АРТАМОНОВ Л. К.

Пребывание в Горе и обратный путь в Адис-Абебу

По прибытии в Горе мы долго не могли успокоиться и поверить, что наконец все наши невзгоды и лишения окончились. Сильное нервное напряжение разразилось, однако, заболеваниями, но, слава богу, в легкой сравнительно форме; однако переболели мы все. Я опередил корпус прибытием в Горе не меньше как на 10 дней, которыми и воспользовался для отдыха и Приведения в порядок совершенно расстроенного снаряжения. И людей и животных я старался поправить, как только возможно, широко пользуясь возможностью купить им теперь вдоволь пищи, от которой они отвыкли в пути. Здесь впервые мулам мы дали ячмень, и они едва не переболели, жадно на него накинувшись.

Люди отъедались мясом, пшеничными лепешками (енджирой) и каждый день напивались теджем. Я охотно тратил на все это деньги (Только здесь я получил те мои собственные 500 талеров, которые по моей просьбе выслал мне г. Власов из Адис-Абебы еще в апреле месяце 1898 г. Переслать в отряд деньги, так же как и письма, было невозможно.). Первое время, однако, приносили из геби (дворца) дадьязмача ежедневно обильное дурго, но затем надо было покупать пищу, особенно для мулов. Отношение к нам жителей Горе в этот приезд отличалось большой симпатией, ибо они уже слышали от прибывших ранее нас солдат о нашей деятельности в отряде. Теперь постоянно являлись слуги от жен шефов, еще находившихся в пути с дадьязмачем Тасамой, с приветом и дурго, состоявшим обыкновенно из перцового соуса и лепешек (енджиры). Из разговора с фитаурари Бальчей и другими, остававшимися в Горе, выяснилось, что они не имели никаких определенных известий о корпусе до начала ноября месяца. Первые вестники появились в Горе лишь со вступлением авангарда корпуса в страну Гимра; это были три галаса-мародера, убежавшие из корпуса в Горе. Более обстоятельные сведения узнали здесь от 6 кавалеристов, посланных от р. Бако с письмами Тасамы и (нашими), к императору Менелику. Но, как признались теперь многие, через страну Ямбо еще месяца три перед этим прошел в Мотче слух о том, что часть корпуса Тасамы направилась вниз по Джуббе и Собату к Белому Нилу, здесь наткнулась на превосходные силы арабов и была истреблена, причем погибли и европейцы.

Население страны Мотчи сильно взволновалось этим слухом и сразу изменило свое отношение к абиссинцам, причем резидент при негусе Мотчи со своими людьми оказался в очень тяжелом положении: негус круто изменил с ним свое обращение, а жители перестали доставлять по наряду пищу, так что абиссинцы иногда просто голодали. Можно теперь с уверенностью сказать, что если бы слух этот оправдался, то Тасама [148] с остальной частью корпуса не в силах был бы пройти через страну Мотчу, решившую начать враждебные действия против абиссинцев.

За время пребывания в Горе с дадьязмачем мы обменивались любезными письмами, причем я послал ему водки и коньяку из запасов, брошенных мною в Горе в первый приезд. Из разговоров посещавших меня обывателей города и солдат я вынес убеждение, что дадьязмача Тасаму не любят и не уважают, а только боятся. О его жадности, скупости и жестокости говорили много. Однажды ночью ко мне явился ашкер с приветом от заключенного в тюрьме и закованного по ногам и рукам знатного узника — это был двоюродный брат Тасамы, каньязмач Хайле-Мариам, вероятный наследник дадьязмача, так как Тасама детей не имеет. Еще до похода Хайле-Мариам провинился пред грозным дадьязмачем неоказанием ему рабского почтения и несколько фамильярным тоном ответов. Дадьязмач приказал его заковать, но Хайле-Мариам бежал в Леку к дадьязмачу Демесье, который выдал его только по приказу Менелика, так как Тасама обвинил перед императором своего кузена в государственной измене. В первый проезд мой через Леку я познакомился с Хайле-Мариамом, очень красивым, отважным и симпатичным молодым человеком. Теперь этот несчастный, просидев в тяжелых оковах в смрадной тюрьме 8 месяцев, прислал умолять меня вступиться за него перед дадьязмачем Тасамой, который, вероятно, подвергнет его еще и бичеванию жирафом (кнут из бегемотовой кожи). Я обещал сделать что смогу. За два дня до своего вступления в Горе дадьязмач Тасама прислал мне письмо с извещением об этом.

