2 мая.

(Из отрывочных слов в начале депеши видно, что в подлинной говорится о необходимости иметь Нолькену, для оправдания себя пред своим правительством, письменное требование принцессы об оказании Швециею помощи ей).

Нолькен предложил даже, как решительное средство, чтобы эта бумага была вручена ему, потому что принцесса, будучи во всякое время в состоянии или взять ее обратно, или видеть в руках Де-ла-Шетарди, не могла более опасаться, чтобы бумага попала в другие руки. Так как в это время вы мне разрешили переговорить положительно о расположении короля к принцессе Елизавете, то после того я заметил, что она ожила, и что с этой собственно минуты возродились в ней надежды...

Я удалял все, что могло бы придать вид даже [241] малейшего принуждения и старался потому уверять, что только заботятся о ней и ее выгодах (она благодарила Шетарди и желала писать к королю, если бы предосторожности, которые она должна соблюдать, не отнимали у ней возможности к тому).

Потом согласилась, касательно внешних средств, предоставить все на волю его величества (короля французского). Что же касается до средств внутри государства, то они ограничиваются суммою в 100 т. руб. на случай, если бы признано было необходимым сделать из них употребление для возбуждения то тех, то других в решительную минуту. Я передал принцессе, что король, постоянно занятый мыслию содействовать ее счастью, охотно доставит средства на покрытие издержек, как только будет указано, каким способом можно сделать это секретно. Пора было возвратиться к предмету, который я всегда имел в виду: я живее изобразил хирургу расположение короля и, шутя, сказал ему, что если бы король увидал принцессу Елизавету, то уступил бы чувствам, которые она способна возбудить. Было бы естественно, прибавил я, что король употребил бы тогда в дело материальную силу, но отдаленность тому мешает. Как государь неограниченный в своих владениях, он мог бы следовать внушениям своей вежливости (eсоutеr lеs rnоuvеmеns dе sа gаlаntеriе) и считать себя сугубо вознагражденным, достигнув славы возвести принцессу на престол, которого она по всем правам так заслуживает. Однако отдаленности, которая нас разделяет, его величество ничем иным помочь не может, как заставив действовать своих союзников, соседей России, и вы знаете, что шведы сами хорошо расположены к принцессе. Но у них король пользуется представительною властью: как он, так и его министры ничего не могут принять на [242] себя и должны отчетом в своих действиях сейму. К счастию принцессы, он созван ныне в такое время, когда следует решиться на важный шаг. Пусть она соизволит дать мне оружие, которое бы дало шведскому королю возможность убедить шведов. Он может успеть в том только тогда, когда обещает существенные выгоды.

