ЭДМУНД БРЭМ

ПУТЕШЕСТВИЕ

ПО СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ АФРИКЕ ИЛИ ПО СТРАНАМ ПОДВЛАСТНЫМ ЕГИПТУ

Плавание но Нилу.

от Каира до вступления в пустыню Бахиуда.

28-го сентября, после полудня, мы вместе с миссионерами и их свитою взошли в большую, удобную Нильскую барку, которая была уже нагружена всеми нашими запасами и стояла у Булакской пристани. В обычный час от езда у арабов, называемый Ааср, т.е. за 2 часа до захождения солнца, наше судно, подгоняемое свежим северным ветром, пошло вперед вверх по течению.

При грохоте прощальных салютов покидаем мы Каир. На душе у нас немного грустно: мы чувствуем что отрешаемся и от последних признаков цивилизации, как будто навсегда прощаемся с отечеством. Однако страстная охота посмотреть чужие страны превозмогает: мы не без удовольствия видим, как один за другим исчезают из наших глаза дома Булака. С острова Роды повеяло на нас благоуханиями, минареты цитадели еще недавно сиявшие перед нами в лучах солнца понемногу заволакиваются сумерками, проезжаем мимо Старого Каира — и вся столица Халифов исчезла из вида. С наступлением ночи ветер спадает и лишь слегка надувает наши распущенные паруса, тихо плещутся струйки вокруг носа барки, и мелодический говор священного потока отдается в нашей душе.

У Торры мы причалили. Легкий ночной ветерок прекратился в крепкий восточный ветер, который осыпал нас песком пустыни так сказать из первых рук, и притом дул нам навстречу. Тора большое селение, в котором живут с женами и детьми кавалеристы второго вице-королевского полка; эта деревня обладает несколькими правильными улицами, но относительно чистоплотности придерживается порядков общих всем египетским поселениям, [40] то есть отменно грязна. Осматривать тут было совершенно нечего, поэтому пришлось воротиться на барку и пережидать ветра. Несколько солдат бегали по берегу и забавлялись тем, что колотили верблюдов и их погонщиков, которые занимались перевозкою больших каменных или из каменоломней Мокадама. У берега стояли большие барки, для приема камня; прислуга этих судов была занята нагрузкою и также обратила на себя внимание солдат. Один из этих тунеядцев скомандовал нашему Реису немедленно отчаливать, потому что будто бы наша барка мешает другим приставать. Его никто не послушался; но когда он самым грубым образом хотел перерубить веревки, которыми наше судно было привязано к берегу, тогда патер Кноблехер спрыгнул на берег и одним пред явлением своего фирмана мгновенно обратил разъярившегося тирана в нижайшего раба.

В полдень Реис полагал возможным двинуться дальше, или по крайности пристать к противоположному берегу, чтобы хоть укрыться от налетающего песка. Однако когда мы достигли средины реки, ветер так сильно накренил барку, что она легла вовсе набок, волна плеснула через борт, и перепуганный штурман во все горло закричал о помощи; так нам показалось по крайней мере, но вышло еще не так худо: штурман потребовал только, нож, который с громким возгласом «Бе исм лилляхи»! (во имя божие) нужно воткнуть в переднюю мачту, и тогда ветер непременно разделится или перёрежется. Уже не знаю ножом — ли перерезался ветер, или с ним что другое случилось, но только он внезапно сделался благоприятным и погнал нашу барку против течения с быстротою парохода.

В самом деле трудно представить себе путешествие более приятное, чем в Нильской барке, особенно если она снабжена всем нужным и пользуешься при том хорошим обществом. При продолжительных плаваниях судно и экипаж его нанимается на неопределенный срок; платишь помесячно и плывешь себе без заботы и затруднений по мировой реке, полным хозяином, можешь сокращать и удлинять поездку сколько угодно, и в каждом египетском городе найдешь все существенно необходимое по части еды и питья. За тысячу пиастров, то есть на наши деньги 66 талеров в месяц, можно нанять себе уже отличную дахабиэ со всем экипажем. Для прихотливых путешественников есть и очень дорогие суда, богато отделанные и снабженные всевозможными удобствами. Дахабиэ во всяком случае можно предпочесть пароходам, которые [41] нынче в несколько дней прокатывают путешественников по фараоновой земле, едва давая мельком взглянуть на все ее чудеса ¹³. При такой скорой езде впечатления перепутываются, между тем как поезда по Нилу в дахабиэ без сомнения во всяком человеке оставит приятное впечатление и снабдит его прочными воспоминаниями.

Устройство всех Нильских судов одинаково. Больше половины, всей длины бывает занята каютою, остальная часть, на несколько футов возвышенная над уровнем пола каюты, служит местом склада поклажи и пристанищем для матросов. Палуба до средней мачты также предоставляется пассажирам: она до этого места осенена навесом, под которым можно дышать свежим воздухом, и любоваться видами. У передней мачты помещается кухня: очаг или плита, защищаемая от ветра досчатым ящиком. Между переднею и среднею мачтами скамьи для гребцов. На носу барки помещается реис, постоянно ощупывающий фарватер; на крыше каюты стоит подчиненный реису «Мустамель», т.е. штурман, между передней и средней мачтами сидят матросы, состоящие при парусах. Мачты сравнительно коротки, но снабжены длиннейшими реями, на которых укреплены трехугольные, так называемые римские паруса. Смотря по направлению ветра и по, течению, паруса приходится часто переставлять, прячем и реи всякий раз переносятся с одной стороны мачты на другую. При мелководье и при сильном ветре один из матросов постоянно держит руками канат, прикрепленный к парусу, и как только барка садится на мель, что случается довольно часто, он тотчас отпускает канат. Тогда все матросы быстро раздеваются, спрыгивают в воду и с какими то особыми вздохами и неподражаемым, мерным стенанием, втаскивают барку обратно в фарватер. Обыкновенно на дахабиэ бывает два больших паруса и один малый, называемый трикэта и стоящий на особом выступе, образуемом на корме удлиненными досками; иногда на дахабиэ бывает всего только 2 паруса: один большой на носу (называется кумаш), а другой на корме (трикэта). — Узенькие, очень длинные лодки сo множеством гребцов, с большими парусами и маленькой каютой, называются сандал; это самые легкие на ходу. Каюта на дахабиэ бывает разделена на три или четыре комнатки; из них [42] первая служит приемною, вторая жилая горница — в роде кабинета, третья уборная и наконец четвертая спальня, по-арабски — гарем. В эту комнату восточные жители помещают обыкновенно своих спутниц. На больших общественных дахабиэ в каютах водятся также столы, стулья, шкафы, сундуки и тому подобные домашние принадлежности, и тогда каюты еще удобнее.

Запасаясь в Каире разною утварыо, необходимою по нашим европейским понятиям на время поездки по Нилу, отнюдь не следует забывать кувшинов для охлаждения воды. В Египте с незапамятных времен изобретены глиняные кувшины ¹⁴, которые чрез мельчайшие поры своих стенок постоянно просачивают некоторое количество содержащейся в них жидкости: она является на поверхности кувшинов в виде крошечных капель, которые постепенно испаряются и тем постоянно охлаждают и самый сосуд и его содержимое. Такие кувшины бывают двух родов и называются сир и кхула. Первый объемистее, в него наливают большое количество воды прямо из Нила, чтобы дать ей отстояться и очиститься, а во втором — меньшого размера, такую отстоенную воду только холодят для непосредственного употребления.

Сир — большой сосуд, вымещающий до двух ведер, имеет форму сахарной головы, ставится на пол острым концом вниз и наполняется водою. Масса из которой он сделан более скважиста, и хотя ее поры довольно мелки, чтобы очищать пропускаемую чрез нее воду, но просачивание происходит здесь обильнее и быстрее. Вода процеженная таким образом стекает в муравленую чашу и уже оттуда разливается в маленькие, изящные и разнообразно вылепленные кхулали ¹⁵, в которых можно охладить ее до + 8 ^o Р. — Сосуды обоих родов так дешевы, что самые беднейшие феллахи себе в них не отказывают.

Из упомянутых мероприятий к очищению и охлаждению Нильской воды, само собою явствует что она далеко не может назваться «наилучшею водою в мире», как то провозгласили многие путешественники. Может случиться что и я в предлагаемой книге не раз буду отзываться о ней с восторгом, и тем более считаю себя обязанным откровенно сознаться, что понятие о превосходстве [43] Нильской воды не есть абсолютное, но только относительное. Когда река достигает своего высшего уровня, вода несет такое множество землистых частиц, что получает даже цвет светло-коричневый; если дать ей хорошенько отстояться, или подмешать к ней очищенных квасцов, горького миндаля, или полевых бобов, то тина, обусловливающая знаменитое плодородие Египта, садится на дно и образует осадок равняющийся 1/12 содержимого в данном сосуде. Если пить эту воду не процедив ее, то непременно делается понос и затем сыпь, которую арабы так и зовут Нильскою сыпью. Стало быть нечего и говорить что эта вода не может считаться наилучшею для питья.

И однако ж путешественники, восхваляющие драгоценную нильскую влагу и совершенно правы, говоря что в Египте нет воды лучше Нильской. — Я твердо убежден, что вода из Эльбы ничем не хуже нильской, но между ними та существенная разница, что в Германии мы сравниваем свою речную воду с кристально чистою влагой родников и источников, тогда как в Египте кроме речной существует только стоячая, возбуждающая отрыжку, вонючая вода цистерн и прудов. Сверх того египетская жажда не чета германской, по крайней мере той которую мы чувствуем к воде. Известно что жажда лучшая приправа всякого питья; в жарких странах бываешь рад чем-нибудь утолить жажду, которая там бывает no истине мучительна. Спиртные напитки никогда не могут заменить воды: чем больше пьешь вина, тем сильнее хочется пить. Поэтому то Нильская вода и есть наилучшая в мире.

Наше путешествие no верхнему Египту с каждым днем становилось интёреснее. Перед нами в бесконечном разнообразии проходили чередою то обширные, плодородные нивы, зеленевшие весенними всходами, то целые леса финиковых пальм, увешанных плодами, то села и города, то запущенные полосы отличной земли, заросшей сорными травами; то песчаные равнины обеих египетских пустынь, обнаженные горы с отвесными стремнинами, или горные скаты, покрытые валунами; развалины египетских храмов, обломки падших селений. Путешествующий для собственного удовольствия всегда имеет достаточно времени чтобы осмотреть достопримечательности; мы же состояли в зависимости от миссии. и потому только по утрам могли сходить на берег, любоваться и в тоже время охотились. Но часто и охота не удавалась, благодаря нимвродам-дилетантам, составлявшим часть нашего общества. Всякий, умевший носить ружье, непременно считал своею приятной обязанностью [44] подстрелить какую-нибудь неповинную тварь; эти бестолковые охотники надумали преследовать ни диких кабанов, пожирающих молодые г.сходы, ни гиену, притаившуюся в своем логовище или в расселинах утеса, ни египетскую лисицу, лукаво пробирающуюся по полям, ни ихневмона, похитителя яиц и кур, ни кровожадной выдры; нет, — они нападали на безвредных голубей, не разбирая даже диких от домашних, истребляли добродушных береговых птиц, пискливых пигалиц, нахальных воробьев, пустельгу или сову, селящихся поближе к городам. Тогда Махаммед, нубиец исправлявший на нашей барке благородную должность повара, не знал куда деваться от работы. По нашему примеру, наши спутники вознамерились составлять орнитологическую коллекцию; но Махаммед своим нерадением решительно парализовал эти научные стремления. В прочем я должен оговориться, что один только наш почтенный соотечественник, патер Кноблехер, возымел мысль употребить в дело трупы этих бесцельно убитых животных: ему не хотелось, чтобы они гнили понапрасну и потому он сделал все что от него зависело для того чтобы образовать при миссии зоологическое собрание.

Несмотря на вмешательство соперников, наша коллекция со дня на день обогащалась. Еще до восхода солнца мы сходили на землю и отправлялись пешком вперед, на встречу течению. В прохладе утренней зари, мы охотились с наслаждением и с успехом. Тогда Египет был для меня еще новым миром и каждая новая или мало знакомая птица казалась драгоценною добычей. Для коллектора, любителя естественных наук, каждый день приносит новые радости; я только и думал об охоте. Обыкновенно мы в самое короткое время успевали запастись таким множеством дичи, что оставалось только возвратиться на барку, которая между тем тихо подвигалась, по мере того как начинал задувать ветер.

Во все время плавания ветер был нам постоянно благоприятен. Уже более месяца сряду дул правильный северный ветер. Воздушные течения, известные под именем пассатов, бывают и в Египте. Северные ветры, особенно удобные для плавания no Нилу против течения, начинаются здесь обыкновенно около середине октября, и продолжаются до конца марта или начала апреля; но в этом году они наступили ранее. Другие воздушные течения редко держатся долее одного дня. Часов в 9 утра подымается ветер и дует до заката солнца; тут настает тишина. Часто однако же через несколько часов снова подымается тот же ветер и с перемежающеюся силой дует до зари следующего утра. Иногда северный [45] ветер так силен, что суда идущие вниз по течению, хотя бы безе мачт и на одних веслах, вовсе не могут двинуться с места. В апреле, мае, июне и июле ветер то и дело меняется и задувает со всех точек горизонта; нередко случается в это время и хамазин, тот ветер который арабы считают наиболее вредным и который срывает листья с деревьев. Тогда судоходство по Нилу прекращается, — Напротив того часто- восточный или западный ветер ему не мешают: при определенном направлении Нила к северу и к югу, суда с латинскими парусами удобно могут двигаться и вверх и вниз.

