Ф. КРИНДАЧ

РУССКИЙ КАВАЛЕРИСТ

в

АБИССИНИИ

ИЗ ДЖИБУТИ В ХАРАР

Ф. Криндач.

I.

Неблагоприятные исторические условия, как известно, лишили Абиссинию непосредственного выхода, отрезав ее от Красного моря, побережье которого на всем протяжении перешло в руки итальянцев, французов и англичан; через их владения и приходится проезжать, чтобы добраться до какого-либо пограничного пункта Абиссинии.

Санитарный отряд, отправленный Российским Обществом Красного Креста на театр военных действий в Абиссинии, естественно избрал проезд через французскую территорию и в апреле 1896 года прибыл в Джибути, конечный пункт морского пути. Далее предстояло двигаться [12] караванами. Пока они формировались, положение дел вызвало потребность выслать вперед в г. Харар энергичное доверенное лицо, при чем в виду быстро надвигавшегося периода дождей, грозившего задержать отряд, одним из главных условий yспешного выполнения задачи являлась возможная быстрота передвижения. Выполнить это чрезвычайно трудное и, как мы увидим ниже, далеко не лишенное опасности поручение вызвался охотником прикомандированный к отряду в звании агента Лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка корнет ¹ Александр Ксаверьевич Булатович, взволновав своим предложением немногочисленную джибутийскую колонию и возбудив самые разнообразные толки и предположения относительно исхода столь необычного для европейца путешествия. Действительно, незнание языка и местных условие, неподготовленность к способу передвижения на верблюде, — главное же, недавняя и резкая перемена климата, переход от [13] мартовских петербургских холодов к тропической жаре (достигающей в Джибути в эту пору года 48 — 51° R), вызвавшей на первых порах в отряди многочисленные накожные и желудочные заболевания все это оправдывало скептицизм местных жителей, большинство которых не допускало возможности благоприятного исхода. Но не будем забегать вперед и обратимся к местности, по которой при таких неблагоприятных условиях предстояло проехать корнету Булатовичу. [14]

От Джибути до Харара по сведениям французского колониального правительства считается около 350 верст ² Почти на всем протяжении путь пролегает по очень гористой, частью безводной пустыни допускает исключительно вьючное передвижение на мулах, верблюдах, ослах и в меньшей степени на лошадях. Несмотря на то, что это, чрезвычайно важная торговая артерия южной Абиссинии, по которой движение быстро увеличивается, с каждым годом, для разработки дороги пока еще ничего не сделано. Но главнейшим затруднением движения по этой пустыне является недостаток в воде. Пересекающие пустыню немногочисленные горные потоки несут воду только в течение очень короткого в прибрежной полосе периода дождей, и в продолжение 10—11 месяцев в году, на всем протяжении от Джибути до Харара, встречается только одна водная речка — Беляуа, да два источника, из коих один горячий, [15] минеральный. В прочих местах воду приходится добывать, вырывая в сухих руслах, смотря по времени года, более или менее глубокие ямы. Получаемая вода почти никогда не бывает чистой, большею частью тиниста, мутна, с различными неприятными примесями, нередко минеральными. Путешественники-европейцы обыкновенно возят с собою фильтры и стараются по возможности не пить сырой или неочищенной воды. Таким образом при малочисленности источников, к тому же находящихся на значительном расстоянии друг от друга от 15 и до 60 верст, — водный вопрос всецело управляет движением караванов и нередко ставит их в весьма затруднительное положение. Так, напр., придя на назначенную по маршруту стоянку, караван находит воду в недостаточном количеств — в или совсем ее не находит и, усталый, должен тянуться далее.

До Баядэ, на протяжении около 50 верст от Джибути, французами проведена с стратегическою целью дорога еще в то время, когда, преувеличивая военное значение [16] туземцев, они опасались серьезных войн за обладание побережьем. Но я сказал «дорога » и боюсь, что вызвал этим словом представление о широком, быть может, даже обсаженном деревьями, удобном европейском шоссе, — заблуждение, подобное тому, в которое вводят неопытных карты мало исследованных стран, где — так называемые урочища, места остановок караванов, обозначены кружками нередко большей величины, чем кружки, обозначающее города с 10—15-тысячным населением на европейских картах. Вся разработка этой дороги — она продолжалась шесть месяцев и стоила порядочных денег — заключается в том, что были убраны камни, сваленные по обе стороны дороги, да засыпаны слишком большие рытвины, и таким образом устроена довольно сносная тропинка.

Уже в двух-трех верстах от города местность начинает возвышаться, и со всех сторон вырастают отдельные вершины, стоящие без взаимной, по-видимому, связи. От времени до времени путь пересекает сухое русло — [17] довольно значительное углубление с белым песчаным дном, загроможденное обломками скал и целыми горами гладко отшлифованных водою валунов. Невольно воображение рисует вам картину полноводия, когда по сухому теперь руслу с далеко слышным ревом несется темно-бурый, поседевший от ярости грозный поток. Что ему скала, как бы велика она ни была? Захотел — он обошел ее, не захотел — как перышко сбросил с пути, поставил в самое невероятное, самое неустойчивое, казалось бы, положение, подперев не кстати подвернувшейся и заодно уже вывороченной столетней мимозой, и несется дальше, угрожая разрушением всему, что не вовремя стало на пути беспощадной, стихийной силы!

По мере удаления от моря местность становится все гористое, подъем постояннее и круче. Отдельные вершины мало-помалу сливаются в небольшие цепи, которые сходятся и расходятся, все более и более принимают определенное направление и, на конец, переходят в один общий хребет. [18]

Но довольно причудливые порою очертания и изгиба гор не оживляют мертвящего и унылого характера местности, в которой глазу действительно, не на чем отдохнуть. Куда бы вы ни взглянули, всюду резко сказывается отсутствие человека; мертвая тишина царит кругом; подавляющая неподвижность пейзажа наводит еще большее унылые на затосковавшую душу; лишь изредка пахнёт с моря чуть слышный ветерок, зашелестит в тощих ветвях мимозы и на мгновение нарушить однообразие. Зелени нет никакой: все сожжено, выжжено до корня и окрашено в общий желтый или черно-коричневый тон. Там и сям обрисуется порой уродливый контур кактуса с жалкими остатками листьев, либо покажется между камней низкорослая мимоза пригнувшаяся к самой земле, широко разостлавшая свои колючие, почти лишенные листьев серые ветви. А сверху так и льются перпендикулярные, жгучие, знойные лучи солнца, льются неослабно, безлошадно накаляя камни, заставляя почву давать трещины — Темно-коричневые, [19] растрескавшиеся обломки и камни густо усеяли землю, так густо, что дают ей издали вид свежевспаханного поля жирного чернозема. Величественная, но мрачная поэзия этой безжизненной природы захватывает вас, умаляет как-то, и вам кажется, что вы здесь не у места, что вы лишний на фоне картины......

Урочище Баядэ — глубокое ущелье, на самом дне которого среди диких и неприветливых скал стоит французская караулка, над которой развевается трехцветный флаг. Некогда здесь кончалась сфера фактического влияния французов — protectorat de la cote des Somalis. Теперь она, — по крайней мере на карте, — значительно расширена, и бесполезная уже караулка, оберегаемая двумя неграми, является живым анахронизмом. Население пустыни — кочевые племена сомалей — бедно и малочисленно и держится дальше вглубь; французская караулка, последнее человеческое жилье, которое можно встретить вплоть до Гельдессы.

От Баядэ дорога становится более разнообразной: от времени до времени открывается [20] живописный, но мрачный и угрюмый вид, небольшое ущелье или сухое русло с кое-какою растительностью, преимущественно из мимоз и алоэ. Но выжженный, желтый и коричневый колорит все тот же. Мало-по-малу начинают появляться и животные, правда, пока лишь ночные шакалы да пены. Вопреки арабской пословице здесь их нельзя упрекнуть в трусости. По утрам, перед т-м как сняться каравану, шакалы безбоязненно подходят почти на ружейный выстрел, садятся напротив, терпеливо выжидая, пока уйдут люди, чтобы жадно приняться за оставленные объедки. А пены в темные ночи рискуют забираться даже в лагерь и при оплошности часовых бросаются на животных. Отвратительный, режущий ухо рев гиен, протяжный и жалобный вой шакалов не прекращается всю ночь, усиливая мрачность пустыни. И без того ночь, а тем более южная, когда бесконечно раздаешься черный небосклон глядит вам в самую душу миллионами своих крупных дивно-ярких звезд, настраивает вас торжественно, грустно, а тут, когда слух [23] против воли ловит эти надрывающие душу стоны, перемежающееся с тихим ропотом ветра и теми ночными звуками, причины которых никак не найдешь, тут вам становится почти жутко, толпой ползут докучливые, непрошенные мысли, проносятся картины прошлого......

