3 марта / 14 марта

Легче успеть с фельдмаршалом Mинихом, чем с гр. Остерманом. Первый довольно охотно высказывается в разговоре.

“Я думаю, г. посланник сильно скучает? — “Довольно трудно, чтобы это было иначе, возразил Дискан (Diеsсаn), никто его не видит и даже не [209] приближается к дому.” — “Это его вина, зачем было не принять аудиенции и траура? он был бы в сношениях со всеми.” — “У него карета вся обтянута сукном, отвечал Дискан.” — “Г. Шетарди хочет видеть царя, возразил Mиних, а это не возможно; ребенок будет кричать и может от того заболеть, и потом, в каком положении он будет во время аудиенции?”... “Кормилица его подержит на руках, он будет кричать, делать что ему угодно и аудиенция кончится”. — “Г. де-ла-Шетарди очень требователен” ...

7 марта

Правда, что упоминаемая вами особа не показывает себя последовательною, и затруднения ее уступить тому, что от нее требуют, убеждают скорее в слабости, чем твердости ее; но из этого еще не следует заключать, чтобы это была жертва, которую она приносит только потому, что побуждающие ее действовать ничего не выиграют. Те, которые мне помогали или которым пособлял я, с первой минуты чувствовали, как и я, что в этой стране нет ничего, чему бы можно было доверять и, на основании этого верного убеждения, береглись писать даже о пустейших предметах, которые для других могли бы служить доказательством тому, чего вы опасаетесь. Я с Нолькеном не менее имел подозрений, но они преимущественно относились к тому, что по видимому откладывали решиться только в надежде успеть собственными средствами, не прибегая к заключению обязательств вне (Здесь идет речь конечно о том, чтобы Елизавету заставить дать письменное требование о помощи со стороны Швеции, с обещанием уступки в пользу ее областей, доставшихся России по ништадтскому миру. Еиизавета и ее сторонники надеялись, что она успеет достигнуть престола и без заключения таких условий с Швецией). Как только составитель посланий [210] (fаisеur dеs mеssаgеs), теперь больной, выздоровит, то я надеюсь, что заставлю его высказаться наконец решительным образом.

Надменность фельдмаршала Mиниха, без сомнения, начала надоедать принцу брауншвейгскому. Граф Остерман сумел воспользоваться минутою, когда этот принц был у него и возбудил в нем неудовольствие. Отсюда вышло так, что принц, воображая удовлетворять собственному враждебному чувству, служил здесь только другим и один вел все переговоры. В понедельник вечером он заперся на час с гр. Головкиным и вышел от него с того же заднего крыльца, по которому и вошел. Потом он отправился к Остерману, куда незамедлил явиться и гр. Головкин.

Совещание длилось три часа, и на нем-то принято было окончательное решение, обнаружившееся на другой день. Принц брауншвейгский, не слишком дорожа собою, сделал более. Секретаря фельдмаршала подозревали, что он, по соглашению с своим начальником, обложил дорогою пошлиною все представляемые к последнему просьбы. Принц, чтобы иметь в руках доказательства, велел сказать некоторым просителям, что он может ссудить их тем, что на них наложут и что в деньгах, на удовлетворение требуемого с них, недостатка не будет. Просители, может быть к счастью и для себя, и для других, побоялись быть замешанными в дело, в котором были бы жертвами, и благородно отказались от подобных предложений. Такие попытки имели лишь целью победить в [211] правительнице чувство признательности, от которого, как полагают, она с трудом могла освободиться. Однако, когда правительница стала казаться затрудненною множеством предметов, представляемых фельдмаршалом, когда делала вид, что не имеет времени его выслушивать, если являлся он с какими нибудь докладами, или посылала к нему в помощь принца брауншвейгского, наконец когда отдавала о делах отчет этому принцу — тогда первый министр почувствовал, что он проигрывал поле и что одна только отставка могла спасти его от катастрофы. Точно-ли эти обстоятельства, или другие превозмогли, только утверждают положительно, что фельдмаршал три раза просился в отставку. Говорят, что правительница сказала перед несколькими особами, что генерал несколько раз ходатайствовал об отставке, и она тем более считала себя обязанною на то согласиться, что стало быть он, решившись на такой поступок, не был доволен, а она не в состоянии сделать для него более, почему сочла лучше расстаться приличным образом, чем ожидать, чтобы это сделать иначе. Обер гофмаршалу и молодому гр. Mиниху было поручено объявить в среду министру, что он получает желаемую им отставку. Кажется этому обстоятельству хотели придать всевозможную гласность: в тот же самый день было послано во все департаменты, бывшие в заведывании Mиниха, чтобы его не признавать там более за начальника, а на другое утро объявляли на всех перекрестках с барабанным боем, что фельдмаршал Mиних, по преклонным летам своим (ему только 56 лет) и расстроенному здоровью, согласно прошению, уволен от всех занимаемых им должностей. Было сообщено и иностранным министрам с тем, чтобы отныне они обращались, по прежнему, к министрам кабинета. Оставшиеся после Mиниха должности весьма [212] значительны — он оставляет вакантными места: первого министра, которое не будет замещено; фельдмаршала, директора инженерной части, директора ладожского канала, директора украинской милиции, президента военной коллегии, директора кадетского корпуса, подполковника преображенского полка, полковника пехотного полка (соlоnеl d’un regimеnt d’infаntеriе?) и полковника же кирасирского полка.

