С. Петербург, 26 декабря/января.

Что касается завещания царицы Екатерины I, то оно казалось гр. Остерману так точно подтверждающим права принцессы Елизаветы и юного герцога голштинского, что он для этого, по собственному признанию, завладел им и сжег его. Отсюда могло бы произойти важное неудобство для царствующей государыни, если бы не была найдена засвидетельствованная копия с этого завещания, подписанная покойным канцлером гр. Головкиным, который сохранил ее для очищения совести (роur l’асquit dе sа соnsiеnсе), а гр. Остерман признался, что эта копия ускользнула от его поисков ⁴³.

Издержки, которые требовались в прежнем положении царицы, были так ничтожны, что я убежден, [473] что вы теперь не только считаете их по напрасну затраченными, но будете жалеть, что я не исполнил обещанного принцессе и при такой близкой развязке упустил случай более и более подтвердить желания короля в отношении ее.

Русский двор не изменяет желания быть в тесном союзе с его величеством, а потому я остаюсь при мысли, что будет зависеть от короля обеспечить себя в отношении России, если употребить свойственные к тому меры. Г. Бестужев, который показывает желание обходиться со мною с уважением (mе menаgеr) и с особенною доверчивостью, дал мне это почувствовать на сих днях при двух случаях. Во первых велел передать мне чрез д'Альона (чтобы не выказывать явно своих чувств посещением меня), что хотя со стороны Ботта и Финча испытывают разные преследования, однако они не получили никакого ответа; что время, чрез то выигранное, даст возможность германским делам принять прочный вид; что при посредстве добрых услуг Франции и некоторых мер к примирению в роде обмена или чего либо подобного, может быть окончена война со Швециею и восстановлено доброе соседство с ней. Тогда более свободный, чтобы двинуть дело вперед (роur nаgеr еn рlеinе еаu) и работать над вечным соединением Франции и России, он составит подробную записку, которую сообщит мне, прежде чем пустит ее в ход. Здесь он выкажет все огромные выгоды, которые обе державы могут извлечь для себя из подобного союза и что, независимо от торговли, Россия будет в состоянии мешать действиям Дании, Польши и Пруссии и посылать еще несколько тысяч человек всюду, куда король признает то за нужное.

Другой случай, в котором г. Бестужев представился в выгодном свете, заключался в том, что [474] сообщив мне нынешним вечером при дворе о назначении им вчера кн. Куракина и гр. Головина для пересмотра последнего трактата с Англиею, которым они все трое занимались, он мне говорил об этом трактате, как о самом противном для выгод России, и что непонятно, как гр. Остерман осмелился подписать его, особенно после письменного протеста кн. Черкасского. При этом Бестужев присовокупил, что за это одно гр. Остерман заслуживает, чтобы с ним было поступлено, как с изменником отечеству. Наконец не скрывал он от меня удивления своего и двух министров конференции, что не найдено никаких негласных статей трактата (аrtiсlеs seраres) ⁴⁴. Это обстоятельство поразило меня, и я считал своею обязанностью обратить на него внимание. “Если вы так отзываетесь о статьях, пущенных во всеобщую известность (аrtiсlеs оstеnsiblеs), то что же должны думать о тех, которые не подлежали огласке? Стало быть важно для службы царицы узнать о них. Это легко — птица у вас в клетке; погрозите ему, чтобы он признался (vоus tеnеz l’оisеаu еn саgе, sеrrеz lui lеs роuсеs). Пусть гр. Остерман, который еще подлежит некоторым допросам, разъяснит точно все, что происходило между ним и Финчем. Вы тем более должны не доверять переговорам их, что вам без сомнения известно, что в этом случае гр. Остерман из выгод был предан Англии (etаit vеndu а l’Аnglеtеrrе а bеаuх deniers соmрtаnt) ⁴⁵.” — Бестужев очень благодарил меня за совет и намеревался последовать ему. Но как гр. Головин столь же горячий приверженец англичан, сколько кн. Куракин постоянный защитник Франции, когда впрочем этому не противуречат выгоды России, то важно, для приобретения большинства, подкупить Бестужева (dе gаgnеr Bеstоuсhеff), [475] в чем тем более легко успеть, что я далеко не решусь выдавать вам его за человека совестливого (jе mе gаrdеrаi biеn dе vоus lе dоrmеr роur sсruрulеuх). Когда задобрить поверенного подарком, который сделать ему под предлогом признательности короля к выказанному им усердию в служении царице и к содействию видам короля, то вероятно не будет существовать никакого препятствия. Такие предосторожности тем более могут быть полезны, что если по отчетам (раr lеs etаts), которые я выпросил у вице-президента комерц-коллегии, очень мне преданного, можно ясно видеть, что взаимная между двумя народами торговля будет нам очень прибыльна, то чрезвычайно важно упрочить ее поскорее, учредить здесь предварительно несколько хороших контор и предупредить время возобновления англичанами и голландцами их трактатов с помощию средств, которые они, по своим всегда обширнейшим видам в торговых делах, постараются пустить в ход для внушения нам отвращения торговать здесь (роur nоus degоutеr dе trаfiquеr iсi), даже и в таком случае, когда бы они были вынуждены, для достижения этого, вести в продолжении нескольких лет торговые дела в чистый убыток, не извлекая ни малейшей прибыли. Коммиссия, увеличенная кн. Mихаилом Голицыным, допрашивала в понедельник, вторник, среду и четверг всех прочих лиц, которые были арестованы. Несмотря на представления щадить свое здоровье, царица хотела но прежнему присутствовать при этих различных допросах. Коммиссия не собиралась, по случаю праздника Рождества, вчера и сегодня, но примется после завтра за исследование преступников и за дачу очных ставок. [476]

7 января 1742 г. Письмо Mарвилля (dе Mаrville).

Де-Лонуа просит употребить его в Mосковии. Его жена была 14 лет статс-дамою (dаmе d’hоnnеur) при двух принцессах Анне и Елизавете (Эта де Лонуа была у принцесс учительницею французского языка, а не статс-дамою, как говорил ее муж; при Елизавете она было появилась при русском дворе, по по своей назойливости не имела там успеха, о чем есть известия в записках Екатерины II); из них первая увезла ее с собою в Голштинию, а вторая ныне царицей. [478]

Париж, 8 января 1742 г. Министру маркизу Де-ла-Шетарди (извлечение).

Король узнал об этой новости (т. е. о восшествия на престол Елизаветы) с безконечным удовольствием, и вы должны немедленно выразить это царице от имени его величества. Князь Кантемир, по ее приказанию, просил, чтобы вам было возвращено ваше прежнее звание посланника. Его величество не встречает к тому никакого препятствия.

Петербург, 2 января.

Я полагаю, что для быстрейшего успеха посредничества короля необходимо, чтобы г. маркизу де Ланмари (dе Lаnmаrу) угодно было не так слепо согласоваться со всеми мыслями шведов (Mаркиз де Ланмари приехал в Стокгольм французским министром после Сент-Северина в декабре 1741 года). Вы сами будете судить о том но копиям трех его писем, при сем прилагаемых, вместе с двумя последними письмами, писанными к нему и гр. Левенгаупту, и указам, явившимся сегодня утром. Чем более г. Ланмари, при исполнении своей обязанности в первое время прибытия к посольству, будет выказывать решительное внимание к видам шведского министерства для упрочения влияния, применение которого впоследствии было бы полезно службе короля, чем более он будет продолжать действовать таким образом, тем более он повергнет меня в затруднения, которые не легко будет отстранить, потому что Швеция сочтет себя в праве требовать многого, когда увидит, что [479] посланник его величества содействует всем ее видам. Я же буду в состоянии упрочить признательность царицы только в той мере, в какой буду придерживаться истины и ограничусь ссылками на услуги, оказанные Швециею этой принцессе, и на участие, которое будто бы принимали шведы в перевороте, доставившем ей престол.

Кавалер Креспи заметил, что все мнения соединяются в пользу герцога голштинского; что опасаются как бы царица, для доставления ему шведского престола, не вздумала стеснять свободы избрания, и что вообще на столько против видов, которые приписывают гр. Левенгаупту об установлении республики в Швеции и превозглашении себя диктатором, что боятся, чтобы он не постарался проложить себе путь каким нибудь неожиданным ударом, если усилят его армию и сосредоточут ее весною ^4б. Так как я глубоко убежден, что для службы короля важно, чтобы существовал в Швеции теперешний образ правления и даже, чтобы была там восстановлена монархическая власть, то и отвечал кавалеру Креспи, что недоверчивые к видам гр. Левенгаупта могут легко разувериться. когда начнут упрачивать формально и при посредничестве его величества, негласное прекращение военных действий (susреnsiоn tасitе), которое я предложил. Я признал также нужным не рассеевать опасений на счет видов царицы относительно герцога голштинского, потому что может быть это обстоятельство в состоянии будет удержать Швецию и помешает тому, чтобы чрезмерная уверенность шведов не заставила их слишком громко предъявлять притязаний на Выборг и Кексгольм, на возвращение которых сильно настаивает маркиз де Ланмари. Об этом было так мало речи и, следовательно, еще менее слышали отказа, что я по истине считаю, что [480] меня ставят в опасность компрометировать мое влияние и службу короля чрез подобное предварительное требование, именно, что средства обеспечения для Швеции, как поручено кавалеру Креспи передать мне словесно, простираются, что и вы также видели, на все области по Балтийскому морю без всякого исключения.

Обманчивые надежды, которые здесь подавали на счет примирения прусского короля с королевою венгерскою, были делом управленния здесь немцев. Начала изменены. Все, что было совершено в продолжении годичного регентства принцессы брауншвейгской, предано по указу уничтожению. Многие из принимавших тогда участие в милостях получили утверждение в них. От маиора Корфа, посланного за герцогом голштинским, не получено известий после проезда его чрез Данциг (Барон Николай Фридрих Корф был женат на двоюродной сестре императрицы Елизаветы — графине Катерине Карловне Скавронской. Петр III очень уважал его со времени поездки с ним из Киля в России и по восшествии своем на престол сделал генерал полицеймейстером. Любопытные подробности о нем, когда он губернаторствовал в Кенигсберге в записках Болотова: ср. также Бюшинга Веуrlig zu der lebens-Geschihte denkwuerdiger Pеrsоnen, VI, S. 371).

Коммиссия продолжая свои заседания, встретила два особенные обстоятельства: одно, что гр. Остерман сильно обвинял обер-гофмаршала (lе grаnd mаreсhаl), а этот постоянно отрицался, почему члены коммиссии, хотя и склонные скорее к мягкости, чтобы лучше согласоваться с желаниями царицы, увидели себя однако вынужденными перевести его из под домашнего ареста в крепость. Другое обстоятельство, что некто по имени Гросс (который был под караулом дома у себя, а прежде находился учителем детей гр. Остермана и его поверенным и получил по его покровительству диплом на звание секретаря [481] Брауншвейгского посольства, которого никогда не был представителем), сознавал себя настолько виноватым, что страшась заслуженного наказания, застрелился из пистолета, выходя из за стола ⁴⁷.

