ЭДМУНД БРЭМ

ПУТЕШЕСТВИЕ

ПО СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ АФРИКЕ ИЛИ ПО СТРАНАМ ПОДВЛАСТНЫМ ЕГИПТУ

Введение.

6-го июля 1847 года, в Триэстской гавани, у пристани Моло-Гранде, стоял большой почтовый пароход «Мамудиэ» готовый к отплытию на восток. Был четвертый час пополудни. Из трубы парохода уже клубился черный дым, но кипевшая народом палуба все еще была соединена легким мостиком с твердою землею. По мостику взад и вперед сновали пассажиры. To являлся неизбежный англичанин, в сопровождении носильщика, согнувшегося под тяжестью его огромных сундуков, то черноглазая итальянка, то темнокудрая гречанка, бросающаяся в глаза новичку, то немец, то болтливый француз. Все были веселы и довольны, хотя конечно всякий с нетерпением ожидал отплытия.

В числе пассажиров находились барон фон Миллер, из Виртемберга, и я. Оба мы намеревались поохотиться и позаняться естественными науками, и с этою целью проехать чрез Грецию в Египет и Малую Азию, оттуда на обратном пути посетить Турцию и Валахию, и чрез Венгрию вернуться домой. Полагая, что мы вдоволь запаслись всем нужным для такого путешествия, мы бодро шли навстречу ожидаемым препятствиям, чувствовали себя отлично и вполне разделяли общую веселость. Все предвещало нам самое счастливое плавание: над нами синело итальянское небо, и легкий ветер дул с итальянских берегов; он был ровно настолько прохладен, чтобы до некоторой степени противодействовать июльскому зною, приятно освежал непривычных к такой погоде жителей севера, и в тоже время развевал на носу нашего корабля красивый флаг австрийского торгового флота, повсюду радушно встречаемый. Погода стояла превосходная. [2]

Наконец со всех башен города раздался над пристанью бой часов, возвестивших четыре. Наступила минута отплытия. Капитан взошел на площадку над кожухом, и чрез рупор отдал приказания. В одну минуту все посторонние посетители схлынули с палубы, мостик исчез, и послышалось однообразное но всякому особенно милое похлопыванье кабестана. Тяжелый якорь весь в тине поднялся со дна морского, матросы и машинисты деятельно засуетились, последовал новый приказ — и чудовище ожило. Оно сначала медленно двинулось вдоль гавани, потом все скорее и скорее бороздило воду, и наконец на всех парах понеслось — в открытое море.,

Все взоры были устремлены на горделивый Триэст, который лежал перед нами озаренный ярким солнцем, обрамленный зеленеющими горами. Мы, немцы, прощались с своей родиной, с последним немецким городом, который все таки принадлежит Германии, хотя итальянцы и считают его своим, на том основании, что они там угнездились, вытеснили оттуда и язык, и нравы немецкие и на место их водворили свою льстивую речь и нравы. Однако же до сих пор мы все еще видели честные немецкие лица, слышали, родную немецкую речь, и потому имели право только теперь окончательно послать отчизне прощальный привет.

Все дальше и дальше, уходили мы от «Адриатической царицы», и голубая даль начала уже расстилаться над ее панорамой, когда внимание наше обратилось на новую картину. To был миловидный городок Пирано, красиво рисовавшийся при розовом свете заходящего солнца, нем еще видна северная свежесть, в соединении с южною силой: итальянские оливковые рощи группируются вокруг знакомых черепичных кровель, и ярко-зеленая липа растет рядом с темно-лиственным каштаном Италии.

Для нас все ново. С детскою радостью расхаживаем мы по палубе: то заглянем в люк, чрез который видна мощная работа паровой машины, то следим глазами за извивающеюся линией Далматского берега, но больше всего смотрим на море: опершись на перила всматриваемся в его глубокую, спокойную синеву. Чувства наши в сильно возбужденном состоянии: точно мы переселились в какой-то волшебный мир. Таково мощное влияние моря. Глядя на эту обширную, гладкую поверхность — символ чистейшего, невозмутимого мира — чувствуешь как этот мир проникает в душу, оживляет и укрепляет мысль и заставляет вновь переживать воображением те моменты истинного наслаждения, которое только что испытал и: о время короткого но восхитительного переезда по Германии. Снова [3] восстает пред мысленным взором красивый Дрезден, тянется романическая долина Эльбы, и затем гордая, царственная Прага. Снова расстилаются перед нами лесистые долины прелестной Моравии, — внимание приковывается к Вене — еще так недавно нами покинутой, — и затем устремляется за Альпы, чрез Иллирию к Триесту, этому уже получуждому, своеобразному городу. И опять нами овладевает мощное впечатление красоты впервые увиденного моря. Это впечатление бесконечно величественно, — бесконечно как сама морская зыбь, расстилающаяся перед нами. Там, на горизонте, небо сливается с водою, а в душе человека также сливаются все ощущения; в них даже не можешь дать себе отчета, по крайней мере я мог определительно сознавать только две вещи: с одной стороны, если можно так выразиться, я осязал бесконечность, с другой — чувствовал ничтожество человека. Последнее из этих чувств производит такое угнетающее впечатление, что ищешь за что бы ухватиться для своего ободрения. И точно, при виде громадного трехмачтового корабля, нагруженного заморскими сокровищами, душа ободряется и гордо сознает значение человека: пускается же этот смельчак в дальние пути, чрез пространства которым не видать конца, вступает же он в борьбу с силами сильнейшего!

Вот что занимало наши мысли. Мне все казалось что это сон, но веселая суетливость наших спутников пробудила меня к приятной действительности. Уроженцы западной Европы смеясь и разговаривая расхаживали взад и вперед, между тем как несколько турок, в противоположность им, неподвижно лежали на коврах, разостланных на пёредней палубе, и с британским равнодушием проносились мимо зеленых берегов Истрии, ни разу не удостоив их ни единым взглядом. С свойственным им спокойствием созерцали они и нас, западников. Лишь изредка обменивались они замечаниями на наш счет, что мы могли угадывать только по выражёнию их лиц, потому что не понимали значения тех приятных гортанных звуков, которыми так богата их полнозвучная мелодическая речь. Эти важные, красивые люди ужасно мне нравились, а величавая их осанка внушала мне невольное благоговение. Впоследствии я заметил, что при первой встрече с, европейцами турйи всегда производят на них необыкновенно сильное впечатление, чему способствует и обычное спокойствие этих восточных физиономий, обрамленных черными бородами, и их живописный, оригинальный костюм.

Между тем солнце почти совсем окончило свой дневной путь и огненным шаром стояло над самым краем зеркальной поверхности [4] моря; мало помалу погружалось оно в волны, золотя последними лучами ни воду, и корабль, и горы Истрии, и небеса; наконец оно совсем закатилось и наступил вечер — золотистый итальянский вечер. Магометане тихо поднялись с своих мест, сначала совершили предписанные кораном омовения, потом обратились лицом к пылавшему закату и павши ниц стали молиться. На, шканцах раздается веселый смех; этот великолепный закат солнца едва обратил на себя внимание франков, которые почтили его лишь мимолетным восклицанием; матросы с обычным усердием делают свое дело, и только по спущенному флагу знают что миновал день; a на передней палубе, на самом неудобном месте, турки лежат распростертые в ревностной молитве, прижимают головы к долу и медленно подымаясь восклицают: «La il laha il Allah» (Нет Божества кроме Аллаха!)... Какая противоположность!

Настала ночь. Наше судно стремительно подвигалось вперед, мощно рассекая пенившиеся волны, которые искрились бесчисленными огоньками и волшебным светом освещали темную громаду корабля. Чудная ночь приковала нас к палубе. To была настоящая южная ночь, о которой мы в Германии едва можем составить себе понятие. Теплый ветер доносившийся с итальянских берегов, придавал ей удивительную, мягкость, но она была в тоже время так прохладна, что вполне освежала после жаркого дня. Мне казалось что знакомые, милые звезды еще приветнее и ярче на нас смотрят, как будто все здесь прекраснее и мягче чем у нас. Поздно пошел я в каюту и улегся на одну из коек, но нескоро привык к треску корабельных стен, стукотне машины и содроганию всего парохода, нока наконец глаза мои сомкнулись и я заснул.

К четырем часам утра большинство пассажиров уже собралось на палубе. Матросы усердно чистили палубу, что делается ежедневно на всяком корабле. В половине пятого часа из за далматских гор выглянуло солнце и облило золотом неизмеримую ширь зеркального моря. Наши магометане опять молились или читали коран. Мы быстро подвигались вдоль далматского берега; он часто пустынен и бесплоден, но иногда виднеются премиловидные селения обросшие масличными рощами. Последние забираются даже довольно высоко на горы. Между нами и берегом было много островов. Чайки большими стаями кружились над пароходом или отдыхали качаясь на волнах. Мимо нас то и дело мелькали бриги и трехмачтовые суда, направляющиеся к Триесту. После полудня на горизонте показался остров Сант-Аидрэ; к вечеру мы проскользнули между [5] островами Лиссою и Вури. Пароход наш прошел так близко от первого, что в зрительную трубу мы могли рассмотреть людей, ходивших no улицам городка Лиссы. Мало по малу земля исчезла с нашего горизонта, только на закате солнца мы еще раз увидели ее гористые очертания.

На третий день плавания мы вовсе не видели земли. Как то странно думать что плывешь по неизмеримым безднам, так одиноко, далеко от человеческой помощи; эта мысль возвышает человека в собственном мнении. Наши вчерашние спутники, крикливые чайки, исчезли; зато появились дельфины, то поодиночке, то целыми обществами. Они играли вокруг парохода и мы приветствовали их радостными криками.

9-го июля только, что потухли огни на сторожевой башне острова Корфу, когда пароход Мамудиэ вступил в узкий пролив, отделяющий этот величайший из Ионических островов от материка. Бесчисленные виллы, апельсинные рощи и виноградники этого прелестного острова еще были погружены в предрассветный сумрак, a город покоился в ночной тишине, когда мы бросили якорь в виду Корфу» С одного из фортов, построенных на мелких островках, раздались два пушечные выстрела привет рождающемуся дню. Co всех бастионов крепости отвечали веселыми звуками сигнальных рожков и барабанным боем. Багряные облака над вершинами Албанских гор побледнели при первых лучах солнца, шпиц сторожевой башни над маяком загорелся словно пламенем, город и море подернулось золотистым туманом. Вся эта чудная картина так и горела в блеске солнца. Панорама была восхитительная.