За урочищем Аджи, или Аджин, верстах в 50-60 от Баядэ, горы мало-помалу отходят далеко к горизонту и, перевалив два раза через небольшие хребты, местность до самой Гельдессы поднимается уже постепенно обширными ровными террасами, то густо усеянными валунами кварца, всевозможных цветов и очертаний, то поросшими мимозными лесами.

Красивы эти террасы, покрытый мелкими валунами! Далеко, далеко отошел в прозрачном воздухе окаймленный не то дымкой, не то горами горизонт; во все стороны, исчезая в этой дымке, расходится гладкая, как скатерть, терраса, искрясь и переливая всеми цветами радуги; обломки кварца с нестерпимым блеском отражают солнечные лучи, и вам кажется, что и почва накалена [24] не менеe солнца и совокупными их усилиями создан этот ужасный, неподвижно висящий в воздухе зной. Вдруг, Бог весть откуда, пахнёт на вас такое горячее, такое раскаленное дыхание, что вам делается жутко, и вы растерянно останавливаете ваше животное.

Вот вырисовывается перед вами в прозрачном воздух близко, совсем близко обольстительная картина миража. Вы явственно видите зеркальную поверхность воды, различаете деревья, кивающие ветвями, и вы уже чувствуете почти свежесть, но мираж неумолимо отходит назад, дразня вас тем, чего вы жаждете теперь всеми фибрами, — водой и прохладой. Моряки говорят: «кто в море не бывал, тот Богу не маливался » . Я позволю себе перефразировать эту поговорку и скажу: кто в пустыне не бывал, тот жажды не знавал. Действительно, нужно побывать в этом положении, чтобы понять, что значит жажда и что такое глоток воды в ту минуту, когда беспощадные лучи тропического солнца, кажется, насквозь вас прожгли, а во рту [25] и горле до того пересохло, что вам больно повернуть язык.

А вот и терраса, покрытая мимозным лесом. В сущности, последний незаслуженно носить это название, представляя лишь густую заросль мимоз аршина в 2-3 высотой, обвитых лианами, из которой кое-где высовывается темно-красная шапочка алоэ. Свернуть с узкой песчаной тропинки, вьющейся между кустами, нельзя ни вправо, ни влево, так как продраться сквозь заросли живым, пожалуй, невозможно; колючки, которыми, как щетиной, усеяны ветви мимозы, с вершок и более длиною, очень остры, а в твердости не уступают железу. Они свободно прокалывают толстую подошву сапога и, вонзаясь в мясо, причиняют жестокую боль, а нередко вызывают в месте укола и гнойный нарыв. Говорят, даже слон, несмотря на толщину кожи, опасается ступать по этим колючкам. И странное дело: верблюд, легко накалывающий об колючки ноги, хромающий после этого, очень охотно ест их, умудряясь укладывать их во рту по длине, [26] стараясь срывать концы ветвей и молодые побеги, но за неимением таковых не брезгуя даже и старыми.

По мере подъема местности возрастает и богатство и разнообразие животного царства, покой которого в этих местах нарушается человеком очень мало. Вдоль тропинки безбоязненно пасутся целые стада цесарок, куропаток, диких кур, дроф и прочей дичи. Вблизи русл, окаймленных полосою зелени, порхают стаи ярких колибри, попугаев и какаду, поражающих разнообразием и причудливым сочетанием цветов; ветви деревьев густо увешаны овальными гнездами ткачика ³, а в глубокой синеве, под самым небом, реют громадные царские орлы и белоснежные сокола. Еще разнообразнее, еще многочисленнее четвероногие. Вслед за нужной и грациозной газелью — диг-дигом, как ее называют туземцы, появляются и более крупные животные: стада антилоп, всевозможных разновидностей, серно — быки, дикие кабаны, дикие ослы, пугливые зебры. [27]

Оглашая воздух диким лаем, прыгают с дерева на дерево или пробираются между скал стаи громадных длинногривых павианов. Урочище Биа-Кабоба, пункт, в котором соединяются караванные дороги, ведущие в Харар из Джибути и английской Зейлы, расположенное у обширного сухого русла с широкими полосами зарослей по обоим берегам, особенно богато животными: сюда часто приезжают англичане из Зейлы и Адена специально для охоты на страусов. [28]

Вот, наконец, и Гельдесса — первый населенный пункт, преддверие Абиссинии. Это небольшая кучка круглых абиссинских хижин с коническими серыми крышами, прилепившихся у подножья высокого перевала Эгу (около 7.000 ф.). Жители — преимущественно галласы; вокруг Гельдессы много отдельных галласских усадеб и сомальских кочевок. Здесь расположен абиссинский гарнизон, а, главное, находится таможня, в которой взимается очень высокая пошлина с ввозимых и вывозимых товаров. О какой-либо пограничной страже, однако, нет и помину, да она и не нужна здесь: правительственные интересы несравненно лучше охраняются местным обычаем, в силу которого караваны на сомалийских верблюдах из Джибути и Зейлы могут идти только до Гельдессы, где обязательно должны перегружаться на галласских верблюдов, идущих в свою очередь только до Харара. И ничем в миpе не соблазните вы галласа везти на своем верблюде груз из Харара до Джибути или сомалийца — от Зейлы до Харара. [29]

Право перевоза принадлежит племени, через землю которого пролегает караванная дорога; оно этим правом живет, и чужестранец, посягнувший на него, был бы неминуемо убит.

Гельдесса, расположенная в устье глубокого ущелья, у подножия Эгу, окруженная со всех сторон высокими хребтами, — бесспорно в высшей степени важный стратегически пункт: это-ключ караванных путей, ведущих от побережья, а следовательно и ключ к южной Абиссинии или, по крайней [30] мере, к одним из ее ворот. Недаром жадно взирают на Гельдессу и чаще, чем надобно, заглядывают в нее соседи Абиссинии — англичане. Весьма и весьма были-бы они не прочь снова подбить хедива на попытку вернуть себе Харарское княжество, которое отошло к Абиссинии сравнительно недавно.

От Гельдессы характер местности резко меняется: пустыня с ее удушливым зноем и унылым серо-желтым тоном остается далеко позади, и вплоть до Харара тянется [31] полоса густо населенная, возделанная и покрытая богатейшей растительностью.

Удивительно красиво и живописно гельдесское ущелье, по которому вы поднимаетесь к перевалу Эгу. Дорога идет здесь по руслу неглубокого ручья Беляуа, длинной вереницей маленьких! » водопадов живописно свергающегося с вершины. Справа и слева — высокие отвесные станы скал, поверху и в расщелинах обильно поросших разнообразной растительностью. Тут вы увидите [32] и громадную ficus daro, с длинных ветвей которой спадают тонкие нити лиан, и столетнюю ванце, густая, жесткая темно-зеленая листва которого не пропускает ни одного солнечного луча, и гигантский репейник, с круглым красным цветком, величиной с человеческую голову; вот широко раскинула букет своих громадных нежно-зеленых листьев бесплодная musa ensete; дальше густая куща характерного темного колкуала, молочая-канделябра; между крупными деревьями разбросаны купы кустарника в цвету, жимолости, жасмина, роз, крупные тропические цветы ярких окрасок.

На повороте вы оборачиваетесь, бросаете взор назад и видите желтую полосу пустыни, убегающей к горизонту; вы еще весь под впечатлением ее, еще чувствуете на себе ее жгучее дыхание и спешите отвернуться, что бы отдохнуть на свежей зелени, насладиться видом воды.

Скоро дорога покидает русло, взбирается наверх и узенькой ленточкой вьется по краю обрыва, на дне которого прыгает по камням Беляуа. Узкий карниз, по которому [33] вы едете, со стороны ущелья окаймлен невысоким бордюром сухих колючих мимозных ветвей; с противоположной стороны высится отвесная скала, в изломе которой вы видите самые разнообразные горные породы. Кое-где открываются небольшие пологие площадки, террасами спускающиеся вниз; они аккуратно обложены камнями и тщательно возделаны.