Саксонский секретарь приезжал ко мне для вручения письма гр. Саксонского (Граф Mориц саксонский, побочный сын польского короля Августа II и графини Кенигсмарк был избран в курляндские герцоги в 1726 году, но это избрание не состоялось, после чего он при каждом удобном случае возобновлял свои притязания на курляндское герцогство), полученного им вместе с эстафетою с коронными брильянтами, которые действительно гр. Линару было поручено, говорят, обделать в Дрездене. Гр. Саксонский убеждает меня хлопотать о том, чтобы его сделать владетельным государем (конечно, герцогом курляндским), и он надеется достигнуть, что я получу на то разрешение. Я выразил полную готовность действительно служить его делу, но наследный принц гессен-гомбургский возобновил притязания, которые предъявлял на Курляндию его дом во времена избрания там в герцоги Бирона; притом же этот принц очень хорош у царицы, и это будет личное нападение на него. когда начать препятствовать видал его, — а потому я внушил г. Пецольду, что, по всем уважениям, его двору приличнее узнать расположение русского правительства. Я присовокупил к тому, что это будет тем более в порядке, что как подтверждение польского короля здесь необходимо, то и ходатайство с его стороны будет иметь несравненно более веса, и покажется естественным, когда он примет участие в гр. Саксонском, своем брате; между тем как, если его величество (французский) будет расположен содействовать ему, то это можно сделать только косвенным образом и в виде простого предложения. [482] Пецольд уверял меня, что он напишет к своему двору, согласно с этим отзывом, и я в то же время отвечу гр. Саксонскому, известив его только о затруднениях, к которым он должен готовиться. Я сомневаюсь, чтобы их было легко победить, разве только, действуя против принца гессен-гомбургского, который совсем француз (qui еst tоut frаnsаis), можно успеть приобрести себе в лице его тайного врага.

Версаль 15 января 1742 г. Mаркизу Де-ла-Шетарди.

Я ожидал, милостивый государь, чтобы можно было отправить вашего курьера с ответом на все, что есть замечательнейшего в ваших депешах со времени события, возведшего на престол принцессу Елисавету, т. е. на статьи, которые касаются Швеции.

Я был очень изумлен, что на другой день после этого переворота, вы решились писать к гр. Левенгаупту о приостановлении наступления. Еще более изумлен я, что вы хотели взять на свою ответственность все, что могло из того произойти. Я не могу примирить такого образа действий с вашей стороны с знанием, которое вы имеете касательно видов короля, и с постоянно сообщаемыми вами известиями о худом состоянии московской армии, которая нуждалась даже в необходимом и которую вы считали неизбежно разбитою, если только шведы явятся с своими силами. Вы приводили в свидетелей тому всех генералов, когда бы они смели говорить; все ваши письма были только наполнены тем, что выказывало слабость русского правительства, которое до сих пор единственно наружным блеском, скрывавшим внутренния язвы, внушало почтение в иностранцах.

Каким образом могло случиться, что в 24 часа изменилось все, и русские сделались столь страшными, что шведы могут найти себе спасение единственно в доброте царицы, во власти которой их уничтожить ? [485]

Король думает, милостивый государь, совсем иначе и более правдоподобно, что поспешность, с которою воспользовалась царица вашим значением, чтобы остановить гр. Левенгаупта, скорее основывалась на опасении, внушенном слухами о походе этого генерала, чем на желании угодить королю и быть осторожною с народом, дружественным с Францией. Я могу объяснить повод, могший побудить вас к такому опасному поступку, на который вы поддались, только тем, что рассказ, сообщенный вам кавалером Креспи о дурном положении шведской армии, ввел вас в заблуждение. Но этот рассказ изумительно как преувеличен и даже ложен в существеннейших частях. Кавалер Креспи, благонамеренный сам по себе, обманулся первый речами недовольных и врагов гр. Левенгаупта. Шведская армия вовсе не в дурном положении; есть там больные, но не в значительном числе. В припасах нет недостатка, есть склады вблизи, кроме главного в Фридрихсгамне; впрочем шведы привыкли довольствоваться малым. Я не знаю, откуда кавалер Креспи мог взять, что шведская армия к будущей весне не будет превышать 14 т. человек. Ему конечно неизвестно, что два месяца тому назад войска были удвоены, и что Швеция ныне имеет более 80 т. человек регулярных войск. Но предположим, что все, сказанное вам кавалером Креспи, было справедливо, то и в таком случае вы никогда не должны были брать на себя останавливать гр. Левенгаупта, как только царица отказывалась дать ему просимые им обеспечения. Лучше было бы, когда бы шведская армия, преследуя с увлечением свое намерение, была разбита на голову. Промах генерала не падал бы на министерство, которое не имело времени взять назад данных им приказаний. Мир был бы не менее заключен тогда, и также выгодно, как вы [486] заставляете надеяться ныне, потому что не даете даже догадываться о желании царицы что-нибудь уступить, а Швеция не могла бы ни в чем упрекать нас. Когда же, напротив, удалось бы предприятие гр. Левенгаупта, и он одержал бы какой-нибудь верх, то царица почла бы счастливою, если бы королю было угодно доставить ей мир. В воле его величества было бы назначить условия, и Россия осталась бы ему признательна за то, что умел утишить шведов.

Не скрываю от вас, что вся шведская нация раздражена до крайности и не сомневается, что король хотел пожертвовать ею — вы можете судить об этом, по тому, что сообщает вам г. Ланмари, который ничего не преувеличивает.

Поздравление, принесенное вам гренадерами и которого к несчастию вы не могли отклонить, не предвидя его, раскрывает участие ваше в перевороте и только более усилит подозрение Швеции в вашем пристрастии. Я посылаю сегодня курьера в Стокгольм, чтобы стараться успокоить там умы и дать знать, как это и есть в действительности, что перемена владетеля в России нисколько не изменяет чувств короля к Швеции, ни видов Франции. И точно, если король всегда желал переворота только как средства облегчить шведам исполнение их .намерений, и если этот переворот произвел противное действие, то должно жалеть о всех трудах, которые предпринимались для ускорения его. Я присовокупляю г. Ланмари, что далекая оттого, чтобы прекратить военные действия. Швеция должна продолжать их с сильным напряжением до тех пор, пока не получит в обеспечение тех мест, которые требовал гр. Левенгаупт, а после того можно будет хлопотать о мире. Это не потому, чтобы король хотел зла царице, — ее великие достоинства могут только возбуждать [487] уважение и желание поддерживать с нею доброе согласие; но честь короля обязывает поддерживать шведов в предпринятой им войне и доставить им по крайней мере часть обеспечений и преимуществ, на которые они надеялись. Если бы даже обещания, сделанные его величеством, не были так положительны, как они в самом деле есть, то уже обязательство, которое вы приняли с ответственностью за событие, тем более побуждает его величество не допускать, чтобы шведы терпели впредь от последствий вашего слова, иначе они будут справедливо думать, что их старались обмануть. Скажу вам более, что если война продолжится, то шведы не останутся без союзников, и тогда царица может быть поздно узнает, что она уже слишком презирала своих неприятелей. Вы поймете из всего, мною сказанного здесь, что вы слишком поспешили, желая изменить образ действий г. Кастеллана, и как только я узнал о сообщенном вами ему, то немедленно написал, чтобы он мог удержаться от таких заблуждений; но я сильно боюсь, чтобы он, получив ваше письмо прежде моего, не лишился возможности трудиться так полезно, как в состоянии был он это сделать, следуя прежней системе.

Что касается до герцога голштинского, то весьма счастливо, что царица не приняла вашего предложения об отсылке его во Францию для отправления оттуда королем на своих кораблях в Петербург: его вёличество нисколько не расположен брать этого на себя. Но при этом случае не могу пропустить без замечания касательно выражаемого царицею нетерпения иметь близ себя столь нежно любимого ею племянника. Он призван на престол, по завещанию Петра I, предпочтительнее пред нею (Здесь французский министр ошибается: по смыслу духовного завещания Екатерины I (а не Петра I, который не оставлял никакого завещания), Принц голштинский мог бы наследовать тогда только русский престол прежде Елизаветы, когда бы был православного вероисповедания, но в описываемое время он воспитывался еще в лютеранском законе, почему вторая дочь Петра и имела перед ним преимущество) и нельзя ли опасаться, [488] чтобы этот принц не подал со временем повода к новому перевороту? — Впрочем, царице более, чем нам, следует предвидеть неудобства, которые могут родиться, когда покажут русским их законного государя. Я могу присовокупить одно слово касательно совершенной доверенности, которою делает вам честь царица: ничто не может быть более лестно для вас и более желательно для службы короля; но вы должны беречься возбудить тем зависть между министрами, почему и обязаны, даже если бы это было только для сохранения приличий, работать по крайней мере иногда с ним и показывать вид, что вы пользуетесь их посредничеством для доведения до сведения царицы того, что желаете.

Мне нет надобности говорить вам, что содержание этого письма предназначается единственно для вас и собственно для вашего руководства. Важно, чтобы мы могли быть полными распорядителями мира (quе nоus nоus rеndiоns mаitrеs dе lа раiх), который должно заключить между Россиею и Швециею, и его величество, не колеблясь, примет посредничество, которого царица будет просить тотчас, как кн. Кантемир представит врученные ему письма. Следовательно чрезвычайно нужно, чтобы царица не питала к нам никакой недоверчивости и была бы все более и более уверена в благонамеренности короля. Однако, так как не нужно, чтобы она слишком обольщала себя надеждою на выгодность мирных условий; вы же, после всего вами деланного и говоренного, не можете переменить речи без получения на то разрешения, то [489] я присоединяю здесь второе несекретное, письмо (lеttrе оstеnsiblе) — его вы и можете пустить в дело.

Г. кардинал одобряет вашу мысль о пенсионе, который вы полагаете приличным назначить госпоже ..., если только виды, которые имеются на Бестужева, осуществятся, также и о подарке поверенному, потому что место, которое он должен занять, дает ему возможность быть полезным вам. Остается только знать, до какой суммы должны простираться пенсион и подарок? Прошу вас уведомить меня о том скорее.

15 января 1742 г. Версаль. Депеша не секретная (оstеnsiblе).

Препровождаю к вам тотчас после аудиенции кн. Кантемира новые верительные письма, необходимые для вас, чтобы принять при царице, согласно ее желанию, прежнее звание чрезвычайного посла. Его величество слишком искренно желает поддержать союз с этою принцессою, чтобы не исполнять при всяком случае то, что может быть ей приятно. Она выказала чрезвычайное мужество, когда дело касалось возвращения принадлежащего ей престола; восшествие ее ознаменовано величайшею мудростью в отданных ею в тот же самый день повелениях о прекращении неприязненных действий против шведов, и тем, что она осыпала благодеяниями военнопленного, которому немедленно возвращена свобода. Швеция конечно будет тронута поступком, столь великодушным; постоянно трудясь над освобождением принцессы от гнета, в котором она стенала, эта держава разумеется будет довольна тем, что могла содействовать ее возвышению.

Вам не неизвестно однако, что цель Швеции в [490] войне, которую она предприняла против России, не ограничивалась одним отмщением несправедливостей и жестоких обид, испытанных от прежнего правительства; если бы у ней были только эти виды, то ныне она могла бы себя считать достаточно отмщенною наказанием всех виновников ее зол; но кроме требований чести, Швецию воодушевляло желание возвратить утраченные ею области, и вы узнаете, что обязательства, в которые вступил король со Швециею, касаются того и другого предмета. Ныне царствующая в России государыня не должна за то сетовать на его величество, потому что король, помогая Швеции, трудился за нее, и не было возможности не принимать на себя условных обязательств. Эти обязательства существуют и жар шведов вовсе не охладился. Они с величайшим удовольствием видят возвышение принцессы Елизаветы, но в то же время льстят себя надеждою, что получат от нее из признательности то, что они расчитывали добыть силою и при помощи успехов оружия.

