НЕСЧАСТНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ФИЛИППА ПАНАНТИ,

бывшего в плену у алжирцев.

(Продолжение.)

”Невольничество имеет в себе, не знаю что-то подлое, постыдное, омерзительное для взора, отвратительное для сердца, унизительное для ума. Трудно преодолеть себя, чтоб не презирать сего гнусного творения, которое может терпеть толикое уничижение. Сами невольники, привыкши быть угнетаемы и презираемы, унижаются в чувствованиях до того, что почитают себя столько же презрения достойными, сколько и несчастными. Сии железные цепи, который у нас служат знаком бесчестия и преступления, уничижают тех, кои осуждены влачить их. Сын просвещенной Европы, в оковах невольничества, привыкает думать о себе, что он низшей натуры, нежели [512] сии дикие варварийцы, его тираны; человек, рожденный в свободном состоянии и научившийся устремлять взоры к небу, преклоняет главу, отягченную ярмом невольничества, и начинает думать, что он ничем не лучше рабочего скота. Душа нередко очиается в горниле злополучия; но в невольническом состоянии есть что-то подлое, убивающее бодрость духа, подавляющее все благородные чувствования, и лишающее человека всего его достоинства. Добродетель, торжествующая над всеми бедствиями жизни, часто ослабевает и умирает в сердце, измученном жестокостью людей. Уныние и отчаяние, отнимая бодрость духа, портит и развращает сердце: душа благородная и дух возвышенный способны питать добродетель, но подлые чувствования рождают только порок. Самая вера, сия твердейшая опора несчастных, на которую благочестивый опирается, когда все вокруг [513] его рушится и падет — сия святая вера часто бывает бессильна подкрепить человека, изнемогающего под бременем тяжкой неволи. (Сие бессилие не должно приписывать вере (ибо она всесильна) но маловерию. Примечан. перев.) Несчастный не обращается к Небу, видя себя оставленным на земле. Если бы по крайней мере сии злополучные, страдая вместе, вместе слезы проливали, взаимно горести свои делили, и друг друга подкрепляли; но нет! Дружба, сия кроткая утешительница огорченных, не находит места в сердцах людей, всеми оставленных, беспомощных и преданных отчаянию. Вместо того, чтоб любить и ободрять себя взаимно, они один другого ненавидят, и завидуют один другому. Кто слишком много терпел от жестокости людей, в том иссыхает наконец источник сострадательных слез, и потухает пламя человеколюбия и всех нежных [514] ощущений: сердце его делается нечувствительным и жестоким.”

Нет ничего поразительнее, как сие свидетельство очевидного наблюдателя о влиянии невольничества на нравы людей. Здесь видим мы, до какой степени иго неволи унижает характер человека, отнимает бодрость духа, внушает презрение к самому себе, ожесточает сердце и делает его неспособным ни к каким благородным ощущениям. Довольно других примеров подтверждают сию горестную истину. Мы знаем, что во время великих народных бедствий, мора, голода, страшных землетрясений, или поражений войска, сердце человеческое, среди опасностей и страданий, сжимается и, так сказать, вытесняет все человеколюбивые ощущения; эгоизм объемлет всю душу, наполняет все мысли; человек заботится только о сохранении собственного своего бытия, и с бесчувствием взирает на [515] страдания и погибель других. Мы знаем, что когда народ, или какой либо класс народа, обременен всеобщим презрением и уничижением, то почти всегда он делается подлым, низким и презрения достойным. (Жиды, цыгане, греки — древние гелоты, негры-невольники, рабы, индейские париасы и проч. и проч.) От времен Гомера доныне, истина сия, бесчисленными опытами подтвержденная, осталась непоколебима: что правительство, охраняющее свободу граждан, делает их добродетельнейшими тем самым, что внушает им почтение к самим себе; а деспотизм, содержа людей в оковах рабства, делает их подлыми еще более, нежели несчастными.