2-го октября мы пристали в гавань Минни, маленького города в Верхнем Египте. Турецкий офицер, в богатейшей одежде, пришел к нам на барку и рекомендовал себя французом, уже много лет состоящим на службе в Египте. Вскоре мы убедились что вместе с турецким нарядом он принял и турецкие обычаи: как только он ушел, слуга принес нам от его имени жирного барана и большую корзинку, наполненную хлебом, в знак акра`мэ ¹⁶ своего господина.

В полдень мы отправились дальше. Плыли мимо бесчисленного множества катакомб, высеченных высоко в утесах правого берега, но ничего не могли осматривать, потому что наши хозяева хотели воспользоваться превосходнейшим попутным ветром.

В деревнях, какие мы до сих пор посещали, встречались нам почти исключительно старики, женщины и дети: мужчин и юношей забирает вице-король, формирует из них войско, заставляет строить, работать на фабриках, на судах, или наконец занимает их различными промыслами. Рекрутские наборы, производимые пашою, должно быть плохо действуют на увеличение народонаселения; по крайней мере страх солдатчины так велик в народе, что 80 процентов арабских матерей, ломают своим грудным младенцам указательные пальцы правой руки, чтобы сделать их негодными к военной службе. Хотя правительство издало строжайший приказ, принимать в солдаты именно изуродованных таким образом юношей, так что этот варварский обычай вовсе [46] недостигает своей цели, однако же феллахские женщины отнюдь от него не отступают. Нельзя отрицать что народонаселение Египта заметно редеет. Правительственная система нынешнего паши отнимает тысячи рабочих рук у самого источника благосостояния страны — земледелия.

Когда мы входили в какое-нибудь селение, нас немедленно, окружала толпа больных, принимавших нас за медиков и просивших о помощи. В деревне Коссеир мы нагнали двух страждущих лихорадкою, из которых один был болен три. месяца, а другой уже тринадцать месяцев. Несчастные, не ожидавшие ни откуда врачебной помощи, терпеливо ожидали исхода своих страданий — смерти. Местные лекари и знахари бессильны против лихорадки этого египетского злого духа. Они просили у нас лекарств для своих больных и надеялись вылечить их через несколько дней.

9-го октября мы прибыли в деревню Кхау эль сорхеир или Малому Кхау, названной так потому что она лежит против городка Кхау. Здесь люди живут совершенными амфибиями. Разлитие воды Нила совсем затопило местечко со всеми окрестностями, и вода только потому не залила домов, что они строятся на несколько дюймов выше высочайшего уровня реки. Понятно, что в таких жилищах бывает множество больных: малейшая простуда развивается в серьезную болезнь. Даже и мы несколько раз заболевали коликою, но немедленным употреблением разных сильных средств успевали освободиться от нее.

_______________

12-го октября мы пристали вблизи развалин Стовратных Фив, у селения Луксор. Дрянные феллахские лачужки помещаются над, главным входом одного из храмов и в самом храме; многие древние памятники скрыты от глаз самою деревней. — Я не намерен повторять здесь описания развалин Луксора, Карнака, Куриу и Мединет-Габу, — которые уже сто раз описаны прежде; я окидываю их лишь беглым взглядом и сообщаю только то что сам испытывал во время осмотра.

Все египетские памятники величавы, но безжизненны и суровы; греческие храмы и другие образцы зодчества и ваяния своими оживленными формами воспламеняют и возвышают дух; кто видел греческие образы, тот останется равнодушен к египетским. На мой собственный взгляд только три рода памятников древнеегипетского зодчества производят истинно возвышающее впечатление: именно — [47] пирамиды, царские гробницы и скалистые храмы Абусимбель. Все остальные древне-египетские постройки поражают или громадностью каменных плит из которых они сложены, или неподражаемой отчетливости и тонкостью резьбы гиероглифов, которые в любопытнейших сочетаниях стоят длинными рядами, без всякого соблюдения перспективы; дивишься колоссальным планам всех этих работ, но поражаешься только размерами, а не красотою форм. Фигуры священных древнеегипетских письмен. пропадают при сравнении с греческими фресками, и даже с арабесками, — суровые колоссы бледнеют перед оживленными, изящными изваяниями греков. В этих последних отражается вея цветистая поэзия мифологии, в первых таится мрачная важность богослужения, посвященного завешанной: Изиде. Только тогда, когда первоначальное назначение того или. другого египетского здания находится в связи с явлениями, которые и ныне нам сродни и понятны, и в нас самих возбуждают соответственные чувства благоговения и грусти, только тогда они и в нынешних людях возбудят мощные впечатления. Таково впечатление, производимое царскими гробницами. Подобно большинству храмов древнего. Египта, они находятся на левом берегу Нила, в пустыне.

«Памятник фараонов, всемирный памятник — достояние пустыни. Только тут возможна полная сосредоточенность духа, самосознание, благоговение, созерцание божества, Здесь дух свободен, отрешен от многообразных впечатлений и развлечений шумного, пестрого света. Голос древнего единого Бога слышится человеку из пустыни, и человек снова погружается в таинства создания и вечного бытия» ^17.

Широкая дорога, доныне носящая явные следы искусственного устройства, ведет в горы... Путь становится все пустыннее и печальнее, окрестности мертвеннее и угрюмее, так и чувствуешь что вступаешь в царство покойников. Дорога широкими дугами опоясывает все более возвышающиеся горы. Наконец, проехав около 4-х верст, мы достигли входа в могильный склеп, обозначенный ныне номером 1-м. Остальные склепы, всего числом более двадцати находятся — неподалеку отсюда, в глубокой долине, которая со всех сторон окружена как стенами, высокими и крутыми скалами. В выборе этого кладбища таится глубокий смысл. Тут нет ничего живущего, ничто не растет, не водится ни одна птица, [48] не заходит никакой зверь. На этой почве властвует священный покой, которому и прилично властвовать там, где покоятся цари замечательнейшего народа в мире. Мудрость жрецов определила успокаивать прах властителей, отошедших из этого суетного, переменчивого, бурного мира, на священных высотах, в области вечной тишины. Горы налегли на храмины, в которых стояли саркофаги могущественных царей, валуны и обломки скал завалили могильные врата; и все таки святотатственная рука позднейших поколений дерзнула проникнуть в крепкиё входы, вскрыла гробы, осквернила святыню вечного покоя.

Все склепы устроены почти совершенно одинаково, с маловажными изменениями в плане. Каждый состоит из нескольких зал, тянущихся друг за другом анфиладою, и в последней из них помещается саркофаг. Только один склеп, обозначенный № 17, расположен иначе: в нем два ряда зал, один над другим. В тех местах где утес, в котором высечен склеп, вышел гладкий — гиероглифы вырезаны непосредственно на камне, там же где камень раздробился и был шероховат — поверхность его замазана штукатуркою и гиероглифы начертаны уже на этом искусственном слое. Все изображения суть ничто иное как описание жизни и деяний царя, тут похороненного: царь изображен то на войне, то на троне, то на молитве, то в домашней жизни, то в часы забав и отдохновения. На некоторых стенах представлены народы покоренные египтянами, в виде рабов: на этих изображениях очень легко отличить курчавого эфиопа от стройного, тонкокостного индийца, еврея от перса. На штукатуренных стенах эти образы давно протекших тысячелетий блистают еще и теперь такою неувядаемою яркостью и свежестью красок, как будто художник только вчера в последний раз расписал их своею кистью. Некоторые фигуры намечены на стене красною краской, легким контуром, но не тронуты резцом: это значит, что царь скончался и пришлось положить его в приготовленный мавзолей, — тогда замолкал молоток ваятеля под высокими сводами склепа, толпа рабочих выходила на свет Божий, а хор жрецов приносил мумию и предавал ее покою в темной могиле.

Очень удачно выбрана для кладбища эта тихая долина, но еще лучше расположение и план самих склепов. Описывать их подробнее не стану: для этого потребно большее количество месяцев, нежели мне досталось часов на осмотр их. Шамполлион выполнил эту задачу; Депсиус, по свидетельству множества надписей, на [49] всех европейских языках, кажется больше уничтожил памятников нежели научно исследовал их. На многих столпах храмов в Луксоре и Карнаке также видны места, из которых просто выломаны гиеороглифы. Один феллах, по его уверению состоявший на службе у Лепсиуса, рассказывал что этот ученый вырывал памятники, срисовывал их, потом разбирал срисованное и, в довершение поругания, закидывал грязью. — В самом деле, нужно обладать легковерием, свойственным обыкновенному туристу, чтобы верить таким несообразным рассказам. — Очень понятно, что при своих разысканиях наш почтенный соотечественник употреблял в дело и долото, и молоток; позднейшие путешественники допытывались от невежественных феллахов, кто бы мог быть разрушителем тех или других памятников, а так как имена этих врагов искусства никому неизвестны, то феллахи наугад называют Лепсиуса. Хотя подобные клеветы отнюдь не могут уязвить этого ученого мужа, но немцу все-таки неприятно услышать в такой комбинации имя человека, которого мы привыкли почитать героем науки. Обратный путь от царских могил идет по тем же окружающим их высоким горам, с вершин которых открывается великолепный вид на Нильскую долину. Внизу и впереди видны Карнак, Луксор, колонны Мемнона, Мединет-Габу и другие храмы, а у самой подошвы гор Некрополь — кладбище древних обитателей стовратных Фив; торговля мумиями обратила и это место в изрытое поле. Здесь начинается крутой спуск и когда сползешь с горы, очутишься в Мединет-Габу, который составлял в древности среднее между храмом и дворцом. — Некогда звучавшие мемноны теперь тихо сидят на своих прежних пьедесталах, окруженные плодоносными полями пшеницы, а во время половодья, когда волны Нила кругом затопляют их священные фигуры, они также спокойно смотрят на воду.

_______________

После беглого обзора достопримечательности Луксора и Карнака, мы собрались в дальнейший путь. Тогда появились в легких одеждах три публичные танцовщицы, Рауазие, — (путешественники часто называют их Альмэ ¹⁸ и при звуках кастаньеток, тамбурина и двухструнной скрипки, на которой пилил какой-то слепой старик, [50] начали исполнять перед нами, свою чувственную мавританскую пляску. Мы, светские, охотно бы посмотрели на прелестных танцовщиц, но наше духовенство, за исключением может быть епископа, убоялось искушения и безжалостно прогнало их прочь.

Нам рассказали, что Рауазиэ проживают здесь в изгнании. Они прежде занимались своим ремеслом в Каире и Александрии, но как видно очень уж насолили старому Махаммеду-али: он внезапно прогневался и прервал их веселое житье строгим повелением отправляться в Верхний Египет; тех которые замешкались немедленно разослали с солдатами в разные городки. Тут они ведут самую беспорядочную жизнь и нередко надоедают путешественникам своею навязчивостью. Некоторые из них удивительно красивы, но чаще они так истасканы всякими мытарствами, особенно пьянством, что возбуждают отвращение, и жалость. Оргии и вакханалии, устраиваемые с их помощью, турки называют фантазиями ¹⁹; о танцах их я буду говорить впоследствии.

Если Рауазиэ молода, красива, богато одета и к тому же искусно исполняет свои страстные танцы, то выходит в самом деле фантазия, в первоначальном значении этого слова. В самом ее появлении есть уже что-то фантастическое. Но красота ее скоро меркнет, а как только она теряет свою власть над мужскими сердцами, так для нее все пропало. На старости лет она пробавляется гнуснейшим сводничаньем, которое доставляет ей кой-какие гроши, едва достаточные для поддержания ее жалкого существования.

Такой переход от прежнего блеска и роскоши к ужасной нищете до того поразителен, что в самом деле нужно иметь могометанскую веру в силу неотразимого предопределения, чтобы переносить такую противоположность.

Одна знаменитая своей красотой танцовщица, по имени Сафиэ (София) была любовницей Аббаса-паши, впоследствии сделавшегося вице-королем. В юности она была так хороша собою, что во всем, [51] гареме Аббаса-паши, тогда бывшего правителем Каира, не было ей подобной. Он часто посещал прелестную танцовщицу, осыпал ее подарками, но зато требовал от публичной женщины верности, на которую нечего было рассчитывать. Однажды он ее застал в объятиях какого-то смазливого араба. Его мщение было достойно его грубости и жестокости: по его повелению несчастную женщину схватили и били кнутами по спине до тех пор, пока не растерзали спину в глубокие раны, которые зажили только через несколько месяцев; ее свежесть поблекла, красота была уничтожена. В последствие я ее видел в Эсне, где у ней был довольно большой дом. Следы прежней красоты были еще очень заметны, но ее богатый наряд показался мне тогда красивее ее самой. Неизлечимая расслабленность — следствие жестокого наказания — на всю жизнь оставила ей воспоминание о любви и мстительности Аббаса.

Ветер продолжал благоприятствовать нам. 13-го октября мы уже достигли городка Эснэ, 16-го октября достигли «Горы хребта» (Джебель эль Зельзели) — иными называемой «Горою землетрясения» (Джебель эль Зальсали), — узкого речного прохода: это последняя плотина, чрез которую Нил прорывает себе дорогу, прежде чем выбирается на илистую равнину Египта, по которой он тихо и спокойно разливает свои воды. Местность эта замечательна: на правом берегу виднеются громадные каменоломни, а на противоположном заметны древние порталы храмов и катакомбы.

По ту сторону Джебель эль Зельзели, горная цепь снова широкими полукружиями отступает от берега и египетские нивы опять являются в роскошном виде. На правом берегу, на крутом утесе, ныне покрытом песком, стоит Ком-Омбос, двойной храм времен фараонов.

