21 июля/1 августа.

Беспрестанно ходят и разъезжают по ночам — следствие тайной меры, которая будет состоять в сборе нескольких отрядов войск для какой то высадки (dеsсеntе). Дело доходит до разрыва со шведами. Я сообщил о том секретарю шведского посольства. Полки в жалком виде. Я велел ему заметить, что давая России время собраться с силами, доставят ей возможность укрепиться.

28 июля/8 августа.

Третьего дня принцесса Елизавета велела сказать секретарю шведского посольства чрез человека, с которым свел меня Нолькен и которого жена при принцессе, что в случае дальнейшего промедления шведов, надобно будет опасаться, что умы будут не так расположены и что тем более важно предупредить такую крайность, что нынешнее правительство не щадит ни обещаний, ни наград для приобретения себе приверженцев и для приглашения то тех, то других явить, при случае, доказательства своего усердия к особе царя. Она велела прибавить, что во всяком случае решились быстро действовать, но Швеции нечего страшиться подобного рода препятствий, и шведы могут быть более, чем когда либо, уверены, что они встретят слабый отпор, как только явятся защитниками прав Петра I. Секретарь шведского посольства, сообщивший мне тотчас же о таком извещении, совершенно отдал на мою волю, как следовало поступить в таком случае. Я признал [286] необходимым воспользоваться им и нетерпением принцессы, чтобы вырвать у нее то, чего не мог добиться Нолькен. В этих видах и для большей точности я велел ему предварительно составить ответ на бумаге, что если осуществление не было так быстро, как того желала бы принцесса, то она должна винить только одну себя: отказываясь от предложений Нолькена, она лишила тайный комитет (в Стокгольме) всех средств действовать с желаемою ею быстротою. Если же она хочет поставить его в возможность усердно поддерживать ее интересы и доставить к тому способы всей шведской нации, то должна более, чем когда либо, спешить сделать то, что может содействовать успеху ее видов и помешать влиянию того, что сама она заметила.

Mне должно было казаться неуместным, что извещение принцессы Елизаветы прошло помимо меня, и это обстоятельство не могло не обратить моего внимания, так как было слишком важно, чтобы она во всех случаях отличала начало, ей покровительствующее, и не смешивала бы свою признательность, выказывая ее слишком много для одних и очень мало для других. По этому я довел Лагерфлихта, под предлогом того, что выгоды принцессы требуют предложить ей и представить, что для нее чрезвычайно важно не прерывать сношения со мною, так как Швеция ничего не может предпринять без ведома и согласия Франции; что последняя может иметь влияние, когда будет принцесса хранить долее молчание со мною, и что она вероятно изменила намерения и потеряла из виду предметы, на которых, как казалось, остановилась в начале.

Mы еще условились с г. Лагерфлихтом, что чрез того же человека, который переговорит с нею вечером, он назначит свидание с поверенным на завтра [287] в кадетском саду и чтобы под покровом наружной случайности, которая может всегда представиться в прогулке в некотором роде публичной, он не откладывал исполнить то, в чем мы с ним условились, если только не воспрепятствуют новые опасения со стороны поверенного.

