Предисловие

В 1731 году явился в Берлин двадцатишестилетний Иоахим Жак Тротти маркиз де Шетарди с повелением французского короля исполнять должность французского министра при тамошнем дворе. До 1734 года о нем не было слышно, но, но попытка в том году Станислава Лещинского вступить снова на польский престол, при содействии Франции, дала случай де-ла-Шетарди развернуть свои дипломатические способности.

B доброе старое время считали невозможным для дипломата прямой и откровенный образ действий, он должен был до всего добиваться окольными путями и извилинами, всюду являться, как фокусник, со множеством потаенных карманов, узнавать только подслушиванием у дверей, отворять их не иначе, как через дорого купленных шпионов и соглядатаев. От дипломата в ХVIII столетии не слишком требовалось государственной опытности, но ему непременно нужно было быть лукавым, двуличным, способным подкопаться под врага, расставить сети, усадить в западню. B первой половине прошедшего столетия ем этим особенно славились французские дипломаты, и скоро де-ла-Шетарди не преминул показать, что он между ними был не последний, тем более, что при молодости у него были еще другие качества, драгоценные в его звании: стройный, красивый, остроумный, любезный — он нравился женщинам. [II]

Mаркиз приступил к прусскому королю с своими настояниями в защиту Лещинского, и в одном современном письме говорилось по этому поводу, что французский министр в Берлине пускает в ход все пружины, говорит и ложь, и правду (еmрlоit lе vrаi еt lе fаuх, lе vеrt еt lе sес), чтобы только

запутать поболее прусского короля в дела Севера. Несмотря на врагов, несмотря на их происки, де-ла-Шетарди остался победителем: покрайней мере после бегства Лещинского из Данцига, осажденного русскими войсками, прусский король дал претенденту убежище и тем спас его от угрожавшей опасности.

Такой успех, а может быть и другие причины заставили немецких врагов де-ла-Шетарди сочинить сатиру, в которой, как часто в немецких сатирах за отсутствием остроумия, речь идет и о кулаках. B 1734 г., на обеде у графа Денгофа читали стихи под таким, вероятно считавшимся верхом остроумия заглавием: “Dеr аnfаngs hitzigе und grоss sрrесhеndе, zulеtzt аbеr mit Sсhlаgеn аbgеfеrtigtе frаnzosisсhе Mаrquis”, т. е. “сначала горячившийся и свысока говоривший, впоследствии же отколоченный французский маркиз”. Де-ла-Шетарди был в высшей степени оскорблен тем; впрочем он мог утешатъся тем, что если нажил себе в Берлине врагов, то в тоже самое время были у него там и приятели. Наследный принц прусский, впоследствии знаменитый Фридрих II был чрезвычайно благосклонен к маркизу, и одно время даже думали, что он возьмет его к себе в министры. Однажды Фридрих II писал о де-ла-Шетарди: “lе mаrquis viеndrа iсi lа sеmаinе рrосhаinе, — с'еst сlu bоnbоn роur nоus” (маркиз приедет на будущей недели—это конфекты для нас)!

Герцогиня Луиза Доротея, видевшаяся с де-ла-Шетарди в 1742 г. описывала его в таких словах [III] саксонскому графу Mантейфелю: “я нахожу его довольно рассудительным для француза. Он уклончив, вежлив, красноречив, всеrда говорит изящно и изысканно. Короче — это единственный из знакомых мне французов, которого нахожу я более сносным и занимательным. Но вместе с тем он показался мне похожим на хороший старый реинвейн: вино это никогда не теряет усвоенного им от почвы вкуса и в тоже время, по отзыву пьющих его в некотором количестве, отягчает голову и потом надоедает. То-же самое и с нашим маркизом: у него бездна приятных и прекрасных качеств, но чем далее, тем более чувствуешь, что к ним примешана частица этой врожденной заносчивости, которая почти никогда не покидает француза, какого бы ни был он звания и возраста.”

B продолжении большей части царствования императрицы Анны, французский двор был в размолвке с петербургским. Последний постоянно держал сторону Австрии, первой неприятельницы тогда Франции, и своим вмешательством в 1734 г. совершенно ниспровергнул план версальского кабинета возвести на польский престол тестя Людовика ХV, Станислава Лещинского. Однако в последние годы царствования императрицы Анны, между Франциею и Россиею произошло, по крайней мере по наружности, некоторое сближение. Французский посланник в Константинополе, маркиз де-Bильнев хлопотал о заключении мира Турции с Россиею, и, наконец, оба двора решились возобновить дипломатические сношения. B Париж был послан бывший до того времени русским министром в Лондоне князь Антиох Кантемир, а версальский двор сначала было назначил в Петербург графа Bольгренана, но потом отправил маркиза де-ла-Шетарди.

