НЕСЧАСТНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ФИЛИППА ПАНАНТИ,

бывшего в плену у алжирцев.

(Окончание.)

В стесненном положении, в каком находится ныне Европа, по причине величайшей несоразмерности между количеством произведений и потребностями жителей; когда повсюду бедный ищет работы — и не находит; ремесленник предлагает свои изделия — и никому они не нужны: в сих критических обстоятельствах, никакое предприятие не может быть столь благодетельно, столь вожделенно, как открытие новых истоков для наших мануфактур, которые не находят уже сбыта в старой Европе. Ужаснейший беспорядок произошел в системе нашего [536] государственного хозяйства: ныне народы европейские соперничествуют взаимно не ради пустой мечты торгового перевеса и не для того, чтоб продать более и дороже; но только чтоб жить, чтоб не уморить с голоду всех ремесленников и работников бесчисленных наших фабрик, которые мы столь безрассудно размножили, и коих уничтожить не можем без того, чтоб самим не погибнуть вместе с ними. Если хотим избежать тех ужаснейших бедствий, коих одно воспоминание заставляет содрогаться, и коих начало мы уже испытали: то поспешим открыть новые обширнейшие торжища для наших фабрик; распространим вкус к нашим художествам, наслаждениям и выгодностям жизни между грубыми народами, бывшими доныне варварскими; и приучим их покупать наши изделья, коими завалены все наши фабрики, и которые [537] нам непременно нужно продать, если не хотим умереть с голоду. (До такой крайности Россия еще не доходила, частью по причине величайшего пространства областей своих, а более потому, что большая часть народа (⁵/₆ долей) приписаны к земле, питательнице всех смертных! Однако же пример иностранных государств да послужит нам в предостережение, чтоб не усиливаться преждевременно распространять фабрики наши, а сохранять в умножении оных благоразумную соразмерность, и никогда не забывать, что главное основание богатства, могущества и благосостояния нашего отечества есть земледелие. Прим. перев.)

Ни одна страна на свете не может лучше благоприятствовать сим человеколюбивым желаниям, как Варвария. Если бы сей пространный берег Африки, отделенный от Европы узким морем, или лучше сказать, озером, находился не во власти разбойников, но во владении миролюбивого, просвещенного правительства: то природные тамошние жители скоро соединились бы с нами самою выгодною для обеих [538] сторон торговлею. Сия прекрасная страна неоднократно была средоточием просвещения и роскоши; богата, и многолюдна в правление карфагенцев, римлян, вандалов и мавров. Сообщения ее со всеми берегами Европы вдоль Средиземного моря гораздо удобнее и скорее, нежели сих самих берегов с их столицами; перевоз товаров из Марсели и Генуи в Тунис или Алжир был бы несравненно способнее и дешевле, нежели в Париж, или даже в Турин и Милан. Катон принес в римский Сенат свежие фиги, сорванные под стенами Карфагена; а известно, что плоды сии через три дня уже не годятся к употреблению: сим убедил он Сенат к разрушению процветавшей тогда Карфагенской республики. Не должно ли сие же самое доказательство еще более склонить нас к восстановлению сей Империи, столь близкой к нам и удобнейшей для взаимной торговли? [539]

Великолепный берег Африки, щедро наделенный всеми дарами благодетельной природы, предназначен быть обиталищем более 60 миллионам жителей, которые могли бы там блаженствовать в изобилии: ныне едва ли 5 миллионов влачат жизнь бедную, несчастную, в варварстве и угнетении! Конечно мы не имеем права заставить соседей наших принять нашу веру, наши законы и нравы: но можем требовать от них, жить с нами в мире и соблюдать права народные, как в политических, так и коммерческих сношениях. Варварские правительства бесчисленными насильствами, вероломством и нарушением священнейших трактатов сами вызывают европейские державы, положить конец их тиранству.