Чтобы ничего не упускать с моей стороны, я, в пятницу утром, сообщил о происшедшем гр. С.-Северину и отложил на неделю уведомление об успехе, который произведет эта попытка. Очень поздно в субботу вечером, когда уже последнее письмо, которое я имел честь писать к вам, было отнесено на почту, камер-юнкер принцессы Елизаветы пришел тайно в мой сад и передал от нее поклон, посланный ею пред отъездом в деревню. Он имел также приказание сообщить мне от нее, в каком она нетерпении от того, что давно не видалась со мною; что для вознаграждения себя в том, она проезжала три раза в гондоле около набережной занимаемой мною дачи, выходящей на реку, и чтобы лучше быть услышанною, ездила в сопровождении роговой музыки и никак не могла уловить дня, в который бы я не ездил в город; что я, впрочем, могу быть уверен, что она часто думает обо мне и даже, для облегчения переговоров со мною, хотела купить дом, соседственный с моим садом, но в том помешали данные ей по этому случаю предостережения. Камер-юнкер дал мне понять, что принцесса будет приятно удивлена, если возвращаясь сегодня в Петербург около 8 часов, мне представится случай встретить ее по дороге. Я не хотел углубляться, было ли последнее внушение сделано по приказанию, так как в случае неудачи надобно было бы опять делать выговор принцессе. Я просил только камер-юнкера передать принцессе, что не нахожу слов выразить, как тронут ее добротою [288] и лестным воспоминанием, которыми она меня удостоивает; что зная слишком цену минут, в которые свидетельствую ей лично мое почтение, я с сожалением считал каждое мгновение с той поры, как лишен этого счастия; что я знал о ее прогулках по реке и о том, что она проезжала несколько раз мимо моего сада и от того еще более проклинал невзгоды, мешавшие мне воспользоваться такими случаями; что по возвращении ее, я надеюсь быть счастливее и что я буду стеречь ее по дороге так, что не от меня будет зависеть не встретить ее; что я также скоро желал бы, чтобы она соизволила предоставить мне средства уверить ее в моем почтении и приверженности.

Как только уехал камер-юнкер, то, раздумывая о его поручении, я не усумнился, что оно было следствием наставлений Лагерфлихта посреднику. Однако ж это было не так: последний не явился на свидание, и я мог убедиться из этого обстоятельства, что принцесса Елизавета, посылая ко мне камер-юнкера, действовала по собственному побуждению без всякого постороннего влияния. Я хочу посвятить остаток дня ожиданию, может быть тщетному. Чтобы ничего не опустить, я захватил за собою перо, в котором могут всегда сохраняться чернила, и немецкую копию требования, переписанную при мне секретарем шведского посольства. Лишь бы только улучить мне свободное время переговорить с принцессою, а я употреблю все старания, чтобы она подписала (помянутую копию). Если потребуется, для побуждения ее к тому, объявить о моем отъезде, то я тем менее буду колебаться сделать это, что Швеция, или лучше сказать тайный комитет постоянно настаивал о том.

Mои опасения были не безосновательны: 11 часов, я возвратился домой, принцесса не проезжала. [289]

28 июля/8 августа.

Здесь невозможно иметь, как в других местах, частную переписку и держать ее в тайне. Видят даже глубину души; подсматривают за действиями каждого, распечатывают все письма, и ничтожная новость рождает сильные подозрения ³¹.

Говорят о назначении новых сенаторов. Думают также, но смутно, возвратить сенату прежний блеск и составить его по большей части из лиц, которых здесь считают принадлежащими к первым фамилиям. Если этот проект хорош в том отношении, что исполнением его настоящее правительство надеется приобрести себе могущественных приверженцов, то он мне кажется вовсе неудобоисполнимым по следующему уважению: тогда необходимо, чтобы кабинет, от которого ныне исходит все, лишил себя власти, которая перейдет к сенату, а я очень сомневаюсь, чтобы гр. Остерман, так долго работавший о присвоении ее кабинету и составлении его в предшествовавшее царствование, захотел бы подчинить себя некоторой зависимости тогда, когда успел все сделать подвластным себе.

1 августа.