29 ноября в 4 ч. пополуночи звуки негарита возвестили всем подъем для встречи дадьязмача. Мы выехали ему навстречу только часов в 7 утра к окраине города, в который уже вливалась волной грязных, запыленных людей и вьючных животных голова колонны главных сил. Скоро показался и дадьязмач, с которым я поздоровался за руку, оставаясь верхом, а затем поехал рядом. Прежде всего Тасама направился к церкви. Но я остановил его, громко заявив, что у меня есть к нему просьба. Он несколько смутился, но я повторил ему, что у меня есть просьба, лично меня не касающаяся. «Бог помог тебе занять большую страну и границы Эфиопии раздвинуть до Белого Нила. Сам ты вернулся здоровым и бодрым. Прежде чем войдешь в храм возблагодарить создателя за его милость к тебе, прояви и милосердие к несчастным и страждущим твоим подчиненным. Дай сейчас же свободу твоему брату Хайле-Мариаму».

Дадьязмач был поражен неожиданностью просьбы, а окружающие шефы и солдаты замерли в ожидании ответа. Подумав немного, Тасама отвечал, что его брат заключен по повелению императора и без разрешения Менелика он освободить заключенного не может. [149]

«Твой брат провинился не против джанхоя Менелика, а простив тебя за непочтение. В твоей власти его отпустить». Тасама стал жаловаться на горечь обиды, нанесенной Хайле-Мариамом в присутствии подчиненных.

«Но он уже 8 месяцев в тюрьме, закованный, как убийца, железо проело руки и особенно ноги до кости. Этого заключения более чем достаточно за его вину». — «Не могу без разрешения джанхоя освободить». — «Ну хорошо, дай мне при всех слово, что безотлагательно напишешь джанхою Менелику письмо о прощении Хайле-Мариама, а теперь облегчишь его заключение». — «Согласен. Какие оковы снять по твоей просьбе с него?» — «Все!» — «Этого нельзя». — «Сними ножные!» Впечатление на всю толпу моя настойчивая просьба произвела чрезвычайно для нас выгодное.

Затем мы, спешившись у церковной ограды, вошли в церковь и после нескольких минут молчаливой молитвы все вышли за ограду на площадь, где клир священников исполнил торжественное молебствие, заключавшееся в хоровом пении с танцами под звуки негаритов. Меня поразило только отсутствие всякого благоговения в окружающей толпе. Правда, это все большей частью галасы, недавно обращенные в христианство, но дадьязмач и кровные абиссинцы держали себя так же точно: толпа стояла вокруг священников, дадьязмач в шляпе сидел на стуле, мы стояли около него, но для всех это было зрелище, а не молитва. По окончании пения все священники, повергаясь ниц, целовали ноги дадьязмачу. Затем очередной священник (в облачении) поднес для целования крест дадьязмачу, а за ним стали прикладываться шефы, но кто-то из священников закричал: «Пропустите московов».

Толпа расступилась, и мы приложились к кресту. Затем дадьязмач направился в свое геби, пригласив и нас, европейцев. Француз г. Февр, давно уже изменивший свое обращение, старался быть почтительно-услужливым, а дадьязмач не стеснялся третировать его наравне со своими мелкими шефами. Из геби я поторопился уйти, не желая присутствовать на очень продолжительном и всегда утомительном обеде.

Любезность дадьязмача, только теперь окончательно убедившегося письмами и личным докладом фитаурари Бальчи, что я действительно тылык гета, была безгранична.

Г. Февр имел виноватый и сконфуженный вид. Мне оставалось только быть по-прежнему любезным и не изменять своих отношений. Шефы участили свои визиты и заваливали меня дурго, в котором мы теперь уже совершенно не нуждались.

30 ноября я сделал официальный визит дадьязмачу, чтобы поблагодарить за внимание и содействие и организовать свой отъезд. Но Тасама, вернувшись в свою резиденцию, стал принимать тон и манеру, подобающие только Менелику. К величайшему сожалению, у меня денег не было, так как в Горе я [150] застал лишь 500 талеров, высланных мне г. Власовым еще по первому моему письму из Леки (март 1898 г.). Этих денег мне хватило лишь на уплату девяти слугам-галасам, не пожелавшим продолжать дальше путь. Пришлось поэтому ладить с дадьязмачем без денег. Кроме подарков за все время пути я дал еще Тасаме отличный револьвер и единственное оставшееся охотничье ружье-магазинку, а затем несколько мелких вещей. Объяснив ему, что я послал еще 24 ноября [18]98 г. из Горе своего ашкера курьером в Адис-Абебу, я сказал, что не желаю ожидать здесь высылки мне денег и вещей, а потому прошу его подождать уплаты денег за мулов до моего возвращения в Адис-Абебу.