«Морская вода словно изумруды и сафиры, растопленные солнцем из синевы небес и зелени берегов. Всюду такое мерцание и блеск, в струях электрическая дрожь, в воздухе волшебство, волны так упоены светом, солнце и эфир льнут к ним, и в ответ на их ласки они отзываются такою белоснежною пеной, — что упоенная душа замирает от восторга» ¹.

Видимый с моря, Корфу представляется красивейшим городом какой только можно вообразить себе. На крутых утесах стоят горные крепостные башни; по их стенам и зубцам, также как на неприступных скалах растут кактусы. Растения, которые мы лишь в малом виде видаем в своих садах, здесь под солнцем [6] Греции разрастаются в кусты и деревья, а между домами города, построенного уже совершенно на восточный лад, цветут и зреют в своей темной зелени золотые апельсины: Греческие церкви, с низкими прорезными колокольнями, стоят рядом, с жилищами переселившихся сюда англичан, и южные террасы перемешиваются с северными черепичными кровлями. Улицы тянутся по широким уступам, высеченным в береговых утесах, или вьются по отвесным скалам на такой крутизне, что издали кажется будто дома верхней улицы стоят на крышах домов следующей ниже. Повсюду с величайшим тщанием разведены садики, и везде где только выдалась на скале; Площадка, заботливо насажены цветы. Зеленеющие сады и масличные рощи, миловидные виллы и виноградники с обеих сторон обрамляют эту волшебную картину.

Mope оживлялось присутствием бесчисленного, множества рыбачьих лодок, которые сновали между целою флотилией военных и торговых судов. Некоторые подошли к нашему пароходу и приглашали нас съездить на берег. Эти люди, в своих странных, чуждых европейскому глазу костюмах, также свободно двигались по волнам как серебристые серокрылые чайки, которые сотнями скользили по лазурной поверхности моря. Мы сошли в одну из лодок и направились: к борогу. Английский солдат в "Красном мундире отворил узкую калитку в воротах и... впустил нас в город. Проникнув туда, западный житель тотчас чувствует себя перенесенным в какую то сказочную страну: все ему ново, все не по нашему. Он слышит речи на неизвестных ему языках, видит одежды и ткани, базары и лавки, храмы и дома, людей и зверей цветы и плоды — все новое. Тут впервые юг расточает ему свои дары. За одну копейку продают вам две такие громадные фиги каких вы и не слыхивали; лимоны, апельсины, заманчивые абрикосы и персики еще дешевле.

Мы бродили по городу: и всходили на высокие утесы, где выстроены прочные и обширные крепостные укрепления. Они, как известно, вытроены англичанами и расположены очень удобно; самый город напротив того угловат и местами очень узок, хотя впрочем есть в нем довольно просторные площади. На самой обширной, лежащей против губернаторского дома, разведен парк.

С верхнего укрепления, на котором находятся маяк и сигнальная башня, открывается превосходный вид на остров: он расстилается под ногами как один цветущий сад, ограниченный, высокими горами, которые в некотором расстоянии от города [7] совершенно закрывают дальнейшую перспективу. Всюду заметна мощная жизненность природы: растительность чисто южная, и по причине перепадающих здесь дождей, очень роскошная; фауна та же что в живописных горах противолежащей Албании, или та же что в соседней Греции. Мы убедились в этом, осматривая небольшую коллекцию чучел здешних птиц.

В Корфу слышишь говор на английском, греческом, итальянском; французском и немецком языках; не менее разнообразно и самое население. В толпе живописно драпированных, широко одетых греков и турок попадаются, европейцы в своих узких, обтянутых платьях; их фраки и французские перчатки неприятно поражают рядом с торжественною одеждой греческого духовенства или с пестрым, женственным костюмом албанских воинов; появление трезвого, прозаического европейца нарушает пламенный колорит южной картины.

После полудня Мамудиэ отплыл из Корфу в дальнейший путь. Очаровательный остров еще долго виднелся на нашем горизонте. К вечеру мы прошли мимо Сан-Маура, потом мимо Итаки; Занте остался у нас слева.

Обыкновенно пароходы идут от Корфу до Сиры нё больше 30 или 36 часов. Но на этот раз довольно сильный противный ветер задержал нас долее, так что мы прибыли в Сиру только утром 11 июля, Большинство пассажир в успело пострадать от морской болезни и все были крайне довольны, что достигли наконец гавани Волнение все еще было сильное.

Ничего не может быть уморительнее тех гримас, которые выделывают одержимые этою странною болезнью. И почти совсем не страдал от качки парохода, а потому был способен подмечать все комические сцены которых мне пришлось быть свидетелем. Те из несчастных, которым приходилось совсем плохо, с трагическою решимостью платили свою дань морским божествам. Забавно было смотреть как один за другим покидал свою койку и судорожно сдерживаясь, с платком у рта, поспешно выбирался из каюты на палубу, «подышать свежим воздухом». Многие вовсе не могли встать с коек и спокойно переносили на месте все казни, на которые осуждены были судьбою. Всех жалчее были впрочем женщины. Сквозь дверь их каюты нам слышны были их вопли и стенания и так как состояниё их туалетов при таком недуге не позволяло им показываться из своей тесной конуры, то они в самом деле были в жалком положении. Утверждают, что морская [8] болезнь располагает к совершеннейшему равнодушию; я положительно могу засвидетельствовать, что она причиняет на корабле самый невообразимый беспорядок ².

Мы вознамерились погулять на острове Сире и отъезжая на берег захватили с собою ружья. На береговой равнине заметили мы виноградники, в которых лозы были отягчены гроздьями, несмотря на то что ни подставок, ни иных признаков человеческой заботливости не видно было вокруг. Чем ближе к горам, тем — было хуже: почва с каждым шагом становилась тверже, бесплоднее, каменистее. Растительность ограничивалась несколькими малорослыми, искривленными смоковницами, да немного лучшими экземплярами цератонии ³; все остальное пустынно, голо и сожжено. Животные тоже как будто вымерли. Кроме ворон, чекканов и певчих пташек не видно было никаких птиц; а собаки и козы были по-видимому единственными. представителями млекопитающих на всем острове. Огорченные такою неудачей мы направились в город Сиру, который с моря показался нам очень порядочным. Но и тут готовилось разочарование: улицы Сирн узки, извилисты, грязны и холмисты, дома — жалкие, неопрятные балаганы. Путешественник волей — неволей принужден остановиться в единственной сколько-нибудь сносной гостинице — Hotel d' Angleterre — где ничего хорошего не дадут, но зато надуют непременно. Таков общий характер Сиры.

12-го июля мы покинули это бесприютное место, пересев на маленький пароход «Барон Кибек», совершающий рейсы между Сирою и Афинами. Город, разделенный на две половины и расположенный на крутой горе, был освещен огнями и представлял очень красивое зрелище. Эти огоньки как отдаленные звезды еще долго светились за нами, один за другим исчезали и наконец виднелся только маяк. С нами ехало много греков, помещавшихся большею частию на палубе. По-видимому они уже привыкли к таким переездам, судя потому что запаслись коврами и тюфяками, которыми вскоре заняли всю палубу.

Переезд от Сиры до Афин длится всего несколько часов. На утро следующего дня мы увидели вершины греческого материка и чрез полтора часа достигли Пирея. Отсюда до Афин еще час пути; [9] это я знал еще с тех пор когда изучал Корнелия Непота, т.е. когда, будучи любознательным мальчиком, зачитывался его рассказов о родине и делах его героев. Пирей с каждым годом разрастается и процветает. Оттуда мы взяли экипаж и по хорошему шоссе, устроенному на новый лад, поехали в столицу Греции. С каким нетерпением рвались мы туда! Дорога шла чрез оливковую рощу, которая докрывает всю равнину. Горы с обеих сторон голы и пустынны. Пыль и жар были томительны.

Пригорок долго заслонял от нас Афины. Об ехав его мы приблизились к развалинам храма Тезея. Акрополь лежал перед нами, мы так и впились глазами в это желанное зрелище и затем в ехали в город. Он мне показался похожим на жалкую деревушку, расположенную вокруг величавых и хорошо содержанных развалин. Дома современных Афин за исключением королевского дворца выстроенного немцами, крайне плохи, улицы города кривы, узки и неправильны, мостовой или вовсе нет, или такая дурная что по ней почти ходить нельзя. Вот вам и зодчество новейших греков!

Какую противоположность этому представляют священные храмы Акрополя! Мы посетили их на следующий день, взобрались на крутую скалу с северной стороны, потом повернули на запад и прошли на площадь храмов чрез единственный вход, охраняемый одиноким сторожем-инвалидом. Варварство и эгоизм соединенными силами тщетно пытались разрушать эти величавые памятники минувших веков. Большая часть фриза с Парфенона, этого «прекраснейшего здания в прекраснейшей местности света» — приобретена англичанином, который увез его в Лондон и там выстроил для него прескверную башню; из капителей колонн турки жгли известь, а из металлических стержней лили пушечные ядра. Нынешнее правительство (1847 года) заботится о собирании находимых остатков древности и о реставрации памятников. Я конечно не намерен вдаваться в описание Акрополя, тем больше что скульпторы и живописцы уже давно вымеряли и описали каждый камень каждого храма; довольно сказать, что как ни велики были наши ожидания, однако действительность далеко превзошла все что рисовало нам воображение.

В расселинах скалы, на которой стоит Акрополь, водятся небольшие сокола (Cerchneis cenchris), они гнездятся по стенам крепости и даже в жилищах греков. Мы охотились за ними и в короткое время убили нескольких. Неподалеку оттуда в масличной роще попалось нам довольно много нового, но за недостатком [10] времени нам нельзя было пускаться в подробнейшее исследование тамошней фауны.

Пробыв — несколько дней в Афинах мы предприняли маленькую поездку внутрь страны, и с этою целью однажды очень рано утром сели, на верховых лошадей. Ясное звездное небо освещало каменистую дорогу, когда мы выехали из Афин. Некоторое время мы ехали чрез оливковый лес, потом поднялись в горы. По левую руку виднелось море — туманная, спокойная масса воды, которую отсюда уже можно различить. Нам встречалось много греков, шедших в город с вьючными ослами; проходя мимо они приветствовали нас. На восходе солнца мы достигли отвесного ущелья, за которым неподалеку находится знаменитая в истории Саламинская бухта; отсюда мы и ехали некоторое время берегом, потом чрез триасианскую равнину опять повернули е горы. В одном селении мы остановились отдохнуть и попросили воды: но нам с трудом удалось достать несколько глотков солоноватой и приторной воды из цистерны. Жители этого селения почти все без исключения были очень дурны собой, женщины особенно поражали этим, может быть благодаря своей отвратительной одежде: никакие усилия воображения не помогут отыскать между этими образинами что-нибудь похожее на греческие формы.