Спуск по другую сторону хребта крут и труден; почва на большое пространство глинистая, твердая, как камень. Дальше [34] тянутся тщательно возделанные поля жирного чернозема. По всему видно, что здесь трудолюбивое и деятельное галласское население. Дорога более или менее разработана; местами встречаются длинные коридоры из кактусов, которыми обсажены и поля и усадьбы. Ближе к Харару начинается непрерывный ряд богатейших кофейных, хлопковых и банановых плантаций; все они пользуются тщательным уходом и щедро орошаются остроумной системой [35] канализации. Зелень всюду яркая, перемежающаяся чудными цветами, и вы в первый раз чувствуете себя под тропиками.

По богатству почвы, мягкости климата и чистоте воздуха Харар и его окрестности принадлежать к благодарнейшим местам на земном шаре. На высоте 6000 ф. зной смягчился, и здесь царствует вечная весна: никогда не бывает ни слишком жарко, ни слишком холодно; плоды и овощи зреют круглый год. Основанный около 300 лет [36] тому назад арабами, Харар имеет своего эмира, находившегося в вассальной зависимости от Египта, но в 1887 году отошел после кровопролитной войны к Абиссинии, в которой по количеству населения — более 20.000 жителей — и по значительности торговли он самый важный город. Дома, большею частью каменные, построены в древнеарабском стиле, четыреугольниками, с плоскими крышами, окнами во двор и глухими стенами на узенькие, грязные улички, уступами спускающиеся с холма, на котором [37] расположен город. В центр — большая площадь, на которой высится круглая абиссинская церковь, а против последней дом раса — наместника Харарской области, в котором помещаются и все правительственные учреждения, как-то: суд, казначейство, таможня и т. д.; над воротами дома — государственный герб — лев в короне, — окруженный слоновыми хоботами. Узкая улица, застроенная лавками, выводить вас на базар, и вы попадаете к пульсу харарской жизни. На большой площади, вокруг [38] которой тянутся навесы и сколоченные из досок лавченки с товарами, с глухим гулом двигается толпа тысячи в три-четыре почти голого, черного народа. На земле беспорядочными группами, поджав ноги, на корточках или на камне сидят отвратительные черные старухи, в засаленных кожаных фартуках или коротких лоснящихся юбках, с громадными оловянными браслетами на голых руках и ногах и грубо-сработанными бусами на сморщенной шее, и выкрикивают свои товары: одна — [39] папельмусы — громадные лимоны, величиной с детскую голову, грудою наваленные перед ней; другая — местный табак в плоской корзиночке, далее — лук, чеснок, перец, сушеный хлеб, ладан, бананы, масло, яйца, кусок полотна и т. д. Между ними гордо, с видом победителя, толкается абиссинец, предлагая в продажу кривую саблю в красных ножнах; тут-же торгует что-то данакилец, с высокой, взбитой в копну, шевелюрой, поддерживаемой деревянной иголкой, и оттопыренной от табачной [40] жвачки нижней губой; там галлас в грязном изодранном рубище тащит за ноги петуха, который орет немилосердно. В лавченках под навесами — настояние купцы. Вот поджав под себя ноги, на самом прилавке, неподвижно сидит индус в белоснежной тонкой рубахе, с подведенными синей краской ресницами и выкрашенными в красный цвет ногтями; в зубах у него длинный чубук кальяна, подле курится в глиняной вазочке ладан. В другой — собралась компания плутоватых греков; у [41] одного из них в руках газета, и они с жаром, жестикулируя руками, обсуждают статью. Далее вертится подле своей лавченки юркий армянин, зазывая покупателей; увидя вас, он, безбожнейшим образом коверкая слова, приветствует вас по-русски... Толпа кричит, галдит, переругивается между собой, кажется, на всех языках Mиpa; невообразимый стон стоит над нею...

Заинтересованное в Абиссинии французское колониальное правительство [42] поддерживает правильное почтовое сообщение между Джибути и Хараром и далее — Хараром и Энтото. До Харара курьеры едут на так-называемых почтовых верблюдах (chameaux courreurs), не имеющих, однако, кроме названия, ничего общего с суданскими и алжирскими почтовыми верблюдами, легко пробегающими по 200-300 километров в сутки. Последние представляют совершенно особый тип, требуют хорошего корма и тщательного [43] ухода и так же отличаются от обыкновенных, как кровная скаковая лошадь от рабочей. Из них у французов в Алжире и англичан в Египте сформированы даже целые летучие отряды, оказавшиеся весьма полезными. В Джибути они еще не привились. Почтовые сомалийские верблюды — обыкновенные, хорошо вскормленные и, в сущности, довольно слабые животные. Помимо породы, на сравнительно тихое движение их — почти исключительно шагом и [44] очень редко небольшой рысью — влияют также и условия почвы: гористая и каменистая, как мы видели, на всем протяжении местность весьма затрудняет верблюдов. Правительственные курьеры совершают путь от Джибути до Харара обыкновенно в 4—4 1/2 суток.

Почтовая езда считается в высшей степени утомительной, так как при медленном движении, чтобы поспеть к сроку, курьер должен ехать почти непрерывно, отдыхая час-полтора в сутки. Местные туземцы не в состоянии нести почтовой службы, не выдерживая такой продолжительной езды под палящими лучами — солнца, без сна, и курьеры обыкновенно вербуются из арабов или, что чаще, из суданцев, отличающихся своею выносливостью.

Таковы условия и характер местности, по которой предстояло проехать А. К. Булатовичу, и способ передвижения по ней — в виду необходимой быстроты единственно возможный, так как мул, а тем более слабая местная лошадь, не выдержали бы почти непрерывного движения по [45] каменистой дороге, при сильном зное и не были бы в состоянии проехать это расстояние в такой короткий срок, как почтовый верблюд.

Первое, что бросается в глаза при взгляде на условия и характер местности, это то, что на протяжении 300 с лишним верст дорога представляет, так сказать, один этап, и ее нужно было проехать en bloc. В случае несчастия со всадником или животным, в случае необходимости пополнить запасы и т. п., ожидать помощи было неоткуда, искать ее — негде. В виду этого приходилось готовиться ко всякой случайности, а между тем снаряжаться можно было только в скромных пределах, не препятствовавших продолжительному движению, не обременявших лишним грузом животного, которому, при громадной затрате сил на почти непрерывное движение в продолжение 3-х с лишним суток, еще нужно было возможно ограничиваться в пище и воде. В этой-то особенности пути, вследствие которой надобно было победить, либо погибнуть, или, по [46] меньшей мере, очутиться в очень рискованном положении, — и нужно искать одно из самых крупных затруднений предпринятого пробега и в высшей степени серьезную опасность его.

II.

18-го апреля отряд прибыл в Джибути, а 21-го было окончательно принято предложение А. К. Булатовича взять на себя выполнение опасного поручения и решено, что он присоединится к почтовым курьерам, которые в тот-же день вечером должны были выехать по расписание с почтою в Харар. Таким образом подготовиться к проб ту бол е или мен е серьезно не было никакой возможности, и лишь в течете двух дней, 19-го и 20-го, ожидая посылки в Харар, мог А. К. Булатович тренировать себя диетой в пище, собрать кое-какие сведения о пути и несколько поупражняться в непривычной езде [48] на верблюде, попутно стараясь выработать наиболее соответствующий этому роду передвижения костюм. Руководствуясь опытом прежних пробегов, он остановился на следующем костюме, как оставляющем наибольшую свободу движениям, наименее обременительном и защищающем от зноя днем и довольно свежих порою ночей: фланелевая рубаха, суконный набрюшник, замшевые чакчиры, которые, будучи тонкими и легкими, не дают складок, на ноги — поршни и гетры, на голову — белая тропическая каска; далее — белый плащ — за неимением шерстяного полотняный, и зонтик. Подобный костюм, оберегая область живота от столь опасных в этих местностях желудочных заболеваний и, главное, совершенно не обременяя ног, вполне удовлетворял всем требованиям: давал свободу движениям и защищал от зноя и ночной свежести.

