ПРИЛОЖЕНИЕ

ДОНЦЫ НА БЕЛОМ НИЛЕ

Экспедиция Генерального] шт[аба] полковника Артамонова в долину Белого Нила, рассказанная со слов л[ейб]-гв[ардии] Атаманского полка младшего урядника Василия Архипова ¹

Г л а в а I

«Вот уже почти месяц, как мы живем в Адис-Абебе, столице Абиссинии. Впрочем, какая эта столица. Ряд маленьких хуторов, соединенных узенькими тропинками и удаленных иногда на версту друг от друга. У Менелика, абиссинского государя, или, как они называют, негуса, хутор побольше — называется Геби. Геби окружено каменного стеною, да и хижины в нем каменные и очень просторные. За стеною дворы с каменными мощеными дорожками. Камень положен на ребро, так что ходить больно даже в сапогах. Мы часто бывали там, всякий раз, как провожали его превосходительство начальника миссии. Ездит нас шесть человек и седьмой трубач впереди. По пути встречается много абиссинцев. Они одеты бедно — все как есть босые и без шапок. На ногах простые холщовые штаны; на плечах редко у кого есть рубашка, а то больше закрыты плащом, величиной как наша простыня. Плащ этот называется шамою. У бедных, простых солдат и штаны и рубашка очень грязные, коричневато-желтого цвета, богатые имеют и штаны, и рубашку, и шаму хорошего холста, а у более знатных вдоль по шаме еще полоска кумача нашита шириною почти в аршин. Все абиссинцы ходят с оружием. Иногда и рубашки и шамы у него нет, на плечах лишь кусок бараньей шкуры болтается, а на голых бедрах все-таки одет кожаный патронташ с патронами, на плече висит ружье. Ружья у них различные: французские, [170] итальянские, английские, больше французские — системы Гра. Ружье Гра такого же калибра, как наша берданка, у затвора рукоятка загнута вниз. Затвор разбирается, как наш трехлинейный, без отвертки. Кольца и затылок на прикладе медные. У офицеров абиссинских за пояс у правого бока заткнута длинная кривая сабля, у некоторых есть еще и копья и щит. Щиты круглые и толстые, очень прочные. На некоторых щитах поделаны золотые и серебряные украшения — это значит, что щит пожалован негусом Менеликом за храбрость. За храбрость же жалуются на плечи шкуры зверей — пантеры, леопарда, льва, а кто очень отличается, тому на лоб одеваются длинные волосы из гривы льва, и они торчат вверх, вроде как бы сияние или венок. Такие важные господа одни никогда не ходят, а едут верхом на мулах, заложив большие пальцы ног в маленькие круглые стремена. Сзади всегда бегут их солдаты. Солдаты несут и щит и ружье своего начальника. И чем больше чин начальника, тем больше бежит за ним ашкеров, или, по-нашему, солдат. За Менеликом, когда он приезжал к нам, приходило солдат до тысячи человек, с офицерами и генералами.

Абиссинские солдаты нас очень любили. Их вера подобна нашей. У них есть церкви, священники, монахи, они соблюдают посты. Только церкви у них круглые и алтарь посередине четырехугольный. По алтарю написаны иконы, похожие, как в наших станичных церквах.

Иисуса Христа, апостолов и святых мучеников они рисуют белыми, грешники же черные. Это потому, что хотя абиссинцы и темно-коричневого цвета, но считают себя белыми, сродни арабам, египтянам и евреям. В каждой церкви у них непременно есть образ Георгия Победоносца. Только он нарисован совсем абиссинцем. Ноги босые, большой палец вложен в стремя. Голова непокрытая, а на плечах болтается боевой плащ, называемый лемптом. В руках у него абиссинское тоненькое копье. Лошадь вороная и с абиссинским оголовьем, очень строгим мундштуком с кольцом около нижней губы и круглыми короткими плетеными поводками.

Абиссинцы от прежде бывших у них русских путешественников слыхали про нашу веру, что она сходна с их обычаем, и потому вас и любили.

Увидят они нас и сейчас говорят: «Москов христианин, малькам», что обозначает: «Русский христианин, хороший человек».

Иные подбегают и руку нам целуют, многие знатные их генералы подавали мне, простому казаку, руку, пожимали ее и говорили ласковые и приятные слова. Это все потому, что русская государыня в позапрошлом году, когда у них была война с итальянцами, позаботилась об них, прислала им отряд Красного Креста: докторов, фельдшеров и санитаров ². Доктора наши лечили даром во имя Христово, да и нам приказано было [171] хорошо обходиться с абиссинцами, вот они и привыкли и полюбили русских.

Мы живем в большой круглой палатке на нашем посольском дворе. В палатке поделаны нары, на столбе в середине конвойный образ Спасителя; этим образом благословили конвой господа офицеры Гвардейской казачьей бригады и посольства 12 октября 1897 года, за день до отъезда из Петербурга. Рядом в маленькой палатке устроен цейхгауз, где сложено парадное снаряжение, седла и вальтрапы. Тут же лежат деньги, около 30 тысяч талеров. У цейхгауза день и ночь стоит часовой. У забора протянута коновязь. На коновязи стоит 19 лошадей и 11 мулов. Подле коновязи в маленькой палатке живет наш начальник — сотник Краснов. За плетневым забором, на соседском дворе — кухня, палатка Кавалергардского полка поручика Черткова и секретаря посольства господина Орлова. Еще дальше — на особом дворе — круглая палатка нашего полкового командира Генерального штаба полковника Артамонова и еще дальше — тоже на особом дворе — несколько больших палаток нашего посланника его превосходительства Петра Михайловича Власова. Там же на высоком шесте повешен русский флаг, устроены нами деревянные ворота, у которых в дни приезда знатных особ становятся от конвоя часовые.

День наш проходит в занятиях. Начальство скучать не дает. Встаем мы раньше солнца, в 5 ¹/₂ ч. утра, пьем чай с абиссинским хлебом, называемым инжирой, и сейчас же идем чистить мулов и лошадей. Чистим часов до 7, в 7 ведем их под ropy в горный ручей Хабана, где поим, потом навешиваем торбы с ячменем, который идет у нас вместо овса, и приводим в порядок себя. В 8 утра уже едем на конное учение. В полуверсте от двора выбрана небольшая ровная площадка, и здесь устроен манеж.

Ездим мы на абиссинских лошадях и на казачьих седлах и уздечках. Лошадей покупал дорогой начальник конвоя по 18-20 рублей. Самые дорогие плочены по 30-35 рублей. Лошади хотя и молодые, но очень слабые. Часовая манежная езда их утомляет так, что они еле идут. Для показа Менелику нашей езды мы разучиваем взводное учение, джигитовку, сменную езду и спешиванье с батовкой. Учение идет час. После учения дается час оправиться и убрать лошадей, а в 10 мы выходим на пешее учение, потом на прикладку и на гимнастику. В 12 — обед. Площадка, на которой мы занимаемся, всегда окружена толпой абиссинских солдат. Они сидят прямо на земле, поджав под себя ноги, и, когда что им понравится, кричат от восторга «опя-гут». Когда мы уходим, некоторые из них пожимают нам руку и говорят: «Москов малькам».

В 12 — обед, после обеда — задача овса, и затем до 6 [ч.] мы занимаемся в прохладку своими и лагерными работами: кто тачает сапоги, кто шьет что-нибудь, а плотники, наши [172] Атаманцы — Кривошлыков, Крынин и артиллерист Полукаров, работают для его превосходительства мебель.

В 6 часов вечера к нам приходит начальник конвоя и рассказывает нам о том, что делается на белом свете, в 7 — чистка, водопой и задача корма, в 9 — перекличка, общая молитва и потом отдых. На перекличке всегда бывает начальник конвоя, несколько офицеров и полковник Артамонов. Здесь читается приказ на завтрашний день.

Так идет день за днем, нарушаемые только выездами посланника к Менелику да воскресными днями, когда вместо утренних занятий мы собираемся под образом. Начальник конвоя читает молитвы и Евангелие, которое положено на этот день, а мы поем песнопения под управлением знатока церковного пения лейб-[гвардии] Казачьего полка казака Любовина.

Г л а в а II

28 февраля 1898 года мы показывали императору Менелику наше учение и джигитовку; Менелик был очень доволен и два раза нас благодарил. Он удивлялся тому, что абиссинские лошади так хорошо нас слушались и все учение шло гладко. Потом он завтракал у его превосходительства, а мы, собравшись вокруг его палатки, пели казачьи песни. Когда Менелик уезжал, мы побежали по коням и проводили его верхами до дворца. Министр его двора, француз, господин Ильг ³, от имени государя своего пригласил нас во дворец. Нас провели во второй этаж в небольшую комнату с простым полом. Там уже был приготовлен стол и кругом поставлены стулья. К нам пришел Ильг, а за ним слуги принесли стеклянные бокалы и желтый мед, настоянный на листьях растения «геша», вроде нашего хмеля; мед этот называется у абиссинцев «тэчем» и заменяет им наше вино. Нам налили по стакану тэча, и г. Ильг по-французски сказал, что император Менелик доволен, что принимает у себя ашкеров русского царя, и поручил ему поблагодарить нас за лихое учение и выпить за здоровье русского государя императора.

Начальник конвоя перевел нам этот тост. Мы дружно ответили на первую часть — «рады стараться, ваше императорское величество», а во здравие нашего обожаемого монарха так прокричали «ура!», что стены дворца задрожали и самому Менелику стал слышен наш сердечный крик. Потом начальник конвоя объяснил нам, что он скажет в ответ, и по-французски сказал: [173] «Казаки русского государя счастливы видеть негуса Эфиопии здоровым и довольным их учением. Да здравствует друг монарха нашего негус Менелик многие и многие годы! Ура!» — и мы опять кричали «ура!» и пили тэч. Тэч нам не очень понравился. Какой-то горьковатый и едкий и очень пьяный. Выпили мы его понемногу, а так захмелели, что еле сели на коней. Кроме того, и жара была сильная и нас очень клонило ко сну. Мы, как приехали, поснимали парадныемундиры, зачистили лошадей и полегли спать. А господа офицеры собрались у докторов, где был торжественный по случаю удачного смотра обед. В этот день вечерних занятий не было, и мы увидели сотника Краснова только на перекличке, которая по случаю дождя была в палатке. После молитвы начальник конвоя много раз благодарил нас от имени его превосходительства и полковника Артамонова за то, что не посрамили имени русского солдата, поддержали славу Тихого Дона и разнесли ее по далекой Африке, а затем добавил: «Вот еще что, братцы. На днях командир наш, полковник Артамонов, отправляется на разведку страны, в долину Белого Нила. Там идет теперь война — абиссинцы воюют с галасами и неграми. Путь будет далекий и опасный. Сопровождать его приказано двум казакам. Полковник пожелал, чтобы с ним пошли люди по охоте, а не по приказанию. Не скрою от вас, много лишений и опасностей придется перенести вам в пути, по присяге придется терпеть холод и голод и всякие нужды казачьи. Может, и сражаться, защищая начальника вашего от дикарей, приведет господь. Подумайте хорошенько, кто с охотой, смело и храбро пойдет в экспедицию, тот пускай завтра, когда полковник вызовет желающих, сделает шаг вперед. Я не скрывал от вас опасностей, не скрою и того, что, кто пойдет с нами, тот получит и большую славу, и бог и царь его не оставят. Помните, служба за царем, молитва за богом не пропадают!»

Когда начальник конвоя ушел из палатки, много вышло у нас между собою разговоров. «Отходящим», тем, служба которых оканчивалась эту осень, не хотелось отправляться с полковником. Мы знали, что в Африке времени не знают. Располагаешь делать что-либо в неделю, а глядишь, и месяц прошел, а все еще ничего не сделано. Экспедиция полковника могла затянуться на много месяцев. Судили мы, рядили мы между собой и порешили, что как всем нам и хочется и не хочется, то пусть, начальник конвоя сам назначит, и кого он выберет, те и пойдут. Так и постановили. Старший наш пошел доложить об этом сотнику Краснову. Но сотник Краснов заявления нашего не принял, а пристыдил нас: «Что вы, маленькие дети, что ли, что не знаете, что делать! Хорошему казаку экспедиция ли, поиск ли — это первое удовольствие. Подумайте, стоит ли слава войска Донского, чтобы потрудиться да пострадать за нее хоть немножко». [174]

Тут все мы воспылали охотой, и всем захотелось хотя бы пострадать за славу нашей родной России и тихого Дона Ивановича. Все объявились охотниками в поиск с полковником Артамоновым. Но сотник Краснов опять никого не назначил, а приказал лишь еще подумать, да тем, кто не чувствует себя очень здоровым, не выходить зря. Мы опять разговаривали долго и порешили, что выйдут те, кто действительно способен для далекого похода в чужие земли. Нас было в конвое 16 человек казаков. Было 5 л[ейб]-гв[ардии] Казачьего его величества полка, 5 л[ейб]-гв[ардии] Атаманского полка, 2 Уральской казачьей сотни, 2 л[ейб]-гв[ардии] 6-й Донской, 1 — 1-й и 1 — 2-й батареи Гвардейской конно-артиллерийской бригады, 2 в это время были в командировке с аптечным караваном. Решили мы между собою, что старшим в полковых звеньях, притом же отходящим казакам, идти не годится. На их руках было полковое хозяйство, они вели наряды и артельное довольствие. Также неудобно было бы идти и приказному Уральской сотни Сидорову. Он недурно говорил по-абиссински, вел у нас все закупки и переговоры с нашими черными слугами. Остальные порешили выйти. Больше других рвались в поход с полковником из л[ейб-гвардии] Казачьего полка приказный Могутин и казак Любовин. Любовин был у нас грамотей. Ему хотелось побольше повидать стран, хотелось ему и поохотиться, а больше всего желал он на войне побывать, порубить кого-нибудь шашкой, атаковать на коне — это было его мечтой. Могутин был плотный, коренастый казак. По сложению его ему трудно было бы много идти. Из наших, атаманцев, хотелось выполнить присягу и претерпеть за славу родного полка уряднику трубачу Алифанову, уряднику Крыкину и мне. Мы все были одного года прихода, все любили свое дело и друг с другом были дружны. Артиллеристы тоже хотели идти, особенно наши донские — Мазании и Щедров. Так и порешили.