«Мулы не мои, а принадлежат убитым солдатам. Жены и дети их уже стали обращаться с просьбами за деньгами и ждать не хотят». — «Это не моя вина, что мне не выслали денег в Горе. Ты сам хорошо знаешь, что из отряда нельзя было дать знать в Адис-Абебу около 10 месяцев. Все, вероятно, думали. что я убит или пошел с капитаном Маршаном на запад, к морю. Теперь ждать мне денег здесь нельзя. Если вы не верите мне, я прибавлю за ожидание на каждого мула еще по 10 талеров и прошу тебя послать со мною солдат, которым я в Адис-Абебе мог бы передать деньги за мулов и подарки для тех лиц, которых я не успел еще отблагодарить». — «Не знаю, согласятся ли ждать владельцы мулов!» — «Ну тогда ты уплати им, а я выдам тебе расписку в получении денег».

Тасама смутился. Скаредность, жадность и недоверие сказались сразу. «Нет, нет! Я поговорю с владельцами мулов. Им, конечно, выгодно подождать уплаты до Адис-Абебы».

На этом мы и покончили. Я еще раз для поддержания достоинства попросил возможного облегчения участи несчастного Хайле-Мариамае а затем решительно отказался от подарков, предложенных мне дадьязмачем. «Я. не могу взять что-либо в подарок, ибо потом, если скажу джанхою Менелику что-либо в твою пользу, твои недоброжелатели скажут, что ты меня подкупил.

Мне же просто не хотелось поступать так, как другие европейцы, а, напротив, показать этому жадному и скупому властителю, что при всей своей скудной обстановке я ни в чем не нуждаюсь и даром от них ничего брать не хочу. Это произвело должное впечатление. Мы любезно простились, причем Тасама при всех стал восхвалять мою деятельность в отряде, говоря, что он ничего не делал, а вся честь принадлежит мне и пр., что он писал уже об этом джанхою Менелику, а теперь еще напишет расу Дарги.

Примириться с мыслью, что я уже покидаю Горе, он, Тасама, не может, так же как и все его люди, которые нас, русских, сильно полюбили.

Я благодарил и сказал, что, сделав все что мог как [151] христианин и верный слуга своего государя-императора, не могу оставаться в Горе ни одного лишнего дня, а потому хочу ехать завтра же дальше. «Этого быть не может. Вы еще не оправились от тяжкой болезни. Оставайтесь здесь. Пойдем к джанхою Менелику вместе после Рождества Христова». Я наотрез отказался и согласился остаться лишь один день. Когда я вернулся к себе, то застал во дворе раненых и больных, прослышавших о скором отъезде и со слезами теперь просящих лекарств или перевязки.

«Кто же нам теперь будет помогать?» — говорили они. Француз Февр тоже занемог, и довольно сильно. Я тотчас послал справиться о его здоровье, отдал ему весь оставшийся еще запас водки и коньяку и предложил лекарств. Несколько оправившись, г. Февр перед вечером явился лично ко мне благодарить, принес мыла и свечей, в которых я нуждался очень давно. Свечи мы заменили куском полотна, пропитанного воском, но отсутствие мыла было тягостно.

<Видимо, г. Февр старался загладить свое прежнее позорное поведение, а я, конечно, о прошлом не вспоминал. Из разговора с ним я только вывел заключение, что во многих новостях г. Февр был ориентирован раньше меня и что сведения эти он получил через отряд раса Вальде Георгаса. Так как г. Лягард, представитель Франции, сносится непосредственно не только с правителями галасских провинций, но даже с каждым сколько-нибудь влиятельным галасским шефом, то для меня ясно стало, что через отряд раса с депутациями, прибывавшими к Тасаме в июне, июле и октябре, французы, вероятно, получали письма и разные сведения, но от меня все это тщательно скрывалось. На все мои попытки послать письмо из отряда до конца июля по прибытии от Белого Нила и в октябре Тасама отвечал отказом, ссылаясь на невозможность пройти посланцам через страны Масанго и Гимра. Что же касается отряда раса Вальде Георгиса, то через него посылать письма Тасама считал для своего достоинства обидным. Свои сношения с людьми раса французы от Тасамы, однако, не скрывали. Словом, ясно, что и рас Вальде Георгис, как и Тасама, получил щедрую подачку от г. Лягарда.