Мы двигались вверх с быстротою парохода. На многих песчаных островках видели в первый раз живых крокодилов, которые впрочем не подпускали к себе на ружейный выстрел, и завидев нашу барку медленно сползали в воду. За несколько дней перед тем, мы уже видели одного из этих громадных зверей плавающим в реке, но я тотчас угадал, что он был уже мертвый. Тем не менее наши патеры не преминули послать полдюжины пуль в броневидную шкуру зверя, для которого каждый заряд был уже ненужною роскошью. При этом случае все приходили в изумление от чрезвычайной неподвижности «спящего чудовища», я — же втихомолку дивился наивности этих дилетантов, якобы — охотников.

К вечеру мы, прибыли в Ассуан, пограничный город на [52] границах Египта с Нубиею, и бросили якорь рядом с невольническою баркой. Еще издали, прежде чем завидишь город, совершенно скрываемый от глаз пальмами, на высокой горе левого берега виднеется гробница святого Мусса, покровителя первого нильского порога. Из реки выставляются нагроможденные друг на друга глыбы глянцевито-черного гранита и сиенита, которые в летнюю вору затрудняют плавание. За ними открывается точно миловидный сад — остров Элефантина и с ним Ассуан. При высоком уровне Нила суда подплывают к самому городу, когда же река на убыли, то приходится огибать остров, держась правого берега, и с величайшею осторожностью пробираться между крайними утесами через быстрину. Такнм образом достигают маленькой, тихой пристани, лежащей в чрезвычайно романической местности, между массами гранита и гиероглифическими изображениями, непосредственно за городом, куда шум воды, катящейся через пороги, долетает лишь отдаленным гулом.

Ассуан — древний Сиэн греков — лежит под 24°8; сев. шир. и 30°34' к востоку от Парижа. В. прежние времена, когда процветали здесь древние каменоломни, город был и значительнее и пространнее чем теперь, о чем можно судить по развалинам разбросанным на четырехугольном пространстве нынешнего жалкого городишки. Каменоломни, откуда произошли все те колоссы, обелиски и столпы, которые во всех памятниках Египта так удивляют нас своею громадностью, прочностью и красотой, — эти каменоломни находятся под самым городом, в пустыне. Повсюду еще видны следы древнего способа разрыва камня: в маленькие но очень глубокие дыры, пробуравленные в скале прямыми рядами, вбивались деревянные клинья и поливались водою, отчего они до того разбухали, что отторгали от скалы массы камня весом в несколько тысяч центнеров. Горная порода здесь состоит из соединения кварца, полевого шпата и слюды, соединения, названного, по имении известного месторождения своего, Сиэне, — «сиенитом» Некоторые оторванные глыбы и теперь еще лежат в песке, в пустыне, другие участию даже обработаны. Обделанные плиты с помощью катков были перетаскиваемы к реке по выровненным дорогам, следы которых также везде заметны, нагружались на илоты или барки и перевозились водою к. месту своего назначения. Более длинная дорога, искусственно проложенная в пустыне к острову Филэ, лежащему неподалеку отсюда, относится быть может ко времени римского владычества, однако же многие скалы близь нее исписаны гиероглифами.

Обширное пространство нынешней пустыни занимают менее [53] прочные постройки, укрепления, мечети и гробницы гораздо позднейшего переда, происходящие может быть от мамелюков. Они лежат грудами обломков и представляют очень красивые виды, соединяясь в нескольких местах с бушующим за ними водопадом нильского порога. Обширность пространства, занимаемого этими развалинами, показывает, что Ассуан, это перепутье первого порога, когда то был значительным торговым городом.

Нынешний Ассуан пожалуй вовсе не заслуживает названия города. В нем очень мало лавок, да и те самые плохие, в которых иногда не бывает ни продавцов, ни покупателей, но за то здесь резиденция египетской таможни, где все товары идущие в Судан или из Судана, платят пошлину. За невольников, которые на востоке повсюду рассматриваются как обыкновенный товар, пошлина очень высокая ²⁰. Во время нашей остановки в Ассуане, тут было несколько торговцев невольниками, задержанных вероятно оценкою своих негров и негритянок. Нам предлагали очень красивую девушку за 1,800 пиастров; негритянские мальчики и девочки гораздо дешевле.

Один из торговцев невольниками приходил к нам на барку и рассказывал о дальних краях Белой-реки, которые он будто бы объездил. Он показывал оружие и разную утварь тамошних негров, которые очень оригинальны и страшны на вид, и всеми нами конечно рассматривались с живейшим любопытством.

_______________

Все суда, идущие по Нилу из Египта в Нубию, только в таком случае переходят за ассуанский порог (хотя он и не опасен), когда по контракту этот перевал вменяется Реису в непременную обязанность. Наша большая дахабиэ ни в каком случае не могла бы выполнить этого. По этому мы должны были перевезти своп вещи через порог из Ассуана на верблюдах. Дон Игнацио выбрал близь острова Филэ место ночлега, где мы хотели подождать пока подойдут другие барки. 18-го октября, к нашей дахабиэ пришли нанятые погонщики с верблюдами, навьючили своих стонущих животных багажом всей миссии и к полудню перевезли все к [54] месту нашей стоянки. Мы поехали в Асср на ослах и на закате солнца достигли деревни Сиалэ, лежащей но ту сторону порога.

Окрестности Сиалэ имеют суровый но романический характер. Горы расступаются широкою дугой и Нил, пенясь, бушует через их отроги. Блестящие массы черного сиенита и порфира, то целыми утесами, то будто нагроможденные гигантскою рукою в громадные кучи, дробят реку на сотни маленьких, шумящих потоков, сгоняют ее в котловину, образовавшуюся между ними и оттуда снова ее волны с громовым ревом стремятся дальше через камни. Вдоль самых берегов тянутся немногие узкие полосы возделанной земли, остальное все пусто и мертво, но очень красиво.

Посреди этого хаоса камней и скал? зеленеет остров Филэ, с своими пальмами и развалинами храмов. С первого взгляда так и кажется что это какой-то волшебный замок. Этот храм, строгий по темному цвету камня, но приветно смотрящий, в глубокой тишине своего уединения, оглашаемый лишь вечным гулом стремительно бегущих волн, обросший благоуханными мимозами и стройными пальмами, совершенно кстати посвящен одному из божеств древнего Египта, — он стоит на таком месте, которому ничего подобного не найдешь во всем свете. Здесь дух неофита, воспитанного жрецами, непременно должен был обращаться к великим и высоким помыслам; и когда ему объясняли здесь значение птичьего полета — на который мы смотрим так равнодушно — посвящали в таинства изречений оракула, учили разбирать гиероглифы или раскрывали перед ним саисскую статую, — во всех этих многозначительно сокрытых догматах он должен был без помощи учителя угадывать и сознавать аксиому что «существует лишь единый Бог!»

Остров Филэ стоит посмотреть. Одна его история, -которая определеннее и яснее всех других историй, связанных с египетскими храмами, в высшей степени интересна. Филэ, гробница Озириса и Изиды, считался особенно священным местом. Поклонение Изиде продолжалось здесь еще и тогда, когда учение о Христе, уже распространялось в Нижнем Египте. Нубийцы (в древности Блемийцы) в торжественной процессии приходили сюда за изображениями Изиды; здесь же они заключили мир с своими соседями египтянами, после одной из своих многократных войн с ними. Когда наконец и сюда проникло христианство, храм Изиды был обращен в христианскую церковь.

Своды храма построены в чистейшем, совершеннейшем египетском стиле; каждая отдельная часть здания свидетельствует об [55] идеальном величия целого. Тяжелая, подавляющая массивность других египетских зданий здесь исчезает, и на место ее видишь смелый, свободный размах. Стройные колонны увенчаны легкими капителями, которые все между собою различны, общее между ними только цветок лотоса. По некоторым неоконченным капителям видно, что отделка их производилась уже по окончании всего здания, что и объясняет необычайное разнообразие и тонкость отделки листьев, украшающих колонны.

Внутри храма все колонны вполне окончены и сплошь покрыты гиероглифами; краски на них сохранились в своей первоначальной, неувядаемой яркости. Некоторые капители представляют прямостоящие пучки зеленых пальмовых листьев, или скорее целые пальмы; эта идея, прямо выхваченная из окружающей природы, в своем роде единственно и чудно хороша. Каменная лестница, вполне сохранившаяся, ведет на площадку над фронтоном, откуда открывается вид на нильский порог.

Всюду заметны следы насильственных опустошений. С наружных и внутренних стен храма сбиты гигантские изображения богов и царей; весь остров покрыт обломками; в таких же развалинах селение Барабра, некогда здесь расположенное. В залах, где прежде раздавалось важное пение жрецов, нынче лишь воробьи да каменные ласточки вьют себе гнезда, а в грудах мусора слышится печальный напев здешнего жаворонка, — так-то изменчиво все земное!

По тщательно собранным, достоверным сведениям оказалась, что ее Короско нельзя добыть достаточного количества верблюдов для нашего переезда через большую нубийскую пустыню; это обстоятельство заставило миссию изменить свой маршрут. Мы наняли два судна меньших размеров до Вади-Гальфа; оттуда решили на верблюдах или опять водою переправиться в Донголу, откуда уже можно еще не опасаясь задержек следовать дальше, чрез пустынные равнины Бахиуды. 21-го октября мы с епископом Казолани, патерами Мусса и дон-Анджело разместились на меньшем, но удобнейшем из двух нанятых судов, остальные члены нашей компании остались на транспортной барке. Ветер все также нам благоприятствовал. 22-го октября мы приветствовали ружейными выстрелами переход через тропинки, и два дня спустя достигли Короско. Тут мы застали вице-королевскую экспедицию, состоявшую большею частью из рудокопов, которые отправлялись на золотые промыслы в Кхассан и уже 18 дней ждали верблюдов, на которых им нужно было [56] проехать через пустыню. Эти люди со страхом и трепетом шли в Судан, климат которого пользуется в Каире самою плохою репутацией.

Короско бедная деревня, состоящая из нескольких хижин, принадлежащих погонщикам верблюдов, которые содержат почтовое сообщение между Хартумом и Каиром. Однако же это место, в качестве перепутья между Египтом и восточным Суданом, и первого этапа перед вступлением в большую нубийскую пустыню, имеет важное значение. Отсюда до Абухаммеда в южной Нубии, чрез пустыню насчитывается около 40 немецких миль этот путь совершается от 7 до 9 дней, и далее, следуя вверх по течению Нила, еще 5 дней до Бербер-эль-Мухэиреф. В пустыне встречается всего только один колодезь, называемый Бир муррэ, что означает по-арабски, что вода в нем солоноватая. По этому эта часть пути принадлежит к числу самых тяжелых и дорогих в своем роде ²¹, не считая уже закрашиваний и всякого надувательства со стороны верблюжьего шейха, которым непременно подвергается каждый путешественник, если только он не снабжен фирманом от правительства.

Различие между Вади Кенуе т.е. частью Нубии, которую мы объехали, и Египтом поразительно: оно замечается не только в свойствах самой земли, но в людях, их языке и обычаях. Река с обеих сторон стеснена обнаженными скалами; берега так высоки что разлива не бывает. По этому вдоль реки слышится неумолкаемый скрип водочерпальных колес, которые день и ночь поливают узкие полосы обработанной земли, тянущейся по берегам. Каменистая почва приносит скудную жатву бедному Нубийцу. Селения здесь еще беднее феллахских, но на взгляд миловидные и приветливые; самый народ здесь беднее, но лучше египетского.

С первого взгляда бросается в глаза разница между египтянином и мирным бербером. Мужчины более или менее смуглы телом, тщедушнее и более робки нежели феллахи, и не так способны переносить такие громадные телесные усилия, какими нас удивляли [57] египтяне; женщины мельче, не особенно красивы и ходят без покрывал. Мужчины носят короткие штаны и длинный, широкий платок, в роде плаща называемый фэрда; по праздникам они надевают также синий колпак из бумажной материи. У женщин сверх широких шальвар надевается также широчайшая фэрда, которая запахиваясь спереди распадается вокруг талии множеством складок, на подобие римской туники; их короткие, жесткие, курчавые волосы заплетены в сотни мелких косичек, совершенно также как, по свидетельству статуй, изваянных на египетских памятниках, носили за несколько тысяч лет назад. Лица их очень приятны, но смотреть на них следует только издали, при ближайшем соседстве вся приятность исчезает от совершенно других причин. Невыносимая вонь поражает обоняние всякого, кто нечаянно приблизится к нубийской женщине: они имеют злосчастную привычку сильно намазывать свои волосы касторовым маслом, которое в жарком климате вскоре горькнет и заражает атмосферу на тридцать шагов вокруг. Девочки уже и здесь носят один «рахад», кожаный передник очень употребительный во всем Судане; мальчики до 11-летняго возраста ходят почти совершенно голые.

Между Дерром и Короско, Нил поворачивает на северо-восток. На этом протяжении господствующий северный ветер перестает быть благоприятным для плавания судов, и потому барки здесь тянут бичевой, по-арабски «Либба`в.» По распоряжению правительства, исполнение этой тяжкой работы возложено на жителей правого берега, левый берег совершенно пустынен. И мы воспользовались правом, дарованным знатным особам, и заставили бедняков тащить себя как можно скорее. Однако нас взорвало, когда мы увидели какими способами нубийцев понуждали к исполнению этой обязанности. Двое из наших матросов, ловкие и крепкие люди, бежали вперед, силою отрывали рабочих от их занятий в поле, у водочерпальных колес или в домах, и побоями сгоняли к бичеве. Мы хотели положить предел такой грубости, но увидели что без этих понудительных мер, освященных местными нравами, нам невозможно двинуться вперед, и потому предоставили делу идти своим порядком.