Мы привыкли судить о землях, лежащих от нас к полудню, как о таких, которые почти не удобо-обитаемые, будучи вечно палимы лучами [540] знойного солнца; но те, коим случалось быть в Варварии, говорят о ней, как о райской стране. Так изображает ее и г. Пананти. При первом вступлении его на берег африканский, невзирая на жестокую участь, ему угрожавшую, он поражен был удивлением при виде сей великолепной, прелестнейшей земли. ”Нет в свете страны,— говорит он,— более облагодетельствованной природою, как Варвария. В древние времена, берег африканский почитался, после Египта, самою богатейшею и плодороднейшею из всех Римских провинций, одною из обильнейших житниц города, господствовавшего над вселенною. Латинские писатели называли его душою республики, перлом Империи, speciositas totius terrae florentis; и римские императоры, вельможи и богачи не знали большего наслаждения, как иметь на сем цветущем берегу свои дворцы и загородные дома. [541]

Климат здесь здоровый и благорастворенный, хотя воздух свежестью своею вреден для слабого зрения и груди. Времена года имеют всегда правильный свой ход и порядок неизменный; правда что иногда летние жары бывают чрезвычайны, но они всегда около полудня умеряются прохладою северного ветра. Болезни здесь редки; моровая язва не свойственна сей земле, но всякий раз приносится сюда из Константинополя. Более двадцати лет ее здесь не было (Ныне (в 1818 году) она там свирепствует. Прим. Перев.); и можно бы совершенно предохранить страну сию от сей заразы теми же предосторожностями, какие против нее употребляются в Европе.

Теплота воздуха, умеряемая прохладою с моря и бесчисленным множеством ручьев и речек, текущих с гор, чрезвычайно благоприятствует плодородию земли и превосходству [542] по вкусу и величине земных произведений. Ячмень родится в величайшем изобилии и составляет главную пищу жителей. Пшеница, кукуруза (Турецкая пшеничка) и некоторого рода крупный горох, называемый garencos, родятся также в изобилии; сей последний употребляют в пищу жареный. Индейских фиг великое множество; дерево сие чрезвычайно скоро принимается, почему и употребляют его вместо живой непроницаемой изгороди около фруктовых и виноградных садов. Лозы виноградные поднимаются весьма высоко: их развешивают гирляндами от одного дерева до другого, что представляет прелестный вид; некоторые бывают толщиною с тутовое (шелковидное) дерево. Оливковые деревья растут целыми рощами, даже и дикие; есть еще некоторый род шиповых деревцов, коих плод вкусом и величиною весьма походит на испанские оливки. Гренаты втрое [543] крупнее итальянских; дыни величины чрезвычайной; лимонов, померанцев и апельсинов великое множество и превосходного вкуса; каштановых дерев мало, и каштаны мелки, однако вкусны. Дубы превысокие; есть род дубов, известный у натуралистов под названием quercus ballota: плод на них вкусом похож на каштаны; жители много употребляют его в пищу. Сей род дубов находится также и в южных провинциях Испании; весьма бы полезно было, развести его и в Италии. Есть также особый род кипарисов, коих ветви подымаются пирамидально до высоты чрезвычайной. Везде встречаешь миндальное и шелковичное деревья; также indigofera glauca употребляемый красильниками; la cineraire des marais употребляемый от каменной болезни и завалов; xenna, из коей африканцы выжимают сок, и красят им ногти на руках и ногах; scilla maritima, bulbosa, radicata, низкие пальмы, коих плоды весьма мелки; caccharum cylindricum, agrostis pungens, а в долинах: cistus odorata, erica arborea, и превосходный cactus, самые питательные растения для корма овец, распространяющие приятнейший [544] запах в воздухе; лавровое дерево (de laurier rose) прельщает взор и обоняние даже среди лета, когда поля бывают палимы зноем солнечным. Холмы покрыты тмином и розмарином, которые очищают воздух и служат вместо дров для топки. Иногда встречаются обширные плантации тех превосходных белых роз, из коих делают самое чистое розовое масло.

Хотя и нет здесь сахарных плантаций, однако сахарный тростник родится весьма хорошо, а особливо лучший оного сорт, называемый солиман, коему подобного в свете нет: он гораздо выше и сочнее обыкновенного. Известно, что сахарный тростник не есть растение природное Антильским островам, а привезен туда из Варварии и Сицилии. Но ни одно растение сей плодородной земли не может сравниться своею пользою и выгодою для человека, с лотосом и пальмовым деревом...” и проч.

