АРТАМОНОВ Л. К.

КРАТКИЙ ОТЧЕТ

Сборы в поход к Белому Нилу

Не замедлил явиться ко мне г. Февр с вопросами, как быть и что делать, сколько брать мулов и слуг и сколько я беру.

Отвечал, что все тяжелые вещи оставляю, иду налегке. Дадьязмач прислал мне двух крепких мулов. Всего возьму 11 мулов и 1 лошадь, 10 человек прислуги, затем 1 переводчик [88] и 2 моих казака. Взамен моей большой палатки дадьязмач прислал мне маленькую, но уже старую; прислал также соли, перцу, меду, сухого мяса и хлеба (в виде черных плотных лепешек).

Французы продолжали жаловаться и ныть, но тоже собирались в дорогу; для них дадьязмач прислал всего в изобилии, а снабжены палаточным лагерем, консервами и прочим они были неизмеримо лучше меня. Каждый из них брал под верх 3 мулов (2 в заводу для ежедневной смены) и 10-11 под вьюками; слуг с ними шло 17; все их мулы были здоровы; ашкеры — отборные люди газ отряда Боншана. У нас 8 мулов побитых; под верх для меня и казаков только по одному мулу; прислуга слабая и усталая; переводчик — шатун, бегающий тайно к французам с рапортом. (Здесь это неизбежное зло, ибо все говорящие по-французски чернокожие (абиссинцы и особенно галасы) — все шпионы французов. Еще большое счастье, если попадается не интриган и не выдумывающий от себя лишнего, при пересказах.).

Брал много мулов я потому, чтобы легче были вьюки на каждом, и надеялся подживить их раны. Оставить же все равно было не на кого, ибо двое слуг были тяжело больны, а трое — мальчики-подростки (14-16 лет); все они не стоили 1 хорошего ашкера. Вечером мы сдали остающиеся вещи людям дадьязмача. Всю ночь почти провозились мы с укладкой и увязкой. С собою взяли необходимое платье, бурки; казаки — по паре крепких башмаков (итальянских), по две смены белья, дождевые плащи. Я взял почти то же, что и казаки, но еще и китель со всем прибором (чистый) на случай свидания с капитаном Маршаном; все свои бумаги и инструменты. Оставляли мы: суконное платье, часть белья, палатки (мою и две людских) и разные вещи, без которых могли обойтись, часть посуды, большую часть соли (очень тяжелый груз), ящик с патронами, но, наполнили ими все патронташи.

Из продовольствия взяли: 1 фунт чаю (последний), остатки: сахара, 1/2 козьего меха меду, соль, перец уксус, горчицу, 2 банки какао, 1 бутылку коньяку (единственную), 100 русских галет, и 20 порций английского бульона (на случай болезни), наконец, несколько плиток шоколаду (остатки). (Конечно, мы взяли и все наши деньги — около 170 талеров.). Дадьязмач прислал 20 лепешек, мешочек сухого мяса и зерна для людей; мы купили у солдат еще зерна; и по расчету взяли на всю прислугу продовольствия на 20 дней; кроме того, каждому на два месяца дано было по бруску (амоли) соли. Взяли, конечно, всю нашу аптечку и единственный кусок абуджиди (холст).

Весь груз распределили на 7 мулах, а 3 мула и 1 лошадь — под верх. Решили слезать как можно чаще.

Людей своих я ободрил как мог, растолковал им, как велика для них будет слава, честь и награда от джанхоя Менелика [89] и от меня, когда, бог даст, мы благополучно достигнем Белого Нила и вернемся назад. Мои казаки — истинные молодцы, в подбадривании не нуждались и готовы были идти со мною в огонь и воду, чтобы только поддержать честь русского имени.

Состояние и дух отряда перед походом к Белому Нилу

В корпусе господствовало уныние. Решение дадьязмача послать отряд к Белому Нилу оказалось все-таки для многих неожиданным, причем дадьязмач, не давая одуматься и назначив шефов с определенным числом ружей каждого, гнал всех безотлагательно. Поход этот страшил абиссинцев, и назначенные считали себя обреченными на смерть. Множество людей сказалось вдруг тяжелобольными.

Недоверие к исходу предприятия усиливали французы, особенно Февр, рассказами о необычайных трудностях, совершенной пустынности страны и даже безводье.

Абиссинцы, шефы и солдаты, толпились около французов, жадно внимая всем этим россказням.

Приходили и к нам с вопросами, что и как будет. Я старался успокоить их сколько мог.

Поход к Белому Нилу

Утром 6 мая [18]98 г., помолившись и позавтракавши, мы повьючили и, напутствуемые небольшой кучкой доброжелателей, двинулись за вытягивающимся очень лениво и неуверенно отрядом. Остающиеся провожали уезжающих с горькими слезами. Оказалось, что при отряде никого из шефов нет; все они и французы собрались у дадьязмача. Я счел для себя это совершенно излишним. Отряд направился на NE вдоль подошвы холмистой гряды. День был солнечный и жаржий. Куда надо было в действительности двигаться — никто не знал. Лишь через три часа нас нагнали шефы и французы. Пройдя еще немного, мы стали биваком в котловине между холмами.

Мне передали привет от дадьязмача. Французы держали себя особенно самоуверенно и, как только начальник отряда фитаурари Айли разбил свою палатку, заняли лучшее место подле него, не обращая на нас никакого внимания; и тоном и действиями они как бы давали всем понять, что они самые важные лица в отряде.

Состав «летучего» отряда

В состав отряда, оказалось, вошли: 6 фитаурари, 10- 12 каньязмачей, столько же геразмачей и до 20 других шефов; 150 гондари и до 2000 солдат должны были составить боевую [90] силу отряда, не считая слуг и, конечно, служанок (как без них обойтись?). На самом деле точная цифра состава отряда неизвестна. Абиссинцы, как древние евреи, счет людей признают грехом, особенно отправляясь на войну, кроме того, много солдат из числа назначенных уклонилось от похода. Поэтому надо считать боевую силу отряда не больше 1 1/2 тысяч ружей, а с прислугой до 2000 душ обоего пола.

Все солдаты имели мулов или ослов (Мул на 4 солдата, осел на 2 солдата для подъема продовольствия и других тяжестей. У всех, внезапно перед походом заболевших, дадьязмач отнял вьючных животных и передал идущим в поход к Белому Нилу.) для подъема продовольствия на 20 дней; всего было до 600-800 вьючных животных.

Привожу здесь кратко маршрут нашего движения к р. Джуббе, вдоль нее к р. Собату и далее к р. Белому Нилу.

Маршрут движения к р. Белому Нилу

6/V. — 1. Лагерь дадьязмача в стране Муррей — бивак в котловине. 3 ч. 45 м. Хорошая погода.

7/V. — 2. Бивак в котловине — бивак у озера Явало (гиппопотамов). 6 ч. 45 м. То же.

8/V. — 3. Бивак у озера Явало — бивак у больших болот. 5 ч. 40 м. Жара.

9/V. — 4. Бивак у больших болот — бивак у притока р. Джуббы. 5 ч. 35 м. Дождь, сыро.

10/V. — 5. Бивак у притока р. Джуббы — бивак у той же речки в Арджоу-Аро. 5 ч. 30 м. Жара.

11/V. — 6. Бивак в стране Арджоу-Аро — бивак у реки Обот. 6 ч. 45 м. Сыро.

12/V. — 7. Бивак у р. Обот — бивак в стране Акобо. 5 ч. 25 м. Жара.

13/V. — 8. Бивак в стране Акобо — бивак у селения Боккело. 6 ч. Жара.

14/V. — 9. Бивак у селения Боккело — бивак в местности Миля. 6 ч. 40 м. Жара.

15/V. — 10. Бивак в местности Миля — бивак у селения Икан. 5 ч. 40 м. Дождь.

16/V. — 11. Бивак у селения Икан — бивак в болоте, 5 ч. 35 м. Сыро.

17/V. — 12. Бивак в болоте — бивак в стране Алиль. 5 ч. 15 м. Сыро.

18/V. — 13. Бивак в стране Алиль — бивак в стране Аджоль. 5 ч. 16 м. Жара.

19/V. — 14. Бивак в стране Аджоль — бивак на месте Ничельо. 5 ч. 40 м. Дождь. [91]

20/V. — 15. Бивак на месте Ничельо — бивак у селения Упао. 8 ч. Сыро.

21/V. — 16. Бивак у селения Упао. Дневка. Жара.

22/V. — 17. Бивак у селения Упао — бивак в стране Мор. 7 ч. Дождь.

23/V. — 18. Бивак в стране Мор — бивак на месте Фуль. 5 ч. 33 м. Хорошая погода.

24/V. — 19. Бивак на месте Фуль — бивак на месте Уайнянь. 2 ч. 25 м. Пасмурно.

25/V. — 20. Бивак на месте [Уайнянь] — бивак на месте Торфот. 4 ч. 30 м. Сыро.

26/V. — 21. Бивак на месте Торфот — бивак на месте Толоаль. 5 ч. Жара.

27/V. — 22. Бивак на месте Толоаль — бивак у селения Ниаргуай. 6 ч. 35 м. Жара.

28/V. — 23. Дневка. Дождь.

29/V. — 24. Бивак у селения Ниаргуай — бивак у селения Поаль. 6 ч. Сыро, грязь.

30/V. — 25. Бивак у селения Поаль — бивак у реки Ниандин (рекогносцировка). 2 ч. Жара.

31/V. — 26. Бивак у селения Поаль — лагерь у реки Ниандин {Весь отряд.) 3 ч. Дождь.

1/VI. — 27. Устройство моста и переход через Ниандин.

2/VI. — 28. Бивак у р. Ниандин — бивак на месте Гуэняр. 6 ч. Жара.

3/VI. — 29. Бивак на месте Гуэняр — бивак у селения Джоль-джоль. 5 ч. 20 м. Жара.

4/VI. — 30. Бивак у селения Джольджоль — бивак на месте Кумиен. 6 ч. Жара.

5/VI. — 31. Бивак у селения Кумиен — бивак у селения Мог. 7 ч. 20 м. Жара.

6/VI. — 32. Бивак v селения Мог — бивак у селения Уриен. 6 ч. 30 м. Жара.

7/VI. — 33. Бивак у селения Уриен — бивак у селения Никам. 6 ч. 35 м. Жара.

8/VI. — 34. Бивак у селения Никам — бивак у речки Фалюс. 6 ч. 30 м. Жара.

9/VI. — 35. Устройство плотов для переправы. Жара.

10/VI. — 36. От бивака у р. Фалюс до р. Белого Нила — 2 ч. 10 м. Жара.

Таким образом, в 36 дней (из них только 2 дневки и 2 передышки при тяжелых переправах) мы достигли р. Белого Нила (Таким образом, мои расчеты оказались почти совершенно точными: на 20-й день мы прибыли к развалинам крепостцы Наср на р. Собате и через 16 дней достигли р. Белого Нила. Как будет сказано ниже, неточность последней цифры произошла от проволочек и нерешительности отряда: идти вперед или вернуться к дадьязмачу.). [92]

Краткий очерк страны

Страна, по которой пролегал наш путь, представляет обширную травянистую степь, покатую на NW и медленно понижающуюся в этом направлении от 605 метров у лагеря дадьязмача до 230 метров у р. Белого Нила.

Эту обширную травяную степь с востока окаймляют горы стран Суро, Гураферда и Мотча, резко опускаясь и заканчиваясь в ней своими контрфорсами.

С юга врезаются в степь, как бы несмело, холмистые цепи, быстро понижаясь и переходя в отдельные холмы и бугры; на западе ее ограничивает р. Белый Нил. На севере степь переходит р. Собат, но недалеко от него превращается уже в сухую пустыню, становясь снова, по рассказам жителей, травянистой степью лишь у р. Ял.

Система р. Джуббы, увлекающая многочисленные речки из горных стран в юго-восточном углу степи, направляет своя воды почти на N; здесь р. Джубба сливается с широкой рекой Баро, и общее течение, очень извилистое, под именем «Дуррэ» устремляется по равнине на WNW, получая название «Собат» лишь при впадении в р. Белый Нил. Мощное течение этой великой реки делает на высоте слияния с Собатом (и много западнее его) крутой поворот с N на Е, а по слиянии с р. Собатом Белый Нил опять медленно поворачивает на N. Вблизи слияния с р. Собатом р. Белый Нил разбивается на три рукава островами: ближайшие к берегам рукава узки и заросли травою; средний — фарватер реки — имеет ширину до 500 шагов, а в общем ширина реки с островами до 1800 шагов (По абиссинской мере, ширина р. Белого Нила в этом же месте 2000 локтей (локоть абиссинский больше нашего). Глубина реки мною не измерялась точно, но не меньше 2 сажен в фарватере и даже до 3 сажен. Река Собат разной ширины (от 140 до 300 шагов), а глубина от 2 до 2 1/2 сажен. Остальные — широки и глубоки в половодье.); левый берег командует правым. Центральная часть степи травяниста, но лишена проточной воды и летом непроходима по причине безводья, а в период дождей большей частью обращается в топь. Приречные части степи почти всегда густо поросли лесом (У берегов реки лес лиственный, но уже в 1/2 -1 1/2 верстах от берега реки лес сменяется редкими, прямыми, как стрела, мимозами, а степь становится сухою и покрыта жесткой кустистой травой.), но перемежаются с обширными болотами, затонами и озерами, кишащими гиппопотамами и крокодилами. Все речки отличаются значительной глубиной, топким дном и представляют, даже маленькие, большое затруднение при переправе, требуя или устройства мостов, или паромов и плотов (В сухое время года, по словам жителей, все они проходимы вброд.).

