П. Н. КРАСНОВ

КАЗАКИ В АБИССИНИИ

Дневник Начальника конвоя Российской Императорской Миссии в Абиссинии

в 1897—98 году.

Практика докторов. — В степи. — Морозные утра. — Новая дневка. — Фитаурари Асфао. — Перевал через горы, — Опять пустыня.

20-го января, вторник — дневка в Бурома; 21-го, среда — от Бурома до Куркура, 19 верст. Мы в настоящей Абиссинии. Кругом абиссинские деревни, в самом лагере более сотни абиссинцев и абиссинских женщин. Кто принес инжиру, кто мед, кто тэч, кто тэллу, кто пытается продать красивый, отделанный сафьяном недоуздок, кто предлагает за два талера безголовую шкуру леопарда, кто торгует хромого мула. Крик, шум, гортанный говор, сильно напоминающий жидовский жаргон. Конвой занят стиркой белья и рубах, офицеры на охоте за козами, доктора на практике. Слух о том, что "хакимы московы" (русские доктора), так успешно лечившие в прошлом году, находятся в отряде, разнесся с быстротою молнии по окружным деревням и абиссинцы и галласы толпами повалили в наш лагерь. Еще в Бурка поздней ночью д-р Л-ий и классный фельдшер С-н ездили в галласскую деревню помогают роженице, а здесь в Бурома больных, чающих совета и лекарства сильно прибавилось. Д-ру Б-ну, хирургу, пришлось сделать несколько операций. У одного еще во время Адуанского сражения застряла пуля в мякоти, у другого осколки кости не были извлечены вовремя, третий жаловался на неправильное срощение. Вера в [292] искусство московских хакимов была так сильна, что приходили люди даже с совершенно неизлечимыми болезнями. Трудно было работать докторам, на воздухе, без госпитальной палатки, без операционного стола... Но работали и работали успешно.

21-го января выступили с бивака в 7 1/2 часов утра. Ночью температура не падала ниже + 5° R., но под утро было сыро. Из-за высоких гор, протянувшихся на востоке, солнце взошло только в 7 час. 10 мин. утра. Дорога пролегала по черноземной почве, покрытой выгоревшей, совершенно желтой травой. Громадные репейники с цветами величиной с детскую голову здесь и там высовывали розовые шишки мягких лепестков... В 20-ти саженях от дороги еще пылало яркое пламя и с треском приближалось к ней. Густой дым застилал небосклон. Стаи птиц носились над огнем, ища испуганной пожаром стрекозы; газели то и дело выпрыгивали из густой травы и устремлялись в горы. Мягкая черная дорожка, так напоминающая донские проселки вилась через степь. Временами она спускалась в узкую балку, и сейчас же круто вздымалась наверх. Справа и слева тянулись желтые, безлесные горы. По балкам, росли мимозы, пальмы и смоковницы. Широкий горизонт золотистой, чуть колеблемой ветром травы открывался перед нами. Войдешь в траву, тесный лес высоких стеблей и пестрых цветов и утонешь в нем. Желтое море трав поглотит совершенно, с головой; душный аромат цветовых метелок и пахучих трав охватит все существо. Весь мир уйдет куда-то далеко, останется голубое небо над головой, стена стеблей перед глазами, да лиловые, стрекозы, то и дело с шумом выпархивающие из-под ног. Пораженный стоишь в этой траве и смотришь на жизнь, которая кипит кругом. Стая голубых дроздов, сверкая металлом своих крыльев вдруг летит к недалекой смоковнице, робкая газель удивленно просовывает свою мордочку сквозь переплет [293] трав, смотрит несколько мгновений и потом скачет сверкая белым "зеркалом " задних ног. В нее не стреляешь: жаль нарушить громом выстрела тишину высоких трав.

В 10 3/4 утра мы подошли к ручью Куркура. К югу от дороги синело большое озеро Черчер, а кругом шумели на ветру золотистые травы. Охота была успешна; доктор Б-н, поручик А-и, в какие-нибудь полчаса набили дюжину цесарок; ходившие на озеро принесли пушистых гагар, а некоторые видели гиппопотама.

К ночи поднялся сильный юго-восточный ветер. Палатки трепетали и каждую минуту грозили упасть. Обедать было затруднительно. Берешь соль, а она летит с ножа в глаза vis-a vis, между тарелок положены громадные камни, чтобы удержать клеенчатую скатерть. Едкий дым кухонных костров, искры и даже целые головешки несутся к столу и мешают есть. Но едят исправно. Едят кислую инжиру, все того же барана, седло газели, пьют вареный чай — и веселы и довольны.

А завтра опять вперед; вперед в пустыню, в благословенную долину Аваша, где бродят слоны, носятся стада зебр и страусов, где в ущельях сторожат свою добычу царственные львы...

Четверг, 22-го января. От Куркура до Чофа-на-ни, 14 верст. Туманное и холодное утро сменило лунную ночь. Начало светать в 6 часов утра, но из-за высоких гор солнце долго не показывалось. Оно взошло над горами лишь в 6 час. 45 мин., когда бивак являл из себя картину полного разрушения. Палатки были повалены; всюду, куда не взглянешь толпились мулы, лошади и ослы, спешно погружаемые, купцами. Офицеры и врачи пили вареный чай, стоя над ящиком, на котором были расставлены железные чашки, тут же на земле валялась темная инжира. Но и это уже было роскошью при спешной погрузке. Купцы забегали в еще не поваленные палатки и торопили заспавшихся хозяев. В 7 час. 30 м. [294] утра караван был в движении. Предстоял короткий переход по желтым холмам, по ровной дороге — дальше идти было нельзя, дальше начиналась пустыня, не было ни травы, ни воды. Синевшие по сторонам горы сдвигались с обеих сторон, замыкая равнину в сплошное кольцо.

Густой туман лежал по лощине. Мелкая зеленая трава, поросшая по погорелой земле, черная дорога с стеблями соломы, туман, закрывший горы, и мимозы все напоминало родную картину петербургской осени. Местами мы подымались на холмы, вместо черной земли пут был покрыт тонким слоем красного песку.

Около десяти часов утра мы спустились в болотистую долину, замкнутую высокими горами со всех сторон; через долину протекал горный ручей Чофа-на-ни. На берегу его, на ровном лугу, мы разбили свои палатки.

Неподалеку по горам лепились абиссинские деревушки. Начальник их, староста, "шум " явился с пятнадцатью ашкерами нам навстречу и объявил, что фитаурари Асфао, правитель провинции Черчер извиняется, что опоздал прибыть и встретит нас: он поехал на охоту на слонов и сегодня к вечеру должен был возвратиться...

Как неприятны эти меленькие переходы! Соберешь палатки, постель, вещи, проедешь два часа и опять раскладывайся. Разложиться, как на дневке, не стоит — завтра утром новый подъем, а день длинен, надо его занять. Идешь на охоту. Но уже козы и газели приелись, их и за дичь не считаешь, их девать некуда. Вон поручик К-ий убил трех коз и перепелку, казаки принесли двух — половину придется бросить. Бродишь по скалам, продираешься через мимозовый лес, жаждешь встретить леопарда, но его нет. И возвращаешься назад читать старые газеты, смотреть письма, сто раз [295] прочтенные, писать дневник в тесной, — душной днем, холодной ночью, палатке и ждешь вечера, ждешь ночи, чтобы проспать ее скорее и снова двинуться завтра куда? Куда угодно будет господам абиссинским купцам

23-е января, пятница. Дневка в Чофа-на-ни. Мы никуда не двинулись — мы снова стоим на дневке. Старая песня — мулы устали, мулы не пойдут... Но теперь это еще осложняется тем, что купцы пустились на обман. Вчера было дано через их старшего "крепкое слово" идти до Лагаардина, а сегодня мы встали при 2° тепла no R. в сырости болотистой местности, собрали свои вещи и услышали дерзкую новость, что купцы "не пойдут сегодня", что они решили "делать новую дневку". Напрасно поручик К-ий грозил им гневом "джон-хоя" (негуса) — они только смеялись... И ни фитаурари Асфао, ночевавший с нами, ни письмо, посланное им к негусу не могли победить их в их упорстве. Пришлось ставить палатки и располагаться на скучную дневку... И день-то был какой-то скучный, невеселый. Сквозь дым недалекого степного пожара солнце уныло освещало выгоревшую равнину с ямами и трещинами вдоль нее. Кругом голые горы, да скучный и однообразный мимозный лес... Над кухней реет стая орлов, они носятся в воздухе, замирают на минуту и затем кидаются на куски мяса, выхватывая их иногда прямо из рук повара

Фитаурари Асфао сидит у начальника миссии. Это молодой человек, недурной собой, скромный застенчивый, никогда не глядящий на того, с кем говорит. Его отец был дедьязмачем у негуса (дедьязмач — нечто вроде нашего корпусного командира — весьма видный пост, дети дедьязмача начинают службу прямо с чина фитаурари) и был убит под Адуей. Молодой Асфао тоже участвовал в этой битве, весьма отличился и был назначен за храбрость правителем громадной Черчерской провинции. Вчера он убил в трех часах от нашей [296] стоянки слона. С г. Власовым он говорит весьма почтительно, прикрывая рот полупрозрачною шамой из легкой шелковой материи. Сквозь шаму виден абрис его молодого стройного тела, одетого во все белое. На поясе у него патроны и револьвер. Он говорит тихо, сдержанно, иногда задумываясь и почтительно наклоняет голову, слушая начальника миссии. Презрительная и горькая гримаса кривит его рот, когда он слушает рассказ г. Власова о своеволии купцов. Он — храбрый воин, ненавидит и презирает это сословие, ему горько, что по ним может составиться мнение обо всем абиссинском народе.

Вчера начальник миссии решительно отказался от богатого дурго. Теперь, когда официальный разговор кончился, фитаурари сконфуженно просит русского посла [297] принять от него двух баранов — "только двух!"; столько еще детского, искреннего в этой просьбе, что у г. Власова не хватает духа отказать и он благодарит любезного фитаурари...