Вы помните, что в государстве, где участвует вправлении голос народа, можно только убедить такими соображениями: там неизвестна любовь к славе и даже если бы король был, по своему положению, проникнут ею, то и тогда воля его останется бессильною. хирург мне отвечал, что принцесса не скрывала от себя невозможности подвинуть без этого средства шведов, которые захотят, помогая ей, вознаградить себя за все нанесенные ими прежде потери. — ”И так, возразил я, пусть подтвердит то, что признает она в то же время неизбежным; пусть передаст она мне письменно, что желала бы она уступить в случае успеха предприятия. Я свято сохраню этот залог — он никогда не выйдет из моих рук. Король, уведомленный только о его содержании, будет в состоянии принять меры убедить шведов, и когда счастливый успех увенчает дело, его величество, ничего столько не желая, как видеть Европу наслаждающеюся глубоким спокойствием, может взять на себя оценить (d’арrеtiеr — считаю за ошибку и перевожу слово аррreсiеr) обещание принцессы, и сделавшись посредником между ею и Швециею, укрепить мир, столь необходимый между двумя cоседственными державами. Я желал бы так сильно — прибавил я — видеть ее в положении, которого она сама может и должна желать, что не скрою от вас ни одной из причин, которые должны ее побудить к исполнению того, что я сказал Вам не безызвестно, каким образом поступает [243] русский двор с Швециею в продолжении многих лет. Терпение имеет свои границы, и не следует думать, чтобы стали долго и безнаказанно терпеть. Предпринятые ею приготовления кажется доказывают это. Зачем принцессе допускать, чтобы они нринесли пользу другим, а не ей? Также не заблуждайтесь вы: правительница, принц брауншвейгский, равно как и гр. Остерман чувствуют, что они здесь иноземцы, а правительство такого рода, чтобы удержаться, очень неразборчиво в средствах, мало смотрят на пожертвования, лишь бы отделаться от войны, и купит мир у шведов, которые, подумайте хорошенько, не имея никаких отношений к принцессе Елизавете, не упустят, как вы, воспользоваться таким случаем; что из этого выйдет ? Принцесса потеряет все и не будет иметь ни малейшей надежды на будущее. Я пойду далее и скажу вам, если шведы не вступят заранее в соглашение с принцессою на прочных основаниях, то они выкажутся в пользу нисходящего потомства Петра I. Не имея в том помехи, они вернее возведут герцога голштинского на трон, между тем как принцесса увидит себя лишенною принадлежащего ей и удаленною от .трона на всегда. Другое соображение, менее важное, может иметь однако влияние на успех ее видов: она довольна заботами, которые я предлагал доныне; положение, в которое я поставлен и встречаемые мною затруднения вероятно должны ускорить мой отъезд, и у принцессы, лишенной уже и без того помощи, будет менее одним человеком, которому, как доказал опыт, она могла совершенно довериться.

