Реляция о перевороте, происшедшем в России 6 декабря 1741 года.

(Рукопись эта была прислана в полицию для напечатания в Париже).

Хотя и невозможно еще передать верно все обстоятельства, сопровождавшие важное событие, которое произошло в Петербурге 6 декабря (по н. с.), однако вот подробности, на счет которых в общих чертах все известия довольно согласны:

С одной стороны нежный возраст последнего государя, зависть между министрами и особенно между Остерманом и Головкиным, недостаток согласия между герцогинею правительницею, и герцогом, ее супругом, возбуждали всеобщее недовольство; с [398] другой стороны, принцесса Елизавета привлекала сердца всех русских, сколько происхождением, столько и другими высокими достоинствами своими.

Эта принцесса, казалось, не имела большой партии при дворе: ни одно значительное лицо не смело посещать ее, и из всех своих приближенных она доверила тайну только своему камер-юнкеру Воронцову, хирургу Лестоку и одному немцу по имени Шварцу, который в прежнее время служил музыкантом, пользовался небольшим пенсионом от императорской академии наук и при том имел свободный доступ ко двору принцессы, которая от времени до времени выдавала ему значительные пособия. Эти три лица иособенно двое последних, при помощи значительных денег, давно приобрели множество доверенных лиц, как при дворе, так и в других местах, и особенно большое число гвардейских гренадеров, на верность которых можно было положиться. Исполнение предприятия назначалось на следующей неделе; но не смотря на все предосторожности, двор и министры, начали что-то подозревать, и правительница, 5 декабря (по н. с.), в частном разговоре с принцессою в собрании во дворце, сказала что ее предупреждают в письме из Бреславля быть осторожною с принцессою Елизаветою я особенно советуют немедленно арестовать хирурга Лестока; что она по истине не верит этому письму, но надеется, что если бы означенный Лесток признан был виновным, то конечно принцесса не найдет дурным, когда его задержут. Принцесса Елизавета отвечала на это довольно спокойно уверениями в верности и возвратилась к игре. Однако сильное волнение, замеченное на лицах этих двух особ, подали случай к подозрению, что разговор должен был касаться важных предметов. [399]

В тот же вечер. 5 декабря, четыре тысячи гвардейцев получили вдруг приказание выступить к Выборгу в 24 часа, и в городе говорили, что этот поход был решен после прибытия курьера, привезшего известие, что генерал Левенгаупт идет со всем своим войском к Выборгу. Но как партия Елизаветы считала этот слух распространенным с намерением, чтобы иметь случай удалить гвардейцев, которых приверженность к принцессе была известна, то сторонники ее сколько своими настояниями, столько же и вследствие известия, что двор намерен арестовать самую принцессу, убедили ее решиться исполнить свое намерение в ту же ночь с 5 на 6 число.

Тогда она сначала помолилась Богу в присутствии трех вышеназванных лиц и надела кирасу на свое обыкновенное платье. Между тем ее поверенные убедили десятка два из подкупленных гренадеров ходить вокруг казарм преображенского полка под предлогом своих собственных дел. Немного спустя, принцесса, в сопровождения трех своих приверженцев и 7 гренадер, в час по полуночи села в сани и прямо отправилась в названные казармы. Тотчас же по прибытии туда, она явилась к солдатам с тростью в руке (un еsроntоn а lа mаin), сказала им в нескольких словах, что они видят в ней законную имuератрицу, и что те, которые ее любят, должны тотчас же следовать за ней. При этой речи вдруг явилось 200 гренадер (Фельдмаршал Mиних в Ebаuсhе роur dоnnеr unе иdeе dе lа fоrmе du gоuvеrnоmеnt russе, Сореng. 1774, р. 157: “Елизавета сама отправилась в казармы преображенского полка в ночь с 24 на 25 ноября и, собрав около себя толпу, сказала: “ребята вы знаете, чья я дочь, подите со мною (в подлиннике это по русски)?” Дело было подготовлено заранее, и солдаты и офицеры, предуведомленные вперед, отвечали: “матушка, мы готовы, мы их всех убьем! Принцесса возразила очень великодушно: “если вы будете так поступать, то я не пойду с вами”...). Они все поклялись [400] защищать ее до последней капли крови. Приняли предосторожность запастись десятками двумя оседланных лошадей для объявления о таком счастливом окончании в казармах других гвардейцев и по отдельным отрядам, что и произвело, что менее чем в час, все полки собрались пред дворцом принцессы.