Вся обширная страна изобилует крупнейшими представителями царства животных. Едва ли в мире возможно отыскать другой край, где бы так часто и в таком множестве встречались [93] еще стада слонов, жирафов, диких буйволов (по типу напоминают домашних кавказских), разной породы коз и баранов; много львов и леопардов; часто попадаются удавы огромных размеров; игуаны, разные ядовитые змеи, а в болотах и реках положительно кишат крокодилы (убитые экземпляры бывали до 2 сажен длины). Царство насекомых крайне обильно и разнообразно; особенно много пород отвратительных, жалящих мух, москитов и муравьев, от которых ни людям, ни животным часто не было покоя и днем и ночью. Почва песчано-глинистая, крайне плодородная.

Период дождей начинается с конца мая (но сильных — с июля) по октябрь включительно, причем три последних месяца — самые дождливые. Реки в это время все переполняются и затопляют огромные пространства или образуют обширные очень рыбные озера; вода в реках и озерах очень высоко держится до конца марта, а затем сильно иссякает. Реки Джубба, Собат и Нил, где мы его видели, вполне доступны для судоходства (Р. Джубба только в половодье, ибо в сухое время года (март, апрель, май) она в среднем и верхнем течении во многих местах проходима в брод (не глубже 3 футов).). Население группируется главным образом вдоль рек, и притом сравнительно очень густо. Там, где берега возвышенные и не затопляются, население остается круглый год; в местах, подверженных затоплению, у берегов рек или озер — лишь временные шалаши на лето (период рыбной ловли); зимние же поселки отстоят далеко от реки в возвышенных участках степи [94] (жители не опасаются безводья, ибо проводят здесь зиму, т.е. период дождей).

Жители возделывают много родов хлебных злаков, между которыми преобладают машала (сорго) и кукуруза, затем сахарный тростник; повсюду встречали мы обширное скотоводство.

Лошадей, мулов или ослов совершенно нет.

Жители всей страны — негры и разбиваются на много племен (Однако называть их всех неграми надо с большой осторожностью. Например, жители нагорных частей исследуемой страны, особенно в бассейне р. Джуббы, по физическому складу, очертаниям лица и головы, по характеру устройства жилищ, обработки полей и культур одних и тех же хлебных злаков ничем не отличаются от галасов; разница — более темный цвет кожи и у женщин продырявлены нижние губы.); сколько-нибудь значительных и сильных царств не образуют, а разбиваются на множество независимых округов с царьками, часто воюющими друг с другом. Только прибелонильские жители имеют понятие об одежде и вообще через купцов-арабов получают кое-какие предметы европейско-арабской торговли. Все центральное население этой обширной страны знает только железные изделия в виде копий, браслетов, колец и ножей, получаемых ими через десятые руки путем обмена; ходит совершенно голое и ведет жизнь вполне первобытную, не имея никакого понятия о существовании белых людей; большинство домашних орудий приготовляет из дерева и кости; соли совершенно не употребляет; питается рыбой, охотой, продуктами скотоводства и хлебными злаками.

Уход за скотом — исключительно дело мужчин, так же, конечно, как война и охота; в полевых работах мужчины принимают одинаковое участие с женщинами. Все же домашние работы лежат только на женщинах. Войны очень часты; главная цель — захват окота и женщин, обращаемых затем в рабынь. О религии ничего нельзя сказать, но находили мы священные деревья и места, однако без признаков человеческих жертв.

Движение

На протяжении первых двух переходов, пока не вышли из предгорьев холмистых цепей, мы часто встречали селения, а подле них тщательно и искусно возделанные и уже засеянные поля: селения эти были уже ограблены фуражирами из корпуса Тасамы, а жители разбежались. Мы находили больных или старых женщин, которые, вероятно, снова вернулись и не имели сил убежать при нашем приближении. По нашему совету фитаурари Айли отдал строгое приказание жителей не обижать и селений не жечь. На третьем переходе мои слуги, напуганные рассказами французских ашкеров, а также необходимостью [95] двигаться каждый день, подымаясь до восхода солнца, стали манкировать работой, а некоторые и совсем перестали работать; пришлось двоих наказать.

Вечером все они сложили около моей палатки оружие и патронташи и объявили, что больше не намерены у меня оставаться. Пришлось обратиться к содействию доброжелателей-шефов и просить у них солдат или слуг внаем за деньги. Все отказали, но явились ко мне с назиданиями, как надо обращаться с прислугой. Я слушал скрепя сердце, а затем сказал фитаурари Айли (<Ему, как начальнику отряда, немедленно об этом инциденте донесли. Он не был моим доброжелателем: как природный галас, он был щедро одарен Боншаном и предался совершенно французам, ожидая от них еще больше милостей. Во всем он отдавал преимущество и оказывал неизмеримо большее внимание французам, нежели мне.>): «Ты даешь хороший совет, но забываешь, что все твои слуги и большая часть твоих солдат — рабы твои или дадьязмача, которые с детства привыкли видеть в вас господ и повиноваться вам, которых вы все-таки бичуете жирафом (кнут из бегемотовой кожи) за сколько-нибудь серьезную провинность, а вообще дарите, обмениваете, как вещь; я же, белый человек, взял слуг, каких нашел за деньги, и половина слуг моих — это галасы-мародеры, которые пришли сюда грабить жителей».

Он сконфузился, замолчал, но заметил, что, может быть, слуги мои не получают того, что им следует.

«Деньги их, — отвечал я, — всегда готовы (Им всегда было возможно уплатить: десяти слугам за два месяца 100 талеров, а у меня было 170 талеров. Но такую стачку слуги мои устроили уже раз в Мотче. Слуги всегда были уверены в получении денег по возвращении, о чем я писал в нашу миссию.). Теперь при тебе я отдам им все их деньги, дам пищу, которую взял для них, и видеть их больше не желаю. Сам брошу большую половину вещей и пойду лишь с моими казаками».

Опасаясь ответственности перед дадьязмачем, фитаурари Айли старался уговорить меня простить слуг; этих последних он так отчитал, что они тоже сочли за лучшее вернуться ко мне. Дело уладилось. Инцидент этот, однако, был для меня крайне тягостен, ибо я очень много заботился и делал для своих слуг; их неблагодарность к белому гета была тяжела и указывала на то, что в трудную минуту на них надеяться было нечего; проводник тоже сфальшивил (Он легко мог предупредить меня своевременно и предотвратить стачку, но этого не сделал.).

На бивак 8 мая к нам явилось до 100 ямбо, обитателей страны, лежащей в бассейне Баро и Джуббы, ближе к горам; с ними вошли в сношения через случайно захваченного в плен ямбо, ловившего рыбу в озере. Народы, жившие дальше, вниз по Джуббе и Собату, были им враги, и они охотно пристали к отряду. Ямбо — прекрасно сложенный, рослый (10-12 вершков — [96] обыкновенный рост) и красивый народ, с довольно правильными чертами лица и черным цветом кожи; все явились с зазубренными копьями и боевыми браслетами, со щитами; все безусловно голые (Для мужчины считается позором у них что-либо закрывать на теле; только женщины носят небольшие кожаные передники; женщины не так рослы и красиво сложены, как мужчины, напоминающие атлетов из гранита у входа в Эрмитаж в Петербурге.).

С ними нам было легче идти, ибо они знали страну и выбирали дорогу из многочисленных звериных и человеческих троп, встречаемых нами. Тяжелым препятствием для движения были, конечно, болотистые участки, испещренные слоновьими следами (до 1/2 аршина глубины и 6 вершков в диаметре яма), в которые мулы ныряли, спотыкаясь и падая.

10 мая мы достигли р. Обот, самого значительного из левых притоков р. Джуббы. Высланные, к Джуббе разведчики донесли, что к реке трудно подойти по причине болот; сообщили, что видели селения и большие площади под посевами (машалы и других злаков).

(Несмотря на все происки и недоброжелательство французов, наши отношения к ним остались вежливыми и предупредительными. В этот же переход 10 мая заболел серьезно г. Поттер: ему была оказана, какая возможна в нашем положении, помощь. Снабдив его лекарствами, я дал ему значительную часть наших русских галет (у них не было европейского хлеба), половину запаса бульона и проч. Мы усердно и искренне ухаживали за этим больным, пока он не оправился.)

11 мая от захваченного в плен рыболова узнали, что впереди нас, дней восемь, все будут селения.

Сообща с французами мы настоятельно посоветовали фитаурари Айли строжайше запретить грабить и жечь эти селения, чтобы не восстанавливать в тылу против отряда пройденную страну и найти продовольствие при возвращении. Приказ в тот же вечер был отдан через глашатая от имени Тасамы.

Фитаурари Айли оказался, однако, ниже чем заурядным начальником. Природный галас, с сильной примесью семитической крови, жадный и скупой, он мечтал о захвате скота и пленных в рабство (Данный в его управление округ Сале велик, но с очень редким населением; обрабатывать его собственные земли некому.). С ночлега мы двигались в таком порядке: выступал сначала авангард, в котором был начальник отряда, почти все шефы, затем часть гондари, пешие и конные солдаты (Если добыча впереди не предвиделась, авангард составлял 1/6 — 1/10 вооруженной силы отряда; ожидалась добыча — вперед уходили все, кто мог, кроме арьергарда и погонщиков мулов.). Затем вытягивался с шумом и криком весь отряд в виде вьючного обоза, а за ним — небольшой арьергард из конных и пеших людей при шефе. Никаких мер охраны в движении не [97] принималось; авангард очень быстро уходил вперед, колонна сильно растягивалась, а хвост всегда приходил на бивак часа на 1 1/2 — 2 позже головы отряда. О больных и умирающих заботились родственники и друзья. Обыкновенно больного несли на самодельных носилках с криком: «Во имя святого Георгия помогите нам!» Солдаты, которых тронул такой призыв, оставляли своих вьючных животных и сменяли носильщиков. Но когда больных было много или впереди предстояло селение, авангард наполнялся пешими и конными солдатами, жаждущими хлеба, скота и рабов.

Больным приходилось очень плохо; одни и те же носильщики выбивались из сил; обыкновенно помогал в таких случаях нести арьергард, который уже не церемонился и бил остальных, гоня их вперед. Доставалось и моему обозу от грубых солдат. 12 мая мы достигли наконец р. Джуббы (Ширина до 50 шагов; берега круты и обрывисты, превышают уровень воды в реке на 2 1/2 — 3 сажени; есть броды, но глубиной в 6 1/2.). Здесь французы стали советовать фитаурари Айли перейти на правую сторону реки. Это была явная нелепость.

Когда он обратился ко мне за советом, я разъяснил ему, что лучше держаться левого берега. Он послал (Вообще напрасно белые думают, что абиссинцы или галасы верят их советам; это самообольщение. Чернокожие большие лицемеры и лгуны, а потому всех заподозревают в том же, а уже «совет» белого всегда примут с подозрительной осторожностью. Сами белые виноваты.) через реку разведчиков и убедился в справедливости мною сказанного.

Мы продолжали движение левым берегом, то сближаясь с рекою, то срезая большие луки и отходя от реки. По пути встречались культурные районы с разбросанными селениями, в которых солдаты находили большие запасы зерна и сушеной рыбы, но жители со скотом обыкновенно вовремя убегали от грабежа. Чаще же всего нам приходилось пересекать густо заросшие, к счастью, совсем еще не топкие болота, с мириадами москитов и отвратительными ночлегами, на которых не было покоя от гадов, мух и москитов ни людям, ни животным.

По пути к нам все присоединялись из-за Джуббы ямбо в надежде пограбить своих врагов. Дождь мочил нас часто и днем и особенно ночью. Палатки и вещи намокли, увеличивая груз мулов.

Таким образом, мы шли без дневок, и на 15-й день движения (20 мая) авангард захватил наконец врасплох главное селение племени абигар — Упао, а в нем огромное стадо рогатого и разного мелкого скота с большими запасами зерна, но жители спаслись за Джуббу или в леса и кусты.

В убегающих жителей не стреляли; солдаты успели захватить лишь несколько женщин. Здесь в 3-4 верстах от с. Упао сделали дневку, ибо все вьючные животные выбились из сил.

Мелкий скот почти весь был разобран по рукам: большая [98] часть его немедленно была убита и сожрана голодными людьми. (Именно сожрана, ибо у еще трепещущего животного отрезались куски сырого мяса и пожирались без печения или кипячения в воде. Сырое парное мясо — самое любимое блюдо абиссинцев.).

Фитаурари Айли уже готовился разделить с другими шефами стадо рогатого скота. <Французы ему сочувствовали в этом.> Но когда он из вежливости спросил меня, что я думаю о нашем дальнейшем движении, я без обиняков высказал порицание его поступку: он вместо дружеских сношений с большим воинственным племенем абигар ограбил главное их селение, забывая главную цель движения отряда — реки Собат и Белый Нил. «По моему мнению, надо возвратить жителям весь захваченный скот, какой еще остался в живых, и завязать прежде всего с ними дружеские сношения», — сказал я.

Это, видно было, пришлось ему не по сердцу, так как он рассчитывал на львиную долю от этой добычи. Однако немедленно было отдано приказание остановить убой мелкого скота и сосчитать, сколько его у кого есть, а крупного — не трогать.

Через пленную женщину, оказавшуюся из семьи негуса племени, вошли в сношение с жителями, скрывавшимися недалеко в лесу и густых кустарниках.

Утром рано, в день дневки, явилось вместе с посланной женщиной трое мужчин, совершенно голых, напудренных золою, с волосами, торчащими копной и выкрашенными в рыжий цвет; это оказались брат негуса и двое его родственников.