Я вижу, что вас удивляет такой образ мыслей, и вы быть может полагали оказать шведам услугу, пригласив, согласно с мирным настроением царицы, гр. Левенгаупта воспользоваться умеренностью ее; но вы были введены в заблуждение ложным донесением. Швеция сильнее, чем вы думаете, и если бы королю не были известны ее средства, то он не решился бы доставлять ей пособие, которое было бы слишком недостаточно для нации, бессильной что-нибудь сделать самой. Вы даже должны были судить по предложениям, сделанным вам в последнее время гр. Левенгауптом, который известен своим благоразумием, что уверенность его основана не на химерах, и вы увидите доказательство тому будущею весною, если злому року будет угодно продолжить войну. Всего же более [491] прискорбно мне, что вы сами содействовали тому, чтобы поставить Швецию в положение требовать исполнения обещаний от его величества, приняв на свою ответственность последствия от армистии. Основываясь на положительном слове посланника короля, гр. Левенгаупт остановил наступление. Швеция ныне понуждает нас исполнить данное вами слово и делает нас ответственными за событие. Если мы ее покинем, то король не исполняет точнейших своих обязательств, и Швеция найдет довольно союзников, которые займут наше место. Судите, милостивый государь, по тому, что изложил я вам, в каком крайнем затруднении поставлен ныне его величество. С одной стороны он питает искреннюю привязанность к царице и желает от всего сердца славы и процветания ее царствованию, а с другой стороны он связан с Швециею, самою старинною союзницею Франции. Она вручила в его руки все свои интересы с безграничною доверенностью, и наверное никогда не согласится на мир чисто даровой. Король очень надеется сократить притязания этой нации, но необходимо также, чтобы царица поняла. что это будет ей стоить чего-нибудь. Вам, милостивый государь, предлежит стараться внушить ей намерения, которые могли бы доставить королю возможность доказать его привязанность к ней.

Вы меня уведомляете, что г. Бестужев в непродолжительном времени станет в главе управления иностранными делами. Желаю, чтобы царица извлекла из того пользу, но не могу воздержаться, чтобы не предупредить вас, что он слывет за совершенного приверженца англичан и немцев, и меня уверяли из верного источника, что он открыто говорил в Гамбурге, что переворот в России никак не сильнее [492] огня от соломы, и что дела там скоро примут другой оборот.

Я забыл было вам сообщить, что так как я, на основании жалоб гр. Остермана. писал к вам об отсылке г. д'Альона, и как есть повод думать, что теперь уже не существует причин к тому, то г. кардинал предоставляет г. д'Альону полную свободу действовать по его усмотрению, в предположении, что он вовсе не подозрителен царице.

Копия с письма маркиза Де-ла-Шетарди к маркизу де-Ланмари 8/19 января 1742 г.

Я сначала замечу, между нами, как неуместно, что гр. Левенгаупт называет просьбою попытки, сделанные мною по желанию царицы для выражения сожаления ее о том, что в первые минуты ее царствования будет пролита кровь русских и шведов. Чтобы эта государыня говорила так, как это истолковывают, следовало бы по крайней мере, чтобы она находилась в крайности (qu'еllе fut аuх аbоis) и была во власти победителя, и от вас не укроется в таком случае раздражение, которое могло бы последовать от подобного способа выражений, когда бы о том дошло до сведения русских. Также, как мог гр. Левенгаупт определительно выразиться о требовании Выборга и Кексгольма, когда переданное им мне чрез кавалера Креспи на словах, что и вы также видели, касалось всех без различия областей, принадлежащих России по Балтийскому морю? Иду далее: в предположении, что поняли дело, я не сделаю для этого ни одного шага по тому уважению, что вместо служения Швеции с пользою, как того желаю, я, по свойству подобного [493] требования, успею только раздражить умы, вывести наружу настоящие виды шведов, нанести вред моему влиянию и уменьшить вследствие того значение предстательства его величества. И так надобно следовать старинному и основательному правилу, что всегда рискуешь заблудиться, когда станешь уклоняться от истины. Чтобы устроить дела прочным и твердым образом, ПІвеция впадает может быть в противоположную ошибку, если, слишком много думая о себе и не шутя, приписывает начатой ею войне возведение принцессы Елизаветы на престол; если она уверена, что эта государыня должна более ожидать помощи от шведов, чем оказывать такую помощь им; что ей необходимо их содействие для того, чтобы утвердиться, и что она должна опасаться некоторых европейских держав, чтобы оне, выставив предлогом признание ими царем малолетнего принца Ивана, не считали себя в праве отказать в таком признании принцессе Елизавете.

Если считают полезным, чтобы Елизавета — и об этом я постоянно заботился — была уверена в том, что шведы взялись за оружие лишь для поддержания ее выгод, то необходимо, для оправдания, что им она обязана короною, чтобы шведская армия не могла себе сказать, что она выходила из своего бездействия только раз и то для совершенно бесполезного пожертвования значительныа числом честных людей в деле при Вильманстранде. Можно ли нападение на царицу, как на неприятельницу, когда она на престоле, считать средством для большего убеждения ее в желании своем стоять за нее? Что же касается до помощи, которая может быть оказана с той и другой стороны, то предоставляю судить каждому беспристрастному человеку, кто из двух держав в состоянии помогать другой, не говоря уже о пользе, могущей быть [494] шведам от России при обстоятельстве, которого следует скоро ожидать, когда шведский престол останется праздным. обстоятельстве, которому противуположные интересы могут придать значительную важность, чтобы не старались стеснять избрания. Идет ли речь о нужде царицы в своих соседях, чтобы утвердиться? — Мало знают Россию, если станут заблуждаться на счет значения иностранного вмешательства, когда общая выгода единодушно примиряет все. Относительно же признания принца Ивана некоторыми державами, то конечно никто более короля прусского не имел права, даже вследствие родственных отношений, поддерживать его, однако он один до сих пор и первый, воспользовавшись соседством, поспешил поздравить Елизавету с восшествием на престол и признать ее самым обязательным образом в новой верительной грамоте, которую вручил в прошедший вторник в частной аудиенции барон Mардефельд, министр этого государя.

Эти замечания, внушенные истиною, заставят вас, милостивый государь, оценить, что могут ожидать для себя шведы, преследуя с жаром свои намерения и допуская только временное прекращение военных действий, о котором мне подали мысль и слава короля, и моя естественная приверженность к Швеции.

Наконец я представляю на ваше усмотрение, применимы ли в настоящую минуту последние повеления двора, из которых видно недовольство на бездействие шведов, и что признаете вы удобнейшим для прочного утверждения и настоящей деятельности переговоров: укрощение ли увлечений самонадеянности и видов шведов, или согласие с их мыслями, которые проистекают от такого увлечения? [495]

3 января. Шетарди к министру в ответ на письмо от 24 декабря.

...Необходимость покончить со всем, касающимся до следственной коммиссии, требует, чтобы внимание было обращено исключительно на этот предмет. Приступили к составлению приговора. У Остермана подагра, бросившись в ноги, перешла в нижния полости желудка и заставляет опасаться за его жизнь. Как только узнала об этом царица, то приказала своему медику, происхождением португальцу и очень искусному, ездить четыре раза в сутки в крепость для оказания гр. Остерману всевозможной помощи, которую в состоянии представить наука и искусство. Человеколюбие и доброта царицы одинаково выказывается при всяком случае; она возвратила фельдмаршалу кн. Долгорукому, брату и детям его все конфискованные у них имения. Она подписала также сегодня вечером указ, который будет немедленно публикован. В силу его подтверждены все должностные назначения во времена регенства принцессы брауншвейгской, за исключением розданных земель и пожалованных пенсионов, которые будут зависеть от ее личного усмотрения. Впрочем это не простирается на лиц, обвиненных в преступлениях или казнокрадстве.

21 января. Версаль. Mинистр маркизу Де-ла-Шетарди в ответ на письмо от 6 декабря.

Я с удовольствием вижу, что вы сумели укрепить в царице решимость доверить природным русским, предпочтительнее пред иноземцами, главнейшие места в управлении. Русские должны с [496] удовольствием видеть подобное направление в их государыне и быть благодарными вам за содействие тому.

Кажется, что царица окончательно убедилась в дурных последствиях, которым бы подверглась, ограничившись в политических делах системою союза, заключенного ее предшественниками с венским двором со времени родства с брауншвейтским домом. Просьба этой принцессы к королю о посредничестве для умирения Севера есть верное доказательство решимости ее действовать по началам, более сообразным с интересами России, и с вашей стороны ничто не может быть лишним для показания ей всех преимуществ, которые приобретет она, если останется при твердой решимости, в какой по-видимому находится ныне, действовать, в полнейшем согласии с его величеством.

(Кн. Кантемир вручил письмо о нотификации. Шетарди получил звание посла. Следует чтобы царица писала “Mоnsiеur mоri frerе,” а не просто “mоn frerе; они пишут царице “mаdаme mа sоеur.”)

Я уверен, что вы сами чувствуете причины, почему не следует слишком легко поддаваться на мысль о браке герцога голштинского, по признании его наследником русского престола, с одною из французских принцесс (аvес unе dе mеsdаmes dе Frаnсе), на что, как кажется, льстят себя надеждою. Правда, что это могло бы быть средством к установлению и упрочению более тесного союза между королем и царицею, и вы поступили благоразумно, не замедлив сообщить его величеству о видах, возбужденных надеждами на этот брак. Но независимо от причин, по которым можно думать, что царица выдет за муж по усильным настояниям своих подданных вопреки отвращения, до сих пор выказываемого ею, и будет иметь детей, которые будут законными наследниками, [497] независимо от этих причин представляется нрежде всего немаловажное затруднение, а именно: различие веры. Притом же опыт частых переворотов, случающихся в России, не дозволяет смотреть на признание герцога голштинского наследником престола, как на верное средство к обеспечению ему и его потомству престола. И таквы должны быть чрезвычайно осторожны в разговорах по случаю внушений, которые могут вам быть делаемы в подобных видах.

Я не должен оставлять вас в безвестности, что из всех здешних иностранных министров нет ни одного такого англичанина и австрийца, как кн. Кантемир (de tous les ministres etrangers qui sont ici, il n'y en a point qui soit si anglais et autrichien que le prince de Kanternir) Я не замечаю, чтобы переворот в Петербурге изменил его привязанности и не предполагаю, чтобы его донесения в каком бы то ни было отношении могли служить в нашу пользу.

25 января, Письмо принца Коnти к кардиналу Флери.

(О замыслах Конти жениться на Елизавете замечено было уже выше, на стр. 239 — 240, 330 — 331 и 364 — 367)

Огромная выгода, которую извлечет король из тесного союза с Россиею, особенно когда он будет упрочен возведением на престол Mосковии французского принца, так ясна, что мне кажется будет бесполезно распространяться о том. Распорядители Юга и в скором времени, Германии, мы, благодаря мерам, исполнение которых приводится к концу, будем таковыми и на Севере. Mир, самый прочный, будет [498] плодом такого влияния, а последствия такого мира выкажутся в улучшении внутренних наших дел, умножении всех промыслов от легкости и увеличения сбыта. Переворот, который произошел (в России) и который относительно к 'данной минуте удачен, может быть вреден для Франции, если будет предоставлен случайностям и естественному ходу, и если ничего не будет предпринято для воспрепятствования герцогу голштинскому достигнуть престола Московии. Это легко доказать. Невозможно сомневаться, чтобы принц, имеющий по своему рождению право на шведский престол, сделавшись царем и всемогущим, не воспользовался всеми случаями и не употребил всех усилий осуществить этого. Несмотря на беспечность, выказываемую в этом отношении шведами, должно опасаться, чтобы он не успел.

Если обратить внимание на русское могущество, то первые попытки герцога голштинского или удадутся, или останутся бесплодными. Ваша эминенция понимаете весь вред, который мы потерпим в случае удачи. Если же напротив покушения не будут иметь последствий до тех пор, пока герцог или его потомство останутся на русском престоле, то Швеция, всегда стесненная, вечно в войне или страхе, сделается для Франции бесполезною и обременительною союзницей. Когда бы мы в то время за хотели помогать ей субсидиями, соразмерными с ее нуждами, то, приняв в уважение внутреннее наше состояние и огромные издержки войны, это для нас будет не возможно. Это рассуждение должно нас беспокоить не менее, чем шведов; но у них есть уверенность в свою пользу, невыгодная для русских и которая их ослепляет. Кроме превосходства, которое шведы воображают иметь над русскими, они уверены в союзе и помощи Дании и Англии в случае, если бы герцог голштинский захотел их [499] подчинить себе. Я разделяю их мнение, но в таком случае Франция, избавившись от опасения видеть Швецию погибшею, должна бояться средств, которые употребит последняя для своего сохранения. Необходимость, которая вынудит Швецию соединиться с Англиею, будет неисправимым злом для Франции. Англичане, под предлогом защищения своих союзников, покроют Балтийское море своими кораблями, наводнят Стокгольм своими гинеями, завладеют торговлею и, тем более соединенные с Даниею, что Швеция будет слабее, они вдруг отнимут у Франции и выгоды, которые она могла извлекать из торговли в стране, и всякое политическое влияние на Севере.