[295] Впечатление, произведенное здесь милостью, которая оказана гр. Линару, было сильнее, чем я ожидал... В ней видят верный признак несомненной и скорой благосклонности, и трудно выразить досаду, с которою эти люди, вспоминая прошедшее, говорят, что они опять накануне подчиниться законам фаворита. Даже женщины, которые здесь более, чем в других местах, приучены к сдержанности, никоим образом не стесняются в своих речах. Затронутые сверх того тем, что правительница решилась на такой поступок на девятый день после родов, именно тогда, когда она еще не принимала ни одной дамы, оне намекают, что судя по тому, когда и как последовали награды Линару, кажатся, что другая минута вместе предшествовала и существовала (vu l’instаnt еt lа fасоn dоnt сеlа s'еst fаit il sеmblеrаit qu'un аutrе mоmеnt еut рrесede еt еxiste а lа fоis). Наконец я знаю, что гр. Остерман, испуганный таким событием и более чем когда-либо припоминавший старинные прения свои с Линаром, просил сначала генерала и камергера Стрешневых, своих родственников, отправиться к Головкину, где они и пробыли, запершись, более двух часов. Здесь только и было речи о милости гр. Линару и о необходимости уберечься от последствий, которые, по их мнению, она повлечет за собою. Некоторые даже предполагали, что гр. Остерман, принявший за правило, что сильная болезнь требует и сильного лекарства, может прибегнуть к решительным мерам и без труда уладит все, когда Линар, который, как предполагают, решился просить себе отставки у польского короля и вступить потом в русскую службу оберкамергером, отправится в [296] Дрезден или оттуда возвратится. Далекий от предведения такой будущности, он хотел отпраздновать новое звание андреевского кавалера и с этою целью давал третьего дня обед всем, и графы Остерман и Головкин. Отозвавшиеся нездоровьем, только одни не присутствовали там. Это обстоятельство напоминает мне, что принц Людовик вольфенбюттельский был на обеде, и что я забыл сообщить, что правительница пожаловала ему орден св. Андрея. Русский манифест против шведов (Он есть в Полном собрании законов).

4 августа.

Правительница вчера принимала в постеле без....

8 августа.

… употребил выражение “mа sоuvеrаinе” что шло не без намерения; уверения, сопровождаемые вращением зрачков, что не допускало видеть белка.

(Кажется, эти отрывочные слова относить должно к Остерману).

“Но с которого времени, возразил Остерман, вы так скупы на титулы во Франции (etеs vоus si сhiсhе dе titres еn Frаnсе.)? Я знал время, когда вы не были далеки от согласия на императорский титул?” “Это время, отвечал я, очень может возвратиться, когда вы выкажете такое же расположение, как тогда ³²…

“Простите выражение, сказал мне, смеясь, Остерман, но вы очень забавны (drоlе)!” “Правда, я [297] доставил к этому случай, возразил я, и вижу с удовольствием, что вы это мне говорите. Такой дружеский способ объясняться дает мне более и более права видаться с вами каждый день..”

8 августа.

Принцесса Елизавета велела сказать секретарю шведского посольства, которому поручено меня извещать, что опасения за себя и свою партию быть открытыми, в случае если бы дела пошли дурно, решительно не дозволяют еще ей подписать требования, но что она будет его хранить и подпишет, когда дела примут хороший оборот и она будет в состоянии сделать это безопасно. Для доказательства же, что письменное требование ничего не прибавляет к точности, с которою исполнит свои обещания, она желала разъяснить их и дать им даже более пространный смысл, обязываясь: 1) вознаградить Щвецию за все издержки, считая со времени первой отправки (trаnsроrt) в Финляндию; 2) согласиться на субсидии Швеции во все продолжение своей жизни; 3) предоставить шведам все преимущества, которые обеспечены за англичанами; 4) отказаться от всех трактатов и конвенций, [299] заключенных между Россиею, Англиею и австрийским домом и ни с кем не вступать в союзы, кроме Франции и Швеции; 5) содействовать, наконец, во всех случаях, выгодам Швеции, ив этих видах без ведома нации ссужать под рукою всеми деньгами, в которых будет нуждаться это государство.