Недостаток времени на подготовку к пробегу, кроме сказанного, имел еще и другое весьма серьезное следствие. На окончательные сборы оставалось всего несколько [49] часов, а между тем многое из предметов снаряжения еще нужно было приобрести или сладить. Останавливаюсь на этом потому, что при невероятной джибутийской жаре и духоте, совершенно приостанавливающей жизнь от 12 ч. до 5 ч. вечера, далее, при отсутствии извозчиков или другого способа передвижения, кроме пешего, и в тоже время значительной раскинутости города — все эти покупки и многочисленные концы туда и сюда сами по себе уже составляли труд, который должен был немало утомить, выехать же предстояло в тот-же день вечером, в виду чего, при обсуждении затраты сил и энергии на пробег, этот факт не должен и не может быть оставлен без внимания.

Сомалийские верблюды, как уже сказано выше, довольно слабые животные; максимальным грузом для вьючного верблюда, находящегося в движении лишь от четырех до шести часов в сутки, считается 200 килограммов, т.е. около 12 пудов. Почтовые же курьеры, кроме пакета с корреспонденцией, да необходимого запаса [50] провизии и фуража, обыкновенно ничего с собой не берут, так что каждый верблюд — почту возят два курьера — кроме всадника, несет на себе не более 1 1/2 — 2 пудов. Превысить эту опытную норму, за отсутствием прецедентов, можно было, так сказать, лишь на свой страх и риск и являлось, следовательно, делом спортивного такта и чутья всадника. Комбинируя же снаряжение, нужно было иметь в виду не только необходимейшие потребности в пути и возможность той или другой случайности, но также и то, что по собранным сведениям в Xapape можно было в то время ⁴ достать лишь самое немногое из предметов первой необходимости для европейца, а отряд и с ним багаж должен был нагнать А. К. Булатовича не [51] ранее, как через месяц. Тем не менее решено было остановиться на следующем снаряжении:

[53] Как видно из приведенного списка предметов снаряжения, и здесь все было рассчитано лишь на успех, и являлась необходимость, под угрозой самых печальных последствий, добиться его во что бы то ни стало. Так, из продовольственных запасов могли быть взяты и по количеству и по качеству лишь такое, которые давали возможность поддержать силы в течение короткого срока, но отнюдь не питаться, хотя бы только несколько дней; тут уже [54] могла стать роковою простая задержка в пути, так как даже хлеба, в виду не населенности местности, нельзя было бы приобрести. И вопрос воды сложился также неблагоприятно: был взят только один мех, что, при нахождении ям на расстоянии 15—60 верст друг от друга, было, конечно, слишком мало для трех человек. Туземное верблюжье седло представляет легкий деревянный арчак, помещающийся на горбу животного; задняя часть его [55] приподнята и несколько выше передней. К передней луке прикреплена рогатка, двигающаяся на шарнире справа налево; она обхватывает ноги всадника выше колен и, благодаря своей подвижности, дает возможность придавать ногам любое положение. Необходимый груз туземцы либо приторачивают сзади седла, либо плоскими пакетами укладывают прямо на сиденье и перевязывают веревками, не обращая на образующиеся неровности, узлы и складки, на которых придется сидеть, ни малейшего внимания. Для европейца такой способ вьюченья, конечно, не совсем удобен; пришлось сделать на скорую руку несколько приспособлений, между прочим, прикрепить к седлу кобуры от кавалерийского седла (системы Баумгартена).

По верблюдам весь наличный груз был распределен следующим образом:

Первый верблюд — суданец Саид:

Второй верблюд — араб Гай:

Третий верблюд — А. К. Булатович:

В виду непривычки А. К. Булатовича к езде на верблюде, на его животное было навьючено менее всего, чтобы не стеснять движений. Свой груз он распределил следующим образом: уложенные в ящики ружья были приторочены сзади по [58] обеим сторонам седла ⁶; тут-же так прикреплены передние кобуры от седла Баумгартена, чтобы, не развязывая всего, вьюка, легко можно было вынимать из них, что нужно; поверх кобур были приторочены шкатулка с документами и подарками и офицерская сумка. Благодаря такой системе вьюченья, все вещи были под рукой; передняя часть седла оставалась совершенно свободной, и всадник мог принимать любое положение на седле, что при езде в 20-22 часа без перерыва было крайне важно.

Почтовые курьеры обыкновенно выезжают вечером, с тем, чтобы возможно более проехать ночью, пока животные еще свежи. Так было и на этот раз. Грузить начали уже в 8 ч. 20 м., но выехать, как это бывает большею частию, удалось только в 10 часов. Ночи стояли безлунные, и было уже совершенно темно, когда к крыльцу подвели верблюдов. В [59] знак почтения к первому европейцу, бравшемуся соперничать с профессиональными курьерами и решавшемуся на подобный пробег, предназначенный для А. К. Булатовича верблюд был разукрашен, а седло было покрыто куском трехцветной материи — любезность наших милых хозяев к отъезжающему. Короткое, но сердечное прощанье и под градом добрых пожеланий и напутствий всадники точно нырнули в плотно обхвативший их непроницаемый мрак безлунной южной ночи... Невольно стало грустно и как-то жутко на душе у нас, провожавших, да без сомнения, и у отъехавшего тоже... Из нас никто не знал, каковы те условия, что ожидали товарища, которого мы только-что проводили, и в ответ на этот назойливо поднимается вопрос смутно проносилась в голове лишь какая-то путаница: отрывки слышанного, читанного, длинная вереница не-усвоенных еще новых впечатлений... Немногим подробнее, конечно, мог бы ответить на этот вопрос и А. К. Булатович...

III.

Трудно себе представить что-либо более утомительное и неприятное, чем езда на верблюде: сидишь как бы на наклонной плоскости и с каждым шагом животного наваливаешься на ту переднюю ногу, которую он ставит, — получается препротивная двойная качка вперед и назад и из стороны в сторону; коленями вы обхватываете переднюю луку седла, и поочередно одна нога болтается, другая опирается на шею животного. Часа через два, а то и раньше, непривычных обыкновенно начинает тошнить, при более же быстром движении делается настоящая «морская болезнь » со всеми ее неприятными [63] последствиями.

Лучшее средство против тошноты — выезжать с пустым желудком; впрочем, это-общее правило при пробегах на большие расстояния. Чтобы выдержать продолжительное движете на верблюде, надо возможно «мягко » сидеть, т.е. чтобы поясница была совершенно свободна и, приспособляясь к движению, подавалась, сообразно шагу верблюда, вперед и в стороны.

С непривычки всякое положение на новом седле быстро надоедает; проведенный в хлопотах день тоже дает себя чувствовать легким утомлением. Сзади и спереди раздается мерный топот проводников; однообразный шаг верблюда укачивает; голову неудержимо клонит книзу; веки точно свинцом налиты, наконёц, незаметно для самого себя, вы начинаете дремать. Вдруг над самым ухом раздается лай, спросонья принимающей каше-то необыкновенные размеры и диковинную окраску звука. Вы нервно вздрагиваете и встряхиваетесь, рука делает невольное движение по направлению к сабле, но причина переполоха [64] уже выяснена: вот, вправо, в нескольких шагах от тропинки ночевка каравана; на черном фоне ночи смутно вырисовывается сложенное из мат логовище и перед ним фигура сомалийца с копьем в руках. Нет сомнений — это мирный сомаль, и он не питает никаких злых намерений, но вы настораживаетесь. Да кажется, и у проводников мелькнула та-же мысль, кажется, и у них пробежало тоже чувство, — не страха, нет, но легкое замирание перед надвигающейся, но не определившейся еще опасностью. Саид, чтобы ободрить себя, затянул какую-то заунывную однообразную песню; в ней можно было, разобрать одну только гласную: не то а, не то о, которую он жалобно тянул на один тон... А там снова потянуло голову книзу; забродили неясные обрывки мыслей, разговоров; без связи мелькают отдельные слова, и снова неудержимо клонит дремота. Но она только больше утомляет, и вы начинаете усиленно раскрывать и таращить глаза. При неверном, мерцающем свете звезд совсем близко перед вами растет [67] какая-то уродливая темная масса, не то гора, не то что-то совсем необыкновенное. Масса растет, приближается и вдруг словно сквозь землю проваливается: вы снова задремали. Но не надолго: не проходит и 10-15 минут, вы вздрагиваете, широко открываете глаза и удивленно озираетесь: по-прежнему дрожат и мерцают звезды, по-прежнему совсем близко, рукой подать, загадочная темная масса. Вы смотрите на часы: до рассвета еще часа три; и, убаюкиваемый мерным шагом, вы снова дремлете, чтобы тотчас-же снова проснуться. Томительная, бесконечная первая ночь! Но вот, наконец, пахнул свежий предутренний ветерок; звезды потускнели, уменьшились, потеряли блеск; на востоке едва заметно засверкала узенькая полоска: рассвет близок. Сон, который только-что так неудержимо вас одолевал, исчез; вы оправляетесь в седле и бодро смотрите на темную массу, мало-по-малу превращающуюся теперь в невысокий холм, который, однако, по-прежнему кажется вам совсем близким. [68]

До первой остановки часа 3-4 осталось, не более...