Из сказанного следует, что возведение герцога голштинского на трон Московии может только принести вред Франции так как ясно, что тогда он или завладеет Швециею, или будет держать ее в таком положении, которое не будучи полезно для Франции, Послужит ей только в тягость, или же заставит ее кинуться в руки англичан, что также для нас опасно, и чего, следовательно, мы также должны стараться избегать.

Если ваша эминендия сочтете замечания, которые я считал своею обязанностью сообщить вам, столь же справедливыми, сколько я нахожу их сам, и пожелаете принять план для переговоров на Севере, то мне кажется, что надобно о том сообщить г. Де-ла-Шетарди, на тот конец, чтобы он не действовал вопреки принципа, когда вы согласитесь на осуществление его.

Я понимаю очень хорошо, что ваша эминенция, даже одобрив его, будете находить, что самое трудное заключается в убеждении императрицы, что ее польза, которая одна должна руководить ею, требует, чтобы она разделяла наши мнения. Соглашаясь с этим, я [500] однако не думаю, чтобы это было так затруднительно, как кажется с первого взгляда. Я имел с гг. Тессином и Шефером (m-rs dе Теssin еn Sсhеffеr) разговоры, которые мне послужили к уяснению предмета; я также много размышлял, и о том сообщу вашей эминенции, если вы пожелаете тогда, когда будет время, т. е. когда г. Де-ла-Шетарди сообщит вам и о положению дел московского двора, и о своих собственных отношениях к царице, потому что теперь будет слишком долго входить по этому предмету в подробности.

Впрочем доверенность, внушенная мне вашею эминенциею, заставляет меня надеяться, что если откроется удобная минута оказать мне услугу, то вы мне ее окажете. В настоящем деле, каково бы оно ни было, я не столько смотрю на мою собственную выгоду, сколько на государственную. Если оне будут согласоваться одна с другою. я буду очень рад; если же неудобосоединимы, то пусть моею будет пожертвовано, и я утешусь тем, что другая сохранится. Всякое желание к моему возвышению у меня будет подчинено, или принесено в жертву благу моего отечества и славе короля. Полагаю, что такова моя обязанность, и я не уклонюсь от нее никогда, потому что не могу себе вообразить настоящего величия, ни истинной славы, удаляясь от такого образа действия для достижения своих целей.

Покорнейше прошу вашу эминенцию простить меня за несколько длинные рассуждения. Я так убежден в опасности от возвышения герцога голштинского, что не могу воздержаться от сообщения вам мысли, противоречащей даже моим интересам: я полагаю, что вместо допущения герцога наследовать престолом, лучше будет, если царица выдет за муж за немецкого принца, лишь бы только не выбрала они из [501] баварского, гановерского или прусского домов, по причинам, которые ясны (qui sаutеnt аuх уеuх) и которым мы обязаны столь странным союзом покойного императора с царицей.

Если ваша эминенция желаете. чтобы я сообщил обстоятельнее о предметах, которые считаю свойственными для возбуждения решимости в императрице, то можете только об этом приказать. Прошу вас дать мне знать, справедливо ли я думаю? Чтобы из того ни вышло — доброе дело образовывать ум человека, у которого, если не достает сведений, то по крайней мере есть благонамеренность. Надеюсь, что вы не сомневаетесь в чувствах, с которыми и проч.

Людовик Франсуа Бурбон.

25 января. Ответ принцу Конти.

Mилостивейший государь! Я докладывал кардиналу записку, которую вашему высочеству угодно было мне вручить. Его эминенция соглашается с вашими принципами, и план ваш есть во всех отношениях лучший из тех, которым нужно следовать даже в видах польз противников (т. е. Елизаветы и шведов); но исполнение его в настоящую минуту кажется невозможным по причине упрямства и предубеждения каждой из партий, которых невозможно излечить от их предрассудков. Это я очень ясно вижу из разных писем, полученных мною на этих днях. К несчастию тайна вышла наружу и произвела всеобщее потрясение. Его может быть будет трудно успокоить, почему и необходимо, как можно скорее, противопоставить полное отрицание и решительное опровержение. Я сообщу вашему высочеству подробнее, когда буду иметь честь видеться с вами. [502]

25 января. Версаль. Mаркизу Де-ла-Шетарди.

Вы узнаете, что после возвращения кавалера Креспи в шведскую армию, там распространился слух о браке принца Конти с царицею, и что шведы взволнованы мыслию, что вследствие этого король покинет их интересы и пожертвует ими в пользу этой государыни приписывают даже кавалеру Креспи сочинение этого слуха, и вы не можете себе представить, с какою быстротою он распространидся по Швеции и Дании, где это не замедлит произвести самые дурные следствия. Я пишу к г. маркизу де Ланмари и г. ле Mеру (lе Mаirе), что это чистое заблуждение и что подобный слух не имеет иного основания, кроме ложных мечтаний некоторых частных лиц. В таком же точно смысле должны объясняться и вы, но лучше всего избегать подробностей и дать этим толкам утихнуть самим собою.

Вы могли ожидать, что происшедший в России переворот возбудит надежды гр. Саксонского на герцогство курляндское. По-видимому, он найдет в короле польском пособника в предъявлении своих притязаний на это герцогство, если царица захочет тому содействовать; он также поручал, для успеха своих видов, умолять короля употребить в его пользу свое содействие у царицы. Его величество (французский) приказал уверить его, что он, совершенно довольный его услугами и приверженностью, которую он не переставал выказывать к его особе, будет очень рад содействовать его видам и пошлет к вам приказание рассмотреть и сделать все, что будет применимо для осуществления его желаний. И так вы обязаны, милостивый государь, обратить на это дело особенное внимание, и узнать со всевозможною осторожностью о [503] намерениях царицы касательно Курляндии, и представится ли возможность надеяться, что она не захочет . противиться видам гр. Саксонского на это герцогство. В таком случае можете выразить от имени короля, что вы, зная особенное уважение к нему его величества и его постоянные заботы о его выгодах, не сомневаетесь, чтобы его величеству не было приятно, когда царица не будет тому препятствовать; но как бы то ни было, найдете ли вы такое благоприятное расположение, на которое по видимому рассчитывают, или же попытки, вами предпринятые в его пользу, не будут обещать легкого успеха, в обоих случаях вы обязываетесь сообщить обстоятельно гр. Дезальеру (Des Аlleurs — французский министр при дрезденском дворе.) обо всем, что можете разузнать; на тот конец, чтобы гр. Брюль (Саксонский министр иностранных дел) был в состоянии обсудить, как поступить в этом деле королю польскому и гр. Саксонскому.

27 января. Принц Конти к кардиналу Флери.

Мне очень досадно, что моя тайна вышла наружу. Вашей эминенции известны все, кто знал ее; вам известно также, что это были лица, от доверенности к которым я не мог уволить себя. Я не могу подозревать в таком разглашении моих посланных в Петербург — они бы слишком рисковали за себя. Льщу себя надеждою, что вы не подозреваете меня в нескромности в деле такой важности, а потому я решительно не понимаю, каким образом мысли мои могли сделаться известными? Разве чрез самую царицу или женщину, которой открыли тайну, или чрез шведов ? Если тут какая-нибудь политическая причина, [504] которая могла заставить тех или других раскрыть •нашу тайну — это решите ваша эминенция лучше, чем я. Как бы то ни было, если дела могут от того потерпеть, я не настаиваю более. Ваша эминенция знаете мой образ мыслей. Я прошу только быть уверенным, что мне нельзя себя упрекать ни в малейшем неблагоразумии касательно тайны, и, покуда это дело существовало, я руководился видами и славою короля по-крайней мере столько же, сколько и моими собственными выгодами. Mне кажется, что шведы не могут нас обвинять в намерении предать их, потому что хотя все делалось в тайне, однако с согласия их министра и всегда в видах доставить им выгоды. Спаси Бог, чтобы я хотел пред вашею эминенциею унизить г. Де-ла-Шетарди, предлагая об отзыве его. Видно, что я дурно выразился; я предлагал только послать второстепенного министра (un ministre subаltеrnе) для ведения дела, которое думал тогда начать, не имея, признаюсь вам, большой доверенности к посланнику.

Теперь император избран (Смотри выше примечание 38) и наступило время, когда, по словам вашей эминенции, король соизволит постановить о нашем содержании (reglеr nоs trаitеmеnts). Я по крайней мере прошу принять горячее участие в деле, которое столько же касается достоинства короля, сколько и нас самих. Настоящее письмо не требует ответа.

16 января. Петербург от маркиза Де-ла-Шетарди.

Особенное обстоятельство может присоединиться к естественному нетерпению, с которым. ожидаю [505] королевских приказаний: г. Бестужев, питающий большую доверенность к г. д'Альону, в среду поручил ему сказать мне, что он сильно желает скорого возвращения моего курьера; что проистекающая из того неизвестность, надобно ли будет готовиться к войне или к миру со Швециею, не есть еще одно неудобство, так как ему приходится испытывать и побеждать сильные преследования Финча и Ботты, и он в тем большем затруднении, что обвиняя их до сих пор, желал бы, чтобы я мог помочь ему в этом отношении ответами двора и тем поставить его в возможность соединить интересы Франции и России, заключить тесный союз и устроить торговлю, так как это доставило бы ему средство совершенно уничтожить существовавшие и ныне существующие трактаты с венским двором, Англиею и Голландией.

д'Альон, при помощи простого и верного рассчета растолковал ему, что мои две последние почты задержали ответ на первую. На другой день он это подтвердил ему от моего имени и присовокупил, что я слишком тронут постоянно выказываемыми им чувствами ко мне, чтобы дружба к нему не заставляла меня в свою очередь сказать ежу, что ответив определительно Финчу и Ботту, он скует себе оковы, как бы ни отдален был назначенный им срок, и что может быть лучше всего для отклонения их домогательств отзываться занятиями, которых требуют беспорядки, найденные царицею во внутренних делах, и невозможностью думать о внешних до тех пор, пока не водворится тишина и порядок внутри. Бестужев намерен воспользоваться этою мыслью.

Гр. Ливен, генерал-адъютант гр. Левенгаупта, прибыл в нынешнюю же среду. Доверенность Левенгаупта к Ливену полная. Из деланного мне на словах самого выгодного описания о силах, приготовляемых [506] Швециею к будущей кампании на море и на суше, выходит, что армия ее, по собственному признанию Ливена, не будет превышать 25 т. чел. Он тем доказывал необходимость поспешнее склонить Россию на требуемые шведами обеспечения. Однако он вовсе не скрывал от меня, что кончина шведской королевы влечет за собою заботы о назначении наследника престола, а потому мир без сомнения был бы желательнее. Но, по мнению его и Левенгаупта, надобно, чтобы это была работа столько же конченная, сколько и начатая, чтобы не жертвовать неизвестности минутою, которую приближение весны делает драгоценною. По наружности я соглашался со всеми мыслями гр. Ливена; представлял ему в самом благоприятном свете расположение царицы; выводил из того заключение, что если начнутся переговоры, то они будут деятельны, на сколько можно этого желать, и дал только заметить при том, что как ни склонны обе державы к взаимному соглашению, однако опыт научил, что некоторые необходимые формальности не дозволяют, чтобы дела устроились так скоро. Наконец, я ссылался на невозможность для меня действовать прежде получения повелений от его величества и старался личными и общими замечаниями, сделанными мною по поводу видов г. Ливена, оправдать в моем ответе гр. Левенгаупту доверенность, которую он желал, чтобы я выказал его генерал-адъютанту. Я представлял его в четверг царице, и она приняла его благосклонно.