Аудиенция кончена — Асфао уходит...

Миссия решила отказываться от дурго по следующим причинам. Дурго, по большей части, палками ашкеров выколачивается от беднейших жителей деревень, которые без проклятия не могут вспомнить о проезде знатных путешественников. Правда, вследствие этого не раз во время пути нам приходилось ничего не иметь на ночлеге, так как, не имея приказания доставить дурго, галласы не хотели ничего нести и на продажу, соображая и не без основания, что товары, будут без денег отобраны абиссинцами...

Вечереет. Туман клубится над рекой, полная луна освещает открытый бивак, серебригь верхушки гор и таинственно заглядывает в темный лес. В полночь слышны выстрелы: то часовой прогоняет гиену слишком близко подошедшую к палаткам...

24-го января, суббота. От Чофа-на-ни до Лага-ардина, 22 версты. Мы проснулись еще до света от страшного холода. У меня под буркой, в палатке ноги совершенно окоченели, вода в ведре замерзла, было пять градусов мороза. Я вышел из палатки. Луны не было; туман закрыл весь лагерь, бедные мулы и лошади дрожали от холода, черная земля серебрилась под тонким слоем инея. Заводи речки и лужи покрыты льдом...

Солнце долго не всходило из-за высоких гор и взойдя не скоро обогрело промерзлую землю, не скоро согрело животных и людей...

— "Ну? сретенские морозы начинаются", острили мы за утренней бурдой, носящей громкое имя чая. "Жалко, никто из нас коньков не захватил".

— "Что коньков!... Ни у кого ничего теплого нет!... Ну, Африка!" [298]

— "Погодите, господа, сейчас взойдет солнышко".

В 7 1/2 часов утра мы выступили и по каменистой тропинке стали подыматься в гору. Местность становилась пустыннее и пустыннее. По склонам гор росли лишь печальные мимозы, да высокие молочаи с ярко-красными шишками плодов. Дорога то лепилась по усеянному галькой склону, то круто вздымалась наверх, то сбегала по узкому земляному коридору в балку. В. 10 часов утра мы перешли вброд через мутный горный поток Лагаардин и стали подниматься на хребет — границу Черчерского плоскогорья и Данакильской пустыни; мы вступали в провинцию Иту.

В 11 часов 10 минут утра наш маленький отряд стал биваком на обрыве над рекой Лагаардин на сжатом поле машиллы. Бивак был неудачный пыльный, грязный, покрытый жесткими ростками машиллы, но другого места не было.

He прошло и часа со времени нашего прибытия, как лагерь стал наполняться народом. Пришли торговцы яйцами, курами, ячменем, инжирой. Народонаселение этих деревень не знало цену деньгам, нам пришлось купить у купцов холст и менять ячмень, инжиру и яйца на куски холста, таким образом можно было приобрести товары вдвое дешевле, чем за деньги. Привели и лошадей; как и водится в этой варварской стране зацуканных, задерганных на строгих мундштуках. Между ними попадались лошади двух лет, много еженные, с попорченными передними ногами, недоразвившиеся, узкогрудые. Хорошо абиссинцам, у них пехота ходит — так же скоро, как у нас кавалерия, у них всюду роскошные пастбища, на которых можно выкормить и мулов и лошадей, a to плохо бы пришлось всадникам, на конях, которые неспособны ни к походу, ни к маневрированию. Конвой, снабжаемый теперь лошадьми большую часть пути идет пешком для сбережения сил несчастных коней. И это в стране, которая при самой [299] маленькой заботе могла бы обладать чудными лошадьми. Но абиссинец не любит лошади. Ехать знатному и богатому человеку верхом на коне неприлично: "большой человек" едет на муле, а слуга его ведет впереди лошадь в гремящей сбруе, под роскошным вальтрапом. Лошадь в загоне — она ни почем. Хороший мул на Черчере стоит 70-80 талеров, а хорошая лошадь — 30-40 талеров. Вот из чего вытекает это безжалостное обращение с благородным животным, обращающее этих красивых нервных полу-арабов в забитых, грустных безногих и безспинных росинантов...

Ночь в Лага-ардине прошла спокойно. Было значительно теплее, чем в Чофа-на-ни.

25-го января, воскресенье. От Лагаардина до Ардага, 16 верст. Как все эти дни, около 7 1/2 часов утра мы тронулись с места. Едва мы перешли каменистый ручей Лагаардине как начался тяжелый подъем на ту цепь гор, что словно края тарелки окружает лесистый Черчер. Почти час длится этот подъем. Конвой идет пешком, ведя лошадей вповоду. Несчастные животные со стоном ступают на крутые каменные ступени, скользят по круглым булыжникам, шагают через расселины. Дыхание у людей тяжело. He хватает воздуху на этих высотах, а тут еще горячий зной пустыни обжигает рот, сушит губы, которые трескаются с болью и покрывают рот кровью. Колени гнетет от тяжелого подъема, подметки отстают, идти больно, сухая, горячая пыль забивается под пальцы и мучит ногу. Чахлые мимозы да желтая трава, висят с песчаных обрывов... И вот достигаешь вершины. Что за чудный вид кругом! Какой простор! Какая гладь! Каменистый пут вьется по скату горы, он спускается ниже и ниже и желтой тропинкой вьется вдоль по степи. Степь поросла желтой соломой и серенькой мимозой, горы ушли далеко слева, на юге они тянутся воздушной фиолетовой чередой, но справа простор полный, желтая степь сливается с темно-синим небом, [300] дали затянуты туманной дымкой, и там далеко, далеко, за лесом мимоз, за линией горизонта, чуть очерчены неясные горы. Как мягки и прозрачны их тона, сколько воздушности в них, сколько глубины и таинственности.

В 10 часов утра тяжелый спуск кончен. Мы в равнине; теплом дышит от раскаленного песка, палатки становятся на лугу между колючих мимоз. На водопой мулов приходится гонять в ручей за пол часа пути. К вечеру на смену носильщикам приходит семь верблюдов, на утро придет еще четыре; выступление с бивака назначено в 12 часов ночи. Мы едим ранний обед, пьем чай и пытаемся заснуть. Но сон в непривычное время бежит от глаз. К тому же вчера получились письма с родины, уносящие всегда в далекий мир, где все время ключом бьет иная жизнь, столь отличная от жизни пустыни... Сегодня ночью мы углубимся в песчаную Данакильскую пустыню, пойдем за таинственный Аваш и через два, три дня подойдем к желанной Аддис-Абебе, войдем в округ Менелика.

Было отчего не спать не в урочный час, глядя, как медленно опускается в туманную дымку пустыни багровое солнце, а на смену ему выплывает из-за гор серебряный диск луны.

Завтра, едва заблестит заря — мы переступим славный Аваш, самую значительную реку Шоа...

Ночные переходы, — Аваш. — Конвойная песня. — Тревога в пути. — Абиссинцы. — Торговцы. — Обработка земли. — Ато-Павлос. — Подъем к Аддис-Абебе.

Ночь с 25-го на 26-е января от Ардага до Аваша — 30 верст. Уснула пустыня. Полный диск луны осветил далекую окрестность, вершины засеребрились, таинственные тени легли между мимозовых кустов, не шуршит солома, пыль не летит от дороги. Утих наш шумный бивак, погасли огни по палаткам, затухли костры — все торопится поспать хоть один час перед большим, тяжелым переходом. Развесив длинные уши свои дремлют мулы на коновязи, лошади спят, отставив свои усталые разбитые ноги. Не спит лишь часовой. Он стоит в шинели и в фуражке, с ружьем у ноги, позади пирамиды денежных ящиков. Он один чутко прислушивается к сну пустыни, сторожит каждый шорох, каждый странный шелест... Но тиха залитая, обласканная луной природа, не шумят серые мимозы, не пылит дорога, не шуршит сухая трава...

— "Терешкин! а Терешкин", оборачивается на минуту часовой к палатке, где, укрывшись шинелью, спит трубач.

— "А?" слышно сонное вопросительное мычанье.

— "Терешкин! Одиннадцать часов".

— "Одиннадцать?! Мать Пресвятая Богородица, одиннадцать? Прости Господи!"

Шинель шевелится, потом, сброшенная энергичным жестом, падает на землю и кроме часового является еще не спящая фигура. [302]

— "Одиннадцать!", говорит трубач. "Ах Ты Господи!" Он берет серебряную трубу, продувает ее, плюет зачем-то на мундштук, прикладывает к губам и резкие звуки сигнала раздаются по пустыне. Отовсюду слышны вздохи, между грузовых мулов начинается оживление, потухший было костер у столовой разгорается вновь и закоптелая гомба водружается в самую его середину. Проходит пол-часа. Привычною рукою черных слуг палатки свалены, всюду идет погрузка. "Ванька и "Машка", два препотешные павиана уже расселись между котлов и ждут, когда гнедой мул "Дружок", погоняемый Адамом в синей куртке, с курчавыми волосами на черной голове, с ружьем на плече, повезет их далее.

Светло, как на Невском, когда электричество внезапно вспыхнет от Адмиралтейства до Гончарной, заблестит по мокрому торцу, отразится бликами на извозчичьих верхах, на запотелых крупах лошадей, на ясном тротуаре. Светло, но лица бледны, тени чернее чем днем и какое-то особенное отражение является в воспаленных глазах.

Но там залитой светом шумный Невский кипит и волнуется, шумит, трещит и звенит на все лады и голоса, а тут мертвая пустыня, серебристый песок, сверкающие иглы мимоз.