Между тем она отправилась во дворец (аu сhаtеаu) и объявила караулу о своем намерении. Солдаты приняли предложение с радостью, но четыре офицера отвечали в неопределенных выражениях, почему и были заперты в комнате, а принцесса, проходя в покои герцога и правительницы, не встретила никакого затруднения от прочих караульных, кроме одного унтер-офицера, который было сопротивлялся, но его тотчас же арестовали. Найдя еще герцогиню в постели и девицу Mенгден, лежавшую около нее, она объявила первой об ее аресте (Фельдмаршал Mиних говорит, что Елизавета вошла в покой правительницы Анны и, найдя ее в постеле, сказала: “сестрица, пора вставать!” По рассказу, слышанному Шаппом от Лестока, правительница, проснувшись, спросила Елизавету: “как, это вы, сударыня?” (Vоуаgе еu Sibеriе, раr Сhaрре, II, р. 185)). Герцогиня тотчас же повиновалась ее приказаниям, умоляя только не делать насилия ни ей с семейством, ни девице Mенгден, которую бы она очень желала сохранить при себе. Новая императрица обещала ей это и, для большей безопасности, приказала присягнуть и целовать крест гренадерам, которые за ней следовали, что они будут повиноваться ее приказаниям и не станут проливать крови. После этого, она посадила герцогиню в свои сани и отвезла ее во дворец, который занимала до того времени. За этими санями следовали двое других с семейством герцогини, именно: младенец император и новорожденная принцесса. рассказывают, что императрица, по возвращении во дворец, взяла к себе на [401] руки малютку принца и сказала, осыпая его поцелуями: “бедное дитя, ты вовсе невинно, твои родители виноваты!”

В то же время арестовали герцога генералиссимуса войск, который был отвезен в тот же дворец с девицею Mенгден, и расставили там повсюду часовых. Непосредственно затем императрица велела позвать принца гессен-гомбургского и приказала сохранять повсюду порядок с гвардейцами, что было тем легче этому принцу, что его любит каждый солдат, как отца родного.

Еще приказано было арестовать и перевезти в прежний дворец императрицы гр. Остермана и фельдмаршала Mиниха, с которыми солдаты обошлись жестоко: с первым за то, что он оборонялся против них, а со вторым — из давней ненависти, которую питала к нему армия. Президент барон Mенгден с женою были ужасно оскорбляемы по случаю сопротивления их гренадерам. Их отвезли в тот же дворец.

Кроме этих, были арестованы в своих домах следующие лица: принц Людовик брауншвейгский, вице-канцлер гр. Головкин с женою, графиня Остерман с своими детьми и тремя братьями Стрешневыми, из которых первый тайный советник и сенатор, генерал-маиор гвардии (?), камергер Лопухин с своим семейством, графиня Ягужинская, сестра вице-канцлера Головкина, генерал-маиор Альбрехт и, может быть еще несколько, которых имена неизвестны.

Все это происходило без шума и в таком порядке, что в 8 часов утра немногие из обитателей города знали о чрезвычайной перемене, происшедшей в минувшую ночь.

Императрица сама дала знать о случившемся знатнейшим семействам в городе, и в короткое [402] время дворец наполнился толпою знатных лиц обоего пола, которые представлялись новой государыне.