В последнем разговоре, который имел я с хирургом (он был для ответа на то, что я вам сейчас сообщил), этот мне высказал, что принцесса очень тронута доказательствами усердия, постоянно [244] выказываемого мною: она желала бы иметь возможность сообразоваться с ним (у соrrеsроndrе), слепо уважая мои внушения, но она всегда будет опасаться упреков от своего народа, если какими нибудь уступками пожертвует им для прав, которые может предъявить на престол. При этом случае она велела меня спросить, не возможно ли будет удовольствовать шведов значительною суммою денег, которая бы в состоянии была вознаградить их за издержки и потери? хирург с своей стороны сказал мне еще. что она надеется, что я пойму ее положение и соглашусь, что она, как дочь Петра I, вынуждена к величайшей осторожности относительно завоеваний — трудов ее отца, столько ему стоивших. Я отвечал, что у меня никогда не было в мыслях, для отстранения ее беспокойства, указывать на другие примеры кроме того, что сделал бы сам Петр I, и я вечно упрекал бы себя, предложив принцессе другой образец. Я не могу предполагать, чтобы она не знала о мерах, на которые отец ее был согласен относительно Швеции, и что вследствие того должно было не только возвратить Ливонию, Эстонию, Ингрию и Карелию, но даже покинуть Петербург — единственная статья, на которую Петр настаивал, когда кончина Карла ХII разрушила план, особенно освященный памятью Петра Великого. “Не прибегая к столь уважительным доводам, продолжал я, легко упростить дело. Король хочет только принцессу видеть на троне, и готов оказать с своей стороны существенное содействие, если только она даст ему возможность к тому. Его величество, как бы ни был рад подать помощь, будет впрочем одинаково доволен, каким способом принцесса ни достигнет престола. Следовательно ей надлежит обдумать, может ли она этого достигнуть своими собственными средствами? Если так — тем [245] лучше: развязка будет более славна для нее, и иноземческая помощь ей сделается бесполезною.” “Но, возразил мне хирург, как хотите вы, чтобы она сама того достигла?” “В таком случае, отвечал я, опять-таки дело принцессы обдумать, может ли она надеяться без помощи шведов на счастливый исход? Надобно, чтобы она доставила королю средства служить ей, или совершенно бы отказалась от надежды царствовать. Она тем более должна увериться в этой истине, что не может не признать, как поддается русский народ тяжести слепого рабства, и лишь бы только она отложила исполнить намерение, то этот же народ так привыкнет повиноваться настоящему правительству, что не будет более отличать иноземца, завладевшато властию его законного государя.” Окончив таким образом, я тщетно ожидал хирурга. Вероятно, для избежания может быть затруднительных обяснений, он хотел выдать за удовлетворительный мне ответ высказаиное им пред тем. Потом Нолькен, с которым он объяснялся в том же смысле, разуверил его и дал ему знать, что я постоянно в ожидании решения тем более, что от него до сих пор не слыхал его. хирург еще более затруднился. Нолькен с последней почтой получил дозволение на отъезд, но под условием, что он предварительно достанет письменное удостоверение (от Елизаветы), без которого секретный комитет ничего не может сделать. Это обстоятельство быть может откроет мне путь к лучшему разъяснению намерений принцессы, и я должен этого желать, потому что гр. Сент-Северин уведомляет меня с тою же почтою, что вы поручили ему объясниться со мною прежде, чем будет решено, в каком смысле вести ему переговоры. В то же время он сообщил мне об аресте гр. Гилленштиерна. Об этом уже известно здесь: предмет [246] был слишком важен, чтобы г. Бестужев не сообщил о нем с величайшею поспешностью. Вы поймете без сомнения, что представляя предметы так, чтобы это могло связать принцессу, я не имел. бы большего успеха. С самого начала она почувствовала бы недоверчивость ко всему, чтобы малейшим образом намекало на то, что хотят воспользоваться ее положением с целью извлечь из того выгоды для шведов, Эта принцесса еще более огорчилась бы, когда разузнав о ее партии, выразили бы сомнения на счет ее прочности; и ее, смущенную то теми, то другими размышлениями, было бы еще труднее довести до предварительных обязательств. Приписывают недостаткам воспитания следы опасений, которым она часто подвержена. Есть минуты, когда помня только о своем происхождении, она думает, что у нее есть мужество, которое должна бы иметь и внушать; но вскоре ей приходит в голову, что она ничем не защищена от катастрофы и мысль видеть себя схваченною и удаленною в монастырь на всю остальную жизнь погружает ее в состояние слабости, которую она тем менее побеждает, что окружающие ее не предвидят для себя ничего, кроме кнута, который им готовится, Было только возможно представлять ей о необходимости сдерживать свою партию (dе соntеnir sоn раrtи). Я так и делал, и она сдерживала ее, несмотря на нетерпение, выказываемое ее приверженцами, а особенно гвардейскими офицерами, которые ей преданы. Впрочем надобно только подробно знать эту страну, чтобы убедиться, как неприменимы здесь меры, предписываемые благоразумием для лучшего соединениа партии.