Мы тронулись в 12 1/2 часов пополуночи по широкой черноземной дороге, местами усеянной булыжником и галькой. Люди были одеты в фуражки и рубашки при караульной амуниции. На мулах ехали только часовые, да люди арьергарда — все остальные были на лошадях. По мягкой и пыльной дороге лошади шли бодро, но начиналась крепкая галька и со стоном ставили кони усталые ноги свои на кремнистый путь. Едешь час верхом. Дрема начинает одолевать, пустыня исчезает из глаз, видишь родные лица, родной, далекий полк...

— "Слезай!"... [303]

Первые шаги делаешь, как в полусне, потом оживляешься и идешь, идешь. Ночная сырость охватывает тело, винтовка давит плечо, начинаешь уставать, но сна как не бывало. Полчаса прошли пешком.

— "Садись!"...

И опять едем, то бодро, по мягкому, то ковыляем по кремнистой дороге. Горы выдвигаются из пустыни. Потянуло на минуту знойным воздухом от раскаленного камня и опять легкий туман и холод зимней ночи...

Так идем шесть часов. Небо на востоке начинает бледнеть, горизонт раздается, издали слышен шум массы воды. Чаще и чаще попадаются камни и вдруг — обрыв и спуск. Громадные каменные ступени громоздятся одна на другую, а под ними, с середины отлогости груда круглых камней... Луна не освещает этого берега, темно на круглых камнях, темно у отвесных скал, нога скользит по круглой гальке, обрываешься, падаешь, увлекая за собою лошадь, катишься по этим круглякам, встаешь и идешь в пропасть. А там, сверкая расплавленным металлом, озаренный луной, клубится и катит по круглым камням мутные волны свои Аваш. Черные визжат от страха, у воды кричат ослы и стонут напуганные обезьяны. Ад — настоящий ад!!.

Аваш имеет пятнадцать саженей ширины и около 1 1/2 аршина глубины в месте брода. Все дно его усеяно громадными круглыми камнями, течение страшно быстрое, это мутный горный поток, а не река. Переправа не всегда кончается благополучно.

— "Конвой вперед!!"...

Казаки въезжают в воду и становятся шеренгой поперек реки, образуя живые перила. Мулы медленно бредут по воде; поставив ногу мул, подержит другую на весу, пошарит по дну, ища места, более ровного, менее скользкого и еще шаг!... А вода кипит и несется, мочит подошвы стремена... [304]

За рекой подъем такой же ужасный, скользкий, и каменистый, как и спуск; за подъемом ровное плато, поросшее кустами мимоз. Здесь мы располагаемся бивуаком.

Восток побледнел, побежали по нему светлые полосы, пурпур показался вверху и медленно выкатило на небо солнце, осветило пустыню и согрело прозябшие тела. Дружный хор стрепетов, цесарок и курочек приветствовал Аврору и жаркий день Данакильской пустыни вступил в свои права... Мы проспали этот день, вскипая в собственном поту на влажных простынях... Проснулись около 2-х часов дня, чтобы пообедать в 3, а в 6 — идти до следующей станции на р. Кассаме, идти всю ночь...

Ночь с 26-го на 27-е января. От Аваша до Тадеча-Мелька, 54 версты. Еще, когда конвой ехал в вагоне третьего класса Курско-Киевской железной дороги и вел разговоры об Абиссинии, в свободные минуты распевая "песни русские живые молодецкие" — в конвое составилась песня, перифраз известной уральской разбойничьей — "За Уралом за рекой"; — песня понравилась офицерам и чиновникам отряда, полюбилась казакам. Роскошный ли голос запевалы, длинного безбородого и безусого уральца Сидорова, слова ли, так подходящие к нашей бродячей боевой жизни, напев ли ее, бодрый и воинственный, но песня стала боевой песней лихого конвоя, стала как бы его полковым маршем. И вот 26-го января мы за этим самым Авашем, мы выступаем, когда низкое солнце спускается за горы и темная ночь готова закрыть бесконечную равнину. И едва только отряд тронулся, как мягкий баритон Сидорова раздался по широкой степи и задушевной нотой разнесся в влажном вечернем воздухе.

За Авашем, за рекой Казаки гуляют
И каленою стрелой
За Аваш пускают.
Гей, гей, ты гуляй! [305]

За Аваш пускают.
Казаки не простаки,
Вольные ребята,
Как по шанкам тумаки.
Все живут богато.
Гей, гей и т. д.

Они ночи мало спят:
В поле разъезжают,
Всё добычу стерегут,
Свищут, не зевают.
Гей, гей и т. д.

Итальянские купцы
Едут с соболями,
Ну-те, братцы, молодцы
Пустим со стрелами.
Гей, гей и т. д.

Всю добычу поделим,
Славно попируем,
Сладко выпьем, поедим,
Все горе забудем.
Гей, гей и т. д.

Наш товарищ — острый нож.
Шашка лиходейка,
Пропадем мы ни за грош,
Жизнь наша копейка.
Гей, гей и т.д.

Наша шайка не мала,
Все мы без паспорта,
Кто нам в руки попадет,
Всех отправим к черту!...
Гей, гей и т. д.

Песня переливается в вечернем воздухе тает в просторе желтой степи. Пыльная мягкая дорога вьется между травы, кое-где покрытой кустами мимоз. После того, как вчера тропическая ночь проучила нас за наше легкомыслие ехать в рубашках — люди одеты в верблюжьи куртки...

На север степь тянется без конца. Далеко на горизонте чуть видны крутые скалы старинного эфиопского города Анкобера.

— "Анкобер", говорит переводчик и показывает [306] на холмы, где чуть видны огни. — "Анкобер — вон старый дворец, вон церковь"...

Кроме утесистых гор ничего не видно...

Слева тянется скалистый горный хребет, когда дорога подходит к нему, галька покрывает песок и идти становится трудно.

Вдали видны высокие горы — это Фонтале, где грузовые мулы будут отдыхать три часа; мы идем мимо.

Солнце спускается ниже и ниже, становится овальным, малиновым и наконец скрывается за прозрачные фиолетовые горы Фонтале. Становится темно. Над головой сверкают семь звезд Ориона, роскошный Южный крест загорается на горизонте, а напротив сверкает Полярная звезда. Под ногами лошади ничего не видно. Пыль, как река волнуется сзади, кусты надвигаются, как привидения, находят близко, близко и снова уходят, оставаясь сзади. На востоке появляется румяная луна. Она не отряхнулась еще от дневного сна своего, не светит, но стыдливая и робкая, окруженная пурпурным ореолом, словно красавица в красном воротнике, смотрит на мир Божий. Она запоздала сегодня на целый час... И вот быстро поднимается она и бледнеет в ночной прохладе. Звезды чуть меркнут, становятся меньше, небо зеленеет книзу и в зените. Предметы дают тени. Еще полчаса и делается опять светло и легко идти.

Выступив в 5 1/2 часов вечера, мы в 9 1/2 подошли к Фонтале. Здесь у подножия крутых скал отдыхал наш караван. Через узкое ущелье, образованное с одной стороны горным обрывом, с другой отвесными скалами мы прошли на следующее плоскогорье. Характер местности несколько изменился, травы стало меньше, зато, то и дело приходилось спускаться по крутым каменным обрывам в узкие балки и потом подыматься снова наверх по крутой каменной лестнице.

Часы тянулись за часами, а мы все шли, шли вперед, [307] то преодолевая песчаную равнину, то карабкаясь no отвесным камням утесистых обрывов.

И вдруг впереди раздались выстрелы, один, другой, третий...

Что случилось? He дикие ли данакили племени Карайу осмелились напасть на усталых слуг?... Я поскакал вперед. Оказалось, громадная львица перебежала дорогу и кинулась в высокую траву к горам; несколько Казаков бросились ее преследовать, дали несколько выстрелов, но зверю удалось скрыться между кустов.

В эту же ночь поручик К-ий видал, льва на дороге, но за темнотой ночи не мог выцелить.

Усталость от ночного движения сильно сказывалась на лошадях, которые еле брели по каменистому грунту. Мы шли подряд уже восьмой час. Я спешил конвой и мы поплелись по пустыне. To и дело попадались крутые балки, каменные ступени были так высоки, что приходилось спускаться на руках. С боков зияла пропасть, черная, мрачная... Часто обрываясь и падая на острые каменья, мы сходили в сухое русло горного потока и снова карабкались наверх. Лошади стонали от боли, ступая усталыми ногами на камни. И таких больших спусков было три, да шесть малых. Около 3-х часов ночи растительность стала богаче, появились раскидистые мимозы, трава исчезла и голый песок лежал кругом, вдали слышался непрерывный шум горного потока Кассама.

В 3 1/2 часа утра, после 11-ти-часового ночного перехода, мы подошли к Кассаму и остановились на песчаном берегу, в роще высоких мимоз.

До рассвета оставалось три часа; наши палатки, шинели, бурки были еще далеко, а между тем было очень холодно и сыро. Казаки принесли сухих ветвей мимозы и развели большой огонь и мы полегли вокруг этого костра вперемежку офицеры и казаки, и в то время, как [308] одна сторона тела жарилась на огне, другая мерзла и сырела в холодном ночном тумане.

Наши вьюки начали приходить лишь в 10-м часу утра. Черные слуги еле тащились, грузовые лошади падали и стонали, одна лошадь из под вьюка была брошена в пути

— "Ну ступай, Ольде-Силяс", слышу голос у костра, "ложись-ка, брат, спать. Ведь экий конец пёхом пропер".

Смотрю кашевар Терешкин укладывает спать черного слугу конвоя. Но кто же принесет ему воду, кто вымоет котлы, вскипятит чай? Да, он сам, Терешкин, незнающий отдыха славный лейб-казачий трубач, золотое сердце, добрейшая душа, терпеливый и выносливый.

Утро; весь лагерь спит. Мулы и лошади пасутся и щиплют желтую травку по берегу широкого Кассама. [309]

А потом купанье на каменьях реки и охота в лесу мимоз. Поручику A-и на этой охоте удалось убить самку куду, громадную безрогую козу, серой масти с поперечными, как у зебры белыми полосами...