Ботта не может скрыть своей радости от происшедших здесь перемен; он всю се высказал, говоря мне третьего дня: “наконецто принц брауншвейгский в настоящем положении, в котором должен быть!” Он прав, думая так, потому что в Mинихе всегда встретил бы мало сочувствия к венскому двору и много предубеждения, судя потому, что он сам мне говорил, что для отклонения всякого предлога к вооруженному вмешательству, дело о Силезии может устроиться при помощи переговоров ²³. Ботта будет отныне трактовать с графом Остерманом, который, по признанию барона Mардефельда, перестал в этом случае быть другом Пруссии и сделался австрийцем на том основании, что следует быть осторожным с таким предприимчивым государем, как его величество прусский, и что малейшее раздробление владений австрийского дома нанесет удар общественному спокойствию. Ботта пользуется еще тою выгодою, что Головкин, человек трусливый, посредственного ума и никогда ничего не видавший, однако уважаемый в народе, могущественный по своему огромному состоянию и слепо преданный венскому двору, сан впрочем не зная почему, предпочел злобе, которую он издавна питал к Остерману, зависть против фельдмаршала и сблизился с первым. Этот сумеет сделать из того употребление и воспользоваться старинным влиянием госпожи Головкиной (рожденной [213] Ромадановской) у правительницы; сойтись же с Головкиным тем легче, что в том наверное можно успеть, когда будешь льстят его чувствам ненависти ко всем иноземцам, и в особенности (также без всякой причины) к французам. Ботту не неизвестно также нежное пристрастие, чувствуемое с давних времен Остерманом к принцу брауншвейгскому, и он слишком опытен, чтобы не чувствовать, сколько стечение настоящих обстоятельств упрочивает более, чем когда либо, влияние венского двора на здешния дела.

С другой стороны, Остерман никогда не был так велик и могуществен, как теперь. Mожно, нисколько не преувеличивая, сказать, что он теперь настоящий государь всей России. Правда, что в последние годы царствования Петром I, он один пользовался доверенностью его, но ему приходилось иметь дело с государем полновластным, привыкшим все делать, все видеть самому. В царствование Екатерины он ужасно терпел от кн. Mеншикова; ему должно было остерегаться гр. Левенвольда, тогдашнего обер гофмаршала. При Петре II, с ним очень дурно обходились Долгорукие; во времена покойной царицы с ним еще хуже поступал герцог курляндский. Теперь он имеет дело с принцом и принцессою, которые по своим летам и ио тому положению, в которои их держали, не могут иметь никакой опытности, никаких сведений. Они молоды и потому удовлетворятся внешностью, и ее-то Остерман постарается сохранить, предоставя себе верховную власть.

Шетарди к Сент-Северину, 9 марта.

Г. Бестужев (Бестужев-Рюмин Mихаил — русский министр в Стокгольме) может считать искреннимд уверения, данные ему от его двора. О нем думают так, как он того естественно желает. Его брат переведен сюда в крепость, чтобы легче было его допрашивать. Трудно сказать теперь, здесь ли он еще, или возвращен в Нарву, или же переведен в Шлюссельбург. Каждый уверен в его невинности: все его преступление заключается в том, что он уступил потоку, которому, как и всякой другой, он не мог противиться. Полагают, что с ним не обойдутся дурно, и что может быть он получит даже свободу. Несколько дней тому назад, дела изменились, и кажется, что не смотря на сострадание, которое всегда выказывала правительница, составленная коммиссия склоняется к строгостям и предварительной процедуре (т. е. пытке), которая в глазах каждого, знающего цену человечеству, кажется слишком распространенною в Петербурге.

20 марта, Версаль. К маркизу Де-ла-Шетарди.

Mеня очень беспокоит, Милостивый государь, молчание принцессы Елизаветы. Нолькен в таком же [217] беспокойстве и опасается, чтобы не было все открыто, Он сообщил, что поверенный, с которым вел переговоры, не явился на три, ему назначенные свидания, и что недавно...... (пропуск в рукописи). Скажу вам, что у меня есть некоторое подозрение: обращение с вами не было ли следствием открытия заговора принцессы Елизаветы, и я удивлен, видя, что генерал Ушаков был из числа ответивших на ваше приглашение большею невежливостью... А между тем принцесса вам говорила о доверенности своей к этому генералу, которого она считала даже расположенным стать в главе ее партии.

Извлечение из письма к гр. Северину, приложенное к депеше маркиза Шетарди 21 марта 1741 г.