В этот переезд Дон-Анджело, об опасениях которого относительно утопления, я уже упоминал прежде, доставил нам забавное развлечение. Наша дахабиэ стояла неподвижно, Нил был спокоен и гладок как стекло, воздух чрезвычайно приятен. Доброго патера стали уговаривать хоть один раз испробовать действительность его спасительного снаряда — резинкового матраца, чтобы знать [58] насколько оп будет полезен в случае настоящего кораблекрушения. He было недостатка в резонах, чтобы представить ему необходимость и своевременность такого испытания, и он решился на деле совершить опыт. Матрац, наполненный воздухом, бросили на воду,
Дон-Анджело разделся и с помощью барона очень осторожно спустился на матрац. Улегшись как можно спокойнее, он беззаботно смотрел в воду, приговаривая: «Теперь бушуй себе, Нил, я вне опасности!» Как вдруг — он повернулся — предательское ложе перекувырнулось и Дон-Анджело упал в воду! Несмотря на то, что он тотчас же стал на дно, он плачевным голосом умолял о помощи. Когда его вытащили на барку у него было одной иллюзией меньше. С тех пор он с величайшим ужасом взирает на мутные волны реки. -

Ввечеру мы пристали у Дерра, большого по вовсе незначительного селения, скрытого пальмами, и расположенного вблизи полуразвалившегося храма, высеченного в скале. Здесь наши духовные призваны были к исправлению дела, сопряженного с их званием. Один бедняк просил их помочь его больному ребенку, имевшему самый жалкий вид. Чем его лечить не знали, так как мать его, еще за долго до его рождения страдала сифилисом. Однако епископ нашелся: под предлогом, что станут давать ему лекарство, ребенка унесли от отца и окрестили! О sancta simplicitas!

За Дерром ветер спал. Поэтому наша корабельная прислуга медленно тащила барки Либбаном. 29-го октября мы плыли мимо разрушенной крепости мамелюков — Ибрима. Деревня того же имени стоит на берегу, под тенью пальм. Крепость стояла по сю, сторону деревни, на утесе, почти вертикально спускающемся к Нилу. Хотя ее стены выведены из выветрившегося камня, но в стране, где почти никогда не бывает дождя, и этот материал оказывается достаточно прочным. Ибрим — одно из укреплений в котором всего дольше держались мамелюки, эта энергическая и деятельная дружина воинов, которой так боялся Магаммед-Али, и которая — покуда держалась — была для него опаснее Дамоклова меча, висящего, как известно, на одном только волоске. Он долго не мог ничего предпринять против этой крепости, хорошо защищенной и почти неприступной, между тем как ее гарнизон — втайне находившийся в союзе с нубийцами — наносил существенный вред осаждающим, грабя проходящие по Нилу корабли и производя смелые вылазки. Крепость была исправно снабжена съестными припасами, а воду получала из Нила через цистерну, высеченную в скале. Наконец [59] артиллерия паши решила участь крепости; ее разгромили пушками, взяли приступом, разрушили башни и преследовали побитых врагов вплоть до острова Саиса, где они впоследствии были окончательно истреблены.

1-го ноября мы достигли изваянных в скале храмов Абу Симбил или Ибсамболь. Эти два величавые здания великолепны, и превосходят самые требовательные ожидания. Перед главным порталом большого храма, почти засыпанным песками пустыни, сидят четыре колосса, вышиною равные мемнонину (64 парижск. фута). Лица их, как у всех египетских статуй, некрасивы, но по истине внушают страх и благоговение. Внутренность храма вся иссечена в скале. Он заключает в себе четырнадцать зал и камер, с гиероглифическими плитами и со статуями вышиною более 30 футов. В задней, самой меньшей камере, стоят три каменных истукана, очевидно статуи различных божеств. По вычислению Прокеша ²² внутренность этого громадного храма имеет в длину 130, в ширину 145 венских футов. Второй храм сравнительно с этим незначителен. Он помещается у самой реки, в нескольких стах шагах от большого, менее красив и гораздо мельче его. Несколько дальше, вниз по течению Нила в скале, на уровне поверхности реки, высечена ниша и в ней сидит статуя, называемая у арабов Эль-Кэалэ, т.е. меряющая. Она держит в поднятых руках хлебную мерку, как бы намереваясь высыпать из нее зерна. Эль-Кэалэ очевидно должна изображать изобилие, ожидаемое от плодородного нильского ила, разливающегося весною. Глаза статуи обращены на реку, как будто она наблюдает степень повышения воды. Если разлив захватит только ее ноги, то жатва будет скудная и далеко не достанет до мерки, которую она держит высоко, в ожидании будущего хлеба; если же половодье поглотит весь ее стан своими бурыми волнами, тогда будущий урожай переполнит всякую меру и настанет благодатная жатва.

После краткого обзора этих величественных памятников, мы поплыли далее. На следующий день мы увидели опять на правом берегу, на высоком, отдельно стоящем утесе, развалины крепости Эль-Эджат. У подножия утеса видно множество гробниц. По мнению народа это «Хабур эль Зааб», могилы святых поборников ислама, падших здесь в бою против неверных и еретиков.

Путешественникам приходится очень тяжело от вечного [60] нищенства ребятишек, да и взрослых, во всех нубийских деревнях. Сюда еще заезжают туристы, обычные посетители Египта, и они своими подаяниями до того избаловали народ, что едва только покажешься в селение, особенно в европейском платье, как со всех сторон набирается толпа нагих детей или покрытых лохмотьями взрослых, которые хором донимают криками: Хаваджэ ха`т бакшишь! (Господин подай денежку!) Даже самые крошечные дети кричат всякому проезжему: бакшишь! Это кажется первое слово которое они научаются лепетать. Подобная назойливость истощит и ангельское терпение — которым я впрочем никогда не отличался; когда же взрослые слишком ко мне приставали, я обыкновенно отделывался от них несколькими взмахами своего бесподобного союзника кнута, вырезанного из кожи гиппопотама и называемого для краткости нильской плеткой. В доказательство того как превосходно и изумительно быстро действует этот несравненный инструмент, я немедленно после употребления его в дело слышал часто такие отзывы: «Замэхуни йа сиди! (извини меня, господин!) я не знал, что ты так хорошо знаешь тартиб эль беллэд (т. е. обычаи, местные правила хорошего тона); мне и не надо никакого бакшиша, я принял тебя за новичка, невежду; малэга (ладно, пусть так будет). Раббэна шалик! (Господь да сохранит тебя!)» Только по ту сторону порога Вади-Гальфа, за пределы которого туристы уже не проникают, нищенство постепенно исчезает.

3-го ноября мы прибыли к упомянутому селению. Оно лежит на правом берегу, и рассеяно по пальмовой роще, которая на целые мили тянется вдоль реки. Само по себе это местечко бедно, незначительно и не представляет ничего замечательного, в нем нет даже рынка и оно обязано своею известностью единственно водопадам так называемого второго порога, который начинается тотчас за крайними хижинами селения Вади-Гальфа. Название его происходит от слова вади — низменность, и гальфа — имени одной сухощавой, колючей степной травы.

Мы остановились в каравансерае, который жители важно величают замком — «эль-Хасср», и так как в Вади-Гальфа не оказалось на ту пору ни верблюдов, ни каких либо судов по ту сторону порога, то мы принуждены были провести тут 13 дней. Наше жилище (четыре года спустя оно представляло почти одни развалины) состояло из двух этажного дома с немногочисленными комнатами и очень обширного двора. Все здание было выстроено из необожженного кирпича? а покрыто совершено к тому непригодными стропилами из [61] пальмовых стволов. В наружной стене, которою было обнесено все здание, проделано было много бойниц, очевидно предназначенных для обороны на случай нападения. В прежние времена может быть и в самом деле богатым караванам угрожала какая-нибудь опасность этого рода; но во время нашего пребывания в Вади-Гальфа, тамошняя торговля составляла монополию правительства и каравансерай стоял без всякого употребления. Во всяком случае нам он очень пригодился.

Для путешественника, очутившегося в таком без интересном месте, всегда бывает приятно немедленно найти себе пристанище и не выгонять ради этого какую-нибудь беззащитную семью, туземцев из их бедной хижины. К тому же жилища Барабров ²³, хотя по чище и уютнее феллахских мазанок, сбитых из нильского ила, но все-таки очень плохи. Они с виду похожи на четырех сторонние, усеченные сверху пирамиды, сложены из необожженного кирпича, не имеют световых отверстий (слово «окно» не желаю упоминать всуе) и освещаются внутри посредством единственного входа, кверху расширенного и прикрываемого на ночь циновкою из плотно связанных пальмовых листвяков, называемых «Джерид.» Пол в нубийских домиках часто покрыт пестрыми, искусно сплетенными из соломы ковриками, или просто состоит из убитой земли. Внутри хижины, кроме постели состоящей из такой же плетенки как и дверь, но только на четырех ножках, да нескольких деревянных чашек и глиняных горшков, нет решительно никакой утвари.

Жители Вади-Гальфа ни нравами, ни обычаями, ни телосложением, ни наружностью и духовными способностями, словом ничем кроме некоторых особенностей своего наречия, не отличаются от остальных обитателей Нубии, вплоть до старой — Донголы. Их язык, по близкому сходству своему с Эфиопскими наречиями, указывает на происхождение Барабров от эфиопов, что по-видимому подтверждается также и телосложением нубийских племен. Нубийцев можно назвать здоровым народом. Первое что бросается в глаза, когда вступишь в их области, это совершенное исчезновение глазных болезней. Как самые страны и народы северо-восточной Африки резко и внезапно друг от друга отличаются, как природа [62] здесь делает странные скачки, разделяя лишь несколькими шагами плодоносные нивы от суровых, безжизненных пустынь, так распределяются здесь и болезни. В Ассуане свирепствует эпидемия, а за милю оттуда, в селении Шельлаль, о ней знают только по слуху. Можно достоверно сказать, если встретишь слепого или кривого Бербера, что он лишился зрения не на родине, а в Египте. За то в Нубии чрезвычайно опасны какие бы то ни было раны: малейшая царапина разбаливается на целые месяцы. Многие из наших спутников по неделям страдали от последствий самых обыкновенных порезов.

Мы скучали в Вади-Гальфа до безобразия. В жилье нас ужасно мучили или по крайности пугали большие скорпионы, которых было множество; в поле досадовала нас полнейшая неудовлетворенность наших охотничьих стремлений. Случайно только удалось достать несколько ценных птиц. Наконец, 23 ноября мы могли снова тронуться в путь. Несколько Нубийцев на себе перетащили наш багаж по ту сторону порога, а мы сами после полудня покинули это однообразное местечко и на ослах поехали берегом мимо водопадов. Многие из наших сотоварищей в первый раз в жизни влезли на верховых верблюдов и выделывали необыкновенные усилия чтобы удержаться в равновесии на высоких седлах.

Следующий привал назначен был в Амкэ или Абкэ, мили за две от Вади-Гальфа. За 1/4 мили от этого последнего селения уже не видать больше никакого человеческого жилья. Тут начинается область второго или Большого Порога, со всех сторон объятого пустынею. Только и.видишь камни, песок, скалы, небо, да Нил, который будучи раздроблен сотнями скалистых островков с пеной и ревом катит свои гневные волны чрез обломки утесов, преграждавших ему дорогу; лишь изредка мимозовое деревцо простирает свои нежные ветки в мягкий воздух; тут на берегу, или даже в расселине между развороченными камнями оно таки нашло себе пищу и следовательно возможность жить. Пейзаж наводит и ужас и восхищение: так и кажется что застаешь природу еще в хаотическом смятении первого дня создания; так дика эта панорама, очевидно содрогающаяся при громе водопада.

С наступлением ночи мы прибыли в Абкэ. В бухте образуемой Нилом, словно в гавани, стояло множество судов и матросы их сидели на берегу у костров и грелись, при температуре + 14° Reaum. И мы сами уже на столько избаловались, что с удовольствием погрелись у огня. Ночь была дивная. Отдаленный гул [63] водопада все еще был слышен, но он уже послужил только аккомпанементом к довольно приятным мелодиям нубийской цитры, на которой упражнялась искусная рука, так как молодежь из барочной прислуги вздумала поплясать. Зоркий глаз мог распознать на реке лес мачт столпившихся судов; сам Нил походил на тихое море, мелодично плескавшееся о скалистый берег, и отражавшее в себе мерцающая звезды. Свежий, чистый воздух был напоен пряными благоуханиями мимозы. Легкий ветер шелестел в вершинах пальм; шелест становился все мягче, тише, — мы заснули!

_______________

В Абкэ стояло больше пятидесяти мелких судов, употребляемых обыкновенно для плавания в порогах; они выгружали здесь свой товар, привезенный из Донголаэль-Урди, и состоявший почти исключительно из александрийского листа. Эти корабли сколочены из отдельных, относительно говоря, мелких планок или досок, без устоев, снабжены мачтою с ромбоидальным парусом, но не имеют каюты а только очень неудобный трюм, который редко может вмещать более сорока арабских центнеров балласта. Все уклонения и отличия в постройке этих судов от других нильских барок, обусловлены опасностями, которыми усеян проходимый ими путь. Устоев нет затем, чтобы судно было как можно эластичнее и чтобы, натыкаясь на подводные скалы (что случается беспрестанно) оно не тотчас давало течь; парусу, укрепленному между двумя реями одной подвижной, другой неподвижной, затем дана ромбоидальная форма, чтобы смотря по направлению севра удобнее было ставить его на все стороны; само судно коротко, мелко и низко, и все его устройство клонит к тому чтобы оно как можно скорее повертывалось.