После обычных расспросов и разговоров им передан был весь оставшийся скот. Они в знак дружбы поднесли начальнику отряда слоновий клык, а 5 быков из стада просили принять как дурго — для пищи. Одного из них, брата негуса, абиссинцы оставили как заложника и гида, остальных отпустили.

Тем не менее во время фуражировок оказались раненые, и притом очень тяжело. Конечно, обратились опять к нам за помощью, которая и была своевременно подана. (Умер только один, и то от лихорадки и страшной потери крови вначале, пока его доставили в лагерь. Поразительно чудотворным образом действовали йодоформенные перевязки: кровь галасов (раненые солдаты — галасы), как видно, ничем не испорчена.).

Эти случаи заставили отряд быть значительно более осторожным и на ходу и на биваке. Теперь авангард не убегал уже вперед, а постоянно делал остановки, чтобы подтянуть колонну.

Но путь, пройденный нами, особенно участки болот, подорвал силы людей, ранее болевших лихорадкой. Кроме того, вид раненых и рассказы о воинственности и злости абигар подрывали дух и солдат и шефов. Брать пленных и скот начальник отряда скрепя сердце, но запретил, следовательно, добычи не предвиделось, а предстоял еще длинный и совершенно неизвестный путь. Что же могло двигать вперед солдата и его [99] безграмотного и совершенно равного ему по развитию шефа? Только боязнь неисполнения приказа грозного дадьязмача. До джанхоя Менелика этой толпе воинов не было абсолютно никакого дела. Если между шефами и говорилось когда-либо_; о джанхое, то всегда как о каком-то очень далеком и совершенно не касающемся их начальнике, нужд которого и прав над ними они совершенно не сознавали. Солдаты, даже знаменитые гондари, еще меньше думали об этом.

«Револьты» французов против движения к Белому Нилу

<Французы, переносившие меньше других лишений благодаря отличному снаряжению еще в Горе, по духу никак не стояли выше простых абиссинских солдат. Они начали внедрять постоянными разговорами приходившим к ним шефам и солдатам понятие о том, что вся задача отряда — дойти лишь «до Насра на р. Собате, где уже был капитан Маршак, и поставить здесь абиссинский флаг; дальше идти нечего, ибо так порешили в Адис-Абебе Мевелик и г. Лягард».>

Они стали пугать шефов и солдат рассказами, что дальше страна от Насра до Нила — совершенная пустыня, лишенная жителей, что путь, уже пройденный нами, ничто по сравнению с трудностями, какие встретит отряд, двинувшись дальше Насра к Белому Нилу, а потому надо от р. Собата, по постановке флага, немедленно вернуться назад.

<С такими же мнениями — и суждениями французы являлись в мою ставку (< При всей бестактности и грубости отношения ко мне перед абиссинской толпой, они, особенно г. Февр, беспеременно заходили ко мне с разными вопросами или суждениями относительно нашего движения. Мы старались быть всегда гостеприимными. К ним я почти не ходил. >). Вежливо выслушав их, я поставил им вопрос:

«Господа! Мы в союзе с французами, а потому я не могу быть вашим недругом и, избави бог, сделать или сказать даже что-либо против интересов Франции. Скажите же мне откровенно имеете ли вы от г. Лягарда или Боншана определенные инструкции или приказания по тем вопросам, о каких так много вы говорите, и притом столь определенно, или нет? Мне странно, что этого не знает дадьязмач Тасама, который настойчиво и выразительно объяснил мне данный ему приказ Менелика: занять всю страну до Белого Нила, ибо решено договором Эфиопии с Францией признавать права Менелика на все области по правому берегу, а Франции — по левому берегу р. Белого Нила». — «Вот в этом-то и горе наше, — отвечали оба француза, — что нас оставили в отряде без всяких указаний и инструкций, и до сих пор никто не написал нам ни слова!» — «Что же вам приказано делать? — спросил я тоном полного [100] сочувствия. — Ведь нельзя же вас бросить, как собак, на произвол судьбы?» — «Да нам капитан Боншан и денег почти совершенно не оставил, не разрешил и лишнего теплого платья взять. Приказал отмечать по буссоли направление движения отряда, вести дневник, а г. Поттеру — фотографировать, собирать коллекцию, рисовать».

Они подтвердили также полную справедливость заключения договора между Менеликом и Францией. Вообще разболтались и рассказали много разных деталей договора, даже прошедших и будущих предположений г. Лягарда. Думаю, что они не отдавали себе ясного отчета в важности сообщаемых сведений (< Например, г. Февр рассказал, что во время войны Менелика с Италией французы приготовились воспользоваться неудачей абиссинцев: в Мадагаскаре был готов четырехтысячный десант для Джибути, чтобы в случае поражения абиссинцев немедленно занять оголенный от войск и совершенно беззащитный Харар (благодаря доверию Менелика к французам).>).

Давно они не говорили с европейцем о такой жгучей для местной колонии теме, а потому забыли и свою сдержанность, и недоверие ко мне. Но при всем желании я не мог сочувственно относиться к этим людям: их лицемерие, двоедушие, сухой, черствый эгоизм и забота только о своих маленьких личных интересах, а главное — глухая, скрытая вражда против нас, желание очернить нас, русских, в глазах абиссинцев и поставить в самое тяжелое положение в отряде — все это отталкивало от этих «друзей» не только меня, казаков и моих слуг, но даже более честных и симпатизирующих нам абиссинских шефов. Они с удивлением спрашивали меня: «Вот вы, русские, пришли к нам в отряд издалека. Почему же французы не побежала тебя встретить, расспросить о ваших европейских новостях, о родных, знакомых? Мы, абиссинцы, всегда это делаем, знакомы ли нам прибывшие или нет, и радуемся приходу новых людей. Почему "франсави" не рады вашему приходу? Почему они так много худого о вас, русских, говорят? А ты еще утверждаешь, что ваши правительства в дружбе!»

Что возможно ответить на такие наивные, но очень колкие вопросы? Я отвечал, что у нас, европейцев, нет обычая встречать незнакомых людей, а что касается разговоров, то умный и добрый человек им скажет хорошее, когда нужно, или будет молчать; злой и глупый — всегда будет говорить худое про всякого, даже про родного отца. Человека надо судить по его делам. Как между вами; черными, так и между нами, белыми, есть знатные и простые люди, умные и глупые, злые и добрые. Эти два француза — простые люди, и по ним нельзя судить о всех французах и тем меньше о наших правительствах, которые действительно находятся в дружбе.

Трудно передать чувства гордости и слабо скрытого презрения к белым, с каким абиссинцы задавали мне эти вопросы и лишь из вежливости слушали объяснения.> [101]

Прибытие к р. Собату, известному под именем «Дуррэ»

Собравшись с силами на дневке 2 мая в с. Упао, мы двинулись дальше, прошли в виду впадения в р. Джуббу ее широкого и полноводного правого притока р. Гильо, а 23 мая стала биваком в виду слияния рек Барб и Джуббы; дальше не пошли, опасаясь попасть в болота. По ту (правую) сторону Джуббы виднелось большое озеро. Французы стали узнавать место, да которого (по ту сторону Джуббы, в клине между нею и р. Баро) дошла экспедиция капитана Боншана и откуда она повернула назад. Обратившись к начальнику отряда, они заверили, что это именно р. Баро, а видневшееся озеро они назвали именем Менелика II. Дальше идти не следует, ибо попадем в болота, — нужно возвращаться назад. Вечером фитаурари Айли собрал военный совет и спросил, что делать дальше. Французы много говорили на ту же тему. Я ответил, что лучше с частью конницы сделать рекогносцировку, убедиться в степени проходимости болот, увидеть само слияние рек, расспросить, если найдем рыбаков или других жителей, о названии рек и местности, а потом уже решать, что делать.

Издали, да еще в бинокль, безапелляционно решать такие дела нельзя. Все шефы со мною вполне согласились. Утром 24 мая мы без особых затруднений через 2 ч. 25 м. прибыли к слиянию рек Баро и Джуббы. Ширина р. Баро больше, нежели р. Джуббы (именно до 150 шагов), течение тоже быстрее; по слиянии ширина общего течения до 200-250 шагов, но течение медленнее, чем в р. Джуббе; глубина всюду очень значительна (не менее 2 сажен). Реки кишели гиппопотамами и крокодилами. По ту сторону р. Баро показались фигуры людей. Наш гид признал в них людей своего племени, т.е. абигар. Ему приказали их подозвать. После долгих криков и убеждений они подошли, и начался разговор через реку (200-250 шагов). Оказалось, что это действительно реки Баро и Джубба, но общее течение по слиянии известно под именем «Дуррэ»; названия «Собат» жители не знают. Переправиться на нашу сторону жители не захотели, объясняя отсутствием лодок и боязнью крокодилов. Имени «Наср» тоже не знали и, где он находится, указать не могли. По их словам, от Белого Нила, который известен им просто как «великая вода» на западе, никакие белые люди сюда не приходили. Но год тому назад «приходили белые люди с черными слугами с восхода солнца, от Баро; многих наших убили;> мы бежали и не засевали на этот год полей; боимся, опять они придут» (Французам это было неприятно слышать, и, вероятно, они впоследствии станут отрицать подлинность самого разговора, приведенного здесь. Но это истинная правда, которую могу подтвердить свидетелями. Сами французы говорили, что на них будто бы были ночные нападения.). Ясно было, что они говорили об [102] экспедиции капитана Боншана. Кроме того, они, жители, сообщили, что, по слухам, около года тому назад приходили «черные с ружьями» (абиссинцы) по ту сторону (показывают на север). Это, вероятно, отряд раса Маконена, ходивший в Бени-Шонгул.

Первая постановка абиссинского флага

У слияния рек Баро и Джуббы, на левом берегу их общего течения Дуррэ водружен был абиссинский флаг. Французы сняли фотографии. Я же, как и все время путешествия, вел маршрутную съемку и крокировал, писал все, что видел и слышал.

Французы, сконфуженные тем, что никаких признаков капитана Маршана нет, начали было толковать о постановке здесь же и французского флага, но сделать этого не решились. Абиссинцы просили меня быть свидетелем постановки их флага. Я поправил и воткнул его собственными руками, сказав, что засвидетельствую об этом перед джанхоем Менеликом. Рекогносцировочный отряд вернулся быстро в лагерь у места Фуль. Это был день св. Троицы.

Мы провели с казаками остаток дня и, молясь, разделили скудную трапезу (Суп из сушеного бараньего мяса без всяких приправ и дуркош — перетертые (к сожалению, заплесневевшие) сухари с козьим жиром; по маленькому стаканчику водки (последняя); по кружке какао (остатки сахара). Я старался только всякий большой праздник или царский день для казаков пищею отличить от наших мрачных будней.), вспоминая далекую Россию, причем казаки заботливо украсили мою ставку зеленью.

Вечером стали являться разные шефы с просьбою убедить начальника отряда вернуться назад и всячески старались убедить и разжалобить меня. Всем я отвечал одно и то же — это не моё дело, ибо начальник отряда не я, а фитаурари Айли, у которого есть приказ на все случаи от дадьязмача. Ушли, недовольные, разочарованные.

Французы все делают, чтобы затормозить дальнейшее движение. Но как ни продался им фитаурари Айли, он страшно боится дадьязмача и сообщил мне поздно вечером, что предполагает двигаться дальше — разыскивать «Наср» или по крайней мере какое-либо селение на этом берегу Дуррэ.

Фитаурари Айли более всего смущен этим последним названием. «Где же Собат? Значит, мы не дошли до Собата и надо [103] его искать». Французы возмущены и считают его изменником, не стесняясь бранят его перед подчиненными. Я молчу.>

Наш гид абигар (брат негуса) стал утверждать, что дороги дальше он не знает, но слышал — впереди пустыня: только летом к берегу реки приходят ловить рыбу жители и строят себе шалаши. Теперь уже начинается зима (период дождей), и приречные шалаши пусты. Фитаурари Айли ему не верил и приказал его заковать, чтобы не сбежал; его за правую руку сковали цепью со здоровым абиссинцем-солдатом, который и должен его стеречь.

25 мая отряд двинулся вперед, на запад, и стал биваком у реки против группы больших селений на правом берегу. При содействии гида начались переговоры с жителями через реку, Они сообщили название своего главного селения (Денг), много других названий, которые отыскались на моей египетской карте.

Но на все уговоры перейти на сию сторону к нам «для заключения дружбы» не захотели; под конец переговоры перешли в перебранку и взаимные угрозы. Жители принадлежали к племени абигар, это были рослые, сильно сложенные воины с копьями и щитами, совершенно голые; их было много, выделялись начальники, и соблюдался некоторый воинский порядок. Ямбо не без оснований их боятся и почти все исчезли из нашего лагеря, предпочитая вернуться домой (осталось около 10 человек) (Граница страны Ямбо окончилась, не доходя с. Упао, где отряд захватил много скота и вступил в мирные сношения с абигарами. Ямбо этим очень обиделись: они рассчитывали на грабеж под покровом отряда.).

Французы советовали дать несколько залпов в доверчиво и открыто стоявших и бранившихся с того берега дикарей, но, к чести абиссинцев, они не послушались этих «представителей цивилизации».

Вторая постановка абиссинского флага

Абиссинцы и здесь, подле лагеря, у берега реки, признавая найденные следы за бывшее селение Наср, поставили свой флаг, крича жителям и поручая передать их негусу, что именем дадьязмача Тасамы и джанхоя Менелика вся земля по сию (левую) сторону реки Дуррэ отныне принадлежит абиссинцам, «Толе (Толе — хорошо, ладно.) !» — отвечал зычный голос с той стороны по-галасски. Быстро стемнело, и все разошлись, причем дикари сомкнулись в колонны и ушли, сохраняя подобие воинского строя (ночью лагерь усиленно охранялся).