Такова сия великолепная страна, толь щедро наделенная природою, толь выгодно расположенная для торговли с Европою, толь славная в летописях гражданского образования! Кто бы поверил, что 13 или 14 тысяч [545] отважных разбойников, набираемых в другой части света, чуждых сей стране своими нравами, обычаями, языком, образом мыслей и чувствований, ненавидимых природными жителями, над коими они тиранствуют, могли удержать владычество над сею страною в продолжение более трех столетий? Кто бы поверил, что в то время, когда европейские правительства ведут жестокие, кровопролитные и продолжительные войны за какой-нибудь клочок земли, за бесплодные степи или топкие болота, не нашлось ни одного, которое бы предприняло гораздо удобнейшую экспедицию, дабы исторгнуть у африканских разбойников пространные, богатые и плодороднейшие области, которые при хорошем управлении были бы драгоценнее перувианских и бразильских рудников? Снаряжают с несметными пожертвованиями страшные экспедиции для покорения диких степей за отдаленнейшим океаном; а под рукою оставляют прекраснейшую страну, бывшую некогда их достоянием, во власти разбойников, которым еще и дань платят! Сии разбойники утвердившиеся здесь изменою Барберуссы, к стыду [546] образованных наций, удержали за собою владычество над сею страною, истребили науки, художества, торговлю, земледелие и всякую полезную промышленность, которые некогда процветали здесь в правление мавров. Не довольствуясь тем, что тиранствуют над угнетенным, беззащитным народом, сии хищники вооружают каперы, рассылают их по морям, перехватывают купеческие суда, делают высадку на берега Европы и увлекают в неволю несчастных жертв беспечности своих правительств; таким образом, доставая грабительством несметные сокровища, употребляют оные для утверждения тиранского владычества своего над Африкою.

Наконец, когда господствующая на морях держава, раздраженная многократными насильствами сих корсаров, решилась унизить гордость алжирского дея: тогда, казалось, настал час разрушения сего варварского правительства. Но что же последовало? Великобританский флот явил только свою природную неустрашимость, сжег город, не участвовавший в злодействах правительства; но вместо того, чтоб преломить железный скипетр [547] африканских тиранов и учредить в той стране правление благонамеренное, Великобритания признала верховную власть дея и турецких янычар, как будто они составляют законное правительство; оставила природных тамошних жителей, мавров и береберов, под ярмом прежних деспотов, и ничем более не обеспечила плавания по Средиземному морю, как только ничтожным трактатом, коего исполнение или нарушение зависит от собственного их произвола (Очень недавно писали в газетах, что португальские корабли держат в блокаде тунисских каперов, нашедших себе убежище в Гибралтаре. Можно бы подумать, что Англия в союзе с алжирцами! Прим. Перев.).

Алжирское правительство.

”Алжирские турки были прежде турецкая милиция, присланная для защищения сей страны и для удержания оной в подданстве и покровительстве Порты Оттоманской. Но лишь только сии отважные янычары успели утвердиться в сих областях, как отреклись повиноваться, и сами сделались повелителями. Они сами постановляют и низвергают своих начальников, занимают все государственные [548] должности, содержат в рабстве африканцев, налагают подати и угнетают природных жителей. С тех пор Алжир сделался театром беспрерывных революций, где кровь льется непрестанно.

Каждые два года алжирское правительство посылает своих комиссионеров в Левант для набора рекрут в пополнение ежегодной убыли в милиции, случающейся от войны, болезней и смертных казней. Набор делается из самых подлых людей в Константинополе и величайших злодеев, но отважнейших и неустрашимых. Люди сии в таком презрении в Леванте, что ни одна турчанка не согласится ехать с ними в Алжир. Но лишь только они придут в Африку и вступят в число ратников алжирской милиции: тотчас принимают на себя гордый вид, придают себе название еффендиев, с наглостью и презрением смотрят на всех христиан и на природных жителей, и выше себя никого на свете не ставят. При всей своей гордости они нимало не стыдятся своего низкого происхождения, и еще хвастаются тем, что умели из грязи возвыситься толь высоко. Дей [549] сказал однажды европейскому консулу: ”Отец мой солил языки в Пере, а мать моя продавала их в Константинополе поэтому я знаток в языках: однако я никогда не находил такого дурного, как твой.”

Хотя сия турецкая милиция состоит не более, как из 12 или 13 тысяч солдат: однако они держат в подданстве пять миллионов жителей, которые их ненавидят, но боятся и повинуются им. Правда, что народ сей от долговременного угнетения сделался подлым, униженным, а следовательно и робким.

