П. Н. КРАСНОВ

КАЗАКИ В АБИССИНИИ

Дневник Начальника конвоя Российской Императорской Миссии в Абиссинии

в 1897—98 году.

Устройство лагеря в Аддис-Абебе. — Поездки с визитами. — Характер города. — Дворец Менелика-Геби. — Поднесение Императорских подарков негусу, — Беседа с Менеликом, — История воцарения Менелика. — Война с Италией, — Русский Красный Крест. — Почему русские дороги Менелику. — Царица Таиту. — Ее история. — Поднесение ей подарков. — Рас Дарги, — Геразмач Убие. — Афанегус. — Аббуны, Петрос и Матеое. — Ичигэ. — Характеристика их.

6-го и 7-го января мы устраиваемся. Большая круглая палатка отдана под помещение конвоя. Посередине у столба врыт в землю стол, кругом налажены нары. Бывшая палатка конвоя, ординарная, двускатная обращена в цейхгауз. Из ящиков поделаны шкапы, в которые по звеньям сложены мундиры и шаровары, подле средней стойки сделана пирамида для ружей, наконец, рядом, у забора, под навесом, устроены мастерские, плотницкая и швальня. За неимением сарая, лошади принуждены мерзнуть по ночам на коновязи. Первые дни заниматься их выездкой не приходится: много работы по починке амуниции и устройству лагеря.

8-е и 9-е января сопровождали начальника миссии по визитам. За г. Власовым всякий раз ездит по очереди одно звено. Вместе с начальником миссии делает визиты полковник А-в и вместе с очередным звеном езжу по приказанию начальника миссии, как начальник конвоя, и я. Это дает мне случай близко познакомиться как с самой Аддис-Абебой, так и с ее обитателями.

Назвать Аддис-Абебу городом, даже в африканском смысле этого слова, — немного смело; сказать, что это лишь резиденция негуса, значит оскорбить ее. Это — зародыш города, зародыш столицы нарождающегося великого африканского государства.

Аддис-Абеба — ряд холмов, разделенных узкой и мелкой речкой с каменистым руслом. На холмах [340] построены круглые глинобитные дома, окруженные земляными или хворостяными заборами. Кругом забора целый ряд маленьких то тростниковых, то соломенных хижин — это солдатский бивак. Женщина шоколадного цвета с красивыми темными глазами, с курчавыми волосами в грязной рубашке ниже колена, ниспадающей на пояс многочисленными складками, с полуобнаженной грудью стоит в дверях — это солдатская жена. Внутри хижины висит ружье Гра, иногда кожаный круглый щит, или кривая сабля в сафьяновых ножнах и обладатель ее сидит на мешке, завернувшись в темную от грязи шаму. Чем больше таких хижин, тем важнее лицо, живущее в центральной хижине, за забором.

Улиц нет. Дорога, протоптанная то среди поля, то между хижин, пыльная и широкая, вдруг каменистой тропинкой сбегает вниз в ручей, с камёшка на камень переходит через него, подымается почти отвесно вверх и идет снова, широкая и мягкая по изумрудному [341] лугу. По лугу бродят ослы, мулы и лошади, на канавке, прорезывающей луг, расположилось несколько женщин и стирает грубые шамы своих мужей.

Чем больше углубляешься в город, тем лучше становится дорога, через водопроводные канавы местами перекинуты мосты, покрытые землей, положенной на жерди, за плетнем видна громадная плантация ярко-зеленых кустов. Это "геша", обладающее хмельными свойствами, из которого приготовляется "тэчь" и "тэлла".

— "Императорская плантация", говорит переводчик.

Кусты по склону холма взбегают наверх и подходят к высокой круглой каменной стене.

Это "Гэби", дворец негуса. Гэби состоит из круглого забора, сложенного из белого камня и имеющего несколько ворот. За забором идут дворы, образованные другим круглым забором и сараями, расположенными по радиусам и вмещающими в себя мастерские негуса. Тут и грек Захарий, золотых дел мастер, и садовник и оружейная мастерская, и плотницкая, и патронный завод, и "тэче-варня" и булочная — словом все, что нужно императору, тут же помещается императорская гвардия и пажи — "эльфин-ашкеры" (слуги спален). Дворики, образованные мастерскими, грубо мощены остроконечными булыжниками и соединяются между собой. За второй стеной ряд таких же двориков и, наконец, в центре — дворовые постройки.

Негус любит строиться и у него много каменных круглых и квадратных домов в один и два этажа. Время от времени при дворе своем он устраивает обеды, на которые может придти всякий, без различия звания и состояния, при одном условии принести с собою камень. И в воскресенье, 8-го февраля, когда я сопровождал начальника миссии по визитам, я видел целые толпы людей, которые направлялись в Гэби, и каждый из них нес по большому известковому камню.

Из этих камней построен громадный круглый [342] тронный зал, в котором происходят приемы послов и выходы, — построен дворец императрицы, столовая и внутренние покои.

Гэби — детище Менелика. Это его затея, любимое его местопребывание; здесь проводит эфиопский монарх, дни свои, занимаясь государственными делами, следя за европейской политикой, за развитием техники, за успехами науки и искусства.

Во вторник, 10-го февраля, при поднесении царских подарков, мне удалось несколько короче познакомиться с императором Эфиопии.

В понедельник начальник миссии запросил императора, не может ли он принять его во вторник в 4 часа дня.

Рано утром, во вторник, заведующий двором и работами m-sieur Ильг, запиской уведомил г. Власова, что Менелик желает принять Императорского посла в 10 часов утра, совершенно запросто, наедине и пришлет за ним к 9-ти часам утра конвой.

В 9 часов утра, во вторник, наш конвой в обыкновенной форме при караульной амуниции выстроился у ворот двора в ожидании абиссинского конвоя. Негус прислал около 200 человек ашкеров в белых шамах под начальством одного кеньазмача, и около половины десятого, предшествуемый пестрой линией абиссинцев, сопровождаемый секретарем и конными казаками, начальник миссии на дареном парадном муле, покрытом абиссинским набором, отправился к негусу.

Сзади несли подарки.

Глубоко обдумывали в Петербурге каждую вещь, которую от имени Государя единоверной России отправляли в далекую Абиссинию. Подарки состояли из тех предметов, которые нужны в Абиссинии, ценятся там, любимы в стране черных христиан (Вот эти подарки —

1) Портрет Государя Императора в золотой раме, писанный пастелью — должен был запечатлеть в памяти негуса драгоценные черты северного Монарха и Друга.

2) Трехствольное охотничье ружье работы Зауера, отделка Шафа, с золочеными стволами и золотой розеткой с государственным русским гербом, украшенным бриллиантами и рубинами. Два ствола 12-го калибра — дробовые, третий нижний нарезной под берданочный патрон.

3) Сабля дамасской стали, в ножнах кованого золота, усыпанных бриллиантами и рубинами с рукояткой слоновой кости и вензелем Государя Императора на клинке.

4) Большой абиссинский щит из литого серебра с отделкой золотом и эмалью, с большим государственным русским гербом посредине.

5) Абиссинский боевой плащ (лемпт) из драгоценной парчи.

6) Седло голубого бархата, расшитое золотом и шелками с таким же вал трапом.

7) Серебряные сервизы — один для тэча, другой для кофе.). [343]

Император ожидал русского посла один в своем тронном зале. M-sieur Ильг и геразмач Иосиф находились при нем в качестве переводчиков. Человек 15 слуг было подле императорского трона.

Менелик был одет в шелковую белую с лиловыми полосками рубашку и поверх нее черный, обшитый позументом плащ. На голове была белая кисейная повязка.

Он пригласил нас троих садиться на приготовленные для того три венских стула.

Посланник осведомился о здоровье Джон-Хоя (Его Величества).

— "Икзегар истылли (покорно благодарю), тихо ответил негус и спросил о здоровье Государя Императора.

Потом пошел шаблонный разговор о погоде, о страшном ветре, дующем эти дни в Аддис-Абебе; посланник просил разрешения поднести те дары, которые Государь Русский посылает негусу, как знак своей дружбы и уважения.

— "Ишши" (хорошо), тихо произнес Менелик.

Я подаю негусу ружье и объясняю его устройство. Я показал ему, как вкладывать патроны, как стрелять верхними и нижним стволами. Механизм, устройство ружья, сильно заинтересовали Менелика, он зарядил его, потом вынул патроны и осмотрел затвор — "очень интересная вещь" — сказал он. [344]

Потом г. О-в подал негусу шашку, затем щит, лемпт, седло и другие подарки.

Щит и лемпт возбудили особенное внимание Менелика. Долго рассматривал он Российский герб, спрашивал значение каждого отдельного губернского герба. Он взвешивал на руке и любовался дорогой парчою золотого лемпта. Глаза его сверкали — он был тронут. He ценность подарков тронула его, а потрясло его душу, что Великий Белый Брат, Владыка Севера, подумал о нем, живущем в глуши африканских гор и прислал ему те вещи, которые ценятся в Абиссинии, которыми можно похвалиться, показать, вынести... О нем думали, о нем заботились.

— "Кто же дал вам форму плаща"? спросил негус.

— "Поручик В-ич".

— "Да, он должен знать эти вещи", тихо сказал Менелик. "Передайте Его Величеству, что я тронут и очень благодарю за подарки".

Он еще раз окинул взглядом все эти предметы, сверкающие золотом и драгоценными каменьями, и приказал убрать их.

— "Что нового придумали в Европе?" спросил негус

— "Теперь заняты подводной лодкой и управлением воздушных шаров", отвечал г. Власов.

— "Как же лодка идет под водой? Ее не видно?"

— "Ее совершенно не видно".

— "Но тогда в ней темно?"

— "Она имеет свой собственный свет".

— "Да".

— "Еще делают опыты над полетом в любом направлении по воздуху. Нынешним летом молодой норвежец Андре полетел на таком шаре к северному полюсу".

— "Я слышал... Что же, достигли того, что можно лететь против ветра?"

— "Нет еще". [345]

— "А что, Восточно-Сибирская дорога окончена?", спросил вдруг Менелик.

— "Почти. Осталось провести только участок через владения Китая. Иначе пришлось бы делать большую Дугу".

— Д это знаю, я смотрел на карте"...

Негуса многое интересовало. Возобновив вопрос о северном полюсе, он вспомнил, что границы России близки к северу, что в России должны быть холода. Затем он спросил, что едят в таких холодных землях, где зерно не родится и где нет хлеба... Он многое читал. Ему переводят все интересное из европейских газет, но, конечно, лучше всего расспросить человека бывалого.

Аудиенция длится около часа. В боковую дверь входит седой старик в простой шаме — это дядя императора, рас Дарги — он пришел обедать к Менелику. Скоро полдень — мы откланиваемся и уходим.

Стариной стародавней пахнет от этих дворов, от простых каменных стен, за которыми теснятся ашкеры конвоя. Начальник миссии просил через г. Ильга, чтобы ради него не тревожили солдат, что его все знают и ему конвоя не нужно...

— "Вы этим стесните императора", сказал г. Ильг, "Абиссиния страна бедная. При всем желании негуса особенно почтить вас он не может этого сделать. Дайте ему возможность хотя отличить вас посылкой солдат".

Мы ушли и замкнулись за нами высокие кипарисные двери нового дворца и царь царей остался один.

И скорбная дума легла на его умное чело. Задумался он о той далекой стране, где люди умеют делать такие прекрасные вещи, где кроме копья и меча, кроме рук и ног работает еще великая мысль человеческая. И окинул он бедный город, что раскинулся кругом по холмам, окинул грязные шамы своих подданных, бедные хижины, пыльные улицы и задумался... Да, много [346] работы, много труда еще нужно, чтобы все это устроить, чтобы дать просвещению возможность широкой волной вливаться в темное государство...

Одно горе — помощников нет...