Г. Февр рассказывал также, что предполагалось по соединении экспедиций Боншана и Маршана организовать управление принильской провинции, губернатором которой намечался капитан Клошедт; предполагалось на Белом Ниле воздвигнуть сильный опорный пункт с гарнизоном из негров и абиссинцев или галасов под командой европейцев. По смерти Клошедта планы эти не оставлялись и предполагалось, что начальником опорного пункта будет кто-либо из офицеров капитана Маршана или г. Февр. Но этот последний намечался также на роль подчиненного дадьязмачу Тасаме начальника правобережной [152] области Белого Нила, а именно страны Ямбо. Предполагалось, что удастся выхлопотать у императора Менелика для г. Февра звание каявязмача или фитаурари, опираясь на пример Леонтьева. Словом, резюмируя полупризнания г. Февра и сопоставляя с ними все рассказы абиссинцев, полагаю, что план французов, организовавших экспедиции к Белому Нилу, заключался в следующем: занять всю долину среднего течения Белого Нила на север до Фашоды, на юг до Ладо, а также долину р. Собата до развалин арабской крепостцы Насра; организовать управление занятой страной, создав сильный опорный пункт на Белом Ниле с гарнизоном из негров племен дияка и ямбо, а также из галасов ближайших областей Абиссинии под командой европейских офицеров.

В распоряжении губернатора принильской страны должны были быть канонерки, идущие с капитанам Маршаном; область в бассейне р. Джуббы, то есть страну Ямбо и Аджуба, поставить под начало и управление француза, выхлопотав для него у Менелика звание фитаурари и фиктивно подчиняя его подкупленному ими дадьязмачу Тасаме. Дальнейшее развитие этого плана зависело бы, конечно, от обстоятельств. Но если бы этот план был приведен в исполнение, то французы предполагали, основавшись «a cheval» на Белом Ниле, действовать против Египта (англичан) через дервишей, с которыми предполагалось завязать дружеские сношения, и подготовить здесь базис для установления прочной связи со своими приморскими владениями (Джибути) через галасские земли, о чем подробно говорится в специальном стратегическом очерке. Таким образом, утверждение французского флага у Насра было делом давно предрешенным. Понятны поэтому «револьты» французов (Поттера и Февра) против движения абиссинского отряда вдоль Собата к Белому Нилу. Эти люди не могли не знать инструкций и задач экспедиции Клошедта и Боншана, и теперь я твердо убежден, что они имели инструкцию от г. Лягарда, а также указания на мой счет, письменно или устно переданные г. Лягардом через моего переводчика. Так же точно есть полное основание думать, что дадьязмач Тасама получил через отряд раса Вальде Георгиса еще в июле месяце письмо от императора Менелика относительно подозрительности действий французов в вопросе о Белом Ниле. Но, припоминая теперь многие мелочи в поведении Тасамы со мною и французами, думаю, что Тасама был посвящен в планы французов более, нежели сам Менелик. Отложение Тасамы и вступление под протекторат Франции, если бы она утвердилась на Белом Ниле, было бы неожиданностью только для Менелика, а не для других заинтересованных в этом вопросе лиц. Представитель Франции в этом отношении действовал чрезвычайно методично и денег не щадил.>

Все наши невзгоды прошли, все уже было за спиной. [153] Никаких враждебных чувств у меня не было к этому французу, единственному представителю неудачной экспедиции Боншана, да ко всему еще больному. Поэтому г. Февр ушел от меня довольный и снабженный всем, что я мог дать в моем положении, и прежде всего лекарствами.

Дадьязмач прислал сказать мне, что вечером 1 декабря или утром 2 декабря перед моим отъездом он лично будет у меня, чтобы поговорить со мною. Я послал сказать ему, что жду его с удовольствием. Мулы мои отдохнули и на хорошем корму поправились. Вместо убывшей прислуга я нанял новых ашкеров. Но вопрос этот не так легко разрешался здесь, как в Адис-Абебе. Оказалось, что во владениях Тасамы рабство признается вполне официально. В числе рабов и рабынь можно было встретить галасов всех областей, покоренных за последние 14 лет, множество жителей Каффы (за последние два года) и негров (шанкаля) всех оттенков. Кроме того, всякий слуга, по обычаю этой страны, не имел права покинуть без разрешения своего господина, который разыскивал и преследовал при содействии самого Тасамы бежавших слуг или солдат, жестоко их наказывал и водворял опять у себя. Таким образом, принимать на службу к себе кого бы то ни было становилось просто опасным. Поэтому я просил дадьязмача Тасаму помочь мне в этом деле распоряжением или просто дать до Адис-Абебы 5-6 из своих многочисленных слуг, которым я, конечно, заплачу, а с ними обратно пришлю деньги за мулов и подарки.