Через час какой-нибудь совсем рассветет, солнце взойдет, а там уж и совсем близко — проносится в голове, — только ехать нужно скорее: до сих пор все время шагом шли. Но как объясниться с курьерами? А. К. — ни слова по-арабски, проводники — лишь пару — другую до неузнаваемости исковерканных французских слов. Выручают знаки. Кое-как удается им растолковать, чего от них хотят, но в ответ проводники упорно указывают на притороченный к седлу мешок с ячменем: очевидно, рысью поедут после первой кормежки, когда верблюды передохнут и втянутся в движете. Приходится ждать, к счастью теперь недолго.

Вот уже выглядывают первые робкие лучи солнца, бросая шаловливые розоватые блики на одинокую мимозу; небо совсем посветлело и, все еще темное с краю, забагрилось на востоке, все более и более заливаясь багрово-красными, [69] переходящими в золотистые, тонами; обнаженные, точно отполированные, темно-коричневые скалы ловят стелющиеся теперь по земле косые лучи и причудливыми узорами бросают их на полянки; рассвет в полном разгаре: еще немного, и наступит зной. Проводники тычут куда-то неопределенно пальцем и бормочут: «petit, petit encore » , что на их жаргоне должно означать, что до стоянки осталось недалеко. Но не придавайте их словам ни малейшего значения: они похожи на те удивительнейшие перспективы, которые вы видите в безбрежных пустынях Африки: совсем близко перед вами гряда гор, час-другой — езды до нее, но вы едете 3-4 дня, а гряда все на том же месте. Так и проводники: своим «petit, petit » они могут довести вас до полного изнеможения. Кажется ясно: они указывают на тот пригорок; Баядэ, очевидно, за ним. Вы едете 10 минут, едете 20 минут, наконец, подъезжаете к пригорку, взбираетесь на него, но Баядэ и помину нет. Вы укоризненно смотрите на проводников, [70] те-же, ничуть не смущаясь, снова тычут куда-то рукой и с прежней уверенностью успокоительным голосом твердят: «petit, petit encore » . И так продолжается до тех пор, пока вы, наконец, совершенно для себя неожиданно не подъедете к так долго не дававшейся вам стоянке.

В Баядэ прибыли в 8 час. утра.

Верблюды не могут ни пить, ни есть под седлом; пришлось их развьючивать и расседлывать, что отнимает очень много времени на этих привалах. Зной уже начался, но здесь представлялась возможность укрыться от него во французскую караулку. Суданец-сторож, узнав от курьеров, кто едет, засуетился и вскоре принес в грязном глиняном горшке какую-то бурую, солоноватую на вкус жидкость, которую он величал громким именем кофе. Однако, после ночи, проведенной на верблюде, хороша была и она; плитка шоколаду и несколько печений дополнили завтрак. Напоив верблюдов, тронулись дальше в 9 ч. 30 м. утра.

Привыкнув к пробегам на лошади, [71] т.-е. к езде переменными аллюрами, А. К. Булатович рассчитывал отъехать к ночи верст на сто шестьдесят от Баядэ и, оставив за собою большую половину пути, кормить верблюдов в Дагого. Делая только по 10 верст в час, возможно было проехать это расстояние в 16 ч. и прибыть в Дагого к 12 часам ночи. Но увы, это не те знаменитые верблюды, что легко пробегают в Сахаре по 250-300 километров, да и дорога не та. Час от часу зной все растет, тяжело нависая над вами мертвенно неподвижном воздухе; вы чувствуете, как сквозь зонтик вам обжигает лицо, шею, руки. Дорога вьется ущельями, завалена камнями; несмотря на недавний отдых, верблюды, видимо, изнемогают. Но нужно ехать во что бы то ни стало скорее, плестись шагом невозможно.

— Aujourd'hui soleil comme са Dagago — bakchich ⁷.

Проводники качают отрицательно [72] головами и, показывая на горизонт, жалобно причитают:

— Dagago beaucoup; chameaux malades; chameaux cathir ⁸, cathir beaucoup.

— Chameaux ne pas cathir. Aujourd'hui ne pas Dagogo — vous ne pas manger. Marche, marche!

Последняя угроза действует, и под энергичными посылами нагайкой верблюды переходят в рысь. Впереди едет Гай, сзади — Саид и все что-то отстает. Не беда, нагонит, лишь бы ехать скорее. Вдруг — проехали уже с час — А. К. оборачивается и видит, что Сайда нет. Где Саид? Остановились. Проходит несколько минут, — Сайда все нет. Гай озабоченно качает головой и говорит:

— Said mafouch ⁹; Said-Soudan.

Что-же, это возможно; ему все дороги открыты, пустыня знакома, как своя ладонь: притаился где нибудь в ущелье и ждет, пока стемнеет, а там ищи его... Но что делать без него?! На его верблюде [73] навьючена большая часть провизии, при нем все наличные деньги! Положение ужасное! Если он сбежал, тогда ведь... Вздор! Искать!

— Gai! Said trouver — moi donner bakchich. Vite, vite!

Поворачивают верблюдов назад, пускаются рысью. Забыта жажда, забыт жар: одна мысль сверлит мозг: найдется Саид, или нет? Проходить томительных, бесконечно мучительных десять минут, надежды тают, как вдруг из-за пригорка показывается Саид. Он идет пешком и тащит за собой верблюда. Оказывается, верблюд лег, отказываясь бежать. Пришлось покориться обстоятельствам и, усадив Сайда, ехать шагом, благо гора с плеч свалилась. Но, во избежание повторения такого переполоха, теперь оба курьера едут впереди. Добраться до урочища Дагаго в тот-же день, очевидно, не было никакой возможности, поэтому было решено сделать привал в 6 ч. вечера в Аджине, верстах в шестидесяти от Баядэ.

Хорошая это школа терпенья — ехать шагом на верблюде и ждать, не дождаться [74] стоянки. По расчету времени давно бы пора ей быть, а ее нет как нет. Но зато какое наслаждение, когда доберешься до давно желанной лужи и жадно прильнешь к горячей почти, мутной и грязной воде! В Аджине проводники только наполнили мех водою и стали забирать далеко в сторону, в самую чащу.

— Pourquoi comme ca? Ici bon.

— Ici pas bon; ici Somalis, comme ca, — решительно отвечает Гай и выразительным жестом проводит рукой по шее

— Qui Somalis? Pourquoi?

— Somalis moutons aller manger, Somalis beaucoup, beaucoup. Aller ici — comme ca... Ici pas bon.

Кое-как выясняется, что сюда нередко забредают кочевые сомали — отчаянные разбойники и головорезы, и бывали частые случаи грабежей и убийств. Поэтому огня проводники тоже не позволили развести, и пришлось удовольствоваться глотком нагретого солнцем коньяку и болтушкой из сырой воды и какао. Пока развьюченные и расседланные верблюды флегматично жевали [75] ячмень, далеко вокруг распространяя жвачкой специфическое, им одним свойственное, удушливое зловоние, представилась возможность отдохнуть, вытянуть на короткое время усталые члены. Солнце зашло; на деревья ложились длинные тени, после дневного зноя казалось так хорошо, так прохладно...

Из Аджина выехали 22 апреля в 8 ч. веч.

Снова мерный шаг верблюда, снова изредка перекликаются проводники, снова томительная, непроглядная ночь! Удивительно, как это проводники разыскивают в такую темень дорогу: с непривычки тропинки и днем не узнаешь, а они едут так же уверенно, точно по шоссе.

Ночью проехали урочище Ферад, притаившее в глубоком извилистом ущелье свои смертоносные лихорадки. Утром, пройдя урочище Мордалэ, расположенное среди угрюмых и диких обнаженных скал, поднялись на бесконечную, ровную, как скатерть, террасу, однообразие которой нарушалось лишь попадавшимися порой высокими, остроконечными глиняными [76] постройками термитов, — тонкими и стройными, как минарет. Это самое знойное место пути: от моря отошли далеко, но еще не поднялись на достаточную высоту. К полудню зной достиг невероятных размеров: голова закружилась, в висках застучало. Вам кажется, что вы куда-то раздаетесь, расширяетесь, и вы тупо смотрите на тоненькие струйки жидкого воздуха, которые одна за другой б тут вверх. С вами делается что-то непонятное: мысли разбежались, вы не в силах сосредоточить на чем-нибудь внимание. Все стало вам безразличным, даже жажда как-то прекратилась...