Для перевозки нашего и своего багажа, миссии понадобилось восемь таких судов; 18-го ноября наши суда, и еще больше двадцати чужих, отчалили от берега, чтобы с помощью попутного ветра продолжать путешествие. Красиво било смотреть как вошли по реке разом тридцать слишком судов, распустивших свои белые паруса. Наши барки отличались от прочих флагами, навешенными на реи. Вскоре пропала из вида живописная крутая скала, черная как уголь, с расположенною на ней глинобитною крепостью Абкэ; мы вступили в Батти-эль-Хаджар, «Чрево камней», т.е. каменную долину; — это пустыннейшая из нубийских областей и самая печальная страна какую я когда либо видел. Высокие, обнаженные, [64] черные, блестящие утесы отвесно выступают из Нила, который в течение многих тысячелетий прорывает между ними свое русло, а они его все еще теснят, суживают, противопоставляют его стремительным волнам свою упрямую мощь ли до того их задерживают, что во время половодья уровень реки здесь на 42 фута выше нежели в апреле. — Они решительно сокрушают силу сильного: он стремится уничтожить их, покрывает их пеною и брызгами своего вечно кипящего потока; но утесы стоят непоколебимо. Они вытеснили возделанные нивы, но в непрестанной борьбе с ними Нил и здесь предъявляет свое божественное призвание — производить и плодить благодатную жатву. Где только найдется укромный уголок там оставляет он свой плодоносный ил и сам снабжает его семенами. Среди реки нередко появляются зеленые островки, первоначал но обнаженные, а теперь густо заросшие ивняком. Ивы глубоко запустили свои корни в рассевшиеся камни и когда вода в реке сбывает, они пускают листья, новые ветки и новые корни, и тогда пернатые странники находят в их зелени гостеприимный приют. Веселые пташки населяют тогда этот цветущий садок, изобилующий насекомыми; египетская гусыня высиживает в его тени от 6, до 10 детенышей; пеликан отдыхает тут от рыбной ловли и не, уклюжим клювом расправляет свои красивые перья с алым отливом; здесь же водятся приречные трясогузки (Motacffia capensis).: — Ho вот подымается мощная буря, столь свойственная тропическим странам в период дождей. Положение изменяется: теперь эти камни становятся представителями жизни, а река грозит погубить зеленые чащи ивняка на островках. Но уклончиво и смиренно гнутся гибкие прутья вод гневным напором: они трепетно преклоняются, опускаются в самые недра мутных волн, но умеют уберечься от погибели и когда Нил сбывает, они еще крепче и свежее прежнего зеленеют и цветут.

Каменная долина едва может прокормить некоторых мелких птиц; однако же есть люди, которые зовут ее своею родиной. Там и сям, на расстоянии многих миль, рассеяны хижины, и обитатели их только тем и живут что родит им река. С опасностью жизни плывут они к маленькой-бухте, спрятанной между утесами, и неприступной с нагорной стороны берега; там, в затишье, на камнях осел речной ил, и в него то они сеют бобовые семена. В плодах этой жатвы все их богатство, больше они ничего не имеют; они до того бедны что даже египетское правительство не взыскивает с них никаких податей. Есть в Баттн-эль-Хаджаре [65] несколько местечёк, на которых нубийцы живут социально, поставили свои соломенные шалаши в кучку, обрабатывают крохотную ниву и могут держать 2 коров, или 4 коз, — но ведь это оазисы, не принадлежащие к общему типу поселений этой несчастной области. Каждая одинокая пальма, какой-нибудь куст, или лачуга приветствуются с восторгом; бобовой нивы ждешь не дождешься по целым дням, а черпальное колесо принимаешь уже за признак благосостояния. Бесконечно, невообразимо бедна эта каменистая долина!

19-го ноября. Могометане празднуют сегодня память о жертвоприношении Авраама; наша прислуга в торжественных одеждах сидит на палубах судов и оставляет без внимания попутный ветер; только в полдень мы снова пускаемся в путь. Мы преспокойно сидим себе в трюме, как вдруг вся барка приходит в ужаснейшее сотрясение и с страшным треском налетает на подводную скалу. Мы отчаянно выскакиваем вон и приготовляемся спасаться вплавь. Но старый реис наш, Беллаль, знающий реку как свои пять пальцев, сидя у руля с добродушнейшим видом и приятной улыбкой восклицает «Малеш!» И мы немедленно успокаиваемся благодаря этому словечку, которое имеет свойство «равнять горы с долинами, делать невозможное возможным, невыносимое сносным, умеряет гнев, прогоняет страх», словом имеет тысячу хороших значений и равносильно нашему «небось» «Барки эти очень крепки и выдерживают много толчков; «я еще и не то видывал на своем веку,» говорит этот патриарх нильских барочников и нильских порогов. «He беспокойтесь!» И точно, наш Беллаль знал реку как никто другой, на перечет помнил всякий камень под водою, но также несомненно казалось мне и то, что он с некоторым наслаждением направлял свое суденышко именно на этот, знакомый ему камень. Несколько дней спустя после рассказанного мною случая, наша барка, шедшая под крепким ветром, с размаха налетела так сильно на подводные скалы, что в один миг сделалась значительная течь и вода залилась внутрь судна. Но наши лодочники и этим не сконфузились: пакля и тряпки, приготовленные на такой случай, тотчас пошли в дело; их оказалось недостаточно, — один из матросов немедленно сдернул с себя рубаху, и принес ее на жертву общему: благу. Чрез несколько минут беда была поправлена.

20-го ноября мы пришли к Шеллалю ²⁴. Семне. Вся громадная [66] масса нильских вод стремится тут через три перехвата или ущелья, не больше 40 футов шириною; у верхнего конца этой быстрины уровень воды положителен на 6 футов выше чем за три сажени оттуда, вниз по течению. Мы на всех парусах подплыли к первому из этих бушующих проливов, наши матросы, захватив с собою крепкий канат, бросились в пенистые волны, переплыли быстрину и прикрепили к глыбе камня канат, следовательно и самую барку. Так мы стояли на месте, пока со всех восьми судов сошла и соединилась наша команда; тогда каждую из дрожащих барок протащили за веревки через стремнину, меж тем как волны яростно хлестали нам на встречу и чуть не заливали через нос.

По обеим сторонам этих проходов, на береговых утесах стоят развалины небольших, но очень изящно построенных храмов, относящихся к временам фараонов и украшенных гиероглифами необыкновенно тонкой работы.

Если ветер постоянно благоприятный, то все быстрины «каменной долины» минуют в 6-8 дней плавания. На этот раз ветер был нам не совсем попутный, поэтому мы в 3 дня сделали не больше полутора немецких мили (около 10 1/2 верст). Ни миссионеры, ни наша корабельная прислуга, не ожидали такого неудачного плавания и не приготовились к нему. Съестные припасы стали приходить к концу, и не смотря на самую скудную раздачу порций, на всех судах 1 настал серьезный пост. Пользуясь безветрием, наши матросы тщетно бегали по окрестностям за целые мили, отыскивая чего-нибудь съедобного. Вместо овощей они ели дикую траву, какая им попадалась изредка, и то в очень малом количестве, и при всем том постоянно были в хорошем настроении духа, пели и смеялись. Мы, европейцы, гораздо труднее переносили недостаток пищи и от всей души вздыхали о свежем мясе и овощах. Утром выпивали по чашке кофе с морским сухарем, в полдень нам давали пилав, т.е. просто сухой рис, а вечером прежидкий суп. Все наши кушанья были очень невкусны, потому что запас топленого сала давно уже истощился. Я застрелил нильского гуся: мясо его показалось нам настоящим лакомством, за которое мои европейские товарищи наградили меня самыми приветливыми лицами, a нубийцы немало дивились удачному выстрелу.

На одном из противолежащих каменных островов, футов за триста впереди, завидел я двух нильских гусей; это красивые, но очень робкие птицы; однако, принимая во внимание, что нас отделяло от них такое широкое пространство бушующих волн, [67] инде образовавших даже водопады, гуси очевидно считали себя в полной безопасности. Однако же мое превосходное ружье настигло их: я попал самцу пулей в грудь; он еще попытался взмахнуть крыльями, но упал мертвый на берегу островка. Прислуга всех судов — которых набралось в этом месте более двадцати — следили глазами за моею охотой и приветствовала удачу громким воплем одобрения. Но я все-таки был далеко от добычи, которая лежала по ту сторону широкого волнующегося речного рукава. Тогда один из матросов, в надежде на бакшиш, взялся достать птицу. Он лег на деревянный обрубок и вместе с ним бросился в воду. Кипящие волны казалось хотели поглотить его, и действительно не раз скрывали его от наших глаз: но он бодро работал руками, благополучно добрался до цели, и без всяких повреждений воротился назад с птицею в руке.

Нельзя достаточно надивиться искусству нубийских пловцов. Египтянин не вдруг идет в воду, и преодолевает себя для того чтобы пускаться вплавь, между тем как нубиец в воде совершенно как у себя дома. He смотря ни на какую быстрину и волнение, он смело плавает от утеса к утесу, нередко держа при этом в зубах конец веревки, во сто футов длиною. Он с самого младенчества приучается к этому искусству. Мальчики и, девочки ради забавы гоняются друг за другом в воде; взрослый человек надует воздухом толстый кожаный мешок, ложится на него и плывет себе вниз по течению по целым дням. Мужчины и женщины с полнейшею беззаботностью садятся на такие мешки и пускаются в путь в таких жестах, где река пожалуй более 1000 шагов шириною.

25-го ноября мы прибыли к значительному шеллалю «Амбуколь» и стали на привязи у одного из каменных обломков. Волнение в этом месте было так сильно и наши крепко привязанные барки до того раскачивало, что многие из наших захворали морскою болезнью. Мы предпочли переночевать на камнях, выбрали ровную песчаную косу, нанесенную рекою, разложили на ней свои ковры, улеглись и — под шум водопадов отлично выспались всю ночь.

К своему величайшему удовольствию мы заметили, что страна как будто становится получше. Там и сям то пальма встретится, то группа мимоз. Вдоль реки целые станицы различных перелетных птиц тянули к югу и подавали нам надежду на добычу. A нужда была великая, у нас уже почти вовсе нечего было есть.

Наконец 28-го ноября подул вожделенный северный ветер и [68] довольно быстро погнал наши суда против течения. Чрез 2 дня мы перевалили за быстрину Тангур. Посреди порога, на камнях, лежала совершенно разбитая, барка; она погибла здесь вместе со всем своим грузом за месяц назад. И сегодня чуть не пропала одна из наших таким же образом; ее спасли соединенные усилия многих матросов. Магаммед, миссионерский повар, хотел вплавь добраться до своей лодки, стоявшей как раз среди реки. Силою течения его унесло в быстрину. он отчаянно боролся с волнами то непременно утонул бы, если бы двое нубийцев не поспешили к нему на помощь. Они и сами едва не пошли ко дну, но притащили таки его, бесчувственного, на берег. — Мне сказывали что здесь ежегодно гибнет много судов и часто тонут матросы, несмотря на все свое уменье плавать.

Один из наших матросов, по имени Абдалла, везет с собою на барке жену, очень красивую нубийку из пальмового округа Сукот. Вчера я случайно приблизился к коричневой красавице; как раз яренный тигр нубиец кинулся на меня с бешеным криком: «господин, чего тебе надо от моей жены?» Я ему клялся и божился что ничего не надо, но с этих пор он ко мне страшно ревнует и кажется от всей души ненавидит нас обоих.

1-го декабря. Мы теперь в гораздо более красивых местах; Пальмы и мимозы группируются целыми рощами. Впереди, на правом берегу возвышается высокая горная цепь с зубчатыми, выдающимися вершинами, — это Джебель-эль-Тибшэ. На левом берегу также подымаются крутые скалы. Перед нами одна из лучших местностей Баттн-эль-Хаджара.

Раскаленные массы блестящих черных скал придают картине что-то страшное и дикое, но несколько подальше виднеется Акашэ с своею белой гробницей, обросшей мимозами, окруженной приветными, обработанными нивами, — е этот вид смягчает мертвенную дикость остальной пустыни.

Около полудня мы достигаем горячего источника Окмэ. Он вытекает, из скалы около старой, полуразвалившейся и занесенной илом башни, которая вероятно когда-нибудь окружала его... Кругом вся почва покрыта соляною накипью. Температура воды превышает +40 ^о Reaum.; струя бьет не обильно, совершенно прозрачна и на вкус отзывается серой. Хотя этот ключ во всей Нубии известен за целебный, однако его мало посещают. Редко, редко искупается в нем какой-нибудь больной, но в большинстве случаев [69] получает облегчение. Это единственный источник впадающий в Нил, на всем протяжении от Каира до Хартума.

He больше полумили отсюда к югу опять быстрина, — Акашэ; мы прибыли туда после полудня. Из всех судов флотилии одно только наше изловчилось переплыть этот шеллаль. Наш бывший реис несчетное количество раз пытался пройти через порог на парусах, каждый раз его отбрасывало назад, но он опять повторял тот же маневр, до тех пор пока ему удалось проскочить вперед. Перейдя порог мы пристали к правому берегу.