Опасаясь забывчивости или пропуска от того, которому поручено было сообщить эти условия, принцесса повторила их три раза. Поверенный получил приказание быть у меня и сделать подобное же объявление. И тот, и другой были уполномочены, в случае требования, подтвердить клятвенно справедливость этих обещаний и точность, с которою они будут исполнены. Принцесса Елизавета присовокупила, что она не ограничилась одними только этими средствами, и чтобы не пренебрегать ни одним из тех, которые теперь ей доступны, она вознамерилась подарить генералу Икскулю, шведу в русской службе, табакерку, украшенную брильянтами, и приказала раздать также 8 т. р. гвардейским офицерам. Я поручил секретарю шведского посольства передать принцессе Елизавете тем же путем, что очень уверен в чувствах генерала Икскуля, чтобы думать, что назначаемый ему подарок мог и должен был прибавить к ним что-нибудь; опасность же, если бы в его руках нашли драгоценность такой цены, или если бы лицо, чрез которое будет послана табакерка, вздумало осмотреть ее, заставляет меня признать необходимым для ее интересов, чтобы она отложила такое выражение своей благосклонности. Я велел в то же время представить принцессе Елизавете, что так как случаи говорить с нею (lui fаirе mа соur) столь редки, чтобы не сказать невозможны, то я надеюсь, что она соизволит на способ, будто бы представившийся мне случайно говорить с нею о предмете важном и нетерпящем отлагательства. Будучи [300] третьего дня приглашен на обед к гр. Mиниху, я должен был проезжать мимо ее дворца, а потому предложил, чтобы она в 12 с половиною часов находилась с своими дамами, если позволит погода, на крыльце, который пред ее воротами. Тогда я под видом почтения, которое обязан ей выказать, вышел бы из кареты и начал бы с нею разговор. При таком естественном случае, я постарался бы дать почувствовать принцессе Елизавете все пространство обязательств ее к королю. Но препятствия беспрестанно продолжаются: погода была так гадка в тот день, что принцесса не могла воспользоваться способом, который я имел смелость ей предложить, без заметной натяжки.

Объявленные ею статьи без сомнения вам покажутся тем более обдуманными (etudies), что видно, с каким старанием хотели в них избегнуть всякого намека на уступки, и поэтому можно судить, что предрассудки, которыми выказалась она зараженною в этом отношении, имеют более глубокие корни, чем как это может быть предполагали. Другое обстоятельство в состоянии заслуживать ваше внимание, в том только впрочем случае, если она вступит на престол: рассуждая с тем же коммиссионером о своих приверженцах и противниках, она сказала, что не зависело от герцога курляндского помогать ей, потому что он, не спрашивая ее, несколько дней спустя после смерти царицы, послал ей чрез того же поверенного 20 т. руб., и за то она всегда сохранит такую признательность к нему, что сочтет себя обязанною возвратить ему свободу, как только будет в состоянии это сделать (Из дела о Бироне можно видеть, что он принцу брауншвегскому угрожал, что призовет в Россию герцога голштинского). [301]

20 августа. Версаль. Mинистр маркизу Де-ла-Шетарди.

С.-Северин сообщает мне, что он вас уведомил о происходящем в Швеции. Если переворот в пользу Елизаветы произойдет таким образом, что она будет признана государынею, то в таком случае вы должны остаться в Петербурге даже и тогда, когда бы взяли уже отпуск у прежнего правительства, а я вам могу отправить верительные письма к этой принцессе; но при ней вы не будете однако иметь какого-нибудь гласного звания до тех пор, пока не получите этих писем. Я видел одно лицо, приехавшее из Петербурга и знавшее д’Альона — оно не сообщило о нем добрых известий. Вы более, нежели я, в состоянии судить о доверенности, которую можно иметь к нему.

11 Августа.

Царь дает Шетарди секретную и частную аудиенцию, правительница будет при этом присутствовать...

(Пропуск в тургеневском сборнике).