В таком состоянии доехал А. К. Булатович в 4 ч. дня до урочища Дагаго, сделав в 20 час. без единой остановки, не слезая ни разу с верблюда, 100 верст, проезжая, следовательно, по 5 верст в час! Сойдя с верблюда и сняв с него седло и вьюк, он уже не в состоянии был достать себе из кобур съестные припасы и без сил повалился на землю. Это был самый трудный, самый [77] утомительный переход. В таком состоянии бесконечной апатии, бесконечного упадка сил, вследствие чрезмерного одностороннего воздействия на природу человека физических условий, думается мне, находятся замерзающие, когда, добравшись до дома, падают у самых дверей: они видят жилье, видят огонь, но им все равно, нет более сил желать, и они погибают почти сознательно, не подавая голоса.

Минут через десять необычайным напряжением воли А. К. Булатович заставил [78] себя встать, кое-как развел с проводниками огонь и, на едва подогретой воде, приготовил какао с коньяком. Несмотря на полное отсутствие позыва к еде, он заставил себя проглотить приготовленную таким образом жидкость, съел компоту и печений, сознавая необходимость восстановить запас сил. Действительно, скоро А. К. Булатович вполне оправился и снова почувствовал себя бодрым.

Пробыв в Дагого лишь строго необходимое время, чтобы покормить верблюдов и дать им передохнуть, тронулись дальше в 6 часов вечера.

Более свежая ночь, чем предыдущая, хотя и проведенная без сна, на верблюде и сознание приближения к заветной цели окончательно оживили А. К. Булатовича. Поднимаясь утром по довольно высокому подъему к урочищу Бусса, верблюд курьера Гая лег на землю, и все усилия заставить его встать ни к чему не привели. Пришлось перегрузить необходимейшие вещи на двух других верблюдов и, снабдив Гая провизией, оставить его с верблюдом в Буссе. [79]

Он прибыл в Харар спустя сутки после А. К. Булатовича. При прощании Гай растрогался:

— Moussiou, aller comme ca pas bon. Beaucoup soleil — chameaux cathir, beaucoup malades, toi —mort. Francis n'a pas aller comme ca. Comme ca n'a pas aller Harar, comme ca — mort, — жалобно причитал он и отвешивал низкие поклоны. Впервые импонировал ему европеец физической силой и выносливостью, и он никак не мог с этим освоиться. От Буссы вплоть до Арту снова [80] потянулись голые камни да редкая мимоза. Удивительные мысли навевает на вас порою эта пустыня. Чем-то знакомым, евангельским дышит от нее. Именно такою рисовалась вам пустыня, в которой происходил сорокадневный пост. Tе же обнаженные камни, то же жгучее солнце над убогой неприветливой землей... И терновник такой-же вид имеет, только что здесь он мимозой зовется... Неудержимо образ за образом встает перед вами... Впрочем, это естественно: пустыни, окружающие Красное море, очень схожи все между собою. Здесь вас поражает природа; дальше в глубь — другое, там вас охватывает своеобразная жизнь народа, там вы сразу переноситесь в библейскую жизнь: формы — почти не изменились и остались такими-же почти, какими были три тысячи лет тому назад... Задержка с Гаем отняла много времени, и в урочище Арту приехали только в 1 ч. дня, сделав в 19 часов 70 верст. Урочище обильно водою; здесь два источника, холодный и горячий, минеральный. Но нужно было торопиться, поэтому, дав [81] верблюдам только передохнуть и напоив их, выехали дальше в 1 ч. 30 м. дня.

За Арту местность повеселела. Все время она незаметно поднимается, становится уже не так знойно. Ближе к Гельдессе изредка попадаются и оригинальные кочевки сомалей — кучка четыреугольных или круглых конических, сложенных из соломенных мат, низких логовищ, окруженная колючим валом из мимозных ветвей — надежной защитой против хищных животных. Из-за изгороди выглядывают [82] полуголые женщины в коротких кожаных юбочках и, закрывшись ладонью от солнца, с любопытством рассматривают европейца; выскакивают громадные лохматые псы, с остервенелым лаем провожая верблюдов.

Вскоре пошел дождь, заставивший идти очень медленно и осторожно. Солнце только что скрылось за высоким перевалом, когда, наконец, подъехали к Гельдессе; было 6 ч. 30 м. вечера. По низине пушистой пеленой стлался, поднимаясь все выше, густой туман смертоносных испарений; со всех сторон тянулись женщины и дети, сгоняя скот на ночлег. Запах жилья, веселый вечерний гомон, блеяние овец, мычание коров и одногорбых быков-зебу, лай псов — все это звучало чем-то родным и доставляло неизъяснимое наслаждение после мертвой тишины пустыни.

Подъехав к высокому, остроконечному холму, на вершине которого стояла круглая, обнесенная мимозной изгородью, хижина гельдесского начальника, Саид, предупреждая о приезде, по местному обычаю, [83] выстрелил из ружья. На выстрел выскочил солдат с ружьем на плече и заткнутой за пояс кривой саблей и, перекинувшись с курьером несколькими фразами, повел наверх. В хижине состоявшей из одного помещения, совершенно лишенного мебели, у одной из стен на бычачьей шкуре сидел по-турецки начальник округа, Ато-Марша, закутавшись до подбородка в лохматую шамму ¹⁰, более чем сомнительной белизны, — высокий, худощавый мужчина, с почти белым лицом, кривой на один глаз. Нашелся и переводчик — его помощник, стройный и красивый, молодой человек, с строгими чертами лица и густой курчавой бородкой. Он ребенком был отправлен французами в Марсель учиться, прожил там несколько лет и кое-как говорил по-французски. [84]

Увидя европейца, Ато-Марша пригласил его сесть и начал приветствовать приезжего. Истощив длинный ряд вопросов и вежливостей, требуемых абиссинскими приличиями, он вступил в жаркий разговор с Саидом, очевидно расспрашивая о том, кто его спутник и зачем едет, и, недоверчиво покачивая головой, отдал какое-то приказание.

— А когда вы думаете ехать дальше? — обратился он затем снова к своему гостю.

— Я хочу ехать возможно скорее: часа через полтора-два.

— Так скоро вам нельзя ехать.

— Почему? Я очень тороплюсь.

— Все равно нельзя. Вам нужно подниматься на перевал, он очень крут и труден. Теперь ночи темные: верблюд не выдержит, может сорваться вниз, и вы убьетесь.

— Что-же делать! Я буду осторожен и поведу верблюда в поводу.

— Не лучше-ли вам подождать рассвета?! Если вы убьетесь — меня жестоко [85] накажут. Скажут — я виноват, зачем пустил ехать ночью. Я человек подначальный.

— При известной осторожности с моей стороны этого не случится.

— Да. Но видите-ли: нужно дать знать геразмачу ¹¹ Банти о вашем приезде. Я уже послал человека.

— Зачем? Я сам скоро буду в Хараре

— Так... но...у нас только самые маленькие люди ездят скоро и без слуг. Вас могут не впустить в город. Нет, уж лучше подождите до рассвета.

Против последнего аргумента ничего нельзя было возразить; пришлось остаться и ждать до рассвета. Вскоре появилась вареная курица в перцовом соусе; немилосердно дравшем и обжигавшем рот, инжера ¹² [86] и тэдж ¹³ с таллой ¹⁴. Тарелок, вилок и ножей, конечно, не было, и все ели пальцами, залезая ими в горшок, в котором была подана курица. В разговорах недостатка тоже не было, благо был переводчик. Абиссинец вообще любит поговорить и гордится изяществом речи и уменьем вести разговор. И надо отдать ему справедливость, он, действительно, хорошо говорит, пересыпая речь живописными образами и подчас весьма остроумными сравнениями и уподоблениями. Порою выходит немного цветисто, но что-же делать, таков уже Восток. Разговоры затянулись до ночи. Для ночлега Ато-Марша любезно предоставил собственную хижину, а сам ушел к кому-то из соседей. Возбуждение долго не давало заснуть А. К. Булатовичу, и когда уже после двенадцати [87] часов ночи усталость взяла свое, это был не сон, а скорей тяжелое забытье.