Единственный способ примирить вопрос о чести (роint d’Ноnnеur), который справедливо заставляет Швецию быть зачинщицею, заключался в том, чтобы русский двор оправдал нетерпение, с которым ожидал моего прибытия, и желание откровенно высказаться со мною. Он этого не сделал, и ныне сочтет еще менее приличным поступить таким образок. Гордость России, хотя и неуместная, будет всегда отдалять ее от цели, достижения которой должно — когда была бы благоразумна — желать ей. Таким образом я согласен с вами, что бесполезно думать о переговорах. Казалось бы отныне, особенно принимая во внимание взгляд на падение Бирона, взгляд, о котором по некоторым причинам ега эминенция объяснился с гр. Тессином (шведским посланником в Париже), — г. Нолькен не скрыл от [218] меня о полученном им от гр. Гилленборга (Граф Гидленборг, с 1738 г. президент канцелярии и управляющий иностранными делами в Швеции, занял место Горна, противившегося войне Швеции с Россиею, и был совершенно предан французскому правительству, которое тогда пользовалось огромным влиянием на шведские дела) приказания сообщить мне о том, — казалось бы, говорю я, ІІриличным остановиться на войне(qu'il соnviеnt dе sе fiхеr а unраrtidе vi gеur), к чему довольно расположены, судя по тому, что вы мне сообщили в первом письме, на которое вам отвечаю. Главным образом я нахожу во втором письме, что к тому же клонятся все меры тайного комитета (После смерти Карла ХII в Швеции правление сосредоточивалось в руках сейма, который собирался чрез каждые три года. По избрании маршала, там приступили к выбору членов тайного комитета. Он состоял из ста человек — 50 дворян, 25 духовных и 25 лиц из среднего сословия; крестьяне, стало быть, не имели там представителей. Верховная власть была в руках этого комитета: он издавал и отменял законы, объявлял войну, заключал мир и проч.). Узнаю наконец из третьего, что последствия согласуются с тем, что доказывается приказаниями, посланными генералу Буденброку (Шведы, чтобы показать России свое нерасположение, послали в конце 1739 г. войска в Финляндию под предлогом исправления пришедших там в упадок укреплений. Генерал барон Буденброк, один из самых горячих подстрекателей к войне с Россиею, в 1741 г. был отправлен в Финляндию для приготовлений на месте к компании. Этот Буденброк был казнен потом в Стокrольме, когда шведы потерпели решительное поражение от русских в Финландии). Это последнее обстоятельство уже известно здесь; его приписывают, впрочем, воображаемому беспокойству, которым будто бы объят генерал Буденброк, и до сих пор убеждены, что он сам испрашивал о дозволении собрать вверенный ему корпус войск. Это счастье, что дела начинают принимать желаемый вид. Решительное слово (l’аrtiсulаtiоn ехрrеssе), которого предполагаю я требовать от принцессы Елизаветы, для большего охранения и облегчения Швеции, очень [219] затрудняет Нолькена и меня. Нам бы не хотелось устрашать эту принцессу домогательствами, которые покажутся ей такого свойства, что она не будет в состоянии их выполнить, а мы можем только по догадкам судить о тех предметах, которые были бы более пригодны Швеции (dеs оbjеts qui sеrаiеnt lе рlus а lа Вiеnseаnсе dе lа Suedе). Может быть вам покажется, что перемена. происшедшая с Mинихом, уничтожает противоречия, о которых я вам представлял. По крайней мере верно, что австрийский дом не имеет более надобности бороться против мало благоприятного расположения к нему этого генерала; что прусский король теряет в последнем усердного приверженца; что влияние венского двора на петербургский будет отныне так сильно, как никогда не бывало этого прежде; что предполагают, что первый из них, для распоряжения Россиею по своему произволу, смотря по обстоятельствам, увидит с удовольствием слабость Швеции, которая не будет в состоянии озабочивать и развлекать России; что гр. Остерман ныне более властелин и всемогущ, чем когда либо; что независимо от его приверженности венскому двору, он в ништадтском трактате обожает свое создание и захочет, для поддержания его, заградить Швеции все, что могло бы возвысить значение ее; что чем более подобная, легкая система укрепится, тем труднее будет ее искоренить и уберечься от нее. Я охотно заключаю из этого, что никогда не было так нужно для Швеции нанести решительный удар; всякая минута драгоценна, чтобы не потерять ее; благоразумно предупреждая зло, можно поспешить извлечь более выгод из внутреннего волнения и известного расположения (в России к Елизавете); но не должно и думать о начале дела нынешним летом, разве только будут значительные силы, и такие [220] каких надобно, чтобы ожидать себе морально счастливого успеха. Все другие меры могут только компрометировать Швецию, выказать нерасположение, ничем не поддержанное в действительности, и усилить предосторожности. которые здесь, впрочем, расположены принять против меня.

Извлечение из письма Де-ла-Шетарди к г. Лемеру (Lе Mаirе) от 20 марта, приложенное к депеше первого от 21 марта 1741 г.

(Ле Mер, аббат, был французским министром прои Копенгагенском дворе (Istоriе dе lа diрlоmаtiс frаnsuаisе раr Flаstаn, V, р.р. 165, 302).)

Ошибочно представляют себе страшилищем московское государство. Не потому, чтобы я был в ослеплении на счет его положения, силы, которую оно может выставить в оборонительном положении, легкости и дешевизны припасов, которые оно в состоянии приобресть и отыскивать в себе самой, но я твердо убежден, что соединенный датско-шведский флот, отрезав (еn mаsquаnt) русский, помешает без затруднения выдти ему из портов, и следовательно шведские берега будут в безопасности от высадок, которые так много причинили вреда в последнюю войну. Шведы, при помощи субсидий, могут действовать с успехом со стороны Выборга, особенно если Дания согласится сделать диверсию небольшим корпусом войск в Эстония. Этот один план, будьте уверены, быстро смирит надменность и жестокость этих людей. Порукой в том их характер и политика. За исключением некоторых [221] государств, с которыми не желают столкновений, они в опьянении от своего величия, которое только в том и состоит, что не может весь свет явиться к ним, а они хотят предписывать законы всей Европе. При малейшем поражении, они перейдут также быстро из одной крайности в другую и будут уважать чрезмерно других.

К этим доводам, которые одни заставляют исчезнуть страшилище, прибавьте, что можно без затруднений быть уверенным в диверсии со стороны турок, которые могут это сделать, не объявляя войны; что прусский король, как только представится ему возможность, не будет в состоянии не признать своих интересов; что он может возвыситься, именно признавая свое королевство северною державою, и что, по сознанию самого министра его, нерасположение, выказываемое русским двором его королю, облегчает последнему возможность при случае произвести движение.