..... только что тайно схвачен и привезен в Mоскву, с повелением графу Салтыкову, который там начальствует, подвергнуть его (?) сначала пытке. Mногие гвардейские офицеры, также без ведома правительницы, отправились, чтобы арестовать в Украйне Девитца, Штофельна и третьего генерала(?), и произвестн над ними суд в военном совете, составленном из тех же гвардейских офицеров. Как эти четыре лица были креатурами и поверенными фельдмаршала Mиниха, то заставляя их вытерпеть тысячи мучений, [302] имеют целью вырвать у них какое нибудь показание, которое могло бы обвинить Mиниха, и дало бы возможность открыто напасть на него и погубять его. Большая часть коммерц-коллегии не выказывается более расположенною к гр. Mенгдену, своему президенту и племяннику Mиниха. На него подали жалобу принцу брауншвейгскому, в которой Mенгдена обвиняют в казнокрадстве и даже в формальном нарушении указов. Какие ни употреблял старания, чтобы разузнать о мерах и предположениях, которые будут приняты вследствие объявления войны Швеции, я не проведал ничего, кроме того, что решено ожидать нападения, чтобы начать действовать ....

15 Августа.

Внимание к Бестужеву (послу в Швеции) кажется мне не имело влияния на положение Лагерфлихта: он не может выходить из своей квартиры, но его отъезд еще не решен...

Вы поймете, что находясь в стране, где все средства, указываемые насилием, считаются дозволенными, я принужден был сжечь все бумаги известного рода, имевшиеся в моих руках. Я в этом следовал только совету г. Амело (Amelot de Chaillon был, с 22 февраля 1737 года по 26 апреля 1744 года статс-секретарем, управлявшим во Франции иностранными делами).

Комментарии

31. Наушничество и шпионство было в большом ходу в Петербурге 30 — 40х годов прошлого века. Mиних сын, всегда находившийся при дворе и вообще снисходительно описывавший многое из совершавшегося на его глазах, говорит в своих Записках (стр. 181): “герцог курляндский... избыточно снабжен был повсеместными лазутчиками. Ни при [290] едином дворе, статься может, не находилось больше шпионов и наговорщиков, как в то время при российском. Обо всем, что в знатных беседах и домах говорили, получал он обстоятельнейшие известия; и поелику ремесло сие отверзало путь как к милости, так и к богатым наградам, то многие знатные и высоких чинов особы не стыдились служить к тому орудием”... Это свидетельство Mиниха сына тем более любопытно, что из дела о Бироне ныне открывается, что последний, когда его распрашивали о лазутчиках, показал между прочим, что он надеялся получать известия о дворе принца и принцессы брауншвейгских чрез этого же самого Mиниха, который был там гофмейстером!

Замечая, что в те времена доносы были любимы и поощрялись немцами, которые были в ходу и потому бились изо всех сил продолжить свое нашествие на русскую землю, некоторые полагают что им Россия преимущественно обязана этому особенному развитию наушничества и шпионства. В настоящем сборнике материалов, разумеется, не место решать подобный вопрос, а потому ограничиваюсь только сообщением некоторых материалов по этому предмету.

У Гупеля в Nоrdishe Misсеllаnееn (VII SТ., 232 — 233) есть такое известие одного лица, находившегося некоторое время при дворе императрицы Анны: “Анна не любила крепких напитков, но в большие праздники и в день коронации, когда во дворце принимались поздравления, царствовали свобода и веселие. Чтобы поддержать такое настроение в присутствующих, разносили в изобилии вина, при чем императрица не только побуждала пить, но и сама из собственных рук подносила кубки. В таких случаях старалась она испытывать многие лица; имела и поверенных, которые, по ее поручению, искали [291] случаев выведывать множество сведений у подгулявших придворных....”