Наш черно-бурый нубийский слуга, Идрис, вымылся, нарядился по праздничному и отправился к священной гробнице совершать вечернюю молитву. Шейх, покоящийся под этим памятником, почитается покровителем и патроном этого порога и прах его так высоко, уважается что ни один лодочник не позволит себе проехать мимо, не зайдя на могилу помолиться. Прислуга всех судов, приведших вместе с нами, последовала примеру Идриса. Один только наш старый, правоверный Беллаль не мог отлучиться. Его подчиненные принесли ему земли с шейховой гробницы, он рассыпал ее по палубе своей барки и став на ней совершил молитву.
Благочестие Беллаля внушает почтение: перед тем как ему приходится направлять судно в клокочущие волны, он всякий раз преклоняет колена и молит Аллаха благословить его на опасное предприятие; a по прошествии опасности непременно склоняется благодарным челом во прах. Всех своих подчиненных он постоянно призывает к исполнению их религиозных обязанностей; в его благочестии нет ни малейшего притворства: оно истинно и глубоко прочувствовано.

При слабом ветре, дувшем с вечера до следующего утра, мы пришли к быстрине Да`лэ. Беллаль опять первый превозмог трудности пути; остальные реисы предпочли переждать пока ветер покрепчает. Ветер между тем вовсе увал; барки, опасаясь чтобы течение не унесло их слитком далеко назад, принуждены были зацепиться за камни, где можно было укрепить канаты, и таким образом рассеялись по всему шеллалю. Мы с иезуитом Рилло (у которого на барке была наша кухня) пристали к левому берегу, патер Петремонте и Фатхалла Мадрус укрепились у правого, а барка барона С. очутилась как раз на середине реки«, привязавшись канатом к каменной глыбе. При таком безветрии не было никакой возможности собрать суда в одно место, и только благодаря [70] смелости одного из наших искусных пловцов, удалось нам передать товарищам съестные припасы, закупоренные в кувшинах.

4-го декабря, после тридцатичасового раз единения, крепкий северный ветер снова согнал все наше общество. Вскоре он превратился в бурю и значительно понизил температуру. He смотря на то что термометр все еще показывал + 12° R., но мы начали просто мерзнуть и по вытащили все свои шубы и одеяла, лишь бы согреться. Буря и на следующий день продержалась в такой же силе. Парус был развернут только на одну треть, и все-таки ветер гнал нас против течения с быстротою паров. Экипаж страдал морскою болезнью и все люди с прежалкими физиономиями сидели в передней части барки.

Мы вступили в область пальм — Да`р-эль-Магас ²⁵. — Горные цепи Баттн-эль-Хаджара исчезли, плоские берега уступают место плодоносным нивам, и по окраинам пустыни тянутся обширные пальмовые леса, длиною во многие мили. На этих пальмах зреют драгоценные плоды, известные всему миру; берега оживлены присутствием тропических птиц, и между пернатыми жителями этого края орнитологу является много нового и приятного.

Здесь в первый раз появился великолепный огненный зяблик (Euplectes ignicolor), который бесчисленными стаями водится в полях засеянных дуррою (Sorghum vulgare). Это малёнькая птичка с бархатисто-черной грудью и лбом, и с огненно-пурпуровыми перьями на остальных частях тела; все ее перья имеют особый, оригинальный блеск. Словно жертвенный огонь появляется она на самой верхушке метелки дурры и щебечет свою незатейливую мелодию. В мимозах гнездится другой зяблик, еще меньше ростом, одноцветный, из -сера голубой; на домах еще третий, красногрудый (Fringilla nitens и `minima), величиною с обыкновенного крапивника. Вся мощь тропического климата сказывается на этих прелестных маленьких тварях, и выражается в такой роскоши красок какой мы, северные жители, вовсе не ведаем.

Вследствие страшного ветра и двух бессонных ночей у меня разболелась голова. Реис Беллаль непременно захотел меня вылечит симпатическим средством, которые вообще в большом почете у арабов. Он подошел ко мне, выделывая всевозможные жесты, крепко прижал мне висок пальцами правой руки, потом [71] бормоча про себя молитвы накладывал в известном порядке пальцы своей левой руки в мою ладонь. Наконец он сжал мою голову в своих руках, поплевал себе на левую руку и несколько раз похлопал ею по полу. — He знаю этому ли удивительному врачеванию или ослаблению ветра следует приписать это действие, но тол ко после полудня моя головная боль действительно утихла.

9-го декабря, полный штиль. Барон ушел на охоту; я лежал в трюме, испытывая первые пароксизмы тамошней лихорадки; озноб потрясал меня с головы до ног. Как вдруг на палубе нашей барки поднялись дикие крики, которые вскоре сделались для меня невыносимы. Наш служитель Идрис объяснил мне, что люди очень сердиты на барона, за то что он не возвращается, между тем как уже поднялся попутный ветер. Чтобы поскорее пуститься в дальнейший путь, отрядили за бароном в погоню матроса Абдлилляхи (или Абдаллу). Это тотчас показалось мне подозрительным: Абдлилляхи всем был отлично известен как самый злой, грубый и сердитый человек.

Через несколько минут послышался голос барона, звавшего на помощь и я увидел его на берегу: он отчаянно боролся с нубийцем, который отнимал у него охотничье ружье. Если б нубийцу удалось овладеть оружием, он наверное убил бы моего товарища, поэтому я немедля ни мгновения поспешил по возможности предупредить несчастие. Я схватил свое ружье, и стал целиться в нубийца; но борцы так часто меняли положение, что я никак не решался спустить курок, опасаясь задеть барона. Наконец он вырвался, я прицелился — но не успел я выстрелить, как неприятель упал весь в крови: барон ударил его кинжалом в грудь.

Тогда он рассказал мне все как было. Абдлилляхи наскочил на него в сильнейшей ярости, осыпал его ругательствами, насильно потащил к барке и тут же на берегу начал бить. Барон рассердился, перекинул ружье на руку и хотел ударить нубийца прикладом, но тот бросился на него как зверь, схватил его за горло, обозвал христианскою собакой и «неверным» и пригрозил застрелить из ружья, которым силился овладеть. От такого человека можно было всего этого ожидать, и потому барон имел полнейшее право защищаться так как он защитился.

Невозможно описать что за гвалт поднялся у нас вследствие этого. Прислуга ревела во все горло, клялась отомстить и гурьбою повалила к патеру Рилло. Этот иезуит был на столько низок что не только признал нубийцев правыми, но даже постарался [72] восстановить их еще больше против нас — еретиков. Позвали дона Анджело, миссионерского врача (который, сказать мимоходом, имел самые туманные понятия насчет возможности прибегать к медицине) и приказали ему освидетельствовать «бедного раненого» и перевязать его. Само собою разумеется, что эти христианские меры еще больше ожесточили народ и придали ему дерзости. Реисы с зверским ревем объявили, что нашу барку тут оставят, а с нами сами расправятся. Дело шло о жизни или смерти мы привели свое оружие в наилучший порядок, и на следующее утро, когда лоцманы возобновили свои угрозы, мы приказали им исполнят свои обязанности, обещали прибегнуть к покровительству правителя Донголы и требовать у него суда, и наконец поклялись что всякого, кто с недобрым намерением приблизится к нашей барке, тотчас застрелим. Наша энергия возымела желаемое действие. Матросы ворча повиновались нашим повелениям и принесли повинную.

Рана Абдаллы была не опасна. Удар кинжала был бы вероятно смертелен, но к счастью попал на ребро, которое задержало лезвие. Когда миновала первая сильная лихорадка обычное следствие раны — нубиец вскоре выздоровел. Так как он потом изъявил готовность отложить всякую вражду, то барон дал ему за увечье три ефимка и тем покончил дело к обоюдному удовольствию.

Впоследствии иезуиты постарались представить поступок моего товарища в очень дурном или по крайней мере двусмысленном свете, вменяя ему в преступление защиту своей личности, что я долгом считаю опровергнут. Он поступил так, как всякий поступил бы на его месте. В этих странах убийство вовсе не такой редкий случай, чтобы человек не должен был прибегать к самым крутым мерам, когда ему угрожают смертью.

К вечеру мы пристали к правому берегу близ утесистых гор Наури. Еще издали виднеются эти 2 конические скалы, подымающиеся более чем на 400 футов над уровнем равнины. Народное предание говорит, что в старину обе эти горы были соединены. Это окаменевшие великаны: наибольший из них — Науэр — был муж, а другой — жена его Кисбетта. Они поссорились и Науэр на 500 шагов удалился от Кисбетты. Но так как при этом пояс, соединявший обоих супругов, порвался, то они и не могут больше сойтись. Под поясом разумеют тут уступ, равномерно огибающий обе горы. Это грубое сказание показывает как далеко нубийская поэзия отстала от арабской.

В настоящее время в расселинах Джебаль-эль-Наури живут [73] многие сотни пар голубей, которые безнаказанно грабят жалкие нивы бедных Барабров. На этих жадных хищников только и есть одна управа — это пара соколов, которые угнездились в трещине на самой вершине скалы.

С этих пор мы стали двигаться гораздо быстрее. В «Да'р-эль-Магассе» Нил уже совсем свободен от подводных скал и мы без всяких задержек с каждым днем все более приближались к главному городу Донголы. 12-го декабря еще один случай на короткое время нарушил спокойствие нашего чрезвычайно приятного плавания по Нилу в пальмовой области Донголы, которая по сравнению с печальными пейзажами Батн-эль-Хаджара показалась нам роскошно обработанною. Наскочив на последние подводные скалы, какие должны были встретиться на нашем пути, наш реис сломал руль нашей лодки. Хотя эту беду с грехом пополам тотчас поправили, однако потеря была так чувствительна, что при сильном напоре ветра волны хлестали через борт и барка едва, едва держалась. 14-го декабря реис Беллаль остановился у своего жилища, угостил нас пальмовым вином ²⁶ и распростился с нами. Мы поплыли дальше и в полдень причалили к большому, хорошо обработанному и густозаселенному острову Арго, который когда-то управлялся своим собственным королем. Тут жил владелец нашей барки. Он посетил нас, и принес нам в дар откормленную овцу и кувшин скоромного масла, которое в здешнем краю всегда бывает в жидком виде. На следующий день мы прибыли в Донголуэль-Урди, пробыв в пути, от Вади-Гальфа до Донголы, всего 27 дней.

Город Донгола, в простонародии ошибочно называемый эль-Урди (т. е. лагерь), выстроен по плану натуралиста Эренберга на месте небольшого селения Акромар; вначале город служил укреплением туркам, которые только недавно завоёвали эту область. Донгола вовсе незначительное местечко, имеющее несколько плохих базаров ²⁷ с очень немногочисленными товарами, да несколько кофейных домов и водочных лавок. Впрочем здесь резиденция турецкого мудира, т.е. областного губернатора. [74]

Вовремя нашего пребывания, губернатором был Мусабей ²⁸, очень ловкий, начитанный турок; впоследствии мы встретили его опять в Хартуме, где он, под управлением Латифа-паши, играл самую униженную роль. Вскоре после нашего приезда он сделал миссионерам визит, который мы возвратили ему через несколько дней. В северо-восточной Африке вошло в обычай, что городские обыватели делают первый визит новоприезжим. Такой визит можно отдать или ее отдать — по усмотрению. Для иностранцев этот обычай весьма приятен.

В первое воскресенье после нашего прибытия, 19-го декабря, патер Рилло отслужил обедню на арабском языке в здешней коптской капелле. В церковь стеклось ужасное множество народа. Возвращаясь оттуда Рилло принес с собою булочку, употребляемую коптами христианами во время их богослужения. Эта булочка была только что испечена из пшеничной муки, кругла, около дюйма вышивною и до трех дюймов в поперечнике; на поверхности ее отпечатан пятикратный иерусалимский крест:

_______________

Миссия вознамерилась остаться в Донголе, в надежде, что отдых поправит здоровье их начальника, от самого Каира непрерывно страдавшего диссентериею, и к этому времени чрезвычайно ослабевшего. Для вас же этот город представлял так мало интересного, что не было причин заживаться тут на неопределенное время. Поэтому мы отстали от миссии, взяли себе барку до Амбуколя — селения, лежавшего на окраине пустынной области Бахиуда, через которую надлежало нам держат путь. 20-го декабря мы выехали из Донголы. Хотя мы были далеко ее в наилучших отношениях с миссионерами, однако же нам искренно жалко было расставаться с людьми, с которыми мы прожили больше трех месяцев; мы чувствовали, что отныне уже вовсе осиротеем. Лукавый епископ надавал мне наставлений относительно сохранения здоровья; отец [75] Кноблехер напутствовал искренними увещаниями; патер Рилло холодно и сухо пожелал нам счастливого пути; дон Анджело проводил плохими каламбурами, а патер Мусса — мой ворчливый, отечески добродушный старик и дружеский заступник, вместе с бароном С. С. проводил нас до барки. Итак, мы расстались совершенно мирно.

За Донголою, берега Нила представляют мало замечательного. Гандах и Старая-Донгола — «Донгола Адюхс» — местечки столь не интересные, что о них решительно нечего сказать. Мы коротали однообразный путь охотою и препарированием добычи, вплоть до 24-го декабря. Рождественский сочельник пробудил в нас не мало воспоминаний. Мы находились во внутренней Африке, но мысли наши были далеко дома. Вечером мы как -то особенно расчувствовались и порешили праздновать эти часы также как и на родине. Так как друг другу мы ничего не могли подарит, то стали делать подарки своим слугам. Потом достали из запасов вина и пили за здоровье далеких, любимых друзей. Когда же настала ночь, мы сели на палубу, под сводом звездного неба и молча прислушивались к мерному грохоту волн, расшибавшихся о киль нашего судна; и между тем как барка медленно и торжественно бороздила реку, мы благоговейно и спокойно встретили праздник Рождества.