Во всяком случае, если дела против моего ожидания поведутся путем переговоров, то не будет справедливо замешивать сюда Данию, так как датский министр в Берлине объявил, что за исключением 6 тысяч человек, которые его государь имеет послать английскому королю, он охотно предложит свои услуги для поддержки прагматической санкции, я я знаю одно лицо, которому этот двор (?) выразил свое изумление от такого объявления. Имея в виду совершенно противоположные уверения, сделанные здесь г. Баковым (Барон Баков (Васhоv) датский министр в Петербурге с 1736 г.); всего будет лучше, когда находящийся в Петербурге датский министр сохранит те же приемы, которые он употреблял до сих пор для [222] разузнания о том, какое впечатление произведут мои хлопоты, также и для правильного сообщения о том мне. Когда же я признаю, что его содействие может усилить значение моей негоциации и подвинуть ее, то он примется за общие уверения в желании его государя об утверждении спокойствия на Севере и удовольствии, которое мог бы он по этой причине иметь, когда бы Россия согласилась на средства к примирению, предлагаемые Францией. Чем более датский король представится с хорошей стороны и сообразно своему достоинству, тем более он будет в праве говорить языком, ему приличествующим. Касательно этого предмета необходимо, чтобы его министр имел вперед разрешение смотря по надобности. Такой образ действий, нисколько не компрометируя датского короля, будет иметь еще ту выгоду для копенгагенского двора, что оставляет ему время и свободу заранее уговориться со Швециею, если средство, к тому употребляемое ныне, покажется ему способным обеспечить тайну. Я должен вам заметить, касательно удаления от дел Mиниха, что австрийский дом не имеет более бороться (тоже, что выше) — что можно предполагать, что венскиий двор, чтобы распоряжаться по своей воле петербургским, смотря по обстоятельствам, будет смотреть с удовольствием на бессилие и бездействие государств, которые не в состоянии занять и развлечь России и уменьшить блеск ее представительства (dе lа rерresеntаtiоn), что гр. Остерман ныне полный властелин... и сохранит России превосходство, неизбежно уничтожающее равновесие на Севере — опасность, слишком очевидная и которая выказалась уже настольrо, что невозможно предотвратить ее иначе, как препятствуя дальнейшему возрастанию этого превосходства.

10 марта, получено 14 аnреля. Mаркиз Де-ла-Шетарди.

[223] Должно тем менее скрывать (dissimulеr) настоящее положение гр. Mиниха, что он сам нисколько не в заблуждении на этот счет. Я знаю одного из его приятелей, которому он признался, что отставкою прикрыли действительную немилость. Он знает также, что удар ему нанесен принцем брауншвейгским. Можно также легко догадаться, по чьему наущению он действовал. Граф Mиних довольно твердо переносит настоящее свое положение и на словах не пропускает случая уверять доверчивых, что нездоровье заставило его удалиться от дел. Но есть и такие, пред которыми он не скрывал своего огорчения от того, что пренебрегли дать некоторый наружный вид вероподобия, что было тем легче, что следовало только, сообразно с заведенным здесь обычаем, требовать от него письменного прошения об отставке, а не довольствоваться одними его словами, произнесенными при разных случаях. Этот генерал еще более огорчился, когда велели объявлять об его отставке с барабанным боем. От чистого ли сердца или нет — только правительница показала также вид, что она очень негодовала на это. Она предложила гр. Mиниху, какое угодно ему удовлетворение, на что тот отвечал, что он, видя из такого предложения расположение к себе правительницы, не считает себя в праве требовать большего удовлетворения. Однако сенат заставили послать к нему трех сенаторов с извинениями за происшедшее. До сих пор нельзя предвидеть, в каком месте пожелают, чтобы он жил. Такое неведение об этом обстоятельстве и у тех, которые лучше всех в состоянии разрешить [224] его. Это происходит от того, что Mиниха не желают иметь ни здесь, ни вблизи; в своем имении в Ингрии он возбуждает опасения, потому что будет знать обо всем происходящел и вблизи событий; его предприимчивый характер будет сильнее возбуждать его недовольство. Не захотят и его удаления в украинские имения, так как в конце последнего царствования, как я уже вам сообщал в свое время, подозревали, или предвидели вънем виды честолюбия, заставлявшие его дорожить главным командованием казаками, которое передано было генёралу Кейту. Нерасположены также дозволить ему удалиться в имение в Ливонии из опасений, чтобы там, окруженный своими родными, он не возбудил волнения в пользу прежних владетелей страны. Еще менее склонны разрешить ему уехать в Вартенберг в Силезии, или в небольшое наследственное имение, удержанное им за собою в Ост-Фризии, потому что государственные причины по-видимому тому препятствуют; да и можно помешать Mиниху уехать за границу, так как он имел неосторожность, несколько лет тому, возобновить свой контракт с Россией. Эти различные уважения лично касаются Mиниха ²⁴. Для меня они могли бы быть ничтожны, когда бы не было условия сообщать об образе мыслей и отдавать в нем отчет королю. Важнее для пользы его службы и вообще для всех благоприятных движений его союзников, знать положительно то, что если отставка этого генерала не представляет сама по себе ничего интересного, то, по отзыву каждого, Россия теряет много относительно военного управления, как по превосходству таланта г... (Mиниха), так и ... (по счастью), которое его всегда сопровождало, его никто не в состоянии заменить. Такова впрочем система, здесь заведенная: пусть русские войска будут испытывать значительные поражения, и все таки скорее захотят [225]   предать их на новые поражения, чем возвратить начальство Mиниху. Поразившие его всегда будут удаляться от него, и неудачи войск для них будут еще более служить поводом к такому образу действий, так как Mиних, поправив быть может это, возвысится еще более в глазах народа. Это размышление отчасти подало повод обратить большее внимание на другие обстоятельства, которые могут интересовать в настоящую минуту Швецию. Во всяком случае, воспользовавшись вчера почтою, которую отправлял г. Нолькен к своему двору, я поддался движению моего усердия, и может быть, что мои собственные мысли могут не сообразоваться с намерениями его величества. Я посылаю при сем отдельный лист (это письма к С.Северину и Лемеру, см. выше). Еще не заместили оставшихся после Mиниха мест .... кирасирский полк дан Левендалю....

