ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

Мы рассмотрели более или менее подробно до 25 житий святых эфиопской церкви, кратких и пространных. Обнимая собою почти двенадцать веков абиссинского христианства, они далеко не заключают в себе всего агиологического материала своей церкви и даже той его части, которая имеется в Европе. Если, тем не менее, мы находим возможным уже теперь подвести итоги нашей работе и сделать некоторые замечания общего характера, то право на это нам дает свойство материала, на котором мы основываемся. Он заключает в себе жизнеописания святых, наиболее чтимых и оставивших более заметные следы в истории страны; это —  жития особенно охотно переписываемые и читаемые, пользующиеся наибольшим распространением, а потому до известной степени типичные.

Интерес и важность житий туземных святых не подлежит сомнению уже a priori потому, что они представляют произведения национальной литературы. Для исследователя эфиопской письменности это положение имеет особое значение, так как материал, подлежащий его изучению, главной своей массой состоит из переводов; жития, наряду с национальными летописями и произведениями церковной [286] поэзии, представляют редкие явления оригинальной литературы. Уже это одно дает им право на внимание. Но жития национальных святых везде представляют вместе с тем и исторический источник. Что абиссинские в этом отношении не составляют исключения, высказал, как мы уже имели случай говорить, Райт, после своих работ над богатой магдальской коллекцией. Если Дюнсинг, разбирая в своей диссертации вторую половину синаксаря, пришел к выводу: «мы открыли лишь немного золотых зерен среди массы мякины», то это найдет себе некоторое объяснение в том, что краткие синаксарные повествования о святых составлялись с другой точки зрения и имели другое назначение, чем их пространные жития. Последние представляют обширные трактаты, правда, скорее панегирического и назидательного, чем историко-биографического характера, но предназначенные для церковного чтения в день праздника местного святого, для возобновления в памяти почитателей его всех по возможности его подвигов и всех обстоятельств его жизни; агиобиограф не был связан ни временем, ни размером жития; праздничное богослужение, посвященное одному святому и рассчитанное на всю ночь, а также внимание слушателей не ставили ему в этом отношении рамок. Между тем, чтение синаксаря входило в состав ежедневного богослужения; каждый день церковь творит память нескольких святых, иногда великих с вселенской точки зрения; краткие сказания о туземных святых, предназначенные не для мест их прославления, а для церквей всей страны, должны были, кроме краткости, довольствоваться лишь тем, что требовалось их непосредственным назначением — опуская внешние подробности, останавливаться на духовном и нравственном облике и, отчасти, на чудесах святого. Что это вело к некоторому безличию и преобладанию общих мест, понятно само собой. [287]

Конечно и к пространным агиологическим памятникам историк должен подходить не с теми запросами, какие он в праве предъявлять к летописям или документальным источникам. Уже из приведенных немногих известных нам фактов литературной истории житий мы можем видеть то второстепенное значение, какое приходится признать за их фактической частью; признания самих авторов дают на это полное право; ближайшее изучение нередко также убеждает в необходимости относиться к фактическим данным житий с осторожностью. Это и понятно. Целью агиобиографа было не столько учить читателей или слушателей отечественной или даже монастырской истории, сколько привести им высокий пример христианской доблести. Для него святой был не только соотечественником и историческим лицом, но и деятелем всемирного царства Христова и гражданином небесного Иерусалима. Но и эти соображения не были достаточно сильны для того, чтобы дозволить ему относиться безразлично к своему материалу и со спокойной совестью заменять недостаток источников шаблонными построениями. Дозволяя себе последние, особенно там, где дело идет о домонастырской жизни святого, он все-таки считает не лишним признаться в своих затруднениях или сообщить, что житие написано на основании рассказов старцев «по забвении» подвигов святого. Уже в этом можно видеть присутствие известной доли критики; требовать от абиссинского грамотея большего, мы едва ли в праве; было бы несправедливо ожидать от него критического отношения к монастырским воспоминаниям, несомненно, в виду своей устной передачи, подверженным искажениям и прикрасам. Но для нашей оценки последнее обстоятельство, в связи с литургико-гомилетической точкой зрения агиобиографов, конечно, должно иметь существенное значение. Мы не имеем права искать в житиях фактов, записанных также своевременно [288] как в летописях. Только в одном случае следует сделать исключение. Подобно агиобиографам других христианских стран, абиссинские часто не ограничивались повествованием о земной жизни святого, но дополняли его сказанием о посмертных чудесах. Эта часть их произведений составлялась по монастырским записям или по современным авторам рассказам, и мы уже имели случай осязательно убедиться в этом на примере описания чудес в различных редакциях житий Такла-Хайманота и Евстафия. Повествования о посмертных чудесах важны для нас и потому, что здесь самое свойство дела требовало от описателя точности и обстоятельности. Те мелкие бытовые подробности, которые в других частях трактата казались ненужными, здесь тщательно отмечаются и снабжают исследователя интересным материалом. Кроме того, чудеса представляют единственный источник истории монастырей. Правда, весьма многие из чудес шаблонны, но и шаблонность эта в некоторых случаях нам представляется для Абиссинии характерною. Столь частые повторения рассказов о спасениях от разбойников, остановлении солнца, чтобы вернуться домой засветло, изведении воды из камня и т. п. находят себе объяснение в абиссинских культурных и физических условиях, а излюбленное описателями хождение на духовных колесницах и облаках к святым местам — в известном всем стремлении этого народа в Иерусалим и препятствиях физического и политического порядка.