Подозрительная политика алжирского правительства всемерно старается удалять турецких солдат от всяких связей с природными здешними жителями, употребляя их единственно орудиями и сообщниками своего тиранства. По сей причине правительство ненавистным оком смотрит на тех турок, кои женятся на мавритянках; и очень недавно один богатый мавр казнен за то, что отдал дочь свою в супружество за янычарского агу. Но любовь и сребролюбие сильнее всех законов: многие турки женятся на дочерях мавров, выбирая из них [550] прелестнейших и богатейших. Мавры охотно вступают в родственную связь с турками, чтоб приобрести себе защитников от насильства. Дети, рожденные от такого брака, называются хилули: они суть тоже, что метисы и креольцы в колониях американских. В Тунисе они получают жалованье тотчас после своею рождения, и считаются солдатами; но в Алжире не прежде, как в возмужалых летах. Однако же турки презирают их, и никогда не дают им возвыситься к вышним должностям. По большей части они вступают в купеческие конторы поверенными или агентами; и хозяева хвалят их верность и сметливость. Хотя же они суть отрасль обеих народов, турецкого и мавританского, однако предпочтительно привязаны к маврам, и с ними живут согласно; число их с каждым годом умножается, и они становятся более и более страшны туркам. Надобно ожидать, что они рано или поздно сделают революцию в Алжире, и мы увидим какого-нибудь хилули правителем сей страны, подобно тому, как мулат и негр царствуют на острове Гаити. (Сен-Доминге.) [551]

Правление в Алжире есть военно-деспотическое, смешанное с демократическим. Глава правительства, или дей, есть неограниченный, самовластный деспот, перед коим и первый министр и последний подданный суть ничтожные рабы. Хотя же для совещания о важнейших государственных делах и учрежден верховный Совет, или Дован (а не Диван, как европейцы называют неправильно) состоящий из старших военных начальников: но он имеет только тень власти; а все зависит единственно от произвола дея. Управление государственных дел разделено на разные департаменты под начальством министров; таким образом есть министры: внутренних дел, юстиции, военный, морской и духовный: сию последнюю часть заведывает муфти. Каждый министр есть маленький деспот в своем подведомстве; порядок управления совершенно военный: все по приказам; все дела решатся на словах. Но как всякий подданный имеет право прийти к дею, и принести ему жалобу: то сие весьма много умеряет самовластие министров. [552]

Дей избирается всегда из числа солдат, и должен быть природный турок. Достоинство его никогда не есть наследственное, но избирательное. По смерти дея, всякий солдат идет во дворец, и подает свой голос. Предлагают, кого кто хочет; но ежели он не будет иметь в свою пользу голосов всех, то исключается; и продолжают выбор до тех пор, пока не выберут кого единогласно. Избранный должен быть деем, хотя бы он и не хотел: ибо все, что происходит на земле, было от века веков предназначено на небеси, и ни один смертный не может воспротивиться сей всевышней воле. Однако ж это не мешает какому-нибудь мятежнику поднять меч против своего государя, и насильственно занять его место: ибо и сие, по мнению мусульманов, было предопределено судьбою; следовательно, должно случиться на земле.

Можно себе представить, какое то шумное и мятежное собрание солдат, от которых требуют единогласного выбора. Никогда не проходит без кровопролития и ужаснейших насильств. Иногда большинство голосов провозгласить кого-либо деем; но в [553] то же время недовольные янычары, собравшиеся толпою в других комнатах дворца, вторгаются с бешенством в ту залу, где происходит выбор, изрубят нового дея, и на место его поставят своего, который весь в крови, пролитой его рукою, облекается в царскую порфиру и принуждает устрашенных наречь себя деем. Часто янычары взбунтовавшись в казармах посылают от себя герольда к дею, и велят ему выйти из дворца; как скоро он повинуется, ему отрубают голову. Иногда отравляют его ядом; иногда умерщвляют его, когда он идет в мечеть; но всего чаще какой-нибудь смельчак рассекает ему голову в собрании дивана, и тою же саблею заставляет всех преклонить пред ним главы. Сии жестокие тираны, как скоро захватят себе верховную власть, то ударяя мечом, произносят сии слова, которые от них перенял европейский хищник: ”Бог дал мне его: никто да не дерзает к нему коснуться!” (Dieu me l’a donne: hony soit qui mal y pense!) Обыкновенное правило алжирских тиранов есть то же самое, какое и татарских завоевателей: ”Кто хочет, [554] чтоб народ был спокоен, тот не должен ни на минуту оставлять в покое свой меч.”