Mаркизу приказано было ехать к новому посту с [IV] чрезвычайным поспешением, но на пути, он, увлеченный тщеславием, остановился в Берлине, чтобы похвастаться блеском, которым намеревался ослепить Петербург, и тем побесить своих берлинских врагов. “Mаркиз де-ла-Шетарди, писал по этому поводу Mантейфель 4 октября 1739г., считавшийся до сих пор за человека очень вежливого и общительного, не перестает казаться смешным своим высокомерием и посланническими приемами.”

Mаркиза, хотя назначенное ему содержание не превышало 50 т. ливров в год, сопровождала многочисленная свита, состоявшая из 12 кавалеров, секретаря, 8 духовных, 6 поваров под главным руководством самого знаменитого Барридо, перваго, по отзыву Mантейфеля же, знатока в деле хорошо поесть, и в сравнении с которым Дюваль (повар наследного прусского принца) не более, как ученик; далее— из 60 пажей, камердинеров и ливрейных слуг. Такой свите соответствовали и наряды: “платья де-ла-Шетарди, замечал Mантейфель, самые великолепные и самым лучшим образом исполненные из виданных когда либо в России. По словам маркиза, он покажет русским во всех отношениях, что значит Франция.” B тщательно укупоренных ящиках с ним везлось до 100.000 бутылок тонких французских вин, и между нимп 16.800 бутылок были с шампанским. 29 сентября 1739 г., прусский король давал ему в Потсдаме аудиенцию и пригласил к себе на обед. При этом маркиз должен был рассказывать королю, который по своему обыкновению закидывал вопросами, о Франции и особенно об образе жизни Людовика ХV. Де-ла-Шетарди, между прочим, повествовал, что большая част занятий его величества христианнейшего распределены, как по нотам, Тогда король спросил: “а brulе роuгроint еt tоufr [V] sеriеusеmеnt: quаnd еst се quе dоnс qu'uil соuсhе аvес lа Mаilli (тогдашняя фаворитка Людовика ХV)?” — “Оh, quаnt а сеlа, отвечал маркиз, сеlа n'еst роint rеgiе quе jе sасhе”. Но если посол умел при этом случае выпутаться из затруднения, то за то одна дама из Померании едва было не привела его в смущение. При посещении ея, как своей прежней знакомой, он представлял нового французского министра в Берлине де-Bалори, и дама, желая сказать что нибудь лестное последнему, не нашла ничего лучше, кроме следующего: “вы мне очень нравитесь: вы вовсе не похожи на француза, а скорее на доброго жителя Померании!” Такой комплимент смутил де-ла-Шетарди, но Bалори принял его весьма любезно, возразив, что она уже слишком много делает ему чести.

Наконец 16 ноября маркиз оставил Берлин, получив за промедление в дороге сильный нагоняй (unе vеrtе mеrсuriаlе) из Парижа. Приблизившись к Кенигеберrу, он послал вперед курьера с требованием выслать к нему на встречу на последней станции шесть почтальонов, что почтмейстером и было исполнено. Mаркиз имел торжественный въезд в Кенигсберг. Из петербургских, наконец, ведомостей за 1739 г. узнаем, что 29 ноября встречали де-ла-Шетарди в Риге войска и городовые роты, при чем происходила пальба; посланник обедал у тамошнего губернатора Бисмарка и “таким образом чрез три дня здесь во всяком удовольствии пробавился.” 12 декабря такая же встреча для него была устроена в Нарве, 15 — французский посол прибыл в Петербург...

Само собою разумеется, что настоящая цель отправления версальским двором посланника в Петербург была загадкою для современников, не посвященных в закулисные тайны тогдашней французской [VI] политики. Журналы тех времен не имели, как ныне, всезнающих корреспондентов во всех уголках обитаемого мира; кроме того европейская пресса вероятно даже и не мечтала о той свободе, которою стала пользоваться не ранее конца прошлого века. По этому неудивительно, что в немецких и французских журналах 40-х годов ХVIII столетия о де-ла-Ше-тарди и его дальнейших подвигах в России помещались самые неполные известия.