Весь день и ночь стоим на берегу Кассама у места, называемого Тадеча-Мелька...

Ночь с 28-го на 29-е января. От Тадеча-Мелька до Минабелла (9 час. 20 мин.), 50 верст. Река Кассам имеет ширину 5 саженей и глубину у Тадеча-Мелька до 2 аршин. Она то течет широким потоком по каменьям, разливается тонким слоем по руслу, а потом упадает невысоким каскадом и образует широкую промоину со свежей зеленоватой водой. Купанье прекрасное. Под вечер Кассам, обрамленный цветущими олеандрами, покрыт купальщиками. Каждому хотелось вымыться перед третьим ночным переходом.

Мы выступили сегодня перед закатом солнца на следующую станцию — Минабелла. От Кассама до Минабелла считается 10 часов пути, т.е. около 60-ти верст. Абиссинцы не имеют понятия ни о времени, ни о протяжении. У них просто нет соответствующей извилины в их мозгу. Если вам говорят "скоро", то это может обозначать и несколько часов, и несколько минут. Материю они до сего времени меряют локтями, а пространство примером, т.е. на вопрос ваш, "сколько осталось до Минабелла?" они говорят — "столько, сколько мы прошли от той горы до этого места". Если вы их попросите определить пространство временем, они крупно ошибутся; о верстах, лье, километрах они не имеют ни малейшего представления...

Итак, нам суждено еще одну ночь мотаться на седле, подаваясь дальше и дальше в глубь Абиссинии.

Поход протрубили в 4 1/2 часа пополудни и в 5, имея солнце на закате, тронулись в путь. В мундирах было нестерпимо жарко, но имея в виду холодную ночь, выступить в рубашках было бы рискованно. Равным [310] образом я отдал приказание отправить бурки и чай на запасных мулах следом за конвоем.

Дорога пошла каменистым подъемом и пошла по пустыне, поросшей кое-где мимозами. Солнце спускалось ниже и ниже, далекие горы утопали в фиолетовом тумане некоторое время догорающий закат освещал кремнистый путь, но вот по пурпуру неба побежали синие тона, дали померкли и исчезли и темная африканская ночь вступила в свои права. Под ногами, по сторонам, впереди ничего не видно. Едешь, доверяясь инстинкту мула, или лошади, едешь, еле различая впереди белый след дороги. Из мрака вырастают темные фигуры людей и вьючных мулов опережаемого каравана, как привидения проносятся они мимо и опять пустыня...

В 8 1/2 часов мы подошли к местности, называемой Чоба, у крутого и тяжелого подъема на гору. Здесь ночевал французский караван и наш 30-ти-верблюдный караван Эфенди Диаба, вышедший 2-го января из Харара и шедший на Эрер. Во мраке ночи видны были освещенные изнутри палатки, стол с шандалами, костры и стадо верблюдов — уголок Европы, затерявшийся в дебрях африканских плоскогорий.

Начинается ужасный подъем. Именно ужасный. Идешь пешком и тянешь за собою подбившуюся лошадь. Громадные камни преграждают путь. Кругом ничего не видно. Натыкаешься коленями на камень, падаешь, ощупываешь место кругом и напарываешь руку на колючки мимозы. Каждый шаг неверен, каждый шаг грозит падением и ушибом. Гора кажется бесконечной. Крупный пот от инстинктивного страха упасть и разбиться катится со лба и падает на подбородок. Полчаса мы карабкаемся на гору, идем минут десять по плато и опять опускаемся и поднимаемся. За спиной, на востоке появляется луна. Сначала она, красная и большая, бессильная рассеять ночную мглу, но вот ее лучи бросили тень, вот стали видны камни и черные кусты и вдруг [311] вся дорога, вся окрестность засверкала под серебристыми лучами.

Идти долго. Мы проходим одно плато за другим. На плато дорога мягкая, черноземная, кругом видны стебли желтой травы, потом каменистый спуск, такой же подъем и опять плато.

Луна поднимается выше и выше, горизонт красен от зарева далекого пожара, звезды мягко мигают на темно-синем небе.

В 2 1/2 часа ночи мы вышли на прекрасную мягкую дорогу, влево виднелись строения старинного абиссинского монастыря, дорога была обсажена невысокими кактусами, за которыми тянулись поля сжатой машиллы и ячменя. Здесь и там показались круглые абиссинские хижины, обнесенные плетнем. Вдали чернелось большое селение Минабелла.

Мы стали на пыльном поле сжатого хлеба и из собранной соломы развели огонь. Положение было самое жалкое: палатки, бурки, чай — опоздали. Оставалось греться у высокого пламени костра, да ожидать рассвета...

Странные люди абиссинцы. Вся деревня видела наш приезд, все слышали о нас и никто не пришел пригласить нас согреться в его доме, переждать холодный туман под теплой кровлей. А. между тем, нельзя сказать, чтобы они совсем не знали гостеприимства. Наш передовой отряд, посланный неделю тому назад в Куни, встретил от правителя этого города, Ато Врили, самый любезный прием. Им была поставлена палатка, постланы лучшие шамы, подан горячий обед. А тут -почти враждебное отношение.

По утру стал стягиваться караван. Из деревень пришли абиссинские женщины и принесли на продажу яйца, кур, инжиру, дабо (черные лепешки из полусырого теста, толщиной пальца полтора, значительно вкуснее кисловатой и необыкновенно грязной инжиры), ячмень [312] и тэллу (род кваса мутно-желтого цвета, противного на вкус).

Начался торг. Необразованность и грубость абиссинцев сказывались на каждом шагу.

— "Что стоит инжира?"

— "Быр " (талер).

—"Дабо?"

— "Быр".

— "Гебс?" (ячмен).

— "Быр".

— "Курица?"

— "Быр".

Все стоит быр. Да иначе и быть не может. Эти люди, живущие всего в 100 верстах от столицы Эфиопии, знают одну монету — быр. Малики принимаются неохотно. Правда, за мелкую монету еще ходит "амульё", — бруски соли, величиной и формой напоминающие точила, наших косарей, можно еще вести торг и на патроны. Всякий норовит воспользоваться случаем прихода "али" и сорвать лишнюю копейку, надуть и обсчитать при рассчете.

После трудных ночных переходов дни проходят медленные, скучные. Спать жарко, но работать, охотиться почти нельзя — все кости ломит, все болит, все требует покоя хотя на несколько часов.

Многие мулы каравана пришли только 29-го к ночи и несчастные владельцы их провели тяжелый день без вещей.

Пятница, 30-го января. От Минабеллы до Годабурка — 22 версты (3 1/2 часа). Солнце встало в 6 часов утра и вместе с солнцем поднялись и мы. Небо затянуто серыми тучами, утро серенькое, теплое. Кругом далекий горизонт желтых полей и синеющие горы. В 7 ? мы уже тронулись по пыльной дороге между высоких зеленых изгородей абиссинских деревень. Мы в Шоа. Кругом обширные плато, то поросшие невысокой мимозой с [313] синевато белыми стволами, то покрытые травой, желтой, погорелой, то засеянные машиллой, или гебсом (ячменем). Одно плато кончается, начинается другое. Крутой каменистый, трудно проходимый подъем а за ним широкая терраса, по которой вьется пыльная черноземная дорога. Здесь и там зелеными оазисами темнеют деревни. Крестьянская рабочая жизнь кипит кругом. Там на желтом от соломы склоне, по ячменю крутятся друг возле друга две пары тучных волов. Зерно выдавливается из под их ног, они ходят без при-вязи, слушаясь лишь голоса хозяина и молотят хлеб под твердыми копытами. Там зерно кидают вверх и дуновением ветра относит пыль и шелуху. У абиссинцев нет ни ветряных, ни водяных мельниц: они растирают зерно в ручную, между двумя камнями. Иногда отдельно от деревень стоит большая круглая хижина, на конической крыше которой укреплены несколько страусовых яиц — это абиссинская церковь. Абиссинец — воин не знает никаких украшений. Вся жизнь его походы, усмирения, покорения. Благодаря выдающимся качествам абиссинского пехотинца, эти войны до сего времени были удачны и это много повредило просвещению Абиссинии. У большинства, я не говорю про передовых абиссинских людей, взгляд на европейца такой же, как на галласа, данакиля, тигрийца. В своем пробковом шлеме, ботинках, гетрах, неспособный взбегать на высокие горы, он не заслуживает уважения абиссинского солдата, притом он так напоминает ненавистного трусливого "итали", что на коленях просил пощады после Адуи, что бежал от грозных криков "айгуме"! Итальянцы оказали плохую услугу цивилизации страны и европейцам своим неудачным вторжением. Все европейское теперь подвержено критике и пользу телефонов, дорог, хорошей обработки земли видят только такие люди, как негус, да некоторые из расов.

Абиссинец не желает работать — он предпочитает [314] жить плодами своих побед. Вот почему бедны эти церкви, затерянные среди полей, вот почему нет здесь ни банановых, ни кофейных плантаций...

А жаль. Этот чернозем должен родить чудные злаки, это палящее солнце создано для того, чтобы здесь зрели золотистые бананы, наливались яблоки и груши.

В 10 3/4 часов утра по крутому, усеянному глыбами камня, склону, мы прошли на берег узенькой горной речки, где и стали биваком. Вечером к начальнику миссии приехал правитель Бальчи Ато Павлос.

Ато Павлос невысокий, кругленький человек с жиденькой черной бородой, курчавыми волосами, большими выразительными глазами и первый из абиссинцев, которого я вижу с испорченными зубами. В 1896 году он был с расом Маконеном в Италии и несколько отшлифовался. Одет он во все белое, на нем такая же шама, как была и на фитаурари Асфао, тонкая, полупрозрачная. Он довольно хитро смеется и задумчиво смотрит куда-то вдаль, пока переводчик передает разговор.

Начальник миссии высказал ему свое неудовольствие по поводу дерзкого поведения купцов.