1 марта в большом волнении собрались мы на перекличку. Ночь была очень темная, луна всходила поздно, и звезд за тучами не было совсем видно. Фейерверкер Недодаев прочел список и сделал наряд караула. В это время в ворота въехали на мулах полковник Артамонов, сотник Краснов; они ездили на обед ж докторам, версты за две от нашего лагеря.

Щедров и атаманец Кривошлыков побежали принять мулов, привязали их на коновязь. Трубач Терешкин протрубил зорю, мы пропели «Отче наш» и «Спаси господи», потом, так как был великий пост, то сотник Краснов прочитал «Господи и владыка живота моего», после этого мы пропели народный гимн. Трубач проиграл отбой, и последовала команда «накройсь!». Сердца наши дрожали от ожидания — на ком остановится выбор полковника Артамонова.

Полковник Артамонов обернулся к нам лицом и сказал нам, какие трудности ожидают тех, кто с ним поедет. «Бог знает, — [175] Доварил он, — вернется ли кто из нас живым и здоровым. Страна, куда мы поедем, совершенно дикая, власти Менелика над собой не признает; там идет война, льется кровь, народ озверел. Трудно будет держать себя так, чтобы нас не обидели. Нужно быть и храбрым, и терпеливым, и выносливым, не обнажать черных, так как мы будем в полной зависимости от них. Но зато большая слава ожидает вас. Вы будете боевыми людьми, настоящими казаками. А какая охота у нас будет! Сколько различных зверей увидите вы. Вы будете первыми казаками, которые напоят коней своих в волнах священного Белого Нила, г. Будет вам что порассказать своим детям, будет что вспомнить... Бог даст... вернемся все живы и здоровы!... Кто хочет идти сомной, выходи вперед!!»

Вышли лейб-казаки Терешкин, Могутин и Любовин, атаманцы Крынин, Алифанов, Кривошлыков и я, артиллеристы Мазанакин, Щедров и Полукаров.

Полковник, видимо, остался очень доволен, что нас вышло много. С ласковой улыбкой поблагодарил нас за готовность послужить государю в трудном походе и затем стал обходить наш фронт. «Славный ты человек, Любовин, — сказал он, — да только голова у тебя горячая. Боюсь я тебя взять, как бы не погорячился когда! Стань на место!»

Чуть не заплакал бедняга Любовин...

«Ты уже ходил со мной, Могутин. Прекрасно служил. Да ведь ты какой большой. Тебя кормить надо хорошо, а то ты голодом помрешь. Оставайся, брат, здесь... Ну вот Щедрова я возьму, — сказал он, обращаясь к своему постоянному вестовому. — Я к тебе привык, и ты ко мне приспособился. Пойдешь со мной!» — «Так точно, постараюсь», — ответил Щедров.

«Остальные так хороши, — проговорил полковник к начальнику конвоя, — что я затрудняюсь выбрать кого-либо. Вы, сотник, должны их лучше знать, кого вы мне рекомендуете». — «Архипова, — сказал мой начальник, — я вам за него ручаюсь».

Моя участь была решена. Я отправлялся в поиск с полковником Артамоновым.

Г л а в а III

И весело и горестно было мне со Щедровым. Радовал нас предстоящий поход, печалила разлука с товарищами, беспокоили неизвестность, что с нами будет и когда мы вернемся.

«Не вернетесь вы совсем, говорили нам некоторые, — заведут вас в такую страну, откуда нет и возврата. Вон абиссинцы [176] говорят, что там, куда вы идете, лихорадки и все люди лихорадками умирают». — «Ну, смотри, Архипов, — шутил Недоедаев, — убей нам льва, чтобы без льва и не возвращаться тебе». Мы отшучивались со Щедровым как могли, а сами целый день возились, приготовляясь в путь. Мулы у нас почти все были куплены. В Адис-Абебе в это время мало было продажных мулов, приходилось брать что найдем, да и за тех платили по 50-60 рублей за мула. Мул в Абиссинии ценится дороже лошади. Его лучше кормят и холят, и он считается параднее лошади. Менелик всюду ездит на муле, а лошадь под парадным седлом ведут сзади. Мул происходит от матери-лошади и отца-осла. Видом он похож на маленькую лошадь. У него тоненькие ножки и крепкие, словно железные, копытки. Мулы бывают тех же мастей, как и лошади, — вороные, серые, белые, гнедые, рыжие, караковые, мышастые. Ростом мул невелик, но ужасно сильный. Мы грузили на них до восьми пудов, и они шли с этим грузом целый день. Идет и только длинными ушами помахивает взад и вперед. Взобраться на отвесную каменную глыбу, спуститься по еле заметным зарубкам в скале или пройтись по крутым и шатким камням мулу нипочем. Сидишь на нем, и самому жутко, кажется, вот-вот оборвемся и полетим, а он, сердечный, опустит голову и идет, тоненькой ножкой пробуя раньше, куда надежнее ступить. Абиссинцы с ними жестоко обращаются, поэтому мулы первое время у нас все норовили ударить задом, но потом поняли, что мы их бить не будем, и очень привязались к нам. Приходили на зов, как собаки, шли за человеком, слушались команды. Крикнешь ему: мать, мать — «вперед, вперед» — он и идет, скажешь ему: тау тау — «стой» — и он остановится. Иногда они целый день не имели зерна и все-таки шли. Шли и без воды, шли по камням и болотам. Удивительные животные! Мы их полюбили больше, чем лошадей. Таких мулов под наш караван шло четырнадцать. Кроме того, в нашем ведении находилось десять слуг-абиссинцев и переводчик Иоганнес, говоривший по-французски. Мы должны были присоединиться к корпусу абиссинского начальника дадьязмача Тасамы: там довольствоваться с солдатами корпуса, поэтому нам и не было приказано брать много запасов. Никто, даже и сам Менелик, не был осведомлен, где находится Тасама. Говорили, что в городе Горе или дальше на запад от нас. Абиссинские ашкеры шли к нам неохотно. «Там, куда пойдете, много болезней; там водится амбасса (лев), там на нас нападут слоны. Дороги мы не знаем, леса там густые, как мы пойдем?!» Они выпрашивали побольше денег и хотели смутить нас. Но мы их не слушали. Часть прежних слуг. известных полковнику и испытанных, отошла от него. Пришлось выступить в далекий поход с людьми совершенно незнакомыми. Мы хотя и знали немного абиссинский язык, но не вполне понимали, что они говорят между собой. [177]

Однако им выдали берданки и патроны, купили им теплые Бурнусы — абиссинские бурки из черного войлока, сшитые у головы, и назначили каждогодня ухода за мулом. Русских вьючных седел у нас не было. Пришлось доволь-воваться абиссинскими. Абиссинское седло состоит из рогатины, обшитой кожаным плоским мешком с соломой. Рогатина кладется на холку мула, мешок прикрывает его спину. На мешок накладывают грузы, а чтобы груз не ерзал по спине мула, туго подтягивают к животу веревками. Веревки эти делают подпружины, кожа на мешке лопается и оборванными краями сильно набивает спину. У полковника Артамонова было три своих хороших вьюка. В них положили инструменты для съемок измерения высот, Евангелие, книги и бумагу, парадное снаряжение и несколько смен белья. Брали только самое необходимое. У нас было по три смены белья, синие мундиры, две пары сапог, фуражки и пробковые каски с широкими полями. Взяли мы еще щетки, скребницы, платяную и сапожную щетки, фуржирку, несколько треног и приколов, две небольшие палатки. Вооружены мы были шашками и трехлинейными винтовками, а себе имели по 30 патронов, да два ящика везли на муле, в запасов взяли только чай, сахар, немного порошков для делания супа, несколько банок сгущенного молока, соль и клюк.. венный экстракт для сдабривания плохой воды. Доктора отряда снабдили нас походной аптекой, показали и надписали, какое лекарство идет от какой болезни.

День и ночь снаряжались мы в путь. Оставшиеся казаки успели нам сшить кожаные сумы, в которые мы и уложили свою одежду и разную мелочь.

Ночью 3 марта [1898 г.] уехал от нас наш начальник конвоя. Он вез в Петербург важные бумаги и ехал один, без казаков, в сопровождении двух абиссинских слуг.

Апоутру тронулись и мы.

Весь конвой, господа офицеры, доктора, его превосходительство и супруга их вышли на конвойный двор и желали полковнику счастливого пути и благополучного возвращения.

Некоторые мулы после многих криков и осаживаний наконец ловьючены. Старший слуга полковника Артамонова выгоняет их через калитку двора, за ними с ружьями на плечах бегут черные слуги. Слышны отрывистые крики: «Мать! Мать!» — да болтовня собравшихся у забора любопытных абиссинцев.

Мы снимаем шапки и крестимся. Конвой целуется с нами, быть может, в последний раз. У однополчан моих Алифанова, Крынина, Авилова и Кривошлыкова на глазах видны слезы. Мы садимся на мулов.

«В добрый час! — говорит его превосходительство. — Поберегите полковника». — «Постараемся», — отвечаем мы, оправляем винтовки и ощупываем патроны. «С богом!» — говорит полковник, и мы пускаем рвущихся в дорогу мулов. [178]

Его превосходительство, офицеры и доктора провожают нас до калитки, конвой идет до ручья. Второпях повьюченные мулы немного развьючились, и казаки помогают черным оправить их. Перешли вброд у нашего водопоя через Хабану и поехали по тропинкам Адис-Абебы, направляясь на запад.

Вот и холм, на котором стоит Геби. Видны каменные стены, мостовая кругом, жердяной тын и соломенные крыши дворцовых построек у церкви Мариам. Когда мы поравнялись с воротами, к нам вышел церемониймейстер императора геразмач ⁴ Иосиф. Он сказал, что царь царей Эфиопии, негус Менелик послал его к нам, чтобы пожелать русскому полковнику счастливого пути. Мы сняли шапки, потому что знали, что заботливый негус наблюдает в это время за нами сквозь одно из окон дворца.

От души поблагодарив геразмача и прося его передать его величеству джанхою самую почтительную признательность за то внимание, которое он нам оказал, мы пустились в дальнейший путь.

Через час Адис-Абеба едва видна была за нашими спинами. На темно-голубом небе чуть рисовались белые стены геби да серели хижины, его окружающие.

Мы уходили в глубь Эфиопии.

Г л а в а IV

Эфиопия находится в юго-восточном углу Центральной Африки. Вся она имеет вид опрокинутой тарелки. По краям высятся крутые и труднопроходимые горы, за горами идут песчаные степи, доходящие до самого моря. В песках воды нет. Она сохраняется лишь кое-где в колодцах под скалами. Ее там так мало, что над колодцами из-за воды происходят нередко схватки между караванами, расположившимися на ночлег. В горах текут ручьи, а вместе с ними и цветы и деревья становятся выше и могучее. Громадные смоковницы, под ветвями которых может стать биваком целая сотня, растут в долинах. Трава превышает рост всадника. В ней, как в лесу, можно заблудиться. Развесистые пальмы, бананы с громадными листьями в несколько сажен длиной растут в лесах, и все эти деревья перевиты, словно веревками, лианами. Иные из них толщиною в руку, прочные, как железо, спускаются вниз с самой вершины дерева, другие, тонкие и нежные, словно мохом, опутывают стволы и ветви. Между стволами растут кустарники. Тут и дикая малина, [179] и гелиотроп, и жасмин с целыми пучками пахучих цветов, и колокольчики орхидей. Прямо в лес войти нельзя — нужно топором прорубать себе дорогу или по звериному лазу ползти на четвереньках. В самой чаще темно и сыро. Растут большие папоротники, по старым повалившимся стволам пальм побежала нежная травка, а запах цветов, листьев и трав сильнее, чем запах степи донской во время цветения.