За селением начался лес из пиний, чрез который пролегала дорога. Мы вспушили в Кератския горы и надеялись хоть тут полюбоваться на романтические виды; но и здесь встретили ту же бесплодную сушь, тоже однообразие и пустоту что в равнине. He такою думал я видеть Грецию! Житель северо-западной Европы так привык к своим лесистым горам, с их романическими ущелья-ми и сочными лугами в долинах, с возделанными и оживленными равнинами, где повсюду среди фруктовых садов приветливо краснеют черепичные кровли деревень, тонущих в зелени, что как -то не верится чтобы горы, долины, села и города могли обходиться без этих законных атрибутов наших стран. В особенности я никак не воображал чтобы именно Греция — эта обетованная земля плодородия под ложными небесами — могла быть пустыннее и печальнее Германии. Все путешественники так красноречиво описывали ее красоту, изобразили ее такими пламенными красками... Я не мог придти в себя от изумления, что нашел совсем не то чего надеялся.

Я мечтал о диких горах, увенчанных снегом, об утесах, на которых гнездятся орлы и ягнятники, где охотник преследует [11] южного каменного козла до самой вершины гребня; мечтал о лесах, в чаще которых пробирается неуклюжий медведь, и (хищная выдра подстерегает грациозную козулю; я воображал себе цветущие, вечнозеленые равнины, с приветливыми рощами олив и группами кипарисов, деревни, окруженные садами, в которых золотые апельсины и сочные фиги манят чужестранца; представлял себе тенистые ручьи, быстрые речки и озера тихие, обрамленные скалами; a увидел обнаженные горы, усыпанные камнями, между которыми путник, истомленный южным солнцем, с трудом прокладывает себе дорогу; голые обожженные равнины, на которых глазу не на чем отдохнуть, где нет ни оживляющих картину перелесков, ни уютных деревушек, ни промышленных городков; словом я жестоко обманулся, и вместо исполненной жизни поэзии всюду нашел только сухую прозу.

Ко всему этому присоединилось еще утомление от употребительного здесь способа езды; непривычный южный жар томил нас, солнце жгло голову, нигде не было капли воды чтобы освежить засохший язык. Измученные и раздосадованные доползли мы до какого-то сарая, называемого станциею. Это род навеса, открытого с трех сторон, с пристроенною к нему конурой для его хозяина. Сей последний, грязнейший грек, именовался трактирщиком, но ничего съестного у него не нашлось, кроме скверной водки и плохого вина, в которое были натерты орехи пинии и еще какие-то смолистые вещества. Мы выпили no чашке кофе и легли отдохнуть. Часа через два мы с новым рвением пустились дальше. Дорога шла с горы на гору по пустынным, большею частию ненаселенным местам. После полудня мы еще раз останавливались и отдыхали в маленьком доме, вблизи которого протекала хорошая вода. Самая хижина однако же казалась более приличною для пастухов нежели для путешественников, и была ничем не лучше предыдущей.

До сих пор мы все подымались, а с последнего привала перед нами открылись еще более высокие горы. Местность начинала принимать более суровый и романический характер. На вершине одной из высоких скал показался разрушенный замок, некогда, по всей вероятности, господствовавший над ущельем чрез которое нам пришлось проезжать. По крутейшим обрывам во множестве паслись целые стада коз, которые задумчиво, забавно важною походкой разгуливали по самым невозможным местам. Они общипывали мелкие кусты, в которых гнездились черноголовые подорожники (Emberiza melanocephala) и паслись под надзором нескольких [12] пастухов, составляя очевидно их единственное богатство. Наши лошади очень искусно поднимались вместе с нами на горы; наконец мы достигли вершин и как бы по мановению волшебного жезла увидели перед собою великолепную картину. Солнце озаряло зубчатые вершины высоких гор, окаймлявших обширную равнину, лежавшую у нас под ногами. Высоко над остальным гребнем подымались снеговые вершины Парнаса. Над ними, в неизмеримой вышине, парили два горных хищника — смелые орлы ягнятникн (Gypaetos meridionalis), следившие добычу; по долине взад и вперед сновали аисты, на утесе сгорбившись сидели египетские сипы (Neophron percnopterus); сотни славок (Sylvia) приветствовали нас мелодическим пением. До сих пор нам встречались по дороге места, интересные только по своему историческому значению, но тут мы поражены были поэтическою прелестью горного пейзажа; этой чудесной картиной ми долго наслаждались.

Мы спустились в равнину по самому головоломному ущелью. Равнина была суха и не возделана, хотя видно было, что почва должна быть чрезвычайно плодоносна. В 9 часов вечера мы прибыли в Фивы. Можно догадаться о прежнем значении, величии и протяжении этого города только по количеству громадных развалин, нагроможденных на большом пространстве: нынешние Фивы ничто иное как бедная деревушка. Нас тотчас окружила толпа зевак, которые проворили нас к живущему здесь немцу-врачу, доктору Гормелю. Он принял нас очень радушно и вместе с женой своей, прелестной молодой гречанкой, сделал все возможное для того чтобы заставить нас позабыть об усталости.

Следующее утро ми посвятили охоте. Видели много больших сипов (Vultur cinereus u fulvus), и целую стаю великолепных каменных скворцов розового цвета (Pastor roseus), но ничего не удалось убить. По случаю такой неудачи мы в тот-же вечер отправились дальше, и через три часа достигли озера Анакуль, лежащего в довольно пустынной местности, окруженной высокими горами, по которым растет низкий кустарник. Мы приехали туда уже ночью и остановились в хижине честного старого пастуха, о честности его сужу лишь потому как он прогнал и избил до крови другого пастуха, хотевшего украсть наш порох. Здесь мы ходили на охоту и препарировали свою добычу. Пребывание в этом месте вообще было для нас довольно интересно. Мы убили нескольких орлов змеевиков, ловили зайцев и красноногих куропаток (Perdix graeca) которых здесь множество, находили в кустах несколько родов [13] интересных певчих птиц и много змей, а на озере увидели в первый, раз пеликанов. В то же время мы имели случай наблюдать быт греческих пастухов. Каждый день в окрестностях нашей хижины они собирались в большом числе, пекли себе хлеб между горячими камнями и поили скот. Однако же я положительно убедился, что не тут следует искать оригиналов тех грациозных идиллий, которые у нас читаются с таким удовольствием; в этой стае грубых мужиков никакой Гесснер не отыскал бы ни малейшего луча поэзии. Ночи на озере Анакуль были менее приятны нежели дни: тысячи квакающих лягушек терзали наш слух, а рои мускитов терзали своими жалами наше тело. Вскоре мы возвратились в Афины. Тут мы старались наблюдать местные нравы и особенности греческой столицы. Оказывается совершенное смешение востока с западом. Многие обычаи и законы у греков чисто восточные, другие заимствованы с запада. Зато все пороки той и другой стороны греки совмещают в себе. — Днем улицы Афин почти пусты; жизнь начинается лишь к вечеру, но длится до поздней ночи. Тогда то оживляются балконы домов, в течение дня как бы неприступных: появляются женщины, весь день ревниво одержимые взаперти; восточные рынки — базары — освещаются и улицы наполняются народом. Вот красиво одетый, знатный грек легкою поступью поспешно пробирается в толпе, а на углу улицы, в поразительную противоположность ему, стоит спокойно и мрачно прислонясь к стене, оборванный пастух, с ржавыми пистолетами засунутыми за грязный кожаный кушак, — первый, гладкий и гибкий как угорь, олицетворение пронырливого мошенника, второй — с головы до ног разбойник. — С базара слышится крик разносчика, по улицам босоногие мальтийцы настойчиво навязывают свои услуги иностранцам, — точно голодные собаки, которые тоже во множестве блуждают по ночам и пристают ко всем прохожим. — В кофейнях уже встречается турецкий кальян, но в этих тесных конурах еще нет того сановитого покоя, которым отличаются восточные кофейни. Молодые люди иногда танцуют под звуки гитары, или под такт песни, распеваемой одним из них. Но только Боже упаси всякого чужестранца от — этих звуков! Греческая музыка для цивилизованного уха представляет нечто невыносимое, — это просто поругание всякой музыки. Только после полуночи на улицах настает тишина. Тогда под ногами попадается множество нищих, которые тут и спят, и нужно быть очень внимательным чтобы не наступить на кого-нибудь, не толкнуть спящего. [14]

Нынешние греки, которых впоследствии в Египте я узнал еще ближе, очень сходны нравами со своими предками, с тою разницею что унаследовав все их пороки они не сохранили их добродетелей. Самые резкие черты их характёра — тщеславие и корыстолюбие; и я утверждаю что именно эти качества служат сильнейшими стимулами ко многим порочным действиям. Печально, но справедливо, что с именем современного грека как-то не вяжется понятие о добродетельном человеке. Он покидает свою родину, оставляет родные поля необработанными, и отправляется торговать, — чтобы скорее разбогатеть; или становится убийцею, грабителем, лишь бы нажиться. Грек трудолюбив, но единственно для удовлетворения своего сребролюбия и суетности; хитрость и обман, воровство и убийство у него тождественны с трудом. И легко может случиться что купец, которому торговля не удалась, делается современен знаменитым разбойником, так что старинная латинская пословица: «graeca fides, nulla fides» — и ныне еще вполне применима.