Менелик сын шоанского негуса Хайле Малакота родился в 1845 году. Молодость его прошла бурно. На одиннадцатом году жизни он был свидетелем разгрома Шоа, отец его был убит, управление Шоа было отдано дяде его Ато Аяле, а сам он с другими родственниками Хайле Малакота был уведен в плен. Виновником разгрома был Эфиопский император Феодор. До мальчика Менелика дошли слухи о распре между его дядями; Шоа было разделено, но через четыре года Феодор вернулся наказать мятежников; второй его дядя Ато Сейфу был убит и в Шоа стал править Ато Безабы. Десять лет проходит под управлением Ато Безабы. He одна черная голова падает под ударом палача, a в тиши двора растет мальчик. Ни по одежде его, бедной и грязной, ни по немытому телу нельзя узнать в нем царского сына. Но кровь негуса течет в нем. Тихий и робкий на словах, добрый и простодушный на вид юноша Менелик обладал характером твердым, духом несокрушимым, ясным и светлым умом. К нему привязался раб Феодора — Вальде Тадик, и вот вдвоем они бегут через пустыню, кормясь Христовым именем, рискуя каждую минуту, в соседнюю область Уоло. Сын правительницы Уоло был у Феодора в заточении и она, желая смягчить участь своего сына, выдав Менелика Феодору, приказывает надеть на него цепи. Новые оковы. Опять пребывание на грязном земляном полу, в холодной хворостяной хижине, опять раздумье и недоуменье, что делать и как делать? Но судьба за Менелика. Его час еще не пробил. К правительнице Уоло приходят люди от Феодора и приносят страшное известие: ее сын убит по приказанию Феодора. [347]

Чувство мести закипает в матери; она приказывает расковать Менелика и с конвоем отправляет его в Анкобер. Ато Безабы в это время был на границе, офицеры и солдаты собираются вокруг Менелика и он, опираясь на военную силу, провозглашает себя негусом. Ато Безабы спешит в Анкобер, но войско не повинуется ему и переходит на сторону Менелика. Ато Безабы пленен...

Попадись он другому правителю, попадись Менелик ему — было бы новое заточение и может быть казнь. Но Менелик благороден: "Ты непочтительно обошелся с царем — ты должен заплатить за это", и, взяв 2,000 талеров с Безабы, он прощает его...

Проходит еще два года. При дворе Феодора смуты растут, Магдала падает и царь кончает жизнь самоубийством. Вся Абиссиния раздроблена на целый ряд отдельных княжеств, всюду вражда и взаимное недоверие. Эфиопский престол свободен и Менелик предъявляет на него свои права. Ho у него есть соперник. Правитель Тигре дадьязмач Касса в 1872 году коронуется в Магдале под именем Иоанна IV. Менелик не признает его и заводит сношения с Англией и Италией, занявшей в это время Асаб и завязавшей оживленные сношения с шоанцами. Но даже и Менелику трудно было бороться с императором Иоанном IV. Это был царь фанатик христианства. Подобно Менелику он понимал слабость Абиссинии в ее раздробленности и смутах. Единое государство, единая вера всюду, во всей Абиссинии — вот мечты этого замечательного правителя. Империю должны составить четыре королевства — Тигре, Годжам, Уоло и Шоа. Четыре епископа должны насаждать веру Христову среди магометан и язычников, четыре короля должны повиноваться ему одному.

В 1881 году он идет на Анкобер против Менелика. И Менелик смиряется; с камнем на шее, в знак [348] покорности своей, он является в стан императора и Иоанн прощает его и назначает королем Шоа.

В том же году Иоанн короновал негусом Годжамским раса Адаля под именем негуса Текла Хайманота.

Тигре, Годжам и Шоа объединены.

Но честолюбие его же королей губит его. Менелик. устраивает заговор против Иоанна, входит в сношение с Теклой Хайманота и надеется на помощь Италии.

Это было как раз в то время, когда в Италии живо интересовались делами на восточном побережье Африки. Начавши свои чисто коммерческие дела в 1869 году, когда итальянское пароходное общество Рубатина купило у Адальского султана порт Адаль и территорию до Рахэты, Италия в 1881 году захватила все владение Рахэтского султана в свои руки, в 1883 году просила разрешение у Аусского султана о провозе товаров через его владения и в 1883 же году заключила торговый договор с негусом Шоа — Менеликом.

Средствами не стеснялись. У Рахэтского султана просили разрешение поставить флаг. Рахэтский султан, дикарь в полном смысле этого слова, не отказал и приставил даже солдата, чтобы поднимать и опускать этот флаг, когда проходят мимо суда. — Итальянцы сочли это достаточным, чтобы считать побережье Рахэты своим. Так шли и дальше. Но за Ауссой, где вместо пастушеских, языческих или полу магометанских племен пришлось столкнуться с весьма древней шоанской культурой дело пошло не так легко...

Но уже страсти разгорелись; новыми владениями, получившими наименование Эритреи, заинтересовались и целый ряд путешественников жизнью заплатил за свои попытки проникнуть в глубь страны (1881 г. — Джулиети, 1884 г. — Бианки, граф Порро, Киорини). По их кровавым следам двинулись целые отряды...

Император Иоанн, считая неправильным занятие [349] итальянцами Массовы, послал раса Алулу и при Догали уничтожил отряд из 500 итальянцев...

Я прошу припомнить мое описание сомалийской пустыни, темных ночей, жажды и миражей и не винить сурово итальянских солдат, впервые столкнувшихся с этой природой. В суконных плащах и штиблетах, в суконных кепи, они изнемогали от жары, голода и жажды, теряли рассудок, забывали об опасностях от врага, окружавшего их со всех сторон. Но эти жертвы, которых знали и жалели по далеким итальянским деревням, только разжигали желание продвинуться дальше за пески и каменистые горы. Шли новые войска, посланник Италии граф Антонелли подбивал Менелика против Иоанна и потихоньку снабжал его оружием. В тоже время возмущали и Теклу Хайманота, негуса Гаджама против эфиопского императора. Иоанн отозвал Алулу из Эритреи, пошел в Годжам для наказания уже возмутившегося Текла Хайманота и заставил его смириться, затем он думал идти на Менелика, но с запада из долины белого Нила нахлынули махдисты, Иоанн пошел против них и 11-го марта 1889 года при осаде Метаммы погиб...

Менелик, узнав о смерти Иоанна, отправился в Гондар и короновался там негусом негасти — императором, разбил своего бывшего союзника Текла Хайманоту и начал округлять свои владения. В 1887 году покорился Харар, в 1892 году Уоло...

Между тем, в то время, как воинский клич "айгумэ" раздавался по лесистому Черчеру и Уоло, Эритрея незаметно росла и белый европейский неприятель надвигался вглубь страны и былой друг и союзник грозил стать врагом.

Армии Африки приходилось помериться с армией Европы, — штыку противопоставить копье, пуле — быстроту ног... Шансы были бы не равны и вот, чтобы усилиться, чтобы получить необходимые ружья — Менелик [350] находит нового союзника в лице Франции и получает от нее ружья и патроны... В 1895 г. начинается война с Италией, надолго подорвавшая авторитет белого человека среди черных христиан. 17-го февраля 1896 г. произошел беспримерный в летописях колониальных воин, бой под Адуей — Италия замкнулась в Эритрее а голова Менелика была покрыта славой великого полководца, опытного военачальника. Начальники областей, расы, покорились ему, но зорко нужно следить, постоянно иметь в виду честолюбие их и мудро управлять, незаметно делая нововведения, не раздражая ни войска, ни сановников...

Кровь и измена кругом... Кому верить? у кого просить помощи в трудные минуты жизни? Текла Хайманота [351] был другом во время заговора против Иоанна, но первый пошел в момент воцарения против Менелика.

В пророчестве Рагуила Атье Задынгылю сказано, что царь с севера будет с царем Эфиопии одна душа и одно сердце ("От Энтото до р. Баро", поручика A. K. Булатовича, стр. 149)...

— Кто этот царь?

Когда наступали тяжелые минуты в Гэби, когда озабоченный смотрел негус, как по улицам носили умерших и полуобнаженные плакальщицы, в грязных рубашках меланхолично выли, прославляя умершего, когда калеки солдаты просили хлеба у ворот Гэби, a лихорадки мучили солдат славных армий, когда кругом, собирались враги, а друзья за каждую услугу требовали уступок, с далекого севера доброй волей великого русского Царя пришли московские "хакимы". Умирающие стали вставать с постели, больные, лежавшие до сего времени без движения, быстро поправлялись. "Не нам, не нам, а имени Твоему", работали русские. Им не нужно было земель, им не нужно было наград или почестей. В московском круглом доме, отведенном им негусом, в квадратных русских палатках, тихо, но настойчиво работали они на пользу человечеству. Их не интересовало ни обилие золота в Каффе, ни громадные слоновые клыки, ни плодородие Абиссинии и ее тучные стада — бескорыстно служили они своему делу и слава их стала далеко разноситься за пределы Аддис-Абебы; она летела с каждым новым выздоровевшим в провинцию, приходила в тихое Гэби и интриговала Менелика. И он ходил сам в скромные русские палатки, он смотрел как под рукой русского хирурга вынимались кости, пули, осколки, снарядов. Имена генерал-майора Шведова, докторов Бровцына, Родзевича, Бобина, русских фельдшеров и санитаров долго будут жить в памяти абиссинцев   [352]

Кто же надумал прислать эту помощь в Абиссинию, кто подумал о "малых сих"? Великий Властитель севера — русский Царь. И с именем русского Царя в Абиссинии составилось понятие бескорыстия, дружбы и христианской добродетели. "Франции", "Али" — это были белые, которые могут повредит, это не христиане, но понятию абиссинца. Христиане — одни русские... "Вы, как ангелы, говорил нам старик епископ "Ичигэ" — "вы христиане и мы христиане... братья... ангелы"...

Новое русское посольство, прибывшее 5-го февраля 1898 года в Гэби, до глубины души потрясло негуса... "Врат " — это ему пишет русский Монарх... Несколько раз Менелик заставлял переводить французское слово "frere"... Когда нужно было собрать шеститысячное войско на встречу посланнику российского государства, не нужно было просить расов — они сами рвались навстречу. Рас Микаэль в одежде простого офицера встал в ряды встречного отряда... Чувство спокойствия чувство глубокой любви и преданности было у абиссинцев, этих гордых своими победами над европейцами воинов...

Русский царь прислал подарки... Но главное он опять послал своих врачей. Менелик откровенно говорил начальнику миссии: "не мне, императору, нужен врач, но нужен он моим бедным подданным, не покидайте их без своего надзора!"...

И другие послы привозили подарки. Но их дары лежат по ящикам в роскошном дарохранилище негуса, a подарки русского Царя он всенародно вынес 18-го февраля, на праздник св. Георгия Победоносца, одел золотую саблю, а ружье и щит приказал по абиссинскому обычаю слугам нести впереди себя...

Несмотря на свой 51 год, негус имеет бодрый и здоровый вид. Как большинство великих Монархов, он питает страсть к архитектурным постройкам. Два, три раза в неделю он лично ездит в леса смотреть как рубят деревья для его нового дома. Время [353] от времени он дает обеды, на которые допускаются только те, кто принесет ему хотя один камень для постройки. Когда сопровождаемый сотнями ашкеров он идет на прогулку, он заезжает в каменоломню и приказывает каждому солдату взять по камню.

Из мелких животных он очень любит собак... Часы своего досуга он посвящает беседе с m-siur Ильгом, лучшим своим другом, но в сношениях с иностранцами он и ему не доверяет. При переводе всегда присутствует для проверки геразмач Иосиф...

Умный и знающий государственные дела, много испытавший в молодые годы Менелик счастлив в браке своем. В лице царицы Таиту император нашел и верного друга и нелицемерного советника и красивую женщину.

Подобно тому, как прошлое воина царя полно кровавых приключений, прошлое красавицы царицы имеет прелесть романа.

Императрица родом из Тигре, внучка известного раса Вальде Георгиса. Ее красота, а главное ум и тот женский такт, который делает женщину прелестной до глубокой старости, доставили ей еще до Менелика многих мужей. Первый ее муж дадьязмач Уанди жив и теперь, но при дворе не бывает.

Она покинула Уанди для того, чтобы выйти замуж за дадьязмача Вальде Габриеля. Здесь она попала ко двору, была замечена императором Феодором, но не ответила ему взаимностью Феодор убил своего соперника-мужа и взял Таиту к себе. Но и тут она сказалась больной и была закована в цепи. По смерти Феодора на ней женился кеньязмач Закаргачо, а в 1881 году с ней обвенчался церковным браком Менелик — ей тогда было 30 лет от рода (родилась в 1851 году).

Быть может, чопорным европейским дамам, предпочитающим тайную измену открытому и благородному разводу, такая жизнь покажется недостойной императрицы. [354]

Ho это в обычае страны, где 8-ми — 12-ти -летние девочки имеют иногда уже до двух мужей!...