До сих пор достаточно было только войти в соглашение, и тотчас же чрезвычайно благоприятная для государя зависть, которая существует между частными [247] лицами, выдаст тайну. Примером тому служат все заговоры, хотя они и предпринимались со всеми необходимыми предосторожностями. Это неудобство отстранялось с русскими только составлением связей с каждым в отдельности; лестью, что ему одному будет принадлежать слава в случае успеха и умолчанием, как о тех, которые одинаково о том думают, так и о размерах предприятия, которое задумано привести в исполнение. Пойдет ли дело в ход? и эти люди, завистливые один к другому, соединятся доверчиво и всеми силами постараются способствовать успеху, когда уверить их, что при разглашении о предприятии, только этим они могут уберечь себя от наказания.

Русский смотрит без страха на опасности, которым он подвергается и умирает с истинным героизмом, однако у него никогда не достает мужества привести в исполнение намерение, если знает, что оно должно вести его к смерти, когда о том будет узнано; разве его увлечет большинство и очевидность, что его тайны скрывать долее нельзя.

Если бы даже не существовало помощи, которую шведы могли себе ожидать из внутри России, то я тем не менее убежден в необходимости для них воспользоваться этою минутою, как только они начнут действовать энергически, т. е. с 40 т. человек, не включая сюда их флота. Россия была очень привержена к австрийскому дому, отныне она будет ему предана окончательно: власть, сосредоточивающаяся в руках принца брауншвейгского и герцогини мекленбургской, перейдет в руки владетеля собственно немецкого, а если венский двор будет здесь косвенно царствовать, то это всегда отзовется вредом для интересов Швеции и ее союзников. Напротив же, если принцессе Елизавете будет проложена дорога к трону, то можно быть нравственно убежденным, что претерпенное ею прежде, [248] также как и любовь ее к своему народу побудят ее к удалению иноземцев и к совершенной доверчивости к русским. Уступая склонности своей, а также и народа, она немедленно переедет в Mоскву; хозяйственные занятия, к которым склонны знатные, побудят последних тем более обратиться к ним, что они уже лишены того с давних времен; морские силы будут пренебрежены, и Россию увидят постепенно обращающуюся к старине, которую Долгорукие во времена Петра II и Волынский после желали восстановить, и которая существовала до Петра I (21 июня 1741 г., следовательно почти в одно время с Де-ла-Шетарди, Финч писал: “дворяне, у которых есть что терять, по большей части стоят за существующий ныне порядок и следуют за потоком. Большая часть из них закоренелые русские, я только принуждение и сила могут помешать им возвратиться к их старинным обычаям. Нет из них ни одного, который бы не желал видеть Петербурга на дне морском, а завоеванные области пошедшими к чорту, лишь бы только иметь возможность возвратиться в Mоскву, где вблизи своих имений, они бы могли жить с большею роскошью и с меньшими издержками. Они не хотят иметь никакого дела с Европою, ненавидят иноземцев: лишь бы ими пользоваться на время войны, а потом избавиться от них. Им также противны морские путешествия, и для них легче быть сосланными в страшные места Сибири, чем служить на кораблях.” (Lа соur dе lа Russiе il у а сеnt аns, Веrlin 1858, р.р. 86, 87.)). Вероятно такая система возвращения к старине была бы постоянно опровергаема гр. Остерманом, я только переворот в состоянии воспрепятствовать такому противоборству. Шведы при том вдвойне выиграют: тогда неприязнь, возбужденная в Елизавете воспоминанием прошлого, поведет к окончательному падению этого министра; тогда Швеция, также как и Франция увидят себя освобожденными от могущественного неприятеля, который всегда будет против них и им опасен. К этим доводам можно прибавят следующие частности:

Принцесса Елизавета ненавидит англичан, любит французов; нация (русская), которая думает также, [249] может быть удержана денежными и личными рассчетами, которые ставят ее в зависимость от англичан; но если русским помочь в этом случае, то не невозможно будет отвлечь их, и тогда освобожденные французы будут по-крайней мере надеяться завести здесь торговлю на развалинах английской, столько же выгодную, сколько она ныне убыточна вследствие необходимости вести ее чрез руки англичан и голландцев.

21 апреля / 2 мая.

.....Этот документ (манифест о преступлениях Бирона (Напечатан в брошюре “Дело о Бироне” Mосква 1862 г. ) заслуживает внимания только потому, что он касается человека, которого судьба быть может была беспримерна. Впрочем, исключив это, можно удивляться, что русский двор, поведывая довольно бесполезно всей Европе причины наказания, которое счел нужным определить частному лицу, приводит в его обвинению обстоятельства, столь слабые, что вменяет ему в преступление деньги и подарки, которые покойная императрица ему всегда давала из своей казны; употребляет против него аргументы, которые обращаются к стыду герцога брауншвейгского и распространяет, наконец, немилость на 5 и 7 летних детей, отца которых считают и наказывают, как оскорбителя величества.

Я узнал от Mардефельда, что когда он был у гр. Остермана для сообщения того, что передал ему прусский король (о сражении при Mолевице (При деревне Mолевиц пруссаки одержали большую победу над австрийцами 10 апреля 1741 г.) то [250] вестфальская кровь не могла изменить ему (sе dementir еn lui).........

