НЕСЧАСТНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ФИЛИППА ПАНАНТИ,

(Продолжение.)

”Кто не бывал в Алжире,— продолжает г. Пананти,— и не видел своими глазами, к какой бедственной участи осуждены христиане в плену у варварийцев, тот не знает еще всей меры злополучия; не знает, до какой степени жестокая неволя способна унизить человека! Я сам, хотя и видел, хотя и испытал сие отчасти; однако не в состоянии изобразить словами того болезненного ощущения, того уничижения, которое тяготит душу несчастного невольника. — Как скоро объявят кого невольником, тотчас срывают с него платье и обувь, и надевают [472] толстую, парусиную рубаху, оставляя босыми ногами на знойном песке с непокрытою головою на палящем солнце. Несчастные отращивают себе бороду, и живут в грязи и смраде, как нечистые животные, возбуждая жалость и омерзение.

Они распределяются к разным работам: иные вьют канаты и шьют паруса в арсенале; сии бывают всегда под палкою алгвазилов, которые за малейшую вину, а часто и безвинно, из одной злобы к имени христианскому, или будучи чем-нибудь раздражены, бьют их нещадно. Другие остаются невольниками у дея; иных продают богатым арапам; иные же осуждены, наподобие скотов, возить камни, дрова, исправлять другие тяжкие работы, влача за собою железные цепи. Из всех невольников сии последние самые несчастнейшие. Они спят на голой земле, без покрова, и даже лишены насущного пропитания. Вся их [473] пища два хлеба, черные как сажа, которые бросают им, как собакам, с сими ругательными словами: ”Вот вам, неверные собаки!” Ввечеру запирают их в тюрьму, где они ложатся на повал под открытым небом, не имея никакой защиты от ветра, дождя, сырости и суровости воздуха.— В поле спускают их на ночь в глубокие ямы, куда сходят они по лестнице, которую после отнимают, и запирают сверху отверстие железною решеткою.

На ранней заре подымают их ругательными криками: ”a trabajo cornutos!” (на работу, скоты!) и гонят на работу палками и плетьми, как скотину, осыпая ругательствами и проклятиями. Некоторые осуждены чистить колодцы, или копать нечистые ямы; тут стоят они по нескольку месяцев в воде и грязи по пояс, и дышат смертоносным воздухом. Другие нисходят в страшные пропасти, [474] где смерть над главами, и смерть под ногами. Иных запрягают в телеги вместе с ослами и лошаками; но им достается более тащить тяжесть, и на них сыплются удары плети от погонщиков. Многие работают в подземельях, где никогда не видят света солнечного. От раннего утра до позднего вечера в работе, полуголодные, изнуренные, избитые, они никогда не узнают ни сладости любви, ни утешений дружества! Сотнями умирают от голода и болезней, от побой и изнурения, от печали и отчаяния; или погибают в подземельях от обвалившейся земли. — Беда, если кто осмелится роптать, или жаловаться, или хотя оплакивать свою бедственную участь! За малейшую неисправность получают двести палочных ударов по пятам или по спине; за малейшее ослушание или непокорность наказываются смертью.

Если какой невольник, от [475] усталости или от побоев, повалится на землю и не в силах более идти: то его покидают середь дороги, где всякий проходящей мавр или турок попирает его ногами с ругательством, или топчет лошадьми и переезжает через него в повозках. Сколько раз видал я сих несчастных, возвращающихся из гор, избитых, израненных, изуродованных, всех в крови! они падают от изнеможения, и ни одно сострадательное сердце не сжалится над ними, ни одна рука не прострет им помощи! Однажды ввечеру, когда уже смерклось, я слышу болезненный голос, меня зовущий; приближаюсь, и вижу несчастного, простертого на земле. В устах его запекшаяся пена; из глаз и ноздрей ручьем лилась кровь. Пораженный скорбью и ужасом, я останавливаюсь: ”Христианин! Христианин! — говорит плачевный голос,— сжалься над моими страданиями и прекрати жизнь, [476] которую не могу сносить долее.” — ”Кто ты, несчастный?,— спросил я его. — ”Я невольник,— отвечал он,— о, как несчастны невольники!”... В сие время проходил мимо олдак милиционный, и кричал умирающему: ”с дороги, собака неверная! не мешай пройти еффендию!”— и толкнул несчастного в пропасть.

В другой раз невольник еще более поразил меня ужасом. Он сидел печально подле ветхой стены, у ног его лежала тяжкая ноша, от которой он обессилил; взоры мутные и дикие; лицо впалое, мертвенное; руки, грудь и все тело — сухой скелет; едва образ человеческий был еще приметен. Он ломал себе руки, бил себя в грудь, рвал на себе волосы и терзал себя, как отчаянный, произнося ужасные проклятия. ”Что ты делаешь, христианин? — спросил я его. От чего такое отчаяние?” — ”Несчастные христиане! — отвечал он,— никто не [477] подаст им помощи на земле, а вздохам их не внемлют Небеса!.. Неаполь отечество мое... Нет! я не имею отечества не земле! все меня покинули! никто не вспомнит обо мне, несчастном! Я был богат, знатен на родине моей. Смотри, как бедность и невольничество изменяют лицо человека! Одиннадцать лет я терплю, работаю, и умоляю, чтоб сжалились надо мною. Не хочу более терпеть, вздыхать и надеяться. Чего мне ожидать? к кому обратить вопли мои и рыдания? на кого возложить упование? Что я сделал, за что должен так мучиться и страдать?” Я старался, сколько мог, ободрить его; советовал ему не отчаиваться, припомнить, сколько терпел Спаситель; и указал ему венец терпения на небесах. Он горько усмехнулся, бросил на меня отчаянный взгляд, и просил оставить его. Я отошел, пронзенный скорбью и ужасом. Вдруг слышу [478] вопли его, вижу его валяющегося по земле, терзающего свою утробу, и произносящего ужаснейшие проклятия. Со стесненным сердцем удаляюсь от сего плачевного зрелища, и слышу еще издалека вопли и стенание несчастного невольника.”

(Окончание впредь.)