Дадьязмач отвечал, что неволить служить кого-либо у меня он не может, а кто захочет ко мне поступить, тому препятствовать не будет. Солдат своих дать не может, ибо все устали после похода, слугам же не доверяет, ибо могут к нему больше не вернуться. Ответ этот, однако, был удовлетворителен, ибо не запрещалось ко мне наниматься. Охотников было множество, но я требовал рекомендации и разрешения господ. Караван мой был снаряжен и готов 1 декабря [18]98 г. Я ждал визита дадьязмача, но вечером он не пришел. В этот день множество шефов являлось засвидетельствовать свое уважение и, конечно, что-либо выпросить в подарок. Приходилось дарить до рубах включительно. Безусловно порядочным и искренне расположенным к русским оказался только главный священник Абату Габ-ро-Иесус (Иез), которому я подарил часы с будильником, но он тотчас же отдал их в церковь. Из шефов наиболее расположением ко мне до конца остался лишь фитаурари Руфи, правитель области Буно, а также фитаурари Бураю, бывший галасский царек области Саийо, сосед и враг дадьязмача Джоти. Бураю получил звание фитаурари от Менелика, который под предлогом воспитания держал при дворе старшего сына (14 лет) заложником, а самого Бураю подчинил контролю дадьязмача Тасамы. Эти люди проникнулись уважением к России и относились ко мне действительно дружески. [154]

Огромное большинство других шефов только теперь стало выражать свое особое, как начальнику, почтение, иногда целуя руки и полу платья, а в частности, стараясь выпросить что-либо в подарок. Искренне дружески относилась к нам, однако, масса простых солдат и слуг, так как за время экспедиции не менее 1200 больных и раненых нашло у нас медицинскую помощь в самые трудные минуты жизни отряда. Вот эти люди действительно выражали скорбь и неподдельно печалились ввиду нашего скорого отъезда.

Утром рано 2 декабря явился ко мне азадж Дубаля и от имени Тасамы привел верхового мула с седлом, а для казаков две верховые лошади. Я стал отказываться, но азадж со слезами просил принять этот подарок, иначе дадьязмач его накажет за то, что он не сумел исполнить этого поручения.

«Как же вы уедете от нас без всякого подарка? Ведь это худшая слава для дадьязмача. Все знают, сколько вы сделали для наших больных и раненых! Дадьязмач хочет вам только помочь в дороге и просит непременно принять этих животных».

Кроме того, азадж развернул три плохонькие шкуры пантер. Скаредность абиссинца сказалась во всех этих дарах. Мул и лошади были весьма посредственны, а седло старое, починенное и лишь с новой красной покрышкой. Но явилось с этим подарком не менее 20 человек прислуги, которая ожидала крупной подачки. Ссориться под конец не хотелось, поэтому я принял подарок, но тотчас же отдал свое последнее охотничье ружье азаджу для передачи Тасаме. Словом, смело могу сказать, что дадьязмачу и вообще абиссинцам мы в общем за всю экспедицию дали втрое больше, нежели они нам, и ничем не пользовались даром. Прощаясь, азадж сказал, что дадьязмач и все шефы будут провожать меня до границы города Горе. Прождав около 1 часа визита Тасамы, я приказал вьючить и выступить. Сам же зашел к больному г. Февру, видимо очень тронутому моим вниманием. Он сообщил мне, что решил ожидать дадьязмача Тасаму и только вместе с ним вернется в Адис-Абебу.

«Мне приказано безотлучно находиться при дадьязмаче, и я оставить его не могу».

Из разговора с ним я понял, что у него с Тасамой установились очень дружеские отношения, благодаря, по-видимому, различного рода подаркам, поднесенным из оставшегося еще запаса вещей экспедиции Боншана. Он и мне предложил несколько руло к моему фотографическому аппарату, но, к несчастью, они оказались непригодными.

Простились мы дружески, и я оказал ему, что забыл совсем его поведение в прежнем, а вижу в нем лишь француза, много выстрадавшего за двухлетнее пребывание в этой стране. Он был очень тронут и провожал меня пешком, идя у стремени мула и всячески оказывая внимание мне, как полковнику. Мои [155] мулы ушли вперед. Так как дадьязмач визита мне не отдал, то я решил ехать прямо, не заходя больше в геби, где меня ожидал Тасама в блестящей обстановке, окруженный своими шефами.

Я сказал Февру, что считаю унизительным являться на подобную прощальную аудиенцию к дадьязмачу, ибо ничем не считаю свое положение русского полковника Генерального штамба ниже абиссинского дадьязмача, особенно когда он не соблюдает вежливости и принимает в сношениях с европейцами тон, Терпимый разве лишь во дворце императора Эфиопии. К Тасаме я послал лишь переводчика с прощальным приветом, а за тем, еще раз дружески простившись с г. Февром, направился мимо геби к выходу из города. Меня провожала толпа солдат и жителей, особенно бывших пациентов, к великой моей радости в огромном большинстве уже совершенно оправившихся. Скоро нас нагнали шефы, посланцы ют дадьязмача, с выражением величайшего сожаления Тасамы, желавшего со мною проститься, а теперь посылающего мне пожелания счастливого пути. Старшему из шефов я передал, что ждал Тасаму вчера вечером и сегодня, но дадьязмач ко мне не прибыл, поэтому я счел, что мы уже простились. Если он не приехал ко мне, значит, очень занят, а беспокоить его своим визитом в таком случая я счел излишним. С тем шефы и вернулись назад, а мы, провожаемые действительно расположенными к нам людьми, достигли пределов города, простились с ними дружески и скоро догнали свой караван..