От Менелика у Таиту нет детей. Ее дочь (единственная) от первого брака замужем за расом Мангашей.

На Менелика, говорят, эта женщина имеет влияние, Ей с посольством нашим было послано от Государя Императора: громадное серебряное блюдо, более двух пудов весом, с крышкой литого серебра; серебряный кувшин и таз для умыванья; портрет Государыни Императрицы Александры Феодоровны; роскошный парчовой старинный русский убор Царицы, усеянный самоцветными камнями; серебряный сервиз; несколько штук по 40-60 аршин каждая, парчи, шелка, атласа и бархата и громадный персидский ковер; для поднесения этих подарков была испрошена аудиенция на 11-е февраля.

В 9 часов утра начальник миссии со своей супругой на мулах отправились в Гэби.

Императрица приняла их в своем тронном зале. Это обширная круглая комната с двумя громадными дверями, прорезанными с двух противоположных сторон. Стены оклеены простыми серыми обоями, пол устлан мягкими коврами. Влево от входа на возвышение устроено два трона. Правый, повыше — для негуса, левые пониже — для царицы Таиту. Расшитый золотом бархат сбегает тяжелыми складками вниз. На возвышении между двух шитых золотом подушек, поджав под себя, по-турецки, ноги, в белой длинной рубашке, такой же, как носят все абиссинки, сидела императрица. Лицо ее: было закрыто до глаз полотенцем. Волосы, чуть вьющиеся, но не курчавые, короткие, были открыты; большие, осмысленные, чудные глаза освещали все лицо. И ум, и любовь, и страсть, и нега, и сознание собственного достоинства светились в этих глазах.

Цвет кожи на лице смуглый, но не черный, она не-высокого роста и довольно полная женщина.

Она была одна, без мужа. [355]

У подножия трона, в грязной рубашке, сидела седая, отвратительная старуха, несколько слуг "эльфинь-ашкеров", несколько мальчиков было у трона — и никого больше... Насколько свободна жизнь простых абиссинок, настолько замкнута жизнь знатных особ.

Против трона стояли старинные столовые часы французской работы тут же были приготовлены два стула для посланника и его супруги.

Императрица подала руку m-me Власовой и поклонилась начальнику миссий.

— "Как вы доехали? He было ли вам жарко?" послышались обычные вопросы светского разговора.

Переводчиком служил m-sieur Ильг. Начальник миссии испросил разрешение передать подарки Государя Императора и стал подавать их один за другим. С полным сознанием собственного достоинства приняла она блюдо, умывальник, долго не могла оторвать глаз от портрета Государыни Императрицы Александры Феодоровны.

Но вот двое слуг на носилках, устланных ковром, поднесли покрытый скатертью парчовой костюм, скатерть приподнята и во всем блеске показалась драгоценная парча, сверкнули самоцветные каменья... Женщина проснулась в императрице, Таиту осталась царицей, ни возгласа, ни какого-либо знака восторга, но тихо сползло полотенце, прикрывавшее лицо, и смуглая красавица склонилась над костюмом.

— "Маляфья" говорят тихо губы.

— "Oh comme c'est beau", переводит Ильг. Маленькие руки трогают материю.

— "Оденьте его на мальчика".

M-sieur Ильг обращается на минуту в горничную и обличает одного из пажей в парчу и камни.

Императрица в восторге. Она поворачивает мальчика направо, налево, трогает камни.

— "Это платье я одену в праздник Георгиса". [356]

И она сдержала свое обещание. 18-го февраля внимание абиссинской знати было привлечено чудным царским убором Таиту.

Когда же за платьем стали подавать куски парчи, бархата и шелка и раскладывать их перед царицей, Таиту пришла в совершенный восторг. Она трогала ногтем парчу и шелк, как бы желая испытать их, выдергивала нитки и смотрела их на свет. [357]

— "Очень хорошо"..., сказала она. "И раньше мне дарили куски материи, но раньше это были маленькие кусочки, из которых ничего нельзя сделать — теперь же! о, какая масса! я все, все могу сделать, что хочу!!"...

Через полчаса посланник откланялся императрице, аудиенция была кончена...

Первым сановником в Аддис-Абебе в настоящее время считается дядя Менелика рас Дарги. Этот старик, пользующийся большим влиянием на императора, каждый день из своего далекого дома приезжает обедать в Гэби.

Он живет на окраине Аддис-Абебы, на небольшом холме. По неширокой тропинке подъезжаешь к высокому забору из жердей — это двор раса Дарги. Несколько грязно одетых ашкеров толпится на дворе. Домоправитель, старик в белой с красным шаме, встречает у двери и ведет нас во второй двор, там поставлен новый круглый каменный дом с окнами из кипарисового дерева, с круглым крылыиом и высокими дверьми. Двор не прибран — тут торчит сухая желтая трава, там насорено сеном, навален навоз, щепки. По ступеням, сделанным из необтесанного камня, подымаешься на крыльцо, с крыльца попадаешь в обширный круглый зал. Посередине, на жестяном квадратном подносе горят щепки, которые то и дело кидают особо приставленные слуги. Против этого своеобразного камина на "альге" — четыреугольной рамена ножках, с натянутыми на нее ремнями, покрытой коврами и подушками, сидел рас. Он ожидал русского посла, так как в Абиссинии есть обычай всегда уведомлять вперед о своем прибытии, без этого вы рискуете быть не принятым.

Два стула и две маленькие скамеечки были предложены нам. Мы уселись и начался обычный светский разговор — "как доехали", "здоровы ли", "какая холодная погода". [358]

— "У вас, впрочем, холода еще больше", сказал Дарги.

И пошел пересказ о русских морозах.

Хозяин поманил пальцем управителя, шепнул ему несколько слов и нам подали четыре стеклянных стакана, наполненных мутным желтым тэчем. Мы должны были выпить натощак по полстакана, потом поднялись, пожали руку Дарги и вышли во двор.

От раса Дарги мы поехали к геразмачу Убие, потом к расу Микаэлю.

Геразмач Убие живет на биваке — он гость в Аддис-Абебе. Если комната раса Дарги, дяди императора, первого сановника абиссинской империи, выглядела такой спартанской, без единого украшения, без тени комфорта, [359] то помещение Убие было еще проще. Такая же круглая постройка, альга, накрытая коврами. тот же тэч, мутный, пряный, противный в большом количестве, даже разговор такой же точно, вялый, неопределенный.

Спросите любого сановника в Абиссинии, каково положение дел в стране, где Маконен, где войска Тассамы — ваш вопрос сочтут за величайшую бестактность и вы можете быть уверены, что вам не ответят. Эти воины от рождения отлично умеют держать свою тайну, тайну своей родины — и поневоле тянется скучный светский разговор о погоде, о пути, расспросы о стране...

Среди Аддис-Абебы, на невысоком холме, окруженном банановыми кустами, стоит дом главного прокурора Абиссинии, восьмидесятилетнего старика Афанегуса.

Те же привратники, те же слуги в белых шамах, та же альга. Афагенус лежал на ней больной и унылый. Это старик, способный оживиться, когда его затронут за живое. Когда то это был адвокат, хорошо знающий закон, с твердым характером и чисто-горидическими способностями. В те времена сам Менелик правил судом. Во всех своих приговорах он встречал энергичного противника в лице Афанегуса. Наконец, этот вечный протест надоел императору — "так будь же ты суд ей!" воскликнул Менелик и сделал Афанегуса верховным судьей.

Афанегус женат на молодой, красивой абиссинке и очень ревнив. Он изъявил желание посмотреть конвой начальника миссии. Шесть рослых казаков вошли в зал и дружно гаркнули: "здравия желаем, ваше превосходительство". Эго очень понравилось Афанегусу и он просил разрешения угостить их тэчем.

От Афанегуса нам предстояло сделать визиты духовенству Аддис-Абебы, трем епископам, двум, привезенным из Александрии коптам-абунам Матеосу и Петросу и одному абиссинскому Ичигэ.

У абуны Матеоса во дворе разбит сад. [360] Широколистные бананы кидают вверх бледную зелень, вдоль. песчаных дорожек растут сухоцветы и лупинусы, от высокого кипариса пахнет миром и тишиной монашеской жизни. Привратник доложил о нашем приходе и жестом, нелишенным грации, пригласил нас войти. Приемный зал абуны был полон народа. Прямо против входа на альге, накрытой бархатным покровом, расшитым золотом и весьма напоминающим наши плащаницы, между двух подушек сидел... самый обыкновенный греческий монах. Полное, белое лицо, черные кудри, сбегающие волнами к ушам, черная борода и усы, холеные, лоснящиеся от ухода, на голове черный платок, подобный нашему клобуку, и темная, шитая золотом одежда... У его ног, на полу, отдельными кучками сидели священники и слуги абуны Матеоса и совершали трапезу. Шамы были повязаны поперек плеч, что очень напоминало наших дьяконов. Слуги ели молча, священники, сидевшие у самых ног абуны, тихо шептались. Служители вносили стеклянные графинчики с тэчем и раздавали каждому по одному, и обедавшие, загибая кверху темные шеи, пили этот тэч. Большие блины инжиры и корки хлеба быстро расходились по рукам.

— "Вам не помешает это угощение?", спросил абуна.

— "Они кончают".

Мы ответили, что очень рады видеть абуну, занятого добрым делом.

— "Это у меня каждое воскресенье", сказал абуна и приказал задернуть занавески.

Тонкая белая материя разделила зал на три части, в двух крайних пило угощение, в середине сидели мы.

Начался разговор такой был и у Афанегуса и у раса Дарги. Через минуту нам подали прекрасный тэч. Сваренный на меду, почти прозрачный тэч абуны Матеоса не имел того противного привкуса, который он обыкновенно имеет. При прощании абуна [361] подал нам квадратный крест ажурной работы, усеянный самоцветными камнями, и мы, и казаки конвоя, по желанию Матеоса, приложились к нему.

Другой абуна Аддис-Абебы, Петрос, живет в бедном, деревянном доме. Он гость здесь — настоящее его местопребывание — Анкобер.

Это тоже черноволосый монах, плохо говорящий по-абиссински. Он извинился за простоту своей хижины, потом порылся где-то подле себя и подал начальнику миссии три лимончика. Большие, на выкате, глаза его загорелись, он говорил с жаром и про свою бедную жизнь здесь и про надежды уехать скоро в Иерусалим.

Ичигэ живет так же, как и абуны. У него темно-коричневое лицо и руки, седая борода. Это веселый, не без некоторого юмора, старик, угостивший нас отвратительным вареным чаем, поданным в маленьких кукольных чашечках.

Этим лицом заканчивались наши посвящения туземной абиссинской знати, со всеми познакомились, всех узнали... и, как Гэби со своими солидными каменными постройками, окруженное каменной стеной, с фонтаном, садами и мастерскими неизмеримо выше стоит бедных домов сановников императорского двора, так и личность Менелика, "царя царей, льва колена Иудова", ярко горит над всеми. Его зоркий пытливый ум старается смотреть дальше, глубже, провидеть будущее его родной империи. Его все интересует, все занимает. Старый его знакомый генерал-майор Шведов послал ему фотографии коронования Государя Императора, Исаакиевского собора, парада войск на Марсовом поле, его самого. Подробно расспрашивал Менелик о каждом камне собора, о порядке коронования и, узнав, что русский Император сам возлагает на себя корону — Менелик радостно воскликнул: "также, как и я!" Всякое сходство с Россией ему льстило. Ни французы, ни англичане, ни итальянцы его не интересовали, а как в России? что в [362] России? — это было ему и интересно, и важно и, если что-либо в далекой холодной России было похоже на Абиссинию — это его трогало и восхищало...

Скромный молчаливый воин Маконен, быть может, один понимает своего государя. Он давно уже обзавелся хорошим домом, он давно следит и интересуется всем, что делается вне его родины. Остальные придворные Гэби просты и бесхитростны. Их жизнь течет мирно и спокойно, из темного эльфиня они проходят на альгу, где ведут беседы со своими клиентами, оттуда к негусу, или в свое имение, а когда короткий африканский день окончится, они идут снова в темный эльфинь, в объятия своей законной или незаконной жене. Охота или поход перервут на минуту их мирный жизненный строй, а потом снова полу дремотные споры; усыпляющий тэч и мягкая альга.