Приговор государственным преступникам был третьего дня подписан сорока лицами из разных государственных чинов (dеs diffеrеnts оrdrеs dе lа mоnаrсhiе) и потом представлен царице. Я думаю он приведется в исполнение во вторник или среду, но по всей вероятности таким образом, что будет дано новое доказательство природного милосердия и [507] великодушие русской государыни. Как только указ о преступлениях, наказании, к которому приговорили за них судьи, и изменении последнего царицею, будет напечатан, то я постараюсь достать экземпляр.

Четвертая обыкновенная почта привезла царице письма маиора Корфа. Вечером она оказала мне честь, сообщив, что судя по полученным ею известиям, герцог голштинский приедет в Mемель 23 или 25 числа нынешнего месяца (по новому стилю). Это известие тем более обрадовало ее, что она понимает толки, которые могут возникнуть за границею о необходимости удерживать до сих пор принца и принцессу брауншвейгских в Риге, где они уже несколько дней, и трудность уверить (хотя это на деле совершенно справедливо), что их поместили в крепости, в доме царицы для доставления большего удобства. Эта же причина побудила ее отпустить принца Людовика вольфенбюттельского, и он отправится в путь в конце будущей недели.

Поверенный, чувства которого нисколько не изменяются до сих пор, получил повеление распечатать и рассмотреть все письма на имя Остермана и нашел, что кн. Кантемир недавно сообщал ему одну подробность, о которой он долгом счел передать мне, и потому вручил мне три подлинные бумаги, с которых копии при сем прилагаю, прося в то же время, чтобы о нем не делать никакого упоминания. Я тем более спешу сообщить вам о том, что человек, о котором идет речь, кажется, судя по сделанному там описанию его, не заслуживает никакого снисхождения и было бы хорошо узнать, какие это такие полезные и огромной важности для России вещи хотел он сообщить Остерману ?

(Копий, упоминаемых в депеше, в тургеневском сборнике не помещено.) [508]

30 января. принц Конти кардиналу Флери.

(Ответ на письмо министра, см. выше. Подлинное написано чрезвычайно безграмотно и в нем часто недостает смысла).

Чем более г. Бестужев, становящийся в главе ее совета, склонен к англичанам, тем опаснее, чтобы немецкий дух не пересилил в России, и царица не ратифицировала последнего трактата, заключенного с Англиею; тем необходимее стараться о внушении ей образа мыслей, согласующегося с нашими пользами, и предупреждении тех, которые захотели бы внушать противное. Отсюда следует, что настоящая минута благоприятна и даже драгоценна, чтобы приступить к делу, от которого можно ожидать столько же огромной выгоды, сколько попытка в этом случае представляет мало неудобств.

Поведение г. Де-ла-Шетарди мне кажется очень неблагоразумным. Я уже не был слишком доволен им за то, что он, будучи в связи с Лестоком, этим хирургом принцессы, и зная так обстоятельно о тайне, не мог извлечь из того лучшего употребления, сделал ее вместе с ним неосуществимою, и действовал так, что не могли лучше скрыть ее. Это, в соединении с теперешним его образом действий, не внушает мне, я признаюсь, много доверенности к нему, и если ваша эминенция найдет сообщаемое мною ныне более убедительным, или же признаете более возможным осуществить мое предложение, то я думаю, что второстепенный посланный и уполномоченный будет более в состоянии исполнить это, чем человек, который теперь в слишком выгодном положении.

Я был в большом страхе при отправлении моего последнего письма, думая, что ваша эминенция покажет [509] его королю. Найдя там многое, заслуживающее критики по мыслям и слогу, он, по-крайней мере, льщу себя надеждою, не станет осуждать причин, которые побудили меня писать.

Я полагаю, что вы не прочли ни одного слова из письма, посланного мною в среду, почему долгом считаю повторить, что так как я не думал ничего говорить обо всем этом моей матери, то мне кажется удобным, если ваша эминенция будете продолжать обращать в смешное (si voitre e соntinuе а реrsiflеr) и скрывать от нее, что я в переписке с вами, так как я опасаюсь, чтобы она не стала подозревать.

Л. Ф. Бурбон.

Маркиз де-ла-Шетарди в ответ на письма от 13 и 15 января.

Я буду сообразоваться с содержанием первого письма, как только представится к тому случай; впрочем с трудом поверю, чтобы из того была большая польза. Из остального вижу, что при лучших намерениях можно заблуждаться, и я с тем большим сожалением испытываю это на себе, что столько же опечален тем, что думал несогласно с королем, сколько был далек от намерения навлечь ему малейшее затруднение моими действиями. Несомненно, что приняв посредничество о негласной армистии между Россиею и Швециею, я твердо был убежден оказать тем услугу шведам. Эта истина, в которой я так уверен, что умру проникнутый и уверенный в ней. Как мог я не думать таким образом, когда видел гр. Левенгаупта при всем, разумеется, известном благоразумии его, намеревающимся проникнуть в неприятельскую страну, не имея в своем распоряжении более 5 — 6 [510] тысяч человек, между которыми было много больных поносом и с отмороженными ногами, и не сопровождаемых никакими запасами? Если такое положение, а равно необходимость решиться на меру без возможности с кем посоветываться и удаление, не дозволявшее ожидать наставлений, заставили меня сделать промах, от которого я не мог уберечься, то Швеция, принося меня в жертву и желая извлечь выгоду из того, что я сделал для нее, даст мне урок, который научит меня не мешаться во всю мою жизнь в дела других, когда не уполномочен на то приказаниями короля. Я довольно страдал в продолжении двух лет моего пребывания здесь и работал, полагаю достаточно, чтобы не заставлять меня испытать такое чувствительное оскорбление.

Что касается до первого письма моего к гр. Левенгаупту, то вы видели, что оно ни к чему не обязывало. Я в нем сообщал только о чувствах царицы — от Левенгаупта зависело уважить или не уважить их. Он бы не вынудил меня писать к нему в другой раз, когда бы у него были достаточные силы для нападения; тогда событие оправдало бы, по всем вероятностям, то, что я постоянно предсказывал, и по этому уважению я бы первый говорил ему, что минута нанести удар наступила. Тогда я не был бы даже устрашен, замечая впечатление, следующее обыкновенно за первою неожиданностью от совершенного изменения, которое, можно доказать это, произошло здесь в продолжении двадцати четырех часов. Офицеры и солдаты, как я уже имел честь докладывать вам, отказывались от этой войны, а ныне все пойдут на нее охотно из привязанности к царице. Передпоследние рекруты были неспособны к службе, а нынешнего года красивы, годны, и доставляются в таком количестве, что полки ежедневно пополняются; сделано подкрепление [511] самыми лучшими людьми из ландмилиция и, вместо насильственных и тягостных для народа мер, которые употреблялись здесь по недостатку денег, царица, не обременяя своих подданных никакими податями, имеет верный источник для поддержания войны в бесчисленных богатствах, найденных у фаворитки Mенгден и доставшихся от конфискации имений государственных преступников.

И так одни обстоятельства, как вы предполагаете, о которых мне сообщил кавалер Креспи, ввели меня в заблуждение. Сознаюсь даже, что они сделали на меня тем большее впечатление, что было бы трудно не доверять донесениям лица. которое, как мне известно, находилось в шведской армии только для того, чтобы сообщать вам обо всем, что там происходит. Если он сам обманывался, то нечего обвинять мое усердие. Я, подобно вам, милостивейший государь, не знаю, на основании каких данных он утверждал, что шведская армия к будущей весне не будет превышать 14 т. человек. По словам гр. Левенгаупта, который конечно ничем не пренебрег, чтобы представить мне в самом выгодном свете положение шведской армии, она будет состоять из 24 — 25 т. человек, включая всех. Такая разница, хотя и значительная, может быть не покажется вам таковою, если принять во внимание положение ПІвеции, когда она ныне имеет более 80 т. регулярного войска.

Гр. Левенгаупт, повторяю это, не высказался насчет обеспечения, которого желал бы его двор. Тому порукою его письма и, следовательно, эта причина не могла ослабить пользы, которой ожидал я для Швеции приняв на себя ходатайство.

Заявление приходивших ко мне с поздравлением гренадер ничего не может прибавить к подозрениям Швеции, ни оправдать упрека, который захочет [512] она мне сделать за участие в перевороте, потому что я работал над возбуждением волнения по соглашению с ее министром, и она сама предписывала Нолькену, для успеха переворота, руководствоваться моими советами.

Я бы слишком забылся, если бы, изображая г. Кастеллану предметы, которые могли изменить образ его действий, освобождал его от зависимости предписаниям, которые вы будете ему посылать. Следовательно по всем правам мне важно оправдаться в этом отношении, и для того я прилагаю здесь копию с письма моего к этому министру.

Царица далека от мысли, чтобы видеть неудобства, которые могли бы быть возбуждены присутствием герцога голштинского, напротив считает его неизбежно необходимым для обеспечения внутреннего спокойствия и упрочения наследства за потомством Петра I. Смотря с этой же точки зрения, она, вместе с своими министрами, полагает, что надобно как можно скорее женить его, чтобы, если возможно, увековечить свое дело при помощи многочисленного потомства. Этот принц, по полученным известиям, прибудет сюда в среду или четверг не позже. День его рождения 21 февраля нового стиля. Царица намеревается при этом случае провозгласить его наследником престола и за три дня перед тем окрестить в греческую веру (dе lе fаirе bарtisеr dаns lа rеligiоn grесquе), на тот конец, чтобы лютеранство, которое он исповедывал до сих пор, не послужило препятствием к предположенным ею намерениям.

Уверенный в одобрении его эминенциею моей мысли привлечь здесь на свою сторону нескольких лиц, я думал, что так как опыт доказал, что людей привязываешь более надеждою на вознаграждение, чем благодарностью, то будет лучше и менее стоить [513] королю, когда все обратить в пенсионы. Также я полагал на пользу службы короля не упускать ни одного средства для упрочения дел; вследствие того вчера утром я объявил поверенному Под предлогом, о котором имел смелость вам представить, что король, желая выразить ему свое удовольствие за содействие его видам и службу царице, пожаловал ему пенсион в 15 т. ливров ежегодно. “Будет от вас зависеть, присовокупил я, продолжительность его: для этого вам предстоит только заботиться о соглашении интересов короля и вашей государыни.” Он показал себя тронутым такою милостью, которой по его мнению не заслужил, но постарается сделаться достойным.

Подобный пенсион, в то же утро прямо был объявлен чрез д'Альона Бестужеву, так как сделать это лично было лучше, чем чрез родственника, которого я было думал сначала тут употребить. Чтобы оправдать подарок и заставить принять его, д'Альон сообщил этому министру, что его величество был так доволен постоянно выказываемыми намерениями в пользу его службы. что желает выразить ему за то свое удовольствие. Д'Альон в то же время дал ему понять, что королю будет приятно, если он доставит ему случай всегда выражать подобным образом знаки своего удовольствия. Бестужев скромно отзывался, что им ничего не сделано, чтобы иметь право на благосклонность его величества. Он уверял д'Альона, что нет никакой необходимости, чтобы он испытал эту благосклонность столь лестньм и великодушным для него способом; что он служит, из предпочтения и по склонности, интересам короля пред всеми прочими, как только могут они согласоваться с выгодами его государыни. По правде сказать, он не выразил согласия на предложение. дело однако же может [514] считаться порешенным — остальное только для вида (lе surрlus еst fаcоn).