Нас сопровождал до первого ночлега начальник этой области. Вечером в лагере разыгралась сцена вымогательства, крайне типичная в этих краях. К моей ставке нахально подошли три абиссинца и стали кричать, что я увел их слуг. Я позвал переводчика и шефов, меня сопровождавших. Оказалось, что слуги, на которых они указывали, действительно раньше были у них, но это люди свободные, а не рабы, и сами пришли на заработки из области дадьязмача Габро Егзиабеера. Хозяева их очень плохо содержали, ничего не платили, а потому они ушли и нанялись ко мне дней за 6 до выступления. Абиссинцы эти все это отлично знали и видели. Теперь же явились с криками ко мне лишь с целью напугать белого и сорвать с него за это что-либо.

«Отчего вы не явились ко мне с вашим протестом в Горе? Ведь вы отлично знали, что эти люди нанялись ко мне? Ведь они не рабы, а свободные». — «Это наши слуги, они должны немедленно вернуться к нам», — кричали абиссинцы. «Может быть, они что-либо украли у вас?» — «Нет». — «А коли так, — сказал я. — Эй, ашкеры, гони этих мерзавцев вон из лагеря!» Рекламеры-абиссинцы едва унесли ноги от моих ашхеров и больше не осмеливались ко мне являться. Скажу еще, что все-таки один из нанявшихся ко мне слуг впоследствии был [156] схвачен каким-то геразмачем, признавшим на него свои права, но только вне моего лагеря: несчастного связали, избили и угнали назад к Горе солдаты геразмача. Я узнал об этом только на другой день. Повторяю, что на такой произвол, большей частью с целью вымогательства, должен рассчитывать каждый европеец в этих отдаленных окраинах Эфиопии, где имя императора Менелика лишь пустой звук. Меня же все-таки еще здесь знали, думаю, что уважали, и не солгу, если скажу, что прямо оскорблять безусловно боялись. Всякий обыкновенный путешественник должен или терпеливо выносить такой наглый произвол, или позорно откупаться от оскорблений деньгами и подарками. На ночлеге меня догнал один из приближенных слуг дадьязмача, будто бы справиться о моем здоровье. Он тоже был свидетелем разыгравшейся сцены. Я, не скрывая, высказал свое негодование по этому поводу, сказав, что ведь я уже просил разрешения нанять слуг у дадьязмача и он дал вполне удовлетворительный ответ. Дальше я поехал только со своим караваном, уговорив сопровождавших меня лиц вернуться назад и отказавшись от дурго.

Жители относились к нам чрезвычайно доверчиво и радушно, ибо знали, что мы за все платим, а главное — много о нас уже слышали. На третьем переходе меня встретили очень торжественно два фитаурари и несколько других шефов со своими свитами — всех их послал Тасама сопровождать меня до границы своих владений. Мне прислал крайне любезное письмо и просил сообщить ему немедленно, если где-либо мне будет оказано малейшее непочтение или кто-либо из назначенных шефов не захочет меня провожать. Но посланец через переводчика передал также желание дадьязмача получить в подарок кружку, из которой я пил чай. Эта простенькая вещица (эмалированная кружка с цветами и золоченым краем) не ускользнула от зорких глаз людей Тасамы, не постыдившегося выпросить ее. Я охотно отдал кружку, но имел удовольствие видеть, что над жадностью дадьязмача смеялись даже абиссинцы.

Не надо думать, что Тасама в этом отношении исключение. Таковы все абиссинцы, и только окружающие Менелика несколько отшлифовались, сдерживая себя больше в обращении с европейцами. Всех присланных шефов я попросил прямо ехать по своим домам, а когда они заупрямились, то я сказал, что принимаю ответственность на себя и напишу дадьязмачу, что я приказал им вернуться. Шефы с удовольствием исполнили мое «приказание», сердечно простившись со мною.

Все они были в походе, измучились и спешили домой. Приказ провожать меня был для них неприятностью и значительной проволочкой.