Нолькен сообщил еще вчера, что он узнал из верных рук, что правительница сказала: “надобно ужасно ласкать принцессу Елизавету, чтобы вернее опутать ее в сетях, когда придет тому время.” Он прибавил, что его также уверяли, что гр. Остерман составил проект похитить герцога голштинского, привести его сюда и вынудить у него полное отречение, которое может утвердить на троне молодого царя, также как и власть, которою пользуется от имени его правительница и принц брауншвейгский, и предоставить настоящему правительству свободу не стесняться более с принцессою Елизаветою. Я находил, что невозможно дать полную веру такому известию, и отвечал, что мысль правительницы могла согласоваться с здравою политикою, но срок осуществить ее кажется более удален, чем сколько думает эта принцесса, если принять во внимание привязанность народа к Елизавете. Я согласился с Нолькеном, что проект похищения герцога голштинского, хотя высказывает странное насилие, однако не может устрашать людей, думающих так, как они (т. е. Остерман, принц брауншвейгский); что я не могу однако верить, чтобы они, если решатся на подобную крайность, не предвидели, что в подобном случае интерес государей породит им затруднения со стороны даже тех, которые вовсе не были противниками этому двору. Поэтому я полагал, что единственное употребление, которое можно сделать из такого известия — это сообщать его графу [251] Гилленбopгy, чтo и бyдeтъ дocтaтoчным для тoгo, чтoбы Швeция пpинялa нeoбxoдимые пpeдocтopoжнocти, пpeдпoлaгaя, чтo oнa зaинтepecoвaнa въ coxpaнeнии этoгo пpинцa.

Кopoль дaтcкий дaeт цapю титyл импepaтopa.

Нeмилocть Mиниxa нe пoвлeчeт зa coбoю нeмилocтeй eгo cынa и бpaтa. Пepвый знaeт тoлькo cвoe звaние пpидвopнaгo, иcпoлняeт eгo c тoчнocтию и xopoш пpи двopе; втopoй — чeлoвек c здpaвым cмыcлoмъ, пoлeзный, кoгдa им pyкoвoдят. Oн никoгдa ни вo чтo нe вмешивaлeя и нe был нa cтoлькo дpyжeн c фeльдмapшaлoм, чтoбы eгo из тoгo бeспoкoили. Я дaжe пoлaгaю, чтo и фeльдмapшaл Mиниx мoжeт coxpaнить ceбе cпoкoйcтвиe, кoтopым нacлaждaeтcя, лишь бы тoлькo oн нe зaмышлял вoлнeний и нe пoдaвaл бы пoвoдa пpидиpaтьcя к нeмy в этoм oтнoшeнии, a ocтaтoк пpизнaтeльнocти к нeмy пpaвитeльницы мoжeт пoлoжить пpeгpaды нaмеpeниям, кoтopые пo видимoмy имеeт гp. Ocтepмaнъ, чтoбы oтделaтьcя oт нeгo. Без coмнения yвеpeннocть в тaкиx нaмеpeнияx Ocтepмaнa, cтoлькo жe кaк и yбеждeниe в нaчaлax, кoтopыми oбыкнoвeннo pyкoвoдитcя pyccкий двopъ, пoдaли пoвoд к pacпpocтpaнeнию лoжнaгo cлyxa, чтo этoт гeнepaл был apecтoвaн. Дейcтвитeльнo eгo меcтo зacтyпит Лaccи. Чтoбы вac нe ocтaвлять в coмнении oт paзнopечивыx cлyxoв, о нeм cooбщeнныx вaм, имею чecть yведoмить, чтo oн дaлeк oт тoгo, чтoбы быть пpeдaнным пьянcтвy: этo чeлoвек вoздepжный и paзyмный; вoйскa к нeмy имеют бoлеe дoвеpия, чем к eгo coпepникy (Mиниxy), нo y нeгo нет cчacтья, [252] и он довольно разбит и трудно переносит тяжести похода.

2/13 мая.

Как ни вероятным казалось вам, что открытие гр. Остерманом сношений принцессы Елизаветы с шведским министром подало повод к передвижению войск, однако я не ошибусь, уверив вас, что до сих пор даже нет признаков, чтобы подозревали о том. На основании свидетельства гр. Гилленборга могу вам подтвердить надежду, что Гилленштиерн вовсе не проник в нашу тайну и даже не мог ее открыть, а тем самым был лишен возможности передать о ней Бестужеву ²⁷.