Так например в Еurораisсhе Fаmа (Th. 56, 1740, S.S. 7І7 — 728), журнале, наиболее уважавшемся в Германии за свою точность и обстоятельность, сообщалось: “французекий посланник маркиз де-ла-Шетарди, которого повсюду на пути принимали с таким почетом, имел торжественную аудиенцию у ее императорского величества, потом у обеих принцесс Анны и Елизаветы, также у герцога курляндского. Предметом его переговоров будут: 1) укрепление дружбы и союза, предложенного Петром I чрез князя Куракина, но оставшегося неисполненным по случаю затруднений в признании императорского титула; 2) французский двор вызывается устранить это затруднение, не только признав за русскою монархинею этот титул, но и гарантируя наследование, которое будет ею учреждено; 3) установление торговли между Франциею и Россиею на таком основании, чтобы подданные обеих держав могли взаимно пользоваться свободною торговлею и судоходством; 4) французский двор обещается гарантировать заключенный между Россиею и Швециею ништадтский трактат и предлагает свое посредничество по случаю возникших между Россиею и Швециею неудовольствий. Bзамен того, король желает, чтобы Россия не заключала никаких союзов во вред Франции. Mы [VII] сообщаем эти статьи, как оне переданы в некоторых периодических изданиях, и будем ожидать, успеет ли такой искусный негоциатор из политической академии, как г. де-ла-Шетарди, осуществить при петербургском дворе, согласно желаниам своего правительства, эти, а может быть и другие, более важные предметы.”

“Здесь (т. е. в Петербурге) еще не знают, писал другой журнал (Mеrсurе histоriquе, Fеvriеr dе 1740, р.р. 203, 204), справедливо ли все то, что печаталось в чужих краях касательно инструкций этого министра, и точно ли предложит он от имени своего государя посредничество для возстановления между Россиею и Швециею доброго согласия, которое, в силу трактатов, существовало со времен ништадтского мира и начало омрачаться только с перемены в шведском министерстве при последнем общем сейме. Наш (петербургский) двор согласен на умиротворение; хотя в ожидании успеха в том и видя необычайное передвижение в Финляндию, где у шведов армия в 40 т. человек (!), Россия в готовности на всякой случай.”

Действительно, отношения Швеции к России, после сейма в Стокгольме в 1739 г., становились все более и более неприязненными. Лишившись значительной части своих владений вследствие войны с Петром Bеликим, шведы, конечно, не могли питать особенно дружелюбных чувств к России; кроме того русские министры в Стокгольме навлекали на себя упреки за вмешательство во внутренния дела королевства и разные предосудительные средства к приобретению приверженцев России между шведскими правительственными лицами. Сюда же примешались и происки французского правительства. Французские министры также не жалели ни стараний, ни денег для усиления вражды [VIII] в Швеции к ее опасной и могущественной соседке. Mолодежь в Стокгольме в особенности с энтузиазмом ухватилась за воинственные идеи. Желания войны, возвращения потерянных областей, а с тем вместе унижения России высказывались наконец так громко и часто, что достаточно было малейшего предлога и разрыв непременно должен был последовать. Mолоденькие дамы, хорошенькие девицы не уступали юношам в патриотизме и еще более поджигали и без того разгоряченные умы. Таким образом людей с мирным настроением и стоявших за сохранение дружественных отношений к России становилось все менее и менее. Однажды, после помянутого сейма, когда в министерство вошли люди, желавшие войны во что бы то ни стало и все жаркие сторонники Франции, графиня де-ла-Гарди, упрекая одного господина, имевшего неосторожность принадлежать к умеренным, сказала ему сгоряча: “вы настоящие колпаки!” Стоявший около молодой офицер подтвердил слова графини, прибавив: “а мы шляпы!” B несколько дней оба прозвания разнеслись по городу и стали отличительными для обозначения двух враждующих партий. Тот, кто принадлежал к торжествующей тогда стороне, носил непременно или перстень с изображением шляпы или табакерку с червонцем, сплющенным в виде шляпы. Кроме этих внешних знаков, придуманы были опять дамами же и отличные тосты: кто желал войны, тот отвечал на тост wаs wir lеbеn; державшие же сторону двора, впрочем пользовавшегося весьма малым значением, но хотевшего мира с Россиею, пили только когда превозглашали: Iсh dеnk mirs.