Но не будучи всегда точны и достоверны в передаче фактов, агиологические памятники шире захватывают, глубже обнимают и ярче передают историческую жизнь своего народа, чем летописи.

То обстоятельство, что последние дают подробный рассказ только с XVI века, делает жития святых для значительной части предшествующего периода единственными источниками. Правда, ценность их в этом отношении далеко не [289] равномерна. Если сказания об аксумских святых для нас пока важны лишь для характеристики взгляда на этот период в XV веке, если легенды о Лалибале и, особенно, Габра-Манфас-Кеддусе ¹ дают мало для историка, то жития Такла-Хайманота, Абия-Эгзиэ и всех деятелей эпохи гонения освещают нам то интересное, но едва затронутое хрониками время, когда Абиссиния, отрезанная от христианского мира и одичавшая, пытается возродиться собственными силами, когда вместо культурного некогда аксумского севера руководящая роль в ее истории переходит к полудиким и не вполне просвещенным христианством Амхаре и Шоа. Благодаря житиям мы начинаем узнавать культурную историю этой эпохи и понимать деятельность Зара-Якоба, которая теперь уже не представляется нам ни неожиданной, ни неподготовленной. Вместе с тем мы знакомимся с фактами монастырской колонизации, с распространением христианства, с массой связанных с этим подробностей древней географии. Но этого мало. Жития дают нам материал для суждения об абиссинской образованности. Мы видим, что она почерпалась из той литературы, которая представлена в рукописных собраниях европейских библиотек, и что ею обладали агиобиографы в большей или меньшей степени. Прежде всего бросается в глаза то обстоятельство, что даже наиболее начитанные из них, каковыми были, например, автор житий Евстафия и Филиппа, умевшие сделать и экскурсию [290] во всемирную историю, и привести, хотя и курьезную, этимологию имени, взятого из классического языка, в то же время часто путают библейские цитаты и факты и приводят несуществующие места там, где дело выходит за пределы псалтири и Евангелия от Иоанна. Очевидно полные экземпляры Св. Писания были редки, а наизусть можно было запомнить только то, что часто употребляется в церковном богослужении. На апокрифы ссылки делаются также не всегда кстати, но что чтение их, особенно апостольских деяний, было распространено, на это указывают уже географические представления абиссинян даже о ближайших к ним странах и географические термины, идущие из апостольских апокрифов. Можно указать на следы знакомства абиссинских агиобиографов и с древними христианскими толкователями Библии ². Но вообще состояние христианского просвещения в Абиссинии выступает в житиях не особенно блестящим. Суеверия, мелочность, педантизм, распри и кровопролития из-за догматических и обрядовых тонкостей, полное отсутствие чувства меры, доводящее иногда агиобиографов до кощунственного превознесения святых и наивных рассказов о постоянных явлениях им Бога, ангелов и т. п. могут произвести тягостное впечатление. В связи с этим стоит не всегда высокая мораль, допускающая своего рода сделки грешников со святыми и освобождения последними первых за формальное чествование своей памяти. Наконец и тот крайний аскетизм, на который обрекали себя преподобные, и отчасти миряне, может на первый взгляд показаться излишним и даже странным для нас, которым устав св. Василия Великого привил иные [291] представления. «Воздержанием мы называем не совершенное удержание себя от пищи (это будет насильственным разрушением жизни), но удержание себя от сластей, предприемлемое при низложении плотского мудрования» — эти слова были неизвестны эфиопским монахам, но суровые подвиги их тем не менее могут найти себе объяснение в культурных условиях того мира, от которого они отрекались. Дикость, распущенность, попрание всех требований христианской нравственности, господствовавшие в несчастной стране, вызывали в лучших людях реакцию с ее противоположными крайностями. И надо признаться, что заслуги этих людей пред родной страной, не смотря даже на все недостатки их христианского облика, были громадны. Они одни напоминали современникам об их высоком звании христиан, они одни посильно старались об их исправлении и обуздании, они подавали высокие примеры служения высшей идее. Благодаря им христианская культура, национальность и государственность не пали в Абиссинии окончательно под ударами ислама, подобно тому, как это случилось в Нубии и Египте. Деяния этих героев веры заслуживают внимания историка; жития их представляют для него ценный материал.

Комментарии

1. Пользуясь случаем, исправляю недосмотр, вкравшийся на стр. 76, где я назвал патриарха Авраама, посвятившего Габра-Манфас-Кеддуса «неизвестным историкам». 62-й коптский патриарх был «vir Syrus negotiator nomine Ephraem, qui alio nomine Abrahamus appellatur» (Renaudot, Hist. patr. p. 366). Память его, как святого, чтится копто-эфиопскою церковью 6-го тахсаса = 2 декабря. Время патриаршества — его 975-9 г., что действительно, при трехсотлетнем пребывании Габра-Манфас-Кеддуса в Египте, не противоречит легендарному синхронизму этого преподобного и Лалибалы.

2. Напр. обетование Архангела матери Евстафия, что сын ее «источит из двух сосцов духовных: из Моисея — мед, из Евангелия — млеко» (см. стр. 296), как будто напоминает ипполитово толкование на Песнь песней. К сожалению, среди эфиопских рукописей перевод его пока не обнаружен.