Er schwieg, — das Meteor verschwand — auf seine Leiche sank das Weib!»»

40. «Beduin' Du selbst auf Deinem Rosse
Bist ein phantastisches Gedicht!

41. Чуди, "Животная жизнь в альпийском мире".

42. Эренберг назвал ее так в честь своего друга, тамошнего губернатора Донголы, Абдима (точнее Аабдима).

43. Я мог достать яйца "Симбиль" только п. ч. обещал суданцам изготовить из них лекарство. Птицы эти как будто знают сами, что миролюбивые жители этих мест держат их сторону. Араб оказывает гостеприимство всякому живому существу, не приносящему вреда. Даже дети не трогают — или, как говорят у нас, не выдирают — птичьих гнезд, вследствие чего птицы кладут здесь свои гнезда так низко над землею, что их можно достать рукою. Горлинки и маленькие египетские голуби (Columba aegyptiaca) не слетают вовсе с яиц, когда приближаются к их гнездам.

44. Буквальный перевод слов "Беллед-эль-Судан".

45. Множественное число от анкареб.

46. Примечание для орнитологов. По крайней мере P. crucigera поступает так.

47. Когда знаешь, что он от самого своего начала, т.е. от соединения Голубой реки с Белою, принимает в себя только воды Атбары и когда сопоставишь вместе все его водные затраты, то только тогда поймешь, что эти последние должны быть громадны. He рискуя значительно ошибиться, их можно счесть равными всему объему воды Эльбы.

48. Так любят называть себя туземцы этих мест.

(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие по Северовосточной Африке или странам подвластным Египту: Судану, Нубии, Россересу и Кордофану, д-ра Эдуарда Брэма. СПб. 1871