— "Что делать!" мягко улыбаясь и как бы глазами прося прощения за купцов, сказал Ато Павлос.

— "Здесь, у вас люди из Годжама, из Тигре, самые скверные люди, совсем незнакомые с цивилизацией. Я уверен, что те, которые родом из Габеша (Абиссинии), не доставляли беспокойства послу Царя Московского".

И при этом тонкая улыбка при слове "цивилизация", легкое подчеркивание в себе человека, бывавшего в Европе.

При нем курьер Менелика принес письмо на имя начальника миссии и письмо негуса купцам. Письма написаны на белой бумаге, тонкой, почтовой, с печатью абиссинского императора вверху, посредине. В письме [315] начальнику миссии император еще раз высказывает свое нетерпение увидеть Московского посла.

Письмо купцам весьма грозное. Чтение его производит сильное впечатление на всех наших крикливых возниц... "Если вы не будете исполнять повелений друга моего, посла Москова, если вы его не повезете так, как он хочет, то я вас!"...

Последнее выражение заставило купцов растерянно переглянуться и стать на колени. Дело в том, что люди, которым негус сказал "я вас!" считаются вне закона; за малейшую провинность их можно арестовать, посадить в тюрьму и даже казнить. "Я вас!" или выразительный знак пальцем по шее, ставят человека в крайнюю опасность для жизни.

Ато Павлос, по прочтении писем, становится еще любезнее, он обещает устроить наш 30-ти — верблюдный караван на мулов и просит начальника миссии не беспокоиться ни о чем, но все доверить ему. Он уезжает затемно. Впереди идет слуга с фонарем, сзади на муле едет Ато Павлос. Они черной тенью проходят мимо нас и исчезают на крутом горном склоне.

После отъезда его становится как-то спокойнее, этот маленький сановник внушил к себе доверие, мы не боимся за наш груз, за громоздкие ящики с Царскими подарками, которые нужно перевалить через Менджар.

31-е января, суббота. От Гадабурка до Шонкора четыре часа пути — 18 верст. Наш путь сегодня — крутой подъем по скалистой горе, каменная тропинка, вьющаяся по узкому карнизу над отвесною плоскостью. Мы поднимаемся на 7500 футов над уровнем моря. Назади видны громадные желтые плато Иту, горы, за которыми бежит широкий Кассам, темные перелески мимоз, деревушки, тонущие в зелени молочайных растений. Прямо внизу узкий ручей Гадабурка с его каскадами, бассейнами, будто нарочно выдолбленными в сплошном горном массиве, а под ногами громадные каменья, громоздящиеся один [316] на другой в беспорядке, преграждающие путь, ломающие копыта лошадям и мулам. Мы все идем пешком, перебираясь с камня на камень, спотыкаясь, едва не падая и тянем за собой несчастных лошадей. Целый час длится этот подъем, наконец, еще несколько ступеней и мы на песчаной ровной площадке — мы на Менджаре...

К Аддис-Абебе.

Общий характер Абиссинии. — Перегрузка каравана. — Церковь в Бальчи. — В гостях у тысяченачальиика. — Ранжировка конвоя, — Неудачная охота. — У стен Аддис-Абебы.

Вся современная Абиссиния состоит из ряда горных плато, подымающихся одно над другим террасами. Только Харарский округ являет собою ряд скалистых горных цепей, покрытых дремучим девственным лесом и нагроможденных хаотически по всем направлениям. За Харарским округом, да за лесным Черчером идет пологий спуск к Авашу, перерезанный кое-где глубокими балками с отвесными берегами — это Данакильская степь. В глубокой котловине, шумя, ворча и пенясь бежит дикий Аваил, за ним опять степь, идущая постепенно вверх — это вторая терраса за Хараром. На краю ее широкий Кассам переливается с камня на камень, а за ней скалистый подъем, равнина с глубокими балками, с хребтами горных массивов, громоздящимися там и тут по выгорелой степи. На полпути до Менджара еще подъем, новая терраса и, наконец, крутые отвесные стены у Бальчи за Гадабуркой. По мере удаления от богатых высокими травами, роскошной растительностью, хребтов Харара, полей Черчера, травы становятся ниже и ниже, роскошные бананы, кокосы, лианы, померанцы, лавры и смоковницы сменяются жалкой и чахлой мимозой с длинными белыми иглами вместо листьев... На Менджареи тех нет. Широкая, бесконечная степь, море низенькой жалкой чахлой травки, ряд округлых холмов, неглубоких балок с шумящими по ним ручьями, словом, наша степная Русь — лежит куда только глаз хватает. Черная пыльная дорожка, кривые столбы телефона уходят в горизонт, ныряют по холмам и снова выходят. Там и сям, по [318] вершинам видны зеленые изгороди и круглые конические крыши абиссинских хижин. И так до самой столицы Габеша — Антото.

На краю Менджара, у самого обрыва вниз, лежит селение Бальчи. Десятков пят круглых домов, сбившись по шести-семи под одну общую ограду, расположились в беспорядке вправо и влево от большой дороги.

Здесь у самой дороги большой двор абиссинской таможни. Посреди двора сарай, составленный из трех хижин, сплетенных вместе и облепленных глиной — склад всевозможных вещей. У стены штук триста верблюжьих седел положены рядами, подле двух — колесная железная повозка, единственная во всей Абиссинии — имущество m-sieur Лагарда, официального представителя Франции при дворе негуса.

Здесь сгружали под наблюдением Ато Павлоса свой груз наши данакили и здесь же шло формирование нового каравана.

В Бальчи есть старинный монастырь. Он лежит шагах в ста к северу от дороги. Мы попросили разрешения осмотреть его; абиссинцы охотно исполнили нашу просьбу. Через плетневую калитку прошли мы в ограду, где в маленькой роще устроено абиссинское кладбище. Над могилами на трех—четырех жердях положены плетневые щиты. Иные могилы обозначены лишь молодым отростком молочая, или кустом. Никто не знает имен этих черных покойников, они умерли и земля поглотила их навсегда. Посредине стоит круглая церковь. Большой коридор образован с внешней стороны стеной из камыша, неплотно сбитого, а с внутренней стеной из глинобитного сырцового кирпича, черного цвета с четырьмя грубыми кипарисными дверями и несколькими маленькими окошечками, прикрытым ставнями.

Внутри квадратный с закругленными углами алтарь, весь расписанный иконами al fresco. Как и в Хараре, так и здесь все контуры обведены черной краской и [319] иконы лепятся одна возле другой, отделенные узенькими рамочками, разрисованными бледно-зелеными листочками. Иконы-картины большие и маленькие, продолговатые вдоль, продолговатые вверх, квадратные, изображают сцены из евангелия, ветхого завета, жития святых и позднейшей истории Абиссинии.

Вот Успение Божьей Матери: Богоматерь с белым лицом кладется в гроб, закрытый пеленой, кругом на желтом ярком фоне, лиловые лица апостолов, с большими миндалевидными глазами; вот Мария помазывает ноги Христа драгоценным миром, а сзади апостолы повернули свои лица с черными остроконечными бородками и оживленно "осуждают" Марию; вот Христос идет по зеленой воде, по которой плывут громадные белые рыбы, а апостол Петр пытается сойти на воду и не может. Громадный воин на вороном коне, взвившемся на дыбы, копьем поражает длинноносого и красного бородатого Юлиана Отступника и тут же рядом Христос и два разбойника распяты на крестах и воин в португальской куртке копьем поражает Христа под ребро. Вот два черных человека с лицами en face, a ногами в профиль, нарисованными одна за другой, черной пилой пилят череп Георгию Победоносцу, пила дошла уже до носа и желтым треугольником врезалась в лицо Святого, а грушевидные капли крови текут по его одежде; далее ему киркой обтесывают лицо, кладут в котел и, как сказал мне сопровождавший нас тысяченачальник, "приготовляют из него тэчь". Над рядом квадратных картинок, изображающих мучения "Георгиса", сам Георгий на белом коне копьем убивает двухголового льва с двумя змеями вместо хвостов. Рядом с Богоматерью абиссинской работы, приклеена прямо на икону маленькая олеография французской работы, изображающая печальную Божию Матерь с прекрасным лицом и опущенными глазами. И так странно видеть это красивое женское лицо среди розовато-лиловых ликов [320] других икон. Внизу громадный черный черт с хвостом и когтистыми крыльями протягивает страшные лапы кверху, над ним страшный суд и, что удивительно — все праведники белолицые, а грешники — чернокожие — странное для абиссинцев унижение паче гордости, впрочем, скоро объяснившееся тем, что абиссинцы себя не считают за чернокожих! Пониже икон — картины: возвращение Менелика с похода. По желтым пескам пустыни под двумя зонтиками едет Менелик, сзади него царица Таиту. Отряд кавалерии скачет с поднятыми вверх копьями, кругом идет пехота с ружьями Гра на плечах. В углу два квадратика: слон, пронзенный копьем, и лев, пробитый насквозь двумя копьями — охотничьи подвиги негуса. В каждой из четырех стен есть особые врата, высокие двустворчатые двери, сделанные каждая створка из одной громадной доски, безобразно обтесанной и неровно опиленной, — абиссинцы не умеют работать из дерева. Подле ворот лежат конические барабаны, употребляемые при богослужении, и бряцала, в виде жестяных щипцов, в которых свободно бегают несколько маленьких жестянок, звуком напоминающих звяканье цепей нашего кадила...

В церковь нас провожал тысяченачальник. Узнав, что московские гости осматривают храм, пришел старик-священник с сухим бритым лицом и коротко остриженными волосами, сильно смахивавший на католического патера. Слабым голосом, напоминающим возгласы старичков-священников наших церквей, он произнес нам благословение, которое мы выслушали с непокрытыми головами, и потом вышли за ограду.