Между листьев и трав прыгают птицы. Одни маленькие, с нашего шмеля величиной, называются медососами, — пестрые, Катального синего цвета с красным горлышком, или белые, или желтые, блестящие, как драгоценные камни; другие большие — попугаи и туканы — красные, серые и зеленые. На вершинах, на скалах попадаются громадные орлы, серые, черные и белые. То и дело из чащи выпрыгивают газели, подобные нашим оленям, или диг-диш, горные козочки величиною чуть побольше зайца, иногда желтая с черными пятнами дикая кошка прыгает в траве или громадный леопард крадется среди кустов и трав. За горами идут громадные степи. В этих степях бродят стада слонов и [...], лев терзает здесь добычу и ночью громко рычит, пугая уснувший караван. Жирафы с длинными шеями, белые с черными полосами дикие лошади зебры, громадные птицы на длинных ногах — страусы — бродят здесь целыми стадами. С гор текут ручьи; ручьи эти образуют реки, в которых, особенно по болотистым разливам, кишмя кишат громадные крокодилы.

В пустыне, на берегу моря, бродят дикари сомалийцы и данакили. Домов они не строят, потому что не живут на одном месте, а, как цыгане, кочуют с места на место. Они разводят верблюдов, баранов и ослов. С верблюдами нанимаются они перевозить товары, пьют верблюжье молоко, помет верблюжий служит им вместо топлива, а шерсть сбивается в грубый войлок. Баранов и коз они едят, чуть подогревая мясо на угольях. Шкуры баранов служат им вместо одежды. Они не знают, как приготовлять хлеб, не имеют даже спичек и добывают огонь, растирая один кусочек дерева о другой. Все они частью язычники — поклоняются солнцу, звездам, большим деревьям, частью магометане, как наши татары.

В горах и долинах, по которым текут реки, живут галасы и абиссинцы. Эти строят круглые шалаши из хвороста, с высокими соломенными крышами. Галасы занимаются хлебопашеством, абиссинцы — воины. Они покорили галасов и заставили их работать на себя.

Зимы здесь не бывает, но всегда жарко, как у нас летом на Дону. В пустыне же и низких местах и того жарче, и люди там ходят совсем голые. Зимою сухо и тепло, степь выгорает, а реки пересыхают. Летом непрерывно идут дожди. С середины июня и по сентябрь или по октябрь, четыре месяца, каждый день идут ливни. В горах гремит страшный гром, громадные [180] молнии освещают землю, а дождь идет по 8-10 часов в сутки. Сухая, потрескавшаяся земля набухает, становится топкой и болотистой. Изо всех щелей показываются травы и кустарники. Они растут удивительно быстро. Все зеленеет. Галасы и абиссинцы сеют ячмень, пшеницу и дурру, особое растение вроде кукурузы. Через два-три месяца наступает время жатвы. Землю перед посевом не пашут, не боронят, но палкой делают отверстия и кладут туда зерна. Иногда на паре волов тащат большой гвоздь, вбитый в дышло, и в образовавшуюся таким образом борозду сыплют зерно. Все работы земледельца направлены к тому, чтобы помешать сорным травам и растениям заглушить ниву.

В феврале и марте тоже идут дожди, и опять сеют хлеб. Жатва собирается два, а там, где удалось провести воду, и три раза в год. Галасы или христиане, или магометане. Абиссинцы земледелием занимаются мало, но больше воюют. Абиссинец не может жениться до тех пор, пока не убьет хоть одного врага. У абиссинцев есть города и села. В городах сидят правители, в селах старосты, или шумы. Все они подчиняются правителю области, называемому расом. Так, мы видели в Хараре правителя Харарской области раса Маконена, в Адис-Абебе — правителя Годжама раса Микаэля. Все расы признают над собою власть царя царей Эфиопии — негуса Менелика. Области их, вместе взятые, составляют государство величиной побольше Франции и Германии, взятых вместе, а жителей насчитывается до 12 миллионов. Из них вооруженных более 200 тысяч человек. Солдаты живут частью при своих расах в городах, частью стоят гарнизонами по галасским селам и деревням. Все абиссинцы христиане, только господа нашего Иисуса Христа считают они пророком лишь, а не сыном божьим и богочеловеком. Но они почитают и матерь божию, и апостолов, и святых угодников. У них есть церковь, монастыри, священники, епископы и монахи. Во время богослужения они бьют в барабаны, звонят в особые бряцала и поют гнусавыми голосами в нос.

Часть земель признает Менелика своим царем и боится его, часть населена дикарями неграми, которые никого не признают, всю жизнь проводят на охоте в лесах. Их только теперь завоевывает Менелик, для чего и послал свои войска: раса Маконена — к городку Буре, дадьязмача Тасаму — в Фашоду и к Белому Нилу и раса Вальде Георгиса — в Каффу.

Если посмотреть на самую подробную немецкую карту, то те места, где находится дадьязмач Тасама, обозначены белой краской. Не намечено там ни гор, ни лесов, ни рек, ни городов. Это потому, что там не было ни одного белого человека и некому было начертить, что там есть и какая там страна.

Вот ее-то хорошенько обследовать и хотелось его высокоблагородию полковнику Артамонову. [181]

Г л а в а V

Мы шли спешно, верст по 50 в день. Вставали с восходом солнца, сейчас же кормили и поили мулов, вьючили их вещами,седлали своих и пускались в путь. Ехали, не слезая, часов по 8и проходили в день от 30 до 50 верст. Нужно было торопиться, встречные люди не могли указать мам, где находится дадьязмач Тасама. Одни говорили, что в гор[оде] Горе, другие показывали рукой еще дальше. На карте ничего не было показано в этих местах, и полковник по пути занимался съемками. На каждой горе он приостанавливался и записывал высоту, на которую мы поднялись. Также отмечал по компасу повороты и записывал селения и реки, попадавшиеся по пути. Селений было много, но, хотя Менелик и дал нам свою бумагу с печатью, в которой было написано, чтобы нам оказывали полное содействие и давали нам все нужное для прокорма слуг наших и мулов, абиссинцы делали все это только за подарки.

Иногда мне или Щедрову удавалось отойти на несколько сажен от тропинки, по которой мы ехали, подстеречь газель, дикую куру или цесарку и убить ее. На ночлеге мы жарили ее и обедали ее мясом. Если же удачной охоты не было, то мы ели абиссинскую похлебку из муки, в которую прибавляли немного мясных порошков, и пили чай. Нам не было очень тяжело, но жалко было смотреть на мулов. Еще верховые шли кое-как, но у грузовых от абиссинских седел образовались страшные побои, а от ремней, которыми мы привязывали вьюки, все они были сподпружены. Слуги наши прижигали пораненные места каленым железом, но и это мало помогало, и бедные животные еле шли. Абиссинцы тоже поприставали и отказывались идти дальше. Кругом были степи, леса и горы. Леса с каждым переходом становились гуще, местами они так тесно обступали тропинку, что мы с трудом продирались по одному сквозь ветви. В тяжелом положении нашем нас ободряла надежда добраться до города Горе, там купить новых мулов и возобновить запасы.

Мы шли почти без отдыха 20 дней и достигли наконец городка Горе. Это, так же как и Адис-Абеба, не город, но ряд больших и малых усадеб, обнесенных тыном и состоящих из плетневых и соломенных хижин, соединенных тропинками.

Корпус дадьязмача Тасамы уже несколько дней как вышел из города. Начальник, остававшийся за него в Горе, оказался неприветливым и нелюдимым человеком. Полковник приехал [182] к нему просить нам дать проводников, чтобы догнать дадьязмача, а также снабдить нас хорошими и сильными мулами.

Правитель Горе отказал полковнику и в том и в другом.

«Тасама, — сказал он, — углубился в землю племени мотча. Это племя нами еще не вполне покорено. Я не могу ручаться за жизнь кеньязмача ⁵ москова и его двух ашкеров, а в уракате (бумаге) писано, чтобы кеньязмач шел беспрепятственно. Самое лучшее, если вы возвратитесь в Адис-Абебу». — «Мы не можем, вернуться, — отвечал полковник, — русский царь послал меня сюда, а негус Менелик дал мне поручение передать привет дадьязмачу Тасаме». — «Племя мотча дикое, хитрое и коварное. Оли никогда не видали белых людей — они убьют вас». — «Ты дашь нам ашкеров, а наши винтовки постоят за нашу жизнь... Да даже и солдат твоих мне не нужно, дай только мулов, так как мои подбились». — «У меня нет мулов. Да я и не дам их, так, как не могу без риска отпустить тебя в землю, в которой я не могу ручаться за твою жизнь».

Полковник ушел после этого очень задумчивый. Мы шли за ним и понимали только одно, что надеяться на черных нельзя. Один бог мог помочь нам выйти из этой страны и с честью выполнить свой долг.

Придя в палатку, полковник долго писал бумаги, потом задумчиво ходил и опять писал. Под вечер он вызвал Щедрова и приказал ему собрать черных слуг. Когда все собрались, он объявил им, что пойдет дальше через землю мотча один, и приказал, отыскать проводника.

Слуги страшно взволновались. «Мы нанимались идти, — говорили они, — с солдатами Тасамы, а не одни. Мы не знаем дорог, не умеем говорить на языке мотча, мы не пойдем с тобой».

И, размахивая руками и волнуясь, они разошлись.

«Не прикажете ли догнать их и посечь нагайками», — предложил Щедров. «Нет, оставьте их. Они и так вернутся», — отвечал полковник и опять ушел в палатку.

Уже ночью он позвал нас к себе.

«Вот что, друзья, мои, — сказал он нам. — Идти нам нужно во что бы то ни стало. Абиссинцы сопровождать нас отказались, пойдем вперед хотя бы одни». — «Куда пойдете вы, ваше высокоблагородие, туда пойдем и мы, — отвечал я со Щедровым, — будьте покойны, ваше высокоблагородие, мы вас не покинем и выручим». — «Я знал, что вы так и ответите, — сказал полковник Артамонов, — спасибо вам, а теперь оставьте меня...»

Мы повернулись и вышли.

Идти все одно, что вперед, что назад, а идти надо, решили мы и ночь провели за осмотром одежды своей и снаряжения. Одежда еще была ничего, но сапоги отказывались служить. Подметки отставали, голенища высохли и потрескались. Долго возились мы с ними, ставя заплаты и смазывая их бараньим салом, наконец легли спать. [183]

Поутру полковник смотрел мулов и отобрал наиболее крепких. Мы оставляли у правителя Горе на сохранение все наше имущество. Взяли мундиры, полковник взял две смены белья, мы по одной, инструменты, Евангелие, триста патронов, немного чаю и сахару да одну палатку. Ящик с лекарствами пошел тоже с нами — все остальное мы оставляли в Горе, а довольствоваться решили чем бог пошлет, где охотой, где покупкой у жителей. Остановка была за проводником. Из наших абиссинцев никто не знал дороги я не умел объясняться с мотча. Но, видно, богу угодно было помочь нам, и он послал нам проводника.

Дорогой мы лечили приходивших к нам больных. От лихорадки давали хинин или фенацетин, обмывали раны, накладывали повязки, а полковник даже зашивал некоторые особыми иглами, данными нам докторами. Слух о том, что московы — искусные хакимы (врачи), быстро распространился и в Горе. К нам тоже стали приходить раненные на войне и больные люди. Мы им помогали чем могли. Больше же ласкою ободряли страдающих, давали лекарства, согревали ромом хворающих лихорадкой. В числе больных к нам пришел один полуголый человек со светлой кожей, похожий на загорелого русского. И лицом он отличался от негров, галасов и абиссинцев, нос у него был тонкий, осанка воинственная. Он хорошо говорил по-абиссински.

«Какого ты племени?» — спросил его полковник. «Мотча», — отвечал больной.

У него была пустячная рана на ноге. Мы промыли ее, наложили повязку, и мотча повеселел.

«А знаешь ли ты дороги в твоей стране?» — «Еще бы не знать — отлично знаю». — «Ты можешь нас провести по ним в корпус дадьязмача Тасамы?» — «Могу».

Такой человек был находка для нас. Он был счастлив от того, что нога его стала поправляться. Он остался жить у нас. Это был преданный и кроткий дикарь. Он целовал нам руки, с ужасом смотрел на спички, как они загорались, а когда Щедров выстрелил при нем, он кинулся на землю и закричал: «Габеша, габеша!» — что значит «абиссинцы».

Мы жили уже два дня, а начальник Горе все не давал нам мулов. На третий день полковник Артамонов призвал нас к себе и сказал: «Я пойду вперед, — хотя бы для того, чтобы показать, что у русских нет ничего невозможного. Мотча нас поведет, а бог благословит путь наш. Готовы ли вы разделить со мною все трудности похода?»

Мы ответили, что пойдем за его высокоблагородием повсюду, и просили в нас не сомневаться.

Рано утром на другой день наш маленький караван вышел из города Горе. Большая толпа абиссинцев, галасов и негров проводила нас. Это были больные, которые пришли [184] благодарить за помощь. Они бежали сзади нас, целовали руки полковника и наши и желали нам счастья. Так прошли мы с версту, потом они отстали. Мы въезжали в земли, на которые никогда не ступала нога белого человека.

Г л а в а VI

Пройдя несколько верст между полей с машалой, между зелеными лугами, мы вступаем в темный и дремучий лес. С каждым шагом путь становится тяжелее. Толстые ветви преграждают дорогу, и нередко приходится обрубать их топором. На прогалинах видны маленькие хижины, и полубелые люди с любопытством смотрят на каравана Иные из них подходят к нашему проводнику и долго говорят по-своему. Он показывает им рану, указывает потом на нас. Видно, он объясняет своим, кто мы такие, и, должно быть, называет нас докторами.