По случаю дня рождения нашей молодой государыни императрицы из последних скудных запасов мы устроили «русский [104] чай», на который приглашены были все французы. Здесь, в сердце Африки, мы, русские воины, с истинным восторгом пили здоровье их императорских величеств и кричали во всю грудь «ура!», к удивлению абиссинцев и французов, для которых наши чувства были непонятны.

Между тем положение отряда было нелегкое. У меня по уменьшенной порции (1/2 кружки муки или зерна — паек) оставалось продовольствия на 8 дней (Я продолжал еще делиться остатками сухарей и крайне ценными приправами (уксус, горчица и соль) с французами. За весь поход до Белого Нила они два раза прислали мне по «жиго» козла. У них, благодаря закупленным шефам, всегда были живой убойный скот и сухое мясо, как подарок. Мы же все покупали, но в голодное время никто денег не брал, и мы обходились только зерном.). Мяса не было; вышел сахар, все консервы, осталось немного галет, но и те совершенно заплесневели от дождей и сырости; у французов, по широкому расчету, было продовольствия на 15 дней. У меня все мулы побиты, и один лишь верховой для меня бессменно; у них по три мула под верх, а вьючные менее устали и побиты, чем мои. Вообще в отряде продовольствия на 5-8 дней, мулы и ослы большей частью побиты, а много брошено или пало в болотистых участках.

До Белого Нила по карте не больше 7—8 переходов, но совершенно неизвестная страна. Однако почва была суха, опять начались лесные поросли. Погода устанавливалась хорошая. Желание всех шефов и солдат (а прежде всего французов) — вернуться назад. О движении вперед все говорили с негодованием. Мою ставку постоянно навещали и шефы и солдаты, умоляя уговорить фитаурари Айли вернуться. Я отказался вмешиваться в это дело. Казаки не могли сходить к реке, ибо их тотчас окружали солдаты и кричали: «Отчего ваш гета не хочет вернуться? Это он нас ведет вперед», сопровождая все это руганью по нашему адресу (Даже обещанием меня пристрелить.). В палатке французов постоянно происходили какие-то совещания с разными шефами. Ночью 25 мая ворвался ко мне взволнованный г. Февр, <громко ругаясь>, объявил, что фитаурари Айли решил еще 4-5 дней идти вперед, пока не найдет селения и жителей на этом берегу. Я, сказать правду, очень обрадовался, ибо терял уже надежду увидеть Белый Нил (Я уже затратил столько сил и средств, что движение вперед, конечно, для меня и порученного мне дела, а также для науки было неизмеримо выгоднее. Духом мы были сильны, полны верой в бога и в свои силы. Оставалось в худшем случае 10 переходов до Нила. Возвращение назад было бы позорной трусостью.). Но г. Февра кое-как успокоил, сказав ему, что, вероятно, еще много раз фитаурари Айли перерешит этот вопрос. К начальнику же отряда я немедленно послал спросить, идем ли завтра вперед или возвращаемся. Получил ответ, что идем вперед. [105]

Чуть свет 26 мая г. Февр опять явился ко мне и сообщил, что фитаурари Айли ввиду хорошей погоды решил двигаться даже к Белому Нилу.

<Французы просили меня присоединиться к их протесту и не трогаться из лагеря, ибо де они подговорили уже всех шефов и отряд не пойдет. Вся остановка-де за нами, русскими. Я действительно воспротивился этому и посоветовал ему, очень сухо, не мешаться в дела абиссинцев. Как только был подан сигнал, мы немедленно убрали палатки и стали вьючить. Подойдя затем к начальнику отряда, я крепко пожал ему руку. Французы из своей ставки громко ругались и кричали, что вперед не пойдут. Но отряд двинулся, и они поспешили за ним, страха ради копий абигар, ибо все отсталые, люди или животные, немедленно убивались следующими издали за отрядом партиями абигар.>

В этот день мы уклонились несколько на S, бивакировали на берегу речки, левого притока Дуррэ. Здесь нашли 10- 12 рыбачьих селений, уже брошенных, и никаких признаков культуры хлебных злаков, никаких запасов. Это привело солдат в отчаяние: слова гида подтверждались.

<Французы, основываясь на этом, подготовили новую демонстрацию и запугали наконец фитаурари Айли.>

Речка текла с S прямо на N до впадения в Дуррэ. Гид уверял, что если мы пойдем вверх по ней, то через два дня придем в с. Упао (где было захвачено большое стадо рогатого скота). Вечером, выйдя на прогулку, я был окружен толпою мелких шефов и солдат, которые спрашивали меня, зачем мы, русские, не хотели вернуться. С трудом владея языком, я не мог объясняться с ними как следует, но растолковал им, что это дело не мое, а начальника отряда, что онимеет приказ от дадьязмача и делает как лучше.

«Если бы мы даже повернули назад по той же самой дороге, то теперь не нашли бы продовольствия, ибо то, что осталось после нашего прохода, жители запрятали для себя. Если на той стороне Собата (Дуррэ) мы постоянно видим селения и жителей, почему же надо поверить на слово гиду, что нет селений и на этой стороне. До р. Белого Нила 5-6 дней. Отчего же нам не поискать здесь продовольствия, а потом и вернуться назад. Болот, как видите, нет. Погоду бог дал хорошую. Вы солдаты, а не девочки; надо верить своему начальнику и делать что он хочет; он отвечает за все перед дадьязмачем».

Все они проводили меня до палатки, пожелав доброго здоровья. 27 мая мы двинулись вверх по речке, т.е. на S. Все ликуют, рассчитывая, что возвращаются домой. Я искренне опечалился. В 5 или 6 днях от Белого Нила повернуть назад было очень, очень тяжело после всех перенесенных нами невзгод. Прошли так часа полтора. Вдруг фитаурари Айли остановил авангард и приказал переправляться на ту сторону речки: она [106] шириной 40 шагов, с берегов сильно заросла, дно топкое. Перейдя ее с авангардной конницей, начальник отряда круто повернул опять назад, на N, т.е. к реке Собату (Как оказалось впоследствии, Собатом называли реку Дуррэ в нижнем течении арабы. Абиссинцы всю р. Дуррэ стали звать Собатом.) (Дуррэ). Раздался ропот в отряде <и страшная ругань со стороны французов.> Мы же с радостью разделись и поспешили [с] переправой, несмотря на то что все вьюки наши промокли, да мы едва их и спасли, ибо мулы застревали в топком дне. Следуя вдоль речки, а затем вдоль Собата, мы в 12 ч. 40 м. дня вступили в культурный район, где нашли несколько селений с большими запасами продовольствия. Солдаты тотчас разбрелись грабить. К вечеру возвратились фуражиры и привезли несколько очень тяжело раненных солдат. Пришлось, конечно, нам возиться с ними, зашивать, накладывать повязки. Здесь, у с. Ниаргуй, мы простояли 27 мая и 28 мая, пополняя запасы продовольствия. Каждый день нас осаждали больные, особенно укушенные змеями или ужаленные разными насекомыми (Бывали дни, когда таких укушенных являлось до 30 человек. Отличным средством был нашатырный спирт: укушенный орган перетягивался выше места укуса, ниже спускалась кровь, место укуса смазывалось нашатырным спиртом, и несколько капель я давал внутрь, успокаивая больного словами. Никто от укуса не умер, хотя были укусы гремучими змеями. Помощь подавалась своевременно, ибо больного бегом несли ко мне днем или ночью. Это меня крайне беспокоило, но я терпел, ибо вера в мою помощь становилась просто безграничной в этой чернокожей толпе. Все делалось во имя, божие. Помогает также настойка йода.).

— <Французы настолько надоели мне своими «револьтами» против движения вперед, что когда г. Февр опять явился ко мне с предложением присоединиться к их протесту и заставить фитаурари Айли вернуться назад, то я с трудом удержался от более резких мер и попросил его больше меня этим вопросом не беспокоить. Он ушел, злобствуя и негодуя на меня.>

Вечером фитаурари Айли зашел ко мне, благодарил за помощь раненым и за то, что мы, русские, с твердостью переносим лишения, выпавшие на долю отряда, <я не присоединяемся к протестам «франсави».>

«Я знаю, что если вы молчите, то одобряете то, что я делаю».

<Я ответил, что он правильно меня понял.>

Начальник отряда фитаурари Айли и его планы

<Несмотря на эти знаки уважения и доверия ко мне, очень редко прорывавшиеся со стороны фитаурари Айли, он, трепеща дадьязмача, боялся потерять расположение французов и будущие дары.> А поэтому положение фитаурари было крайне незавидно; сам лично он думал не про Белый Нил, а про коров [107] и рабов и лично рад был бы вернуться назад, -но только с добычей. Эти 4-5 дней движения предпринимались частью для очистки совести и исполнения приказания дадьязмача, со страстным желанием найти какую-либо труднопроходимую преграду — предлог вернуться, частью же для розыска селений и скота, чтобы не возвращаться с пустыми руками. Опытный, поседевший в боях (52 года) фитаурари не мог поверить гиду, что на этом берегу нет селений, когда нас постоянно в движении сторожили абигары, его единоплеменники с того берега, и там мы видели селения.

Местность и погода еще вполне благоприятствовали дальнейшему движению. Ропот уменьшился, так как было что грабить, только сами жители и скот спаслись на ту сторону Собата. Правда, число больных возрастало, силы вьючных животных слабели, много их пало, и люди несли свои грузы и пищу на голове; это уже были не воины, а носильщики (Но эти условия оставались неизменными и при возвращении назад: 5-6 дней пути вперед в сравнении с общим временем движения (всего мы были в пути 84 дня) были ничто.).

28 мая на дневке разразился поистине страшный тропический ливень с ужасающими молниями, грохотом и вихрем; начался ночью, сорвал наши палатки, и мы страдали от этой невзгоды всю ночь до 9 ч. утра, когда стало возможным просушиться. Почва в культурном районе, где тщательно вырывается с корнем всякая сорная трава, распустилась, и мулы без тяжестей грузли иногда по брюхо. Несмотря на обилие зерна, отряд был в унынии: вид раненых, частые укусы ядовитыми гадами, переменчивая погода, потеря мулов и ослов, необходимость нести груз, иногда свыше трех пудов, на себе (после дождя), неизвестность, что ожидает впереди, поселили общую вялость и страшный упадок духа: люди, заболевшие даже очень легко, считали себя умирающими, переставали по неделям принимать пищу, таяли на наших глазах и умирали.

Развился кроме лихорадки, которой страдали почти все, кровавый понос. Но вопрос о больных, так много требующий забот от европейского начальника, для абиссинского шефа является третьестепенным: родственники и друзья не кинут больного, а особенно раненого, и потому шефу до больных мало дела («Слава богу, в отряде есть московы — добрые люди, помогают нашим больным и раненым очень много. Чего же еще хотеть? Кому надо умереть — тот всюду умрет!» — рассуждение одного из старших шефов.).

Во исполнение задуманного образа действий фитаурари Айли 29 мая двинулся дальше вниз по р. Собату. Отряд вяло, неохотно, сильно растягиваясь и забывая о мерах предосторожности, тянулся за авангардом, теперь уже очень небольшим. Невзирая на усталость наших мулов, мы всегда старались быть в авангарде (я, казак и переводчик), но обоз наш (увы!) почти [108] всегда приходил только с арьергардом. Французы были мрачны <и почти открыто враждебны к нам,> шефы почти мне не кланялись и не давали дороги, солдаты вечно бранились с моими людьми. Фитаурари Айли был по-абиссински холодно-вежливым. Мы, не обращая на все это никакого внимания, были равно приветливы со всеми, ни к кому ни за чем не обращались. Ни в пути, ни на биваке никогда никто нам не помогал, в чем бы то ни было, как это делали для французов. Это приучило нас отлично обходиться собственными средствами и рассчитывать только на бога. Дорогой все чаще и чаще умирали больные, и их наскоро закапывали тут же. Больных уже редко вызывались охотники нести.

Мы шли еще по стране племени абигар, но уже все время богатым культурным районом с большим числом селений, и 29 мая и 30 мая бивакировали в главном селении Поаль. У нашего гида давно уже речь переменилась, и теперь он умолял не разорять этого селения и страны, принадлежащих его дяде. Запасы зерна и здесь повсюду огромны, но жители со скотом убежали заблаговременно за р. Дуррэ, или Собат. От захваченных, однако, пленных, а затем от мирно прибывших переговорщиков фитаурари Айли узнал, что впереди нас очень большая и широкая река, сливающаяся ср. Собатом. Он зашел ко мне с этой новостью, добавив, что жители считают ее непроходимой теперь (зимой), а за нею страну не знают. Это, вероятно, и есть «Нечабай» (Голубой Нил абиссинцы называют «Абай», а Белый Нил — «Нечабай».). Он решил поэтому сделать дневку и налегке осмотреть эту реку. Я и французы были одинаково смущены такой неверностью карты, а потому с величайшим интересом приняли участие в рекогносцировке. Ночью 29 мая в палатке начальника отряда было какое-то собрание всех старших шефов, но нас не пригласили. Французы этим страшно обиделись, но я нисколько.

Утром рано 30 мая при отличной погоде небольшой отряд конницы со всеми шефами выступил вперед. Мы шли очень быстро и через два с небольшим часа, пройдя богатейшим культурным районом, но опустелыми селениями, прибыли к берегу «большой реки». Тщательно осмотрев ее, мы, европейцы, не только не признали ее «Нечабаем», но даже стали сомневаться, река ли это. Дорога упиралась в широкий спокойный и заросший с берегов разлив, но когда мы твердым берегом двинулись к его слиянию с Собатом, то, к общему удивлению, он здесь сузился до 15 шагов и был перегорожен грубым плетнем, уже полусгнившим. Ясно было мне, что жители разбросанных вокруг селений летом запруживали этот затон или речку для своих рыбачьих целей. Действительно, она кишела рыбой, но и... крокодилами. Фитаурари Айли спросил меня, что я думаю об этой реке, которую бывшие с нами абигары называли [109] «Ниандин». Я отвечал, что он сам видит, как лгали гиды, называя эту речонку, теперь немного разлившуюся, великой и непроходимой.