Вербовка армии. — Солдатская жена. — Понятия о службе. — Числительность армии. — Роды оружия. — Военная иерархия. — Одежда и снаряжение начальников. — Награды за воинскую доблесть, — Передача воли начальника. — Понятия о дисциплине. — Пехота. — Одежда и снаряжение пехотинца. — Вооружение. — Тактика пехоты. — Походные движения, — Бой. — Преследование. — Кавалерия. — Лошади, — Конское снаряжение — Одежда. — Манера езды. — Обучение, — Тактика. — Артиллерия. — Крепости. — Причина победы над Италией, — Презрение к Европе. — Уважение к русским.

В Абиссинии нет армии, как нет и мирных жителей. Всякий абиссинец с юношеского возраста и до глубокой старости — солдат. Жена его — солдатская жена и дети-дети солдата и будущие воины. Абиссинец родится с мыслью о войне, все детство проводит в походах, видит богатство, красоту и довольство только от войны, любит войну и считает ее исключительным своим занятием. Строить дома, обрабатывать землю, даже торговать, унизительно для истинного абиссинца — он может только воевать, быть в походах, охранять особу своего начальника. [364]

Природа наделила абиссинца прекрасными военными качествами: абиссинцы храбры, горячи в деле, выносливы на ходьбу, на жару и на холод, обладают почти исключительными способностями бегать по горам, не задыхаясь, неприхотливы в пище и обладают зорким метким глазом...

Абиссинец служит по вольному найму своему начальнику. С ним вместе он совершает походы, за него борется и за него умирает. Есть солдаты негуса Менелика, раса Маконена, раса Уольди, есть абиссинские солдаты у французского резидента, при каждом из Членов русской миссии были свои наемные солдаты. Солдаты раса Маконена исполняют приказания, получаемые ими только от имени своего раса, сам Менелик в них не властен; мой, ваш ашкер повинуются мне, вам и больше никому. Тот, кто нанял, кто зарегистровал, тот и начальник.

Благодаря такому понятию о военной службе, Абиссиния еще долгое время будет государством феодальным. В настоящее время все вице-короли признали своим негусом, или императором, Менелика и повинуются ему, но войска повинуются только своим расам.

Абиссинский солдат дешево обходится своему королю. Ему нужна одежда, вооружение и продовольствие, а затем редкие подарки за выказанную храбрость или особо верную службу. Право перехода от одного раса к другому не преследуется. Правда, перешедший уже не может вернуться назад, но на новом месте его принимают охотно.

За абиссинским солдатом повсюду следует его подруга жизни. По большей части это его гражданская жена, реже церковная и еще реже любовница. Только самые молодые холосты. Она стирает одежду своего мужа, растирает дурру в муку, варит рис, печет инжиру, несет запасные патроны, в бою своим визгом в тылу армии вдохновляет на победы. Вы всегда узнаете ее, стройную и довольно красивую, одетую только в [365] длинную рубаху из необыкновенно грубого и грязного холста, когда-то белую, узнаете ее, потому что она подойдет к вам и, скромно потупив глаза, попросит... патронов...

Или вы увидите ее у отверстия соломенной хижины, величиной не больше собачьей конуры, чистящую винтовку и поющую жалкую песню без слов и без музыки.

Эти жены и пегие, белые с желтым, [366] длинношерстные собаки — непременная принадлежность абиссинского войска.

Сказать, сколько в Абиссинии солдат, очень трудно. Числительность армии колеблется ежегодно. Есть поход, война — и почти все мужчины покинули свои бедные хижины и ушли со своим расом; нет войны — и мирно ходят вчерашние ашкеры за ненавистным плугом, чутко прислушиваясь, не пахнет ли порохом, не затевается ли где-либо новый поход. Есть солдаты, которые всегда остаются при своих расах, подобно нашим действующим войскам; есть солдаты, которые являются по первому призыву своего раса, так сказать Landwehr Абиссинии и, наконец, в минуту опасности для отечества, вся Абиссиния встанет, как один человек — это ее Landsturm, или ополчение. Я полагаю, что действующие и резервные войска в месте должны составить до полумиллиона ружей, но предупреждаю, что всякая цифра будет голословна.

Абиссинские войска по роду оружия делятся на пехоту, ездящую на мулах пехоту, кавалерию и артиллерию. Специально инженерных войск нет, как нет и вспомогательных войск, военных врачей и пр.

Пехота по численности составляет большую часть войска, ездящая на мулах пехота есть только у раса Уольди в количестве от 7.000-8.000, кавалерия состоит из специально абиссинской и из вольных дружин, галасских конников, наконец, артиллерия около 70 итальянских горных орудий находится в корпусе раса Мангаши в армии Менелика.

Все эти войска собираются в армии числом от 10,000 до 100,000 человек, управляемые самим расом. В помощь себе рас имеет: начальника авангарда или "фитаурари", начальника правого крыла, или "кеньазмача", начальника левого крыла или "геразмача" и начальника тыльного отряда, или "уобо". Каждый из этих начальников и в мирное время пользуется большою властью, [367] управляет какою-либо областью, городом, получает от своего раса имения и рабов для их обработки. Большинство этих должностей переходят от отца к сыну, и из них -то и образовалось абиссинское дворянство.

В мирное время эти лица ходят сопровождаемые несколькими десятками солдат, надевают чистую шаму, иногда носят серую фетровую плантаторскую шляпу, длинную саблю и револьвер. Их телохранитель носит перед [368] ними ружье. Почти всегда это люди, отличившиеся в бою, а потому они имеют или щит, обделанный серебром или золотом, или львиную гриву на лбу, или леопардовый лемпт. Они редко ходят пешком, но почти всегда ездят на богато украшенном муле, имея впереди себя лошадь. Это те люди, на которых лежит и мобилизация вверенных им тысяч, и снабжение их оружием, и сбор подати с земледельцев галласов, получение таможенной платы с купцов — словом, в мирное время это высшие административные власти округа.

Под ними находятся тысяченачальники, сотенные, или баламбарасы, и пятидесятники, или баши. Всякий абиссинский солдат может храбростью добиться этих чинов, да и не только этих, но и звания геразмача, кеньазмача и даже фитаурари... Тысяченачальник, баламбарас и баша имеют чистую белую шаму с красной полосой поперек, богатый атласный или шелковый лемпт, щит, саблю, револьвер и ружье.

Под ними идут более мелкие начальники, или шумы, только чистотой своих костюмов выделяющиеся среди солдат.

Абиссиния военная страна. Военная служба, личная храбрость дают здесь и положение в обществе, и красивый костюм, и богатого мула и, как следствие всего этого, самое дорогое для абиссинца — почет и любовь женщин.

Хотя в Абиссинии и есть в настоящее время пять степеней ордена звезды Эфиопии и столько же степеней ордена Печати Соломона, но ордена эти созданы преимущественно для иностранцев и, если я не ошибаюсь, из абиссинцев их имеют только рас Маконен, рас Уольди, геразмач Иосиф и рас Дарги, да и куда бы их навесил полуголый абиссинский солдат?! Но храбрость в бою награждается расом или самим негусом пожалованием особых украшений на костюм. Заслуженный воин получает, прежде всего, щит, который всюду носит перед ним особый ашкер. Щит круглый, [369] выпуклый, около полуаршина в диаметре, украшенный серебром, если он пожалован расом, и золотом, если его дал сам негус. Затем, жалуются боевые плащи или лемпты. Они бывают просто шелковые, атласные, шелковые, шитые золотом, простые из шкуры леопарда и леопардовые, отделанные золотом: это они-то и образуют при сборе абиссинского войска ту чудную пеструю картину, что чарует и ласкает глаз. За особые подвиги жалуется золотой или серебряный убор на мула или на лошадь, шелковая попона и шитый шелком, цветной суконный чепрак. Высшая храбрость награждается пожалованием львиной гривы, которая надевается в высокоторжественные дни на голову наподобие венчика.

Подвиги, оказанные в мирное время, как-то: убийство льва или слона, не остаются без награды. Всякий, убивший этих животных, обязан представить львиную гриву и слоновые клыки негусу, так как эти предметы составляют собственность государства, но не частных лиц. За каждого убитого льва от негуса жалуется тонкая золотая цепочка, около вершка длиною, для ношения в левом ухе. Убивший слона имеет право в течение года носить особую пышную прическу на голове.

Удивительно красив и картинен абиссинский военачальник в парадном своем уборе. Золотистые длинные волосы льва, словно огненный венчик, сверкают на солнце, отчетливо рисуясь каждой отдельной прядью на черных курчавых волосах их обладателя. Лицо полно благородной энергии, силы и мужества. Две, три золотых цепочки, знак, что обладатель не терял зря мирных своих досугов, висят из темного уха. Поверх шамы накинут лемпт из чудного меха черной пантеры с серебряным позументом по краю и пышным аграфом на цепке у шеи. Тонкая шелковая белая рубашка опоясана ремнем со многими патронами и револьвером на тонком черном шнурке. Босая нога опирается большим пальцем на тонкое стремя. Красные [370] сафьяновые ножны кривой и длинной сабли, заткнутой за пояс, торчат с правого бока. Седло, покрыто суконным, шитым цветными шелками вальтрапом, уздечка расшита золотыми и серебряными бусами по цветному сафьяну, на шее звенит массивный серебряный ошейник с бубенцами, а жирный круп мула накрыт цветной шелковой попоной. Сам мул не идет, а плывет в крутом сборе, чуть колебля широкую и блестящую жирную грудь свою и сверкая умными глазами.

Впереди ашкер с магазинкой Гра-Кропачека, за ним ашкер с златокованым щитом, так и сверкающим на солнце, и сзади еще человек сто солдат в бело-снежных шамах, с ружьями Гра на плече. Это ли не торжество победителя! Это ли не награда храброму за труды и лишения войны...

Абиссинское войско не имеет точного деления на полки, батальоны и роты, но тем не менее некоторое подобие такого деления есть. Армия какого-либо раса знает его и знает тех кеньазмача, геразмача и тысяченачальников, которые под ним состоят. Каждый солдат знает своего шума, или башу, но число солдат у шумов неопределенно — от 10 и до 100.

Передача воли начальника делается исключительно приказаниями, которые разносятся или ашкерами, или, чаще, непосредственно выкликиваются старшим начальником и повторяются всеми младшими. Я видел сигнальные трубы в корпусе Уольди Георгиса, слышал заунывные звуки их, но я не думаю, чтобы это были правильно организованные и понимаемые всеми сигналы. Может быть, еще они имели значение при подъеме войска с бивака, сборе его после боя и проч., но перестроений или передвижений делать по ним было бы нельзя, в виду своеобразного понимания абиссинцами воинской дисциплины.

По нашему закону, воинская дисциплина состоит в точном и строгом соблюдении всех правил, [371] предписанных военными законами. Но так как в Абиссинии еще нет военных законов, то и дисциплина опираться на них не может. Абиссинский солдат своеобразно разумеет повиновение начальнику. Всякий воин у абиссинцев "знает свой маневр" и действует по своему разумению, на свой риск и страх. Начал ник дает только общую задачу, указывает цель, которой нужно достигнуть, а затем бой разыгрывается почти помимо его воли.

Во время адуанского сражения один из офицеров раса Маконена — Марк, залегая во главе 30 человек в стрелковой цепи против итальянских башибузуков, заметил, что они намереваются занять холм, лежащий между ним и итальянской позицией и имевший командующее значение на этом участке позиции. Имея приказание раса атаковать итальянцев после подготовки огнем, Марк обратился к своим солдатам с предложением перебежать на этот холм.

— Перебежимте вперед, сказал он, иначе башибузуки займут холм и нам плохо будет.

— Чего перебегать-то, и здесь хорошо, ответили одни солдаты.

— А и то перебежим, говорили другие.

— Трусы! собаки негодные! чего боитесь, там место для боя много лучше. И Марк вскочил и побежал к холму, за ним сорвались и другие. Позиция была занята и башибузуки отступили.

Рас Маконен "сильно ругался", по свидетельству Марка, управляя боем. Личный пример, понимание всеми пользы того или другого движения — вот что заставляет перестраиваться, передвигаться войска. Солдат идет на самую смерть за начальником, если он понимает только цель своей жертвы. Жизнью он не дорожит, в ней слишком мало для него приманок.