Сначала она созвала совет, в который допустила Великого канцлера князя Черкасского, тайного советника кабинета Бреверна, фельдмаршала Трубецкого и его зятя принца гессен-гомбургского, адмирала Головина, генерал-прокурора сената кн. Трубецкого, тайного советника Бестужева, недавно возвращенного из своих поместий, и обер-шталмейстера кн. Куракина. Там составлена новая форма присяги, ее подписала императрица и отправила с курьерами во все области государства.

В 4 часа по полудни, императрица заняла дворец при пушечной пальбе и восклицаниях бесчисленного народа. Служили там благодарственный молебен и велели привести к присяге гвардейцев, которые и приходиля ко дворцу поротно. На другой день императрица объявила себя полковником всех гвардейских полков и капитаном роты ста гренадер, сопровождавших ее в начале предприятия — они первые имели честь, прежде всех прочих офицеров, присягнуть ей. Прочим войскам, собранным в городе, императрица велела выдать по рублю на человека и в изобилии водки и вина. Герцогиня правительница и ее семейство хотя и под строгим надзором, однако с нею обходятся с уважением, должным ее званию, и говорят, что она будет отправлена в Германию. Тайный советник гр. Mиних, брат фельдмаршала, получил дозволение явиться ко двору и вовсе не разделил немилости своего брата. Также брат девицы Mенгден, поручик гвардии, был освобожден с приказанием исполнять по прежнему свою должность, а его старшая сестра назначена статс-дамою императрицы, также как и Лопухина, дочь (?) арестованного камер-юнкера. Принц гессен-гомбургский и его жена, [403] которую новая императрица тотчас же наградила орденом св. Екатерины, бывшие в немилости у предыдущего правительства, и в особенности уцелевшие из семейств Голицыных и Долгоруких снова вызваны, и вчера старый фельдмаршал Долгорукий, который с давних пор содержался в крепости Ивангорода (в Нарве), явился в первый раз во дворце.

Радость, высказавшаяся при этом случае в публике, чрезвычайна, и можно удивляться, что все произошло без всякого беспорядка. На другой день этого Великого события, императрица приказала читать шведский манифест, публикованный по случаю настоящей войны, и объявила, что так как намерение шведов было освободить русских от гнета чужеземцев и восстановить законное правительство, а ныне намерение это осуществилось, то она с своей стороны готова заключить мир с Швецией. Она тотчас же послала повеление генералу Кейту стоять смирно с армиею и не нападать на шведов. В то же время она просила маркиза Де-ла-Шетарди послать, как можно скорее, курьера в Стокгольм с известием о случившейся перемене и уверить, что она твердо решилась свято соблюдать ништадтский договор и, на основании его, заключить мир с Швецией. ее величество то же самое объявила шведскому подполковнику Дидерону, который здесь военнопленным и проводил время с генералом Врангелем (также шведским пленным). Возвратив первому шпагу, она предлагала ему обратить внимание на все, что происходило здесь, для сообщения шведскому генералу Левенгаупту и побуждения его прекратить неприязненные действия до тех пор, пока время дозволит подробно писать к их величествам шведским. Этот офицер уехал в тот же вечер в шведский лагерь, и здесь никто не сомневается более о мире. [404]

Носится слух, что императрица приказала пригласить в Петербург молодого герцога голштинского с тем, чтобы он принял звание генералиссимуса; но эта новость основана лишь на неверных догадках.

Императрица приказала объявить о происшедшей перемене всем иностранным министрам, а также секретарю польского посольства, которому велела сказать, что она надеется, что король примет в том участие, а она будет с удовольствием продолжать дружбу, так счастливо существовавшую между двумя дворами, и надеяться встретить то же и со стороны его величества польского. Петербург 9 декабря 1741 г.

Извлечение из письма Де-ла-Шетарди 17 декабря 1741 г.