<Всюду на ночлегах нас радушно приветствовали жители, приносили обильное дурго, за которое, конечно, мы одаривали чем еще могли. В Буно, области моего приятеля фитаурари [157] Руфи сделал дневку, ибо наступил очередной пароксизм лихорадки, еще совсем меня не покидавшей. Здесь мы узнали очень мнго новостей, а именно: рас Мангаша ²⁵ восстал против Менелика, который отдал провинцию Тигре расу Маконену, побившему туда с войсками из Харара. Сам император уже месяца два находится в Урайлю и даже выступил дальше на поддержку раса Маконена в Тигре. Слухи эти уже циркулировали в отряде даже в пути до нашего вступления в Горе. Объясняется это непосредственным сношением разных правителей между собою и боязнью каждого из них за себя лично. Понятно поэтому, с каким интересом каждый из них следит за начавшейся борьбой между Менеликом, и сыном бывшего императора претендовавшим уже раз на этот титул. Сообщали также, что англичане дали расу Мангаше 14 орудий и более 20 тысяч ружей с патронами, готовясь поддержать деньгами. На мой вопрос одному из толковых и значащих шефов, как поступит Тасама и другие правители южных и юго-западных галасских областей, ответ был таков: «Нам невыгодно менять джанхоя Менелика на Мангашу или какого бы то ни было тигрейца. Все уже знают Менелика, а галасы знают, что он их любит. Всякий другой абиссинец с севера будет хуже его для нас, ибо станет сажать своих людей. Если джанхой Менелик прикажет, мы тотчас же все двинемся в Тигре, хотя и устали после похода».

Сообщали также, что рас Вальде Георгис не решается уходить далеко от своих пределов и ограничивается лишь небольшими экспедициями своих передовых отрядов больше с целью захватить побольше скота, так как прежняя добыча почти вся погибла благодаря появлению заразной болезни.

Дадьязмач Демесье, правитель Леки, взяв с собою дадьязмача Габро Егзиабеера, с отрядом в 10-12 тысяч человек двинулся в Бени-Шонгул, к границам которого продвигаются англичане. К нему же должен присоединиться дадьязмач Джоти.

В общем же царившее среди шефов здесь мнение было таково, что рас Мангаша успеха иметь не будет, если ему не помогут извне европейцы своими войсками, и что, если даже другие правители северных областей пристанут к Мангаше, юг станет сражаться за Менелика.

Полагаю, что есть много оснований верить в справедливость высказанных мнений, но лишь при условии поддержки раса Мангаши итальянцами, отчасти англичанами. Если же против Менелика выскажется Франция, то положение его в южных провинциях станет весьма шатким, но опять-таки при условии поддержки оружием и деньгами отложившихся шефов галасских областей, где абиссинцев ненавидят. Отложившись от Менелика, шефы эти все-таки не захотят подчиниться и всякому другому императору из абиссинцев. Вот почему правильнее всего считать положение Менелика, при настоящих условиях и слабости [158] de facto французов, прочным во всех южных провинциях. Кроме того, лично Менелик пользуется большими симпатиями у народа за свою гуманность.

Из разных других разговоров я убедился, что англичан очень боятся и в их высокую воинскую доблесть твердо верят. Зная войска Тасамы и слыша такие мнения от лучших его начальников, думаю, что не очень серьезное сопротивление встретит хорошо снабженный и твердо командуемый, хотя, и небольшой, отряд англичан при столкновении с абиссинцами в долине Белого Нила. Вот какие мысли приходили мне в голову, слушая все эти рассказы.

Из Буно я продолжал путь, всюду встречаемый начальниками местных округов и их людьми. В огромном большинстве все они были со мною в походе, и их отношение и выражение симпатий дышало правдой.

Далеко за р. Дидессу, т.е. за пределы владений Тасамы, меня провожал мой пациент в отряде, тяжко раненный в голову копьем каньязмач Аба Кутал, бывший галасский владетельный князь, со своими людьми. Теперь он уже совершенно оправился, и благодарная почтительность этого старика, окруженного своими преданными галасами, была действительно трогательна. Распростившись с ним, я дальше продолжал путь без всяких приключений, останавливаясь подле селений и расплачиваясь за принесенные жителями припасы. Но все попутные от Дидессы страны блистали отсутствием шефов и солдат абиссинцев: ушли на войну по приказанию джанхоя Менелика.

Повсюду жатва была в полном разгаре, а в низко лежащих областях уже закончена. Хлеб, тщательно сложенный около хуторов и селений в копны и скирды на высоких подмостках (от нашествия мышей и других грызунов), однако не был еще осмотрен людьми правителей областей и еще не выделено было их доли. Поэтому жители иногда крайне затруднялись продать нам муки для ашкеров и зерна для мулов и, только убедившись, что мы на них не донесем, ночью приносили все, что мы требовали.