Но сам негус не заставит его пойти туда, где, по его мнению, нечего делать. Абиссинское войско не [372] пойдет сражаться там, где климат нездоровый, где, по его мнению, не стоит воевать. Он готов умирать от пуль и сабель неприятеля, но не от лихорадки. Он приготовит пищу, постирает одежду начальнику, разведет бивачные огни, если нужно, выкопает ров, но только в том случае, если сам своим солдатским умом признает это нужным и полезным. При русской миссии было 12 человек солдат при офицере, данных ей из армии раса Маконена для сопровождения. Когда часть ящиков была покинута в Дэру, я обратился к офицеру с просьбой отрядить нескольких ашкеров для скорейшей отправки вещей. Офицер отказался, сказав, что солдаты ни за что не исполнят его приказания. Они назначены лишь для личной охраны миссии, но не для понуждения купцов. Точно также они остались равнодушны к тому, что купцы бросились на слугу начальника миссии — так как они охраняли только начальника миссии. Не всякое приказание исполняется. При перестроениях всякого рода немаловажную роль играют длинные и тонкие жерди, которые имеются в руках у каждого начальника. Вслед за приказанием, начальник, который всегда на муле, кидается и бьет по головам нескольких офицеров, те бьют солдат и желаемый порядок устанавливается. Но солдаты из строя кричат на начальника — это не то жалоба, не то прямо брань.

Наружного чинопочитания я солдат не заметил. Правда, в Абиссинии всюду есть известные правила приличия, которые по отношению к старшим начальникам соблюдаются и в войске; так не принято громко говорить с начальником, но говорят в полголоса, почти шепотом, при разговоре с начальником рот всегда прикрывают углом шамы, чтобы скверное дыхание подчиненного не коснулось лица начальника; наконец, при встрече с кеньазмачем или другим старшим начальником солдаты кланяются ему в пояс, но все это относится только до высших сановников. Перед [373] баламбарасом же солдат будет хладнокровно лежать на земле и отвечать крайне грубо и неохотно.

До сих пор мы видали абиссинские войска только обороняющими свои интересы, когда у каждого солдата была вполне понятная ему идея обороны своего дома, своих полей. Ходили еще абиссинцы в походы на галласов, харарийцев и пр., тут каждый шел из-за добычи — и дрались хорошо. Но не думаю, чтобы абиссинские солдаты были хороши, как борцы за идею, менее осязательную для каждого из них.

Если европейские армии состоят преимущественно из пехоты, главным образом, потому, что содержание пехоты дешевле обходится для страны, нежели содержание какого-либо другого рода оружия, то в этом отношении Абиссиния далеко опередила другие державы, потому что содержание ее пехоты почти ничего не стоит государству.

Абиссинский пехотинец по боевым своим качествам близок к идеалу. Среднего роста, пропорционально сложенный, худощавый, с широкою грудью, на прочных мускулистых ногах, пятка которых покрыта такой кожей, которую ножом не разрежешь — он пройдет всюду и везде во всякое время года, днем и ночью. Семьдесят, сто верст в день-это обыкновенный переход для абиссинского пехотинца, семь, восемь верст в час — обычная скорость движения. По горам, по острым и твердым каменьям, по топкому и липкому чернозему, через заросли колючих мимоз, он идет одинаково скоро и легко. Ему не нужны обозы. Спит он, прикрывшись шамою и, в лучшем случае, войлочным бурнусом, сшитым наподобие нашей бурки, все — два-три блина инжиры, горсть рису, немного красного перцу и чесноку, редко-редко сырого бараньего мяса или мяса быка. Как все дети пустыни, он обладает зорким глазом и легко ориентируется даже и на совершенно незнакомой местности. Стрелки абиссинцы недурные, но на небольшую дистанцию, [374] дальше постоянного прицела не пошли и почти никто не знает установки и употребления прицельной рамки. Любимое развлечение их — метание копий (употребляют обыкновенно тоненькую камышовую палочку) и стрельба в цель — бутылку, черепок, белый камень...

Одежда пехотинца состоит из длинной до колена рубахи, коротких и довольно узких полотняных штанов и белой шамы. Головного убора и сапог не полагается. В обыкновенное время все эти вещи сомнительной чистоты и серо-желтого цвета, на парад и в бой все это или надевается новым, или ослепительно белым от хорошего мытья и сушки.

Вооружение состоит из ружья, обыкновенно 4-х -линейной винтовки, у большинства системы Гра, но есть и итальянское Ветерли и Генри-Мартини; я видал также винтовки Винчестера, магазинки Гра-Кропачека с подствольным магазином и простые охотничьи двустволки.

Холодное оружие имеется не у всех и состоит из длинной и кривой сабли в красных сафьянных ножнах, заткнутой за пояс с правой стороны. Клинок французской работы и очень плохого качества. У некоторых есть итальянские сабли в железных ножнах, или штыки от французских или итальянских ружей.

Каждый солдат имеет пояс из широкого куска сафьяна с гнездами для патронов; патронов носится от 36-50. Офицеры и старшие начальники, кроме ружья, которое носит их слуга, имеют при себе револьверы. Я видел револьверы всех систем — Мервина, Смита-Вессона и др.

В армии раса Уольди есть пехота, посаженная на мулов. Вооружение и снаряжение ее такое же, как обыкновенной пехоты, но скорость движения до 12-15 верст в час. Говорят, что ее только 7-8 тысяч. Запасов фуража она с собой не возит, но довольствуется подножным кормом и реквизициями.

Строев, как мы их понимаем, абиссинская пехота [375] не имеет. Первоначальным построением, для получения приказаний, для сбора, после сражения, перед началом движения, является подковообразный строй, причем люди становятся в 3 — 5 шеренг. Если отряд невелик, то становятся в развернутом строе в две-три шеренги; ни равнения, ни ранжира не держат. Ружья держат почти все на плече, впрочем, при встречах я видел некоторых солдат, которые держали их отвесно перед собою, в роде как бы "на караул".

На походе все это сильно растягивается. Каждый знает, куда он должен прийти и когда, а затем соображает свой путь по-своему. Идут толпою, то и дело переходя в бег, разговаривая, перекликаясь, бранясь. Останавливаются, чтобы вынуть мимозу, засевшую в ногу, чтобы оправиться, выпить воды, зайти в хижину и добыть молока или тэча, ни у кого не спрашиваясь, а потом догоняют бегом, иногда несколько верст подряд. Среди солдат видны слуги, ведущие в поводу мулов своих господ, ослы с палатками, мукой и патронами, лошади, солдатские жены, нередко с детьми, привязанными за спиной или сосущими грудь, даже во время движения. Позади всего гонят баранов. Тишины нет. Все говорит на трескучем абиссинском языке, будто все бранятся между собой. Начальники на мулах подгоняют палкой солдат.

— Мынну, мынну? (сокращенное мындерну — что такое?), слышно то и дело и тонкая жердь свистит по голым затылкам...

На бивак становятся кругами. Палатка начальника, кругом палатки офицеров, кругом их сделанные из соломенных снопиков хижины солдат. Покой охраняется часовыми "забанья", которые лежат, вроде наших секретов, и дремлют, одним ухом чутко прислушиваясь к ночной тишине.

От бивака до бивака идут иногда по 18 часов подряд. На биваке пекут на маленьких жаровнях инжиру и, если начальник подарил, режут быка или барана и руками рвут сырое, еще дымящееся мясо. [376]

Для боя делается особое словесное распоряжение. Впрочем, и без него всякий знает свое место. Это казачий "вентерь" — пешком, ряд пехотных лав, растянувшихся наподобие бесконечного мешка или рыболовной сети. Строятся задолго до позиции противника, верст за пять, а затем по примеру, приказанию, крику начальника бегут, поощряя себя криком: "Айгумэ! Айгумэ!", кричат — одни, "А-ля-ля-ля-ля-ля!", кричат другие, третьи называют имя начальника, вспоминают имя Божие, имя Богоматери. Бегут долго. Залягут за горой, куда не хватают неприятельские пули и снаряды, и опять бегут. быстро, как только позволяют бежать легкие горца, ноги вечного пешехода. Бегут, несмотря ни на ядра, ни на, пули. Подбежали шагов на двести и все залегли. Никого не видно. Каждый нашел для себя камень, куст, пучок травы, ствол дерева. Начинается огонь. Патрон берегут. Каждый выстрел наверняка, каждая пуля несет смерть. И вот ряды неприятеля поредели... время атаки...

Абиссинская атака ужасна, непереносима для западноевропейских нервов. Это шумный ураган, полный воплей, визга, надвигающийся с ужасающей быстротой, Бьют чем попало: штыком, прикладом, саблей, — пронеслась одна лава, охватила с флангов, наткнулась на, резервы, бросилась к обозам, а за ней уже летит другая, третья, четвертая, пятая...

Крик, ругань, проклятия. Белые шамы развеваются по ветру, черные ноги прыгают через камни, глаза горят... Это не люди, это звери, нападающие на добычу...

Дрогнул враг, побежал... Его преследуют по пятам, преследуют днем и ночью, не отстают, гонят по степи, через реки и горы. Берут в плен, расстреливают, колят.

После боя у Челенко абиссинцы гнали хараритов, не переставая, 10 часов, на плечах ворвались в городские ворота и остановили свое преследование только тогда, когда жалкие остатки армии Абдула-Аги вместе с ним [377] самим не бросили оружия к ногам разъяренного победителя.

Деятельную роль при преследовании играет кавалерия.

Абиссинская конница состоит частью из абиссинцев, частью из галласов добровольцев и образует дружины в несколько сот человек.

Абиссинцы плохие наездники. Вся их езда основана на равновесии. Лошади арабские; нервные, небольшие. Вследствие того, что езда, или вернее, скачка на них начинается с двухлетнего возраста, при крайне скудном питании, редкие из них к четырем-пяти годам достигают полного развития. Большинство узкогрудые, беззадые, с разбитыми ногами. Конское снаряжение состоит из ленчика с путлищами и стременами, потника, нагрудника, пахвов, мундштука и недоуздка. Все лошади не кованы.

Ленчик деревянный с широкими и плотными палицами, с двумя луками. Передняя круглая, довольно высокая, задняя плоская, чуть поданная назад. К палицам пристроены два нешироких ремня путлищ, с небольшими грушевидными стременами, выгнутыми из проволоки в мизинец толщиной. Спереди путлищ прикреплены короткие приструги с куском проволоки в полпальца толщиной, выгнутой в форме четыреугольника и привязанной за один угол к ленчику. К этим пряжкам привязывается единственная подпруга седла из сыромятного ремня в палец шириною. С левой стороны она привязана наглухо, с правой пропускается в пряжку, как в блок, и подтягивается сейчас за передними ногами лошади. Снизу к ленчику прикреплена шкура барана так, что, будучи согнута, она ложится шерстью на спину лошади. Спереди на луку надеваются ремни подперсья, на груди все три ремня соединены металлическим кольцом и нижний ремень пропускается в подпругу. Пахвы прикреплены наглухо к задней части палиц и лежат по обеим сторонам крупа, сходясь под [378] хвостом. На ленчик накладывается плоский суконный, шелковый или ситцевый, смотря по состоянию всадника, матрасик, который посредине имеет прорези для лук и свешивается по бокам лошади до колена всадника.

Мундштук железный, состоит из усиков, к которым прикрепляется повод, ложечки с заостренным концом и кольца, заменяющего цепку. Он очень узок и строг. Я видал лошадей с перерезанным языком и с совершенно отрезанной железом кольца нижней губой. Повод, круглый, плетеный из множества тонких ремешков, наподобие казачьей нагайки, и очень короткий — он едва достигает холки лошади и оканчивается сплетенной из ремней же ручкой. Оголовье сшито из широкого, пальца в три, ремня, выложенного красным и зеленым сафьяном, украшенным золотыми и серебряными бусами; к оголовью прикреплены широкие налобник и нахрапник и узенький подщечный ремешок. Между налобником и нахрапником, по лобовой кости положен широкий, вырезанный узором, цветной ремень.