25-го июля мы покинули Афины и возвратились на о. Сиру. На следующий день мы сели на пароход Imperativce и вечером отплыли в Египет. После самого благополучного плавания 29-го июля мы уже так приблизились к африканским берегам, что надеялись в тот же вечер бросить якорь в александрийской гавани. После полудня матросы нашего корабля, с которыми я конечно свел дружбу, указали мне на чуть видневшуюся вдали землю. Известно что египетский берег очень плосок и нигде не представляет выдающихся пунктов. Сначала он нам представлялся длинною, узкой желтоватой полосой, но мало помалу становился явственнее, и чрез час уже мы могли рассмотреть в зрительную трубу многие отдельно выступающие места. Пароход наш стремился туда с быстротою, еще усиленною попутным ветром. Очертания восстававшей перед нами картины становились все — резче. Прямо перед нами показалось множество ветряных мельниц, которые мы приняли сначала за лес, направо в довольно близком расстоянии виднелась «башня арабов», налево, ярко-освещенная солнцем, ослепительно белая масса домов, с возвышающимися там и сям стройными башенками и минаретами — Александрия. Навстречу нам выехала лодка с искусным лоцманом, отлично знавшим как провести корабль у этого опасного места. Он взошел к нам на корабль и немедленно роздал свои приказания. To был первый сын интересной страны лежавшей перед нами, он порядочно говорил по-итальянски и по видимому твердо знал свое дело. Опытною рукой взялся он за пароход, [15] который между тем на половину убавил паров, осторожно провел его чрез страшный проход в устье, мимо купален Клеопатры и нескольких укреплений, прямо во внутреннюю гавань. Тут мы бросили якорь, возле громадного военного корабля египетского флота.

Как описать волновавшие нас ощущения! Изумление, любопытство, удивление, радость — все перемешивалось. Исполинские постройки вице-короля, своеобразный вид чуждого города, незнакомый народ в лодках — все поочередно привлекало наше внимание. Глаза обращались то туда, то сюда, но, чаще всего они невольно останавливались на пальмовой роще, которая раскинулась неподалеку от нас, и из-за которой возвышалась помпеева колонна. Пальмы — целая роща пальм это такое необыкновенное зрелище, что было чему дивиться. Теперь было ясно, что мы достигли сказочной страны — отчизны тысячи и одной ночи. [16]

_______________

Первые дни в Египте.

Чрез несколько минут по прибытии нашем в гавань, бесчисленное множество лодок окружило пароход. Перевозчики на трех или четырех языках обращались к пассажирам, уговаривая сесть в лодку и с ехать на берег. Но мы еще не получали на то дозволения от санитарного начальства порта. Желанная лодка с желтым карантинным флотом причалила к нашему судну, но вместо свободного паспорта, на который мы надеялись, дежурный, офицер строжайше воспретил нам сходить с корабля, об являя его в карантине, Только на следующий день дело объяснилось. За несколько дней перед тем другой пароход австрийского Ллойда, провинился, против карантинного начальства несоблюдением каких-то полицейских санитарных правил, а нам пришлось за это отвечать.

Ворча и досадуя покорились мы своей участи; нечего и говорить с каким страстным нетерпением смотрели мы на близкий берег. Время тащилось медленно, хотя все наше общество прибегало ко всевозможным средствам для сокращения времени. Довольно долго забавлялись мы тем что стреляли в чаек, которые стаями летали [17] вокруг. Жара египетского июля была нам не под силу; не сообразив еще опасностей этого нового для меня климата, я вздумал для освежения головы снять шляпу, гуляя по палубе. Чрез несколько минут я уже понес наказание за такое невежество: почувствовал жестокую головную боль, которая все усиливалась и оказалась лишь предвестницею ужасной болезни, до тех пор знакомой мне лишь понаслышке, — солнечного удара. Египет оказывал мне плохое гостеприимство.

Чрез 24 часа после нашего прибытия, императорско-королевскому австрийскому консулу удалось таки выхлопотать нам пропускной лист — по здешнему называемый Pratica. С трудом достав себе лодку, — труд произошел впрочем не от недостатка их, а от чрезмерного обилия, причем лодочники просто штурмовали нас, — мы высадились на берег. Тут нас встретила толпа погонщиков с ослами, — поднялся крик, руготня, каждый расхваливал свою скотинку и поносил собратьев по ремеслу, наконец нас схватили, волей-неволей посадили на ослов, и привели в город.

В первое время в Александрии и мне казалось что я все вижу как бы сквозь сон, однако впечатление, произведенное на меня городом, на первых порах было крайне неблагоприятно. Для новоприезжего в высшей степени любопытно и занимательно проехаться по оживленному, многолюдному базару арабского квартала; требуется довольно долгое время чтобы удержать в памяти впечатления этой новой картины, присмотреться е этой жизни, знакомой нам только из восточных рассказов; но вся свежесть поэтических впечатлений этого первого арабского города бледнеет, как только придешь в столкновение с столь известными формами европейской жизни. В Муски, т.е. той части Александрии которая обитаема исключительно европейцами, арабский отпечаток совсем пропал. He привив Александрии ни красот, ни удобств европейского города, эта полуцивилизация или так сказать европеизация только уничтожила здесь восточный характер, лишив этих улиц всякой прелести и местного колорита. Для иностранца это тотчас заметно, от этого Александрия вскоре приедается и наскучивает.

Наши расторопные погонщики очень скоро доставили нас на большую площадь Эсбёкиэ, прямо к европейской гостинице. Моя головная боль между тем до того усилилась, что пришлось посылать за доктором. Явился медик — наш земляк, очень любезный человек, — пустил мне кровь, прописал лекарство и обещал скорое выздоровление. После кровопускания мне в самом деле стало лучше. [18] Барон, желавший как можно скорее продолжать свое путешествие, немедленно по приезде нанял пополам с одним англичанином и его женою (или, как оказалось впоследствии, любовницею) большую парусную лодку, для проезда по Нилу в Каир. Нам сказали что на дахабиэ ⁴ такжё удобно и спокойно как и в гостинице, поэтому не взирая на свою головную боль и я из явил готовность пуститься в путь. Сделав все необходимые приготовления и покупки, мы наняли себе дрогомана по имени Махаммеда, который должен был служить нам за повара и лакея, и заказали ослов, для проезда до канала, соединяющего Александрию с Нилом.

31-го июля вечером мы покинули гостиницу, выехали из Александрии чрез Баб-эт-шерки (восточные ворота) и уже в глубокие сумерки, проехав колоссальные колонны Помпея, приблизились к каналу Махмудиэ. Длинная аллея из акаций привела нас в бедную деревушку, названную по имени загородной виллы одного знатного турка Мохаррем-бей; деревушка эта лежит на правом берегу Махмудиэ, где наша лодка должна была ожидать нас. Однако ночь наступила до того быстро, что мы никак не могли отыскать лодку и принуждены были прибегнуть к гостеприимству местных жителей.

Махаммед привел нас к одному из наибольших домов. Навстречу вышел слуга и проводил нас в приемную хозяина. Выслушав нашу просьбу из уст красноречивого дрогомана, хозяин принял нас очень приветливо, угостил пряным кофеем, через чур сладким виноградом, превосходным табаком, и через несколько часов дал нам опрятные и хорошие постели. В прохладной спальне мы очень приятно переночевали, на следующее утро получили опять тоже угощение что накануне, и с благодарностью покинули ласкового хозяина и его уютное жилище.

Наше маленькое судно вскоре было отыскано, нагружено нашей несложной поклажей, и пущено в ход. Попутный ветер быстро гнал нас по направлению к Нилу. В полдень попалась нам навстречу барка вице-короля; влекомая горячими лошадьми; кроме этого во весь день мы только и видели что небо, воздух, воду, тину, барки, да людей более или менее обнаженных; канал очень однообразен. К вечеру мы достигли Фум-эль-Махмудиэ, устьев канала, и Адфэ — шлюзов соединяющих его с Нилом. Мы вышли на берег, прошли пешком чрез селение с пристанью и остановились перед Нилом. [19]

Священная река, окаймленная цветущими берегами, катила свои серебряные волны, которые в это время находились на самом низком уровне. Против нас, на противоположном берегу, виднелся городок Фуах. Зрелище чисто восточное: вся дельта в густой зелени, пальмы отягчены плодами; их легкие вершины, колеблемые ветром, могучие, густолиственные сикоморы и воды священного потока образуют кайму, в которой группируется живописная масса белых домов с мавританскими решетками и высоких минаретов опоясанных несколькими рядами галерей. Мы остановились глубоко пораженные бесконечною прелестью этого пейзажа, позлащенного заходящим солнцем. Глаза наши перешли к реке, вспомнилась ее история — история целых тысячелетий — мысли обратились к далекому прошлому... Но вскоре воздух, солнце, вода, пальмы привели нас к действительности и к усиленному наслаждению созерцания. Только новоприезжий может понять все очарование подобного зрелища; нужно свежими глазами смотреть на пальмовые рощи, чтобы вполне оценить красоту этой царицы древесного мира, потому что привычка отнимает прелесть у самых прелестных предметов.

Хотя наш судохозяин — он же и капитан (по-арабски реис) намеревался совершать путешествие с истинно восточною флегмой, но мы так энергически протестовали против этого и так положительно из явили свое желание ехать поскорее, что он вынужден был повиноваться и в тот же вечер мы двинулись далее. — После полуночи мы однако же пристали к берегу, чтобы заночевать у одной небольшой деревни. — На следующее утро Нил представился нам оживленною дорогой, вдоль которой деятельно сновали взад и вперед промышленный люд и легкокрылые птицы. Мы встречали много судов и с удовольствием наблюдали пестрые стаи пернатых обитателей Нила. Середи реки, нимало не стесняясь мимоидущими судами, беззаботно промышляли пеликаны, ловившие рыбу; еще доверчивее были миловидные, снежно-белые, маленькие чепуры (Ardeola bubulca): они целыми дюжинами разгуливали по окружным полям и садились на спину антилоп, разыскивая в их шерсти насекомых.

Я впрочем мало был способен заниматься и наслаждаться всеми новыми зрелищами какие доставляло нам плавание по Нилу. Во время переезда болезнь моя значительно усилилась. Никак не могу описать ее; знаю только что у меня были жестокие припадки головной боли, отдававшейся преимущественно внутри черепа, как бы в мозгу; когда же они становились невыносимы то вскоре получалось сравнительное облегчение, в том смысле, что я на долго впадал в беспамятство, [20] бредил и уже вовсе ничего не сознавал и не чувствовал. Только крепкое телосложение спасло меня от погибели, потому что от этой болезни не только многие европейцы, но и туземцы умирают.