Тысяченачальник пригласил нас завтракать. Дом его находится во дворе таможни и состоит из круга, образованного земляной стеной, в круг вписан квадрат. Оставшиеся сегменты образуют двое сеней, спальню и кухню — квадрат — столовая, приемная, гостиная — все что угодно. На стенах несколько карабинов Гра, ружье [321] Гра-Кропачек с подствольным магазином, копья, серебряный щит, пожалованный расом Маконеном за храбрость, наборная уздечка и две картинки с конфетных коробок французского производства. Нас усадили на возвышение, покрытое коврами, немолодая женщина, в грязной, длинной рубахе, подпоясанной веревкой, поставила перед нами довольно изящно сработанный столик, сплетенный из гладкой соломы. На него поместили круглую корзинку с тягучими блинами инжиры, подали четыре стеклянных стакана, в которые сейчас же налили мутный тэчь, а грязный слуга, абиссинец, руками принес разогретую провяленную баранину с кусками прозрачного, как янтарь, желтого сала. Двое совершенно голых мальчика, лет двух-трех, стояли, выпучив безобразные, животы и таращили на нас черные глаза с коричневыми белками. В двери смотрели любопытные ашкеры. Хозяин притворил эти двери, сделанные из тонких камышинок, прикрытых грубо-обделанной бычачьей кожей. В хижине стало темно. Голые дети, грязная шама хозяйки, два-три клиента, со стоическим хладнокровием смотревшие на московских геразмачей, пьяный аромат тэча, кислая инжира и вонючая баранина — все это не могло возбудить особенного аппетита, но мы, поручики К-ий, А-и, я и классный фельдшер С-н из приличия ели руками жесткую отвратительную баранину, мокали ее в красный перец и закусывали сырой инжирой, запивая все это пресным и пряным тэчем.

— "Бузу малькам", говорит кто-либо из нас, обращаясь к хозяину, — "черт знает какую пакость едим", добавляет тут же по-русски, хозяин приветливо улыбается и кланяется в пояс. По лицу его расплывается довольная улыбка. Около часу сидим мы у тысяченачальника. Тем временем Ато Павлос считает и сдает ящики новым караванщикам.

Из Бальчи мы проехали в Шонкора, где стали биваком на берегу ручья, протекающего в неглубокой [322] балке. Бивак был без дров. За дровами надо было посылать за 15 верст. Разогревали воду для чая на соломе, траве и кизеках...

1-е февраля. Воскресенье. Дневка в Шонкора. Начальник миссии решил 1-е февраля простоять на дневке, чтобы дать время подтянуться новому каравану, сформированному Ато Павлосом в Бальчи.

Офицеры разошлись на охоту и вскоре две желтые антилопы, трофеи поручика Д-ва, украшали нашу кухню. Доктора принимали больных, я занялся ранжировкой своего конвоя и подбором его по мастям. У меня теперь было: пять лейб-казаков, в их числе один трубач, пять атаманцев (один сопровождал караван доктора Щ-ва), в их числе один трубач, два уральца (один при караване доктора Щ-ва) и четыре артиллериста. Лошади у меня оказались следующих мастей: шесть серых, одна рыжая, три гнедых, две вороных, и четыре караковых — вот и подбирай как знаешь! Люди в разноцветных мундирах; лейб-казаки в красных, атаманцы в голубых, уральцы в малиновых и артиллеристы в черных...

Решаю в Аддис-Абебу въезжать в колонне по четыре. Впереди — два трубача на белых лошадях, за ними четыре лейб-казака на серых, четыре атаманца на рыжей и гнедых, два уральца на вороных и четыре артиллериста на караковых. При указании полковника А-ва подбор довольно удачен, тень выходит, но лошади абиссинские, а это, я думаю, не требует комментарий. Немного поводил конвой в шеренге, подранжировал его, потом лошадей пустил пастись в табуне, а людей занял гимнастикой, чехардой, борьбой на стенку и бегом в запуски с переправой через речку. После этого переклеймили мулов, наложив им с левой стороны под гриву букву Р, пересмотрели мундиры, амуницию, выстирали палатку; подбрили сзади по казачьи волосы, глядишь, а уже солнышко спускается за крыши [323] абиссинской деревни — близка безлунная ночь, время пригонять табун, чистить и мыть животных, задавать корм.

День дневки прошел за работой незаметно, наступила ночь. Завтра с утра опять пойдем через эти холмы, желтеющие сухой травой.

2-е февраля. Понедельник, от Шонкора до Чофа-Денса; 3 ? часа, 19 верст. Мягкая черноземная дорога бежит между полей с сухой травой, опускается в балки, снова подымается и мы углубляемся в Абиссинию. Вправо и влево по холмам видны галласские деревни. Местами поля покрыты зрелой сухой пшеницей и ячменем.

— "Ваше высокоблагородие", восклицает восхищенно толстяк Недодаев, — "да никак взаправдашняя пшеница!" он бежит в поле и рвет пучок колосьев — "пшеница и есть!" "Ну, значит, на масляной блины будут. И пшеница! Только низковата".

Поля обработаны плохо. Целина чуть тронута маленькими плугами, а кругом сухая трава, растущая пучками между мелких черных камней. На пути переправляемся через три речки. На третьей прекрасное место для бивака. Большие смоковницы и мимозы растут по луговому берегу, дальше подъем, сажени на две, еще версты две по полям и четвертый звенящий ручей, на берегу которого растет громадная смоковница. Здесь было место нашего бивака. Топлива опять не было. Галласские женщины принесли в одних и тех же корзинах лепешки кизека и дабо; но на походе это все равно — Абиссиния отучает от брезгливости.

В одиннадцать часов утра наши палатки поставлены, мулы и лошади пущены в табун, лагерная жизнь входит в свое обычное течение.

Около двух часов дня я лежу на своей жесткой койке и читаю газету от 2б-го декабря. Вдруг в палатку мою таинственно просовывается черная голова. [324]

— "Гэта!" тихо говорит незнакомый мне абиссинец, — "дуккуля алле". (Господин есть газели).

Я вскакиваю с — постели и бросаю газету.

— "Уадет?" (где)

— "Безик". "Мольто". (Здесь, много).

Я одеваю фуражку, хватаю трехлинейку и выхожу. Мы идем, т.е. идет только абиссинец — легкой свободной походкой, я бегу за ним, скользя по сухой траве, путаясь в стеблях. Мы проходим берегом реки, прыгаем через глинистые болота, переходим через реку и попадаем на равнину, кое-где покрытую мимозами.

— "Базик-арат " (здесь четыре), говорит абиссинец.

Но газели успели давно скрыться. Напрасно мой проводник вытягивает шею и таинственно говорит; "базик-мольто", их нет ни под мимозами, ни в густой траве. Мы спускаемся к берегу и идем вдоль по реке. Газелей нет. Но я уже не жалею потерянного времени. Болотистый ручей, поросший густыми и высокими камышами переходит в горный поток, с шумом несущийся по каменистому руслу. Дойдя до отвесной вылощенной скалы ручей падает с саженной вышины прозрачным каскадом, рассыпается в бездну брызг, словно расплавленное серебро, летящих во все стороны. А внизу глубокий бассейн, полный зеленоватой влаги, прозрачной и холодной. Какие то неведомые рыбы ходят по дну, серая цапля, с длинной шеей стоит в траве, кусты нависли перистыми ветвями над водой, уголок полон зеленой тени, влажной прохлады, шумящей тайны. Я сел на берегу и долго любовался на каскад и иные каскады, каскады исскуственные, каскады далекого Петергофского Монплезира вспоминались мне.

Я пришел с охоты с пустыми руками. Поручик Д-ов убил газель, доктор Б-н и поручик А-и принесли много пернатой дичи. [325]

Послезавтра мы становимся в виду дворца негуса у Шола. Наш лагерь, как на ладони будет виден из окон императорского дома. Я произвел осмотр обмундированию конвоя. Да, четырехмесячный поход сильно потрепал нашу казенную справу. Сапоги хоть выбрось. От жары кожа потрескалась, третьи подметки отстали, каблуки сносились! Никакая вакса их не выручит. Рейтузы выгорели и стали почти белыми, рубашки протерлись от ремней амуниции до дыр, белые каски загрязнились, фуражки смялись, козырьки потрескались... Нет! в таком виде абиссинский негус не увидит представителей русской гвардии, это почтенный боевой вид, но это не истинный вид щеголя гвардейца. Предписываю завтра же вынуть из сундуков новые рубашки, сапоги, шаровары и фуражки, а эти сдать в сундуки впредь до возвращения. Выдал ваксу, помаду для чистки меди и завтра же начнем приводить себя в столичный вид.

Близость окончания далекого похода привела всех в веселое, радостное настроение, омрачившееся болезнью полковника А-ва. С ним повторились пароксизмы давнишней кушкинской лихорадки. Последние переходы полковник А-ов едва ехал, делая частые привалы и подолгу отдыхая где-либо у дороги на голой земле. Здоровье его третьего дня было очень плохо, только теперь ему стало несколько легче.

3-го февраля. Вторник. От Чофа-Денса до Акаке. 5 1/2 часов 30 верст. Утро пасмурное, холодное. Все небо покрыто серыми тучами, ветер шумит в горах. Около семи часов тучи стали разрываться, сквозь дымку их показалось лазурное небо, блеснуло на минуту робкое солнце, не жгучее африканское, а несмелое тихое, чисто петербургское солнце, блеснуло и скрылось, словно застыдилось, словно устало оно три месяца подряд палить наши лица.

Мы идем под этим пасмурным небом по полям, [326] по чернозему, кое-где распаханному первобытным абиссинским плугом, состоящим из большого гвоздя, прикрепленного к дышлу с парным ярмом, в которое впряжены горбатые быки. Мы идем пять с половиной часов. В конце перехода переводчик и наши слуги приходят в заметное оживление.

— "Аддис-Абеба! Аддис-Абеба!" говорят они, указывая вдаль.

