НЕСЧАСТНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ФИЛИППА ПАНАНТИ,

(Перевод с итальянского.)

В то время, когда бесчеловечные поступки алжирского дея, дышащего мщением против христиан, возбуждают справедливое негодование всех европейских народов, и может быть, изощряют карательный меч на главы сих варваров: не бесполезно будет представить публике жалкую картину бедствий, каким бывают подвержены несчастные христианские невольники в плену у алжирцев. Хотя же отдаленность отечества нашего от тех стран, где сии грабители производят свои насильства, и обеспечивает нас от подобной участи: однако же одно человеколюбие достаточно к тому, [408] чтоб возбудить в нас чувствования сострадания к бедствиям ближних наших, которые за то только томятся в жестокой неволе, что они суть братья наши по вере — христиане!

***

Г. Пананти, один из отличнейших литераторов тосканских, во время революции принужден был удалиться из отечества, и искать убежища в Англии. Там трудами своими в несколько лет наживши небольшое состояние, решился возвратиться на родину, и отправился из Портсмута на одной сицилийской бригантине, шедшей в Палермо. Корабельный капитан не захотел присоединиться к английскому конвою на Средиземном море, и даже отказался выждать у одного небольшого островка подле Сардинии, хотя и был предварен о появлении алжирской эскадры; он пустился в море из одного упрямства, невзирая на усильнейшие просьбы [409] пассажиров, которые представляли ему, какой опасности подвергает он и себя и всех, идучи на встречу алжирцам.

Далее продолжает автор повествование своих несчастий сими словами:

”В крайнем беспокойстве провели мы ночь, не смея сомкнуть глаз ни на минуту; под утро, лишь только я начал засыпать, как приходит ко мне кавалер Росси, и говорит, что опять показались те паруса, которые мы прежде заприметили. Я вскочил с постели; бегу вверх; вижу всех в тревоге; спрашиваю матросов, кормчего: мне отвечают дрожащим голосом, прерывистыми словами. Я устремляю глаза в ту сторону, куда все смотрели с ужасом, и вижу на самом краю горизонта шесть движущихся точек на необозримой поверхности вод: это были шесть судов разбойнических. Они находились от нас весьма далеко; но страх представлял нам каждую минуту, что [410] они уже подле нас, что окружили нас, и что нет уже нам спасения! Мы видели, как они сделали эволюцию, чтоб нас перехватить; вопли и рыдания раздались на корабле; матросы бегали, суетились, маневрировали во все стороны, и делали тысячи бесполезных усилий. Суетливость не есть деятельность, и усилия без благоразумного плана производят только помешательство и беспорядок. Сама судьба как будто определила нашу погибель: до сего времени ветер был сильный; вдруг утих, и мы остановились, как будто прикованы к одному месту на зыбкой стихии. Капитан наш совершенно потерял голову; он не знал, что начать, и ничего не делал; а это в нашем положении было всего хуже. ”Попробуем уйти на парусах, кричали мы ему; или примемся за весла и пристанем к берегу сардинскому; а если и того нельзя, то бросим корабль, сядем в [411] шлюпку, и спасем хотя сами себя.” Капитан указал нам пальцем на один неприятельский корабль, который был под ветром и отрезывал нас от берега. Не знаю, верно ли он рассчитывал; а знаю только то, что он ничего не делал, ни для обороны нашей, ни для спасения. Когда мы в первый раз заприметили вдали корсаров, тогда они были еще за 18 миль (около 36 верст) от нас, а берег сардинский не далее 3 миль (около 6 верст). Корсары сказали нам после, что наш райс (корабельный капитан) не знает своего дела; что если бы они приметили с нашей стороны хотя малейшее движение к берегу, то бы и не подумали об нас; но видя, что мы стояли на одном месте, а после даже шли прямо к ним: почли нас околдованными, по словам их, духом тьмы, который влек нас к погибели.