Как из этих двух обстоятельств следует извлечь всю возможную пользу, то я поручил г. д'Альону попробовать привести к той же цели (а соnduirе аu memе роint) кн. Куракина. Предлог, на котором я остановился, не испугает его совестливости. Подобный пенсион ему назначится, как следствие желания короля вознаградить его за обстоятельства, помешавшие ему и его отцу получить от его величества подарок при отъезде, что, как я много раз заметил, у него лежало на сердце (Кн. Борис Иванович Куракин и сын его Александр, о котором здесь идет речь, были оба русскими министрами при версальском дворе во времена Петра Великого и Екатерины I). Таким образом расходы, которые предстоит сделать здесь для приобретения себе доверенных креатур, включая сюда даже и княгиню Долгорукую. не будут превышать в год 49 т. ливров, и так как в течении трех лет надобно, чтобы различные деловые обстоятельства (оbjеts d'аffаirеs) упрочились, то это в итоге составит только 50 т. экю; если притом еще эти лица будут действовать согласно желаниям его величества, так как при этой методе всегда в воле прекратить платежи (соnреr lеs vivrеs) и получавшие их не могут жаловаться, если будет поступлено иначе. Из такого распоряжения последует то преимущество, что 2 т. червонцев, которые царица получила от меня именем короля, будут мне возвращены чрез поверенного на этих днях, и я буду иметь деньги, необходимые на уплату почти за шесть месяцев. Я однако не принял бы на себя такого распоряжения и не решился бы на него, не смотря на приведенные мною сейчас доводы, если бы только отдаление, столь мешающее действовать быстро (frарреr рrоmрtеment), не заставляло два месяца ожидать ваших приказаний. [515]

Предупредив вчера утром, что мне нужно говорить с царицею, я просил поверенного быть при дворе утром после 12 часов. Он был точен. Я начал с того, что обвинил себя в затруднении, в котором находится король и описывал мое положение, стараясь этим собственно способом преклонить лучше царицу. Она была тем тронута, и я воспользовался минутою, чтобы начать чтение подлежавшего огласке письма (dе lа lеitrе оstеnsiblе), которым вы меня удостоили. Поверенный объяснял по мере того, как государыня некоторые места не совершенно понимала. Как только я кончил, она мне отвечала, что ее уверенность в дружбе короля была бы безгранична и что она слепо приняла бы все средства, указанные ей королем, чтобы выразить признательность, которую доказать шведам она искренно желает, лишь бы только это не касалось уступок, которые одинаково противны и славе, и чести ее; что она призывает короля в судьи того, что скажет народ, увидя, что иностранная принцесса, мало заботившаяся о пользах России и сделавшаяся случайно правительницею, предпочла однако войну стыду уступить что-нибудь, а дочь Петра I, для прекращения той же самой войны, соглашается на условия, противоречащие столько же благу России, сколько славе ее отца и всему, что было куплено ценою крови ее подданных для окончания его трудов. Я напомнил царице то, что говорил поверенному четырнадцать месяцев тому назад у Нолькена по поводу мер, на которые сам Петр I соглашалcя с Карлом ХII, и приводил это, как пример, опровергающий вопрос о чести, который она возбуждала. Равномерно я напоминал, что на поверенного — и он подтвердил это — возлагалось донести ей, что король, для возбуждения шведов, был вынужден представить им существенные предметы для выгод, единственные способные, при шведской [516] конституции, к побуждению их взяться за оружие за Елизавету, и чтобы довести их до того, что ии сделано, он не мог уклониться от вступления с ними в обязательства. “И так пусть ваше величество, продолжал я, удостоит обсудить положение, в котором находится король. Такое положение существует только потому, что он желал видеть вас на троне и вы, конечно, склонитесь помочь королю в том, что может ему доставить средства содействовать миру и тем ясно доказать его величеству дружбу, которую он всегда питал к вам”. Царица мне возразила: если Петр I находился в положении отказаться от того, что было им приобретено, то этого еще недостаточно, чтобы, особенно после трех царствований, удержавших завоевания этого Великого государя, она могла сделать то же, что он; она сочла бы нарушением уважения к его памяти, когда бы ценою всего, что может от того произойти, она уклонилась от этого взгляда; она надеется, что король не будет осуждать таких чувств и первый показал бы пример если бы, подобно ей, имел случай выказать уважение к воле отца; она льстит себя надеждою, что небо доставит ей более и более случаев доказать его величеству, как тронута она его дружбою, и как сильно в ней желание сохранить ее на всю свою жизнь; наконец, она желает надеяться, что если король вынужден к выполнению своих обязательств с Швециею, то он не принял бы и не примет таких, которые, по свойству своему, могут причинить ей зло, которого она никогда не желала бы испытать со стороны короля.

Тогда, сообразуясь с предписанною вами осторожностью, которую всегда намеревался употреблять, я выразил царице, что хотя вследствие доверенности, которою она меня удостоивает, я и обязан был отдать сначала ей отчет в полученных мною [517] повелениях, однако это не может помешать исполнению в отношении ее министров всех моих обязанностей, которые должен им выказать и тем исполнить все, что касается достоинства ее службы; что, следовательно, завтра утром я поеду сообщить г. Бестужеву то же письмо, чрез что будет соблюден порядок. лишь бы только она была столь благосклонна и, не показывая вида, что ей все известно, выслушала донесение Бестужева. Она одобрила это.

Сообщение, сделанное мною сегодня утром г. Бестужеву, постигла та же участь: его не поколебало ни то, что повторил я сказанное четырнадцать месяцев тому назад, ни союзники, которых вероятно найдет Швеция. Он твердо стоял за начало, что невозможно начинать никаких переговоров иначе, как приняв в основание ништадтский мир, и если он всегда одобрял и будет одобрять те средства, которые захочет царица употребить для выражения своей признательности к шведам, то все таки он заслуживал бы потерять голову на плахе, когда бы стал советовать уступить хотя бы один вершок земли. “Если обратиться к тому, как бы поступил всякой другой на нашем месте для славы своего государя и народа, прибавил он, то надобно вести войну. В добрый час! мы будем ее вести. Однако я полагаю, что не прибегая к такой крайности, мы можем доставить обеспечения Швеции и даже быть ей полезными в видах, которые она будет иметь. Разве только с нами она теряла области, и не выгоднее ли будет для нее возвратить их себе?” “Не намекаете ли вы на Бремен и Ферден (Бремен и Ферден принадлежали Швеции с 1648 г., т. е. с вестфальского мира. В 1719 г., когда это королевство было в изнеможении от несчастливых войн, Бремен и Форден присоединены к курфюршеству гановерскому), отвечал я, смеясь, и не намерены ли [518] возвратить их шведам? “Mожно всегда сговориться, отвечал он в том же тоне: мы искренно желаем блага и дружбы Швеции, вы можете быть в том уверены. Все заключается в том, чтобы король французский овладел Севером (lе tоut еst quе lе rоi s'еmраrе du Nоrd). Пожелает ли он водворить там спокойствие, войти с нами в тесный союз, завести прямую торговлю и упрочить это огромное предприятие кровными связями и браком, и тогда он, располагая Россиею и Швециею, будет уверен дать всем европейским делам какое ему угодно направление. Пособите, прошу вас, искренним намерениям, и не будем упускать минут, чтобы прекратить напряженное положение.” “Я разделяю ваши мысли, возразил я, но не следует ли также, чтобы вы поразмыслили с большим вниманием о положении, в котором находится король, потому что желал услужить России в лице царицы?” “В этом отношении сердце мое вам открыто, сказал он, с этой минуты я не буду в состоянии говорить тем же языком (jе nе роurrаis tеnir lе memе lаngаgе). И так напишите cкорее королю то, что внушает мне усердие к службе его; с своей стороны я не премину дать отчет о сообщенном вами моей государыне.”

После полудня, он действительно приезжал ко мне, чтобы показать мне то, что он на память и для большей точности набросал на бумагу. Я нашел, что он довольно хорошо вникнул в сущность мною прочитанного ему, чтобы ничего не переменять.

Повеления короля для меня тем более важны в таком положении, что кажется барон Mардефельд получил третьего дня известие от прусского короля, что Англия не пропустит случая (nе s'еndоrmirа раs), чтобы овладеть царицей. Король дает ему знать, что чрез Берлин проехали два [519] курьера к г. Финчу. Эти посылки в соединении с известиями, имеемыми мною (т. е. прусским королем) из других мест, заставляют предполагать с вероятностью, что лондонский двор не пощадит ничего, чтобы расположить в свою пользу (dеgаgnеr) русский. Это тем более естественно, что Дания готова подписать трактат о союзе и субсидиях с Францией. Король английский остается в эту минуту изолированным на Севере также, как и на Юге, и чтобы предупредить потерю всех своих союзников, он захочет по крайней мере сберечь себе Россию и овладеть ею при помощи всех изменений, которые царица пожелает сделать в трактате, заключенном в последнее регентство и которые могут быть неприятны настоящему правительству. Если французский посланник не знает об этих обстоятельствах, то поспешно известите его, чтобы он с своей стороны позаботился о том, чтобы происки Финча не удались. Я такого хорошего мнения о прозорливости русского министерства, что не могу себе вообразить, чтобы оно забыло свои интерессы и то, что самыми естественными его союзниками суть Франция и я.”

Царица, чтобы не быть здесь во время исполнения приговора над государственными преступниками ⁴⁸, уехала, в сопровождении небольшой свиты из дам и придворных, в Царскую мызу (а Sаrsmuz?), где она прежде проводила часть лета. Она оттуда возвратится в среду вечером.

По приговору, гр. Остерман будет колесован живым, у фельдмаршала — сначала изломаны члены и потом отрублена голова; гр. Головкин, Левенвольд и Темирязев — обезглавлены. Все они в понедельник, в 10 часов утра, приведены были на место, где исполняют приговоры. Один гр. Остерман, как самый виновный, был взведен на эшафот и [520] принужден положить голову на плаху. Прочие, остававшиеся внизу и которые, каждому отдельно, прочитали приговор, испытали, как и Остерман, милосердие царицы. Она всем им даровала жизнь и удовольствовалась только конфискациею их имуществ и ссылкою в разные места на всю жизнь. Всех увезли на другой день: гр. Остермана — в Березов, фельдмаршала Mиниха — в Пелым, в дом, на который он делал сам план и который был построен для бывшего герцога курляндского, гр. Головкина — в Герман, гр. Левенвольда — в Соликамск, барона Mенгдена — в Кольский острог, а секретаря (siс) Темирязева — в Сибирь ⁴⁹.

В то же время вышел указ, в котором царица повелевает выдать почетный паспорт (un раssероrt hоnorаblе) бывшему герцогу курляндскому, семейству его, также братьям и зятьям с тем, что они могут выехать из империи и поселиться, где им угодно. Тем же указом ее величество подтверждает Бирону владение графством Вартенбергом, которое он приобрел. Принц Людовик вольфенбюттельский уехал вчера после полудня, чтобы возвратиться в Германию, в сопровождении до границы барона Лилиенфельда, камер-юнкера. Ему дали в провожатые 18 солдат и платят на счет царицы издержки путешествия до вступления им в пределы своих владений.

Комментарии

43. Гр. Остермана и прочих судили в сенате по выписке или экстракту, которая была туда препровождена из тайной канцелярии. Подлинное дело не было прислано, но в выписке подробно исчислялись все вины Остермана и, должно сознаться, самым пристрастным образом. В выписке этой однако нет ни слова о том, что сообщает Де-ла-Шетарди в депеше, а есть такое известие: “он, Остерман, о той духовной показал, что оная имелась в верховном ли тайном совете, или у князя Mеншикова, того-де он не знает, только у него в руках не была. А потом, когда учиненным на вышеписанное его, Остерманово, показательство вопросным пунктом ему объявлено, что имеется подлинная руки покойного канцлера гр. Головкина записка, что оная духовная взнесена к ее императорскому величеству государыне Анне Иоанновне и спрашиван, для чего о том в первом своем допросе не показал и где оная духовная имеется? На что он, Остерман, показал, что утверждает в том на прежних своих допросах, и кем оная духовная к ее императорскому величеству государыне Анне Иоанновне взнесена, того-де он не слыхал, токмо по тогдашним обстоятельствам всегда рассуждал, что оная духовная государыне императрице Анне Иоанновне конечно вручена, а более того об оной духовной и где девалась, никаких обстоятельств представить не может.”