Но прозрачная даль пуста. Две большие горы соединены друг с другом невысоким хребтом. На горы легли какие то темные пятна — то — тени ли это разрозненных облаков, кидаемые высоким солнцем, уже торжествующим свою победу над тучами, или это дремучие леса, или погорелые луга, или кучи хижин — разобрать нельзя. Мы на высоте 7,700 футов, редкий воздух дрожит и трепещет, дали исчезли, все ясно, но Аддис-Абебы не видно.

— "Вон! между гор " — говорит переводчик, "темное пятно — это и есть Антото".

Но черных пятен много. Жадный взор ищет по горам и холмам высоких колоколен, церквей, белых дворцов, причудливых зданий столицы эфиопского царства. Темные пятна ничего не говорят, да и кругом не слышно, не чувствуется биение пульса столицы, дорога, поля так же пустынны, деревни так же разбросаны и бедны... "Новый цветок " (Аддис-Абеба — в переводе — новый цветок) не благоухает, не дает знать о себе, даже и на три часа расстояния.

А между тем гонцы приносят известия что сам Менелик в подзорную трубу следит за шествием российского посольства, что в часе от Аддис-Абебы на поле у Шола разбиты уже четыре палатки для его членов, что все Антото волнуется в ожидании торжественного в езда.

Около часа пополудни, перейдя две довольно глубокие [327] реки мы останавливаемся у Акаке, на обрывистом берегу широкого ручья.

До завтра, — завтра в трех верстах от Аддис-Абебы уже начнется праздник торжественной встречи.

4-е января, среда. От Акаке до Шола. 12 верст — 2 часа. Мы перенесли свой лагерь еще ближе к Антото, перенесли с тою целью, чтобы завтра сократить до пределов возможного движение в парадной форме, по церемониалу, в столицу эфиопской империи. Наш бивак разбит на ровном поле желтой травы с безукоризненной правильностью. Коновязь, за ее срединой палатка конвоя, далее линия офицерских палаток, за ней столовая и кухня. Палатки начальника миссии поставлены впереди и сбоку и перед его приемной парные часовые заняли пост.

Хлопотливый день. Почистили и помыли коней, начистили ремни, наборы, пригнали амуницию, проверили холостые патроны и нет, — нет да и ходили на пригорок посмотреть на Антото.

На склонах холмов видны были кучки темных круглых хижин, разбросанные здесь и там; красная крыша дворца, две три белых постройки выделялись между ними. Ни улиц, ни кварталов, ни стен, ни капитальных построек, — столица солдатского народа не блистала городским видом...

В 4 часа к начальнику миссии приехал m-sieur Ильг. Швейцарец родом, он более двадцати лет провел в Абиссинии при дворе негуса и занял при нем роль министра иностранных дел и верховного церемониймейстера. Это статный бородатый немец, лет 45-ти, и, надо полагать, хитрый и лукавый царедворец.

Он приехал, чтобы договориться о церемониале завтрашнего въезда. Было решено, что движение с бивака начнется в 8 часов утра, когда к лагерю прибудет отряд войск, m-sieur Ильг и начальник гвардии императрицы, которые проводят жену начальника миссии в предназначенную ей палатку; затем, через полчаса, [328] дедьязмач Иосиф в месте с г. Ильгом прибудут вновь в лагерь, чтобы проводить русского посла во дворец негуса. Официальная встреча должна была произойти верстах в двух от города за рекой. При въезде по просьбе начальника миссии абиссинские войска не должны были мешаться с нашим конвоем и членами миссии, дабы более оттенить европейцев. В виду общего утомления походом первая аудиенция не должна была долго длиться.

В 5 часов пополудни m-sieur Ильг удалился.

Тихий вечер наступил. Последний вечер на биваке, последний вечер в наскоро разбитой палатке. Пурпурный закат золотил далекие горы и на фоне их виднелись скромные хижины аддис-абебских жителей. Ни звука, ни шороха. Не залают собаки, не перекликаются протяжно сторожа, не видно огней большого города, не слышно шума голосов. Тихо все. Не верится, что это цель нашего путешествия: не верится, что завтра мы увидим героя-властителя могущественнейшей африканской державы, что завтра приподнимется занавес и мы будем очевидцами роскошнейшей феерии, что завтра мы вступим в таинственное Антото, станем участниками такой жизни, которую вели, вероятно, наши предки тысячу лет тому назад... Завтра...

Приготовление к выезду. — Конвой жены начальника миссии. — Войска негуса в парадной форме. — Приемный зал дворца Меиелика. — Передача письма. — Наш лагерь. — "Дурго" от негуса.

Ранним утром, 5-го февраля, все в русском стане оживилось. Спешно грузили последние вещи на мулов и отправляли их из лагеря, валили палатки, чистили лошадей: готовились к парадному в езду. В 7 часов утра Икэ приняло необычный праздничный вид. Пестрые мундиры конвоя; щегольская форма офицеров гвардии, эполеты врачей: — так странно было видеть все это на беспредельном поле желтой травы, обрамленном далекими голубыми горами.

To и дело слышались восторженные восклицания черных слуг, подававших то ту, то другую принадлежность парадного снаряжения.

— "Ойя-гут!", слышишь в одном конце пискливый голос Габриэса, слуги поручика Д-ва, — "ойя-гут!" говорит и наш молчаливый Уольди.

Все принарядилось. Переводчик Габро Христос сменил свою полуевропейскую одежду на белую шелковую рубашку и белоснежную шаму с красной широкой полосой; слуги тоже оделись в шелковые ткани, поделали повязки на головы, вместо шляп, и приняли праздничный вид.

К 8-ми часам конвой выстроился пестрой линией против палатки начальника миссии. Г. Власов поблагодарил казаков за примерную службу в далеком походе и поздравил с прибытием к столице в Абиссинии.

Погода была, как на заказ. С утра ни облачка, голубое небо светлым куполом покрыло всю [330] окрестность. Желтый холм, отходя отрогом от центра гор скрывал от нас дорогу на Аддис-Абебу.

И вот в 8 ? часов утра, за холмом, где протекал неширокий ручей по каменистому ложу, где стояло два одиноких дерева, раздались жалобные звуки флейт-ампилей, стали слышаны голоса и громадная полоса черных ашкеров вдруг надвинулась из-за возвышенности. Их, этих ашкеров, было более тысячи человек. Они шли широким фронтом, в несколько шеренг, одетые в праздничные белые шамы, с ружьями на плечах. Десятки палок с абиссинскими флагами возвышались над их головами, красные, желтые и зеленые языки мотались в воздухе, на темно-синем небе Африки. Там и сям в этой белой толпе видны были офицеры в боевых плащах лемптах. (Лемпты одеваются поверх шамы, и имеют форму паука или осьминога; это несколько широких лент с узором на конце, мотающихся по плечам и по спине офицера). И каких, каких цветов были эти лемпты! Каких оттенков! Европейская палитра бедна, красками, язык не найдет слов, чтобы описать дикую красоту этих пестрых одеяний. Черные, атласные и рядом ярко-зеленые, малиновые, фиолетовые, розовые, пестрые самого невозможного рисунка, расшитые золотом и серебром. Сзади особо отличившиеся ашкеры несли их щиты, обделанные золотом и серебром. С правого бока висели длинные кривые сабли в сафьяновых ножнах, на плече лежали ружья: — целый лес стволов. И шумя и крича, каждую секунду меняя сочетание пятен, подобно стеклам калейдоскопа, толпа эта надвинулась, окружила, покоем зашла вокруг палатки. Начальник гвардии императрицы в длинном атласном черном плаще, многочисленными складками спадавшее чуть не до земли, выехал вперед на разубранной цветным сафьяном и золотым набором серой лошади и криком отдал приказание. Пестрые лемпты забегали. Длинные трости прогулялись по головам и [331] спинам не успевших подравняться солдат, ампили запели жалкие ноты, без мотива, без склада, и из середины толпы выдвинулся m-sieur Ильг во фраке и за ним начальник гвардии царицы Таиту. Жена начальника миссии, сопровождаемая своей горничной подъехала к ним. Ашкеры, от имени царицы, поднесли ей четыре букетика цветов в зеленых граненых стаканах и подвели роскошно убранного мула.

Смолкшие было флейты снова затянули пискливую музыку, толпа раздалась, раздвинулась, потом снова сомкнулась, причем лемпты образовали еще несколько удивительно пестрых пятен и затем с говором и шумом удалились за холм, уводя с собою и г-жу Власову.

Мы остались ожидать своей очереди.

Прошло томительных полчаса. И вот из-за той же [332] горы показался быстро идущий мул m-sieur Ильга, за ним ехал геразмач Иосиф, придворный переводчик Менелика, а дальше бежало несколько ашкеров. Минута нашего отъезда настала. Начальник миссии сел на своего парадного мула, конвой рысью выскочил вперед и построился no четыре, офицеры стали позади г. Власова и Ильга и мы тронулись.

За холмом, на желтом поле, несколько верст шириною, у дороги на Аддис-Абебу, стояли войска Менелика. Дядя императора рас Убие выехал навстречу послу Московского Государя. Рас Михаил, зять Менелика, в простой одежде, инкогнито, первые сановники города, в парадных одеяниях находились при нем. Впереди всех, группой, окруженные офицерами в лемптах и львиных гривах, с солдатами, с ружьями, с примкнутыми штыками стояли расы. Подле них были музыканты с длинными деревянными и медными трубами, похожими на наши пастушеские, и с маленькими флейтами. Гвардия императора с ружьями, окутанными красным кумачом, отдельной кучкой собралась около раса Убие. А кругом, громадным покоем, шеренг в пять, беспорядочных, невыранжированных, стали солдаты. Море черных голов, лес ружейных стволов, колеблющиеся белые шамы парадно одетого войска, красные полосы на них и пестрые лемпты, особо отличившихся воинов. Там и сям виднелись всадники на лошадях, гремящих наборами, на седлах с вальтрапами из шелка самого причудливого рисунка. Шелк, атлас и бархат; что может быть ярче, чуднее этого материала!? Сколько дикого вкуса в этой пестроте, сколько жизни в этих красках, что кричат и бьют по глазам, но и ласкают в то же время. Не видишь черных лиц, не видишь босых ног, не слышишь говора или шума. Мелькнет фигура с львиной гривой, торчащей на голове, в леопардовой шкуре, грациозно накинутой на плечи поверх блестящей белой, полупрозрачной шамы, с [333] длинной саблей в красных сафьяновых ножнах, мелькнет и исчезнет в толпе шеститысячного войска.