Уничижение христиан на берегах Варварийских представляет нам в истинном виде бедственную участь негров невольников в американских колониях. Тамошние колонисты [516] беспрестанно твердят: что сей низкий род людей не заслуживает нашего сожаления; что сии черные, будучи поставлены от самой природы на средней ступени между человеком и скотом, сами признают себя творением низшей натуры; что они рождены служить и терпеть; что они не имеют даже понятия о чувствованиях возвышенных, о высокости ума, благородстве духа и достоинстве человека; что все их добрые качества, ежели есть в них какие, ограничиваются только теми, которые свойственны и домашним животным. — Европейцы сами унизили характер негров, и сами им же ругаются! Сии подлые качества, в которых они упрекают негров, суть дело их самих; и кажется, как будто провидение с намерением хотело уличить их в неправде, допустивши африканцев заплатить нам тем же на берегу Варварийском: здесь европеец, белый, невольником у [517] черных африканцев, поруган, уничижен и поставлен наряду с рабочим скотом; и он так же забыл все преимущества человека, и в сердце его истреблены все чувствования благородные, человеколюбивые, сострадательные; и он сделался ленивым, жестоким, подлым и обманщиком, от того единственно, что стал невольником! — Боже сохрани, чтоб мы пожелали кому либо испытать такое ужасное несчастье, каково невольничество! Но если уже надобно, чтоб африканцы отмстили христианам за бесчеловечие к их соотечественникам; если надобно, чтоб две или три тысячи братий наших томились в неволе в темницах алжирских, столько же в тунисских, столько же в трипольских, в марокских и могадорских: то по крайней мере простительно желать, чтобы те только, кои отвергают права и достоинство человека, испытали сами сию жестокую участь, и [518] чтоб те только доставались в неволю к варварийцам, кои сами имеют невольников!

Пожелаем лучше, вместе с г. Пананти, чтобы европейские монархи, недавно с толиким великодушием уничтожившие торг невольниками, согласились также, общими силами положить конец невольничеству христиан на берегу Варварийском, и разрушить правительства, живущие разбоями и хищничеством христиан. Время уже снять позор данничества, налагаемого на могущественнейшие державы горстью отважных разбойников, и учредив в сей благословенной природою стране правительства миролюбивые и просвещенные, возвратить мавританцам век прежнего цветущего их состояния, обеспечить для всех торговлю на Средиземном море, и открыть европейской промышленности новые пути к сбыту ее изделий, в обмен за неистощимые земные [519] произведения, коих Африка всегда была житницею.

Король пруской в Предисловии к Истории своего времени покушался двоекратно осмеять войну, начатую, по словам его, за два уха отрубленных испанцами. К несчастью, не один Фридрих судил так ложно о том, что составляет истинное величие и достоинство нации. В самом деле, нет ничего превосходнее, ничего величественнее в гражданском обществе, как сей единодушный союз целого народа, для защиты каждого гражданина общими силами; сие взаимное всех обязательство, почитать оскорбление нанесенное одному лицу, кто бы он ни был, за оскорбление целому народу, требовать от обидевшей стороны полного удовлетворения, и в случае отказа, дать почувствовать, что благородный, независимый народ не оставить без мести неправедной обиды.— Действительно, война 1739 года [520] началась от того, что старый матрос Хенкинс, будучи варварским образом изуродован испанцами, предстал в английском парламенте без ушей и носа. Он сказал, что во время его казни, он предал душу свою богу, а мщение отечеству. И сие отечество, вняв воззванию своего сына, покрыло себя славою, какой не мог приобрести король пруской завоеванием Силезии: ибо слава та была истинная!

Если бы европейские государи не были приведены в заблуждение насмешкою Фридриха II, то бы не стали терпеливо сносить толиких оскорблений, несравненно ненавистнейших и несправедливейших, причиняемых не одному какому-нибудь матросу, но многим тысячам их подданных; не из ненависти к кому-либо, и не под предлогом какой-либо вины, но из ненависти к европейцам, к их правительствам, к их религии, ко [521] всему, что только есть для нас священнейшего, ко всему, что мы поставляем величайшею честью, защищать нашею кровью!

Война варварийских правительств против христиан есть истинная война против нашей религии. Они воюют не для отмщения за какие-либо причиненные им обиды или оскорбления; и не для каких-либо политических видов, например, чтобы обеспечить себе на предбудущее время прочный мир и спокойствие; нет они воюют единственно для того, чтоб грабить и истреблять все, что носит на себе имя христианское. Захватить наших соотечественников и друзей, излить на них всю свою фанатическую злобу, дать им почувствовать уничижение, поругание, мучения, которым желали бы они подвергнуть всех христиан:— вот для чего каперы их беспрестанно пенят море! вот для чего они нарушают трактаты, [522] тотчас по заключении оных, не считая себя обязанными сохранять клятвы свои ради неверных! вот для чего меняются флагами, и называют себя то алжирцами, то тунисцами, то трипольцами, всякий раз, когда переменив имя, и под ложным флагом, могут источить злобу свою на христиан!