«Но это мне все равно, что река не оказалась Нечабаем. Мы этой реки перейти не можем», <- и он круто повернул от меня своего мула.>

Послав затем вплавь у устья речки (14 мерных шагов) на ту сторону солдат, фитаурари Айли приказал поставить на берегу абиссинский флаг. Отрядец также быстро вернулся домой. Для меня ясно стало, что теперь конец нашему движению к Белому Нилу. Кажется, я один только возвращался крайне опечаленным.

Утром 31 мая весь отряд придвинулся к реке Ниандин и стал тесным биваком вдали от устья против самого широкого места. Посланные вверх по реке разведчики донесли, что нигде не нашли бродов, что берега далеко затоплены. Место бивака было скверное: сыро, мириады москитов.

Военный совет и «револьт» французов против меня

Перед закатом солнца фитаурари Айли прислал просить меня на военный совет. За лагерем собрались уже все шефы и французы. От лагеря отделяла совещание цепь солдат с ружьями. На небольшом бугорке уселся начальник отряда, шефы его окружили; французы уселись среди шефов. Меня встретили очень холодно, молчаливо. Я сел на свой стул; сзади стали неизменные казаки, подле — переводчик.

Фитаурари Айли стал продолжать допрос вновь захваченных разъездами пленных. Наконец обратился через переводчика ко мне с объяснением общего положения дел в отряде (уже изложенного) и указанием на «непроходимую» преграду — разлив речки; заключил просьбой дать и с моей стороны наравне с французами и всеми шефами совет, что делать. Затем он спросил мнение французов. Февр, <сильно жестикулируя и крича, частью через переводчика, частью сам>, объявил: все измучены, устали, мулы пропадают, масса больных. Уже зима, двигаться дальше — значит идти на смерть. Умирать он не хочет. Он знает постройку мостов — это его ремесло. Через такую реку надо строить 8 дней, не менее, да еще двигаться неизвестно сколько вперед. Когда вернемся назад, река уже окажется совершенно непроходимой, и отряд должен будет погибнуть в болотах.

Громкий ропот одобрения со стороны огромного большинства шефов был ответом на эту речь. Фитаурари просил меня сказать свое мнение. Я прежде всего попросил сообщить мне сведения, какие добыты от новых пленных. Оказалось, что за [110] речкой Ниандин лежит обширная культурная страна Мог, враждебная абигарам, где, по их словам, много хлеба и скота, и новые пленные охотно вызывались показать дорогу; дальше до Нечабая есть еще земли, но туда уже заходят арабы.

Я обратился к фитаурари Айли и просил выслушать меня. «Положение отряда мне известно превосходно. Г. Февр еще ничего не сказал о массе раненых и больных, которых надо нести (Однажды, чтобы испытать, как велик труд несения раненого или больного на самодельных носилках, я на окрик носильщика: «Помогите, во имя святого Георгия!» — слез с мула и пронес с тремя другими охотниками-солдатами раненого около одной версты, где у меня приняли его разные шефы, пораженные поступком русского гета. Скажу откровенно, что это крайне тяжело и утомительно.), а это ухудшает много дело.

<У меня все мулы побиты, половина слуг больна и не может работать; моей пищи у меня давно нет, и я питаюсь вареной или поджаренной машалой, как простой солдат. Часто я страдаю лихорадкой. Но я присоединился к отряду не для того только, чтобы разделять одни приятные стороны похода: мы, московы, несем все тяготы и невзгоды наравне со всеми вами. Я не сумасшедший, чтобы хотеть нарочно умереть и уморить своих людей. Смерти я не боюсь, ибо видел ее много раз на войне. Ожидаю ее спокойно, ибо два раза умереть нельзя, а где умереть один раз — знает только бог. Если умру — заройте меня так же, как и своих мертвых. Я здесь с вами теперь по просьбе джанхоя Менелика и дадьязмача Тасамы. Не мое дело командовать этим отрядом, а его начальника — фитаурари Айли. Но если вы желаете знать мое мнение относительно реки, то скажу вам всем истинную правду. > При устье она имеет только 14 шагов и твердые возвышенные берега; такая речка никогда не задержала бы даже на один день наших русских войск».

<Речь моя вдруг была прервана зычным криком Февра: «Это вы всех толкаете вперед к Белому Нилу! Никто не хочет идти. Все исстрадались. Это вы всех ведете на смерть!»

Среди шефов шел вполголоса тоже порицающий речь говор и ропот.

Я встал и громко сказал г. Февру: «Как вы смеете так говорить и кричать на меня, забывая, что я представитель русской армии, полковник и офицер Почетного легиона. О вашем поведении сочту долгом официально донести своему правительству». «Г. Лягард меня знает. Мне все равно. Все это пустяки!» — кричал г. Февр, но, останавливаемый г. Поттером, стих.

Опять наступила тишина. Фитаурари Айли, обращаясь опять ко мне, очень сухо сказал, что они мост построить не могут, но будут работать, если я покажу им как.

Я также сухо и резко заявил:> «Не мое дело вести вас вперед или назад. Ты, фитаурари Айли, как начальник отряда, [111] имеешь приказ дадьязмача и должен знать, что тебе делать. Если у тебя есть серьезные причины возвращаться — иди назад. Это твое дело. Но речку эту я не считаю непроходимой. < Помогать вам в постройке моста не желаю, ибо этот француз кричит, что я вас толкаю вперед на смерть к Белому Нилу.> Мне все равно: пойдем вперед — пойду с вами в голове. Но никогда не скажу, что я не хочу идти с отрядом».

Затем я встал и при гробовом молчании прошел через толпу расступившихся шефов в свой лагерь. <Через полчаса явились французы с извинением за поведение г. Февра. Я кратко, но вежливо указал на то, что таких бестактностей со стороны Февра уже было много. Он просил извинить его. Я ответил, что извиняю, но в последний раз (Как ни в чем не бывало вечером французы прислали просить горчицы, уксусу и пр.).>

Уже через три часа французы сообщили, что фитаурари Айли предполагает строить мост. Ночью пришли ко мне два доброжелателя-шефа и сообщили: «Ой, гета, гета (господин), какой ты упорный. Все хотели вернуться, но боятся тебя. Говорят, мы вернемся, а он после скажет дадьязмачу и джанхою Менелику, что вернулись из-за трусости, что можно было идти вперед».

Дело на самом деле было так. Ночью все шефы собрались в ставке начальника отряда. Неожиданно для всех (кроме фитаурари Айли) азадж ²² Дубаля выступил вперед, развернул восковой пакет и вытащил письмо за печатью грозного дадьязмача: в письме требовалось под угрозой тягчайших наказаний идти вперед до Белого Нила, хотя бы весь отряд погибал. Это был удар грома. Все молчали, удрученные.

После моей речи не было предлога вернуться, Тогда только два шефа (геразмач Аляму и фитаурари Ташаберу), прервав молчание, твердо заявили: «Москов оказал правду. Все, что он нам до сих пор говорил, — всегда была правда. Нам нельзя возвращаться, а надо двигаться к Нечабаю».

Фитаурари Айли спросил, как думают остальные. Все уклонились от ответа, заявляя, что «он начальник и пусть решает, как, нужно».

Все это мне стало известно от доброжелателей в ту же ночь.

С рассветом 1 июня все шефы с солдатами принялись стаскивать к устью речки лес.

Я послал туда же казаков с пилой (Архипов — плотник). Через 5 ч. мост (на жердевых сваях) в 35 локтей длины и [112] 3 локтя ширины был готов. С криком и шумом переправился отряд, перегоняя всех животных вплавь; к 5 часам пополудни лагерь на том берегу р. Ниандин принял обычный вид и даже был обнесен засекой.

Пристыженные <французы и> шефы молчали, солдаты выглядывали мрачно. Два дня затем мы шли еще культурной полосой страны абигар, а с 3 июня вступили в страну Мог, сначала довольно пустынную. 5 июня мы бивакировали у главного селения Мог, в обширном заселенном районе, с жителями которого стали завязывать дружеские сношения.

6 июня мы встретили впереди селения Айчик депутацию старшин в белых шамах. После первых разговоров они заявили, что готовы быть в дружбе, ибо слышали, что отряд не убивает и не захватывает людей, как это делают арабы, а берет только продовольствие и возвратил захваченный однажды скот. «Наши люди по своим делам были тогда в с. Упао и принесли нам эту весть».

Дальше мы двигались, ничего не трогая в селениях, из которых по временам являлись депутации, приносили зерно и пригоняли в дар начальнику отряда красивых горбатых и огромных быков. Отряд сильно подтянулся. Шефы крепко стали побаиваться встречи с арабами, у которых есть ружья, а может, и пушки. «Они нас развеют как пыль», — говорили абиссинцы. С такими речами приходили ко мне некоторые мелкие шефы и солдаты. <Я их подбадривал тем, что арабы, вероятно, давно уже убежали, узнав о движении такого большого отряда.> Но авангард теперь стал строить боевой порядок перед вступлением в каждую группу зарослей. Шефы просили нас быть с ними в авангарде, который почти не отделялся уже от колонны. <По нашему советуй арьергард был усилен, и имелись боковые отряды. В таком порядке мы 8 июня достигли последней преграды — речки Фалюс. От этой речки, и по карте, и по словам наших многочисленных проводников, Нечабай был в трех часах ходьбы пешком. Здесь сделали дневку, завязали дружеские сношения с негусом страны Бонга, по правую сторону р. Собата, и при его содействии было устроено туземцами несколько плотов или пирог из сухих ветвей и пучков соломы. Перед вечером 9 июня переправилось на ту сторону 300 конных (на мулах) солдат, наполовину гондари и шефы, — с таким отрядом фитаурари Айли решил пройти к Белому Нилу для постановки абиссинского флага. Французы, <забыв о своих «револьтах», вдруг вспомнили и> сообщили мне, что задачей капитану Боншану ставилось, если можно, дойти и до самого Белого Нила. К сожалению, однако, по заявлению всех туземцев, бывших в нашем лагере, «никакие белые люди на Белый Нил или Собат не приходили уже 20 лет».

Между туземцами оказался старшина Махмуд, поставленный в своем околотке Эмин-беем, про которого он очень много [113] рассказывал. Так как Махмуд говорил по-арабски, а мой переводчик знает этот язык, то мне удалось собрать много интересных сведений, которые он сообщал охотно, ибо я перевязал ему гнойную язву и вообще обласкал его. По его рассказам, до них дошел слух, что «инглиз» бьет «дербушей» ²³ в Хартуме, откуда вестники прибегают к ним в 7 дней. Инглиз рубит правую руку и левую ногу всем дербушам. У этих последних есть 7 пароходов (бабур); обыкновенно отряды дербушей приходят в их страну вверх по Белому Нилу к Собату, высаживаются, чтобы захватить в плен побольше людей. Но постоянной власти дербушей здесь нет, и царство их оканчивается в трех днях от Хартума вверх по Белому Нилу. Все остальные земли давно не признают власти дербушей, а имеют своих негусов, но некоторые из них арабы. Никаких белых людей на Белый Нил не приходило 20 лет. «Эмин-бей и с ним белые были, а больше нет. Слыхали мы только, что есть далеко в этой стороне (указывает рукой на SW) какие-то белые (вероятно, пост бельгийцев), а больше нет нигде. Народы, что живут на той стороне (Нечабая) — нам друзья: мы берем друг у друга себе жен. Летом через Нечабай есть броды: с той стороны к нам гонят сюда скот на пастьбу и приходят охотиться». По словам Махмуда, он никогда не слыхал даже имени «москов». Я объяснил ему все величие нашего великого государя и очень обласкал старика, подарив его сыну холста на шаму, а Махмуду дал банку глазных капель, полечив его больные глаза и объяснив, как надо делать это ему самому. Старик несколько дней не отходил от меня, целуя руки, видимо тронутый нашей русской лаской.

Французы теперь уже задались самыми грандиозными планами: <с полной беззастенчивостью они явились ко мне и сообщили, что> хотели поставить на той стороне Белого Нила французский флаг, заключить конвенцию с негусом или правителями, дать им подарки, <просят помочь им — быть свидетелями и подписать эту конвенцию. Прочли мне черновую, где они значились «представителями» Франции, а я — «делегат России».

Я вежливо ответил, что готов помочь их делу деньгами (у них было всего 16 талеров), холстом и другими вещами, какие у меня есть, но подписываться «делегатом России» я не могу, ибо не имею на это никакого права.

Если все устроится так, как они думают, то я на их бумаге напишу: «Все, что здесь написано, я, такой-то, видел и слышал, и это правда», а затем просто подпишусь, как путешествующий русский офицер.

Недовольные, ушли.

Зайдя к ним еще раз вечером, я предложил им денег и холста, но они отказались. По их недовольным физиономиям я понял, что меня в чем-то подозревают. Чуть свет 10 июня не без [114] труда и брани мы (я, два казака, один переводчик и двое слуг с пятью мулами) переправились на ту сторону р. Фалюс, где рекогносцировочный отряд уже почти был готов. Когда французы увидели, что со мною один вьючный мул (там были три бурки и две сумочки с бумагами и инструментами), то сейчас же подошли к фитаурари Айли и что-то стали ему говорить. Он быстро подходит ко мне и, не здороваясь, сухо спрашивает: «Зачем вы взяли вьючного мула, когда мы все налегке?»