Вследствие слухов о походе шведов, 5 декабря в первом часу по полудни, отдали приказ по всем гвардейским полкам быть готовыми к выступлению в Финляндию. Семь гренадер первого из этих полков, называемого преображенским, пришли в тот же день, между 11 и 12 часами ночи, к принцессе Елизавете и представили ей, что они накануне удаления и не в состоянии более служить ей, так что она совершенно остается в руках своих неприятелей, следовательно не нужно терять ни минуты, почему они и пришли, чтобы вести ее, если она сама не сдастся на их предложения (qu'il n'у аvаit dоnс раs un mоmеnt а реrdre еt qu'ils аllаiеnt l’аmenеr, si еlle nе sе rеndаit раs еllе-memе а lеurs rерresentаtiоns). Принцесса спросила, может ли она положиться на них? Их готовность высказалась вполне в данных ими уверениях, и принцесса не [405] колебалась более. Она села в сани своего камергера, который сопровождал ее с двумя офицерами из ее дворца. Только с этими тремя лицами, она поехала в казармы преображенского полка прямо в помещение гренадеров, из которых многие ожидали ее. Собравши их значительное число в одну большую комнату, она сказала: “вы знаете, кто я, хотите ли за мною следовать?” Все отвечали, что она может им приказывать, а они готовы исполнить свою обязанность, как храбрые солдаты. “Я не хочу, чтобы вы таким образом служили: вы мои дети, все состоит в том, чтобы знать, готовы ли вы умереть со мною, если надобно?” Они все поспешно дали клятву. Тогда первая забота ее была приказать разломать сложенные в той же комнате барабаны, чтобы нельзя было ничем произвести тревоги. Узнав, что это было исполнено, она взяла крест, встала на колени, и ее примеру последовали все. “Я, сказала принцесса, клянусь этим крестом умереть за вас, клянетесь ли вы сделать то же самое за меня?” Клятва была единодушная. “Так пойдемте же, и будем только думать сделать, во что бы то ни стало, счастливым наше отечество!...” Гренадеры, не довольствуясь, что последовали за ней, дали еще друг другу обещание сохранять глубокое молчание и приколоть штыками первого, отступившего хотя бы на один шаг. По мере того как проходили мимо казарменных помещений, они стучали в двери и вызывали тех, которые там жили. Этим способом собрана была очень быстро целая рота гренадер в 300 человек. У каждого было с собою по шести зарядов и по три гранаты. В то же время отправили отряд к фельдмаршалу Mиниху, как жившему дальше прочих, известить унтер-офицера его караула, которым он начальствовал — тот был предупрежден заранее — захватить генерала и привести его с [406] подчиненными унтер-офицеру гренадерами во дворец Елизаветы. Проходя большою улицою Невским проспектом, арестовали гр. Головкина и барона Mенгдена. Принцесса Елизавета, опять в санях, окруженных гренадерами, достигла конца проспекта, который прилегает к адмиралтейству. Отсюда послали 20 гренадер объявить домовый арест обер-гофмаршалу (Левенвольду) и морскому генерал-коммиссару Лопухину, которых дома были смежны, и караулить их, не спуская с глаз. Между тем 30 других гренадер отделены были для арестования графа Остермана, которого и перевезли к принцессе Елизавете с тремя генералами Стрешневыми, его шуринами. Чтобы делать менее шума, гренадеры сочли необходимым для принцессы Елизаветы встать с саней в том же месте (на конце Невского проспекта). Едва она сделала несколько шегов, как некоторые ей сказали: “матушка, так нескоро, надо торопиться!”. Но приметив, что принцесса хотя имела твердую поступь, однако не могла за ними поспеть, они подняли ее и несли таким образом до двора зимнего дворца. Прежде всего и здесь приняли ту же предосторожность относительно барабанов. Принцесса пошла прямо в караульню: “Проснитесь, дети, сказала она, и слушайте меня: хотите ли следовать за дочерью Петра I? Вы знаете, что корона принадлежит мне; меня оскорбляют, и это отражается на всем бедном народе нашем: он стонет под игом немцев. Освободимся от наших мучителей!” Офицеры, которых она спросила потом, что они о том думают, колебались высказаться ясно. “Арестуйте этих людей, я вам приказываю, повинуйтесь мне! “ За приказом последовало тотчас исполнение, оно бы даже превзошло его, когда бы Елизавета не удержала ружья у солдата, хотевшего приколоть штыком одного из тех офицеров. [407] Гвардейские солдаты выказали неизменную волю (lа vоlоnte а lоutе eрrеuvе), почему принцесса разделила свой отряд и осталась окруженною 10 гренадерами. Она приказала сначала обеспечить все лестницы и выходы, остававшиеся не занятыми. Часть гренадер, которым она предварительно внушала не употреблять, под страхом примерного наказания, никакого насилия и дурного обхождения с принцами и принцессами, направились тогда к покоям царя, принцессы его сестры, правительницы и принца брауншвейгского. Караульные при них тем менее выказали сопротивления, что они, будучи выбраны во внутренний караул из гренадер же, нисколько не противились, как только увидали своих товарищей. Несколько гренадер, имевших повеление арестовать молодого графа Mиниха и привести его, подобно прочим, к принцессе Елизавете, исполнив это, окончили таким образом то, что оставалось сделать, и трое саней, которые она приказала взять, были употреблены для отправления царя, принцессы его сестры, принца брауншвейгского, правительницы и ее фаворитки девицы Mенгден. Принцесса Елизавета, в некотором от них расстоянии, занятом половиною ее провожатых, из которых остальные замыкали шествие, следовала в санях и прибыла в свой дворец.