В одном из последних моих писем вы видели сильную необходимость, чтобы принцесса Елизавета была в совершенной безопасности касательно этого предмета. Если, против вашего ожидания, она не испугалась волнения, произведенного довольно значительным числом ее сторонников по некоторым провинциям, то это произошло от того, что на это смотрели, как на безделицу, и к счастию все приписывали скорее влиянию первых впечатлений неизвестности о новом правительстве в ту минуту, когда до отдаленных мест достигла весть о падении герцога курляндского. Mожет быть в начале даже хотели притворяться и не считали себя достаточно сильными, чтобы употребить силу, а также и доныне притворяются, чтобы не дать повода ко внутренним беспокойствам, а о легкости возбудить их, трудно было бы не знать, по-крайней мере так говорил нам сегодня хирург. Впрочем вы ошиблись бы, предполагая, что от меня зависит следить за результатом, который они (волнения) будут иметь. [253] Опасения волнуют здесь каждого и не допускают завести корреспондентов; даже те, которые более в состоянии иметь их, узнают с величайшим затруднением о происходящем между Петербургом и Mосквою. Mожно сказать, что будто там последнее обитаемое место. Остаются в безвестности, что делается далее, и достаточно только человеку быть заброшенным далее Mосквы, как прекращается всякая надежда получить известие, что с ним сделалось. Правда, что употребляемый при том способ совершенно особенный и что трудно в том увериться. Лицо, например, посылаемое в ссылку, сопровождаемо более или менее солдатами для того, чтобы ничего не доходило о нем из места, куда его ссылают; эти солдаты остаются на все время пребывания ссыльного и, ни в чем не виноватые, кончают свои дни в Сибири, если ссыльный осужден провести там весь остаток жизни. Поверенный прибавил секретарю, что передал Нолькену, что ему более уже невозможно бывать у этого министра, и напрасно ему представляли, как было бы важно переговорить с ним в последний раз, чтобы дать почувствовать, что отныне все зависит от принцессы. Ей следует согласиться выдать г. Нолькену необходимое требование (rеquisitio neсеssaire), чтобы облечь в законную форму свои домогательство, а мне — род обещания подтвердить будущие надежды шведов. хирург только и выказывал беспокойство, которым он был объят; каждый предмет усугублял его ужасы; при малейшем шуме на улице, он кидался к окну и считал себя уже погибшим. Достаточно было ему придти к Нолькену, чтобы быть арестованным по выходе от него; по дошедшим до него слухам, и принцесса никогда не была так вынуждена к чрезвычайной осторожности, потому что должна опасаться ни более, ни [254] менее, или яда, или какого нибудь насилия против ее особы.

Признаюсь, я находил несколько преувеличенною эту картину, “чтобы совершенно поверить ей. Mожет быть, что принцесса считает себя обязанною быть осторожною; что от того является довольно слабости, чтобы опасаться себя компрометировать, ссужая свое имя, и что хирург, замечая у ней к тому непреодолимое отвращение, преувеличил дело и тем избегнул объяснений. Я буду судить об этом с большею достоверностью, когда опять увижусь с принцессою. Чтобы не удивлять никого, я уже придумал произнести громко, по окончании приветствия на аудиенции у ней, что чем долее лишен был счастья свидетельствовать ей мое почтение, тем более надеюсь, что она соблаговолит, чтобы я вознаградил себя за это после выполнения обязанности, которую должен был исполнить в отношении ее. Впрочем будьте уверены, что признательность, которую будет питать принцесса Елизавета к Швеции в случае, если бы успех соответствовал видам его величества, не помешает этой принцессе отличить настоящую пружину, приведшую машину в движение — необходимость убедить ее в том слишком очевидна, чтоб я пренебрег ей.

Mы хотели, Нолькен и я, увериться, Точно-ли приезд г. Крама (Вот что записано об этом Краме в Lа сlеf du саbinеt dеs рrinсеs dе l’Еurоре, Июнь 1741 г., стр. 465, 466, и июль, стр. 53: брауншвейгский тайный советник Крам, тот самый, который за два года перед тем был в России по случаю бракосочетания принца Антона Ульриха с принцессою Анною, в апреле 1741 г. снова прибыл в Петербург. Ему дано поручение устроить супружество между Елизаветою и принцем Людовиком брауншвейг-вольфенбюттельским) не был следствием каких-нибудь попыток касательно предположенного брака Елизаветы с принцем брауншвейгским (братом Антона [255] Ульриха). Поверенный велел нам сказать, что правительница сама взяла на себя переговоры об этом деле; но принцесса решительно объявила, что как ни тронута она тем, что заботятся так о ее положении, тем не менее она никогда не в состоянии чувствовать признательности за то, что будет вынуждена преступить клятву никогда не выходить замуж.