14 марта.

Говорят, что радость об отставке Mиниха была так велика в Шлюссельбурге, что герцог курляндский и его семейство успокоились на счет своей участи какова бы она ни была. Mиних был с .. (пропуск) который рассыпался в вежливостях, сколько потому что она принудила сенат к такому образу действий столько же и обращением с генералом Икскулем (Iхkuhl). Принц брауншвейгский, возвратив ему [229] шпагу, велел сказать, что он свободен и обязан ехать к Mиниху благодарить за ходатайство об его освобождении. Икскуль .... (пропуск) видя, что того требовала политика и что правительница будет за то благодарна, не замедлил быть у фельдмаршала. Скоро покажут царя публике.

17 марта.

О взятии Глогау (Глогау — первая австрийская крепость, осажденная пруссаками по дороге в Силезию. Война началась в декабре 1740 г., а крепость сдалась прусскому королю 9 марта 1741 года). Граф Остерман выказывается более податливым с прусским министром с тех пор, как Mиних удален от дел (Анонимный автор “Замечаний на записки Mанштейна” (Отечеств. Зап. 1829 г., ч. ХХХVIII, № 108, стр. 8-11) пишет, что Остерман являлся горячим защитником интересов Австрии единственно в видах погубления фельдмаршала Mиниха; когда же этого удалили от дел, то Остерман “непреставал уверять барона Mардефельда об усердии своем к пользам прусского короля” и проч.). Напротив, гр. Головкин по прежнему склонен к венскому двору. “Вы все подвигаетесь вперед и не останавливаетесь, сказал он с живостью прусскому министру.” — , Делать этот упрек по случаю взятия Глогау несправедливо, потому что тут мы скорее возвращаемся назад,” отвечал Mардефельд.

Правительница, на этих днях, решительно оскорбила принцессу Елизавету поступком, которого бы она могла не делать. Действительно, причина к тому была недовольно уважительна. Принцесса просила, чтобы заплатили за нее 32 тысячи экю долгов, которые принуждена была неизбежно делать в прежнем своем положении, и с которыми ей, даже при помощи данного [230] ей пенсиона, не возможно разделаться иначе, как запутав себя на. несколько лет. Правительница не отказала в просьбе, но вероятно в предположении, что принцесса желает выиграть на итоге, потребовала, чтобы принцесса Елизавета представила в подтверждение своих долгов счеты от купцов. Поверка этих счетов не была выгодна. То, что было сделано на память, увеличилось по мере того, как стали справляться со счетами и, вместо 32 тысяч, открылось 43 тысячи экю долгу, которые и имели горесть заплатить, без всякой для себя выгоды. Эти подробности переданы мне хирургом и, по его словам, принцесса Елизавета была очень обижена таким недовериел.

21 марта / 1 апреля

Принц брауншвейгский не упускает ничего, чтобы заставить думать, что он в главе всех дел. Третьего дни он отправился в сенат и заседал там два часа. Оттуда ездил в военную коллегию, где приказывал представить себе отчеты о многих предметах, относящихся до этого департамента.

...Тохмас Кули-Хан возбуждает затруднения. Уверяют, что этот завоеватель просил дозволить пройти отряду его войск чрез царства Казанское и Астраханское, не представляя к тому никаких уважительных причин, и что русский двор, в уверенности, что угадал цель подобных настояний, не без опасений относительно намерений Тохмас Кули-Хана, которого здесь боятся больше всего на свете, также как и последствий, могущих произойти притом для провинций соседственных с Персией. [231]

24 марта / 4 апреля.

Когда увидали, что новый посланник Тохмаса Кули-Хана дурно обходится с приставленными к нему офицерами и солдатами и каждый день высказывает притязания, возбуждающие затруднения и влекущие отказы, то генерал (Апраксин?).... поскорее, чтобы его присутствием предупредить могущие быть столкновения.

Остерман ничем не пренебрегает для возвышения значения принца брауншвейгского. Он хочет довести его до того, чтобы он сделался единственным представителем власти, на сколько это возможно. Следуя своим видам и нежной привязанности к принцу, Остерман даже готов на возведение его на престол, лишь бы только можно было это исполнить. Одна привязанность не дозволит действовать Остерману: собственные виды может быть более руководят им при том. Он будет считать нынешнюю свою власть обеспеченною до тех только пор, пока будет с принцем брауншвейгским; напротив он будет всегда в опасении, чтобы какая нибудь привязанность, возбужденная слишком сильным чувством в правительнице, не удалила его от нее, или покрайней мере не принудила бы его к угодливости, которой естественно желает избегнуть, так как до настоящей минуты он всегда принужден был уступать.... Теперь моаТно составить верное понятие о ловкости и политике графа Остермана: и та, и другая до сих пор находились под влиянием фаворитов, которые постоянно являлись после Петром I в каждом царствовании. Ныне он только советуется со своею опытностию и для него всякое противоречие исчезло. [232]  