Шесть часов оставались мы в [412] ужаснейшем ожидании; уже разбойнические суда, на всех парусах к нам приближавшиеся; видели толпы арапов, высыпавших на палубы, и слышали грозные их крики. От ужаса мы убежали вниз и скрылись в каютах, ожидая решения несчастной нашей участи. Африканцы со страшным криком и с обнаженными саблями бросились на абордаж; раздался пушечный выстрел: мы думали, что начинается сражение, и что корабль наш хотят утопить; но это был сигнал хорошего приза. Другой выстрел возвестил овладение нашим судном. Варварийцы вскочили к нам на корабль, и размахивая саблями и кинжалами, кричали, чтоб мы сдались без сопротивления. Что нам было делать? Мы покорились. Тогда они стали потише, и ободряли нас, чтоб мы не боялись: ”no paura! no paura!” (”не бойтесь! не бойтесь!”) Спросили рому и ключи от всех сундуков и [413] чемоданов. Потом разделили нас на две партии: одним велели сесть в шлюпку, и ехать на алжирский фрегат; а других оставили на бригантине, которую заняли арапы. Я был из числа первых; мы бросили печальный взгляд на наших спутников, сели в шлюпку и удалились.

На фрегате встретили нас варварийцы громкими криками; глаза их сверкали зверскою радостью. Нас повели между двумя рядами арапов и турок к главному райсу или начальнику алжирской флотилии. Он сидел в каюте, окруженный начальниками прочих пяти фрегатов; сделал нам несколько вопросов, гордо и коротко, однако без всяких ругательств. Потом приказал нам, отдать ему наши деньги, часы, кольца и все дорогие вещи, какие с нами были: для того, прибавил он, чтоб сберечь от грабительства хищных людей Черного моря, находившихся в его экипаже, которых он [414] называл просто ворами. Все наши вещи положил он в шкатулку, обещая, отдать нам их по приезде нашем на берег, с сими словами: ”questo per ti, questo per ti, questo altro per ti” (это тебе, это тебе, а это тебе.), а может быть сам про себя думал: а все это мне! После чего велел нам выйти; нас отвели в другую каюту, и там заперли; мы повалились на пол и предались отчаянию...

Приехавши на рейду Алжирскую, нас отвезли на берег на двух больших катерах; с нами были главный райс и ага. Бесчисленное множество народа, турок и арапов, встретили нас на берегу громкими криками... Нас привели к Адмиралтейству, где был уже собран Совет, для рассмотрения бумаг и учинения приговора. Райс вошел в Палату, а мы остались у дверей. Наконец поднимается большая занавесь, и мы видим пространную залу, где сидели министры, [415] улемы (законоискусники) и члены Дивана во всем варварском их величии. Отобрали наши бумаги и пашпорты и стали их рассматривать; эту форму наблюдают всегда для придания законного вида насильствам и грабительствам. Наши бумаги представлены английскому консулу, который быль приглашен в Совет для поверки их. Он видел, что они недостаточны; однако же употребил все усилия, чтоб спасти нас. Не уважая тем, что мы принадлежали к такой стране, которая присоединена была к Франции, он видел в нас только несчастных, и этого довольно было для англичанина, чтоб нас защитить. Но тщетны были все его старания: главный райс настоял на свои варварские права; он очень тонко сделал различие между местом жительства, и подданством, и показал себя в сем случае искуснейшим юрисконсультом в понятии африканских законов. [416]

Скоро услышали мы жестокий нам приговор: ”buona presa! prigionieri! schiavi!” (хороший приз! пленные! невольники!) Слова сии разнеслись по всей зале, и повторены толпою народа собравшегося на площади. Тогда консул требовал выдачи одной англичанки и двух ее малолетних дочерей: Согласны! Тут выступил кавалер Росси, муж той англичанки, смело и важно, и представил права свои как супруг англичанки, и отец детей английских; и ему дана свобода! и он в восторге бросился в объятия супруги своей и детей. Консул еще раз пытался спасти нас; тщетно! ”Schiavi! Schiavi!”,— кричали все члены Совета, и тысячи голосов повторяли то же на площади. Министры встали, заседание кончилось; английский консул и вице-консул вышли с семейством Росси; а мы, как громом пораженные, остались неподвижны на месте.

Нас поставили в ряд, один за [417] другим, и повели к дею; впереди шли секретарь Совета и главный начальник над невольниками, а по сторонам и сзади несколько алгвазилов. Мы шли по длинным улицам Алжира среди множества собравшихся зрителей. Это было в пятницу: сей день есть день отдохновения и молитвы для мусульман; они выходя из мечетей, бежали насладиться зрелищем угнетения и уничижения христиан.