Мулы еле идут. Они пристали еще за быстрый переход в Горе, да и побои их тревожат. Солнце опускается к западу, когда на берегу ручья, неподалеку от деревни мотча, мы становимся на ночлег. Работаем все. Сам полковник помогает нам забивать колья, развьючивать и треножить мулов. Они потерлись еще больше. Что делать! Завтра повьючим верховых, а сами пойдем пешком. Обед наш скуден. На охоту идти некогда, скоро стемнеет, а кругом густой лес; и консервов нет. Придется сварить зерен да постараться добыть яиц или хлеба. Мы объясняем проводнику, и проводник исчезает. Может, пропал совсем и не вернется. Что мы тогда будем делать?! Мы разложили костер, поставили на него гомбу с водой и ждем, что будет. Полковник сидит с нами и ободряет нас своими рассказами.

«Ваше высокоблагородие, — спрашивает Щедров, — почему в этой земле люди белые? Вся Африка скрозь — черная, а тут люди белой кожи, будто наши европейцы». — «Вот куда забрались, — смеясь, говорит полковник, — уже говорить стали "наши европейцы"». — «Так точно, ваше высокоблагородие, далеконько от России». — «Кто знает? Поживем — увидим, расспросим. Может быть, это и действительно "наши европейцы". В очень древние времена, в те времена, когда спаситель жил на земле, греки и римляне посылали воевать в Африку свои полки. Может быть, это остатки какого-нибудь римского [185] легиона, взятого в плен и одичавшего в дремучих лесах ⁶. Глядите, какая у нашего мотча осанка, прямой нос, прямые губы». — «Будто еврей или итальянец», — заметил я. «Вот, вот, — говорит полковник, — а ведь римляне-то и были итальянцами. Кто их знает. Тут много еще неизвестного в этих местах». «А что, ваше высокоблагородие, если наш мотча не придет, что убудем делать?» — спрашивает Щедров. «Ну, а как ты думаешь? Вперед мы пойдем или назад?» — улыбаясь, говорит полковник. «Присягали идти вперед, ваше высокоблагородие, надо бы присягу выполнять». — «И я так думаю. Пойдем по компасу на запад». — «Вода кипит, ваше высокоблагородие, — докладываю; я, — не засыпать ли чаю?» — «Подождем еще немного. Может, достанем зерна, а нет — разоримся на один пакет сухого супа». — «Мы очень дорожим этими пакетиками. Их у нас так мало». — «Теперь у нас страстная седмица, — говорю я. — Народ в церквах собирается, богу молится. Хозяйки по станицам разговенье готовят, пекут куличи, творог делают».

Мы вспоминаем далекую родину, и нам становится так грустно, грустно. Некоторое время все молчим.

«А это разве не храм божий», — тихо говорит полковник и показывает вверх.

Пальмы раскинули перистые листья свои и причудливым силуэтом рисуются в небе. Яркие звездочки горят на нем, будто ангелы глядят на мир божий. От ближайших кустов бегут узорчатые тени, огонь костра дрожит и отражается в воде. Тихо кругом, не визжат шакалы, гиена не ухает, не поют птицы веселых песен... Мир божий — храм всевышнего, и никакой человек не украсит церкви так, как украшен самим богом свет. Мы одни здесь в далекой пустыне; среди хищных зверей, среди незнакомых людей, и кто знает, какие их намерения!

Наш разговор умолк, не хотелось нарушать торжественную тишину тропического леса. Я не помню, долго ли просидели мы так, молча, в тишине, полагаю, что около часа. Вдруг в глуши леса послышались крики, показались огни, и лес ожил. Встревоженные птицы забились в ветвях, испуганная газель промчалась стрелой мимо нашего костра, остановилась на секунду и, прижав уши и вытянув шею, поскакала еще быстрее, углубляясь в чащу. К нам подходило человек пятнадцать полуодетых людей... Они принесли нам яйца, инжиру, немного меду и крупы. Ужин обещал выйти на славу.

Нашмотча объяснил нам, что это больные, которые просят помощи у нас. Пришельцы стали кричать и тащить нас каждый к себе, строили жалобные лица, показывали на раны, грязные, гнойные и вонючие, сильно запущенные. Одних трясла лихорадка, другие указывали на голову, на глаза. И вот, при свете костра, мы открыли свой госпиталь. Я развязал походную аптеку, Щедров принес свежей воды. И один за другим стали подходить к нам больные. Как умели, неопытными руками [186] накладывали мы повязки. Полковник промывал раны, обрезал лохмотья кожи и промывал их йодоформом. Потом мы накладывали бинты. Щедров подавал порошки, и при посредстве нашего проводника мы объяснили, что им надо делать, чтобы вылечиться совершенно. За хлопотами мы забыли и про ужин и поели только поздно ночью. Мотча старались всячески нам услужить. Они носили воду, собирали щепки для костра, принесли и задали нашим мулам ячменя. Полковник пригласил на ужин нескольких мотча, и они сели с нами и ели нашу похлебку.

«Где ваша столица или город?» — расспрашивал за ужином их полковник.

Они показали по нашей дороге.

«Это большой город?» — «Нет, — отвечали они, — мы народ бедный, и белым людям от нас нечего взять. К нам не стоит ходить». — «А разве белые люди идут для того, чтобы брать у вас что-нибудь?» — «Мы не знаем, зачем идут белые люди, но белые люди ищут Тасаму, а Тасама наш враг, белые люди хотят убить нас». — «Если бы мы хотели убить вас, стали бы лечить вас и помогать вашим больным?»

Мотча ничего не ответили и потупились.

«Вы можете считать нас своими друзьями. Мы зла вам не сделаем», — и полковник пожал руку одного из мотча, сидевшего ближе к нему. — «Наш негус сказал нам: идите из домов ваших. Придут белые люди, друзья абиссинцев, они разорят ваши дома, порежут ваших баранов и быков, вас самих убьют. Мы ушли из селений наших, и сам негус покинул столицу свою и идет по горам, наблюдая, что вы будете делать». — «Пойдите и расскажите негусу, что белые люди вас вылечили. Что это русские, московы, а русские — христиане и зла никому не делают». — «Мы пойдем и скажем это негусу. А некоторые пойдут с тобой. Не все мотча знают, что вы добрые люди и искусные хакимы, — они могут напасть на тебя, и будет нехорошее, кровавое дело. Лучше, если мы будем с тобой». — «Хорошо, оставайтесь у меня и будьте гостями моими».

Мы напились чаю, угостили наших друзей, один остался караулить, а двое легли отдыхать. Нелегка была для нас эта ночь. Мы все трое, с полковником вместе, стерегли по очереди наш покой. Уже светало. Мулы со Щедровым были на водопое, я кипятил воду для утреннего чая, полковник был в палатке, как вдруг между нашими мотча, сидевшими невдалеке от нас, произошло смятение.

«Габеша!» — крикнул один из них, и все схватились за копья и щиты.

Из лесу выходили один за другим абиссинцы. По шелковым чалмам и ружьям мы сейчас же признали в них наших слуг; их вел Аргау.

Я доложил полковнику, что слуги вернулись. Полковник вышел к ним, и они кинулись перед ним на колени. [187]

«Гета, прости нас! — говорили они. — Прости за то, что мы покинули тебя. Мы боялись идти через землю мотча таким маленьким отрядом, боялись, что мотча нападут на нас и убьютнас. Но ты пошел один. И нам стало стыдно своей трусости. Прости нас. Теперь мы больше никогда тебя не покинем!» — «Вы поступили со мной нехорошо. И я должен доложить о вашем поступке джанхою, — сурово сказал полковник. — Но если. вы мне хорошо послужите, я прощу вас. Как могли вы думать, что русские испугаются? Знайте сами и другим передайте, что, русским не знакомо чувство страха. А теперь вставайте и собирайтесь. Мы выступаем». Работа закипела по-прежнему. Аргау распоряжался, мы наблюдали, а слуги грузили и вьючили мулов, складывали палатку.

Первые солнечные лучи застали нас в дороге. Впереди шел Щедров, немного поодаль — полковник, во главе каравана, слуги, мотча, сопровождавшие нас, и сзади я.

Тропинка то поднималась вверх, то спускалась вниз, и мы прыгали по ней с камня на камень, сходя к горному потоку. Перебравшись через ручей вброд, мы опять поднимались. Было сыро, тепло в густой чаще. Красивые птицы перелетали с ветки на ветку, там виднелись газели, с любопытством вытягивавшие длинные шеи и настораживавшие уши. Лесные курочки с кудахтаньем убегали в кусты, а стальные дрозды, сверкая крыльями, веселыми стайками вспархивали от нас.

Вдруг впереди произошло замешательство. Щедров остановился, какие-то люди с копьями бросились на него, наши черные, полковник и я побежали на выручку. Один из незнакомых нам мотча занес над Щедровым копье, но наш слуга-абиссинец отвел его руку в сторону. Наши мотча кричали что-то нападавшим, абиссинцы лупили прикладами, стволами и палками, чем попало мотча, окруживших Щедрова, те бранились и шумели, но уходили в лес. Все кричали, и каждый на своем языке — мотча по-своему, абиссинцы по-своему, Щедров ругался по-русски.

«Ах, проклятые! Ах, окаянные! Да ведь они убить меня хотели, чтоб им пусто было». — «Да, брат Щедров, благодари бога. Был ты сегодня на волосок от смерти». — «Вот какие, ваше высокоблагородие, вероломные люди! Засаду устроили, — говорил Щедров. — Ну, их счастье, что не погорячился я, а то бы зарубил их шашкой»... — «Боже тебя сохрани, Щедров, кого-либо рубить. Тогда бы они остервенились и несдобровать было бы нам». — «Едва удержался, ваше высокоблагородие», — улыбнулся Щедров.

Через час после этого приключения мы прибыли на ночлег. Как только мы раскинули палатку, к нашему биваку подошел небольшой отряд, впереди которого был высокий человек со щитом и копьем. Вероятно, какой-нибудь начальник, потому что [188] наши мотча ему кланялись. Полковник пригласил его в палатку и нам приказал присутствовать при приеме.

«Ну, садись, садись, будь гостем, — говорил ему полковник. — Кто ты такой?»

Наш больной из Горе служил переводчиком.

Незнакомый нам начальник объявился советником негуса мотча. Негус прислал его узнать, что мы за люди и зачем идем в столицу его.

«Мы — русские, — сказал ему полковник. Зла мы никому не желаем. Хотим познакомиться с вашим государем и передать ему маленькие вещи на память. А тебе позволь подарить тоже немножко, чтобы и ты нас вспоминал и знал, что мы добрые люди».

И полковник подарил ему несколько шелковых платков.

«Очень благодарен, — сказал советник негуса. — Но негуса нашего вы в городе нашем не найдете. Он уехал из дома своего, потому что боится вас». — «Зачем ему бояться нас. Разве тебе худо у меня и разве я сделал какое-либо зло вашим людям? Они хотели убить моего товарища, но мы их не убивали». — «Это правда». — «Я лечил и помогал сколько мог вашему народу и ничего за это не брал». — «Это тоже правда». — «Расскажи это все твоему негусу, и пусть он нас не боится».

В это время Аргау подал полковнику и советнику чай, а полковник приказал принести еще водки и печенья.

«Поешь с нами и выпей наших напитков», — предложил полковник советнику.

Советник попробовал водку, потом чай, и, как видно, и то и другое ему понравилось.

«Очень хорошо, — сказал он. — Я вижу теперь, что русские хорошие и гостеприимные люди». — «Скажи же это негусу». — «Хорошо, скажу».

Он просидел у нас до вечера и уже в полутьме ушел от нас.

Через два дня пути по горам и лесам, в страстную субботу, мы подошли к столице негуса мотча. Это было маленькое селение, состоящее из нескольких десятков круглых плетневых хижин, крытых соломой. В середине стояла хижина побольше — это был дворец негуса мотча. Мы разбили свою палатку саженях в двадцати от дворца, одели белые рубашки с погонами и амуницию, полковник одел китель с орденами, и в таком параде пошли к негусу. Негус принял нас в маленькой хижине с земляным полом. Одет он был так же, как одеваются абиссинцы, — в белую шаму. Лицо у него белое, глаза чуть припухшие, нос с горбинкой, губы тонкие — в общем, он напомнил мне наших калмыков.

Полковник передал ему шелковую рубашку и пояс, негус, видимо, был очень доволен этими подарками. Он спросил, не нужно ли нам чего.

«Главная нужда наша в мулах, — сказал полковник. — [189] Наши совсем подбились, едва идут. Потом нужно нам еще и продовольствия. Мы за все заплатим. Только прикажи своим людям доставить нам это». — «Хорошо». Потом полковник расспрашивал негуса о том, где находится Тасама, как шла война, спрашивал, не помнит ли он, откуда взялось их племя и почему они белые, когда кругом все люди черные, но негус ничего не мог объяснить о своем происхождении. «Тут живет много разных племен, — сказал он, — есть маленькие люди-карлики, есть, напротив, громадные люди, но откуда они все взялись — этого никто не знает».

Когда мы уходили, негус со своею свитою проводил нас до палатки.