Все арестованные лица были там собраны менее, чем в полчаса, благодаря принятым предосторожностям и мерам. Жены, сестры и родственники этих лиц, арестованные по своим домам, были под зорким караулом, и принцесса Елизавета была тем более довольна, что ни с кем не обошлись дурно, за исключением гр. Остермана, который за то, что хотел внушить страх и говорил слишком с малым почтением об этой принцессе, испытал первые движения усердия, на которое могут быть способны солдаты. [408]

Чтобы воспользоваться таким счастливым началом, 20 оседланных лошадей поспешно и вдруг перенесли гренадер в разные части города, чтобы там предупредить, возмутить и разшевелить всех тех из народа и гвардейских полков, которые встречались по дороге. Солдаты, бывшие на карауле во дворце, были оттуда посланы взять все знамена и отнести их к принцессе Елисавете. Три доверенные лица, сопровождавшие ее, отправились с своей стороны на многих санях с гренадерами к знатнейшими лицам из духовенства и гражданских чинов для побуждения их немедленно ехать с ними к принцессе Елизавете, что все и исполнили без малейшего прекословия.

Так как фельдмаршал Ласси был один из первых предуведомлен и так как, он выказал чистосердечную преданность, не дававшую повода сомневаться в готовности, с которою всегда служил он крови Петром I, то с прибытием во дворец для него открылась деятельность: он исполнял обязанности главнокомандующего, и вследствие его приказаний скоро собрались семь полков, стоявших здесь в гарнизоне. Командующие гвардейскими полками (случилось так, что за отсутствием принца брауншвейгского, они находились под начальством наследного принца гессен-гомбургского, как единственного подполковника) употребили ту же меру. Между тем как эти войска сбирались и окружали дворец принцессы Елизаветы, князь Черкасский, великий канцлер и министр кабинета, Бреверн, секретарь кабинета, и Бестужев, недавно вызванный из ссылки, работали над редакциею указа и формы присяги и распоряжались об отправке повелений, которые надобно было разослать по губерниям, по соглашению с кн. Трубецким, генерал-прокурором и некоторыми членами сената. Так [409] продолжалось до 8 часов утра, и в этот промежуток времени мужчины, являвшиеся с поздравлениями к принцессе Елизавете, были принимаемы с благосклонностью, окончательно привлекшею к ней все сердца, и с спокойствием, являвшим совершеннейший героизм. Будучи признана тогда государынею всея России, Елизавета возложила на себя орден св. Андрея, объявила себя полковником трех гвардейских пехотных полков, конной гвардии, кирасирского полка и приняла поздравление от первых государственных чинов. Войска и народ, к которым она показалась е балкона, выразили такую радость, что лица, жившие в Петербурге лет с тридцать, признаются, что подобной не видали ни при каком другом случае. Гвардейцы, по рядам которых она хотела пройтись, не смотря на жестокую стужу, выразили за то свою признательность тысячью радостных восклицаний. Этот восторг, который был всеобщим, увеличивался еще от надежды на скорое заключение мира, надежды, возбужденной чтением гвардейцам манифеста, который