Всадник на большом муле, в голубой атласной накидке, в шелковом шишаке на голове, с золотым щитом на левой руке, выдвинется из рядов и опять затрут его белые шамы, пестрые лемпты...

Говор многих тысяч людей, крики начальников, ржание коней... Мы подъехали к этой толпе... и вдруг засвистали нежные флейты, заныли трубы, будто громадный медный хор начал настраивать свои инструменты. Дедьязмач Убие приблизился к послу и подвел ему парадного мула, подарок негуса. Громадное животное, вороной масти, было поседлано абиссинским седлом, накрытым роскошным суконным, малиновым чепраком, расшитым разноцветными шелками, и сверх чепрака красивой голубой попоной, испещренной мелкими цветочками. Массивный золотой ошейник свешивался от ушей красавца мула. Ашкер взял его и по приказанию г. Власова повел впереди конвоя. Войско раздалось перед нами, передвинулось, перебежало и двумя громадными толпами, вытянувшимися в линии впереди и сзади нас, пошло на город. В середине, между двух линий солдат, идущих в затылок один другому, ехали мы.

Прямо перед конвоем шли музыканты. Трубы завывали, на смену им пищали флейты, и снова выли трубы. Толстогубые трубачи галласы и мальчишки флейтщики старались изо всех сил. А впереди, шумя и сверкая пестрыми пятнами плащей и головных платков, играя на солнце золотым набором сбруй, щитов и копий шли солдаты. Их было тысяч шесть.

Шеренги эти расстраивались, обращались в кучки, когда приходилось перебегать через крутые балки, через каменистые ручьи и снова строились, поощряемые криками начальников, ударами тонких и длинных палок. Войско таяло, разбегаясь при входе в улицу и снова появлялось, едва площадь давала место. Из-за земляных и [334] камышовых заборов на нас смотрели хладнокровные лица: ашкеры сановников, солдатские жены в сероватых рубашках с массой складок у груди и с напуском на пояс, голые дети, дворяне в черных суконных накидках: — ни тени любопытства: — холодная гордость выражалась на их лицах. Мы поднялись на самый высокий холм Аддис-Абебы и в узкие ворота круглой каменной стены въехали во двор дворца негуса...

Представьте себе, что с шумом и свистом взвился занавес Мариинского театра и вы увидали перед собой апофеоз красивого обстановочного балета. На темно-синем небе, картинно окруженный зелеными деревами виднелся круглый дворец негуса. Грубые каменные ступени вели к громадным дверям. На ступенях, в красных чалмах стоял оркестр негуса и управляемый русским капельмейстером, играл "Боже, Царя Храни". У крыльца в богатых костюмах столпились первые сановники абиссинской империи, ближе, в круглом каменном бассейне, чуть бил фонтан.

От входа до дворца, кривой линией стала артиллерия негуса. 70 итальянских горных орудий, 280 артиллеристов в пунцовых чалмах и полосатых вязаных фуфайках Красного Креста, черные барабанщики, сидящие на уступе каменной стены и пестрая толпа офицеров и солдат, залитых ярким экваториальным солнцем...

Нет! никакое электричество не даст такого света, никакой декоратор не напишет такого прозрачного неба, нигде не найдется нескольких сотен богато одетых статистов!

Такие картины можно видеть только там, где яркое солнце играет роль электротехника, где полновластный император собирает толпы актеров, где война дает платье, где мужчина-воин — первое лицо в стране.

И среди этой театрально одетой толпы, солидными, серьезными и величаво красивыми казались наши блестящие [335] гвардейцы, на чудно подобранных конях въезжавшие во двор.

При грохоте барабанов, под торжественные звуки русского гимна слезли мы с лошадей и мулов и вошли во дворец... Новый эффект, эффект бьющий по нервам, эффект, заставляющий задуматься, забыться, отрешиться на мгновение ото всего, что было, что осталось там, назади, в далекой Европе...

Триста лет ухнуло куда-то в бесконечность. Нет Петербурга, нет железных дорог, нет Германии, Франции, с которыми мы заключаем союзы, трактаты, договоры... Есть какие-то отдаленные немцы, с которыми приятно вести умные беседы, которые "зело опытны" во многих делах. Тишайший царь Алексей Михайлович мудро правит Московским государством, то ссорясь, то мирясь с патриархами, устрояя царство. Теперь у него торжественная аудиенция — принимаются почетные послы, прибывшие с немецкой стороны. Бояре и рынды, дети боярские и духовные лица собрались вокруг Московского Царя и слушают мудрые слова Государевы...

Да так должно было быть!... Мы — те немецкие послы, что капля за каплей вносили европейскую цивилизацию в Рус, а царь Менелик, принимающий нас теперь с ласковой улыбкой гостеприимного хозяина, поборник цивилизации, не чуждый европейских обычаев, но поборник мягкий, опасающийся ломки и крутых мер, не Царь ли это государства Московского, лет триста тому назад?

Мы в большом круглом зале дворца. Соломенный высокий потолок подперт многими кипарисными четыреугольными столбами, без живописи, без резьбы. Простые веревки натянуты по всем направлениям. На веревках висят драпировки, но они теперь собраны и зал весь перед нами. Таинственный полумрак разлит по залу» В глубине, в громадной нише квадратный деревянный балдахин с крышей в форме четырехгранной пирамиды, [336] с крестом на верху. Старые шелковые драпировки, шитые золотом подвешены к столбам; трон обложен темно-малиновым бархатом, шитым золотом и негус сидит в нем, закрытый подушками со всех сторон. Видна его груд, увешанная орденами, видна голова, повязанная белым платком и темные руки, положенные на подушки. На груди блестит русский орден Св. Александра Невского. Трон тонет в полумраке глубокой ниши. Там видны ликомакосы (телохранители негуса, мерно колышутся белые и черные конские гривы-опахала, в руках искусных эльфинь-ашкеров. У ног негуса), на ступенях трона, в немом молчании, задумчивые и преданные лежат первейшие его сановники и советники — дядя его, рас Дарги и главный судья Афа-Негус. По левую сторону трона стоит правитель Тигре — рао Микаэль, дедьязмач Убие, начальник императорской гвардии, далее в львиных гривах геразмачи и кеньазмачи, у входа, в цветных пестрых лемптах тысяченачальники и баламбарасы.

Правее трона, в парадной форме стоят члены французской миссии с m-sieur Лагардом, министром резидентом во главе. Ближе к негусу стали геразмач Иосиф и m-sieur Ильг.

На мягких разноцветных коврах, покрывавших весь пол громадного зала, было поставлено золотое кресло для русского посла и стулья для членов миссии.

Все заняли места по старшинству. Конвой вошел с обнаженными шашками и стал против императора.

Смолкли последние шаги, затихли разговоры в толпе придворных.

Российский Императорский посланец вручил кисейный, поверх золотой парчи, конверт с письмом. Императора негусу. Конвой взял на караул, на дворе загрохотали пушки и звуки русского гимна еще раз сквозь стены донеслись в полутемный зал дворца. [337]

Приподнявшись с почтительной, довольной и радостной улыбкой, обеими руками принял негус письмо единоверного ему властелина полу-мира и передал его своему ликомакосу...

Потом представили членов миссии. Император пожал сердечно руку г. Власову и тихо стал с ним разговаривать...

Он справился о здоровье Российского Императора, о здоровье посла и членов миссии, о том, благополучно ли прибыли все? не было ли затруднений в дороге?...

При каждом вопросе ласковая улыбка освещала его лицо, из-под черных губ сверкали белые зубы, и все его широкое, доброе лицо, опушенное черной бородкой, озарялось.

Аудиенция длится полчаса.

Мы уходим из зала, садимся на мулов и, сопровождаемые тысячами войска, идем в наш лагерь. По дороге мы заезжаем в собор Аддис-Абебы, а затем пробираемся через ручей на холм, где воздвигнуты высокие плетневые стены и где разбито четыре больших круглых абиссинских палатки. Это место выбрано для русской миссии самим негусом. Менелик несколько раз приезжал сюда и наблюдал за работами по постройке забора.

Место выбрано прекрасно. Вся Аддис-Абеба, с командующим ею дворцом негуса, как на ладони. Внизу бежит ручей, сзади высокие горы. Чудный вид, прекрасный воздух.

Для устройства лагеря, для забот о русской миссии назначен Азач Гезау, невысокий, чернобородый "большой человек". Он нас проводил на место лагеря, он же явился под вечер во главе бесконечной процессии черных солдат и женщин — он принес дурго от императора — "немножко на первый раз", как сказал он, хитро улыбаясь г. Власову. Это немного было: пять громадных быков, 20 баранов больших и 16 [338] маленьких черных барашков, 300 блинов инжиры и 200 хлебов "фурно" (по форме французская булка, по вкусу пеклеванный хлеб), 13 гомб тэча и 9 гомб масла...

Долго, долго в этот вечер я не мог заснуть. И виделось мне доброе, темное лицо правителя Эфиопской империи, первобытный блеск его двора, слабые проблески зарождающейся новой культуры...

А ночь была тихая, прохладная. Мирно спала разбросанная кучками домов Аддис-Абеба, спало на горе над ней старинное Антото и только наши слуги, купцы и забаньи (часовые) абиссинского караула крикливо переговаривались между собой...