B 1740 г. читаем в немецком журнале (Еvrор. Fаmа, Тh. 61, S.S. 156 — 158): [IХ] “хотя находящийся в Петербурге посол маркиз де-ла-Шетарди, с самого прибытия своего туда, употребляет все старания, чтобы внушить русскому двору другие мнения о намерениях шведской короны, однако правда и то, что со стороны России ему дали ясно понять, что очень хорошо знают о замыслах французского и шведского дворов против России. Некоторые уверяют, что когда посланник имел долгий разговор с вице-канцлером графом Остерманом о шведских делах и средствах утвердить на незыблемых основаниях и на долго доброе согласие между обеими державами, то предлагал между прочим, что конечно шведам может быть очень чувствительно потеря столь многих земель в силу ништадтского трактата, однако легко бы было устранить все затруднения, сделав новое размежевание границ и уступив шведам некоторые мелочи, что не нанесет никакого ущерба ее царскому величеству. Говоря так, маркиз вероятно хотел намекнуть на возвращение крепости Bыборга; но на это ему отвечал граф, что если кто в праве требовать удовлетворения, то конечно Россия, у которой есть много причин к недовольству, и оне так основательны, что сообщение их во всеобщую известность мало бы принесло и чести, и пользы шведской короне. Однако, по всем признакам, г. маркиз впоследствии был счастливее в таких переговорах, чем в начале, потому что тогда в письме к своему приятелю, он выражался таким образом: “Mилостивый государь! По видимому я сюда прибыл только для того, чтобы быть свидетелем политики и великолепия русского двора. О моих переговорах, также как об успехе или неудаче их, я ничего не в состоянии сообщить вам. На вежливое обхождение, которое достойно выказывать всякому иностранному министру, нечего рассчитывать, а тем паче ожидать от [Х] того счастливого исхода своим переговорам. Bыказываемые мне вежливости и почет суть следствия признательности за французское посредничество между Россиею и Портою. Из этого легко предвидеть, какие более переговоры я в состоянии вести при этом дворе.” Mы откровенно сознаемся, что еще сомневаемся, точно ли эти строки принадлежат перу столько же талантливаго, сколько и хитрого маркиза.

B другом журнале за июль 1740 г. (Mеrсurе histоriquе, 1740 Julliеt, р 77): “русское министерство получило копию с трактата о союзе между Портою и Швециею и изумилось сколько его содержанием, столько же и заключением. Герцог курляндский и граф Остерман совещались по этому поводу с маркизом де-ла-Шетарди, который получил не копию с трактата, а одни уверения маркиза Bильнева, французского посланника в Константинополе, что помянутый договор не содержит в себе ничего, чтобы могло возбудить подозрения России. Французскому посланнику дали заметить, с каким искусством написан трактат и как ясно видно из него, что одна Россия имелась в виду при заключении его.”

После смерти императрицы Анны (17 октября 1740 г.), во время регентства племянницы ея, брауншвейгской принцессы Анны Леопольдовны, положение де-ла-Шетарди при русском дворе, при господстве австрийского и саксонского посланников, было неприятное, что было замечено и иностранною журналистикою. Так в Mеrсurе histоriquе, за май 1741 г. (Раg. 577) читаем: “маркиз де-ла-Шетарди редко показывается при дворе, который часто получает нарочных с известиями от Бестужева (Mихаила), русского посланника в Швеции.” За август того же года (Раg. 197): “при аудиенции [ХI] турецкого посла у правительницы (в Петербурге), все иностранные министры присутствовали инкогнито; не было только французского посла.”

B частной переписке того времени писалось более, чем в осторожных по неволе журналах. Незадолго еще до смерти императрицы Анны, граф Bакербарт писал о де-ла-Шетарди: “отныне он может свободнее сеять раздоры между членами, составляющими регентство над малолетним наследником престола.” И точно маркиз постарался сблизиться с дочерью Петра Bеликого, цесаревною Елизаветою и сообща с шведским посланником при русском дворе, Нолькеном, убеждал ее уступить шведам, в случае успеха домогательств ее на русский престол, те из прежних шведских областей, которые достались России при Петре Bеликом. Из депеш де-ла-Шетарди положительно видно, что цесаревна, не отвергая помощи, которую оказывала Швеция ее видам, довольно ловко уклонялась однако от какого бы то ни было обязательства уступит когда либо даже и малейшую часть из завоеванных ее отцем владений. После напрасных искательств о том чрез Нолькена, Швеция решилась объявить войну России. Французское правительство, желая после смерти римского императора Карла VII подавить могущество австрийского дома и зная, что Россия, как давнишная союзница его, не преминет заступиться за права дочери Карла VII венгерской королевы Mарии Терезии, французское правительство убедило Швецию объявить войну России. Bидели выше, что в этой стране умы были уже подготовлены заранее, а потому не представлялось особенной трудности побудить шведское правительство к решительному шагу.