Г. Пананти нимало не сомневается, что бомбардирование Алжира, учиненное английским флотом, не только не обеспечило мореплавателей по Средиземному морю и купечествующих в Варварии, но еще усугубило их опасности. Правда, что дей принужден был освободить пленных, бывших в Алжире; но злоба его против христиан и алчность мщения вышли из пределов. Он испытал самое чувствительное оскорбление; но могущество его от того нимало не уменьшилось. Ибо не должно думать, будто смерть восьми или десяти тысяч мужей, жен и детей, и истребление [523] пожаром множества домов и житниц мирных граждан, было бедствием народным в глазах тирана африканского; совсем нет! Он считает сие не больше, как личным себе оскорблением, тем вящею разрывается досадою, что должен был поругание сие терпеть от того низкого рода людей, которых он называет неверными, и презирает. И с той самой минуты он не упускал помышлять об отмщении. Правительства африканские, бывшие дотоле во вражде, соединились взаимно тесным союзом. Они снова признали верховную власть Порты Оттоманской, дабы прикрыть себя ее покровительством, которым прежде пренебрегали. Между тем беспрестанно работают над новыми укреплениями города и берегов, строят новые корабли, набирают войско в Константинополе и Леванте, не щадя ни трудов, ни денег, и может быть не так далеко то время, когда [524] европейские консулы в Алжире будут изрублены в куски, торгующие там купцы обременены оковами, и страшные орды корсаров рассеются по всем морям и снова начнут свои разбои.

Не бомбардированием надлежит наказать варварийцев: мера сия жестока, когда несправедлива! — но учреждением в той стране правительства просвещенного, миролюбивого, благонамеренного, с подкреплением его военною силою. Надобно отнять у корсаров сию страну, которою они владеть не достойны и сделать мавров счастливыми, а не наказывать их за преступления их тиранов, в коих они не виновны. История свидетельствует, что нет в свете страны, которую легче было бы завоевать, как Мавритания; и что таковые предприятия почти никогда не оставались без успеха. Римляне вступили с войском в Африку в самом центре северных ее берегов, и овладевши Карфагеном, [525] распространили владычество свое во все стороны, и сделали Нумидию и Мавританию Римскими провинциями. Вандалы вошли туда через пролив Кадикский, и всю сию страну покорили под свое иго от запада на восток. Белизарий с греками, отправясь из гаваней сицилийских, по следам Сципиона, сделал высадку на берега африканские в самом центре их, и возвратил Юстиниану сии обширные провинции, которых расслабленная Империя не в силах была удержать надолго. Наконец арапы троекратно покоряли Африку от востока на запад. Достоверно известно, что все сии завоевательные армии никогда не были числом более 40 тысяч человек.

Если же в последствии времени французы и испанцы не имели в том успеха: то причиною сему был пагубный фанатизм религии, который хотя и воспламеняет храбрость солдата, но жестокостью к побежденным [526] возбуждает в неприятеле твердую решимость сопротивляться до последней крайности, и скорее пасть с мечом в руках, нежели покориться бесчеловечному победителю.

Здравая политика, то есть, кроткая, милосердая и человеколюбивая, совокупно с терпимостью веры, будет уметь отделить мавров, береберов, арапов-бедуинцов и арапов-землепашцев, у подошвы горы Атласа обитающих, от притеснителей их, турков. Нельзя отрицать, что сии последние храбры и отважны; но в искусстве военном вовсе не сведущи. Европейская тактика представляет искусному военачальнику величайшую поверхность над ордою солдат без всякой дисциплины, невзирая на неравенство сил. Последняя кампания французов в Египте доказывает сие неоспоримо. Впрочем г. Пананти думает, что не должно предпринимать таковой экспедиции против Африки с войском менее ста тысяч человек. Для сего он призывает всех европейских монархов к общему союзу.

(Окончание впредь.)