Как скоро изберут нового дея, то надевают на него кафтан, или род царской мантии; он всходит на возвышенное место, как бы на трон; тогда все кричат: ”Мы согласны! Будь нашим начальником! Дай бог тебе счастья!” Муфти провозглашает его деем, после чего читают ему краткое наставление о его обязанностях, в котором изъяснено: что поелику бог призвал его управлять царством, то должен он власть свою употреблять на то, чтоб наказывать злодеев, всякому давать суд и правду, охранять безопасность и тишину государства, и исправно давать жалованье войску. Ближайшие к нему целуют руку нового государя, все преклоняют главы, гром пушечный возвещает народу об избрании государя; тем кончится церемония.

Непосредственно за выбором следует всеобщая перемена важнейших государственных чинов. Новый дей не только казнит всех своих соперников, но часто предает смерти [555] всех министров своего предшественника, захватывает их сокровища, принимает подарки от тех, кого он выбрал на их места, наполняет свою казну, но в тоже время рассыпает золото солдатам, умножает свою партию и укрепляется на троне. Али-дей (Третий перед ныне царствующим деем; тот самый, которому англичане отмстили бомбардированием Алжира.) взошедши на престол после трагической кончины Ибрагим-дея, прозванного сумасшедшим, предал смерти не менее 1700 человек; когда же стали роптать на такое варварство, то он не только не укротил своего кровожадного нрава, но еще под предлогом открытого заговора, пролил реки крови в Алжире. Алжирский деспот не почитает себя обязанным за свое возвышение любви и отличию народному; но взирает на трон, как на добычу, приобретенную собственным его мужеством, или как на дар судьбы неизменной, и потому предается необузданности страстей, свойственных всякому счастливому атаману разбойнической шайки.

Первоначально было установлено сменять дея через шесть месяцев; но [556] как скоро первый дей получил власть неограниченную в свои руки, то уже не захотел уступить ее добровольно. Последующие за ним деи держались того же правила, и ныне закон сей совсем забыт. Сначала дей был не что иное, как наместник султана, или военный губернатор в одной из турецких провинций; но как скоро он увидел власть и силу в руках своих, то сделался независимым и самодержавным. Хотя же выбор дея производится по обрядам и в духе республиканском, но власть его самая деспотическая и неограниченная. В государственных бумагах имеет он титул Превосходительного; так величают его и прежние его товарищи. Мавры называют его султаном; а иностранцы придают ему титул Величества.

Дей имеет право вести войну и заключать мир. Он собираешь Диван, когда ему угодно; налагает подати, и распоряжает всеми государственными делами, выключая касающихся до веры. Он есть верховный судья во всех делах гражданских и уголовных, и никому не обязан отчетом в своих решениях. Следовать мнению своего [557] Совета, или отвергнуть его без всякой причины, зависит совершенно от его произвола. Никому и на мысль не придет, воспротивиться его воле или хотя усомниться в его справедливости: это было бы противиться воле самой судьбы. Всякой мусульманин верит, (и сия вера внушена ему от самых детских лет) что когда провидение небесное даровало избранному своему на земле всю свою власть, то оно же ниспослало ему и свою премудрость. Почему тотчас по избрании дея, бывшие прежде равные ему, первые повергаются к ногам его.

Главное занятие дея состоит в том, чтобы дать суд и правду всякому подданному. На сей конец он большую часть дня бывает в Судебной Палате. Здесь в передней части залы сделано возвышение из кирпича и камня, покрытое богатым ковром и львиною кожею: это трон дея. Он приходит сюда после шаба, то есть, после ранней утренней молитвы, которая совершается каждый день при восхождении солнца; севши на трон, он выслушивает жалобы и решит; в одиннадцать часов уходить обедать; после обеда опять возвращается на [558] трон в Судебную Палату, и остается до вечерней молитвы, совершаемой при захождении солнца. Это бывает каждый день непременно, кроме четверга, оставляемого для домашних его дел и пятницы, (Пятница у турок то же, что воскресенье должно быть у христиан: это день субботний, святити его.) посвящаемой молению в мечети. Всякий имеет право, приносить свои жалобы прямо дею. Гойя, или статс-секретарь, записывает его решения и приказы. Позади трона стоят паши в готовности принять его повеления, и немедленно исполнить оные. Все чиновники находятся на своих местах, один подле другого, чтобы сношения были как можно скорее и удобнее. Министры заседают в другой палате дворца, насупротив дея; нижние чиновники сидят перед дворцом на лавках, всяк легко находит того, кому имеет что сказать; все делается отменно скоро, без малейшей проволочки, и могу сказать, с таким усердием и ревностью, которая меня удивила...”