Вечером негус, по абиссинскому обычаю, прислал нам дурго. Так называется подарок съестных припасов и фуража путешественникам. Нам привели большого быка, принесли лукошка яиц, сотового меду, перца и лука, и мы стали готовиться к роскошному разговенью. Быка мы убили, а кожу его повесили высушить и решили поделать из нее подметки под сапоги, которые у нас совсем износились. Мясо варили и жарили, пекли лепешки с медом и яйца, словом, готовились встретить Пасху не хуже людей.

Вечером мы помолились богу, а затем, исполняя завет Христов, лечили людей, которых приводили к нам во множестве. В полночь мы пропели «Христос воскресе», и одни христиане среди язычников перецеловались друг с другом и со слугами-абиссинцами, обменялись по обряду яйцами и уселись вместе у дымящегося котла со свежим мясом. Первый раз после целого месяца странствий мы хорошо поели, вспоминая дорогих нам людей, свой полк и батарею, запили обед несколькими глотками вина, которое нам дал полковник из своей аптеки, и полегли спокойно спать, зная, что завтра у нас целый день отдыха.

Первый день праздника мы провели в беседе. Читали Евангелие, чинили платье и обувь, осматривали ружья. В понедельник негус нам прислал носильщиков для наших вещей, так как мулов у него не было, но одни лошади, да и те все были забраны под корпус дадьязмача Тасамы, а во вторник, раздав вещи нашим носильщикам, мы выступили в дальнейший поход, отблагодарив гостеприимного негуса мотча.

Г л а ва VII

Мы идем пешком. Лишения. Прибытие в армию Тасамы. Французы из экспедиции Боншана. Сухой прием у Тасамы. Отчаянное положение. Плохое дурго. Мечты о дневке.

Негус мотча послал гонцов по всей своей стране оповестить о движении каравана московов. На каждой станции нас уже дожидались носильщики. Они принимали наши вещи от старых [190] носильщиков и строго следили за ними. Утром они нетерпеливо дожидались, когда мы встанем и снимем палатку. Сейчас же разбирали они тюки, мелкие несли на плечах или на голове, под тяжелые же делали носилки, на которые и клали вещь. Подле одной тяжести бежало человек 12 мотча, которые то и дело переменялись и где шагом, где бегом шли впереди нас. Сами мы шли пешком. Сапоги быстро стирались, и мы уже подвязывали веревками куски бычачьей кожи под подошвы. Несмотря на все гостеприимство и любезность начальников мотча, они дожидались от нас подарков, и запас таковых у полковника быстро уменьшался.

От постоянного лазанья по скалам, среди колючего кустарника, по тяжелой и неровной дороге наши рубашки и шаровары страшно разодрались, па каждом ночлеге мы их чинили сколько могли, и, покрытые заплатами, они имели вид нищенского рубища. Единственное белье от частой стирки в холодной воде и без мыла поистлело и порвалось, и на плечах наших висело жалкое подобие рубашек. Ремни ружей натирали нам плечи, едкая пыль забиралась глубоко в поры и производила нестерпимый зуд. Купание избавляло от него лишь на недолгое время. Бороды и волосы наши отрастали, лица огрубели и стали совсем почти черными. Со воем тем движение наше не прекращалось, и на Фоминой неделе мы увидели наконец абиссинские (войска. Это был тыльный отряд армии Тасамы. Лагерь состоял из множества палаток. Большая — начальника отряда — занимала середину, по краям были маленькие палатки и шалаши из соломы простых солдат. Кругом паслись лошади, мулы и ослы. В палатках кроме солдат помещались еще солдатские жены, занятые приготовлением инжиры и жарением бараньего мяса для мужей.

Полковник зашел к начальнику отряда и узнал от него, что дадьязмач Тасама находится в одном переходе от нас и собирается продолжать движение до самого Нила. Нужно было торопиться, и мы в ночь, распростившись с нашими проводниками-мотча, которые боялись идти в одном отряде с абиссинцами, пустились догонять армию Тасамы.

15 апреля [1898 г.] мы достигли наконец его бивака. В тот же день полковник Артамонов со мною и со Щедровым пошел к Тасаме. Тасама, окруженный своими генералами — кеньязмачами и геразмачами, принял нас с большой важностью. Он прочел бумагу Менелика и, будто сомневаясь, три раза спросил у полковника, он ли полковник Артамонов, посланец русского царя.

«Вы можете находиться в моем войске, но особого конвоя я не могу вам дать», — сказал он при прощании. «Мне конвоя и не надо, — отвечал полковник, — но мои мулы так подбились, что я не моту идти дальше. Нужно их переменить. Я заплачу за мулов» — «У меня у самого недостаток в мулах. Джанхой [191] приказывает спешить — я не могу вам дать ни одного мула», — сурово ответил Тасама. «Ты за это ответишь перед негусом, — отвечал полковник. — Тогда хоть повремени немного с выступлением. Мулы наши не могут идти, и сами мы голодны и устали с дороги». — «Это можно», — сурово кинул Тасама и величественно закутался в шаму.

Разговоры были кончены, и мы вышли из палатки. Кругом кипела лагерная жизнь. Сколько глаз хватал, видны были костры — то абиссинские солдаты готовили себе свой скромный обед. Почти у каждой палатки, привязанный к приколу, стоял мул, лежало седло, щит, ружье, патроны. Кто-нибудь из начальников в шаме с красной полосою проходил через лагерь, и встречные солдаты приветствовали его поклонами. В лагере было двое французов — Поттер и Февр. Мы зашли к ним в палатку, и, пока полковник разговаривал с ними, вот что мы узнали от их слуг. Эти два француза — один адъютант, что по-нашему нечто вроде сверхсрочного вахмистра, другой подпоручик — находились в отряде французского офицера Боншана ⁷. Им от начальника их капитана Маршана ⁸ было дано поручение оставить французский флаг на левом берегу Нила. Это нужно было сделать потому, что между европейскими государствами существует условие, что то государство, которое первое поставит свой флаг в дикой стране, считается владельцем этих земель. Флаг могут потом и сорвать, лишь бы он был поставлен и об этом написан протокол и сделана подпись свидетелей. Боншан со своими товарищами путешествовал полтора года, но все ему не удавалось дойти до Белого Нила. Наконец, больной, изнуренный лишениями и голодом, он до того ослабел, что не мог ни ходить, ни ездить верхом — его носили на носилках. Болезнь заставила его изменить долгу, и он, поручив поставить флаг своим товарищам, на носилках был отправлен в Адис-Абебу и там вскоре умер от ушиба мулом ⁹. Поттер и Февр остались выполнять его поручение. Почти два года скитались они по лесам и горам с абиссинскими войсками.

[...] голодные и ожесточенные, они не знали, радоваться им или печалиться нашему приезду. Все им надоело в Африке — они только и думали, только и говорили о возвращении во Францию. Они ничего не слыхали о том, что президент их Феликс Фор приезжал к нашему государю, не знали даже, кто у нас теперь царствует, о дружбе Франции с Россией они и не подозревали. Два года без писем из дома, два года без всяких вестей с родины! Полковник обласкал их, позвал к себе пить чай, но они так одичали, что отказались от его предложения, и мы одни вернулись домой. Мы разобрали свои вещи, пустили мулов в степь, вполне уверенные, что отдохнем здесь. Ведь должен же, согласно обычая, Тасама навестить полковника, поговорить с ним и помочь ему. Скоро нам должны доставить и дурго... В ожидании баранов и быков, хорошего меду и инжиры [192] мы точили ножи и разводили огонь. Но дурго, которое принесли, не оправдало наших ожиданий. Корзиночка с плохими блинами инжиры, небольшая гомба тзчу да немного красного перца для наших слуг вот все, что мы получили в подарок от начальника армии русскому полковнику. Полковник не хотел было и принимать его, но потом раздумал и велел взять.

Скуден был наш ужин в вечер, которого мы так давно ожидали и о котором думали, что он избавит нас от голода я лишений. Но впереди была дневка, и мы не унывали.

Г л а в а VIII

Светало. Едкий дым тянулся к небу от потухающих костров. Лагерь спал, лишь далеко-далеко перекликались часовые, да шакалы, по обыкновению, визжали и выли, пробегая вдоль лагеря. Вдруг у палатки дадьязмача раздался треск и удары барабана, его повторили направо и налево, затрещали абиссинские барабаны — негариты — и сзади и далеко впереди, и весь лагерь наполнился их шумом и пробудился. Корпус Тасамы снимался с бивака. Вот колыхнулась палатка дадьязмача и упала, за ней повалились и соседние — авангард выступал вперед. Недолги сборы абиссинского солдата. Накинул шаму, опоясался патронташем, привязал мешок с перцем и солью на спину осла, взял ружье и пошел. Они не собираются ни в роты, ни в батальоны, не строятся в ряды, конница не идет отдельно от пехоты, но как кто готов, забирает вещи свои и идет. Конные ведут лошадей своих в поводу, а сами идут пешком, начальники едут верхом на мулах, сопровождаемые каждый своим конвоем. Вперемежку с солдатами идут женщины, бегут ослы, нагруженные палатками, мукою и перцем.

Лагерь быстро пустел. Что делать! Собрали и мы свою палатку, погрузили с болью в сердце вещи на больных и безответных мулов и пошли в общей толпе.

Раскаленный воздух был пропитан запахом абиссинского пота, грязи и чеснока, солдаты то и дело толкали наших слуг, обгоняя бегом наш караван. Мы шли скорым шагом в этой толпе, стараясь не отстать от общего течения.

Время от времени далеко впереди гремели выстрелы — то авангард Тасамы дрался с дикарями мотча. Показались раненые, убитые. Их приносили на носилках назад и там передавали свободным солдатам. И те несли [раненого] за войсками; [193] когда же они уставали, они кричали: «Во имя божье, помогите нам!» — и шедшие подле брали носилки и так переносили его за корпусом. Попадались нам на глаза и пленные со связанными руками. Это были высокие, красивые негры, без всякой одежды, лишь с пучками конских волос, привязанными к спине. Мы чувствовали, что вечером нам предстоит тяжелая работа.

Мы шли молча, полковнику тоже, видно, было не по себе. Его мучила давнишняя среднеазиатская лихорадка, он крепился — и шел, подавая нам пример. Рядом со мною был Аргау. Он побывал вчера у солдат Тасамы и успел кое-что поразведать.

«Архип!» — окликнул он меня, таинственно подавая знак, чтобы я замедлил шаг. «Мынну? Что такое?» — спросил я. «А ведь наше дело плохо». — «Что так?» — «Верно, говорю тебе. Дадьязмач не признал в полковнике кеньязмача». — «Ну?» — удивился я. — «Правда. Я с его ашкерами хорошо знаком. Вот они и говорили, будто дадьязмач сказал: разве может быть полковник великого негуса москова на плохих мулах, без большого конвоя и в бедной одежде? Это не кеньязмач, а баламбарас ¹⁰. Кеньязмач едет с расом Вальде Георгисом, а это его подчиненный. Вот отчего и дурго плохое было и дадьязмач не навестил полковника. Разве может такой большой человек, как Тасама, быть в гостях у простого баламбараса [...]».

[Это] очень опечалило меня, и я по приходе на [бивак] рассказал об этом Щедрову.

«[...] Василий, надо доложить об этом их высокоблагородию».

[Он] пошел к полковнику и рассказал все, что слышал я от Аргау.

«Я знаю это раньше вас, друзья мои, — сказал полковник, — вот видите, кажется, мы одни здесь [зла] никому не Делаем и не желаем, вот нашлись же люди, которым выгодно было оклеветать нас... Ну что же, друзья мои! Не нужно грустить. Как ни плохи дела наши, мы должны [работой] доказать, кто мы такие, и заслужить уважение дадьязмача. Он дикарь, он ценит и признает только тех, кто делает подарки и пышно и богато одет. Ну, он нас встретил нехорошо по одежде нашей — заслужим лучших [пло]дов умом. За работу! Раненые есть?» — «Так точно, ваше высокоблагородие», — сказал [я]. «Возьмите аптеку, бинты, инструменты, [дава]йте работать во славу России».

Опять у нашей палатки при свете костров и полной луны открылся полевой госпиталь. Мы перевязывали, отрезали осколки, бинтовали, даже делали ампутации до поздней ночи. Больные шли к нам охотно.

Покончив с приемом, мы сели за ужин. На этот раз горсть вареного зерна дурры была нашим единственным блюдом.

А на другой день опять с восходом солнца гром негаритов объявил подъем, всколыхнулась армия и говорливым потоком понеслась на запад, увлекая с собою и нас. [194]

Одиннадцать дней шли мы таким образом, повинуясь общему течению. Одиннадцать дней мы вставали с восходом, вьючили несчастных мулов под удары негаритов и шли с толпой. По вечерам мы лечили, и слух о наших исцелениях и удачных операциях пронесся по армии. Солдаты оказывали нам некоторые знаки уважения, сторонились в толпе, давали дорогу полковнику. Они ссужали нас зерном, дарили инжиру, отказываясь от денег, — солдаты нас любили, дадьязмач по-прежнему был холоден и не посвящал нас в причину столь скорого движения вперед.