31 марта / 11 апреля

Mиних думает об отмщении. Девица Mенгден, ненавидящая принца брауншвейгского и им ненавидимая, сильно хлопочет в пользу Mиниха. Правительница очень милостива к этому генералу и вследствие того, что выказалась неблагодарною к нему, склоняется столько же к возвращению ему его званий, сколько принц брауншвейгский явно и при всех случаях является его смертельным врагом. Остерман, устрашенный этой борьбой, еще более думает о вручении всей власти принцу брауншвейгскому, и по этому поводу дело шло о перемене веры, только чтобы не встретить противоречия со стороны народа. Последний предубежден против принца брауншвейгского, который хочет им овладеть, еще более, чем против правительницы, а она только и внимательна к иностранцам, только ими и окружена беспрестанно. Если бы я из такого положения мог вывести заключение, что здесь накануне разрыва правительницы с ее мужем, то в образе мыслей Mиниха нашел бы чем убедить себя, что никогда никакое предприятие не будет казаться ему выше его сил.

До него не было примера в России, чтобы человек, занимавший значительное место, был отставлен без несчастия не только для себя, но и для всего своего рода; не будет удивительно, если он войдет в прежнюю сферу; огромное состояние и счастливая жизнь, которые ему обеспечены, не в силах привлечь его к себе и остановить его честолюбия. Неизбежность сделаться жертвою принца брауншвейгского, если бы этот одержал верх, не в состоянии удержать и устрашить Mиниха. Эти обстоятельства, по моему мнению, [233] заслуживали особенного внимания и побудили меня немедленно просить к себе г. Нолькена. Он должен был после полудня видеться с принцессою Елизаветою по случаю праздника пасхи, а я не мог быть у нее во дворце. не возбудив подозрений, так как я воздерживаюсь бывать у правительницы впредь до новых повелений короля касательно представившихся мне здесь затруднений. Я сообщил Нолькену обо всех услышанных мною обстоятельствах. Он разделял мое мнение о необходимости высказать их принцессе с те.ІІ, чтобы заставить ее решиться и предупредить о близкой опасности, которая может ей причинить величайшие затруднения. Нолькен, обвороженный благосклонным приемом, надеялся, что ему будет не так трудно произвести впечатление. Он в том еще более утвердился, когда принцесса, стараясь выразить всю признательность за все мои и его заботы об ее интересах, поручила мне выразить, как сожалеет она о препятствиях, испытываемых мною и лишающих ее возможности видеться со мною. Конец однако не соответствовал началу. Тщетно Нолькен представлял дело с точки зрения, которая могла бы ее убедить, и как ни ловко он пользовался минутами, когда сама принцесса наводила его на разговор о деле, она однако упрямо отказывалась произнести слово и ограничивалась теми знаками чувствительности, которые выражаются в движениях и на лице. Наконец, она сообщила ему некоторые тайны: оне, не будучи столько интересны, как те предметы, о которых я желал бы, чтобы она высказалась, кажутся однако мне раскрывающими начала, которыми здесь руководятся или которые приняты в обычае, почему я и спешу довести о них до вашего сведения.

Н то время, как распространился слух, что Mиних ходатайствовал об увольнении его от [234] занимаемых им званий, правительница спросила принцессу Елизавету: знает ли она об этом ? Эта отвечала, что трудно было бы не знать о тол, о чем говорит весь город. Этот ответ возбудил еще более любопытство первой, и она пожелала узнать, что говорят в городе? Елизавета, уверила ее, что вообще удивлены тем, что она согласилась на отставку, и с своей стороны прибавила, что она так нежно любит ее, что не может не признаться, что она дурно поступила, тем более, что ее обвинят в неблагодарности и она лишится человека, на которого могла совершенно положиться после его пожертвования собою для нее. Правительница, пораженная тем, что услышала, рассыпалаеь в сожалениях и в оправдание свое только приводила, что принц брауншвейгский и гр. Остерман не давали ей покоя и что она не соглашалась на удаление Mиниха от дел. При этом принцесса Елизавета заметила, что надобно иметь мало ума, чтобы высказаться так искренно. “Она совсем дурно воспитана, прибавила принцесса, не умеет жить и, сверх того, у ней хорошее качество быть капризною также, как и герцог мекленбургский, ее отец”.

Принцесса Елизавета рассказывала, как слышанное от правительницы, что принц брауншвейгский прыгал, как ребенок, когда получил известие о рождении принца королевою венгерскою, и что предавшись весь радости, он сказал, что это событие тем более имеет значения для России, что оно снова обеспечивает за Австриею преимущество сохранить императорскую корону.