Я резко ответил ему, что не желаю промокнуть на дожде и взял свои бурки; если он хочет — пусть посмотрит. Тот, сконфуженный, отошел (<Все это объяснялось просто: французы давно внедрили в головы шефов мысль, что я приехал ставить русский флаг и захватить страну. Теперь они указали начальнику отряда на мою и казачьи бурки как на доказательство своих слов: «Вот он везет флаги! Так вот почему он не хотел возвращаться и повел нас всех сюда!»>).>

Прибытие к Белому Нилу

Отряд быстро двинулся почти на запад, срезая большую луку нижнего течения р. Собат, и, в 8 ч. 15 м. утра 10 июня [18]98 г. мы, перейдя бугор с развалинами, остановились у берега действительно «великой реки» — Белого Нила, при впадении в него широкого, полноводного Собата.

Нил представился нам в виде огромного озера с островами, растянутого с S на N, и в него почти под прямым углом впадала река Собат. От бугра с развалинами селения и группой деревьев тянулся на S, параллельно Белому Нилу, невысокий перекат, сухой и твердый, поросший группами деревьев, постепенно переходившими в густые лесные заросли. С переката к реке легкий спуск, и почва сразу становится мягкой, переходя затем незаметно в густо заросшее камышом болото до самого русла реки. С переката на SWS виден был горный массив, отмеченный и на египетской карте под именем горы Сераф. От старшины Махмуда я знал, что как эта горная группа, так и рукав Белого Нила известны им действительно под этим именем, Сераф, и что рукав этот лучше для судоходства, нежели главное русло реки. По ту (левую) сторону р. Белого Нила тянулись у берега непрерывной линией селения (от 60-100 домов каждое), окруженные пальмовыми рощицами. Главное русло до самого слияния с р. Собатом разделялось на два рукава длинным островом или густо заросшей отмелью, у слияния очень близко подходящею к правому берегу реки (Общая ширина реки, по абиссинскому измерению, определялась в 2000 абиссинских локтей. Но без ошибки можно принять ширину реки с островами в 2000 шагов, причем ширину главного русла — не меньше 500-560 шагов; первый рукав имеет разную ширину. Кроме того, под самым левым берегом, вероятно, есть еще болото или узкий рукав.). [115]

Сопровождавшие нас туземцы сообщили, что остров начинается в двух днях ходьбы выше по реке. Спустившись с бугра, все шефы и мы спешились и по болоту прошли до самого русла реки, где нашли узенькую твердую полоску земли. Перед нами был первый рукав шириной в 20-25 шагов.

Начальник отряда послал вплавь на остров несколько солдат с приказанием осмотреть дальше реку. Абиссинцы и французы стали готовить свой флаги. Скоро солдаты вернулись и стали кричать, что река очень широкая и они с трудом различают предметы на том берегу; никаких судов или лодок они не видели, очень много гиппопотамов и крокодилов; переплыть реку совершенно невозможно. Получив эти сведения, фитаурари Айли прислал на остров абиссинский флаг, который там и воткнули. Французы опечалились и стали просить начальника отряда продвинуться выше по реке, чтобы поискать поуже место в русле и средства переправы. По их просьбе абиссинские шефы стали уговаривать туземцев перевезти на тот берег французов или по (Крайней мере французский флаг. Но туземцы упорно отказывались, говоря, что лодок на этом берегу нигде нет, а плыть так значит быть сожранным крокодилами. Непосредственное обращение французов к абиссинским солдатам-пловцам вызвало только презрительный отказ и со стороны шефов и самих солдат (Накануне французы уверяли меня, что между капитаном Боншаном и дадьязмачем Тасамой было условлено, чтобы для перехода на ту сторону Белого Нила к французам присоединились 100 солдат-гондари, и вообще весь отряд должен был содействовать этой переправе и успеху постановки флага. Они твердо верили этому.).

Положение французов было действительно жалкое: они метались со своим флагом то к туземцам, то к абиссинцам, обещая за то щедрое вознаграждение, но повсюду встречали холодный отказ; никто из черных людей не хотел рисковать жизнью для интересов белых пришельцев. «Что же вы думаете делать?» — спросил я французов. — «Мы сами не знаем». — «Хотите мы вам поможем?» — оказал я. — «Каким образом?» — «Мои казаки плавают как рыбы, мы поставим ваш флаг на том берегу».

Оба француза сначала помолчали, а затем г. Февр сказал: «Но если ваших казаков съедят крокодилы, то мы должны будем за это отвечать. Нет, благодарим вас за такую помощь». — «Это мое дело, как устроить переправу, и только на меня падет ответственность за моих казаков, а не на вас. Но если вы отказываетесь от нашей помощи, то вот это уже ваше дело. Я хотел вполне искренне вам помочь, так как Россия и Франция в союзе, и мне впоследствии кто-нибудь мог бы поставить в укор, что я, белый европеец и русский офицер, не оказал содействия в таком важном деле двум другим белым, и притом европейским союзникам, заброшенным так далеко, и в столь тяжкие [116] минуты. Вы отказались от моей помощи. Управляйтесь теперь как знаете». — «Мы не отказываемся! Вы напрасно так говорите. Это неверно! Но абиссинские шумы ²⁴ этого не хотят», — кричал злобно и грубо Февр. «Я этого от них не слыхал», — отвечал я спокойно французу, и мы отъехали от этих людей прочь. Конечно, г. Февр лгал (Никакой разумной причины абиссинским шефам не хотеть мне позволить помочь французам не было: абиссинские дела были закончены, флаги их поставлены на берегу Белого Нила, и все дальнейшее их совершенно не касалось, что они и сказали сами потом.).

Напротив, ко мне подъехал фитаурари Айли, и когда я спросил его, что он думает делать дальше, то он отвечал мне, что предполагает помочь французам найти более доступное место в реке, а когда я, одобрив его намерение, оказал ему, что французы от моей помощи отказываются, то он и другие шефы крайне удивились.

«Как же все-таки помочь франсови?» — спросил меня фитаурари Айли. «Если найдется из чего, то надо устроить плоты, как мы это делали раньше». — «Это долго, а мы прибыли сюда налегке и не можем здесь оставаться». — «Ну, тогда пошлите человек 10 ваших пловцов: вместе с моими казаками они переплывут реку и поставят флаг. Остальные люди слева и справа выстрелами должны пугать и отгонять крокодилов и гиппопотамов».

Но во взгляде фитаурари Айли и других шефов в ответ на это предложение я встретил лишь презрительное удивленней холодный отказ. Ничего не говоря, они погнали своих мулов вперед. В 9 ч. 20 м. утра, быстро следуя перекатом вверх по реке, мы подошли к хутору из двух больших усадеб и остановились. На острове тоже виднелись рыбачьи шалаши, а на противоположном, возвышенном берегу близко к руслу подходило большое селение, окруженное пальмами. Очевидно, здесь должен был быть брод на остров и проезд на ту сторону реки. Стали разведывать: можно было дойти, частью болотом, частью водой, иногда по горло, до рыбачьих шалашей, где оказалась узкая твердая полоса земли; это был тот же первый рукав, но шире и мельче (По абиссинскому измерению, ширина его определилась в 800 локтей, т.е. почти 7.50 наших шагов.). Французы все совещались с шефами и начали было растаскивать при помощи солдат крыши домов, чтобы строить плоты (Я думал даже помочь им в постройке, несмотря на всю их грубость.), но скоро работу прекратили. Абиссинские шефы, солдаты, а за ними и французы, раздевшись, потянулись через первый рукав на остров к шалашам.

Спрашиваю г. Поттера, несколько запоздавшего, как они устроили свои дела. «Мы нашли одного шанкаля (один из ямбо), который согласился переплыть на ту сторону и поставить там наш флаг». — «А отчего же вы не хотите устроить [117] плоты и самим переплыть?» Г. Поттер посмотрел на меня с удивлением и сказал, пожимая плечами: «Зачем рисковать здоровьем и жизнью?!»

Мы последовали за всеми на остров (я и два казака).

Здесь абиссинцы (фитаурари Руфи) успели уже поставить свой флаг на самой крыше рыбачьей хижины и с презрительным спокойствием смотрели, как французы возились со своим флагом и убеждали колеблющегося ямбо не робеть и плыть на тот берег, обещая ему за это по возвращении шаму (!!), т.е. кусок холста («Как? — сказал я г. Февру. — Вы обещали ему только шаму? Да вы должны отдать ему все, что у вас есть из подарочных вещей, если он исполнит это поручение!» Французы взглянули на меня как на сумасшедшего и, пожимая плечами, отошли.). Некоторые из шефов протестовали, особенно фитаурари Руфи, заявляя, что ямбо остались из доверия к нему (он был начальником в Буре, а они приходили туда иногда на базары и знали его раньше), а потому он не позволит, чтобы посылали ямбо на верную смерть. Но фитаурари Айли, подбодренный посулами французов, настоял на отправке ямбо. Этот последний связал два пучка соломы, положил их на две скрещенные жерди, взял у французов торжественно врученный ими флаг, взвалил все это на плечи и стал спускаться в русло реки; положив на воду плотик и воткнув в него флаг, он сел на солому верхом и палкой стал грести. Французы делали фотографии, а мы, отвернувшись, смотрели на реку, шириной, как казалось, шагов 200-250; берег по ту сторону казался плоским и поросшим нежной зеленью.

Река кишела гиппопотамами и крокодилами, которых мы с казаками и с некоторыми абиссинцами, пока у французов шла возня с ямбо, все пугали выстрелами. Мне казалось, что, если бы не эти «водные звери», реку переплыть было бы нетрудно.

«А что, братцы, во славу нашего государя императора и России — переплыли ли бы вы эту речку?» — «Отчего же, ваше выс[окоблагород]ие, дело возможное», — отвечали казаки.

Трудно теперь сказать, что я думал, когда французы давали ямбо Гильо свой флаг: я думал много или ничего. Во всяком случае, в моей голове в эти секунды промчалось многое, многое. Я вспомнил, что французы в Африке положительно враждебны к нам; что здесь, быть может, начинается червоточина едва созревшего союза с ними; что у нас здесь серьезных интересов нет, что овладеть для России страной внутри Африки, не имея порта и свободного проезда, — абсурд, особенно же [118] страной, на которую давно зарится Франция; что я предложил французам помощь, но в глазах их и абиссинцев мое предложение являлось как бы глупым и пустым хвастовством; что абиссинцы оказывают неизмеримо больше внимания и уважения французам, невзирая на их поведение, потому что получили и ждут от них еще много подарков и денег, а мы — почти нищие (Все наши деньги — 120 талеров.), с измученными мулами и людьми и ничего им давать не можем; что среди этих абиссинцев, свысока и полупрезрительно относящихся к белым, не нашлось никого, кто бы решился переплыть эту реку даже за большие посулы французов с одобрения своих шефов; что среди этих черных нам предстоит прожить еще много месяцев; что французы, заносчивые и вздорные, причинявшие нам много неприятностей, теперь в важную, по их собственным словам, минуту для их отечества позорно струсили и вместо себя посылают с французским флагом рисковать жизнью и овладевать страной (!) бедного голого дикаря ямбо, соблазнив его куском холста; что упавший престиж белого человека [...] теперь падает еще ниже.

Наш переход вплавь через р. Белый Нил

Я быстро перекрестился, сорвал рубашку и бросился в реку (оставив в болоте надетые раньше на голую ногу сапоги). Сзади я слышал крики, оханья и восклицания: «О, Иегуд!» — но не оборачивался. Минуты через две усиленной работы слышу, догоняют меня мои молодцы-казаки. «Держись, ребята, во имя божие и славу России! Не посрамим русского имени!» — «Держимся, не посрамим. Помоги нам, боже!» — отвечали казаки.

Вода мутная, грязная. Проплыв запальчиво с половину реки, мы тут только убедились, что она вдвое шире, чем казалось нам с берега. Стали уставать. На мне осталась шёлковая фуфайка, а на голове тропическая каска, которая больно жала разбухшие от напряжения виски, а козырек мешал смотреть вперед. Оглянувшись, мы увидели стоявших спокойно на берегу людей, которые показались нам очень маленькими, прямо перед нами далеко еще был тот берег или, вернее, зелень, но уже можно было различать, что это не трава, а тростник. Вниз по реке шагов на 150 отнесло от нас плотик ямбо, который с трудом подвигался вперед.

«Держись, братцы, к плотику, легче нам будет!» Мы напрягли все усилия и догнали вниз по реке плотик. Теперь, придерживаясь за него втроем одной рукой и затопив плотик совсем, мы все же немного передохнули, продолжая грести и толкать его вперед. Бедный ямбо искренне нам обрадовался. Но до берега еще далеко. Дышать становилось трудно, руки немеют. [119]

«Ваше высокородие, не гребите, отдохните, а то устанете!» — кричат казаки. «Ничего, бог даст силы! Греби, братцы!»

У меня голова начинает кружиться. Боюсь за казаков, ибо день невыносимо жаркий, и лучи, как палки, бьют по голове, по телу, обжигая его.

«Мочи, братцы, головы чаще, не то удар хватит!»

Солнце то покажется, то снова подернется, как дымкой, высоко летящими облачками.

«Крепись, братцы, немного осталось!»

Вот уже ясно нам, что это не трава, а высокий, толстый, но еще зеленый тростник. Стали пробовать дно, но не нашли — глубоко. Напрягаем последние силы, гребем, толкая плотик. Наконец казак Архипов почувствовал дно, закричал. Подбавили усилий — и все стали ногами на вязкое, топкое дно.