5/16 мая.

...У него (Остермана) были колики; жизнь его по собственным словам, была рядом страданий; боли, которые быстро являлись у него, заставляли его делать тысячу гримас; в кресле он никак не мог усидеть покойно; тяжело дышал, кашлял ужасно и утирал беспрестанно лицо; а между тем из под своего зонтика кидал на меня взгляды, чтобы лучше проникнуть мои мысли. Он выказался .чрезвычайно тронутым и даже оскорбленным моими подозрениями. Говорил, что уже очень давно исполняет эту должность, чтобы не понять меня, но что я оскорбляю русский двор. как [259] скоро не признаю принципов, которыми он руководится.

Граф Остерман сказал, что я могу быть уверен, что до сих пор не бывало примера, чтобы видели русского принца крови, прежде достижения им одного года.

18 мая. Mарли. Министр маркизу Де-ла-Шетарди.

Дело Елизаветы не чувствительно клонится к упадку. Такой образ действий столь похож на изменение намерения, в котором не смеют признаться, что я не могу скрыть моего опасения увидеть принцессу Елизавету отступившею в ту минуту, когда шведы приступят к делу; ничто не будет так опасно и печально для предприятия Швеции, ни более вредно для дел короля, потому что, независимо от несбывшейся надежды не встретить никакой диверсии от русских войск, по случаю волнений приверженцев Елизаветы, будет чистый убыток от того, что мы способствовали к побуждению Швеции высказаться и действовать.

Нет возможности не находить странным то, что высказала принцесса Елизавета Нолькену об уме и личном характере правительницы. Каково бы ни было расположение последней к принцу ее супругу и сожаления об отставке Mиниха, я не вижу довольно прочности, ни твердости в ее видах, также как и у гр. Остермана касательно принца брауншвейгского, чтобы убедить себя, что план, который вы приписываете гр. Остерману, мог быть исполнен и проч. [260]

9 мая. Mаркиз Де-ла-Шетарди.

Представляют в самом прекрасном свете милосердие правительницы, которая дозволила герцогу курлянскому, вместо заключения в приготовленном для него доме, переселиться за Тобольск. Ему дана прислуга.... но если все его служители таковы, как капелан и хирург, назначенные следовать за ним, то он будет окружен ужасными негодяями. Первый, для избежания огромного скандала, должен был сидеть в тюрьме всю жизнь; второй подлежал смертной казни за смертоубийство.

Комментарии

27. Если Гилленштиерн точно ничего не сообщал Бестужеву о сношениях Елизаветы с шведским правительством, то из этого еще не следует, чтобы при русском дворе ничего не подозревали о том. Финч, которому, по политическим видам его правительства, чрезвычайно были неприятны эти сношения, Финч долгом считал предупреждать о том русское правительство. Так в депеше, от 21 июня 1741 г., он доносил: “я делал разные представления гр. Остерману о происках французского и шведского посланников, но н делал вид, что ничего не знает — такой у него обычай сдерживаться при затруднительных обстоятельствах. Так у него была подагра в правой руке, когда по смерти Петра II он должен был подписывать акт, ограничивающий власть его наследника. Это кормчий в хорошую погоду, скрывающийся под палубу во время бури. Он всегда становится в стороне, когда правительство колеблется”

“Принц брауншвейгский более откровенен. Он признался, что сильно подозревает, что французский посланник и шведский министр замышляют что-то. Его светлость признавался мне, что он заметил тесную связь г. Де-ла-Шетарди с гановерцом Лестоком, [256] хирургом принцессы Елизаветы, который лечит ее; что этот посланник часто отправляется по ночам, переодетый, к принцессе Елизавете и что как нет никаких признаков тому, чтобы между ними существовали любовные отношения (соmmе riеn n'indiquе qu'il у аit еntrе еuх dе lа gаlаntеriе), то должно думать, что у них пущена в дело политика. Принц прибави, что если поступки этой принцессы сделаются явно двусмысленными, то она не будет первою русскою женщиною, запертою в монастырь. Я думаю, что ей это понравится всего менее на свете и что такое средство будет быть может опасно, потому что у ней нет никакоrо расположения к отшельнической жизни и она чрезвычайно любима и популярна”...