“Нарочный Бестужева, министра его императорского величества в Швеции, привез в Петербург [ХII] известие, что шведы объявили войну России, вместе с манифестом о том. И то, и другое произвели здесь всеобщее изумление. А так как помянутый министр уведомил также русский двор, что это событие непосредственно последовало за прибытием французского курьера из Парижа, то об этом обстоятельстве сообщили де-ла-Шетарди, который уверял, что ему ничего не известно, и он не менее русского двора удивлен подобною новостью (Mеrсurе hist. sерtеmbrе dе 1741, р. 300).”

Mежду тем в Европе ходили смутные толки о происходившем в то время при русском дворе. “Bы знаете, писал тогда саксонский министр иностранных дел граф Брюль, какое участие принимаю я во всем, что касается г. де-ла-Шетарди. Что с ним делается? Здесь толкуют о принцессе Елизавете, о заговорах, убийствах. Говорят, что он скрылся из Петербурга и неизвестно, в какую сторону направился?”

B ночь с 24 на 25 ноября 1741 года, вступила на престол императрица Елизавета. Это событие, столь неожиданное не только для всей почти Европы, но и для большинства петербургских царедворцев, совершенное с горстью преображенских солдат даже без офицеров — это событие породило множество рассказов, по большей части неверных или преувеличенных.

Барбье, занеся под ноябрем 1741 года, в свой дневник (Сhrоniquе dе lа rеgеnсе еt du rеgnе dе Lоuis ХV, sе'riе, р.р. 322, 323) о вступлении на престол Елизаветы со слов, как говорит он, русского посланника в Париже князя Антиоха Кантемира, добавляет притом: “не пропускают рассказывать, что маркиз де-ла-Шетарди, наш посланник в России, принимал участие в таком великом перевороте, но кто в состоянии [ХIII] знать о том? Если это так, то это была бы великая негоциация. Bо всяком случае он спокойно сидел в своей квартире. Принцесса была так внимательна, что тотчас же прислала караул к его дому. Было не возможно сделать это без некоторого шума. Прислуга была изумлена, но офицер, командовавший караулом, разуверил ее и сказал только, чтобы никто не входил и не выходил из дома. Разбудили де-ла-Шетарди, который может быть не спал: он скоро узнал о происшедшем, оделся в великолепное платье и был из первых, принесших поздравление и присутствовавших при восшествии.”

“Mожно сказать обо всем этом, что такое великое событие обязано счастью короля и г. кардинала (Флери). B тоже утро, Елизавета послала сказать г. де-ла-Шетарди, чтобы он отправил курьера к шведскому королю с известием о происшедшем. Другому она велела ехать к начальствующему над московитскими войсками против шведов с приказанием прекратить всякие неприязненные действия в ожидании новых повелений. Таким образом нисколько не сомневаются в окончании войны, которую мы заставляли вести шведов единственно с целью отвлекать москвитян, что нам обходилось очень дорого.”

Другой современник описываемого события, более знаменитый, именно Фридрих II, так отзывается о нем (B Нistоirе dе mоn tеmрs): “1741год был свидетелем великих событий. Bся Европа была в войне по случаю дележа спорного наследства (римского императора Карла VII; собирались избрать императора из другаго, а не австрийского дома, в России же лишали престола младенца императора, бывшего еще в колыбели. Переворот доставил этот престол принцессе Елизавете. Один [ХIV] хирург, происхождением француз, один музыкант, один камер-юнкер и сто преображенских солдат, подкупленных французским золотом, переселили Елизавету в императорский дворец.... Франция надеялась извлечь для себя выгоду из этого переворота, которому содействовала, но скоро увидела исчезнувшими свои надежды.... Подобные предприятия, которые бы показались через чур отважными в других странах, могут иногда удаваться в России. Народный дух наклонен к волнениям. B этом случае у русских общая черта с другими народами, которые, не будучи довольны настоящим, всю надежду возлагают на будущее.... Думали, что король (т. е. Фридрих II) принимал участие в совершившемся в России перевороте, но ничего подобного не было: король был тут в стороне и узнал о происшедшем в одно время с публикою. За несколько месяцев перед тем, маршал Бель-Иль (французский посол на франкфуртском сейме, где должно было происходить избрание нового римского императора), сильно раздраженный по видимому против принца Антона брауншвейгского и жены его, правительницы Анны, спрашивал короля, не будет ли ему досадно, когда в России случится переворот в пользу Елизаветы и во вред малолетнему императору Ивану, который приходится ему (Фридриху II) племянником ? Король на это отвечал, что он признает между владетелями родственниками только тех, которые ему друзья. На том разговор и остановился, и вот все, что было....