В половине третьего утра оседлали верблюдов, злобно ревевших, и, простившись с Ато-Маршой, тронулись в последний этап. Небо только-только посерело; густой туман окутывал высокую громаду гор, на которую предстояло взбираться. Дорога шла по широкому, все сужавшемуся руслу речки Беляуа, по обоим берегам которой вертикально поднимались гранитные скалы. [88]

К 5 ч. 30 м. утра доехали до перевала и стали подниматься. Через полчаса пошел дождь, до неимоверности затрудняя подъем, и без того крайне крутой и трудный; верблюды скользили и оступались, ежеминутно грозя скатиться. Дождь шел только в низине, и порою было видно в прогалины, как наверху ярко сияло солнце. Едва поднялись на перевал и стали крупной рысью спускаться по его густо заселенным скатам, как на горизонте показалась черная точка. Точка быстро приближалась и росла. Скоро все небо затянулось тяжелыми темно-свинцовыми тучами с стальным отливом, и природа на мгновение затаила дыхание. С полей бежали галласы и галласки и громко вопили: «Ого-мэ, Ого-мэ » . В этом году здесь еще не было дождя, и травы и посевы грозили погибнуть. Полуязычники, полумусульмане, они взывали теперь к какому-то таинственному богу и молили его о дожде.

Но вот дрогнуло небо, всколыхнулась природа, блеснула молния, и за ней отчетливо и гулко, без конца перекатываясь по [89] горам прогремел гром. Забороздили молнии, зачастили удары, и вдруг с неистовым шумом ринул тропический ливень. Падали не капли, но тоненькие непрерывные струйки.

Приходилось-ли вам когда-нибудь присутствовать, когда весеннее половодье рвет плотину? Урчание ручьев, всплески дождевых капель об воду, завывание ветра, треск разрушаемой плотины — все сливается в один общий, неописуемый порывистый гул. Таков, но, пожалуй, [90] сильнее еще, и шум тропического ливня; он оглушает вас. Вы слышите его еще издали, на большом расстоянии, и вам кажется — это бегут гонимые вихрем, что только-что пронесся над вами, сотни босых ног, гулко ударяя об землю. Невероятные массы воды падают с неба, в несколько минут наполняя сухое русло и превращая жалкую рачонку, которую можно перейти, не замочив ног, в грозный и бурный поток.

Так и теперь. По скатам уже неслись мутные ручьи, заливая дорогу, переполняя овражки и выбоины, которыми изрезана последняя часть пути. Вязкая красная глина взбухла и, подаваясь под широкою ступнею верблюда, до невозможности затрудняла движение. А в этих случаях верблюд беспомощен и невыносим для всадника. Попав в критическое положение, он относится к нему совершенно пассивно и бесстрастно и ровно ничего не делает, чтобы выбраться из него. Начнет верблюд скользить по уклону дороги, хотя бы даже в овраг, — вместо того, чтобы быстрым [91] движением восстановить потерянное равновесие, он, расставив пошире ноги, и удивленно подняв голову, спокойно ждет, пока докатится до дна или опрокинется. И уже поднять его тогда или заставить выбраться из оврага — очень не легко. При таких условиях езда по глубоко-размытой дороге, изрезанной ямами, рытвинами и выбоинами, к тому-же идущей порою по самому краю оврагов, была невероятно-мучительна. Трудно сосчитать, сколько раз верблюды оступались, скользили и падали, [92] пока, наконец, в довершение всего не скатились один за другим вместё с всадниками в глубокий овраг. Кольца из ноздрей, прорвав кожу, вырвались у них; ноги были изранены об камни. Поднять упавших животных стоило больших усилий. О том., чтобы заставить верблюдов взобраться обратно по довольно крутому скату было, конечно, и думать нечего: пришлось выводить их из оврага в поводу по руслу ручья, по колено в воде. А дождь все продолжал лить с прежнею силою! Это было нечто ужасное! Намокшее платье стесняло движенья; ноги увязали в глубокой грязи; ежеминутно оступались, скользили и падали то люди, то животные: каждая верста стоила десяти по обыкновенной дороге и отнимала массу времени. Так продолжалось вплоть до Харара и только под самый конец пути перестал лить ливень.

В Харар прибыли в 4 ч. дня. Несмотря на то, что часть пути была сделана рысью, пятидесятиверстный переход потребовал 13 1/2 часов движенья! Последние [93] 15 верст, от урочища Малькарафу, куда прибыли в 10 ч. 30 м. утра. До Харара, отняли более 5 часов времени, так как по размытым дорогам, ведя верблюда в поводу, можно было делать едва по три версты в час.

Подъехав к воротам Харара, А. К. Булатович, был опрошен стражей и после коротких переговоров его проводили к управлявшему городом геразмачу Банти. Сообщив последнему, кто он и зачем приехал, А. К. Булатович попросил разрешения удалиться на короткое время, чтобы переодеться. А в этом, действительно, была нужда: промоченный дождем до мозга костей, он к тому же был с ног до головы покрыт грязью. Удалившись в отведенное помещение, А. К. Булатович прежде всего, конечно, вытер тело коньяком, чтобы предотвратить могущие быть последствия продолжительной холодной ванны, вызвав этим бесконечное удивление присутствующих абиссинцев, которые никак не могли понять столь странного употребления драгоценного напитка. [94]

Вскоре прибыл присланный геразмачем конвой, и А. К. Булатович, переодевшись в форму, тотчас снова отправился к нему, лишь поздно ночью получив возможность отдохнуть, наконец, после понесенных трудов...

IV.

Таким образом при всех задержках и препятствиях А. К. Булатович проехал расстояние — в 350 верст в 3 суток 18 часов или в 90 часов, сделав этот путь на 6-18 часов скорее, чем обыкновенно ездят профессиональные курьеры. Он находился в движении 76 часов и отдыхал 14 часов, т.-е. на каждый час движения приходится 11 минут отдыха. При средней скорости движения, во время отдельных этапов 2 8/11 — 7 1/17 в. в час, средняя скорость движения всего пробега будет лишь 4 23/38 версты в час.

Такая незначительная средняя скорость движения является прежде всего следствием [96] плохих качеств сомалийского верблюда ¹⁵, оказавшегося непригодным для такого усиленного и продолжительного движения. При полном отсутствии инициативы и энергии — качеств столь неоценимых при совместной работе человека и животного, — при малом уме, он упрям до крайности; в то же время слаб, обладает очень тихим ходом и слишком чувствителен к зною, наконец, задерживает на остановках, так как он не ест под седлом, развьючиванье же и навьючиванье отнимает много времени. Благодаря этому быстрота движения достигалась не скоростью езды, а непрерывностью ее, что ложилось обратно пропорциональной тяжестью на, всадника, вызывая излишнюю и отчасти непроизводительную затрату сил. Только благодаря этим качествам верблюда, могли оказать в такой сильной мере воздействие на быстроту движения [97] неблагоприятные топографические и климатические условия — размытая дорога и ливни.

Резюмируя сказанное о трудностях, представляемых этим пробегом, — мы смело называем его выдающимся в ряду пробегов русских кавалеристов, — как на главнейшие, мы укажем на следующие:

1) непригодность животного для такого рода продолжительного движения;

2) непривычный способ передвижения;

3) неблагоприятные климатические и топографические условия;

4) невозможность подготовиться, а благодаря этому очень резкий, непосредственный переход от сидячей жизни к продолжительному движению, и

5) недостаточность питания при громадной затрате сил.

Помимо этих технических трудностей, необходимо было еще считаться и с целым рядом весьма серьезных опасностей, отчасти неразрывно связанных с техническими условиями этого пробега или вытекающих из них, отчасти независимых. Такова опасность, которую представляли кочевники. [98]

Разбойничьи сомалийские племена, кочующие по этой громадной, малоизведанной пустыне, фактически никому не подчиненные и повинующиеся только своим шейхам, нередко нападают даже на более крупные караваны; случаи же грабежа и убийства мелких партий очень часты. Нам неизвестно, чтобы до сих пор европеец решался, в сопровождении только двух проводников, — а в последней части пути одного, — ехать по этой местности, где длинный ряд заброшенных могил европейцев, погибших от руки туземцев, тянущиеся вдоль караванной дороги вплоть до Энтото, красноречиво говорит сам за себя.