44. Из этого разговора Бестужева всего лучше видно, как он лукавил и проводил Де-ла-Шетарди: сепаратные статьи заключали в себе возобновление прежних постановлений о торговле и мореходстве [477] между Англиею и Россиею и условие о приступлении к союзу королю польскомv. Не прошло и года после разговора Бестужева, как он заключил почти слово в слово одинаковый с остермановским трактат с Англиею, в которой целиком вошли и те сепаратные статьи, которые будто бы не могли нигде найти (Ср. Полн. собр. закон. т. ХI №№ 8358 и 8686).

45. И это свидетельство Де-ла-Шетарди, как пристрастное, требует поверки. Mанштейн говорит об Остермане (Mеmоirеs sur lа Russiе, II, р. 196): “неподкупный, он никогда не принимал ни малейшего подарка от иностранных дворов, не получив на то приказания от правительства, которому служил. В этом отношении любопытно показание Остермана, данное им в декабре 1741 года, когда он был под судом. Здесь совершенно опровергнуто известие Де-ла-Шетарди о подкупе Остермана англичанами (Смотри в конце Приложение VI).

46. Карл Эмилий Левенгаупт, по отзыву современников, был человек очень добрый, умный, испытанной храбрости, но в тоже время в высшей степени честолюбивый. Ему точно не ненравилось, когда говоря о будущем избрании короля в Швеции из природных шведов, его называли уже Карлом ХIII. “Лишь бы только мне говорил он, отправиться в Финляндию и быть в главе армии, тогда я с радостью пожертвую своею головою!” Это желание Левенгаупта сбылось: он командовал войсками в Финляндии и, после разбития их там русскими, приговорен к смерти, несмотря на противодействие дворянского сословия. Перед казнию он успел было скрыться, но потом его поймали и казнили 15 августа 1743 г.

47. Христиан Фридрих Гросс воспитывался в Тюбингене, перевел книгу епископа Гюэ и 29 января 1726 г. определен в Петербургскую академию наук “философии профессором чрезвычайным (Ученые записки академии наук по IIи III отделениям, Т. II, выпуск 1й, стр. 160) но здесь он оставался не долго, потому что брауншвейг-вольфенбюттель-бланкенбургскии посланник при дворе [483] Петра II, барон фон Крам предложил ему выгодные условия, если он согласится на вступление в брауншвейгскую службу, в качестве секретаря посольства. Так как это неудобно было сделать без предупреждения и разрешения русского министра, то чрез это узнал Гросса Остерман. Этот не только изъявил согласие, но и поручил ему наблюдение за воспитанием и образованием своих сыновей и, чтобы он мог последнее лучше выполнять, взял его к себе в дом. Потом Гросс был поверенным в делах брауншвейского двора и в роде министра, однако по прежнему оставался в доме Остермана, исполняя обязанности наблюдателя за воспитанием молодого графа, впоследствии генерал-лейтенанта и московского губернатора и вице-канцлера, которые под руководством Гросса сделали большие успехи в языках и науках. Некоторые хотели заставить думать, что великий министр употреблял Гросса и в государственных делах, но это напрасно: гр. Остерман все делал сам, и ему были надобны только переписчики. Однако, когда великий покровитель Гросса пал, то коммиссия, судившая министра, не преминула выразить на него подозрение. Его потребовали туда, допрашивали, грозили — он вернулся домой и застрелился. Еще в 1726 г. Гросс преподавал философию Антиоху Кантемиру, и когда последний сделан быи посланником при французском дворе, то, в признательность к своему учителю, принял его брата к себе в службу, руководил его в изучении русского языка и чрез то положил основание будущему его счастью.

Такие известия оставил Герард Mиллер в своей рукописи История академии наук (“Розыскание о судьбе книги Lettrеs Mоsсоvites” князя M. А. Оболенского в “Архиве ист. и практ. сведений” г. Калачова за 1860 — 61 г., кн. III, стр. 56); прибавим здесь, [484] что по делу, производившемуся об Остермане в 1741 году, вся прикосновенность Гросса ограничивалась тем, что он, по приказанию Остермана, переписывал извлечение из письма, где говорилось о тайных сношениях Елизаветы с Швецией. См. выше стр. 257.

48. Следствие над Остерманом, Mинихом и другими лицами продолжалось с неболышим месяц. 13 января уже состоялся указ сенату “судить их по государственным правам и указам” 14 числа он [521] был получен в сенате, который в тот же день и постановил решение. При том не было в рассмотрении подлинного делопроизводства, но судили по заранее составленным экстрактам. Замечательно, что в числе лиц, призванных судить тогда вместе с сенатом, не было ни одного немца. Приговор начинался так: “по выслушании выше помянутых экстрактов, рассуждали довольное время. С нижних голосов, с президента Кисловского положили: Андрею Остерману учинить смерть. Кн. Василий Володимирович (Долгорукий, только что возвращенный из ссылки) рассудил, что надлежит Андрею Остерману учинить смертную казнь колесованием. Его сиятельство кн. Алексей Mихайлович Черкасский и прочие все с тем согласились...” Все решение писано в этом роде, только еще короче,

49. На другой день после исполнения этого приговора, т. е. 30 января, Пецольд так описывал это событие: “Уже рано утром 29 января (н. с.) заключенные были привезены из крепости в одно из боковых зданий сената. Около 10 часов их начали выводить одного за другим. Впереди и позади каждого шли гренадеры с примкнутыми штыками. Прежде всех везли на крестьянских санях, запряженных в одну лошадь, Остермана, потому что он, по слабости, много лет не владел ногами. Голова его поверх парика была прикрыта подбитою снизу дорожною шапкою, тело завернуто в старую, до ног доходившею красную шубу на лисьем меху — это была его обычная одежда. в какой его видали всегда в рабочей комнате. За ним пешком следовал фельдмаршал Mиних. вице-канцлер гр. Головкин, барон Mенгден, обер гофмарпгал гр. Левенвольд и недалеко за ними недавно пожалованный в (действительные) статские советники, русский Темирязев”... [522]

“Когда государственных преступников собрали в кружок, то Остермана повели четыре солдата на эшафот, и посадили на плохой деревянной стул. Остерман обнажил голову и секретарь сената прочел приговор (обвиненные узнают содержание его только на лобном месте). Там значилось, что Остерман лишается головы и будет колесован. С хладнокровным выражением в лице слушал он это; только при чтении по временам он взглядывал на небо и тихим движением головы давал знать о своем изумлении. Потом солдаты повалили его на землю вниз лицом, а палач обнажил шею и положил на плаху. Между тем как один держал голову за волоса, другой вынимал из мешка топор. Остерман протянул обе руки перед собою, но по оклику одного солдата должен был их поджать под себя крестообразно. Когда уже был он готов к смертному удару, то сенатский секретарь вынул другую бумагу и прочел в коротких словах: “Бог и императрица дарят тебе жизнь!” Солдаты и палачи снова его подняли, снесли с эшафота и положили на сани.”

“Близ стоявшие не заметили в продолжении этого страшного зрелища никакой перемены в поседевшем государственном муже, только в то мгновение, когда его клали на плаху, у него тряслись несколько руки. Его до тех пор держали в кругу, когда прочим, которых не взводили на подмостки. прочитали приговоры.”

“Гр. Головкин и барон Mенгден, боязливо закрывавшие верхнею одеждою лицо до глаз, выказали много малодушие. Граф, Левенвольд, не смотря на внутреннюю скорбь и видимые следы едва сносимой болезни, поддерживал свое обычное хладнокровие и любезность. Фельдмаршал Mиних, напротив, выказывал достойное удивления бесстрашие, твердость и [523] гордую осанку. Его первого вывели из круга и в императорском придворном возке, в сопровождении четырех гренадер, отвезли в крепость. За ним следовал в своих извощичьих санях Остерман, а потом в таких же — не менее убитый гр. Головкин. Гр. Левенвольд, барон Mенгден и Темирязев были сначала препровождены в сенат.”

Солдаты, сопровождавшие Остермана, Mиниха, Головкина и Левенвольда, не были в состоянии скрывать чувства горести. Чтобы выказать им свое почтение, они по народному обычаю называли, обращаясь к ним, “батюшкою” и старались выразить им свое сострадание утешительными словами”

Пецольд заключает свое донесение тем, что он смотрел на экзекуцию из окна коллегии иностранных дел и утверждает, что в жизни ему не случалось ничего видеть печальнее этого зрелища. За исключением неиствовавшей черни, мало было русских знатных, которые не были тронуты и дозволяли себя показать другие чувства, кроме сострадания, и надобно правду сказать, что Остерман и Mиних (по своему личному мнению, Пецольд к ним не сомневался причислять и Левенвольда) были знаменитейшими из людей, когда либо служивших в России (Gеsсhiсhtе dеs russ. Stааtеs, vоn Е. Неrmаnn V, S.S. 3 — 5).

Финч описывает казнь почти в тех же словах, только несколько короче. У него прибавлены такие подробности : когда Остерману прочитали о помиловании, то он наклонил голову и тотчас же сказал (это были единетвенные слова, произнесенные им): “прошу вас возвратить мне мой парик и шапку.” Он надел их на голову, застегнул ворот рубашки и халата, при чем на лице его не отражалось ни малейшего волнения. Все обвиненные отростили себе бороды, один [524] только Mиних был выбрит, хорошо одет, с осанкою твердою, бесстрашною, беззаботною, как будто бы командовал он армиею или находился на параде. С начала самого следствия до последней минуты не замечали в нем ни малейшего страха или беспокойства. Во время перехода из крепости на эшафот, он шутил с караульными и говорил им, что он, когда имел честь водить их в боевой огонь, считался храбрецом, и они увидят его таким до конца (Le Соurdе lа Вussiе il у ассut аus, Веrlin 1858, р.р. 93, 94).

Записки Шаховского дополняют эти сведения. Конечно не случайно возложено было на него, испытавшего милости пря падшем правительстве, отправление в ссылку главных представителей его.

“На другой день поутру, после учиненных вышеозначенным персонам экзекуций, его сиятельство господин генерал-прокурор князь Трубецкой призвал меня в сенат и дал мне письменный ордер с объявлением высочайшего ее императорского величества изустного повеления, дабы я отправил вышеименованных арестантов в назначенные места в ссылку с потребными распоряжениями, о коих была мне дана записка, также и с решительного об них и всем том определения копия; при чем подтверждал мне, чтобы из тех ни одного уже на рассвете следующего дня в городе не осталось, и при том высочайшее ж от ее императорского величества повеление мне было оных несчастных женам объявить, что ежели оне хотят, то могут с ними ехать на житье в назначенные им места; которых было три: графини Остерманова, Головкина и Mинихова и президента барона Mенгдена супруга, кои по тому моему объявлению охотно с мужьями и поехали.”

“А как того ж утра ее величество изволила [525] отъезжать в Сарское село и знатные господа за нею ж следовали, то, дабы никакой остановки мне в тех отправлениях не было, гвардии в полки для конвойных команд, в конюшенную канцелярию для взятия дорожных саней, в домы тех несчастных для забрания определенного им багажу, даны были от коммиссии приказы, чтоб все то по моим сообщениям было исполняемо без замедления; а для письменных производств и прочих при тож управлений даны мне в команду: от сената обер-секретарь с несколькими писцами, из сенатской роты офицер с несколькими же унтер-офицерами и курьерами для посылок.”

“Таким образом получа оную коммиссию, приказал я оным данным мне в команду чрез час явиться в петропавловской крепости и занять мне для потребных производств на гауптвахте из караульных одну камеру, а сам, только заехав в свой дом отобедать и ни мало не мешкав, туда ж поехал. Я, и теперь вспоминая, благодарю Всемогущего, что он ту коммиссию без всяких остановок благополучно произвесть и исполнить мне вспомоществовал, ибо все к отправке оных несчастных потребные надобности отвсюду собраны и приготовлены были не позже, как в начале ночи. И так, не упоминая здесь о многих разных при том происходивших подробностях, опишу вам, благосклонный читатель, о поведениях и видах каждой персоны тех несчастных при отправлении их в путь от мепя.”