В другую минуту принцесса Елизавета сказала Нолькену, что он конечно не будет в заблуждении касательно выступления войск, которым делали смотр, и она однако очень довольна, что может сообщить ему, что думают только оказать помощь королеве [235] венгерской, но что в отношении Швеции в ужасных опасениях. “Вас здесь боятся, прибавила она, более всего на свете, и тем более это скрывают от правительницы. Я была на этих днях свидетельницею, что Головкин уверял ее, что никогда Швеция не была так слаба, что там ужасная бедность и что вам тем труднее подняться, что у вас одна надежда на помощь Франции, которой финансы истощены до того, что она только должна думать о самой себе”. Что же касается до нерешительности принцессы Елизаветы и образа действий ее третьего дня и прежде, то мы с Нолькеном предполагаем, что ее партия, с которою не может не советываться, представила ей, что она сделается ненавистною в глазах народа, если откроется, что она прозвала шведов и привлекла их в Россию; что еще в более неблагоприятном свете представится, если все, что она сделает для получения короны, будет иметь малейший вид пожертвования. Кажется партия ее надеется более на стечение обстоятельств и на то, что она может и должна заставить действовать Швецию, которую не следует побуждать к тому, что обязана она предпринять сама для собственных выгод. Во всяком случае, мы думаем, что этой принцессе следует сказать да или нет на предложенное ей. Прямыми средствами, которые только дозволит приличие воспользоваться, Нолькен будет действовать на хирурга, когда тот приедет для кровопускания, в котором Нолькен действительно нуждается. Если это только удастся, то я не замедлю вам дать отчет о форме, в которую облеку я эти переговоры и об успехе их.

Третьего дня царь был бы показан публике, как об этом сообщил маркиз Ботта г. д'Алиону ²⁵, если бы только у него не было опухоли от прорезывания зубов. [236]

Комментарии

23. Фридрих II (Нistоirе dе mоn Теmрs, р. р. 73, 74, 86) пишет: “Бирон был арестован, потом [214] сослан в Сибирь, а принцесса мекленбургская овладела правлением. Такая перемена казалась благоприятною для Пруссии, потому что Бирон, враг ее, был изгнан, а муж правительницы — Антон брауншвейгский приходился шурином королю (т. е. Фридриху II, писавшему о себе в третьем лице). Mекленбургская принцесса соединяла с умом все капризы и все недостатки дурно воспитанной женщины; муж ее — слабый и ограниченный — имел только одно достоинство — врожденную неустрашимость. Mиних, виновник их возвышения, настоящий герой России, был в то время облечен всею государственною властью. Пользуясь этим переворотом, король послал барона Винтерфильда будто бы поздравить принца брауншвейгского и его супругу с счастливым окончанием этого события. Настоящая же причина, тайная цель этой поездки заключалась в привлечении на сторону Пруссии Mиниха, тестя Винтерфильда (Винтерфильд был женат на дочери второй жены Mиниха от первого ее брака с бароном Mальцаном. Во втором браке графиния Mиних была за Mихаилом Алексеевичем Стрешневым, а в третьем за Mинихом (Gеnеаl. Нistоrisсhе Nасhriсhtеn, ХLVIII, S. 1106))... Mежду тем, польский король отправил в Петербург красивого графа Линара. Этот министр нравился принцессе мекленбургской, правительнице России, и как сердечные страсти берут верх над внушениями рассудка, то правительница Анна скоро вступила в союз с польским королем. Эта страсть для Пруссии могла столько же сделаться плачевною, сколько для Трои любовь прекрасной Елены к Парису”...

Mанштейн, рассказывая о прибытии и домогательствах Винтерфильда, замечает притом (Memоirеs sur lа Russiе, II, 118, 119): “госпожа Mиних получила от прусского короля перстень с брильянтом, [215] цененным в 6 т. рублей, сын фельдмаршала получил 15т. экю наличными деньгами и владение имением Биген в Брандебургии. Король Фридрих его сначала дал князю Mеншикову; после него оно попало в руки герцога курляндского, а когда он пал, король наградил им графа Mиниха”...

“Я, пишет сам фельдмаршал Mиних (Еbаuсhе роur dоnnеr unе ideе dе lа fоrmе du gоuvеrnеmеnt russе, р.р. 143, 148) сначала старался (по низложении Бирона) возобновить оборонительный трактат с прусским королем, и, вследствие моих домога. тельств, было договорено выставлять взаимно в помощь не 6 т. человек, как было в прежнем трактате, а 12 т. войска. Но этот договор, хотя ратификованный и размененный министрами обоих дворов, не продолжался долго. В Дрездене скоро составили другой, и дворы венский и саксонский, согласившись вести войну против Пруссии, старались склонить к тому же и русских. Принц брауншвейгский, гр. Остерман, канцлер кн. Черкасский и вице-канцлер граф Головкин, управляемые маркизом Ботта и графом Линаром, не только воспротивились трактату с Пруссиею, но и убедили правительницу вступить в союз с венским и дрезденским дворами и двинуть русские войска из Риги для нападения на прусского короля со стороны королевской Пруссии... Принцесса Анна, под влиянием графа Линара и маркиза Ботта, встретила противодействие только во мне, почему рассердилась и сказала с гневом: “вы всегда за короля прусского! Я уверена, что как только мы двинем войска, то прусский король отзовет свои из Силезии.” С этого дня великая княгиня стала принимать меня дурно”, и как я не мог помешать тому, чтобы войска не были двинуты к Риге, то и просил отставки, которая и была дана мне с неудовольствием. Я удалился [216] в Гостилицы. Впрочем несколько дней спустя дурное расположение принцессы рассеялось; она мне назначила пенсию в 15 т. р. и дала караул от преображенского полка при моем доме”...

24. Де-ла-Шетарди, говоря о Mинихе, не знал по-видимому, что принц и принцесса брауншвейгские сильно боялись, чтобы фельдмаршал не вздумал возвести на престол Елизавету. Только что он был уволен от всех должностей, Бирон, еще судившийся тогда, долгом счел написать в своих показаниях: “фельдмаршала я за подозрительного держу той ради причины, что он с прежних времен себя к Франции склонным показывал, а Франция, как известно, Россиею недовольна, а французские интриги распространяются и до всех концев света... Его фамилия в первые сказывала мне о прожекте принца голштинского и о величине его, а нрав графа фельдмаршала известен, что имеет великую амбицию, и при том десперат и [226] весьма интересовал (Дело о Бироне, Mосква, 1862 г., стр. 23).”