«Слава богу, — перекрестились мы. Дошли до тростника, ныряя в глубокие следы гиппопотамов. — Государю императору и России "ура"!» И все мы из последних сил троекратно прокричали наше радостное, победное «ура!».

Оглянулись назад — еле видны фигуры людей на том берегу (Если принять ширину реки только в 500 шагов, то мы проплыли от 750 до 800 шагов всего с поворотами к плотику. Французы определили ширину реки, т.е. главного русла, в 350 метров. Это почти то же, что и у нас). Вошли в заросли. Листья режут тело, спотыкаемся по грудь в слоновьи или гиппопотамовые следы по вязкому дну. Прошли так шагов 200 и вышли наконец на твердый берег. Но высокий тростник, а теперь трава все заслонили для нас. Здесь силы меня на несколько минут покинули, и казаки положили меня на французский флаг, махая над головой и в лицо пучками травы, пока не оправился. И вот теперь, на левом берегу Белого Нила, мы громко и радостно во славу нашего великого государя императора и России стали кричать что было мочи «ура, ура, ура!»... Невозможно передать смешанное чувство благодарности богу, радости, гордости, какое теснило наши груди... Взяв французский флаг, я влез на спину Архипова и стал им высоко махать к той стороне берега, крича «ура!».

Постановка французского флага. Возвращение. Отношение к нам абиссинцев и французов

Затем от имени государя императора мы, водрузив французский флаг в твердую землю, предоставили ее Франции. Прокричав еще «Vive la France!», мы направились обратно к нашему плотику, привязанному в тростнике, где и нашли его. Пока мы все это проделывали, слышны были два или три выстрела: это единственный из всех шефов, фитаурари Руфи, продолжал пугать крокодилов, показывавшихся из воды. Теперь я оседлал солому, а казаки и ямбо расположились вокруг, [120] придерживаясь рукой; плотик затонул мне по пояс, из соломы полезли, спасасясь, козявки и муравьи (Солома была старая, выдернутая из крыши шалаша, жерди — оттуда же и все проточены, как губка, термитами, так что скоро намокли в воде. Но справедлива пословица — утопающему и соломинка кажется помощью.). Гребем все и руками и ногами. Но сил меньше, все утомлены. Подбадриваю людей, помогаю грести, но солнце жжет, и голова кружится. Стал плотик расходиться: солома сильно намокла, а соломенные свяслы раскрутились и распускаются. Держу плотик и руками и ногами: все же нам помощь в нем.

Казаки друг друга подбодряют. Щедров кричит Архипову: «Ну-ка, приналяжь! Смотри, не больше четверти речки осталось! А ну еще, а ну еще!»

Ямбо сзади уцепился за плотик, так и наваливает на него руками: устал и крокодилов боится. Да как их и не бояться!

«Ну, братцы, бог нам помогает, уж очень мало осталось!» Напрягаем все силы. Чувствую, плотик совсем тонет... Но бог не оставил нас, не дал погибнуть. Течением нас снесло почти на 1 версту в общем от группы абиссинцев. Выбившись окончательно из сил, но ни на секунду не переставая грести, мы почувствовали наконец дно и вышли на отмель. Бросив плотик, пошли по воде к берегу. Здесь, став на колени, от всего сердца возблагодарили создателя за милость его к нам. Обнял я казаков и сердечно, от имени службы, поблагодарил их за самоотвержение и за подвиг, какой они совершили во славу обожаемого государя императора и войска Донского. Когда мы брели было по воде, бросились в нашу сторону из зарослей крокодилы, но запоздали: мы выскочили на берег. Отсюда минут через двадцать мы добрались, поколов ноги, до группы ожидавших нас людей.

Большая часть шефов и солдаты под впечатлением виденного бросились к нам, подавая сапоги и платье и громко выражая свое удивление и одобрение нашему поступку.

«Амбаса москов! Деч, деч москов! О, йегуд!» («Русские — львы! Молодцы, ай да молодцы! О, Иегуд!» — восклицание удивления.)— только и слышалось.

Я обратился к французам, стоявшим крайне оконфуженными, и поздравил их с постановкой на том берегу нами французского флага. Только г. Поттер подошел ко мне, подал руку и сказал: «Поздравляю вас с вашей храбростью, но, к сожалению, это урок для нас: это мы должны были бы сделать». — «Вы больной человек, и вам это трудно, а г. Февр уверяет, что он не умеет плавать. Мы же, слава богу, здоровы и плавать умеем». Февр, не подходя ко мне, пробормотал: «Merci bien за вашу помощь». — «Мы помогли не вам, а Франции», — ответил я.

Абиссинцы давно уже потянулись назад, и французы [121] поспешили за ними. Передышав немного, мы через болотистый рукав достигли наконец опять твердой земли правого берега Нила и возблагодарили еще раз господа бога за помощь нам, русским воинам.

Отряд с французами убежал домой, но значительное число щефов и солдаты нас еще поджидали и, окружив со всех сторон, выражали свое удивление разными восклицаниями. Нам всем было теперь видно с переката место, где мы были, и флаг; к нему теперь со всех сторон спешили туземцы с блестящими на солнце копьями. Ясно, что они были недалеко от нас, в зарослях, но напасть на нас не решались по причине, для меня непонятной: быть может, их смутил вид трех ярко-белых по сравнению с ямбо тел.

Когда мы догнали отряд, я сказал Поттеру, что шилуки с того берега взяли флаг. Он отвечал, что все это пустяки. Продолжая разговор, я спросил его, видел ли он, как мы махали флагом, и слышал ли крики «Vive la France!». Он сухо отвечал, что они, французы, ничего не видели и не слышали. Я был в душе крайне доволен: в глазах абиссинцев эти два «представителя» получили пощечину за все зло и неприятности, которые старались нам все время делать. Абиссинцы же убедились, что московы не лгуны и не хвастуны и сделали то, на что не решился бы ни один из них.

В обратный путь мы ближе держались к р. Собату, прошли здесь через пять небольших селений, где солдаты стали собирать зерно, и в 2 ч. 32 м. пополудни подошли к р. Фалюс. Французы успели уже переправиться. Плоты оказались сильно попорченными. Солнце жгло неимоверно. У берега с криком и шумом толпились солдаты, отбивая друг от друга плоты. Все шефы остались сзади, в селениях. Ждать пришлось долго. Наконец моим людям с того берега удалось завладеть одним из плотов и пригнать его к нам. Но солдаты устремились к нему и стали заваливать его седлами и захваченной в селениях машалой. Пришлось силой разогнать нахалов, и наконец мы переправились. По пути к нашей ставке нас всюду встречали громкими возгласами одобрения, и все мои слуги бросились целовать руки и ноги, при громких возгласах толпы солдат, окруживших нашу ставку. Французы с неудовольствием взирали на эту сцену восторга и удивления храбрости московов. Войдя затем в свою палатку, я лег и встать уже больше не мог. Температура оказалась 41°С, началась страшная рвота, сильная головная боль. Я почувствовал приближение одного из пароксизмов малярии, которой я страдал еще в Мервском оазисе. Опасаясь за казаков, я немедленно дал им хины и весь остаток коньяку, который и был выпит за здоровье их величеств, нашей славной армии, войска Донского и России с громкими криками «ура!» Я приказал выпить и за Францию, флаг которой мы поставили. Поздно вечером я попросил к себе французов. [122]

Мне их все-таки было жаль. С полной искренностью я сказал им приблизительно следующее: «Труды ваши я глубоко уважаю, но, не умея плавать, вам трудно было сделать то, что мы сделали. Вы уже почти полтора года в этой стране, более нас устали и перенесли невзгод. То, что я сделал, не правительство мне предписало, а это дело личной инициативы, о чем я почти до самой минуты переправы я не думал. Мне хотелось также отблагодарить Францию, союзницу России, за офицерский крест Почетного легиона, который я получил. Заверяю вас, господа, что употреблю все силы и красноречие, дабы выставить ваши труды и лишения в наилучшем для вас свете как перед г. Лягардом, так и перед моим начальством, и твердо верю, что вы получите и знаки Почетного легиона, и русские ордена». Они выслушали, поблагодарили, выразили сочувствие моему болезненному состоянию, спросили, не желаю ли я чего-нибудь, и ушли. (Ничем помощи или внимания они больше не проявили и ничего для меня, как больного, не прислали. А у них было очень много консервов (молоко, какао, чай, кофе, шоколад, сахарин и мясо сухое). У нас уже решительно все подошло к концу.).

Ночью мне стало плохо. Я потерял сознание. Как говорили, я кричал и метался (Это по временам я и сам помню.). Казаки нежно ухаживали за мной.

В период покоя читали св. Евангелие. Шефы, солдаты и слуги всю ночь толпились около моей палатки.

С рассветом зашел ко мне в палатку фитаурари Айли узнать, в каком я состоянии и можно ли двигаться дальше. Я уже был в полном сознании и, хотя очень слаб, решил во что бы то ни стало ехать верхом, отказавшись от носилок. Продовольствие в отряде было на исходе, дорога предстояла далекая, а погода установилась сухая: надо было уходить из степи и из болот. Я поблагодарил начальника отряда за внимание (Его внимание ко мне не было искренним. Когда мы поплыли через Белый Нил, он счел нас погибшими, пальцем не пошевельнул, чтобы нам чем-либо помочь, а предложил г. Февру составить «бумагу, что это французы утвердили французский флаг на том берегу». За исключением двух-трех шефов и французов, вполне одобривших и с радостью принявших это предложение, все остальные шефы сильно возмутились этим предложением, и это обстоятельство окончательно уронило французов во мнении абиссинцев. Доброжелатели все это сообщили мне на третий день.) и попросил отнюдь из-за меня не задерживать движение. Подали сигнал. Все повьючили. Меня посадили на мула, и 11 июня [123] в 6 ч. 35 м. утра отряд повернул тылом к Белому Нилу, направляясь «домой», т.е. на соединение с дадьязмачем. Привожу теперь краткий маршрут нашего обратного движения.

Страна Мог

11/VI — 1. Бивак на р. Фалюсе — бивак у берега р. Собат. 5 ч. 35 м. Жара.

12/VI — 2. Бивак у р. Собата — бивак снова у р. Собата. 6 ч. 20 м. Пасмурно, сыро.

13/VI — 3. Бивак снова у р. Собата — бивак у с. Уриен. 6 ч. 10 м. Ночью дождь, сыро.

14/VI — 4. Бивак у с. Уриен — бивак на месте Мог. 7 ч. 7 м. Сильный дождь.

15/VI — 5. Бивак у с. Мог — бивак на месте Кумиен. 5 ч. 30 м. Сыро, грязь.

16/VI — 6. Бивак на месте Кумиен — бивак у с. Якуач. 7 ч. 50 м. Сыро.

Страна Абигар

17/VI — 7. Бивак у с. Якуач-бивак у речки Ниандин. 6 ч. 20 м. Солнечно, жара.

18/VI — 8. Бивак у р. Ниандин — переправа и бивак в с. Джеруаль. 6 ч. Пасмурно.

19/VI — 9. Бивак у с. Джеруаль — бивак в с. Фареаль. 6 ч. Солнечно, грязь.

20/VI — 10. Бивак в с. Фареаль — бивак на месте Дольдаб. 6 ч. Хорошая погода.

21/VI — 11. Бивак на м. Дольдаб — бивак в степи. 6 ч. 5 м. Солнечно.

22/VI — 12. Бивак в степи — бивак на месте Фарис. 5 ч. 35 м. Жара.

23/VI — 13. Бивак на месте Фарис — бивак за с. Упао. 6 ч. 35 м. Солнечно, жарко.

24/VI — 14. Бивак за с. Упао — бивак на месте Диконь. 7 ч. Ночью дождь, сыро, грязь.

25/VI — 15. Бивак на месте Диконь — бивак на месте Димма. 4 ч. 35 м. Солнечно; топи.

26/VI — 16. Бивак на месте Димма — бивак на месте Бур-мот. 5 ч. 15 м. То же; топи.

27/VI — 17. Бивак на месте Бурмот — бивак на месте Абом. 6 ч. 5 м. То же.

28/VI — 18. Переправа (Переправа всего отряда длилась 10 ч., а человек 70 переправилось только 29.VI утром.) через речку Бок-бок и бивак Бок-бок. 3 ч. 20 м. Сыро; топи. [124]

Страна Аджуба

29/VI — 19. Бивак на месте Бок-бок — бивак в стране Аджуба (у той же р. Бок-бок). 4 ч. 43 м. Солнечно, грязь.

30/VI — 20. Бивак в стране Аджуба — бивак в с. Томачоль. 5 ч. Солнечно, потом дождь.

1/VII — 21. Бивак у с. Томачоль — бивак в лесу у р. Обот. 6 ч. 6 м. Сыро; грязь.

2/VII — 22. Бивак у р. Обот — бивак у с. Ниарот. 3 ч. 10м. Пасмурно.

3/VII — 23. Бивак у с. Ниарот — бивак на месте Катиди. 8 ч. 30 м. Солнечно; местами топи.

4/VII — 24. Бивак на месте Катиди — бивак на месте Ниору. 7 ч. 35 м. Сыро, пасмурно.

5/VII — 25. Бивак на месте Ниору — бивак у болота и лужи. 6 ч. 50 м. То же.

6/VII — 26. Бивак у болота и лужи. Дневка. Солнечно.

7/VII — 27. Бивак у болота и лужи — бивак у р. Обот, 6 ч. 32 м. Пасмурно.

8/VII — 28. Дневка. Сыро, дождь.

Страна Ямбо

9/VII — 29. Бивак у р. Обот — бивак в предгорьях на месте Уокари. 5 ч. 55 м. Солнечно.