Мы спускались вниз, леса становились реже, вместе с тем и рек было меньше. Рослые негры делали засады на каждом шагу. Они кидали копья и портили много народа. Вместе с тем мы замечали, что корпус Тасамы весьма бедно снабжен провиантом и фуражом. Люди не ели по два, по три дня и с трудом волочили йоги. В стране мотча были деревни и поля, где солдаты, хотя немного, находили себе пищу, теперь корпус втянулся в страну Шир; селений тут не было, и запасы быстро уменьшались. Солдаты роптали и не хотели идти. Французы откровенно говорили полковнику, что идти дальше нельзя, что Тасама ведет войска на верную смерть, и советовали отступать. Никто не знал дороги, абиссинские начальники теряли голову, куда пойти. и, как дети ищут помощи у взрослых, так они искали помощи у нас, белых, и просили совета. Полковник резко заявил им, что он не назначен быть их советником, что у них есть начальник — дадьязмач Тасама, который отлично знает, что ему нужно делать. Французы советовали отступить.

Запасов скоро совсем не стало, и Тасама, чтобы не уморить людей голодом, повернул на юго-восток и втянулся в страну Мурли, где можно было собрать продовольствие...

Здесь он остановился и собрал военный совет.

Г л а в а IX

Мы сидели у входа в палатку полковника и пытались из груды лохмотьев создать некоторое подобие рубашек. Полковник занимался в палатке. Кругом на корточках сидели абиссинские солдаты и смотрели на наши попытки. Большинство их были молодые люди, невысокого роста, хорошо сложенные, с курчавыми волосами. Рубах ни у кого не было. Холщовые шаровары от пыли, грязи и пота стали коричневого цвета, изорвавшиеся шамы едва прикрывали их плечи. Они молча и сосредоточенно [195] смотрели на нас. И на их лицах видна была усталость и какая-то тупая покорность судьбе, которая влекла их в губительный поход.

Вдруг маленькая кучка, человек восемь начальников, спешно подошла к ним. Они потеснились и дали им пройти. Лица вождей абиссинских были встревожены.

«Кеньязмач Артамон ба дункан?» — спросили они. «Лу», то есть «да», — отвечал им я. «Мынну кеньязмач — на что он вам нужен?» — «Дадьязмач Тасама его к себе просит». — «Хорошо, я скажу», — я прошел в палатку полковника и доложил ему о приходе абиссинских начальников. «Ага, соскучились, — сказал полковник, — проси».

Один за другим, с низкими поклонами, цепляясь кривыми саблями за веревки палатки, прошли они к полковнику.

«Ну, садитесь, — сказал приветливо полковник, — рад видеть вас. Что скажете хорошего?» — «Хорошего нет ничего, прикрывая рот шамою, сказал старый абиссинец. — Мы собрались у дадьязмача, чтобы переговорить о том, что делать. Московы — люди сведущие, они знают и дороги, и военное дело им знакомо. Дадьязмач просит тебя прийти на совет и сказать умное слово». — «Скажите дадьязмачу, что государь мой не разрешил мне давать советы: и присутствовать на совещании для меня неудобно. Да и негус негасти Менелик может быть этим недоволен». — «Хорошо», — и они удалились один за другим из нашей палатки. «Ну, они еще вернутся, — сказал полковник. — Щедров и Архипов, одевайте-ка парадные мундиры, а то рубашки ваши имеют слишком боевой вид; если они пошлют за нами, так мы придем, как подобает прийти полковнику великого царя».

Мы почистились и переоделись. И не напрасно: едва мы кончили, как громадная толпа окружила нашу палатку. Тут были и кеньязмач, и геразмач отряда Тасамы, и начальник его авангарда — фитаурари ¹¹, почти все офицеры, начальники отдельных частей были тоже здесь. Шамы закрывали их плечи, красные полосы сверкали на белых плащах. Сзади солдаты несли ружья, отделанные золотом, и блестящие круглые щиты. У идущих впереди были надеты на лоб львиные гривы как знак их выдающейся храбрости.

Полковник вышел к ним навстречу.

«Дадьязмач просит московов помочь ему во имя Христа в трудную минуту и сказать свое умное слово», — сказал седой изможденный старик с короткими серыми курчавыми волосами на голове. «Во имя Христа я охотно исполню просьбу дадьязмача», — ответил с поклоном полковник, и мы пошли к палатке Тасамы.

Она была окружена плотным и широким кольцом солдат, не пропускавших внутрь никого постороннего. У входа в палатку на возвышении из подушек сидел Тасама. Лишения и [196] усталость отразились на его лице — он сильно постарел за эти одиннадцать дней. Кругом, поджав ноги и важно закутавшись в шамы и бурнусы, сидели генералы. При нашем приближении они встали и поклонились полковнику. Он приветливо поздоровался с абиссинскими вождями и поклонился Тасаме, который приподнялся ему навстречу и подал руку. Французы Поттер и Февр присутствовали тут же. По правую руку от возвышения, на котором сидел Тасама, был оставлен стул для полковника. Он сел на него, мы стали сзади. Вожди абиссинские расселись кругом. Тишина водворилась в совете. Яркое солнце кидало отвесные лучи на белые шамы и на темные лица абиссинских вождей. Кругом видны были грязные штаны и плащи солдат, стоявших с ружьями, наведенными в лагерь, спиной к нам. Легкий ветер чуть парусил полотнища палатки. Лица абиссинцев были суровы; голодные усталые глаза смотрели мрачно, но еще мрачнее были ввалившиеся лица несчастных французов; голодные, истосковавшиеся по родине, усталые, они едва держались на ногах. Поттера еще ко всему этому трепала лихорадка. Не менее серьезно и сурово было лицо нашего начальника, полковника. Чувствовалось, что постановление этого совета касается жизни и смерти, страданий и лишений многих тысяч людей. Я посмотрел на Щедрова, и его черноусое лицо было задумчиво. И странно было видеть мне казачий артиллерийский мундир, папаху с пушками под звездой, урядничьи нашивки и золотые пуговицы с гербом среди черных людей, с кривыми саблями в красных ножнах, сидящих на земле в суровом молчании.

Тасама нарушил тишину. Он заговорил тихим голосом и быстро, будто заворковал свою речь:

«Вы говорите, дальше идти нельзя. Солдаты умирают от голода и потери сил, корпус тает. От болезней гибнет больше, чем от копий неприятеля. Положение ужасное. Страна опустошена, нечем кормиться... Так ли я сказал?» — «Ты верно сказал, — закрывая углом шамы свой рот, проговорил чернобородый вождь с вылупленными большими глазами. — Мы обязаны воевать с врагами, а не с голодом и лихорадками. Мой отряд отказывается идти дальше». — «Мои люди имеют по пол инжиры в день на человека, — заметил старый вождь с львиной гривой, — с пустым брюхом нельзя побеждать и покорять страны». — «Это не поход, а безумие! — воскликнул, сильно размахивая руками, Поттер, соскакивая со своего места и выходя на середину. — Надо быть дураком, чтобы не понимать этого. Где Нил? Знает ли хотя один из вас, где он? И вы идете без провианта, без каравана... Надо вернуться во что бы то ни стало! Мы уже и так покорили много земель под власть Менелика. Довольно! Солдаты тоже ведь чего-нибудь да стоят, а? Как вы полагаете?!»

Абиссинские вожди шумно поддержали его. Среди них. [197] раздались крики: «Домой! домой! Нам необходимо нужно отдохнуть и привести войска свои в порядок».

Тасама сидел все время молча, закутавшись в шаму, и смотрел в землю. Наконец он подал знак, и крики утихли.

Тасама обратился к полковнику Артамонову и просил его сказать умное слово и разрешить его сомнения.

«Да, — проговорил Артамонов, — из того, что я вижу и слышу, положение армии крайне тяжелое. Солдаты голодны и устали, они обносились и обтрепались совершенно. Им трудно продолжать поход. Я не имею права подавать советы, на это нет у меня полномочий, но я спрошу только тебя: что приказал тебе сделать негус Менелик, когда посылал тебя сюда?»

Тасама не сразу ответил. Наконец, подняв голову, он тихо проговорил: «Он приказал мне покорить все земли по эту сторону Белого Нила и идти до этой реки». — «И ты должен исполнить его приказ, иначе тебе придется отвечать перед негусом». — «Ты сказал правду», — еле слышно проговорил дадьязмач. «Что вы делаете! — воскликнул Поттер, кидаясь к полковнику. — Вы видите, в каком мы находимся положении, вы слышите, что говорят начальники, и все-таки вы советуете идти. Что же нам-то прикажете делать?!» — «Вам? — сухо проговорил полковник. — Исполнить повеление вашего начальника капитана Маршана и водрузить французское знамя на берегах Белого Нила», — и поклонившись собранию, полковник хотел выйти из круга, но дадьязмач жестом удержал его. «Твое слово, — сказал он, — было правильное, но исполнить его невозможно. Мы не дойдем до Белого Нила, [так] как все погибнем. Что же сделать мне, чтобы свято исполнить повеление моего государя и сохранить жизнь моих солдат?» — «Пошли отборный отряд на разведку», — нехотя проговорил полковник. «Ты сказал! — воскликнул с несвойственной важному абиссинцу живостью Тасама. — Твое слово великое! Сядь и послушай, как я решу».

Полковник снова сел.

Тасама успокоил собрание, которое шумело, как жиды на рынке, и сказал, что для занятия страны у берегов Нила он полагает достаточным отправить 3000 человек под начальством фитаурари Айли.

«А тебя, мудрый кеньязмач москов, — обратился к полковнику Тасама, — я очень прошу сопутствовать Айли и в случае чего поддержать его своим добрым словом». — «Советов подавать я не буду, — сказал полковник, потому что не имею на это права, а идти с Айли я обязан — это мой долг». — «А что же мы? — воскликнул Поттер. — Что же, нам умирать прикажете по вашей милости!» — «Ваш долг, — спокойно сказал Артамонов, — идти кберегам Белого Нила», сказал и спокойно вышел из собрания.

Не прошло и часа после того, как мы вернулись с военного совета, как к нам прибежали ашкеры и сказали, что дадьязмач [198] Тасама идет навестить полковника. Мы стали по бокам палатки почетными часовыми.

Тасама прошел с поклонами к полковнику. Он просидел у нас около получаса. Полковник угостил его водкой и чаем, и при уходе Тасама долго жал руку полковнику, и благодарил, и извинялся.

На другой день мы получили в подарок двух свежих и крепких мулов, а вечером нам привели баранов и принесли инжиры, зерен дурры и тзчу.

Это было необходимо для нас. Нужно было подкрепить свои силы перед новым походом.

Г л а в а X

Выступление летучего отряда фитаурари Айли было назначено через неделю, на 5-е мая 1898 года. По всему лагерю распространилась весть, что московы уговорили Тасаму послать людей на верную смерть в долину Белого Нила. Солдаты отворачивались от нас, и жутко становилось нам среди шумного и людного абиссинского лагеря. Забывши вчерашние обиды на совете, полковник Артамонов ходил к Поттеру и угощал его чаем, а также давал ему хинин.

«Вы извините меня, полковник, — сказал ему Поттер, — что я вчера погорячился. Но войдите в мое положение. Вот уже скоро два года, как мой дом — вот эта рваная палатка, пища — инжира да крупа, а развлечение — в беседе лишь с этими черномазыми негодяями... Озлобишься. Я болен, я устал, я измучен. Как какой-то кошмар меня давит мысль, что нужно идти еще и еще! Я не выдержал». — «Я не сержусь на вас, — сказал полковник, — мне жалко, что вы не сдержались перед черными. Мы, белые, должны неизмеримо выше стоять во всех отношениях, нежели они». — «Да, да, я постараюсь, хотя чувствую, что что-то меня гнетет. Мне не вернуться из этого похода». — «Успокойтесь! Лихорадка встревожила вас, но, бог даст, вы скоро поправитесь».

Эта болезнь Поттера сблизила нас с французами. Они увидели, что мы с ними заодно, стали чаще навещать нас, и у нас установилось нечто вроде дружбы, грустной, тихой, правда, дружбы. Они [...] жаловались, мы ободряли их. Иногда они садились с нами и говорили что-то долго на французском языке. Я с Щедровым внимательно слушал их, но понимал только [199] одно, что им тяжело и что они тоскуют. И чтобы утешить их, мы говорили все, что знали на их языке: «Ле франсе е ле рюс сон де камара», кричали: «Вив ла Франс!» или вдвоем пели по-французски «Марсельезу», которую выучили, когда ехали из России в Африку на французском пароходе. И это их радовало, они хлопали в ладоши, улыбались и говорили: «се бон»...

Так провели мы неделю до выступления. Наконец однажды гром негаритов разбудил нас на рассвете. Отряд фитаурари Айли выступал в поход.

Мы ехали то с французами, то одни, окруженные своими слугами, среди густой толпы абиссинских солдат.

Аргау и Ака, слуги, взятые еще из Джибути, выказали много преданности в этом походе. Широкоплечий и плотный, с плоским скуластым лицом, Аргау носил сзади полковника ружье и очень был привязан к нам. Он нам сообщал все новости, бывшие в отряде.

«Будьте осторожны, — говорил он нам, — абиссинцы винят во всем полковника и хотят убить вас. Все равно, говорят, умирать будем. Так хоть отомстим московам за наши страдания!»

И действительно, злобные лица окружали нас. Поттер и Февр тоже были на стороне абиссинцев. Они считали поход безумием и всякий раз, когда ехали с нами, уговаривали полковника повернуть назад. «Если вы повернете, и они повернут», — говорили они.