Короткий переезд до Каира не обошелся таки без приключений. 3-го августа (1847 г.) наш рулевой зазевался и наше судно, шедшее на всех парусах, наскочило на другое, у которого при этом натиске сломался руль. К несчастию еще оно было нагружено множеством женщин ни при столкновении они подняли такой ужасный, пронзительный визг и рев, что мы в испуге выскочили из своей каюты. Между тем, с палубы того корабля четыре обнаженных матроса бросились в воду, подплыли к нам и влезли на нашу барку. Один из этих непрошеных гостей овладел нашим рулем и стал править, остальные вступили с нашими людьми в ожесточенную драку и подняли при этом страшный крик. Хотя мы тут ровно ничего не понимали, но опасаясь чтобы эти очевидно разъяренные люди, не напали на нас, мы вооружились саблями и пистолетами и с угрожающим видом стали у входа в каюту. Реису вероятно показалось, что это отличное средство избавиться от докучливых посетителей и через переводчика он стал просить нас помочь ему отбиться от этих «разбойников и грабителей». Мы немедленно перешли из оборонительной позиции в наступательную. Барон бросился на обнаженного штурмана и так хватил его по голове своей саблей, только что отпущенной в Вене, что тот стремглав упал за борт и насилу мог удержаться на воде. Я, с одним кортиком в руке, кинулся на остальных и несколькими ударами обратил их в бегство; наш спутник, англичанин, только тогда взялся за оружие когда его любовница, удалая француженка, звонкими пощечинами пробудила его деятельность. Впрочем мои три противника не дождались его появления на месте битвы; тотчас после падения своего раненого товарища они поспешили к нему на помощь и пробросались в Нил. Все четверо благополучно достигли одного из берегов, к своей барке которая причалила туда же.

Тогда там поднялся страшнейший гвалт. Явилось целое скопище людей, вооружившихся дубинами, и все они принялись бежать вдоль берега вслед за нашею лодкой, провожая нас яростною бранью и угрозами мщенья. Они были очень похожи на американских дикарей: совсем голые с обритыми головами, на макушке которых оставлена длинная прядь волос, а цвет тела был до того темен, что их легко можно было принять за краснокожих. Мы зарядили свои пистолеты пулями, принесли ружья и основательно приготовились на всякий [21] случай ко вторичному нападению. Казалось, что они и в самом деле замышляли его: через некоторое время они завладели небольшою покой, сели в нее и поплыли в нашу сторону. Однако, когда переводчик, по нашему требованию, закричал им, что в случае приближения мы не на шутку будем стрелять по ним, они отстали, перестали нас преследовать и воротились на свою барку.

Наше поведение в этом случае только тем и извиняется, что мы вовсе не знали ни страны, ни ее жителей. Два года спустя я бы конечно не саблей, а просто плеткой прогнал этих матросов. Бедняки, о которых мы себе составили такое неправильное мнение, и в мыслях не имели нападать на нас, а хотели только получить с нашего капитана вознаграждение за убыток, причиненный им раздроблением руля. Всякой человек, знакомый с местными нравами, и не подумал бы беспокоиться, когда эти люди так кричали, ревели и шумели на всевозможные лады, потому что арабы при всяком удобном случае шумят и кричат; но все-таки мы тут не очень были виноваты, так как введены были в заблуждение ложными представлениями Реиса, который побудил нас защищаться. Бессовестность этого человека чуть не стоила жизни нескольким людям, да и нас могла вовлечь в большие неприятности.

Во время этой свалки у барона свалилась с головы шляпа и ее унесло ветром: не прошло и нескольких минут как он также получил солнечный удар и к следующему утру лежал уже в, бреду. Я просто не знал что делать и наконец решился беспрерывно прикладывать холодные компрессы к голове моего товарища, лежавшего в сильнейшем лихорадочном жару, а между тем я и сам был так болен, что через силу держался на ногах. Только на чужой стороне, в путешествии, узнаешь как люди нужны друг другу. Мы оба, были больны принуждены были обоюдно один за другим ухаживать; барону пришлось самому себе открыть кровь.

Мы были в самом печальном настроении когда наконец 5-го августа на горизонте показались памятники давно прошедшего величия. На плоской равнине высились пирамиды и «эти вечные чудеса зодчества гигантскими треугольниками рисовались на ясном небосклоне, в знак того что и здесь, среди непрестанных переворотов и течения земной жизни, среди изменчивых вещей и времен, может и должно быть нечто такое, что несокрушимо и неизменно» ⁵. При [22] этом зрелище и мы глубоко проникнуты были почти такими же размышлениями. To, что будучи ребенком так давно знал я из детских книжек, а школьником узнал от учителей, теперь во всем величии действительности стояло перед нами. Мне опять показалось будто я это во сне вижу. С тех пор я сто раз видел пирамиды, много раз стоял перед ними, никогда не мог постигнуть их величия, но никогда больше не испытывал того возвышающего чувства, какое овладело мною при первом взгляде на них. Это впечатление останется во мне несокрушимо и неизменно, как самые священные памятники великого, издревле знаменитого народа. Правду сказал цитированный выше автор, и на нашей планете есть уже нечто неизменное и несокрушимое.

В это время мы находились в «Баттн-эль-бахр ⁶ и вскоре достигли настоящего русла Нила. На юго-восточной части горизонта показались стройные минареты цитадели Махерузета ⁷. Прелестные виллы по обоим берегам реки возвещают приближение к столице. В 10 часов утра мы прибыли в Булак, оживленную пристань Каира. Махаишед достал нам ослов, на которых мы с трудом могли держаться и медленно проехали по улицам Булака. Потом мы въехали в тенистую аллею чинаров которая, вместе с многочисленными садами окружающими город, еще скрывала от нас знаменитую по своей красоте, великолепную «Маср-эль-Кахиру» ⁸ Через полчаса утомительной езды мы были очень довольны, что достигли одной из европейских гостиниц Каира.

Наши физические силы до такой степени истощились, что мы тотчас по приезде должны были лечь в постель. Для медицинского совета нам привел итальянского врача, а для ухода за нами наняли арабского слугу. До 11-го августа мы лежали неподвижно. Головные боли становились часто до того сильны, что мы перепадали из одного обморока в другой. Мне помнится, что немного было дней, в которые мы оба были в полной памяти и могли разговаривать между собою. [23]

В один из таких дней, 7-го августа, мы, изнеможенные и бессильные, лежали по своим кроватям и жаловались на невыносимую духоту в воздухе. Как вдруг мы услышали как бы раскат грома, на улицах вопли и крики, рев животных и быструю беготню по коридорам отеля; наши кровати зашатались, двери захлопали взад и вперед, оконные рамы и разбитые стекла со скрипом и звоном полетели на пол, штукатурка в нескольких местах растрескалась и обвалилась, — мы не могли понять, что все это значит. Затем последовал новый, сильнейший удар, мы услышали как где-то по соседству обрушились стены и почувствовали, что наш дом покачнулся на своем фундаменте. Тогда мы с ужасом поняли в чем дело: в Каире было землетрясение. А мы, больные и слабые, одиноко и беспомощно лежали на своих постелях, едва могли шевелиться и не были в состоянии, подобно другим путешественникам, выбежать вон из строения; наше положение было ужасно. Вся катастрофа длилась не более минуты, но нам время показалось вечностью. До сих пор я очень хорошо помню мучительные мысли, овладевшие нашими испуганными умами: опасаясь, что дом сейчас разрушится, мы в смертельном страхе смотрели на треснувшие стены и с отчаянною решимостью ожидали своей участи. Но дом, построенный европейцами, устоял таки против ужасного потрясения; через несколько минут слуга, бежавший мимо нашей комнаты, возвестил нам о спасении. По соседству семнадцать человек погибли от землетрясения, раздавленные развалинами своих жилищ.

На восемнадцатый день моей болезни я мог в первый раз выйти. Я был еще очень слаб, но не знаю хорошенько от самого ли недуга, или по милости шарлатана, лечившего нас. В продолжение моей короткой болезни он три раза пускал мне кровь и поставил 64 пиявки, словом вытянул из меня столько крови, что я имел полное право приписать свое изнеможение этому дьявольскому леченью. Для окончательного излечения мы еще выдумал ставить мне горчичники к икрам, и для этой операции прислал цирюльника араба: этот злодей позабыл снять их во время и только через 12 часов вспомнил о больном, порученном его попечениям. С тех пор я знаю чего можно ожидать от невежества, бессовестности и шарлатанства итальянцев, они меня достаточно проучили.

По мере возвращения сил росли в нас также бодрость и веселость. Желая разом окунуться в самую суть «несравненного» города, мы поехали к цитадели по самым шумным, оживленным и многолюдным, улицам. Я попал в новый мир; мне стало [24] чудится, что я владею не прежними своими пятью чувствами; я был точно пьяный, или накурившийся хашиша ⁹, который видит во сне разные пестрые, запутанные, чуждые образы, но не может получить о них ясного представления. Воздух, небо, солнце, тепло, люди, звери, минареты, куполы, мечети, дома, — все, все было мне ново. Эти то моменты и образуют собою одно чудное целое. Такого движения, криков, тесноты и давки мне никогда и во сне не грезилось. По улицам как бы беспрерывно катится гигантски клубок, который непрестанно спутывается, разматывается и опять наматывается. В одно и тоже время видишь пешеходов и всадников, на ослах, на лошадях, или высоко взгромоздившихся на спину верблюда; полуобнаженные феллахи и купцы в высоких чалмах, солдаты в лохмотьях и офицеры, расшитые золотом, европейцы, турки, греки, бедуины, персияне и негры, торговые люди из Индии, из Дар-фура, из Сирии и с Кавказа, восточные девы, закутанные в покрывала, в черных шелковых платьях, и феллахские женщины в простых голубых сорочках и длинных узких вуалях; верблюды с своими гигантскими вьюками, мулы, нагруженные товарами, ослы, запряженные в скрипучие тележки, коляски с великолепною сбруей и дорогими лошадьми, и с бегущим впереди скороходом — невольником, Который звонко хлопает длинным бичом; богато одетые, знатные турки верхом на роскошно оседланных, благородных конях, в сопровождении неутомимого конюха, с красным платком (знаком его достоинства) на плече; водонос, звенящий своим кувшином и тащущий на спине огромный волосатый мешок или не менее громадный глиняный сосуд; слепые нищие, разносчики сладкого печенья, продавцы фруктов, булочники, торговцы сахарным тростником, и т. д. — Это такой шум, в котором своего собственного голоса не расслышишь, такая теснота, в которой насилу продерешься вперед. «Оаа ja sihdi, tacherak, ridjlak, jemihnak, djembak, schmalak, rahsak, oaa el djemmel, el Kbarhele, el humahr, el hossahn, oaa wischak (wodjak), oaa. ja sahtir, tastnhr ja sihdi» ¹⁰! раздается со всех сторон. Каждую минуту видишь что-нибудь новое, и через [25] несколько секунд только что виденное уже стареет. Ко всему этому прибавьте прохладные, кривые, уютные улицы, которые кверху все суживаются, иногда вовсе покрываются сплошным навесом, и поэтому почти темны; дома все отделаны мелкою, искусною резьбой, высокие минареты так и рвутся к небесам, которые обдают их могучим египетским солнцем; между строениями там и сям высятся стройные пальмы, а в перерывах между уличными навесами, вверху, синеет вечно безоблачное небо, между тем как чистый, чудный воздух так и нежит грудь, — представьте себе все это, и получите слабое понятие об одной из главных улиц Каиро, но не базара там опять совсем иная жизнь.