25-го декабря прибыли в Абдун, неважное селение. Нам говорили, что здесь можно остановиться и сухим путем пробираться отсюда через степь; мы слышали даже, что таким образом мы сократим путешествие на 2 или 3 дня. Наш реис привел нам 8 верблюдов, по 40 пиастров за каждого. Когда он ушел за вьючными животными, мы понапрасну прождали его несколько часов. Взбешенные такою проволочкой мы вздумали обратиться к каймакану ²⁹, чтобы заставить его наказать обманщика, и послали за этим чиновником; но узнали, что он не имеет права наказывать Абд-эль-Хамида (так звали того араба), потому что этот последний принадлежит не к его округу, а к одному бедуинскому племени, пользующемуся самой дурной славой. Местный шех ³⁰ не дал ему верблюдов, из опасения, что под предводительством Абд-эль-Хамида мы пожалуй никогда не дойдем до Хартума. При этом случае [76] каймакан посоветовал нам, когда будем нуждаться в верблюдах, ни к кому не обращаться кроме уполномоченных от правительства, так как таковые ответственных за безопасность путешественников. Впоследствии я убедился, что каймакан говорил сущую правду.

Получив такие сведения мы немедленно воротились на свою барку и продолжали путь по прежнему. Дорогою потревожили послеобеденный сон громадного крокодила, всадив в него несколько пуль, и благодаря попутному ветру в полдень следующего дня прибыли в Амбуколь. Кашэф или окружной старшина, к которому мы имели рекомендательные письма от предыдущего начальства, т.е. Муссабея, оказался весьма услужливым турком, и обещал сделать для нас все, чего не пожелаем. Вечером он пришел с визитом к нам на барку. Мы угостили его сначала кофеем, потом ромом, потомy что проводник его, тощий и раболепный Копт, уверил нас, что его владыка по своему толкует заповеди пророка. Опьяняющий напиток очень скоро подействовал на нашего простодушного турка и привел его в самое веселое расположение духа. Сколько раз он восклицал в порыве восхищения: «0, господа, сегодня прекраснейший день моей жизни!» Однако же на этот счет ему суждено было разочароваться. Когда понадобилось отправляться домой, наш тяжеловесный гость, который не шел а парил, свалился с доски (рискалэ) соединявшей барку с твердою землей, и упал в реку, увлекая за собою в мутные волны своего услужливого, тщедушного секретаря. Мы было поспешили к нему на помощь, но он уже успел вылезть на сушу. Вода текла с него ручьями, но он все таки воротился на барку, чтобы уверить нас, что совсем не он свалился в реку, а только этот ободранный Копт. «He извольте беспокоиться, милостивые господа, для такой низкой твари это совершенно ничего не значит. Леилькум саидэ! Спокойной ночи! [77]

_______________

Приготовления к странствию по пустыне. Верблюд и его вьюк.

Раним утром, 29-го декабря, к нашей ставке пришли «Шех-эль-Джемали», т.е. старейший, самый главный из погонщиков, с проводником «Хабиром» ³¹, тремя младшими погонщиками и восьмью верблюдами. Кашэф доставил нам вьючных животных по дешевой цене, назначенной правительством; за каждого верблюда на весь путь от Амбуколя до Хартума (по меньшей мере 40 немецких миль, т.е. 280 верст), мы заплатили по 35 пиастров, или на наши деньги по 2 1/3 талера (около 2 р. 50 к.). Треть этой суммы отдали Мы тотчас, вперед, а остальное обязались подпискою доплатить одному из погонщиков, как только благополучно приедем в Хартум.

Пока верблюды пользовались остатками своего досуга и ощипывали листочки с нескольких мимоз, погонщики приступили к необходимым приготовлениям к переезду через пустыню. Они принесли кожаные мешки для води, расправляли их, размягчали, чистили, наполняли водою, про запас для нашего питья; отбирали попарно равновесящие тюки багажа, для вьюков, перевязывали их крепкими веревками, свитыми из лыка финиковых пальм и расположенными вокруг ящиков на расстоянии 1 1/2 фута; перевязи с одной стороны, переплетались между собою, а с другой заканчивались крепкими петлями, так чтобы можно было в них продеть руку. Как ни просто все это устройство, но сколько тут всегда бывает потрачено крику, брани и ругательств. Всякий погонщик, желая по возможности пощадить своего верблюда, норовит захватить поклажу, которая [78] полегче; но другой погонщик непременно его на этом поймает: тогда начинается спор, крик и ни к чему не ведущие разговоры, которые ужасно надоедают путешественнику. Иногда караван двинется с места, дело идет лучше, потому что тогда каждый вожак беспрекословно вьючит на свою скотину назначенный ей однажды груз; но за то вы его ни за что не заставитё прибавить хотя безделицу к первоначальному грузу, среди дороги. Против такого добавления восстают даже и те погонщики, у которых верблюды везут одни мешки с водою, хотя ясно, что у них с каждым днем вьюк становится легче. Впрочем при начале пути верблюду водовозу именно приходится всех тяжелее: два больших мешка наполненных водою — очень тяжкая ноша.

В северо-восточной Африке бывает два сорта таких вместилищ для воды. «Раи» наибольшие из них вмещают почти вчетверо больше, чем «Кирба», наименьшие. Первые состоят из бычачьей кожи, вторые из овечьей ил, и козьей шкуры; те и другие, для большей крепости, смазывают внутри дегтем, который, арабы извлекают из куклеванца (семян горькой тыквы). Этот деготь — «кхутран» — сообщает воде ужаснейший вкус и запах, да к тому же, мне кажется, передает ей и свойства самого растения — колоквинта: по крайней мере через несколько дней пребывания в таком мешке вода делается вовсе негодною, производит сильнейшую резь в животе и рвоту. В кувшинах вода сохраняет свой вкус гораздо дольше, но они от жары трескаются и кроме того лопаются почти каждый раз, как верблюд сбрасывает свою ношу. Мы убедились, что самые лучшие сосуды для воды, на время длинных переездов по пустыням, должны быть жестяные, хорошо вылуженные кувшины, тщательно уложенные в деревянные ящики, для предохранения их от механических повреждений и внешних влияний. Хотя вода в них всегда тепловатая, но за то ее через 14 дней еще можно пить; и притом она не так скоро испаряется от жара и суши, причиняемых самумом, как в кожаных мешках.

Для собственного употребления каждый погонщик везет еще по маленькому кожаному мешку с водою; эти бывают тоже различны: у суданцев неудобный «Заин», а у обитателей счастливой Аравии более благоустроенной «Зимземиэ». Первый, из дубленой овчины молодой козы, сшивается в том месте, где кончается шея животного и начинаются передние ноги, задняя часть шкурки не сшита, и только стягивается снурком. Зимземиэ напротив того устроен на тех же основаниях, как и египетские охладительные сосуды: это жесткий [79] кожаный мешок с ручкою и двумя затыкающимися отверстиями для рта. Зимземиэ наполняют с вечера и вешают на сквозном ветру, а к утру вода в нем на несколько градусов охлаждается. Эти сосуды, совершенно необходимые во время путешествий по пустыням, получаются из Йемена; их можно достать во всяком порядочном египетском городе, и стоят они не дорого: на наши деньги около 1 гульдена за штуку.

Когда окончены все эти приготовления и вся описанная утварь приведена в надлежащий порядок, начинается вьюченье. Но прежде чем приступлю к описанию этого процесса, нужно познакомить читателя с «надежным кораблем пустыни», верблюдом. Естественноисторическое описание его наружности мы пока отложим и займемся лишь распознанием пород, их различных употреблений, способностей и особенностей; касательно первого пункта может быть довольно было бы сказать, что белые или соловые (бледно-желтые) верблюды ценятся дороже темноцветных.

Верблюд также делится на породы как и лошадь; между благородным верблюдом, воспитанным у бишаринов (кочевое племя в области Беллед-Таки, в Судане) и называемым Иеджж, и обыкновенным египетским вьючным верблюдом такая же разница, как и между арабским конем и ломовиком. Бишаринский Геджин — совершеннейший из всех известных мне верблюдов; он способен в течение одних суток ровной рысью пройти 5, без особого усилия 10, и с усилием даже до 20 немецких миль; поэтому его употребляют исключительно для верховой езды, и с ранней молодости приучают к ходьбе рысью. Рысь его до того скора, что лучший конь с трудом за ним поспевает (рысью же). Египетский вьючный верблюд — громадное животное, с короткими и толстыми ногами, с приземистым и мощным телом, очень ленив и разогнать его рысью очень трудно; бишарин напротив того высок на ногах, сухощав, тонкокостен и неутомим, для переезда чрез обширное пространство неоценим, притом же его походка ни мало не утомляет ездока; египетский верблюд пожалуй непригоден для путешествия через пустыню, но за то выносит такие чудовищные тяжести, что египетское правительство издало закон, по которому никто не имеет права навьючивать более семи арабских центнеров (около 570 венских фунтов) на одно животное. ³² [80]

Обе породы имеют свои преимущества, но бишари решительно выше вьючного. Каково было бы мученье, если бы приходилось ехать по целым дням на верблюде, который ходит только шагом! Это животное ступает не так как млекопитающие — исключая жирафа — т.е. не ставит единовременно правую переднюю и левую заднюю ногу, а двигается за раз всем боком, причем поднимает заднюю ногу примерно на 1/4 секунды прежде, чем переднюю; от этого происходит такое раскачивание спины, что ездок по неволе должен выделывать жесты на подобие китайского болванчика. Скорость шага навьюченного верблюда равняется скорой ходьбе привычного пешехода; таким образом пришлось бы 12 часов в сутки раскачиваться и кивать против своей воли. От всего этого избавляет вас геджин. Добрый бишари широко расставляет свои ноги и идет такою покойной рысью, что рекомендующий его араб считает себя в праве дать о нем следующий, несколько преувеличенный отзыв: «Тушруб финджан кха вэ аалэ тахеру!» (На его спине можешь выпить чашку турецкого кофе!) nota-bene — не пролив из нее ни капли, как подразумевается. Но добрый геджин имеет еще много других хороших качеств: он не упрям, не кричит когда на него влезаешь или слезаешь с него, и вовсе «не требует плети». — Нужно по нескольку месяцев иметь дело с верблюдами, чтобы оценить по достоинству все эти качества, потому что иначе невозможно себе представить, что такое верблюжье упрямство. Если он чего-нибудь не захочет делать, то какие адские усилия требуются для его укрощения! Он приходит в ярость, издает из глубины горла страшное [81] рокотание, вспучивает из шеи пузырь, надутый воздухом, величиною с детскую голову, из которого точится слюна, ревет, кусается, лягает и закусывает удила. Всадник изо всей силы натягивает поводья, заворачивает ему голову назад, так чтобы она стояла вертикально, старается голосом успокоить или же запугать верблюда, — все напрасно, он еще бешенее несется дальше. Но вот удалось ухватиться за тонкий ремень, продетый в одну из его ноздрей: начинаешь тихонько тянуть его к себе и зверь стал как вкопанный. Хочешь принудить его лечь на землю, он снова ревет; наконец лег, только что подойдешь к нему, чтобы влезть на спину, яростный рев раздается еще пуще прежнего и перемежается с жалобным визгом, словно скотина жалуется на обиду, и потом опять переходит в необузданную ярость. Едва поставишь ногу в стремя, как животное, точно одержимое бесом, с невероятною быстротой вскакивает на ноги и скачет прочь. Нужно ехать рысью, он стоит, ни с места, или вертится кругом, или же бежит к изгороди из мимоз, с намерением сбросить седока в чащу этих кустов, густо усаженных длинными колючками острыми как иглы; ударишь его плетью — опять начинается по порядку все тоже, с теми же околичностями. Сущее отчаянье с такою тварью! Геджин ее — сравнении с нею тоже, что образованный человек в сравнении с самым грубейшим болваном.

Раз что я разговорился о пороках верблюда, перечислю уже и остальные его дурные качества. Арабы обращаются с верблюдом со всевозможною заботливостью, однако, я только раз имел случай подметить в одном из этих скотов некоторую привязанность к хозяину. Злонравные верблюды бьют и кусают своих хозяев, в чем я убедился однажды через одного проводника, которому собственный верблюд искалечил левую руку зубами. При всем том верблюд труслив, он защищается, копытами и зубами, только против слабейших животных; вой гиены наводит на него величайший ужас; а если вблизи каравана зарычит лев, то верблюды рассыпаются во все стороны. Что касается умственных способностей, то они в этом отношении стоят на низшей степени: единственные признание смышлености, которые я в них заметил, ограничиваются памятью местности, знанием путей, по которым они часто проходят; к этому можно еще присоединить чрезвычайно развитую любовь к детенышам; об этих забавных зверках они пекутся с величайшею нежностью.