10/VII — 30. Бивак на месте Уокари — бивак на месте Лэнчи. 6 ч. 10 м. Пасмурно.

11/VII — 31. Бивак на месте Лэнчи — бивак в виду холмов. 5 ч. 45 м. То же; дождь.

12/VII — 32. Бивак в виду холмов — бивак у р. Ниебари. 5 ч. 30 м. Пасмурно.

13/VII — 33. Устройство моста через р. Ниебари. Дождь.

Страна Аджуба

14/VII — 34. От р. Ниебари — бивак среди холмов на месте Димми. 6 ч. 55 м. Дождь, пасмурно.

15/VII — 35. Бивак на месте Димми — бивак на месте и у с. Дельгень. 5 ч. 35 м. Пасмурно.

16/VII — 36. Бивак у с. Дельгень — бивак у р. Тоголя. 5 ч. Пасмурно.

17/VII — 37. Бивак у р. Тоголя — бивак у с. Биетино (старый лагерь). 3 ч. Облачно, сыро.

18/VII — 38. Дневка. Дождь.

19/VII — 39. Дневка. Густой туман, дождь.

20/VII — 40. Бивак у с. Биетино (старый лагерь) — бивак у [125] с. Джомму. 5 ч. 45 м. Туман, сыро.

21/VII — 41. Бивак у с. Джомму — бивак в виду с. Джуббы. 7 ч. 30 м. Сыро, моросит дождь.

22/VII — 42. Бивак в виду с. Джуббы — бивак у р. Кари. 6 ч. 45 м. Сыро.

23/VII — 43. Бивак у р. Кари — бивак в виду с. Каси на: месте Гая. 4 ч. Пасмурно.

24/VII — 44. Бивак в виду Каси на месте Гая — бивак на плато в виду лагеря дадьязмача. 3 ч. 50 м. Дождь, грязь.

25/VII — 45. Бивак на плато в виду лагеря дадьязмача — вступление в лагерь дадьязмача. 2 ч. Солнечно. Жара.

Таким образом, в течение 45 дней движения от р. Белого Нила до соединения с корпусом Тасамы мы имели только 4 дневки и 2 передышки для мулов при устройстве мостов через речки но не для людей, ибо все (работали). Только до р. Ниаидин мы шли по прежнему направлению, а по переправе через нее, оставив старую дорогу влево, стали выбирать более короткое направление, пользуясь скудными указаниями пленных, если таковых удавалось захватывать. Страна, по которой мы шли, была живописнее и разнообразнее приречной степи, уже нами пройденной (А с 29-го дня обратного движения мы шли уже по предгорьям и втягивались все более и более в горные кряжи, пересекая их на высоте от 1100 до 1300 метров с крайне трудными спусками и подъемами.): рощи мощных деревьев перемежались с травянистыми открытыми участками, испещренными тропами и следами диких животных; мы встречали стада жирафов в 100 и до 150 голов, большие стада слонов, буйволов, разной породы козлов и проч. Речки, берущие начало далеко на юге в горах и обыкновенно теряющиеся в степи по выходе из них, теперь ввиду обильных дождей в горах и даже в степи дотягивались до Собата или же разливались, не доходя до него, в обширные топи и озера; каждая прежде сухая ложбина теперь была переполнена водою. Все это вынуждало нас то совершать беспрестанно переправы с раздеванием и переноской вещей на головах, то строить мосты через более серьезные речные преграды, то брести по нескольку дней по топям, не зная, где и каков будет наш ночлег и удастся ли просушить промокшее платье и вещи. Сапоги наши разваливались, и казаки уже давно шли босиком.

Особенно мучительны для нас были биваки в болотистой степи, где мириады москитов, рыжих муравьев и разной породы жалящих мух не давали отдыха ни людям, ни животным. Двигаясь по старой дороге первые 8 переходов, мы в селениях находили уже очень скудные запасы зерна, ибо жители, не доверяя миролюбию возвращающегося отряда, бежали за Собат, [126] захватив на этот раз и все запасы зерна, какие только могли унести с собою (Обыкновенно отставших людей отряда жители убивали. Но один из больных, оставшись на биваке в селении, был забыт утром и, не в силах догнать отряд, готовился к смерти. Однако возвратившиеся жители не причинили ему зла, а напоили молоком и приютили, как своего. В благодарность через одного из них, немного понимавшего по-галасски, он посоветовал всем бежать при возвращении отряда от Белого Нила, ибо, оставшись, они рискуют потерять скот. Жители так и сделали.).

С трудом поэтому удалось отряду пополнить свой скудный запас продовольствия, и со страхом стали толковать теперь шефы и солдаты, что ожидает отряд впереди. В продолжение 19 дней затем, от поворота со старой дороги, отряд питался зерном, какое взял с собою, очень редко пополняя свои запасы, ибо если в селениях и встречали обширные площади полей, то машала или догуса были зелены; прошлогодние, старые уже были съедены самими жителями; солдаты рвали тогда сырые стебли, сушили их в золе, затем вымолачивали и ели.

По достижении на 27-й день движения р. Обот удалось в селениях за нею (в стране Ямбо) фуражировочным партиям захватить большое количество зерна, мелкий скот, женщин и детей. Захваченными запасами отряд питался до прибытия на 37-й день к месту старого лагеря дадьязмача, где произошло разделение. Здесь отряд с величайшим трудом насобирал созревающей машалы с выбитых и обобранных уже полей и питался этой скудной пищей до самого соединения с дадьязмачем.,

Одной из тягчайших сторон обратного похода была страшная потеря во вьючных животных, которые выбивались из сил при движении по топям или во время дождей по сильно распустившейся почве, особенно в культурных районах.

Люди вынуждены были нести теперь на себе оружие, продовольствие, свой багаж и седла, составляющие для них слишком большую ценность. Переменчивая, а в общем уже постоянно сырая погода, отвратительные ночлеги в болотах, скудное питание, постоянное движение и работа в лагере в течение 45 дней подточили здоровье самых крепких людей (До Белого Нила казаки прихварывали, но благодаря своевременно принимаемым мерам и даваемым вовремя лекарствам, слава богу, быстро поправлялись. Теперь и они стали все чаще и чаще болеть; для них только я и берег остатки лекарств, отказывая всем. Больше всего я опасался кровавого поноса, которым страдал Архипов. Но дней через 12-15, принимая облатки опия (последние), он, слава богу, оправился совсем. Лихорадкой болели все мы.). В пути и в лагере постоянно хоронили умирающих, и не столько от болезни, сколько от голода, ибо истощенный лихорадкой или кровавым поносом организм не мог переваривать плохо прокипяченной (за отсутствием у большинства посуды) или поджаренной машалы. Лечить таких больных хиной, которой уже [127] не было, совершенно бесполезно. Но дух отряда в общем установился бодрый. Огромное большинство, не отдавая, конечно, себе даже отчета в том, искренне радовались, что «Нечабай але!» («Белый Нил есть!»).

Сознание полной законченности данного грозным дадьязмачем приказания «дойти до Белого Нила» проникло в голову последнего слуги или служанки, и они гордились тем, что все невзгоды перенесены недаром: «Нечабай Але!». Уже на каждом. ночлеге слышны были песни про Нечабай, и слово это не сходило с уст в разговорах. Для нас, русских, «Нечабай» был резким переломом в отношениях к нам абиссинцев — и шефов и солдат.

Если трудно было поверить искренности нескольких шефов, вполне продавшихся французам, то в глубоких симпатиях к нам массы всего остального отряда сомневаться было нельзя. Едва меня усадили на мула, 11 июня при начале движения, как толпа шефов и солдат окружила нас, с видимым участием и тревогой справляясь о моем здоровье. Особенно трогательно было участие простых солдат: во время движения они заботливо очищали мне дорогу в толпе, добровольно пристраивались ко мне для сопровождения. Из движущейся толпы постоянно раздавались вопросы и восклицания: «Егзиар маро! Тыкит баго!» («Бог тебе поможет! Немного лучше, да?»). Весело улыбаясь на мой ответ, что, слава богу, лучше мне, солдаты, довольные, кричали: «Гета, гета! Нечабай але! («Господин! Нечабай есть!») На биваках солдаты, разыскивая во встреченных селениях пищу, непременно приносили мне что-нибудь, по их понятиям, вкусное: бобы, яйца и кур, если их находили, или яйца цесарок, иногда стадами встречавшихся в пути, и это бескорыстно. Один привел мне в подарок в первый же день обратного движения где-то найденного щенка местной породы. Доброжелатели, большие и маленькие шефы, присылали мне иногда енджиру и тэлу (У шефов, особенно крупных, были с собою служанки, и потому они ели всегда свежеиспеченный хлеб в виде полусырых блинов (енджира), а из зерна приготовлялся напиток тэла. Такие шефы особенной нужды не испытывали. Но из них только один фитаурари Руфи присылал мне почти ежедневно один такой блин и кружку тэлы — это была моя единственная пища, ибо вареного зерна мой слабый желудок более не переносил. Мясо ели очень редко.).

Не было и помину более о каких-либо спорах и диспутах между солдатами и моими людьми; казаков приветствовали теперь уже самым дружеским образом, а обозу моему солдаты арьергарда или соседи по колонне помогали по собственной инициативе. В палатке моей по прибытии на бивак старались побывать ежедневно все мои доброжелатели, а число их быстро возрастало. Но для меня летопись обратного движения была «скорбным листом»: пароксизмы малярии появлялись через [128] двое-трое суток, непомерно ослабляя организм, нервная система расшаталась. Беспрестанное движение и 6-7 часов ежедневного марша при дурной погоде и частых купаниях при переправах не давали хотя сколько-нибудь оправиться; палатка прогнила и мало защищала от дождя и сырости на ночлегах. Но всего хуже — я потерял сон, галлюцинации преследовали меня по ночам. Тяжесть нашего положения усиливалась крайне скудным питанием и постоянной боязнью за казаков, тоже начинавших прихварывать все чаще и чаще. «Отношение к нам французов в это тяжелое время своей черственностью и жестокостью поражало абиссинцев. Все наше великодушие и искренность в отношении к ним был бисер перед...>

Вечером 10 июня французы с фитаурари Айли и 4-5 преданными им шефами составили протокол, что это они, французы, отправили и утвердили на том берегу французский флаг. Чтобы оправдать свой поступок, они уверили как этих шефов, так и всех, приходивших к ним, что мы, русские, лгуны и обманщики, что мы переплыли для того реку, чтобы поставить свой русский флаг. Составление законного протокола о событиях 10 июня они под разными застращиваниями не допустили. К нам они относились крайне сухо и сдержанно. Когда мы положительно голодали, о чем они не могли не знать через прислугу, ибо шпионили за каждым моим шагом, у них был мешок сушеного мяса, рис и много консервов; но не посовестились прислать просить соли, в которой давно уже нуждался весь отряд.

Наши лагеря, по несчастью, были в 15-20 шагах один от другого, ибо отряд, для уменьшения работы при устройстве засеки, становился очень тесно. Когда мы достигли на 27-й день движения, т.е. 7 июля, р. Обот и люди наши отправились вместе с другими партиями солдат разыскивать пищу, французские ашкеры, вернувшись, принесли в подарок своим гета двух маленьких ямбо, а на копьях — половые органы убитых ими жителей; копья эти они воткнули у входа в палатку французов. Эти последние отнеслись к подобному деянию вполне спокойно, а г. Февр даже похвалил прислугу, самодовольно рассматривая все, что принесли ашкеры. Возмущенные казаки доложили мне об этом, я лежал в пароксизме. Слыша раздирающий уши детский крик, я вышел из своей палатки посмотреть, в чем дело. Видя «украшения» на ликах и плачущих детей у входа в палатку французов, я обратился к ним с резким укором, как они, два европейца, представители цивилизации, дозволяют своим людям творить подобные безобразия, что мне стыдно за них и пр. В ответ на меня посыпалась самая грубая, непозволительная брань и крики. Во имя дружбы России и Франции я сдержался, отошел от них, прекратив всякое знакомство.

В общем абиссинцами было захвачено более 150 женщин и [129] детей. Я резко настоял перед фитаурари Айли на их возвращении (с несколькими стариками), что тот и исполнил, но сильно негодуя на меня, ибо до 30 душ рабов приходилось на его долю. В дальнейшем со стороны французов отношение ко мне не только как к русскому офицеру, но и как к больному было самое бессердечное; они и их прислуга шумели и кричали, когда я лежал в пароксизме, не обращая никакого внимания на мое крайне тяжелое положение. С трудом я сдерживал гнев казаков. Дерзость г. Февра дошла до того, что он грозил даже побить меня и стих только тогда, когда я наконец, выйдя из спокойной роли, закричал ему, что приму меры, от которых до сих пор удерживался, не желая ронять имя француза и свой престиж перед абиссинцами. Но это-то отношение к нам французов и наше спокойствие окончательно убили репутацию французов. На биваке 24 июля азадж Дубаля, вызванный к дадьязмачу Тасаме, изложил ему всю правду.

— Утром 25 июля мы торжественно «ступили в лагерь корпуса, где нам была приготовлена пышная встреча, и первое место всюду было отведено нам, а дадьязмач самым заботливым вниманием ко мне старался загладить холодность первого приема.

3.Х.1898 Лагерь в долине р. Джуббы.

Комментарии

22 Азадж (аззаж, досл, «повелевающий») — управляющий землями императора или хозяйством его двора, одно из высших государственных званий, обычно даваемое члену царской семьи.

23. Иербуши, или, как их обычно называли, дервиши — участники национально-освободительного движения в Судане, возглавленного Махди (1881-1898) и направленного против английского колониализма.

24 Шум (досл, «назначаемый») — начальник административной единицы.