Мы не могли насмотреться на эти разнообразные картины, душа утомилась от созерцания. Тогда мы остановились перед высоким сводчатым порталом, слезли с лошаков и вошли в мечеть султана Гассана. Нас объял божественный покой; тишина мечети была так поразительно противоположна кипучей уличной жизни, что мы невольно почувствовали себя в дому божьем. Нам надели башмаки и мы вошли внутрь храма.

Мраморный пол устлан циновками и коврами; с куполов висят на крепких медных цепях бесчисленные лампады. Каждый выступ испещрен изящнейшими арабесками; самое смелое воображение начертало план этих высоких куполов, широко раскинувшихся арок и стройных колонн.

«Все то, что для тех же целей состоит в распоряжении христианской церкви, картины, образа, блестящие украшения алтаря, музыка, ладан, цветы-все это воспрещено для мечети: ей дан один камень, и из него она творит чудеса»!

Стены покрыты надписями, простая кафедра украшена изречениями из Корана. Нет ни хоров, ни галерей, которые бы пересекали смелое очертание сводов и, стрелок, ни одной молельной скамьи, которая теснила бы внутренность церковного корабля. Все пространство свободно, все куполы, стрелки, арабески и мраморная мозаика составляют одно целое.

На соломенных циновках лежали распростертые в молитве правоверные. Другие, благоговейно наклоняя головы, читали коран. Нам показали гробницу строителя и доску, врезанную в стене и имеющую до трех футов в поперечнике, в воспоминание о золотых временах правления этого строителя, когда хлеб величиною с эту доску стоил всего один пара или один геллер (около 2/8 коп. серебр.). На дворе мечети видели мы бассейн окруженный [26] пальмами, в котором правоверные совершают омовения, предписанные их законом.

Отсюда мы поехали к цитадели. Дорога к ней довольно крута, она идет широкою дугой по склону Мокадама, на котором стоит крепость. Проехав трое ворот мы проникли во внутренние укрепления, построенные французами. Нам показали знаменитый колодезь Иосифа и то место, с которого, при поголовном истреблении мамелюков — 1-го марта 1811 г. — один из благороднейших предводителей их, теснимый со всех сторон, махнул на своем арабском коне через стену и упал с высоты шестидесяти футов. Лошадь при этом скачке сразу убилась, а всадник спасся; Махаммед-Али наградил «смелого прыгуна» подарками и назначил ему маленькую пенсию. Он потом долго еще жил в Каире, как последний представитель мамелюков.

С одной из батарей мы полюбовались очаровательным видом Каира и его окрестностей; перед нами расстилалась конечно живописнейшая из всех панорам Египта. В южном освещении есть что-то волшебное: глаз не может вполне схватить всей прелести пейзажа освещенного таким образом. У ног наших лежал сказочный Каир, город заключающий более трехсот тысяч жителей с тысячью куполов, минаретов и мечетей, с предместьями, из которых каждое само по себе составляет порядочный город; кругом ландшафты, утопающие в роскошной растительности земли фараонов и перерезанные громадною рекой; непосредственно за ними виднеются сторожевые оплоты против сыпучих песков пустыни, чудо света — пирамиды; на горизонте же тянулась пустыня, — однообразная, бледно-желтая, как бы беспредельная и неизмеримая полоса, в которой глаз теряется; таков был вид, представившийся нашим восхищенным взорам. На райской картине ложились вечерние тени, Нил золотою лентой извивался вдаль, чрез цветущие луга, легкий западный ветер колыхал вершины пальм. Изумленные, мы без слов стояли перед этим зрелищем. Как дальний гром доносился к нам снизу гул оживленной толпы. Наступил час вечерней молитвы — солнце опускалось в бесконечный океан песков, — тогда высоко над нами, с вершины стройного минарета мечети, раздался звучный напев Муэддина, провозвестника веры; он взывает к народу: Hai aal el sallah! Благочестивый магометанин спешит на молитву, да и Христианин чувствует, что в его сердце также теснится воззвание муэддина; «Да, приступи к молитве!»

Во время пребывания нашего в Египте мы узнали, что в [27] непродолжительном времени католическая миссия отправляется из Каира вовнутрь Африки. Нам было чрезвычайно интересно познакомиться с этими смелыми проповедниками евангелия. Рекомендательное письмо от генерального консула фон-Лорена открыло нам доступ к ним. Обширные планы этих миссионеров до такой степени расшевелили нашу страсть к путешествиям, что барон решился обратиться к ним с покорнейшею просьбой, присоединить нас обоих к миссии. He только эта просьба была тотчас уважена, но миссионеры радушно предложили нам занять несколько комнат обширного дома, занимаемого ими в Булаке. Мы немедленно с благодарностью воспользовались их приглашением. Таким образом нам представилась возможность проникнуть во внутренность Африки в сообществе образованных людей, вполне знакомых с местным языком и условиями. До тех пор мы только ни мечтали как-нибудь добраться до Хартума, города лежащего в тропической полосе, в одной из стран внутренней Африки, состоящих под гнетом египетского владычества.

Миссия состояла из пяти лиц духовного сословия, посланных из Рима с целью обратить в Христианство язычников Белой-Реки. Мне хочется забежать немного вперед и описать здесь в нескольких чертах наших будущих спутников. — Начальник миссии был известный иезуит, отличившийся при восстании Друзов и Маронитов, во время войны Ибрагима Паши с портою; Рилло, — человек одаренный редкими способностями и поистине страшною энергией, но иезуит с головы до ног. Когда мы с ним познакомились он уже страдал дисентериею (кровав. понос), которая постоянно усиливалась. Врачи советовали ему для верного излечения хоть на несколько недель возвратиться в Европу; но от начальства пришло повеление как можно скорее отправляться во внутреннюю Африку. Он повиновался, и наперед зная, что это будет стоить ему жизни, поспешил к месту своего назначения. Во время переезда он испытал всевозможные труды и неудобства, добрался таки до Хартума и там вскоре умер. Вот мужество, которым часто отличаются католические монахи, и в особенности иезуиты, в противоположность большинству протестантских миссионеров; не будь Рилло иезуитом, я бы искренно удивлялся ему. Но душою миссии был знаменитый, и прославленный в Германии патер Игнатий Кноблехер, из Лайбаха. Впоследствии я — имел случай ближе узнать этого человека и благоговеть перед ним. Его любезность равнялась его учености; он был неутомим в труде, в обращении с своими спутниками [28] весел, скромен и отличался высокою степенью нравственности. Он обладал не только глубокими и обширными познаниями в языках, но также занимался и другими науками; кроме цели, предписанной ему его начальством, он постоянно имел в виду извлечь из своих путешествий еще и научные данные, притом без всяких корыстных соображений. Пока его товарище тратили время на бесполезное или по крайней мере безучастное молитвословие, он не только исправлял все нужные дневные работы, но в тоже время вел превосходный ученый дневник, очень пространный и подробный. Его настойчивость, подобно остальным качествам его души, имела в себе что-то величественное.

Третий монах этой миссии был падре Петремонте, который между нами прозван был Падре Муса. В отношении духа, он — хотя также иезуит — далеко отстал от выше описанных, страстно любил охоту и одержим был самым отчаянным прозелитизмом. В особенности мучило его, кажется, желание присоединить меня к своей церкви вне которой, как известно, несть спасения. Аккуратно каждый день угощал он меня длиннейшею проповедью, которую также неизменно начинал словами: О figlio mio, la strada della salute е apperta per voi! и т. д., a затем в самых черных красках изображал мне помрачение, в котором должна была находиться моя душа, опутанная сетями еретическими. He смотря на эти неудачные попытки, мы с ним все-таки остались большими друзьями.

Остальные духовные лица были Падре дон Анджело Винко и епископ монсиньор Ди Маурикастер. Первый был человек недалекий, притом исполненный необъяснимых противоречий. При каждом порыве ветра дон Анджело, боясь утонуть, отчаянно льнул к мачте нашей нильской барки, при каждой воображаемой им опасности наполнял воздухом свой каучуковый матрац, чтобы в случае кораблекрушения употреблять его наподобие спасительного плота; а впоследствии, мне известно, что он прожил многие годы под 4° С. Ш., между полудикими неграми, и ничего не боялся. — Я узнал после, что царь Нуэр хотел женить его на своей дочери, и страшно рассердился когда Падре Винко объявил ему, что в качестве католического священника он ни под каким видом не может согласиться на такое не духовное предложение. Наш патер был иезуит, но очень добродушный, правдивый и вполне достойный уважения. Разительной противоположностью ему служил пятый монах, — епископ. Он собственно не был членом миссии, а должен был сопровождать ее только до Хартума, и оттуда возвратиться [29] тотчас. Он отнюдь не сообразовался с христианским законом, гласящим что «епископом должен быть человек безупречный.» Он например вовсе не соблюдал правил целомудрия, жил в свое удовольствие и ограничивался тем, что в присутствии строгого постника, падре Рялло, ежедневно читал часослов.

Кроме того к миссии присоединились еще трое светских. Один из них, барон С. С, бывший директором плантации в Батавии, намеревался разводить в Судане кофе и рис в пользу миссии, однако же там оказался пьяницею и по этой причине отправлен обратно в Египет, двое других — молодой Мальтиец и несносный Левантинец — должны были служить при патерах в качестве закупщиков, прислужников и переводчиков.