Но щеголь "фарассанья", особенно, если он еще притом начальник, этим не ограничивается. На шею лошади, сейчас за ушами, вешается широкий ошейник, весь усеянный золотыми и серебрянными таблетками, бусами и цепочками, внизу звенит бубенчик или маленький колокольчик, все ремни уздечки проложены золотом или серебром. Негус жалует за храбрость наборы из металла на нагрудник и на пахвы, круп накрывается шелковым покровом, расшитым золотой канителью. Все гремит и звенит на коне. Бедная лошадь с ее чистыми формами забыта под пестрыми красками богатого убора, ее глаза грустно глядят в промежутки между широкими и пестрыми ремнями оголовья, и вся она нервна от боли во рту, играет слабыми больными ногами, неся далеко в отделе пышный хвост...

Всадник одет пышнее, чем пехотинец. На его плечах всегда болтается какая-нибудь пестрая тряпка, [381] на подобие лемпта, или шкура леопарда, или просто овчина с длинным рыжим мехом. На правом плече висит ружье Гра или другой системы, тут же заткнута за пояс длинная и кривая сабля в сафьяновых ножнах, а в руке, всегда наготове, для потехи, две длинных и прочных трости, которые, играя, абиссинцы мечут друг в друга. Только вольные галласские дружины сохранили дротики, как оружие, абиссинцы же давно перешли к ружьям и саблям.

Вся езда абиссинской кавалерии основана на равновесии, или, как говорится, абиссинцы сидят "на честном слове". Как все народы Востока, они садятся на лошадь с правой стороны, вставляя в стремя лишь один большой палец ноги. Положение корпуса отвесно на всех аллюрах, скорее даже с легким уклоном назад, нежели вперед. Абиссинец ездит шагом, собранным манежным галопом, не различая ног, и в карьер. Ездят очень смело и держатся в седле крепко шенкелями, а не шлюссом. Лошади на своих ужасных мундштуках весьма поворотливы. Абиссинский всадник не держит все время повода в руке, но хватает его только тогда, когда ему надо повернуть или остановить лошадь. Лошадь подается вперед неохотно — всадник все время работает шенкелями, на галопе же и на карьере его ноги имеют вид весел быстро идущей лодки. Рысью почти не ездят, предпочитая в таких случаях спешиваться и бежать, ведя лошадь за тоненький чумбур, привязанный к оголовью снизу ганашей.

Абиссинские всадники не обучаются верховой езде, но предполагается, что всякий абиссинец умеет, ездить верхом. Единственным упражнением абиссинской конницы является довольно популярная игра в "гукс". Игра эта состоит в метании тоненьких и длинных палочек друг в друга, как на карьере, так и с остановки. Мечут очень ловко. Всякий раз палочка падает у ног противника. Выпущенную трость поднимают, [382] сгибаясь с седла, но всякий раз останавливая для этого лошадь. На лошадь садятся тяжело, всегда при помощи стремени, я никогда не видел, чтобы абиссинец прыжком сел в седло, и адъютантский, и драгунский прыжки казаков русской миссии их приводили в изумление. Посадка и манера езды однообразна. Пустив лошадь в галоп, всадник поддерживает ее на этом аллюре поводом и шенкелями обеих ног. Лошадь произвольно меняет ноги (крестит), чаще же идет неправильным галопом, кидая почти одновременно обе ноги вперед и сильно садясь назад, — такой аллюр считается особенно красивым. Увидав другого всадника, абиссинский кавалерист выпускает свою лошадь в карьер и потрясает в руке своими палочками, приглашая тем самым к игре в гукс. Обогнав противника, он разом останавливает лошадь и кидает один дротик назад, a затем снова скачет, поощряя своего коня ударами шенкелей и взмахами курбача (плети).

Походные движения конница совершает вперемежку с пехотой. Всадники едут на мулах, а лошадей, на-крытых уборами, слуги ведут сзади вповоду. По приходе на ночлег, лошадей расседлывают и пускают пастись вместе с мулами. Редко привязывают к деревьям и никогда не треножат. Когда абиссинцы увидали, как мы надеваем треноги на наших лошадей и мулов, они пресерьезно нас уверяли, что животные наши поломают себе ноги. Ни на походе, ни на биваке кавалерия ни сторожевой, ни разведывательной службы на лошадях не несет.

И в бою роль абиссинской конницы маловажна... Она никогда не отважится атаковать противника, но лишь преследует опрокинутого и обращенного в бегство пехотой неприятеля. В бою конницу употребляют для выполнения тех хитроумных стратагем, на которые так падки абиссинские начальники. Строй всегда рассыпной, подобно казацкой лаве. Появившись неожиданно [383] где-нибудь на фланге противника, конный отряд останавливается и назойливо начинает обстреливать его, стреляя с коня, и вызывает тем на передвижение, выгодное для пехоты. Как скоро противник двинется для отражения конницы — эта последняя дает тыл и исчезает в горах, чтобы снова собраться и грозить нападением с противоположной стороны. Ни команд, ни сигналов при этом нет, но все кричит и галдит, подавая свои советы, давая указания и приказания.

Если есть удобное дерево, то не брезгают спешиванием. Лошадей привязывают по двадцати, по тридцати к дереву и храбро наступают на неприятеля с флангов или с тыла, обстреливая его ружейным огнем. Но как скоро противник обратил на них внимание, все кидается "наутек " к лошадям, садятся, как попало, кто на чью лошадь поспел, саблями режут чумбуры и ускакивают во все стороны.

Абиссинская конница в бою — это надоедливая муха, которая садится то тут, то там, не причиняя вреда, но беспокоя и изводя неприятеля. Это прототип казацкой лавы, пожалуй, это даже сама лава, но лава, лишенная присущей казакам смелости, энергии и дисциплины строя.

Но, как только дрогнут ряды неприятеля и испуганные ревом и визгом атакующих пехотных цепей подадутся назад неприятельские стрелки и начнется отступление, так со всех сторон, со всех концов появится абиссинская конница. Она насядет на неприятеля и рубя, и коля, и стреляя, и топча конями, догонит его и будет гнать, пока не истребит или не заберет в плен всех без остатка.

Тут не жалеют лошадей, не берегут их сил. Лошадь слишком дешева (16-30 талеров) в Абиссинии, чтобы думать об ее сохранении. Арабская кровь закипает в эти минуты в измученном животном и оно часами скачет, надрывая легкие и калеча о камни свои [384] слабые ноги. Цель оправдывает средства, а цель добить противника — весьма важна...

Абиссинская артиллерия состоит из нескольких десятков (70-100 орудий) итальянских горных 2-х -дюймовых пушек. Абиссинцы прониклись со времен итальянской кампании глубоким уважением к этому роду оружия, но увы, овладеть искусством орудийной стрельбы им еще не удалось. Напрасно почти каждый день за Аддис-Абебой упражняются в стрельбе из пушек — толку мало. To чеку не вынут, то снаряд положат задом на перед, то не рассчитают заряда; почти каждый день случаются на опытном поле несчастия от неумения обращаться с орудиями.

Попросить европейцев научить стрелять — гордость мешает. Один из представителей европейской державы предложил Менелику прислать инструкторов артиллерийского дела. "Нельзя", сказал государь, "конечно, это было бы очень хорошо, но после итальянской войны наши ни за что не станут ничему военному учиться у европейцев"...

Рас Мангаша, владелец большинства орудий, во время итальянской войны приказывал целить не в группы, но в отдельных людей. И когда, наконец, после многих выстрелов ему удалось попасть в отдельного человека и прострелить его насквозь — он очень был доволен и повелел на прицеле сделать зарубку и всегда стрелять по этой зарубке. Подобных курьезов можно привести много. Вот почему артиллерия до сего времени не роздана по корпусам, но стоит во дворе Гэби и употребляется лишь для салютов, да для небезопасных опытов.

Инженерных войск, сапер, понтонеров абиссинцы не имеют. Немногочисленные укрепления, которые они раскидали по границам, построены без планов, пехотными солдатами, а чаще пленными. Это высокий тын, [385] укрепленный жердями, выходящими из него под углом в 45° и имеющими заостренные концы. За тыном каменная стена с узкими бойницами для ружей. В других постройках абиссинцы не нуждаются. Лучше всякого инженера укрепила их природа высокими, трудно доступными горами. Звериная тропинка для абиссинца великолепный путь, а все реки Абиссинии легко проходимы в брод.

Абиссинское войско и полководцы его, негус Менелик, рас Маконен, рас Алула, рас Мангаша, рас Уольди стяжали себе всемирную известность победами своими над итальянцами в 1895 и 1896 годах.

Так ли велики и так ли замечательны были эти победы, как об них писали и пишут? Да, это были первые поражения, которые понесла белая армия от черных, это были первые победы дикарей над цивилизацией.

Но можно ли абиссинцев в военном деле считать дикарями? Можно ли сравнивать дух армий — одной, сражающейся за целость своих домов, за свою свободу, за родные, горячо любимые поля, за родину, и другой — подневольной, пришедшей завоевывать чужую, неинтересную, бедную Землю?

Дикарь прежде всего безоружен. Вот сомали, данакили со своими копьями, дротиками и железными ножами — дикари, и было бы удивительно, если бы они победили армию, вооруженную скорострельными винтовками. Абиссинцы имели те же итальянские ружья, что и их противник, имели и французские Гра, с которыми были основательно знакомы. Перевеса на стороне оружия не было, как не было перевеса духовного. He были итальянцы сильнее и дисциплиной. У абиссинцев, правда, мало толку в бою, много крика, споров, но все-таки есть кто-то, кого слушают, есть какая-то и весьма правильная притом традиция боя. Застигнутые под Адуей врасплох, итальянцы потерялись, доверие к [386] начальникам пало и жидким, легко применяющимся к местности стрелковым цепям абиссинцев они противопоставили грузные, тяжелые каре. Баратьери, Альбертоне, Дабормида и другие итальянские офицеры забыли, что такой способ обороны, как залпы, хороши против полудиких племен, совсем не знающих или мало знающих, что такое огнестрельное оружие. А вед абиссинцы уже десять лет тому назад с ружьями в руках разбили хараритов, уже три года вели борьбу с Италией, а раньше — все междоусобные войны их шли с огнестрельным оружием. Было значит время примениться к нему. Что могли сделать эти никому ненужные залпы по абиссинцам, еле заметным в сухой желтоватой траве Адуанского поля?

Абиссинцы дрались в превосходном числе, дрались, отлично зная местность, сытые, опьяненные видом начальников, лично подававших пример храбрости, то бранью, то обещаниями наград, побуждавших идти вперед и вперед. Измученные тяжелым походом, в сукне и грузных башмаках, голодные итальянские солдаты смотрели на окружавшие их незнакомые горы, усеянные каменьями, из-за которых то и дело мелькали белые шамы и в их головах являлось одно смутное сознание, что и бежать-то некуда.

Конечно, будь во главе их волевой человек, способный передать таинственную духовную силу свою подчиненным, он бы воспользовался безвыходностью положения и перешел бы в наступление, и кто знает, в чью пользу решилась бы адуанская битва, но Баратьери был человек медлительный и нерешительный, без авторитета, без магнетической силы на своих солдат.

Вся кампания итальянцев велась в оборонительной, так сказать, системе. Идут вперед пока нет сражения, чуть сражение — оборона, нерешимость и следствие — поражение. А между тем абиссинцы не так уж страшны... Их нужно давить волей и духом, они бегут целями, [387] их надо атаковать сомкнутыми ротами, эскадронами, рвать эти цепи, хватать резервы, идти туда, где отчаянно визжат солдатские жены... Они идут 70-80 верст в день, идите 100, 120 и они удивятся и сдадут.

Кого уважают они теперь из европейцев. Одних русских, потому что одни русские оказались сильнее их волей и духом. Русские врачи ковыряли своими белыми руками в вонючих гнойных ранах абиссинских солдат, до которых абиссинец, считая это "кефу" (скверным), не прикоснулся бы ни за что. Гнойные раны заживали и солдат возвращался в строй. Русский кавалерист поручик Б-ч метался по Абиссинии, производя разведки с быстротой и энергией, превосходящей абиссинские, и вот его прозвали "огонь человек", "телеграф человек" и начали уважать.

"Уважать белого воина" — это очень, очень много для абиссинца.

Заставь итальянцы себя так уважать, как это заставили "московы", может быть и война сложилась бы иначе и кличка "али" была бы менее позорна.

Сильно интересует Европу еще вопрос об итальянских военнопленных. Их нет более в Абиссинии.

Три, четыре остались в Хараре по доброй воле — пекут булки, торгуют коньяком и материями; все остальные в прошлом году вернулись домой. Конечно, их положение было очень тяжело. Но надо отдать справедливость Менелику — он все сделал, чтобы смягчить их участь.