Нам слышны были их раздраженные, сердитые голоса и спокойные ответы полковника. И на ночлегах и на отдыхе они пытались уговорить Артамонова повернуть назад и так надоели ему, что он не приказал их принимать. Фитаурари обходился с вами весьма почтительно, и только он и сдерживал озлобившихся солдат. Наши ночлеги были тяжелы. Всю ночь горел у нас фонарь, и один из нас с обнаженной шашкой и винтовкой караулил покой остальных. Мимо шмыгали какие-то подозрительные тени, слышался шепот, проклятия и брань. О, если бы они вздумали зарезать нас — дорого пришлось бы им заплатить за этот подвиг. Мы не отдали бы свои жизни без сопротивления... Есть приходилось только вареную крупу, сберегая соль, последние куски которой приходили к концу.

Но мы не теряли бодрости. Полковник продолжал делать съемку проходимого пути, мы вспоминали со Щедровым дом, наше войско, знакомых, считали дни и версты и зорко следили за абиссинцами.

Узкая тропинка, с обеих сторон поросшая лесом, постепенно спускалась вниз. Правда, еще были подъемы, но спуски были продолжительные, и записи, которые делал полковник, показывали общее понижение. Скалы и камни местами сменялись глиной и песком. Животных становилось больше и больше. Раза два ночью раздавалось грозное рычание льва. Мулы кидались в сторону, и встревоженные абиссинцы с криками «тау, тау!» [200] бросались к коновязям, чтобы успокоить их. Наступала весна, все было зелено, кусты пестрели странными и крупными цветами. Деревья пустили громадные ветви. Иногда они совершенно загромождали дорогу, приходилось их рубить и подаваться с трудом вперед. На проталинах попадались хижины дикарей. Фитаурари всякий раз посылал одного из своих баламбарасов, и тот с солдатами шел грабить деревню. Там закипал авангардный бой. Щелкали выстрелы, раздавались крики. Оттуда несли раненых и убитых, гнали быков, лошадей, несли кули с мукою и зерном — это была добыча. Нередко столб пламени вздымался над хижинами, знаменуя истребление деревни озлобленным неприятелем. Война, сколько мы могли заметить, только в этом и состояла. Сначала требовали покорности «ба Менелик» — именем Менелика, потом убивали и грабили, нагоняя ужас на население. Но и дикари иногда пытались отомстить абиссинцам. Они устраивали засады в лесной чаще, прятались на деревьях и кидали копья. Удары были так сильны, что пробивали насквозь человека и выворачивали ему внутренность. Мне ни разу не пришлось видеть, чтобы кто-либо промахнулся, метая копье. И это потому, что оно у них одно, редко два, если он промахнется, то становится безоружным.

На третий день пути мы подошли к реке, называемой у абиссинцев Джуба. Тропинка пошла по течению ее, и мы стали быстро спускаться вниз. Горы кончались, вместе с ними кончался и лес, начиналась бесконечная зеленая степь. И чем дальше мы углублялись в нее, тем чаще стали видеть следы слонов. В реке Джубе мы впервые увидали крокодилов. Они похожи на громадных ящериц, больше сажени длиною. Длинная тупая морда имеет много острых зубов. По большей части они неподвижно, будто мертвые, лежали на прибрежном песке. Спина и бока их были покрыты грязью. Маленькие птички, похожие на куликов, прыгали между ними и часто даже садились им на спину. Испугавшись шума нашего отряда, — они медленно уходили в воду и скрывались в ней, оставляя на поверхности лишь тупую морду. Стало опасно ходить за водой. То и дело слыхали мы, что пропадали абиссинские солдаты, унесенные крокодилами в воду. В одном месте мы увидали озеро, окруженное болотом. На большом протяжении, словно корчаги, суховатые или какие-то странные сучья, торчали морды крокодилов. Стадо гиппопотамов, будто группа больших серых камней, стояло между ними. Но стрелять их не стоило, крокодилы не дали бы вытащить убитую дичь. Дрожь пробирала нас при виде этих громадных тварей, населяющих озеро в таком изобилии. Абиссинцы жались друг к другу [и] шли плотной колонной. Ночью разводили большие костры и жгли солому, опасаясь прихода слона или нападения льва. А мы проводили свои ночи по-прежнему в полубодрствующем состояния.

Однажды, около полудня, когда измученный тяжелыми [201] переходами отряд Айли с трудом брел под отвесными лучами солнца, в передних рядах произошло замешательство, и они остановились. Задние нашли на них, и мы продвинулись к голове отряда и тоже стали. Шагах в трехстах от нас, в густой траве медленно перебиралось через дорогу стадо слонов голов в триста. Нам отчетливо были видны их громадные серые туши, их хоботы, приподнятые кверху, и толстые ноги, которые они едва переставляли. Громадные белые клыки, загнутые вверх, торчали изо рта, и уши, словно листья [...] лопуха, чуть шевелились.

В паническом страхе взирал на это зрелище корпус фитаурари Айли. Каждая пара клыков давала убившему слона почетное право носить в ухе золотую цепочку и всюду слышать за собою исполненный глубочайшего уважения возглас: «Он убил слона!», однако никто из этих усталых людей не осмелился выстрелить по стаду. И оно медленно проходило мимо нас в чащу мелкого кустарника и в заросли высоких трав. Последний слон прошел уже; вдруг, не успел еще корпус тронуться, молодой слон выдвинулся из травы и с удивлением стал смотреть на нас. Не выдержало сердце абиссинца-охотника. Один ашкер выбежал вперед, прицелился и выстрелил. Одну -секунду слон стоял, недоумевая, что ему предпринять, и вдруг с таким проворством, какого нельзя было ожидать от столь громадного животного, кинулся на абиссинца, схватил его хоботом и с размаху бросил на клыки. Все это произошло так быстро и так неожиданно, что предотвратить несчастье было невозможно. Слон же, сняв хоботом с клыков окровавленного солдата, кинул на землю и принялся топтать ногами. Залп из ружей приветствовал его победу. Он зашатался, прыгнул раза два и тяжело повалился на землю. Затоптанный им абиссинец дергался в предсмертных судорогах. Грудь его была разбита ступнями слона, ноги переломлены, глаза вылезли из орбит. Две страшные раны зияли на груди. К нему подошли товарищи, оттащили в сторону и тут же начали копать ему могилу. Тем временем слону пилили клыки, которые, хотя и были небольшой величины, имели значительную ценность.

Смерть этого охотника, убитого слоном, казалось, раздражила еще более абиссинцев и настроила их против нас. Они уже не скрывали своих чувств.

«Собаки московы! Предатели! — кричали они, проходя мимо палатки полковника. — Они ведут нас на верную смерть. Смерите! Алайу убит, Чуфы нет! Где Арару, Лифабечу и Машиша?! Все погибли в этом походе! Погодите! И вы найдете себе верную смерть. Мы подстережем вас, и наше копье заставит вас пропеть предсмертную песнь раньше, чем вы думаете. Наши ножи давно отточены для ваших шей!...»

Страшно было нам одним в стане врагов. Малейшая ошибка, минута дремоты часового — и нас зарезали бы и показали [202] бы погибшими от болезней. Пустынные принильские степи не выдали бы наших трупов, и, расхищенные шакалами, они не оставили бы от себя даже и костей — как немого свидетеля нашей жизни!..

Невесело текли дни наши в этом пути. Оскорбляемые на каждом шагу солдатами, голодные, ненавидимые, мы сплотились в одну маленькую кучку. Спасибо слугам нашим, особенно Аргау и Ака, они берегли наш покой и предупреждали о каждом шаге солдат Айли.

Между тем по мере движения вперед почва все более и более становилась болотистой. Следы слонов здесь оставляли большие круглые ямы, наполненные водой, о которые спотыкался и нередко падал мул. Наконец мы дошли до впадения реки Джубы в Собат, и повернули вниз по Собату. На каждом ночлеге абиссинские вожди собирались к фитаурари и заявляли, что дальше они не пойдут: солдаты устали, есть нечего, корпус измучен лихорадками. Французы тоже волновались. Их положение было плачевно. Особенно сильно страдал Поттер. У него в груди был рак, и он мучился от этой болезни необычайно. Настойчиво требовал он возвращения назад. Абиссинские вожди были того же мнения. Они составили заговор и решили не выступать, несмотря ни на какие приказания. И действительно, когда на другой день негариты пробили подъем, снялись только две палатки — фитаурари и полковника Артамонова. Некоторое время мы шли совершенно одни. Наконец с криками, воплями и бранью поднялся и весь лагерь и медленно тронулся за нами. Сделав небольшой переход, мы стали на ночлег.

Темная ночь спустилась над нашим лагерем. Солдаты глухо волновались. Мы сидели со Щедровым и нашими ашкерами у котла и кипятили воду. Чаю у нас не было, и вся наша пища состояла из похлебки дурры, вкусом напоминавшей кукурузу. Вдруг какая-то фигура, закутанная в черный бурнус, согнутая, с закрытым лицом, быстро прошла мимо наших слуг и шагнула прямо в палатку полковника. Мы вскочили, схватили револьверы и вошли следом за ним.

Полковник задумчиво сидел на постели и, разложив на ящике карту, наносил на нее пройденный путь. Единственная свеча тускло мерцала и освещала карту да поседевшие волосы полковника. Углы палатки тонули в темноте.

Он вздрогнул при нашем входе и с недоумением смотрел на нас. Вошедший абиссинец скинул с себя бурнус, и мы увидели под ним длинную тонкую шелковую рубашку, кривую саблю в красных ножнах и револьвер на тоненьком черном шнурке. Это был один из больших начальников отряда.

«Дэхна ну, — тихо сказал он, протягивая руку. — Здравствуй!» — «Садись, гость будешь», — ответил полковник. «Москов, я пришел предупредить тебя! Наши ашкеры [203] недовольны походом. Они обвиняют во всем вас. Сегодня собираются напасть на вас и убить вас. Я пожалел. Я предупредил — будьте готовы».

И, накинув бурнус на голову, он так же быстро, как вошел, и вышел, не прибавив больше ни слова, не назвавши даже своего имени.

Г л а в а XI

Неожиданное препятствие. Военный совет. Постройка моста. Прибытие к Белому Нилу

Это была тяжелая, беспокойная ночь. До рассвета горел у нас огонь, и мы, имея оружие наготове, ожидали невыгодного для нас боя. Ночь убывала, звезды бледнели, предрассветная дремота овладевала нами, а мы все сидели, все ожидали нападения.

Но абиссинцы не рискнули напасть на нас. Вспомнили ли они, как мы помогали их больным и раненым, побоялись ли они ответственности за нас, но солнце взошло над далекими горами, и шум негаритов возвестил поход, а мы еще никем не были тронуты.

Прошло еще два дня утомительного пути по болотам, когда неожиданное препятствие остановило наше движение. Наш путь пересекался рекою. Это была неширокая речка, обыкновенная степная. Шагов около ста у устья, она в нескольких верстах выше по течению имела не более 20 шагов ширины. Деревья росли вдоль по ее руслу, а болотистые берега кишели крокодилами и гиппопотамами.

Едва только были поставлены палатки для фитаурари и геразмача, как между солдатами начался шум. Они собирались к своим баламбарасам и, плача, объясняли им что-то. Издали были видны их костлявые, худые руки, их грязные шамы, которыми они размахивали над головами.

«Зачем мы идем! — кричали они, — или мало болот мы прошли, болея лихорадками, или мало людей погибло от зверей или от неприятельских копий? Эти собаки московы ведут нас! Вот река, через которую невозможно переправиться. Кто посмеет заставить нас плыть через нее, доставаясь в добычу крокодилам! А если московы опять будут требовать продолжения похода, унас найдутся ножи для них и копья! Надо идти к Айли и сказать ему, что довольно ходить по болотам. Никакого Нила нет, чего мы ищем!»

Группы солдат передвигались с места на место, охватывая все большее число недовольных. Между ними видны были французы, которые говорили им о необходимости возвратиться домой. [204]

В 3 часа дня был назначен военный совет. Полковник ввиду необычайной важности этого совещания получил на него приглашение.

Когда мы пришли, все начальники были в сборе. Они встали при нашем приближении, но в поклоне чувствовалась какая-то сухость.

«Вот, самой гета, — говорил старик абиссинец, — мы дошли до реки, идти дальше нельзя. Вернемся! Если Менелик скажет, что мы не исполнили его приказания, ответим, что не могли поступить иначе, река помешала нашему движению». — «Солдаты отказываются повиноваться. Они голодны и устали. Они готовы воевать у себя дома, но это слишком тяжело вести войну в незнакомых странах», — говорил молодой красивый вождь, одетый в тонкую рубашку и имевший на поясе револьвер. «Довольно завоеваний, — сказал Февр, — если вы погибнете на пути к Нилу, то и все ваши подвиги будут ни к чему. Негры займут пройденные земли, и вы ничего не получите».

«Я сам того же мнения, — тихо, с расстановкой проговорил Айли. — Дальнейшее путешествие сопряжено с большими опасностями и риском. Река непроходима вброд, нам нечего и думать идти дальше. Спроси у москова, не посоветует ли он нам предпринять что-либо. Он человек ученый и знающий — ему можно поверить».