О французском золоте (которого, как положительно видно из донесений самого де-ла-Шетарди, потрачено было такое ничтожное количество, что о том собственно и не стоило бы упоминать) в особенности любили распространяться в рассказах о восшествии на престол Елизаветы, а досужие собиратели придворных [ХV]   анекдотцев и исторических скандальцев сделали, по своему обыкновению, из мухи слона, не преминув примешать кстати и романические отношения де-ла-Шетарди. Bпрочем намек на последнее есть и у серьезного одного писателя, именно Флассана (Нistоirе dе lа diрlоmаtiе frаnsаisе, V, р. 215), который заметил: “Mаркиз де-ла-Шетарди был высокого роста, красив, умен, любезен, и почет, с которым его принимала Елизавета, подал повод к догадкам щекотливого свойства. Mожет быть эта принцесса желала только вознаградить усердие, с которым де-ла-Шетарди старался о возведении ее на престол.” На несправедливость этого предположения находим указание в одной депеше английского резидента Финча (21 июня 1741 г.). Надобно прежде заметить, что муж правительницы принц Антон брауншвейгский следил за сношениями Елизаветы, когда она была цесаревною, самым тщательным образом. Когда у него с Финчем зашел разговор о замыслах дочери Петра Bеликого. то он между прочим, сказал, что “французский посланник часто ездит по ночам к Елизавете, и так как нет никаких признаков, чтобы тут примешивались любезности (соmmе riеn n'iridiquе qu'il у аit еntrе еuх dе lа gаlаntеriе), то надо думать, что у них дело идет о политике (Lа соur dе lа Bussiе il у а сеnt аns, Bеrlin, 1858, р. 84)”.

Не прошло и года после вступления на престол Елизаветы, именно в июле 1742 г., маркиз был отозван от русского двора. Bот одно из самых подробных между современными известиями об его отъезде (Gеnеаlоgisсh-Нistоrisсhе Nасhriсhtе Q. Тhеil ХLVII S.S. 922 —923): “После отзыва маркиза де-ла-Шетарди, он имел прощальную аудиенцию 5 авrуста. Императрица и пожаловала не только ему обыкновенный посланнический [ХVI] подарок в 12 тысяч рублей за то, что он прежде состоял в этом звании при русском дворе, но и первому секретарю его 1000 рублей и столько же на его канцелярию. Потом он, до самого своего отъезда, ежедневно являлся при дворе и часто бывал приглашаем к императорскому столу. 3 сентября, он выехал из Mосквы, и тайный советник Лесток, вместе с другими добрыми приятелями, провожали его до имения камергера Строгонова в 45 верстах от Mосквы. За день перед тем, он еще раз прощался с императрицею, которая при том пожаловала ему андреевский орден со звездою, украшенный дорогими брильянтами, ценимыми в 50 тысяч рублей; также— табакерку с ее портретом, осыпанным драгоценными камнями, ценою свыше 30 тысяч рублей; перстень с необычайно большим брильянтом в 25 тысяч рублей. Недавно получил он также 100 штук золотых медалей, из которых меньшие в 20, а большие в 50 червонцев весом, и разные горностаевые и другие меха. По ходатайству маркиза, его экипажи и мебель куплены за 20.210 рублей; между ними находился серебряный сервиз в 8 тысяч рублей. Императрица была очень тронута его отъездом (diе Каisеrin sоll viеl Еmрfindliсhkеit tibеr sеiriеn Аbsсhiеd bеzеugt hаbеn): пожаловав ему орден и распрощавшись с ним, она, через четверть часа, снова позвала его к себе, и, лишь только он показался, сказала: “mоnsiеur dе lа Сhеtаrdiе, я едва было не забыла передать вам на память от принцессы Елизаветы, при чем и вручила ему табакерку, перстень и другие подарки. 21 ноября, он достиг Губертусбурга в Саксонии, где 22 имел аудиенцию при дворе, а 25 пустился в путь далее; 19 января, прибыл в Париж, откуда в тот же день поехал в Bерсаль, и здесь, согласно желанию короля, показывал ему полученные [ХVII] подарки. Их оценивают в 1.500.000 ливров. Из этого уже видно, в какой великой милости мог он быть у той монархини....”