От Дидессы леса встречаются редко, и путь наш через области Лиму и Нонно частью напоминал Юго-Западную Россию. Население беспощадно истребляет леса, главным образом при выжигании сухой травы, и мы часто шли среди дымившихся еще обширных площадей с обугленными деревьями. Трава уже повсюду была суха, жестка, и мулы ее не ели, приходилось покупать зерно и солому — теф. Но местность, пройденная нами от р. Дидессы до хребта Роге, сравнительно мало населена.

12 декабря на биваке у подножия хребта Роге, который мы перевалили, мы получили сведения от одного из галасов, что в трех часах от нас, на склоне того же хребта расположился лагерем европеец, который просит сообщить, кто мы такие. Я [159] показал свою визитную карточку. Мы с казаками сильно взволновались этим известием и решили, что это француз (г. Мишель), идущий к Горе, так как г. Февр много говорил мне, что один из добровольцев — участников экспедиции капитана Боншана, г. Мишель, очень богатый: и предприимчивый молодой человек, после неудачи, постигшей экспедицию, решил доставить к р. Байро складную канонерку и на ней спуститься вниз по р. Баро и Собату к Белому Нилу навстречу Маршалу, г. Февр утверждал, что потребные для этой цели 240 тысяч франков у г. Мишеля уже есть, что одобрение французского Правительства уже получено в Адис-Абебе и даже правительство согласилось дать разборную канонерку г. Мишелю. Что же касается императора Менелика, то он вполне сочувствует-де плану г. Мишеля и обещал г. Лягарду дать перевозочные средства (мулов и носильщиков), чтобы доставить канонерку от Адис-Абебы до р. Баро, если только французы доставят ее из Джибути в Адис-Абебу. Г. Февр ожидал прибытия г. Мишеля в Горе в сентябре 1898 г. Об этом говорил мне и дадьязмач Тасама. Все-таки у казаков закралось сомнение. «Не наши ли это, ваше высокородие, выехали на розыски?» — говорили робко казаки. «Не думаю, братцы, а впрочем, бог милостив, может, нас и не забыл военный министр».

Велика была наша радость, когда ночью вернулся к нам посланный галас с письмом л[ейб]-гв[ардии] поручика Арнольди, который наскоро сообщал, что послан меня разыскивать по высочайшему повелению и что завтра явится лично.

От сердца возблагодарили мы всевышнего за окончание всех наших невзгод.

У нас осталось всего только 5 талеров, и почти уже нечего было дать в подарок, кроме самых необходимых нам вещей. До Адис-Абебы оставалось еще 7 переходов. Мы решили было идти скорее и хоть впроголодь, но обойтись тем, что имели.

13 декабря явился поручик Арнольди, представил мне обширную корреспонденцию, скопившуюся за десять месяцев, и передал 600 талеров деньгами. Больше он не взял, ибо за день До его выезда мне навстречу прибыл мой курьер с письмами и извещением, что я уже в пути. Расспросам не было конца. Сделали дневку. Мулы поручика Арнольди, сильно торопившегося из Джибути, оказались все побитыми и измученными. Двигаться на них до Горе было бы крайне трудно, а в Горе пришлось бы, конечно, заменить всех побитых животных, иначе никакое движение вперед не было мыслимо.

Я искренне порадовался за него, что ему не пришлось испытать всех тех огорчений и невзгод, какие, несомненно, выпали бы на его долю, если бы я был где-либо еще далеко или даже в Горе. Я написал письма Тасаме и фитаурари Руфи с извещением о встрече с русским офицером, высланным ко мне из [160] Петербурга; затем призвал людей дадьязмача, сопровождавших меня по его приказанию, показал им деньги, а также подарки Тасаме, высланные г. Власовым. Одного из солдат немедленно отправил с письмом к Тасаме, которому писал, что не посылаю одновременно с этим деньги и подарков лишь потому, что не могу доверить их людям без шефа, а этот последний отказался вернуться с полдороги назад. Дальнейший наш путь до Адис-Абебы ничем особенным не ознаменовался. Мы скоро вышли на прежнюю дорогу.

Поручик Арнольди поторопился прибыть в Адис-Абебу 19 декабря, мы 20 декабря [18]98 г. в 9 ч. утра вступили тоже в столицу Менелика, торжественно встреченные войсками раса Дарги и членами нашей миссии.

1.I.1899 Адис-Абеба

Генерального штаба полковник Артамонов

Комментарии

25 Мангаша (Мэнгэша) — рас, побочный сын императора Йоханныса IV (1872-1889), предшественника Менелика II, против которого он восстал в 1898 г. Потерпев поражение, Мангаша вынужден был покориться. Менелик ограничил наказание домашним арестом.