21 июня 1741 года, английский резидент Финч между прочим доносил своему двору:

“Принц брауншвейгский говорил, что очень пора низложить нестерпимого Mиниха, который уже предлагал свои услуги принцессе Елизавете (qui аvаit de jа fаit dеs аvаnсеs а lа рrinсеssе). Он мне рассказывал. что после его отставки было приказано строжайше следить за фельдмаршалом в продолжении нескольких ночей; в случае, если бы он вышел вечером и направил свои шаги к дому принцессы Елизаветы, то его бы схватили мертвого или живого (Lа соur dе lа Russiе il у а сеnt аris, р. 85).

Ниже из примечании 28 будет видно, что наблюдать за Mинихом, не поедет ли он к Елизавете, возлагалось на сержанта Барановского.

При производившихся, по вступлении на престол Елизаветы, следствиях, открылось, что секунд-маиору Василью Чичерину принц брауншвейгский поручил выбрать до десяти гренадер с капралом, одеть их в шубы и серые кафтаны и наблюдать, не ездит ли кто но ночам к Елизавете, Mиниху и кн. Черкасскому за что капралу дано 40 руб. а солдатам по 20 рублей. (Полн, собр. законов Т. ХI, стр. 576) Но всего характеристичнее было событие, также открывшееся при помянутых исследованиях, и упомянутое в манифесте Елизаветы от 22 января 1742 года (Ibid., № 8506).

На распросах в декабре 1741 г., подпоручик конной гвардии Нотгофт показывал: “пред несколько-де времени слышал он конной гвардии от литаврщика Грубера, что кузнецова жена Каландерша [227] сказывала ему, что-де бывший фельдмаршал Mиних был один раз в доме у ее величества императрицы Елизавет Петровны и, припадши к ногам ее величества, просил, что ежели что ее величество ему повелит, то он все исполнить готов. На что-де ее величество изволила ему сказать: “тыли-де тот, который корону дает кому хочет? Я-де оную и без тебя, ежели пожелаю, получить могу”... Сии же слова, как он слышал от него же, литаврщика, что Каландерша о том слышала от музыкантовой жены Строусши”... Немедленно о таких речах долгом сочли донести принцу брауншвейгскому. Из дальнейшего хода было видно, что он их принял чрезвычайно к сердцу — Нотгофт и Грубер были позваны к нему. Последний уже рассказывал в свою очередь так: “означенная кузнецова жена Каландерша сказала: услышала-де она от музыкантовой жены Строусши, что бывший фельдмаршал, будучи у ее императорского величества, ныне счастливо владеющей Императрицы в доме, стоя на коленях, требовал ее императорского величества повеления, что она делать укажет; на что-де ее императорское величество ему объявила, что он-де, Mиних, ведает, что ее величеству надобно и к чему она право имеет, и потом-де ее императорское величество оного фельдмаршала очень милостиво принять и до крыльца провожать изволила. И по такии речам увещевала она, кузнецова жена, его, Грубера”, чтоб он остерегся, понеже конечно в тех числах что нибудь да будет; особливо, что и пуговишнику во сне виделось, что в марте месяце великой пожар сделается, и что-де сверх того люди сказывают, якобы в крепости у гроба ее императорского величества блаженные памяти государыни императрицы Анны Иоанновны привидения кажутся”... Обе здесь упоминаемые немки были женами служитеией двора Елизаветы. Герцог брауншвейгский [228] распорядился взять и отправить жену кузнеца Каландера к вице-канцлеру графу Головкину. У последнего ее распрашивали, убеждали и увещевали быть откровенною, но немка стояла на том, что литаврщик обнёс ее напрасно, потому что она ему ничего не сказывала “кроме того, что один пуговишный мастер видел, во сне, что пожар будет,” а что у цесаревны был Mиних сказывали ей камер-юнгферы.

И из слов доносчиков, и ответов жены кузнеца видна была вся нелепость толков, а между тем герцог брауншвейгский и правительница Анна передавали обер-гофмаршалу графу Левенвольду, что есть предсказание о вступлении на престол Елизаветы и подозрения на Mиниха. Не удовольствовавшись этим, герцог велел призвать к себе кузнеца Каландера и обеицал ему дать 100 рублей и место полкового кузнеца, если только “ он ему о том, что у ее императорского высочества в доме делается, верно объявит. “Каландер на это не склонился. Граф Головкин о том же уговаривал жену его; литаврщик Грубер получил от герцога 300 рублей; из них часть он хотел дать Каландеру, но этот отказался.

25. В 1738 г., пишет Флассан (Нistorieе dе lа diрlоmаtie frаnсаisе V, 101, 102), Россия решилась иметь своего посланника при французском дворе и назначила туда бывшего до того времени министром в Лондоне князя Кантемира. Французский же двор аrкредитовал с своей стороны в Петербург Бонака д'Альона (Воnас (l'Аllоn). С приездом Де-ла-Шетарди, д'Альон не выехал однако из Петербурга, быть может нотому, что кардинал Флери любил иметь при иностранных дворах по два министра одного старшего, другого младшего, которые бы следили друг за другом. По отзыве Де-ла-Шетарди из Петербурга, д'Альон, как человек знавший Россию и русских, остался французским министром при русском дворе. В чем состояло его знание России и людей, это будет видно из последующих депеш де-ла-Шетарди.