Сводя сказанное выше об опасностях, как на наиболее серьезные, укажем на нижеследующая:

1) незаселенность местности, вследствие чего на протяжении 300 верст дорога является одним этапом, en bloc, при недостаточности снаряжения, безводии и отсутствии запасных животных несчастная случайность могла, таким образом, привести к роковым последствиям; [99]

2) возможность нападения со стороны кочевников, и

3) резкая перемена климата, переход от морозов к 48 — 51° R. зною, при крайнем напряжении всех сил.

Несмотря на все эти опасности, трудности и препятствия, пробег во всех отношениях был выполнен блестяще. И здесь нельзя не обратить внимания на обдуманное распределение груза по верблюдам и вьюченье, на правильно рассчитанное движение и, благодаря этому, наименьший расход сил животного и, в особенности, на удачное решете вопроса о снаряжении. А этот вопрос был крайне сложен; при решении его приходилось комбинировать и примирять самые противоположные, но равно настоятельные требования: с одной стороны, крайне тесные пределы, в которых нужно было снаряжаться, с другой — необходимость быть готовым ко всякой случайности в пути, где на помощь рассчитывать нельзя было, обеспечить себя на месяц жизни в Хараре до прибытия багажа и, наконец, принять в соображение местные особенности, имевшие [100] то или другое влияние на успешное выполнение возложенного поручения, и с третьей необходимость снаряжаться к неожиданному проб ту из собственных средств за невозможностью приобрести в Джибути соответствующие предметы.

Описание пробега было-бы неполно, если бы мы не указали еще на одну особенность, придающую ему значение и за пределами спорта, где, к сожалению, цель большею частью ставится слишком односторонней. Особенность эта заключается в том, что чрезвычайно трудный и значительный по техническим условиям пробег сам по себе является в данном случае не целью, как-бы это было в спорте, а лишь средством, вследствие чего и расходовать силы можно было только с таким расчетом, чтобы их осталось достаточно для немедленного выполнения поручения по приезде. Эта особенность дает нам право видеть в пробеге серьезное значение и много поучительного и с точки зрения военной. Да и обстановка по существу весьма близко подходила к обстановке военного времени. [101] Возможность нападения или засады со стороны кочевников заставляла быть постоянно на чеку, быть готовым каждую минуту пустить в ход оружие. Местность и туземный язык, как это большею частью бывает в военное время, были также в данном случае неизвестны. Далее, в виду невозможности пуститься в путь по безводной пустыне с таким громадным караваном, какой представлял отряд — одних европейцев 38 человек! — без точного знания [102] местонахождений воды и количества ее, А. К. Булатовичу было предложено попутно произвести рекогносцировку, чтобы возможно подробно осветить этот вопрос. И это, несмотря на большие трудности утомительного и продолжительного пробега, было выполнено им вполне удовлетворительно. Таким образом, поступив на службу в отряд исключительно как частное лицо — мы еще раз усиленно подчеркиваем это — поступив на службу из желания видеть малоизвестную страну и принести посильную лепту гуманной идее Красного Креста, А. К. Булатович в нужную минуту сумел проявить все блестящие качества, столь свойственный офицерам нашей — славной армии, снарядившись в несколько часов к труднейшему пробегу и снарядившись притом из средств, имевшихся в распоряжении, отнюдь не рассчитанных на подобный пробег, во всех отношениях безукоризненно выполнив его и произведя при этом еще и рекогносцировку воды на протяжении 350 верст.

В заключение упомянем о том [103] громадном впечатлении, которое произвело блестящее выполнение небывалого пробега в Абиссинии. Личность А. К. Булатовича стала почти легендарной в стране. Автору настоящего очерка при проезде по тем же местам и во время пребывания его в Абиссинии неоднократно приходилось слышать от туземцев восторженные отзывы и весьма серьезно обоснованную критику пробега, при чем разбирались все детали его, приводились мельчайшие факты, и повторялась со слов курьеров каждая сказанная А. К. Булатовичем за это время фраза, иногда не имевшая даже непосредственного отношения к пробегу. И это вполне естественно. В стране, где умственная жизнь сводится к нулю, где все силы народа ушли на развитие физических способностей, ничем иным нельзя так удачно завоевать себе уважение, которое, к слову сказать, по отношению к европейцам у абиссинцев слишком отсутствует, как выказав свое превосходство и в этой области.  [104]

МАРШРУТ ДВИЖЕНИЯ.

[105] СРЕДНЯЯ СКОРОСТЬ ДВИЖЕНИЯ.

Комментарии

1 Ныне поручик того-же полка.

2 370-390 километров. Расстояние точно не промерено и в зависимости от изменений в маршруте определяется путешественниками разно.

3 Textor alecto,

4 Несколько месяцев спустя это изменилось: пребывайте русского отряда и оставленного нм отделения, наплыв европейцев — путешественников и французов, строителей телеграфной линии между Хараром и Энтото, — быстро создали в городе спрос на европейские товары, так что, возвращаясь, мы могли уже получать в Хараре даже предметы роскоши.

5 В Абиссинии в ходу почти исключительно одна монета — серебряный талер Марии Терезии, весом немного более 27 граммов. Номинальная стоимость его равна приблизительно 4 франкам, но цена на него варьирует от 2 фр. 30 сант. до 6 фр., смотря по положению дел в Абиссинии. Постоянные колебания в курса талера, сделавшиеся в последнее время предметом усиленная ажиотажа аденских банкиров, конечно чрезвычайно мешают правильному развитию торговли Абиссинии. В виду того, что народ привык к внешнему виду талера и решает вопрос о его действительности по количеству зубцов в короне, рисунку носа и т. п., монета неизменно чеканится с датой 1780 года и портретом Марии Терезии. Все бывшая до сих пор попытки заменить талер другой монетой, более устойчивой в курсе и имеющей разменную монету, остались по разным экономическим причинам безлюдными. В настоящее время роль мелких денег играют бруски каменной соли, длиною около 26 сант., шириною и толщиною около 5 сант.; к сожалению, ценность их также весьма неустойчивая и варьирует как в зависимости от расстояния от местозарождения соли, так и от курса талера. На один талер дают от 5 до 9 "чау или амоли" около Энтото и до 120 — ближе к побережью. Бруски эти служат не только меновой единицей, но по мере надобности употребляются и в пищу или стравливаются животным, благодаря чему их никогда не бывает слишком много в стране. В горных местностях Абиссинии, где соль особенно редка и дорога, бруски принимаются гораздо охотнее, чем талеры, на которые за отсутствием или дальностью рынка ничего нельзя купить.

Некоторые авторы утверждают, будто исключительное право чеканить талеры принадлежать одному банкирскому дому в Триесте. Это совершенно неверно. Право чеканки принадлежите австрийскому правительству, и они чеканятся на венском монетном дворе, банкирскому же дому в Триесте переуступлено правительством лишь право распространения их (см. Paulitschke, Etnographie Nordost Afrikas, II, Cap. 2, Anm. 83).

6 На А. К. Булатовиче были надеты сабля и шашка, а каждый из курьеров имел по ружью Гра и поясу с патронами.

7 Bakchich подарок; на Востоке, к сожалению, слишком всем известное слово.

8 Cathir — усталый.

9 Mafouch — нет.

10 Шамма — четыреугольный, продолговатый кусок белой материи, играющий значительную роль в костюме абиссинца. Шамма бывает или с широкой красной полосой по средине, или с узким красным же бордюром вдоль края. Абиссинцы драпируются этой тогой необыкновенно живописно, при чем то или другое положение ее обусловливается строгим этикетом.

11 Геразмач — военный чин (начальник левого крыла). Геразмач Банги за отсутствием Раса-Маконена, вице-короля Харарского, в то время управлял городом.

12 Инжер — большие, плоские и тонкие, круглые блины из теста, тщательно растертого между двумя камнями. Они заменяют в Абиссинии хлеб.

13 Тэдж — очень хмельной напиток, приготовленный из меда с помощью бродильного растения "гешо" — (Rhamnus princides).

14 Талла — напиток очень напоминающий наш квас. Приготовляется из сухарей.

15 Французское правительство имеет в виду поднять сомалийскую породу выписными алжирскими верблюдами, так как сами по себе последние не были-бы пригодны к здешней гористой и, главное, каменистой местности, привыкнув к ровной песчаной почве.