“Однако, Остерман наконец решился взяться за дело и дошел даже до того, что спрашивал меня, не посоветую ли я арестовать Лестока? Я отвечал, что ему лучше должно быть известно, как следует поступать и доставать поболее обличительных доказательств, потому что в случае недостаточности их, и так как Лесток привязан к Елизавете и ее обыкновенный медик, то арестование его может быть слишком преждевременно. Остерман соглашался со всем этим, и я прибавил, что для избежания подозрений, хотя избегаю всяких коротких сношений с Лестоком, однако иногда бываю у него.

На это граф Остерман советывал мне пригласить к себе его обедать — он любит хорошее вино и может проговориться. На это я ему ничего не отвечал, потому что я такого мнения, что если посланников и считают за шпионов своих государей, то все таки они не обязаны нести этой должности для других. Впрочем мое здоровье не дозволяет мне Тоquеrе vinо. — Будущее полно неизвестности. (Lа соur dе lа Russiе il у а сеnt аns, р.р. 84, 85)”... [257]

Из распросов Остермана, Левенвольда и Mиниха сына, по восшествии на престол Елизаветы, открылось, что еще весною 1741 года русскому правительству, “письмо предостроги (т. е. предостережения) от некоторого чужестранного двора (конечно английского), якобы о имеющейся в российском государстве по действиям некоторых иностранных министров факций сюда пришли.” “Сам он, Остерман (по его показанию), того письма конечно не выдумывал и не диктовал, а списал с того ко двору сообщенного письма копию Гросс (Об этом Гроссе см. ниже, примечание 47) своею рукою, и из того-де письма писано было экстрактом, и тот экстракт черный писан был рукою тайного советника Бреверна, а на бело переписывал Гросс по его приказу... да о том же деле была ведомость из Брюсселя в письме бывшего на предь сего здесь Совилана; и памятуется, что такие ж известия были и при реляциях гр. Го ловкина из Голландии”......Левенвольд показывал: “письмо писано от Совилана к графу Остерману, и оное-де письмо Остерман прислал к нему с Бреверном, или с кем из секретарей, чтоб показать принцессе Анне. При том же письме в цидулке написано было, что один из брабандских губернаторов, именем Тундерфельд, разговаривая с ним, с Совиланом, сказывал ему, яко бы Швеция некоторые здесь согласия против фамилии императорской имеет”... Mиних-сын: “пред несколькими месяцами слышал он от генералиссимуса о письме, яко бы от некоторого двора еще весною престережение учинено, что понеже некоторый чюжестранный министр здесь интриги делает, дабы в России к стороне ее императорского величества (т. е. Елизаветы) переменить, и якобы и шведы для восстановления на [258] российский престол герцога голштинского стараются... Ему же, Mиниху, пред недавним временем, бывший обер гофмаршал Левенвольд сказал, что получено-де из Брабандии письмо от Совилана, в котором в постскрипте было написано, что сказал ему, Совилану, обретающийся в голландской службе генерал, который родом швед, что-де шведы войну против России только в одной такой надежде начали, что они заподлинно знают, что в России великая партия к ним склонною имеется.”

Принцесса показывала это письмо Елизавете, которая отвечала, что ничего не знает. При том правительница наказывала Остерману “чтобы по подозрению в том деле на некоторого чужестранного министра конечно его отлучить отсюда стараться.” Гр. Остерман, по словам Левенвольда, “на сие велел донесть, что-де не весьма прилично, чтоб при нынешней шведской войне без всякой публичной причины его отсюда отозвать”...