После этих слов фитаурари в собрании поднялся страшный крик. «Зачем нам слушать москова! Точно нет у нас умных людей. Москову какое до нас дело. Он хотя и христианин, но он белый, и нам незачем его слушать!»

Длинная трость, которую держал в руках Айли, прогулялась по головам самых крикливых, и в собрании наступила тишина. Полковник со своего места встал и сказал: «Куда вы пойдете, туда пойду и я. Мне нет нужды ходить к Белому Нилу. Но если по приходе в Адис-Абебу негус спросит меня, почему я вернулся, я отвечу ему правду — не было серьезной причины отступать...» — «А река?» — «Река в двух верстах отсюда свободно проходима вброд. Наконец, через нее можно построить мост». — «Он говорит, можно построить мост. Вы слышали, что он сказал?» — закричали некоторые из начальников. «Я сказал — можно построить мост», — повторил полковник. «Но кто же нам построит мост? У нас нет людей, которые сумели бы сделать это. Мои люди — солдаты, они умеют воевать, но строить мосты — не их дело», — сказал Айли. «Я построю вам мост», — твердо сказал полковник Артамонов. «Ты?!» — удивился Айли. «Да, я. Я его построю вам... И знайте, что ашкеры московского царя потому так сильны, что они вое знают и все умеют!» — «Что же тебе нужно для этого?» — «Тридцать солдат, и завтра к полудню вы тронетесь по готовому мосту» — «Если так, мы пойдем вперед еще на несколько переходов». — «Это уже твое дело», — сказал Артамонов и вышел из круга. [205]

Колкими взглядами провожали нас все. Негодование и злоба светились в каждом взоре.

А мы, забравши своих слуг, поднялись вверх по реке и отыскали удобное для переправы место. Река тут имела такую ширину, что три бревна, положенные [...], могли переброситься на другую сторону. До поздней ночи изготовляли мы и присланные нам солдаты материал для переправы. Мы пилили со Щедровым бревна, абиссинцы рубили хворост, готовили жерди, плели веревки. Еще не светало, как мы были уже на месте и продолжали работу по указаниям полковника. Около полудня серединные устои были забиты в дно реки. Я переправился на бревне на ту сторону и приступил к забивке второго устоя. В нескольких шагах от меня кишели в болоте крокодилы. Испуганные шумом топоров, они уходили в воду и, кто знает, может быть, готовились схватить меня под водою за, ногу. Тем временем черные и Щедров быстро укрепляли переводины и привязывали к устоям раскосы. Получалось нечто вроде козел, на которые накладывались бревна, и пространство между ними заполнялось хворостом. После нескольких часов упорной работы мост был готов. Первыми перешли через него мы, затем переехал на муле фитаурари Айли, потом пошли и его солдаты. Вечером мы бивакировали в пустыне, беря воду из ям, оставшихся от слоновьих следов.

Схватки с дикарями продолжались. Пленные показывали, что недалеко на запад находится широкая и глубокая река — Нач-Абай, то есть Белый Нил, и энергия увеличивалась. Но солдаты не скрывали своей ненависти к нам, и день ото дня положение наше становилось тяжелее и тяжелее. Наконец после десятидневного пути по степи мы увидели далеко впереди себя широкое водное пространство — это и был Нил.

Г л а в а XII

На Белом Ниле. Затруднения французов. Мы кидаемся вплавь. Перемена в отношениях абиссинцев

Все оживились в нашем стане с приходом к Нилу. Абиссинцы рассеялись по его берегу, ставили сторожки и поднимали флаги на шестах, объявляя именем Менелика земли эти принадлежащими Абиссинии и дающими дань дадьязмачу Тасаме.

Мрачны были одни французы. После двухлетних скитаний, полных опасностей и лишений, они достигли наконец цели своего путешествия. Стоило только переправиться на ту сторону и воздвигнуть там французское знамя, чтобы все земли по ту сторону принадлежали им...

Но как переправиться? Река Нил в этом месте образует три рукава. Берега их болотисты и поросли густыми камышами. Между камышей ползали громадные крокодилы, то и дело [206] выставляя свои пасти вверх. В воде там и сям виднелись, словно подводные камни, черные и мокрые спины гиппопотамов. На берегу не было материала, из которого можно было бы сделать лодку или плот для переправы. Броситься вплавь — значило рисковать быть съеденным крокодилами или утонуть, не достигнув того берега...

Ни Поттер, ни Февр не решались на преправу. Они подговаривали абиссинских солдат, но и те отказывались плыть на другую сторону. Они смеялись над белыми людьми и открыто высказывали нам презрение.

«Вы такие же трусы, как али, — говорили они. — Ну, вот вам и Белый Нил. Негус отдает вам все земли по ту сторону. Идите и забирайте их, если можете».

«Куда им! Они боятся воды, как кошки. Как газели, прячутся они при виде морды крокодила. Дайте им мягкие альги и пряного тэчу — они не солдаты, а купцы. Они хотят золотом купить себе победу».

«Они шли вперед, чтобы занять Нил. Вот вам и Нил, а они уперлись в него, как стадо баранов, и не смеют ступить дальше».

«Прежде чем завоевывать страны, нужно научиться быть храбрым да стать черным от жаркого солнца и пыли в далеких «походах».

Так смеялись они, вызывающе глядя на нас и на французов. Наконец Февру удалось найти ямбо, который за десять талеров согласился переплыть на ту сторону. Ему и был вверен французский флаг. Полковник и я со Щедровым вышли на берег. Весь корпус фитаурари Айли собрался на берегу, и насмешкам не было конца. Негр подложил себе под грудь пучки соломы, чтобы легче плыть, и вошел в воду. Сердце у меня билось страшно. Так и захотелось залепить всем этим негодяям в их черные морды. Но их было много, полковник еще не приказал бить их, и мы стояли под градом насмешек на топком берегу. На полковнике Артамонове лица не было, так он сердился на солдат. Уже лучше было бы умереть, чем испытывать такой срам! И за что? Было бы это русское знамя, разве думали бы мы, разве колебались бы! Мы давно были бы на том берегу и втроем кричали бы «ура!» во имя нашего государя. Эх, если бы полковник разрешил показать этим черным дьяволам, что такое донские казаки, мы бы проплыли Нил саженками не хуже, чем плавали малолетними через Дон!

Гляжу и вижу, что полковник первым сел на землю, вот стянул один сапог... нагнулся к другому... вот уже снял китель... рейтузы, вот широким крестом осенил себя и побежал в болото...

Что же я — то?! Что же Щедров?! Нет, Щедров уже тоже разделся... Быстро, быстро скинул я растоптанные опорки, разоблачился, и, брызгая болотной грязью, мы оба со Щедровым побежали за полковником. [207]

«Архипов, не выдавай наших!» — крикнул мне Щедров. «Щедров, гляди в оба за их высокоблагородием». Мы погрузились по пояс в болото, выпрыгнули и поползли на животе; вот показалась тина: масса пиявок ползала в мутной воде, длинные водоросли, словно змеи, опутывали ноги, вот стало глубже, вода пошла по шею, мы вытянулись и поплыли.

Негр плыл несколько вправо и в середине. Мы поплыли за ним.

«Братцы, к плотику!» — крикнул нам полковник. В несколько взмахов руками мы были подле и поплыли все вместе, толкая сколоченный плотик с флагом, негр плыл за нами.

Громкие крики абиссинцев становились тише и тише и вскоре стали совсем не слышны. Только вода булькала у ушей, солнце безжалостно пекло голову и плечи, мысли путались и мутилась. И вдруг я увидел, что полковник сделал несколько неправильных взмахов рукою и погрузился под воду, потом вынырнул и опять пошел ко дну. Страх охватил меня. Я бросил плотик и вытянулся в воде, чтобы помочь утопающему. Мои ноги коснулись дна.

«Ваше высокоблагородие, — крикнул я полковнику, — остановитесь гресть, тут дно недалеко». — И с этими словами я по колено погрузился в мягкий ил.

Прыгая в этом иле, мы со Щедровым подбежали к полковнику и подхватили его под руки. Он был очень бледен и измучен тяжелым плаванием.

«Вперед», — сказал он, и мы стали выбираться из болота. Наконец, пройдя с полверсты по топи, видя невдалеке от себя страшные морды крокодилов, мы поднялись на холм. Здесь силы оставили полковника, и он упал без чувств. Мы растирали ему виски ладонями рук, давали ему пить. Наконец он очнулся.

«Флаг, — сказал он слабым голосом, — повесьте флаг!» Но трава закрывала приготовленный шест. Тогда полковник стал на плечи Щедрову и помахал французским флагом, и мы стали кричать «Vive la France!» и «Vive la Russie!». Крики тысяч людей на том берегу приветствовали появление флага. Это уже не был крик злобы и негодования, но радостный крик восторга. Оглянувшись, мы только теперь увидели, что мы сделали! Абиссинцы на том берегу казались такими маленькими! Река была почти с версту ширины. Мы были измучены и голодны, и нам предстояла еще обратная переправа под жгучими лучами высоко поднявшегося солнца. Мы поставили флаг на возвышенном месте, связали из ветвей и соломы легкие плотики и, взяв их с собой, пошли к воде. Медлить нельзя было. На холмах собирались дикари, бежавшие к нам, а мы были безоружны. Держась за плотики, мы поплыли назад. Ноги ослабели, руки еле удерживали тело на поверхности воды, нас сносило все дальше и дальше на север. Наконец под ногами показалось дно, мы вышли на берег и пошли по мелкому рукаву, поросшему [208] травою и камышами, к суше. Вдруг два громадных крокодила преградили нам путь. Мы кинулись бежать, проваливаясь в болото, спотыкаясь о кочки. Мне показалось, что крокодилы ползли за нами. Навстречу бежали абиссинцы. Каковы были их намерения?! Что хотели они сделать с нами?!

«Амбасса москов! Амбасса! — кричали они. — Львы русские!»

Первые добежавшие люди целовали нам руки и дружелюбно хлопали нас по плечу.

«Малькам, бузу малькам, — говорили они. — Очень хорошо!»

Февр и Поттер кинулись на шею Артамонову. «Vive la France!» — кричали мы. «Vive la Russie!» — отвечали нам французы. «Мы видим, — говорили они, — что русские действительно наши друзья... Вы выручили нас, вы спасли нас!»

Все в лагере переменилось. Вчерашние кровные враги шли к нам с изъявлением дружбы. Сам фитаурари Айли вышел к нам навстречу и горячо пожал руку полковнику. Солдаты не переставали кричать: «Амбасса москов! Амбасса!».

Вечером Февр и Поттер ужинали с нами крупою и куском баранины, который мы получили в подарок от Айли. Они долго говорили с полковником по-французски, благодарили его и ушли от нас только ночью. Когда они разошлись, мы спросили у полковника, почему абиссинцы так обрадовались и прониклись таким уважением к нам после переправы.

«Это потому, — ответил полковник, — что все абиссинцы — воины, и самое лучшее качество человека, по их мнению, это храбрость. Им удалось победить белых людей-итальянцев, и с тех пор они смотрят на белых как на жалких трусов. Никто из них не думал, что мы отважимся на переправу, и, когда они увидели, что мы сделали то, что им было не под силу, они стали нас уважать. Они поняли, что белые храбрее их. Потому спасибо вам не только за то, что в тяжелую минуту моей жизни верно исполнили долг казака, не оставили меня одного, но еще большее спасибо за то, что поддержали славу и честь русского имени в далекой Африке. Ни один белый еще не был на том берегу Нила. Мы были первыми европейцами, ступившими на почву на левом берегу Нила, мы первые, которые переплыли здесь Нил вплавь. Спасибо вам за всю вашу службу!» — «Рады стараться, ваше высокоблагородие», — ответили мы.

Мы счастливы были тем, что исполнили долг и заслужили похвалу нашего начальника. На другой день мы собрались в обратный путь. Проходившие мимо палатки солдаты Айли низко кланялись нам, схватывали и целовали нам руки. Всячески старались выказать свое уважение и любовь.

А мы сидели у своей палатки, смотрели на широкую серебристую полосу Нила, на заросли камыша, кишащие крокодилами, и не понимали и не верили, что еще вчера мы переплыли втроем эту широкую реку.

Комментарии

1 Печатается по ксерокопии рукописи, находящейся у сына Л. К. Артамонова Ю. Л. Артамонова (США, штат Флорида, Майами). Как видно из содержания, запись сделана Л. К. Артамоновым, а затем им же литературно обработана.

2 См. примеч. 2 к статье «Как я попал в дебри Африки».

3 См. примеч. 10 к статье «Как я попал в дебри Африки».

4 См. примеч. 11 к статье «Как я попал в дебри Африки».

5 См. примеч. 12 к «Отчету».

6 Гипотеза Л. К. Артамонова о происхождении мотча (моча) фантастична. В действительности это нилотское племя принадлежит к кушитской расе.

7 См. примеч. 23 к статье «Как я попал в дебри Африки».

8 См. примеч. 17 к статье «Как я попал в дебри Африки».

9 От удара мула умер не Боншан, а Клошетт.

10 См. примеч. 13 к «Отчету».

11 См. примеч. 21 к статье «Как я попал в дебри Африки».

10 См. примеч. 13 к «Отчету».

11 См. примеч. 21 к статье «Как я попал в дебри Африки».