“Первый был офицер гвардии для препровождения графа Остермана командированный, который в сумерки пришел ко мне на гауптвахту, рапортовал, что но силе данного ему от меня наставления ко отправке врученного ему арестанта, все в готовности и что все сани уже запряжены и к той казарме, где оный арестант содержится, подвезены.” [526]

“Я, по выслушании сего, вручил ему по надлежащему приготовленную за моею рукою для содержания и провозу в путь оного арестанта до места инструкцию и, учиня ему при том некоторые пристойные. как должно было, словесные к потребным предохранностям наставления, пошел с некоторыми провожающими меня из моей свиты офицерами увидеть оного арестанта, чтоб ему последнее в силу высочайшего мне повеления персонально объявить и при моих глазах его отправить.”

“По вступлении моем в казарму, увидел я оного бывшего кабинет-министра гр. Остермана, лежащего и громко стенящего, жалуясь на подагру; который при первом взоре встретил меня своим красноречием, изъявляя сожаление о преступлении своем и прогневлении нашей всемилостивейшей монархини, кое здесь я подробно описывать за излишнее почел. Наконец просил он, чтоб я представил ее величеству о милостивом и великодушном покровительстве детей его. А как я имел повеление, чтобы все, говоренные при отправах оных арестантов речи записывать и представить ее величеству, то приказал стоящему близ меня, для таких записок определенному, все то записать, а ему бывшему гр. Остерману объявил, что оное от меня, куда надлежит, представлено будет. Потом объявил ему высочайший ее величества указ, каковый каждому из них при отправлении объявлять было повелено, приказал офицеру, определенному к его отвозу, чтоб его команды солдаты сего несчастного, подняв с постелью, отнесли и бережно положили в сани, так как и все с ним подлежащее отправил и велел оному офицеру в пристойном порядке со всем в свой путь ехать. О жене ж его, при сем случае находившейся, кроме слез и горестного стенания, описывать не имей.” [527] 

“В то самое время, когда еще оные поехавшие из виду моего не удалились, подошел ко мне гвардии ж офицер, для отвозу бывшего обер-гофмаршала Левенвольда определенный, рапортовал, что он тако ж к отъезду совсем приготовился. Я в тот же момент приказал из носимых за мною и для него по надлежащему приготовленную инструкцию ему вручить и также для пристойных словесных наставлений пошел с ним и с несколькими моей свиты офицерами к той казарме, где оный арестант сидел.”

“Лишь только вступил в оную казарму, которая была велика и темна, то увидел человека, обнимающего мои колени весьма в робком виде, который при том в смятенном духе так тихо говорил, что я и речь его расслушать не мог, паче ж что вид на голове его склоченных волос и непорядочно оброслая седая борода, бледное лицо, обвалившиеся щеки, худая и замаранная одежда ни мало не вообразили мне того, для кого я туда шел, но думал, что то был какой-нибудь по иным делам из мастеровых людей арестант же. И так оборотясь, говорил офицеру, чтоб его от меня отвели, а показали б в котором угле в той казарме бывший граф Левенвольд находится; но как на сие сказали мне, что сей-то самый граф Левенвольд, то в тот момент живо предстали в мысль мою долголетния его всегдашния и мною часто виданные поведения в отменных у двора монарших милостях и доверенностях, украшенного кавалерийскими орденами в щегольских платьях и приборах — в отменном почтении пред прочими. И тако ныне, видя его в таком бедном состояний перед меня представшего, поражен я был неописанною жалостию, помысля, что иногда так и со мною приключиться может! Почему принужден несколько минут остановиться, чтоб тако мятущийся мой дух привесть [528] в порядок для тогдашних должных мне поведений. Я удержал его от поклонений мне и в ласковом виде сказал, чтоб он выслушал высочайший ее императорского величества указ, который ему, также как и прочим таковым, должно было объявить.”

“Потом приказал ему, чтоб он во исполнение того в назначенный путь следовал. И тако определенный для отвозу его с командою офицер, посадя его в сани и учредя все по надлежащему, при моих глазах в путь свой отправился.”

“А в то время стоял уже предо мною офицер, определенный везти бывшего фельдмаршала Mиниха, со уведомлением, что он также к отъезду в готовности, коего я, также как и прежних офицеров, снабдя инструкциею и пристойным наставлением, пошел с ним для такового ж отправления. И как до той казармы, где оный несчастный арестант сидел, расстояние было не весьма близкое, а глаза мои, смотря на такие со злосчастными происхождения, тогда ж вообразили мне, к кому я иду, то я в удивительных и сожалительных сих восторгах находясь, мысленно сам себе говорил: увы! вот удостоверительное для меня зрелище, чтоб никогда на разум и на фортуну по своим гаданиям и предприятиям твердой надежды не полагать! Героя многократно с полномочною от монархов доверенностью многочисленных войск армиею командующего, многократно ж над неприятелем за одержанные торжественные победы лаврами увенчанного, печатными в отечестве нашем похвальнымп одами российским Сципионом, паче римского, похваляемого, и коего я имел честь в турецкой войне в последние три кампании с несколькими конной гвардии эскадронами во всех случаях препровождать и охранять, знаки его милостивой склонности и хорошей чрез него рекомендации к лучшему себе счастию сыскивать [529] приобвыкший, и напоследок того который чрез несколько пред сим месяцев в нашей резиденции ж один, пришед ко дворцу, с одною караульною гвардии ротою тогда бывшего регента герцога Бирона взял под арест, а на его место принцессу Анну российского престола правительницею быть утвердил и при ней первым во всех государственных делах министром был — теперь увижу, яко злодея, всех честей лишенным, вчерась на публичном месте у эшафота от определенной ему смертной казни прощенного, и в сии часы спешу отправить его в ссылку на вечное житье в дальнейший Сибири край и весьма в худое место!”

“В таких-то смятенных моих размышлениях пришел я к той казарме, где оный бывший герой, а ныне наизлосчастнейший находился, чая увидеть его горестью и смятением пораженного. Как только в оную казарму двери передо мною отворены были, то он, стоя у другой стены возле окна ко входу спиною, в тот миг поворотясь в смелом виде с такими быстро растворенными глазами, с какими я его имел случай неоднократно в опасных с неприятелем сражениях порохом окуриваемого видать, шел ко мне на встречу и, приближась, смело смотря на меня, ожидал, что я начну.”

“Сии много примеченные сего мужа геройские и против своего злосчастия оказуемые знаки возбуждали во мне желание и в том случае оказать ему излишнее пред другими такими ж почтение; но как то было бы тогда неприлично и для меня бедственно, то я сколько возмог, непеременяя своего вида, также как и прежним двум уже отправленным, все подлежащее ему в пристойном виде объявил и довольно приметил, что он более досаду, нежели печаль и страх на лице своем являл. По окончании моих слов, в [530] набожном виде подняв руки и возведя взор свой к небу, громко сказал он: “Боже, благослови ее величество и государствование ее!” Потом несколько потупя глаза и помолчав, говорил: “когда уже теперь мне ни желать, ни ожидать ничего иного не осталось, так я только принимаю смелость просить, дабы для сохранения от вечной погибели души моей отправлен был со мною пастор.” И притом поклонясь с учтивым видом, смело глядя на меня, ожидал дальнейшего повеления. На то сказал я ему, что о сем, где надлежжт, от меня представлено будет.”

“А как уже все было к отъезду его в готовности и супруга его, как бы в желаемый какой путь в дорожном платье и капоре, держа в руке чайник с прибором, в постоянном виде скрывая смятение своего духа, была уже готова, то немедленно таким же образом, как и прежние в путь свой они от меня были отправлены.” .

“Тогда уже в ночи время было позднее, как помнится два или три часа по полуночи, и я от непрерывного из одного места в другое хождения и от борющихся мыслей моих смятений, как выше изъяснил, несколько уже ослабевал, но должен будучи в тот же миг но объявлению мне от офицера, командированного для отвозу графа Головкина, что он также совсем приготовлен, к нему идти, отдал оному офицеру подлежащую инструкцию и учиня пристойное наставление, нагрузя при том еще новыми мысли мои сожалительными восторгами о сем моем особливо бывшем благотворителе, коему я искреннее почтение и преданность имел, вспоминая его благополучия последний день, в который я в доме у него на имянинном банкете был (см. выше на стр. 436) и размышляя о теперешнем его состоянии, в котором я его увижу, еще к должайшим заключениям отправлять спеша, [531] в смятении духа моего вошел в ту казарму также с провожающею меня свитою, где при первом на оного злосчастнейшего моем взоре наивящше печальным дух мои сожалением был поражен.”

“Я увидел сего, прежде бывшего на высочайшей степени добродетельного и истинного патриота совсем инакова: на голове и на бороде оброслые долгие волосы, исхудалое лице, побледнелый природный на щеках его румянец, слабый и унылый вид сделали его уже на себя непохожим, а притом еще горько стенал он от мучащей его в те ж часы подагры и хирагры и от того сидел недвижимо, владея только одною левою рукою. Я подошел к нему ближе и крепясь, чтоб не токмо в духе вскорененная, но и на лице моем написанная об нем жалость не упустила слез из глаз моих, — что по тогдашним обстоятельствам весьма было бы к моему повреждению. — объявил ему высочайипий ее императорского величества указ с таким же изъяснением, как и прежним.”

“Он весьма в печальном и прискорбном виде, жалостно взглянув на меня, сказал: “тем он более ныне несчастливейшим себя находит, что воспитан в изобилии и что благополучия его, умножаясь с летами, взвели на высокие степени, не вкушая доныне прямой тягости бед, коих теперь сносить сил не имеет.”

“Сии слова любезного моего благодетеля покрыли лице мое наибольшими видами печали, и я бы не мог воздержаться от пролития слез, но в тот же самый миг, как бы нарочно к воздержанию моему, гвардии офицер от одного из первейших той производимой над несчастливыми коммиссии члена явился пред глазами моими, объявляя, что оный министр, ложась спать, приказывал ему ехать ко мне в благовест [532] завтреной и наведаться о порученной мне коммиссии, и поутру рано, как он проснется, о том его уведомить, скоро ль она кончится? Сие-то поверхные виды печальных моих поражений в сердце спрятать понудило, и я ему с твердым духом ответствовал, чтоб он донес его сиятельству, что кроме сего осталось три арестанта, и тех уповаю еще прежде рассвету дня совсем отправить. После сего сказал оному злосчастному арестанту, также и его супруге, которая, в сношении своих заключений, великодушнее своего супруга являлась, чтобы они в путь приготовились и приказал конвойному офицеру, чтоб он велел солдатам оного несчастного с постелью бережно в сани отнести и за ним его супруге идти. И так без малейшего медления оного моего величайшего благодетеля со всем принадлежащим и при глазах моих отправил. Оставшие к такому ж отправлению в разных казармах содержанные арестанты: барон Mенгден, Темирязев и секретарь Андрей Яковлев также совсем уже тогда были приготовлены; которых я с такими ж произведениями, как и первых, одного за другим без замедления, еще при малом рассвете дня отправил, а примечательного об них здесь ничего описать не имей.”

“Таким образом от полудня и чрез всю ночь порученную мне коммиссию, производя, исполнил, и поехал в дом мой отдохнуть до обыкновенного часа, как должно было мне с рапортом во дворец ехать, приказав при том бывшему при мне обер-секретарю, чтоб он о том исполнении рапорт и о говоренных при отъезде тех несчастливых речах записку, к тому часу приготовя, ко мне для подписания в дом принес, что потом без опоздания и исполнено. И того ж утра чрез его сиятельство господина [533] генерал-прокурора все то ее императорскому величеству представил (Записки кн. Д. Шаховского, M. 1810 г., I, 100 — 116).”