Но у верблюда есть и великие добродетели. Он очень снослив, [82] долго может выносить жажду и вследствие этих свойств справедливо считается полезнейшим из всех африканских, домашних животных. Он питается обыкновенно жесткими репейниками, грубой иссохшей травой, а в деревнях соломою дурры; только во время усиленных переездов чрез пустыню ему дают зерен дурры. Он пожирает сочные листочки мимоз вместе с ветками, на которых сидят жесткие, острые колючки от 3 до 4 дюймов длиною, но они не причиняют никакой раны ни его толстокожему нёбу, ни бородавчатым губам. He редко он с удовольствием съедает какую-нибудь старую корзину, сплетенную из листовых жилок финиковой пальмы. В летнее время навьюченные верблюды могут, без вреда для себя, 4 или 5 дней обходиться без пойла, а в дождливое время — зимний сезон внутренней Африки, — когда им достается много зеленого корму, они от 8 до 10 дней легко остаются без воды, За то, когда дорвутся, то уже выпивают зараз по нескольку ведер. Некоторые путешественники рассказывают басню, будто бы в, пустыне, в крайних случаях истомления жаждою, распарывают живот верблюда, чтобы воспользоваться водою, содержащеюся в его желудке. Я расспрашивал на этот счет старых шейхов, поседевших в переездах по пустыням: никто ничего такого не слыхивал. Я и сам убедился, присутствуя при скрывании только что убитых животных, что совершенно невозможно пить воду, перемещавшуюся с желудочным соком животного и со всеми питательными веществами, наполняющими его желудок. Эта кашица имеет противнейший запах, который не проходит и тогда, когда для выделения воды ее процеживают и потом еще эту воду кипятят. Впрочем и без этого натянутого доказательства необыкновенной полезности верблюда, драгоценные его качества очевидны. Верблюды составляют величайшее богатство кочевых племен, занимающихся, их воспитанием, поддерживают существование многих людей, и кроме того обусловливают возможность торговли и путешествий, a следовательно и цивилизации, в таких странах, которые без них едва ли были бы обитаемы ³³.

Для навьючиванья верблюда употребляется «Рауиэ», простейший деревянный станок с седелкою, поперек которого перекидывают [83] оба вьюка. Процесс навьючиванья без сомненья принадлежит к разряду неприятнейших впечатлений путешествия но пустыне. Рано утром, пока утомленный вчерашнею ездой путешественник еще покоится сладчайшим сном, его будит жалобный, раздирающий вопль верблюдов, уже приходящих в отчаяние от предстоящей церемонии. Ночью они бродили вокруг кочевья, отыскивая чего-нибудь съедобного; но вот погонщик сгоняет их, коротко связанных попарно, и первого ставит между двумя тюками, предназначенными к нагрузке. Какими-то неподражаемыми гортанными понуканьями и постепенным натягиваньем узды, он понуждает верблюда лечь на землю, крепко хватает его — если он упрямится — левою рукою за нос, правой за уздечку у самой морды, а ногою упирается ему в колено. Двое других погонщиков бегут на подмогу, подымают тюки, зацепляют одну петлю в другую, и чрез них просовывают еще поперечный кол для закрепы, чтобы не выскользнули, и наконец, подхватывая вьюк снизу, подсобляют верблюду подняться на ноги, по приказанию первого погонщика. При этом случае скотина издает всевозможные вопили, выражающие то ярость, то отчаяние, то жалобу, но за то став на ноги и испустив напоследок один не вообразимый, короткий крик, (совмещающий в себе все оттенки, бешенства, верблюд уже на весь остальной день умолкает. He правду рассказывают, будто верблюды, на которых навьючивают тяжести, превышающие их силу, уже больше не встают, даже и тогда, когда лишний груз снимут с них, и с истинно поэтическою преданностью судьбе ожидают смерти. Чрезмерно нагруженный верблюд потому не встает, что не может встать; но как только поклажу уменьшат, так он без дальних околичностей поднимается на ноги, — много-много, что потребует для этого еще нескольких ударов. Другое дело когда верблюд, утомленный длинным переходом через пустыню, действительно, надает под тяжестью своей ноши. Но тогда не из упрямства, а положительно от изнеможения, он ложится навсегда. Походка у верблюда спокойная и твердая, и пока он в силе, он никогда не споткнется на ровном и сухом пути; если же дорога была обильна приключениями и неудобствами и он рухнет, тогда это означает полное бессилие, при котором действительно он больше не сможет переступить ни разу.

Рауиэ вьючного верблюда держится на его спинном горбе единственно только тяжестью и равновесием обоих вьюков, висящих по обе стороны, между тем как «сэрдж», т.е. верховое седло на [84] геджине придерживается тремя широкими перевязями, из которых две проходят под животом, а одна обматывается вокруг шеи, чтобы седло не съезжало назад. Первое седло, подвьючное, штука самая нехитрая и плохая, а сердж в своем роде художественное произведение. Оно покоится на прочном, чисто выделанном остове, и состоит из корытоподобного сиденья, возвышенного почти на целый фут над горбом животного. На переднем и заднем концах серджа помещаются две головки или пуговицы, на подставках в несколько дюймов вышиной. На них вешается различная утварь, потребная для хеджана (так называется всадник, едущий на геджине), например, его зимземиэ, сумка, с огнестрельными припасами, ягдташ, оружие, пистолетные кобуры и т. д. Сиденье обкладывается длнношерстой, косматой овчиной, окрашенной обыкновенно в ярко красный или голубой цвет, — это «фаррва»; такую, подстилку никак не следует делать слушком мягкою, чтобы она не горячила, стало быть отнюдь нельзя употреблять для этого пуховую подушку. Поводом служит обыкновенный аркан, несколько раз обвивающийся вокруг головы геджина в виде нёдоуздка, и при надевании стягивающий ему морду, левая возжа состоит из тонкой веревки, свитой из ремней и продетой сквозь одну из ноздрей. Удил у верховых верблюдов вовсе нет.

Для всадника всего удобнее следующий костюм: мягкие сапоги с длинными голенищами, но без шпор, узкие европейские панталоны, короткая куртка с широкими рукавами, пояс, тарбуш и платок из плотной хлопчатобумажной ткани, у бедуинов называемый «Клуффиэ», которым в сильные жары обвертывают голову в виде капюшона.

У руки привешена на ремне необходимая нильская плетка. В таком наряде всадник подходит к верблюду, преклонившему колена в песок, издает особый гортанный звук — Кх с глубоким придыханием — (этим звуком он приглашает животное лежать смирно, успокаивает его); потом захватывает поводья, как можно короче левою рукой, правою берется за переднюю луку, осторожно подымает правую ногу до уровня серджа и с величайшею быстротой прыгает в седло, причем нужно как можно крепче держаться обеими руками. Нужен большой навык для того, чтобы садиться на геджина этим способом, обязательным для геджана; потому что верблюд не дожидается того когда всадник усядется в седло, но как только послышит на, себе малейшую тяжесть, немедленно встает, раскачиваясь в три приема но с чрезвычайною быстротой. [85]

Прежде нежели Хеджан успеет сесть, верблюд уже поднялся на колена передних ног, потом стал на длинные задние ноги и, наконец, выпрямил вовсе передние. Эти движения следуют так быстро одно за другим и для новичка до того неожиданны, что при втором толчке он непременно вылетает из седла вперед и валится или на шею выпрямившегося животного или на землю. После изрядных упражнений в этом деле выучиваешься противостоять толчкам встающего верблюда наклонениями тела то назад, то вперед, и таким образом удерживаться, в седле. Английские путешественники употребляют при этом маленькие лестницы, no которым взбираются на геджина, или по обе стороны седла привешивают корзины, в которые садятся; турецкие дамы ездят в качалках подвешенных к двум верблюдам или в «тахтерванах», т.е. более мелких коробках вроде корзин, которые также попарно пристегиваются к седлу. Для предохранения наездниц от чужого глаза, тахтерваны снабжены частою решеткой.

Старожил, привыкший к местным обычаям, и ездящий на геджине по описанному способу, наслаждается всеми удовольствиями езды на верблюдах не испытывая ни одной из неприятностей с ней сопряженных. Впрочем, к езде на этом быстроногом животном привыкаешь очень скоро, хотя на сердже сидишь точно на стуле, ужасно высоко над верблюдом, постоянно соблюдаешь равновесие, балансируешь и не иначе можешь крепко держаться, как скрестив ноги на затылке и шее животного.

Когда же караван двинется и проходя лишь по 3 мили в 5 часов медленно продолжает свой однообразный путь, тогда — если не имеешь причин опасаться враждебной встречи с каким-нибудь бедуинским племенем, — можно преспокойно отдохнуть на дороге, иди же проскакать на своем геджине далеко вперед от вьючных верблюдов, и там, раскинув легкую палатку, переждать в тени пока минуют полуденные часы. Около полудня караван медленно пройдет мимо, — дашь ему еще пройти вперед милю, или больше, и отдохнув таким образом часа 3-4 вскочишь опять в седло и непременно, даже на посредственном рысаке, нагонишь их у ночлега. Таким порядком без большого утомления переезжаешь большие пространства, между тем как если тащишься вместе с верблюдами везущими поклажу, то, приезжаешь на ночлег разбитый по всем суставам.

Настало время полдневной молитвы, когда наши погонщики покончили свои приготовления и начали вьючить скот. Наши слуги [86] оседлали верховых, верблюдов и научили нас с ними обращаться и управлять ими. Затем сняли палатку, свернули ковры подпорки в колья в один тюк, и все это, в качестве последней поклажи, вскинули на спину наименее навьюченного верблюда. Все готово к отъезду. [87]

_______________

Комментарии

13. Пароходы совершают рейс туда и обратно в 20 дней. Перед каждым храмом останавливаются 3 часа, в Фивах стоят 5 дней. За всю поездку, со включением пищи, каждый пассажир платит 25 гиней (175 р. с).

14. В Грузии и вообще на Кавказе также с давних времен употребляют такие кувшины, устроенные с теми же целями и на том же основании, то есть из пористой глины, для охлаждения воды во время жаров. Прим. Перев,

15. Множественное от кхула,

16. Слово акра`мэ можно перевести словом гостеприимство. На востоке понятие о гостеприимстве также широко как и распространение самого гостеприимства Карама, от которого произошло акра-мэ означает "оказать великий почет"; гостеприимство в нашем смысле приветливости, обозначается у них словом mia`фэ.

17. Богумил Гольц.

18. Альмэ — певица, которую нанимают петь при гостях, во время больших собраний: она садится обыкновенно в соседней комнате, у небольшого окошка за частою решеткою, сквозь которую только слышен ее голос, видеть же самую певицу никто не должен и не может.

19. He лишнее будет пояснить это слово, которое я по привычке часто буду употреблять. Оно имеет иное значение нежели (фантазия) у греков, хотя очевидно произошло от него; оно означает всякие праздничные сборища и забавы восточных жителей, только не религиозные торжества. Всякое украшение или наряд называется фантазия; вышитое платье, красивое оружие, богато обложенное серебром или золотом, с вырезкою или насечками; яркий, разноцветный ковер, разубранное седло, и т. д. — все это фантазия или фантастично. Всякая попойка, танцевальный вечер, торжественный поезд, и: т. д., и т. д. — называется — фантазия.

20. На наши деньги пошлина эта распределена следующим образом: за негра или абиссинца до 20 талеров, за негритянку 24 талера, за абиссинскую женщину 33 талера,

21. По тарифу, назначенному правительством, верблюд навьюченный мехами с водою, также как и просто верховой верблюд, стоит в этот конец 6 талеров; перевозка арабского центнера — в сто ардалей, т.е. 81 фунт (австрийского веса) обходится в 30 пиастров, или 2 прусских талера. Это цена не малая, потому что при таком трудном переходе на одного верблюда полагается не больше трех арабских центнеров вьюка, а воды нужно запасать очень большое количество.

22. Prokesch, "Das Land zwischen den Nilkatarakten."

23. Барабра множественное от Беребри обозначает все нубийские племена не арабского происхождения.

24. Шеллалями нубийцы называют речные быстрины.

25. Да'р означает земля или дом.

26. Буроватый, опьяняющий напиток, доведенный до брожения примесью отборных фиников.

27. В 1852 году эти базары увеличены и улучшены; по повелению Латифа-паши, тогдашнего генерал-губернатора Восточного Судана, построена также и мечеть.

28. Это слово первоначально произносилось беик; некоторые пишут бей или бег. Значение его равносильно титулу полковника,

29. Каймаканом называется старшина, представитель селения, который в прочем всегда бывают из отставных солдат.

30. Шех — нечто в роде сельского старосты.

31. Хабир — производное от Хабара, означающее опытный, знающий, умелый,

32. Тогдашний губернатор области Сиут, в Верхнем Египте, а впоследствии мой благоприятель — Латиф-паша, притянул одного феллаха к ответу довольно оригинальным образом. Дорога из города к реке пролегает через двор присутственного места, широкие врата которого открыты для всякого челобитчика. Латиф сидел на своем судейском месте. Как вдруг в залу суда входит без погонщика исполинский верблюд, отягченный громадным вьюком. "Что нужно животному?" вопрошает Бей, "смотрите, да он навьючен не по закону! Свесьте его груз" Оказывается, что верблюд нес десять центнеров, или 1,000 арабских фунтов. Вслед затем является владелец верблюда, и с удивлением видит, что казенные пристава развьючили его скотину. "Разве ты не знаешь" загремел на него Бей, "что ты можешь навьючить на своего верблюда только 700 фунтов, а не тысячу? Если половину этой суммы влепить тебе ударами, то ты авось образумишься. Хватайте его, хавасы, и отсчитайте ему 500 ударов!" Повеление исполнено, феллах получает назначенное наказание. "Ступай!" — говорит судья, — "но помни, что если твой верблюд еще раз на тебя пожалуется, то тебе будет хуже!" — Раббэна шалик Эффендина! (Бог да сохранит тебя, владыка!) отвечает феллах и удаляется.

33. Цена хорошего верхового верблюда по нашим понятиям очень низка: она колеблется между 600 и 1,500 пиастров; обыкновенный вьючный верблюд редко стоит дороже 400 пиастров.

(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие по Северо-Восточной Африке или странам подвластным Египту: Судану, Нубии, Россересу и Кордофану, д-ра Эдуарда Брэма. СПб. 1871