He его вина, что бедная его родина не обладает достаточным числом домов для размещения европейцев, что не мог он их снабжать обувью и одеждой. Да, эти солдаты своей прекрасной родины много перенесли в плену. Они ходили босиком, ели одну инжриру, покрывались лохмотьями, заедались насекомыми, но они вернулись все-таки такими же мужчинами, как и пошли, никаких гнусных операций с ними не делали и все, о чем так много говорилось — неправда... [388]

Это было раньше, в первые экспедиции белых, когда пленных задерживали навсегда, когда было фактическое рабство...

Абиссинская армия могла бы и должна бы была теперь быстро прогрессировать. Но победа над Италией вскружила ей голову и как не хочет абиссинская артиллерия учиться стрелять из пушек, так и сами абиссинцы ничему не желают учиться у презренных "али" — европейцев...

Пройдут года — может быть, новое столкновение с европейцами окажется менее удачным для Абиссинии и тогда народ познает то, что заботит теперь абиссинских передовых людей, что как ни хороша самобытная, вековая культура, но далеко ей до европейской, и тогда начнется серьезный перелом в жизни Абиссинии

А может быть Абиссиния дождется своего Петра Великого...

Положение Аддис-Абебы, — Базар, — Лавки европейцев. — Жизнь в Аддис-Абебе — Богослужение — День абиссинца. — Течение абиссинской жизни. — Рабы. — Зачатки цивилизации.

Аддис-Абеба расположена по течению извилистого, обильного притоками горного ручья Хабана, на высоте 8,300 футов, и окружена со всех сторон крутыми и отвесными горами. Это всхолмленное плато, покрытое красным глинистым черноземом, поросшим жидкой желтой травой. По окраинам гор кое-где высятся кипарисы и смоковницы — остатки давнишних лесов, да мелкие кусты дикого кофея, олеандра, лавра и лимона, густой порослью покрыли склоны. Мутная и бурливая в дождливое время, тихая и прозрачная в засуху, Хабана течет с северо-запада на восток, дает бездну изгибов, принимает в себя тысячу мелких речек и болотистых ручьев и, не став от этого полноводнее, уходит в горы. Дно ее покрыто камнями, неглубокое, колеблется от 1-го до 5-ти футов, берега крутые, отвесные, то образованы каменными скалами, то полукруглым наплывом чернозема. Здесь и там крутая лестница- тропинка сбегает к броду, покрытому большими и малыми камнями — это дорога, или, если хотите, улица.

В центре, на самом высоком холме, окруженное круглой белой стеной, лежит Гэби, на север от него, через речку, на соседнем холме виден темный забор и дерев я императорской кладовой, а вокруг по склонам покатого холма располагается ежедневный базар, или "габайя". Здесь на четырех столбах стоит соломенная [390] вышка для начальника базара, или шума, а кругом этой вышки с утра и до вечера кишит толпа черного народа. И кого-кого вы не встретите тут! Вон солидный кеньазмач, с черной бородкой клином, закутавшись с подбородком в снежно белую шаму, медленно выступает, сопровождаемый толпой ашкеров, вот красавица жена Афанегуса на пышном муле, с двумя конными ашкерами позади, пробирается в толпу, она приехала купить чеснок и перец для хозяйства, но ручаюсь, что ее не так привлекают эти покупки, да и для хозяйства они не нужны, как хочется поболтать вволю с продавщицами, что собрались со всех деревень. Новостей и не перечтешь, не запомнишь, столько расскажут Мариам и Фатьма. Там кража случнлась — будут звать "либечая", Ато-Павлос в поход снаряжается, а рас Маконен, [391] слышно, скоро назад будет в Аддис-Абебу, то-то праздник будет!...

Ручаюсь, если вы попали на базар, она и вас не пропустит, чтобы не окинуть темным взглядом миндалевидных своих глаз и не подарить многообещающей улыбкой.

А вот закованный преступник вместе со своим [392] поручителем тянет жалобную песню, вымаливая амулье на выкуп. Маленькая девочка с платком вокруг бедер вместо платья и братишка ее без всяких признаков одежды бредут, неся на плечах по две соли — размен на целый талер, видно мать их послала, чтобы делать мелкие закупки, вот и ашкеры в чистых рубахах — это ашкеры негуса, а там дальше, более грязные, то будут ашкеры абун, или кого-нибудь из расов. А. сколько женщин! Тут и черные галласки из деревень, с пышными обнаженными бюстами, тут и худые, коричневые, полуголые данакильки с браслетами у плеча и на ногах, с длинными волосами и диким взором и абиссинки в. серых рубахах, совершенно скрывающих их смуглое — тело, с волосами, то в мелких кудрях, то выстриженных под гребенку, тут и священники, и купцы, и наш русский капельмейстер верхом на рыжей кляче и итальянский ашкер в ярко-зеленой чалме и синей суконной накидке... и все говорит, кричит, бранится на всех языках Африки, под безоблачным голубым небом...

У самой дороги расположились краснорядцы. Прямо на земле постланы циновки и на циновках лежат штуки белой материи — местного производства, на рубахи, шамы и панталоны, и английская ткань на палатки, и готовые шамы с зеленым, красным и синим кантами, и бурочный черный войлок, и сшитые_ из него бурнусы, конусы с. отверстием для головы, обшитым кожею, и патронташи из сафьяна, и патроны Гра, и циновки из соломы, и целые громадные кожи быка и шкуры барана, а рядом торгуют мелочью — тут и шведские спички — тринадцать коробок на соль, и чеснок, наложенный в изящные круглые корзинки из тонкой соломы, и эти корзины, целые столы из соломы, и перец, и темные гомбы тэча, или тэллы, веники гэша, мешки ячменя, дурры, муки пшеничной и муки дурры, даже готовые блины инжиры, А дальше седла, уздечки, вьючные седла, ленчики, стремена, мундштуки. Тут же бродит монах, предлагая [393] купить переплетенные в кожаный переплет, в шелковом мешке, рукописные песни Давида с картинками, раскрашенными красной, зеленой, желтой и синей красками, он же продает и медный ажурный крест, и церковные бряцала... За узкой тропинкой, пересекающей габайю, идет оживленный торг сеном, шестами для построек, хворостом, дровами — тонкими сучками, долинными палками бамбука и даже верблюжьим и конским навозом. Тут же меняют талеры на грязные серые бруски соли или на талеры и полуталеры Менелика. А дальше, под горкой, пригнано штук триста ослов для продажи. Тут и старые ослы, и совсем молодые, мохнатые, пузатые ослики, дальше мулы ждут своих покупателей, а внизу, под горой, у ветвистого и раскидистого дерева, целая шеренга кавалеристов торгуют худых и заморенных коней... Совершенная ярмарка, где-либо на юге России! Такой базар бывает по субботам, но и в прочие дни он [394] немногим меньше. Постоянно толпится здесь две, три тысячи народа, стоит крик, шум и разговоры. Это место заменяет собою и клуб, и газету, и место отдохновения. Отсюда исходят все сплетни, сюда же приходят известия из таинственного Гэби.

Внизу под горой, на западной ее стороне приютились за высокой хворостяной оградой уютные домики французских колонистов Савуре и Трулье. У них вы найдете все, что вам нужно — и ружья Гра, для вооружения ваших слуг, и патроны, и машинное масло по 1 рублю за флакон, и варенье 1 рубль 25 копеек фунт, и печенье Феликса Потена в Париже, и коньяк, и ром, и вино, и табак, и гвозди, и сапоги, словом весь, мелкий обиход европейца; всего понемногу. Но Трулье и Савуре жалуются на застой торговли, только и живут наезжими европейцами; абиссинцы же ничего не покупают. За их домами несколько хижин, дальше широкая пыльная дорога между полей желтой травы, дорога к таинственному Нилу.

Торговля Аддис-Абебы, однако, не заканчивается габайей, да двумя французскими магазинами. Подле дома абуны Матеоса, за мостиком, перекинутым через искусственный ручей, находится лавка армянина. Здесь торгуют сукном, цветными шелками, шарфами, кумачом, ситцем и всякой мелочью. Торговля идет тоже не Бог весть, как блестяще, лавка стоит под замком и хозяин жирный, толстый и седой, в грязном халате, появляется лишь при виде покупателя и, кряхтя и охая, идет отворять свой магазин. По дороге к Гэби живет булочник, что печет вкусное фурно — вот и все торговые заведения столицы эфиопской империи...

Между Гэби и рынком, в лощине, насажена гэша в саду с каменной белой стеной; видны плантации сахарного тростника и банановый сад. На соседнем холме большая церковь с густой и зеленой рощей кругом, потом опять балка, крутая, с каменистым, почти отвесным спуском и таким же подъемом, дом Ичигэ, [395] окруженный бездной построек, хорошенький домик m-sieur Ильга, с соломенной белой крышей, ни дать, ни взять, усадьба малороссийского помещика, потом туда, на север, длинное ровное поле, поросшее изумрудной травкон, и большое и роскошное именье m-sieur Лагарда, французского резидента. Тут ни длинный, почти по-европейски устроенный дом, крытый соломой, и двор для [396] ашкеров, наполненный соломенными хижинами, и громадный сад, и огород, сбегающий к мутной Хабане.

За домом французского резидента высокая, почти отвесная гора и на ней белая церковь, окруженная массой черных приземистых хижин, в беспорядке липнущих к ней — это старинный город Антото.

Если от дома Лагарда пойти вниз по Хабане, то вы встретите дорогой бездну прачек и мужского, женского пола. Без мыла они полощут шамы и рубахи в реке, купаются тут же и сами и все вперемежку, или в задумчивой и степенной позе голые сидят на берегу на желтой траве перед разостланным бельем в ожидании, когда солнце его высушит; дальше на линии Гэби по правому берегу двор нашего "Красного Креста" и русский госпиталь и по левому, в версте от реки, у самой горы, вы увидите хворостяной забор, русский флаг на шесте над ним и чистые белые палатки — это русский посольский двор. За ним деревенька, несколько палаток наезжих купцов и бесконечные желтые поля, уходящие на восток

Разве можно назвать городом это собрание усадьб, соединенных тропинками, эта кучка деревень и построенных между ними помещичьих домов и круглых церквей со звездами из страусовых яиц вместо крестов?

Город, без улиц, без домов, с одними хижинами... И тем не менее это город, город будущего и притом громадный город, как и сама Абиссиния государство, которое еще будет настоящим государством...

Жизнь в Аддис-Абебе подчинена известному режиму. Едва только солнце медленно спустится за фигурные горы далекого запада, как всякое движение прекратится на тропинках, по балкам и в ручьях. Черные сомалийцы: полицейские, в синих итальянских плащах и с ружьями и палками в руках одни по повелению негуса бродят по городу и забирают под стражу всех, [399] кто осмелится выйти после заката на улицы города. Их сажают в темную и грязную караулку, где приходится провести время в сомнительном обществе воров и бродяг до утра, когда по допросу обер-полициймейстера, все того же Азача-Гезау, одни будут выпущены на свободу, другие заточены в тюрьму.

За час, или за два часа до восхода солнца, медленные и монотонные удары церковных колоколов будят уснувший город. По всем церквам начинается служба. Если есть праздник, то при сумерках начинающегося дня можно видеть, как из ворот Гэби выходит медленная процессия солдат и начальников, выстраивается вдоль стен в ожидании выхода Менелика, а потом следует за ним в одну из церквей.

В полумраке сырого храма слышно пение священников, видны их белые фигуры, подпрыгивающие в священном танце, раздаются резкие звонки бряцал. Толпа окружает алтарь, лица у всех сосредоточены, полны молитвенного напряжения. Мало кто понимает происходящее перед ним; школ нет в Абиссинии, церковные обряды известны лишь одному духовенству, но все одинаково сурово слушают носовые звуки пения, мерные удары барабана, звон струн и позвонки бряцал, образующих странную таинственную, мрачную музыку.

Атмосфера в церкви от толпящихся молящихся, от запаха немытых шам, пота и масла становится удушливой. Выйдешь на паперть, там толпятся в ожидании найма полуголые галласские плакальщицы, да двое, трое нищих калек, точь в точь, как у нас на Руси, жалобными голосами просят милостыню у прохожих.