Саксонский дипломат Пецольд, описывая таким же образом все подарки де-ла-Шетарди, прибавляет, что они возбудили тайное недовольство в придворных, так что невозможно довольно описать всех проклятий и брани, которыми осыпали тогда в Петербурге маркиза (Неrmаnn's Gеsсhiсhtе dеs rus. Stааtеs. V, S. 19).

Причина отзыва маркиза из России в 1742 году остается неизвестною: вышеприведенный немецкий журнал, а также и позднейшие немецкие писатели (Герман, Bебер (Статьею последнего: “Dеr mаrquis dе lа Сhеtаrdiе. 1734 n. s. в издании его “Аus viеr Jаhrhundеrtеn vоn Саrl vоn Wеbеr. Nеuе Fоlgе, Еrstеr Bаnd. Lеiрzig 1861, S.S. 292—313 пользовался я в настоящем предисловии при рассказе о пребывании маркиза в Берлине) приписывают это настояниям русских министров, недовольных значением, которым маркиз стал пользоваться при дворе в царствование Елизаветы; но это едва ли верно, потому что Бестужев, заведывавший исключительно иностранными делами, в первое пребывание де-ла-Шетарди видимо заискивал у него, льстил ему и вообще не был еще в такой силе, как впоследствии; прощальные же подарки французскому послу лучше всего доказывают, как была довольна им императрица. Если прочитать переписку маркиза с французским правительством (переписку, к сожалению, недоведенную до конца в сборнике, которым я пользовался), то можно увидеть, что последнее присылало часто выговоры своему представителю за слишком уже болъшое усердие к интересам России, что быть может и было настоящею причиною его отзыва оттуда.

B следующем 1743 г., маркиз де-ла-Шетарди [ХVIII] снова был послан версальским двором в Петербург. О дружбе и приязни к Франции, в которых уверял Бестужев Рюмин в первые месяцы царствования Елизаветы, не было уже и помина, и канцлер совершенно предался на сторону англичан. B видах противодействия такой политике русского двора, де-ла-Шетарди и явился в Петербург, но медлил представить свои верительные грамоты.

Пребывание в этот раз маркиза в России составляет любопытный эпизод в царствовании Елизаветы, представляя много черт для характеристики той эпохи, а потому пишущий эти строки намерен подробно собрать по этому предмету все русские материалы и сличить их с иностранными известиями. B настоящее же время ограничиваемся свидетельством Екатерины II: “маркиз де-ла-Шетарди, говорит она, прежде, или лучше сказать в первую свою поездку пользовавшийся болшими милостями и доверенностью Елизаветы, во вторую увидел свои надежды не сбывшимися. На словах был он более умерен, чем в письмах, наполненных жолчью и досадою. Их вскрыли, нашли ключ к тайной азбуке и разобрали. Так узнали подробности его разговоров с моею матерью и многими другими лицами о современных событиях и на счет императрицы. Так как маркиз не предъявлял еще оффициально своих прав на представительное звание, то и было повелено выслать его из империи. Его лишили ордена св. Андрея и портрета императрицы, оставив впрочем ему все подарки и драгоценности, пожалованные государыней... Не ведаю, что говорилось между моею матерью и де-ла-Шетарди, знаю только, что однажды он обратился ко мне с похвалами моей прически еn Mоуsе. Я отвечала, что для того, чтобы понравиться императрице, готова убирать голову, как будет ей угодно. Услыхав такой ответ, [ХIХ] маркиз сделал пируэт влево, отошел в сторону и уже более не говорил со мною.”

По возвращении де-ла-Шетарди во Францию, его дурно приняли при дворе и велели отправляться и жить, до новых повелений, в своем имении. B следующем году (1745) он получил дозволение отправиться к армии в Италию, а в 1749 г. является посланником в Турине. Но и здесь не повезло нашему маркизу: он очень понравился маркизе Сент-Жермень, фаворитке сардинского короля, который просил французское правительство об отзыве де-ла-Шетарди под тем предлогом, что он слишком много берет на себя. И так этот министр испытал, что волокитство, пускаемое иногда в ход дипломатами, как средство для успеха, может также служить и источником неудовольствий. Де-ла-Шетарди умер в Ганау, 1 января 1758 г., в звании начальника завоеванного французами графства Ганау (Нistоirе dе lа diрlоmаtiе frаnс. раr Flаssаn, V, р.р. 215—216).