Мы пришли ко дворцу, где жил дей. Первый предмет, поразивший взоры наши, и наполнивший сердца наши ужасом, были шесть голов окровавленных, и недавно еще отрубленных; они лежали перед самим порогом дворцовых ворот, так что надобно было отодвинуть их ногою, чтоб войти во двор. Это были головы некоторых янычарских офицеров, дерзнувших роптать против своего государя; но мы сначала приняли их за головы христиан, нарочно тут [418] выставленные для нашего устрашения. Нас поставили в ряд перед окнами дея, чтоб дать ему насладиться зверскою радостью. Он вышел на балкон, и посмотрел на нас гордо и с презрением; злобная усмешка приметна была на варварском лице его. Он сделал знак рукою, и нас повели далее, по кривым и нечистым улицам. Наконец мы пришли к обширному и мрачному строению: это была так называемая баня, или тюрьма невольников... Мы проходили через темный двор, заваленный нечистотою, среди толпы невольников, там заключенных; они были бледны, тощи, изнурены, избиты, с поникшими главами, с дикими взорами, с впалыми щеками:— жалкий образ человечества! Казалось, что сердца их иссохли от долговременных страданий и едва сохраняли слабое биение жизни; они смотрели на нас с бесчувственным хладнокровием, не изъявляя ни малейшего знака [419] сострадания: столько-то невольничество убивает человека! — В те дни, когда сии несчастные свободны от работ, они остаются здесь заключенными, и подобно бледным привидениям блуждают в сем жилище мрака и печали.

... Еще задолго до рассвета мы были пробуждены от смешанного шума криков, ударов и звука цепей. ”Al trabajo cornutos!” (на работу, скоты!) кричали алгвазилы несчастным невольникам, понуждая непроворных палками и плетью. Тюремщик кричал и нам также, чтоб мы вставали, и начал уже обращаться с нами сурово. Пришел черный ага и принес оковы, чтоб наложить нам на левую ногу в знак вечной неволи. Сии цепи были тонкие и легкие железные кольца: но, ах! как тяжки оковы невольничества!

Нас было двести несчастных взятых в плен неверными в последний [420] их выезд. Повели нас со стражами впереди и позади; глубокое молчание сопровождало стопы наши: только тяжкие вздохи вырывались поминутно из стесненной груди. Мимо нас прошли толпы старых невольников, которых погоняли сзади плетьми жестокие их палачи, крича: ”a trabajo, cornutos! can d’infidele a trabajo” (на работу, скоты! собаки неверные, на работу!) Мы пришли к пекарне Адмиралтейства; тут бросили нам два хлеба, черные как грязь, точно как бросают пищу собакам. Старые невольники ловили их на полету и пожирали с жадностью. Пришедши к зале Совета, мы нашли там сидящих во всем ужасном величии и со всеми регалиями тиранского владычества, министров, членов Дивана, янычарских начальников, флотских капитанов, генерал-адмирала, кадия, муфтия, улемов и судей по словам Корана. Нас поставили в ряд, [421] заномерили каждого и заклеймили, как обыкновенно сие делается в Америке на рынке черных невольников. Царствовало глубокое молчание; мы стояли с поникшими главами, с отчаянием в сердцах. Вдруг слышан голос: он назвал мое имя; я выступаю. Мне делают разные вопросы о моем пребывании в Англии, о моих связях и занятиях в сей стране. Морской министр окончил допрос сими чудесными словами, которые, как электрический удар потрясли все мои нервы: ”Ti star franco!” (ты свободен!)... ...Солдат снял с меня оковы, и советовал мне идти благодарить министра. Я готов был упасть на колени, облобызать ноги его; он взял меня за руку, поздравил от всего сердца, сказал мне много вежливых речей, и отпустил, приказав драгоману отвести меня в дом английского консула. [422]

Какой восторг радости оживил мою душу, как скоро я мог ступить свободною ногою! О! С этим чувствованием не сравнится никакое блаженство на свете!.. Но мог ли я забыть несчастных моих товарищей? И они также стали ласкаться надеждою освобождения; я тоже думал; медленно шел, останавливался за каждым шагом, и смотрел, не идут ли они? Но дано приказание, вести их на работу. Я видел, как они пошли с поникшими главами и утопая в слезах; в последний раз подошел к ним, пожал им руки, и простился с ними навеки!”

(Продолжение впредь.)