Следовательно, причислив сюда и нас, все общество состояло из восьми европейцев и двух полуазиатов (Orientalen) к которым впоследствии присоединилось еще несколько слуг из нубийцев. Отъезд был отложен до конца сентября, вследствие чего нам осталось довольно времени, чтобы объездить окрестности Каира, исподволь приготовиться к предстоявшему дальнему путешествию и обдумать свои планы. Большая часть времени ушла на покупки необходимейших вещей. Путешествие во внутреннюю Африку ведь не то, что какая-нибудь другая поездка. Едешь в такие страны где не водится ни мастеровых, ни художников, ни купцов, ни трактирщиков; нужно же к этому приготовиться, нужно запастись всем, что бывает потребно в хозяйстве, начиная от стола и кончая иголкою; приходится обдумать все свои нужды, чтобы потом не подвергаться слишком чувствительным лишениям. Путешественник должен везти с собою платье, белье, бумагу и писчий материал, съестную провизию, уксус, масло, водку, спирт, вино — и всего этого по крайней мере, годовую провизию; также целую аптеку, ланцеты, банки, топоры, сечки, пилы, молотки, гвозди, оружие, огнестрельные снаряды, книги, т.е. путешествия же и карты, и т. д. — и т. д., словом приходится тащить за собою сотни вещей, о которых обыкновенно только тогда и вспомнишь когда они понадобятся. — К тому же, если и найдешь что-нибудь порядочное на одном из базаров Верхнего Египта и Судана, то сейчас заломят неслыханную цену. Перед отправлением в путь следует всякую вещь тщательно уложить и закупорить в ящики, нарочно для того заказанные, и содержать в величайшем порядке. Особенно затруднительно уложить все таким образом, чтобы во первых хорошо сохранить, а во вторых, чтобы не трудно было отыскать в случае скорой надобности. [30]

В этих скучных хлопотах господа миссионеры много помогли нам и советом и делом. Я отнюдь не хочу отвергать тех выгод, которыми мы пользовались от сообщества с членами миссии, но впоследствии, твердо убедился, что испытатель природы должен путешествовать сам по себе, или по крайней мере совершенно независимо от своих сотоварищей, если хочет принесть действительную пользу науке, как то и следует. Однажды потеряв случай завладеть какой-нибудь дельной и ценной добычей, уже редко нападешь опять на такой же. Мы были вовсе незнакомы с краем и под покровительством миссии имели время и случай познакомиться с нравами и обычаями народов, между которых приходилось жить, настолько познакомились что при последующих самостоятельных путешествиях нам это очень пригодилось; пример миссионеров научил нас также побеждать те бесчисленные затруднения, которые встречает в этом деле каждый новичок; но тем не менее мы были в подчинении и зависимости. А это нам много повредило впоследствии.

24-го сентября патеры наняли нильскую барку для проезда Ассуана, (последнего египетского города на границе с Нубиею) ценою за две тысячи пятьсот пиастров. Барку оснастили и нагрузили поклажею. За несколько дней перед тем до нас дошли зловещие слухи: во время восстания Друзов и Маронитов Рилло, своими вдохновенными речами к народу больше наделал вреда могущественному Ибрагиму чем все атаманы горных племен вместе взятые. — Паша назначил большую награду за голову этого опасного возмутителя, а Рилло был настолько дерзок, что сам приехал в Египет. Оказалось что Ибрагим Паша далеко не позабыл чем он угрожал иезуиту в Сирии; одному шейху бедуинов отдано было приказание задержать наш караван и все наши вещи захватить себе в добычу, в награду за усердие. Падре Рилло воспрещалось живому возвращаться в Египет. Он и в самом деле не воротился. [31]

_______________

Пирамиды.

Это было 16-го сентября. Нил был в полном разливе, все каналы полны, поля затоплены. Ездить можно было только по возвышенным плотинам, возведенным между этими временными бассейнами; но погода была такая приятная, солнце так весело золотило громадную поверхность вод, мягкий западный ветер так хорошо раскачивал душистые вершины отягченных плодами пальм, что нас так и тянуло вдаль, к этим ослепительным каменным массам, которые мы теперь видели беспрестанно, изо дня в день, но только издалека. Мы решили сегодня же посетить пирамиды.

Один из наших новых знакомых, барон фон Вреде, приятный собеседник и провожатый отлично знающий местность, обязательно взялся сопутствовать нам. Он помог нам купить необходимую провизию — вина, хлеба, мяса, кофе, свечей и проч., заказал четырех крепких ослов и в 3 часа пополудни вместе с нами выехал из Булака. Путь лежал сначала на Старый Каир, (ныне называемый Масср Атика) куда из Булака ведет широкое шоссе, окруженное цветущими садами и плодоносными плантациями. У Старого Каира мы со всеми пожитками и с ослами стали на Маэдиэ ¹¹ [32] и переправились к Джизеху. Животные, за исключением одного осла навьюченного палаткою, так привыкли к этому способу перемещения, что беспрекословно вошли в лодку; упрямого осла развьючили, двое сильных арабов схватили его за голову и за хвост и насильно повалили на дно барки.

В Джизехе погонщики накупили для себя хлеба и луку, а для животных бобов. Затем по извилистым и глухим проулкам они вывели нас в поле. Тут мы увидели не вдалеке перед собою величавые, мировые здания; но пути к ним казались окончательно перерезанными. Разлив превратил в озеро все пространство лежавшее между нами и пирамидами, и из этой сплошной массы воды там и сям только виднелись селения или возвышенные дороги. Пробираясь окольными путями, от одной деревни до другой, мы наверное проездили втрое больше обыкновенного пути, прежде чем добрались до пустыни.

Поверхность воды оживлялась бесчисленными стаями чаек и уток; в наиболее глубоких местах целые общества пеликанов охотились за рыбою, и аисты быстро удалялись как только издали замечали приближение людей.

Солнце давно уже закатилось когда мы достигли подножия пирамид. При бледном свете луны они казались еще вдвое больше чем на самом деле. Мы разбили палатку на песке пустыни, сгребли песок по сторонам в кучи, на подобие постелей, накрыли их привезенными коврами, зажгли веселый костер среди палатки и ночлег наш принял очень уютный и приятный вид. Однако барону Вреде показалось что не достает чубуков и кофе, он спросил себе трубку и потребовал чтобы приготовили кофе. Как вдруг погонщик объявляет нам бедственное известие, что предмет наших желаний — позабыт, оставлен. Велико было отчаяние, но утешение не долго заставило себя дожидаться. Не чувствительный к ударам судьбы, наш практический проводник взял несколько бутылок привезенного вина и начал приготовлять глинтвейн. Напиток вполне удался и не замедлил оказать свое благотворное действие. Вскоре немецкие песни вырвались из палатки в вольную пустыню, а вслед за песнями и мы потянулись туда же. Вышедши из [33] палатки мы насладились всею прелестью этой чудной ночи. Исполинские здания магически освещались луною и мириадами звезд; свет их изливался на нас в своей неизменной чистоте, воздух был прозрачен и свеж. Спокойствие ночи обнимало пустыню; неслышно было никакого звука, изредка лишь трещал потухающий огонь. Мы не спали почти всю ночь. Перед отходом ко сну Вреде несколько раз выстрелил из ружей, чтобы отбить у соседних арабов охоту к нечаянному нападению на наш лагерь.

На следующее утро спутник наш разбудил нас чем свет. Кругом все еще спало и покоилось в сумраке ночи. У нас в палатке опять горел вновь разложенный огонек; один из погонщиков тут-же варил нам кофе, — Вреде успел таки в течение ночи добыть этого необходимого снадобья.

Утренняя заря алела над высотами Джебель эль мокадам ¹² Вскоре она побледнела в первых лучах восходящего солнца, которые накинули розовую дымку на мощные громады пирамид. Солнечная теплота приятно действовала на нас после ночной прохлады. Позвали партию арабов, которые должны были поддерживать нас при восхождении на пирамиды; их начальник или шэх прикомандировал к каждому из нас по паре дюжих людей, и передал нас в руки нетерпеливых вожаков, с которыми мы начали восхождение.

Прежде всего мы — влезли на крутую и довольно высокую гору, состоящую из мусора и обломков; она то и дело осыпалась под ногами, влезать было трудно и это стоило нам не мало поту. Тут только мы очутились на нынешнем подножии пирамид, и только тогда, когда стоя у одного из углов Хеопсовой пирамиды, взглянули вверх, — только тогда мы могли дать настоящую оценку величию и громадности этих всемирных чудес.

Можно принять за верное, что Хеопсова пирамида теперь больше чем на 50 футов засыпана песком, и все-таки, по измерениям французских инженеров, высота ее равняется четыремстам шестидесяти франц. футам. Каждая ее сторона имеет в длину 720 футов (парижских), Простейшее вычисление показывает, что эта пирамида покрывает собою площадь в 518,400 квадратных футов, и, если принять все здание за сплошную пирамиду, не исключая пустого пространства, занимаемого малыми камерами и внутренними [34] ходами, то кубическое содержание превосходит 90 миллионов парижских кубических футов. Гигантский дух народа, воздвигшего такие памятники, возбуждает удивление; но если сообразить, что огромные глыбы камня, употребленного для постройки, подняты на высоту по наклонным плоскостям, устройство которых еще значительно усложняло и затрудняло работы, то приходится допустить, что труднейшие из наших построек, не взирая на все пособия оказываемые нам силою пара и новейшею механикой, — ничто в сравнении с этими исполинскими зданиями.

Четыре угла пирамид обращены почти абсолютно к. четырем странам света. Мы выбрали для восхождения северную сторону. Проводники вспрыгнули на нижние ступени или уступы, футов в 5 вышиною, — отсюда до вершины насчитывается 202 уступа, и стали тащить нас под руки. Через пять минут нужно было уже отдохнуть, а мы прошли не больше половины. Еще 5 минут и мы очутились на вершине Хеопса, т.е. на площадке величиною в 400 квадратных футов. Площадка довольно ровная, только в середине несколько каменных обломков, исписанных именами, выставляются из общего уровня; разрушитель вершины нашел вероятно что они или слишком велики, или через чур крепко связаны с остальным зданием. Я унес с собою на память верхний конец крупнейшей глыбы.