Ограда заключает пять, шесть громадных смоковниц и кипарисов, несколько бананов и диких кустов. От кустов этих, покрытых мелкими лиловыми цветочками, идет пряный аромат. Голубые дрозды маленькой дружной стайкой перелетают с ветки на ветку, громадная ворона, вдвое больше нашей, с белым [400] воротником под клювом, с резким карканьем носится над кустами, жук ползет по траве — все полно мира и тишины в этом маленьком садике.

Солнце поднимается выше, девять часов скоро. Утомительная служба кончена, вельможи садятся на мулов и сопровождаемые ашкерами разъезжаются по всем концам Аддис-Абебы, бедные, простые граждане, ашкеры [401] без дела, расходятся по своим хижинам и начинаются занятия.

Кто идет на габайю продавать, или покупать, кто на муле со своим азачем (приказчиком) и двумя, тремя ашкерами; вдет в именье смотреть, как медленно ходит за парой волов, запряженных в ярмо, военнопленный галлас, как бегают и резвятся в табуне мулы и лошади, а у кого именья нет по близости, тот ложится на альгу в парадном зале своем и смотрит, как помещающиеся здесь же мулы жуют сено, и слушает доклад своего домоправителя. Доклад этот не-сложен: курицы снесли несколько яиц, ашкер Уольде Тадик ушел и нанялся к другому, унеся новую только что подаренную ему шаму, галласка военнопленная родила мертвого ребенка, у соседа украли ружья, Афа-Негус прислал "либечая" искать вора...

Либечай одно из странных и любопытных явлении далекой Эфиопии. Это мальчик 12-ти — 15-ти лет, непременно невинный, который употребляется для розыска вора. Его приводят в дом, где совершена кража, поят каким-то наркотическим питьем, после чего он впадает в полусознательное состояние, встает и движется вперед и вперед, прямо в дом вора, на, постель которого он ложится. Если на пути встретится вода, то чары кончаются и либечая надо снова поить на берегу ручья. Вера в могущество силы либечая так велика, что вор, прослышав о том, что позвали либечая, обыкновенно подкидывает украденные вещи владельцу.

Так было и у нас. На третий день по приходе нашем в Аддис-Абебу все столовые ножи офицерского собрания оказались украденными. Позвали Азача-Гезау, тот послал за либечаем. Через несколько часов все ножи были подкинуты к воротам нашего дома...

Доклад домоправителя кончен. Начинается томительное ожидание обеда. Уже жена два раза проходила через зал смотреть, как опытный в сем деле ашкер [402] разрезает жирного барана, а служанки проносили пряный тэч в тыквенных выгнутых гомбах, а до 11-ти часов все еще далеко. По счастью пришел ашкер от соседа, сосед собрался навестить, и спрашивает позволения.

— "Конечно! Жду! Проси!"

Хозяин идет распорядиться о тэче; из каких-то дальних закромов выползают приживальщики клиенты, старик, с провалившимся носом, толстый и жирный мужчина, прогоревший купец и какой то отставной монах.

Они садятся на полу рядом с хозяином и хранят суровое молчание. Они лица без речей, им говорить не полагается.

Приходит сосед. Толпа ашкеров наполняет двор. Сосед в тонкой шаме, приветлив и любезен.

— "Дэхна-ну?"

— "Дэхна-ну".

Низко кланяясь, говорят они друг другу. Шамы закрывают рты, согласно этикета.

— "Доброе утро".

— "Добрый день".

— "Все здоровы?"

— "Благодарю".

— "Все хорошо?"

— "Слава Богу".

Гость садится тут же на ковре. Наступает молчание.

Хозяин подманивает пальцем домоправителя и говорит ему что-то на ухо. Домоправитель исчезает и через несколько минут ашкеры приносят стаканы с тэчем. Разговор немного оживает, даже вдается в политику. Незнакомые с картой, они говорят о географическом положении государств, о предполагаемых походах, войнах, разделениях. Хозяин старый воин вдается в воспоминания.

Наступает время обеда. Слуги приносят громадную [403] жаровню с полусырым бараньим мясом, инжиру и снова тэч.

Гость и хозяин едят до отвалу.

От сырого мяса, тяжелой инжиры и пьяного тэча хочется спать. Хозяин посматривает на гостя, гость и сам понимает, что надо делать — он громоздится на мула и едет домой. Хозяин идет в темные сени, где на широкой альге уже постлан пушистый ковер, [404] купленный у армянина. Он кладет руку под голову и вскоре засыпает тяжелым, пьяным сном.

Все спит в Аддис-Абебе. Спит хозяйка дома, спят ашкеры по соломенным хижинам, спят их жены на соломе, на голой земле, спит весь день гонявшаяся за воронами мохнатая собака. На рынке еще идет жизнь, там ходят покупатели, но и те спешат домой.

Солнце подымается выше и выше; его лучи льются отвесно на конические крыши, потом оно спускается к дому Трулье и длинные тени ползут от деревьев. Четвертый час дня: хозяин просыпается, лениво кутаясь в шаму выходит на крыльцо и, щуря свои заспанные глаза, глядит, как возятся его ашкеры на дворе, как военяопленные галласки толкут деревянным пестом в деревянной ступе ячмень или дурру, глядит в полусне на красное небо, что становится все ярче и ярче, глядит, как лиловые тени ползут по крутым горам и темная ночь спускается над долиной. Шакалы начинают свой унылый концерт и темный город вновь погружается в тяжелый сон...

Когда развившиеся от сырого мяса глисты начнут мучить абиссинца он принимает "куссо", особое растение, и официально объявляет себя больным. Он ложится на альгу, принимает скучный вид и окруженный своими клиентами ожидает спасительного действия лекарства.

А потом опять та же монотонная жизнь, из церкви в именье, на альгу, а потом созерцание природы у дверей хижины и снова альга и сон...

Рождение ребенка не приносит с собою тех радостей, с которыми оно встречается в Европе. Ребенок не надежда, не гордость семьи, не забота ее. Он является как то неожиданно и всегда неприятен отцу, лишающемуся из-за него на некоторое время семейных радостей, составляющих половину его существования. Пока идет период молочного питания, ребенок треплется в простыне за спиной у матери, нередко на ходу питаясь молоком. [405]

Ho едва только пройдут эти тяжелые месяцы, как ребенок забыт. С грязным платком на бедрах, если это девочка и совершенно голый, если это мальчик, новый член абиссинской семьи влачит жалкое существование, то катаясь в навозе между мулов, то воюя с петухами и курами, то дружа с мохнатой собакой. И какие, какие болезни перенесет он за это время. Сколько накожных сыпей и язв найдете вы на его коричневом теле. К 10-ти годам у него являются друзья — это его братья и сестры, нередко от разных матерей. К этому времени его начинают одевать и смутные мечты родятся в его курчавой голове. О чем мечты? Конечно, о войне, о том, чтобы быть ашкером, потом офицером, генералом и убить много, много ненавистных Али.

И свадьба проходит без особого торжества, жених берет невесту, платит за нее родителям и, сопровождаемый подругами ее, вводит ее в свой дом. Молодая жена работает на мужа, сопровождает его в походах, но живет под постоянным страхом быть покинутой, или замененной...

Наступает старость, смерть. Мертвеца закутывают в белую шаму и несут на носилках в церковь, где вокруг его гроба будет плясать и петь духовенство и полуобнаженные плакальщицы с воем и приседаниями проводят его до могилы.

Труп закопают у дороги, подле других могил; ряд неровных плит четыреугольником обозначат положение тела покойника. В головах поставят еще две плиты стоймя, и могила без насыпи, без цветов, скоро забудется в безбрежной унылой пустыне.

Вся жизнь идет, как тяжелый однообразный будень, как серый день, как африканский бесконечный дождь. Поколения сменяют поколения, военные грозы волнуют, видоизменяют страну, а ни одна летопись не рассказывает нам тайн былой жизни. Древние храмы так же просты и убоги, как храмы современные, нет [406] причудливых обелисков, таинственных пирамид, нет ни статуй, ни картин. День за днем бегут, как волны мутной Хабаны, унося время в бесконечность, и жизнь проходит, не оставляя черты, не оставляя следа; бесплодная, ненужная миру жизнь.

И развивается философский взгляд на вещи, исчезает представление о времени, о пространстве, нет страха смерти.

Когда осужденный на смерть преступник видит сурово опущенные вниз (pollice verso) большие пальцы рук у седых судей абиссинского ареопага и читает в этом приговор к смерти — он не бледнеет, не теряется. Низко кланяется он своим судьям и отдается в руки палача. И хоть бы тень страха!!

И так же бесстрашно несутся абиссинские дружины навстречу огню, под удары сабель, под пушечные выстрелы; им, среди их серой жизни — смерть не страшна...

И среди этого скучного, серого существования есть, однако, заветная мечта о иных светлых веселых днях — это мечта о войне.

Война прерывает этот тяжелый, почти мучительный сон, накопленная годами энергия вдруг просыпается, все принимает оживленный вид, начинается мобилизация, a затем идут веселые мечты о лемптах, чинах и почете.

Война для абиссинца является чем-то таким радужным, веселым, интересным, о чем стоит поговорить и помечтать. Война единственное средство разбогатеть и из подневольного ашкера выбиться в начальники...

Есть в Абиссинии, и особенно в Аддис-Абебе, еще люди... Их руками воздвигнуто белокаменное Гэби, они оплели хворостяным забором место нашего лагеря, они делали столы для аптеки и госпиталя, они приносили дурго, пригоняли нам коз и баранов, они работают на плантациях гэши, настаивают ароматный тэч, погоняют тучных быков на богатых абиссинских нивах — это военнопленные галласы. [407]

Я видел их на императорской каменоломне. Тысяч шесть народу от 20 до 60-ти — летнего возраста, худого, изморенного, измученного работой, голодного, работало здесь, то выламывая камень, то перенося его на голых плечах к месту постройки. Все кости просвечивали сквозь их шоколадное тело; глубоко запали голодные животы, грудь выдвинулась вперед, а худые костистые ноги передвигались с медленным упорством. Обрывки грязных, грубых, серых тряпок висели у кого на плечах, у кого на бедре, не прикрывая их жалкой наготы.

Когда Менелик приехал сюда, окруженный своей свитой, часть поклонилась ему до земли и криком "аля-ля-ля-ля-ля", — приветствовала его, другая более озлобленная, более недовольная, побросав каменья, кинулась к нему с криками "абьет, абьет " (жалоба, жалоба). Страшно было смотреть на эти полускелеты, проникнутые мучительной мольбой, жалобной просьбой.

Палки ашкеров быстро восстановили порядок. Галласы взялись за каменья и рабочая жизнь, приостановившаяся было на время проезда Менелика, вошла в свою череду-череду от восхода до заката, без отдыха, не покладая рук...

И все-таки это лучшее, что мог сделать гуманный властитель Эфиопии для мятежных племен. Традиции требовали полного рабства — его нет в Абиссинии. Покоренные галласы работают определенное число лет, отбывают свою каторгу, а потом получают свободу. В их деревнях есть свои старшины, они имеют свои участки, свой скот, своих лошадей.

Великий негус капля за каплей вносит гуманитарные идеи в понятия абиссинцев и не круто ломает жизнь полудикого горного племени.

Прогресс, который летит и мчится в Европе, захватил в мощное течение свое и далекую Абиссинию. Миссия за миссией, посольство за посольством едут [408] ко двору бедного, но могущественного африканского монарха. Рядом с домом Ильга воздвигся дом Лагарда, рас Маконен для своих наездов выстроил чистый и изящный дом европейской постройки, оклеил стены обоями, достал стулья, салфетки, — скатерти, за ним обстроился рас Уольди и капля за каплей вливается просвещение. При мне во всей Аддис-Абебе нельзя было найти ни одной свечи, а приехавший путник должен был ночевать в палатке ожидании, пока негус не отведет ему дом — круглую хижину, где придется спать на голой земле рядом с мулами и другими животными, а уже на обратном пути я застал в Джибути караван, долженствовавший пополнить лавку Трулье и молодого юркого француза, отправляющегося в Аддис-Абебу, чтобы устроить там отель.

И может быть, когда шумные улицы заменят пустынные тропинки, когда мосты повиснут над Хабаной, жизнь перестанет там быть такой монотонной и самый вид ее желтых холмов не будет так мучительно тоскливо поражать сердце и ум.