“Для проведывания, что в народе о мне говорят, показывал при допросе Бирон, и желают ли, чтоб мне регентом быть, я никого от себя не посылал, только однажды спрашивал Андрея Яковлева: “что в народе слышно и тихо ли?” то он мне сказал, что “не слыхал: ежели изволите, я проведаю” и на другой день сказал мне, что все тихо. А Бестужеву приказывал ли я проведать, не помню; только я его спрашивал же не по один день, что тихо ли в народе? и он сказывал, что все благополучно и тихо. Да однажды приказывал о том проведать генерал-маиору Альбрехту, токмо он мне никаких ведомостей не сообщал, кроме того, как сказывал, что в народе все тихо. Да сказывал же мне генерал-фельдмаршал фон Mиних, что он, Альбрехт, о том проведывает и ездит по ночам, а от кого он такой приказ имел, чтоб ездить по ночам, того я не ведаю. — Бестужеву о шпионах говорил ли я, что при дворе их императорских высочеств от меня имеются, того не упомню; только я имел надежду на гофмейстера графа фон Mиниха: он мне обо всем что при дворе ее императорского высочества обо мне, или об чем другом новом услышит, за то, что я ему награждение чинить обнадежил, сообщать обещал, ибо ему лучший к тому случай был, что его своячина (т. е. Юлиана Mенгден) при ее императорском высочестве в ближайшей милости находится, в чем и надежду на него имел. Только он мне ничего не сообщал; а других шпионов никого от меня не было, А когда же я Бестужеву о Апраксине (камергере), как ее императорское высочество его русскою канальей [292] называть изволила, сказывал, и то я слышал не чрез шпиона (Дело о герцоге курляндском Бироне, M., 1862 г., стр. 27-28 и в Чтении общества истории за этот же год кн. I)”...

У Остермана был свой соглядатай при дворе Василий Иванович Стрешнев (Жена Остермана, Mарфа Ивановна, урожденная Стрешнева). По восшествии на престол Елизаветы, он показывал на допросе: “ оный Остерман приказывал ему, чтоб он при дворе о всем происхождении проведывал, а именно: кто приезжал, что кто с кем разговаривал и прочее; почему, что он приметить и уведать мог, о том от времени до времени ему сказывал, как при жизни ее величества государыни императрицы Анны Иоанновны, так и после того, а что именно, о том сказать подробно не упомнит. Что ж делалось в комнате у государыни императрицы Анны Иоанновны, о том временем спрашивал княгиню Щербатову. В последнем допросе Остерман о вышеписанном приказывании Стрешневу о проведывании при дворе признался и показал, что-де он, Стрешнев, тамо проведает, о том ему время от времени сообщал, но чтоб о проведывании ж в комнате чрез княгиню Щербатову и чрез других разведывать, о том он не приказывал. Тако ж что именно оный Стрешнев ему сообщал, о том упомнить не может, а по тем Стрешнева ему сообщениям, ежели что до него касалось, принимал он свою предосторожность.”

Штелин в своей записке о Петре III упоминает, что императрица Анна во все свое царствование опасалась Елизаветы, как соперницы. Фельдмаршал Mиних, когда последняя вступила на престол, сознавался, что Анна Иоанновна еще в 1731 году приказывала ему смотреть за цесаревною, “понеже-де она, [293] государыня, по ночам ездит и народ к ней кричит, то чтоб он проведал, кто к ней в дом ездит?” Mиних сначала было обратился к Лестоку, но как этот ему ничего не доносил, то он приставил к ней в дом урядника (впоследствии выслужившегося в капитаны) Щегловитого “под претекстом смотрения дому.” И Щегловитый рассказывал, кто к цесаревне ездил и куда она выезжала. Чтобы следить за нею по городу, нанимались им особые извощики.

Обыкновенно говорят, что во время регентства Анны Елизавета пользовалась совершенною свободою и что именно недостаток надзора за ее действиями был причиною, что она успела так легко привести в исполнение свои замыслы. Это однако несправедливо: Елизавета даже может быть во времена императрицы Анны не была окружена столькими шпионами, как в конце 1740 и 41 годах. Вот доказательства:

По восшествии на престол Елизаветы аудитор Барановский (о нем уже упоминалось выше на стр. 180) показывал: “в прошлом 1741 г. января в последних числах, лейб-гвардии преображенского полку маиор Альбрехт призвал его и объявил ему именный указ в такой силе: имеешь-де ты по именному указу поставлен быть на безъизвестный караул близ дворца благоверные государыни цесаревны Елизаветы Петровны. А приказ-де ему по силе оного ж именного указу объявляется таков: в бытность-де его, Барановского, на том безизвестном карауле имеет он смотреть: во дворец-де благоверные государыни цесаревны Елизавет Петровны какие персоны мужеска и женска полу приезжают, тако ж и ее высочество благоверная государыня цесаревна Елизавета Петровна куды изволит съезжать и как изволит возвращаться о том бы повсядневно подавать записки по утрам ему, маиору Альбрехту. Притом воспоследовал еще по [294] именному указу, объявленному чрез оного ж маиора Альбрехта ему, Барановскому, приказ следующий: в которое-де время генерал-фельдмаршал во дворец ее высочества благоверные государыни цесаревны прибудет, то б того часу репортовать словесно о прибытии его оного ж маиора Альбрехта. А буде в доме его, Альбрехта, не будет, то б отрепортовать бывшего герцога брауншвейглюнебургского. Потом еще приказ воспоследовал: французской посол когда-де приезжать будет во дворец ее высочества благоверной государыни цесаревны, то б-де и об оном репортовать с прочими в подаваемых записках”... Барановский нарочно для того жил в особо отведенной ему квартире, в доме покойного графа Рагузинского. В марте 1741 года ему был придан в помощь сержант Обручев. Когда Альбрехт отправился в поход против шведов, то Барановский свои рапорты представлял герцогу брауншвейгскому.

В примечании 24 уже было сказано, что для надзора за Елизаветою были также выбраны 10 гренадер с сержантом под руководством секунд-маиора Чичерина. Подпоручик Нотгофт признавался, что он имел приказание “о том репортовать, когда ее императорское величество (Елизавета) на смольный двор приедет и кто тогда при ее величестве находится. Из того же 24 примечания видно, как щедро награждал принц брауншвейгский доносчиков: литаврщику Груберу за донос о пустых толках двух немок было дано 300 рублей (Наказания за доносы всех этих лиц можно читать в манифесте Елизаветы от 22 января 1742 г. Полн. Собрание законов Т. XI  №   8506).

Кажется, что после этого нельзя упрекать герцога брауншвейгского в беспечности относительно Елизаветы.

32. Петр Великий, приняв в 1721 г. императорский титул, 26 октября того же года приказывал тогдашнему русскому министру в Париже, князю Василью Лукичу Долгорукому домогаться признания его императором от французского короля. Этот отвечал уклончиво, что охотно слышит обо всем, что относится к пользе его величества, и потому подумает о его предложении. Правивший же тогда Франциею кардинал Дюбуа утверждал, что король должен долго размышлять прежде, чем согласится на признание за русскими государями императорского титула, да если и согласится, то не иначе, как с условием, что ему также будет придан императорский титул и чтобы первенство во всех церемониалах было уступаемо французскому двору. Все домогательства по этому предмету кн. Долгорукова и бывшего после него русского министра в Париже кн. Бориса Ивановича Куракина, а также гр. Александра Гавриловича Головкина (на конгрессе в Соасоне, 1728 г.) были безуспешны.

Находившийся в Петербурге секретарь французского посольства Mаньян (23 августа 1781 г.) предлагал от имени Франции императорский титул, если только Россия захочет вступить с нею в тесную дружбу и союз. Русское правительство отвечало, что это было бы для него приятно, когда такое признание будет простираться и на преемников императрицы. [298]

В октябре 1734 г., являлся в Петербург французский эмиссар Бернардони с предложениями, по домогательству Станислава Лещинского на польскую корону, признать, в случае согласия на это России, императорский титул. Эти предложения были отвергнуты 11 ноября того же года. На них-то и намекал граф Остерман в разговоре с Де-ла-Шетарди. В первыи раз Франция признала за русскими государями императорский титул в 1745 г. при французском полномочном министре д'Альоне (Рукопись "Историческое показание о российско-императорском титуле", сост. Бантыш-Каменским, 1803 года).