Утомленные трудным восхождением мы отдохнули, потом обратили взоры на ландшафт, расстилавшийся вокруг. Прежде всего внимание обратилось на разлившуюся воду, из поверхности которой выставлялись подобно цветущим островам феллахские деревни с пальмовыми рощами; затем глаза следили за серебристою полосой, извивающейся по зеленым лугам, — за священным Нилом с его селениями и тремя родственными городами: Булаком, Джизехом и Старым Каиром; направо, вдали, расстилается необозримый пальмовый лес, и из за колеблющегося моря его зелени, точно скалистые острова из зеленых волн, выставляются пирамиды Сакары; налево виднеется миловидная Шубра, с своими свежими, ярко-зелеными садами и выбеленными сельскими домиками. А в самой середине картины красуется столица Халифов, победоносный Каир. Он прислонился к горной цепи Джебель эль Мокадам, Окружен пустынею, объят садами, нивами, пальмовым, рощами, селеньями и тихим пристанищем мертвых, а над ним, подобно властителю на престоле, царит цитадель; минареты сияют в золоте утренней зари, легкий туман облекает все зрелище нежным покровом. [35]

Mope жилищ человеческих; раскинулось во все стороны, из среды их выплывают фантастические формы богато изукрашенных куполов. Наконец прямо под ногами виден наш маленький лагерь, по которому движутся люди, — отсюда они нам кажутся не больше муравьев. Все это видно только с одной стороны, обратись спиною к этой картине видишь совершенно другое, поразительно другое. Тут всего ближе к нам две пирамиды — Хефрена и Микорина, затем, лежащий в песке — сфинкс и засыпанные песком гробницы мумий, а дальше, куда хватает глаз — сплошная пустыня: только и видишь волнообразные холмы желтого песку и серые глыбы камня. Здесь начинается царство «ужасающей, волшебной, ненаполнимой», называемой арабами Сахара, хотя по нашим географическим определениям Сахара начинается еще не здесь.

Невозможно найти контраста более поразительного чем тот, который представляют с высоты Хеопсовой пирамиды виды ливийской пустыни с ее необозримыми песчаными холмами, и зеленеющей долины Нила.

Величественна панорама, открывающаяся с высоты пирамиды, но еще величественнее мысль, что стоишь на высочайшем здании в мире.

Много арабов и феллахских женщин последовало за нами на пирамиду; все они принесли на ладонях по кружке воды, которою предлагали, нам утолить жажду, за малое вознаграждение. Известное проворство здешних грациозных женщин удивило нас меньше нежели та ловкость и меткость, с какою феллахи прыгали с уступа на уступ, чтобы показать нам свое уменье лазить. Один из них взялся в десять минут перейти с вершины Хеопса на вершину Хефрона, и действительно за два пиастра совершил этот удивительный маневр. Для нисхождения с пирамиды мы избрали ту же сторону, по которой поднялись. Сходить нёсравненно опаснее и труднее чем влезать: угол наклонения боков еще на столько крут, что падение угрожает опасностью жизни. Несколько лет назад, один англичанин поупрямился и захотел решительно обойтись без провожатых, но у него закружилась голова и он расшибся на смерть. С помощью наших арабов мы благополучно сошли вниз, и желая посетить внутренность пирамиды немедленно отправились ко входу, который находится на 40 футов выше уровня песчаной равнины; однако первый поход до того утомил нас, что мы не решились тотчас предпринимать дальнейший осмотр и должны были предварительно отдохнуть. [36]

He смотря ни на какие розыскания, вход в большую пирамиду только тогда сделался известен, когда случайно отпала огромная плита известняка, скрывавшая гранитные глыбы, которыми обложен внутренний ход. Тогда сняли и отчистили часть стены, футов в десять толщиною, и дошли наконец до маленького, узкого отверстия которое под углом 25 градусов ведет на сто двадцать футов вниз. Стены этого прохода состоят из полированного гранита; в полу или почве для удобства ходьбы поделаны высеченные в камне углубления. У наружного входа помещена плита с гиероглифическою надписью, в память исследований прусской экспедиции.

Мы вошли внутрь пирамиды с зажженными свечами. Острый, противный запах, происходящий от экскрементов летучих мышей (которыми изобилуют все египетские памятники), делает эту экскурсию в высшей степени неприятною. Чем дальше мы шли, тем странствие было затруднительнее. Совершённое отсутствие вентиляций, постоянно ровная, средняя годовая температура Египта, которая здесь никогда не изменяется, и столбы пыли все вместе стесняет грудь, да к тому еще приходится двигаться, в этом узком и скользком проходе с величайшею осторожностью и в согнутом положении. Таким образом мы дошла до конца спуска, потом стали подыматься по такому же, круто подымающемуся вверх ходу, перелезли чрез несколько огромных каменных обломков, и вошли в третий ход, который быстро повышаясь становится все просторнее и вводит наконец в «покой короля».

Он имеет 32 фута длины, 16 футов ширины, 18 фут. вышины, по стенам выстлан отвесно поставленными громадными камнями, а посредине возвышается саркофаг в 7 футов длиною и 3 фута шириною, который сделан из такого же полированного гранита как и стены; когда по нем ударяют, саркофаг издает гудящий звон, который многократно повторяясь под сводами покоя напоминает собою звон колокола.

«Покой королевы» помещается ниже, но во всем остальном совершенно сходен с первым. Кроме этих двух пустот, найдены до сих пор еще только две; во первых комната, в которую влезают по ступеням или скорее по деревянным перекладинам, вбитым в каменную стену; во вторых глубокий колодезь или шахта, которую успели уже исследовать на глубину 200 футов. Но пыль и духота до того томили нас, что на посещение двух последних диковинок у нас не хватило любознательности.

Две другие пирамиды не выдерживают, сравнения с Хеопсовой: [37] они далеко не так отчетливо построены как эта. На Хефреновой пирамиде заметны еще остатки драгоценных плит из сиенита, гранита и порфира, которыми она была выложена. Некоторые полагают что именно эта пирамида была отделана всех богаче. Вышина ее не превосходит 400 футов; Микеринова пирамида еще ниже.

Бесчисленное количество разбитых гробниц, поломанных стен, оконченных и неоконченных статуй, окаменелые кучи мусора и другие остатки древности со всех сторон окружают пирамиды. На юго-восток от Хеопса покоится могучий Сфинкс, названный у древних египтян Харэмху (Horus am Ilorizonte) Его колоссальная фигура почти пропадает от сравнения с исполинскими соседями; песок, наплывающий с пустыни, угрожает вскоре совсем засыпать его; а от храма, открытого не давно между его передними ногами, не осталось никаких следов. Один из ученых, исследовавших сфинкса, утверждает что на груди его высечены греческими буквами два стиха, которые от разобрал и передает так:

"Твое священное чрево положили здесь бессмертные боги,

Для охранения земли, приносящей пшеницу".

Лицо сфинкса не представляет теперь никаких признаков красоты, так часто восхваляемой древними летописцами: оно сохранило нубийский тип, но варварски изуродовано.

Отсюда мы возвратились в свою палатку, в которой между тем образовался целый базар. Феллахи, живущие в соседних деревнях, натащили маленьких мумий и священных жуков, вылепленных из глины, а также множество черепов собственного изделия, которые они выдавали за черепа мумий, и желали нам продать. За несколько пиастров, получаемых с европейца за подобный товар, эти бедняки роются в драгоценных художественных гробницах и вытаскивают оттуда трупы, покоившиеся по нескольку тысяч лет, При этом конечно случается что феллах разбивает интереснейшие, драгоценные плиты, покрытые гиероглифами; но это ему нипочем, он знает что за награбленные сокровища искусства получит деньги, а до остального ему дела нет. Уж и теперь становится необыкновенно трудно достать какую-нибудь настоящую древность, потому что названная отрасль промышленности побудила феллахов разорить большую часть гробниц; поэтому феллахи нынче сами фабрикуют подобные вещицы; они вытачивают из камня жуков и изображения мумий, чеканят медные монетки, обертывают кусочки настоящего папируса простою бумагой, пропитанной кофеем для [38] придания ей приличной желтизны, и все это сбывают тароватым англичанам. Они и с нас хотели взять очень дорого за свои товары: но Вреде дал им ровно в десять раз меньше того что они запросили, и за эту цену достал у них все чего нам хотелось.

В три часа пополудни мы убрали свою палатку, в Джизехе наняли себе лодку и к началу ночи приплыли на ней прямо в Булак.

_______________

Комментарии

1. Богумил, Гольц (Ein kleinstadter in Egypten).

2. Вообще думают что морская болезнь проходит, как только ступишь на твердую землю. Это совершенно ошибочно: морская болезнь иногда преследует еще несколько дней спустя; по крайней мере головная боль и шум в ушах остаются еще довольно долго.

3. Ceratonia Siliqua, Цареградские стручки, сладкие черные стручки.

4. Дахабиэ — в переводе золотая, название местных лодок.

5. Гольц, Ein Kleinstaеdter in Egypten,

6. Это слово часто произносят Батн-эл-бахер, что значит коровий живот; это совершенно неправильно; тогда как баттн эль бахр означает чрево реки и указывает на топографическое расположение русла, которое отсюда расходится к северу на два рукава: Дамиат и Гешид.

7. Махерузет или Махеруза, прозвище Каира, означающее Богом хранимый, от слова, хараза, т.е. охранять, защищать.

8. Маср означает главный город, но это наименование почти исключительно принадлежит Каиру. Кахира значит победительный и в переносном смысле непобедимый от этого слова произошло название Каиро.

9. Хашиш — наркотический экстракт из конопли действующий почти также как опиум.

10. В переводе, смотри, господин! Твоя спина, твоя нога, твой правый бок, около тебя, твой левый бок, твоя голова (в опасности), смотри, верблюд лошак, осел, конь, береги свое лицо, смотри вперед; о ты, Хранитель (Бог) спаси! Осторожнее, господин!

11. Для переправы с одного берега Нила на другой, на всяком сколько-нибудь бойком месте находятся перевозочные лодки, называемые маэдиэ. Они принадлежат правительству и сдаются перевозчикам в аренду, с правом получать с пассажиров известную плату. Такса назначена с одного человека по 5 пар (пара — около 1/8 коп. сер.), за осла 10 пар; за лошака по полупиастру, за лошадь, быка или тюк товаров по 1 пиастру, за верблюда по 2 пиастра.

12. Горная цепь, идущая вдоль правого берега Нила, в переводе означает: вверх или вперед выдающиеся горы.

(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: Путешествие по Северо-Восточной Африке или странам подвластным Египту: Судану, Нубии, Россересу и Кордофану, д-ра Эдуарда Брэма. СПб. 1871