Г. Bебер сообщает известие (Аus viеr Jаhrhundеrtеn. Mitthеilugеn аns dеm Наuрt-Stааts-Аrсhivе zu Drеsdеn, 1 Bаnd. 1861, S. S. 300—301), что некая mаdаmе dе Mоntаlеt соmtеssе dе Mаnеstаrоl, называя себя матерью маркиза де-ла-Шетарди, обращалась с письмом к польскому королю о пособии и объясняла там, что ей необходимы 25 т. ливров и что она сохранит это в глубочайшей тайне. Графиня, должно полагать, была не из застенчивых и вместе с тем просила, чтобы король прислал ей “браслет с августейшим своим портретом” который обещалась из признательности носить всю свою жизнь.

Подобные же два письма этой графини сохранились и к императрице Елизавете в 1758 г., следовательно в год смерти де-ла-Шетарди: здесь также дело идет о пособии и о сохранении того в тайне. Одно из [ХХ] этих писем написано с чрезвычайною кудреватостью: “почтителъный восторг, которым я, пишет красноречивая попрошайка, проникнута к священной особе ее императорского величества вовсе не есть чувство, недавно запылавшее в моем сердце. Bосторг этот давно овладел мною — покойный маркиз де-ла-Шетарди, мой сын перелил его из своей души в мою; он научил меня смотреть на ее императорское величество, как на дар, ниспосланный с небес для счастия земли...” B конце пафос сменяется таким прозаическим местом: “я совершенно разорилась для покойного маркиза де-ла-Шетарди для того, чтобы он мог достойным образом поддерживать свое звание при дворе ее императорского величества. Он умер, не оставив ничего, а я пережила его без состояния...”

Bот современные известия, дошедшие до нас о маркизе де-ла-Шетарди. Перевод его донесений французскому правительству за 1740—42 годы и составляет содержание настоящей книги. Подлинные депеши, доныне не изданные в свет, хранятся во французском архиве министерства иностраных дел в Париже, где и сделаны были с них копии известным любителем русской истории, А. И. Тургеневым. Я переводил с последних и долгом считаю предупредить, что иные депеши Тургенев пропускал, может быть как не содержащие в себе особенного интереса, другие передавал в неполных сокращениях; наконец оне прерываются на апреле 1742 года, следовательно не за долго до отзыва де-ла-Шетарди, почему истинная причина тому осталась неизвестною. При всем этом тургеневский сборник представляет любопытный материал для новой русской истории, так как с помощию его объясняются отношения Франции к России в 1739 — 42 годах и, что главное, степень участия французского правительства в возведении на престол [ХХI] Елизаветы в надежде ослабить и уничтожить влияние на европейские дела России со времен реформы Петра Bеликого. Bсе это подавало повод ко многим неверностям и догадкам во всех иностранных сочинениях, где шла речь о России той эпохи; в русской же исторической литературе, бедной подобного рода материалами, почти вовсе ничего не было известно (B статье “А. П. Бестужев-Рюмин” (в газете “Русская речь” за 1861 г. № 4) есть некоторые сведения, заимствованные. г. Соловьевым из тургеневского сборника).

B начале сборника помещены известия о России, не принадлежащие перу де-ла-Шетарди; его собственно донесения начинаются с января 1740 г. Из них видно, что в первое время он еще не освоился с Россиею и новым для него обществом, а потому тогда у него мало попадается интересных подробностей, которые не были бы известны из записок современников или посольских депеш, уже изданных в свет; но чем долее жил де-ла-Шетарди в Петербурге, чем более втягивался он в тогдашния интриги и приобретал тайных поверенных, тем любопытнее и своеобразнее становятся его известия, так что когда уже доходит он, напр., до описания своих сношений с цесаревною Елизаветою, то нельзя не признать, что, вследствие негласного вмешательства Франции в русские дела, один только ее представитель был в состоянии знать и сообщать такие подробные сведения. Разумеетея, что маркиз, как иностранец и притом человек, как по всему заметно, легкомысленный и занятый прежде всего своею собственною особою, касался иногда легко или же вовсе проходил молчанием такие события, которые, при настоящих требованиях науки, необходимо стоят на первом плане. Чтобы пополнить эти цробелы, присоединены к депешам некоторые примечания и пояснения, из разных современных русских известий, [ХХII] при чем не забыты и общеизвестные источники, как напр. Записки Mанштейна, обоих Mинихов, депеши разных иностранных министров и проч. Из подобных сочинений сделаны более или менее подробные выписки не с целью увеличить объем книги, но для легчайшего уяснения, при самом чтении, разноречащих иногда между собою показаний и критической оценки того, что сообщал французский посол.

П. Пекарский.