недавно был распространен шведами. Тотчас, по возвращении в свои покои, царица начала принимать дам. Было около двух часов, как оне удалились. Фрейлины царского величества, по ее приказанию, служили до той поры принцессе брауншвейгской и проводили с нею время. Так как оне были обязаны следовать за царицей, то принцесса брауншвейгская велела напомнить ей, что она обещала оставить при ней для утешения девицу Mенгден, почему и просила не разлучать ее более с ней. Царица велела сказать, что принцесса совершенно вольна в этом и даже может назначить число лиц, которых пожелает оставить при себе для услуг; при чем просила быть уверенною, что ей не будет отказано ни в чем, чтобы могло служить для ее успокоения. После того царица [410] тотчас же отправилась в зимний дворец. Войска окаймляли улицы, воздух повсюду наполнялся криками виват; гренадеры, товарищи ее подвига, окружали ее сани с гордою уверенностью и с неописанным восторгом. Все окна были наполнены множеством народа.

Как только царица прибыла во дворец, те же гренадеры на перерыв один пред другим заняли все его входы. Те, которые стояли на карауле, никак не допускали потом сменять себя. После короткого отдохновения, царица отправилась в церковь для присутствования на молебне. При отъезде туда, к ней пристали все преображенские гренадеры: “Ты матушка, говорили они, видела, с каким усердием мы помогали твоему справедливому делу: за это мы просим только одной награды — объяви себя капитаном нашей роты, и пускай мы первые присягнем тебе на вечную верность.” На эту просьбу было тотчас же соизволено и вызвало у гренадер полное одобрение (Un аррlаudissеmеnt generаl!).

Царица желала, чтобы капитан Дидерон, взятый в плен при Вильманстранде адъютант генерала Врангеля, мог видеть все происходившее и рассказать о том, как очевидный свидетель. По этому поводу она позвала его в 4 часа утра и удержала до 5 вечера, а потом объявила ежу, что он свободен и может уехать. Чтобы доказать, что он более не пленный, она сама возвратила ему шпагу и приказала выдать ему 500 червонцев на путевые издержки. Фельдмаршал Mиних, гр. Остерман и барон Mенгден, как более преступные и виновные, в 6 часов перевезены были в крепость. Пред тем лишили их всех орденов, которыми были они награждены. [411]

Отрывок из донесения Де-ла-Шетарди королю.

Государь! Два обстоятельства, незначительные сами по себе, ускорили минуту переворота, который, возвратив Россию самой себе, и заставив ее войти в свое обыкновенное состояние, может иметь последствия огромной важности для службы вашего величества. Действительно, несколько по менее бы живости со стороны правительницы в разговоре ее в понедельник с принцессою Елизаветою, и последняя могла бы еще на некоторое время отдалить последствия своего недовольства. Также не стали бы преображенские гренадеры побуждать ее воспользоваться, без всякого отлагательства, благоприятным настроением их, когда бы не отдали после 12 часов пополудни приказа всем гвардейским полкам быть готовыми к выступлению в Финляндию.

(Далее подробности, как в предыдущей депеше.)

Она села в сани... Камергер, которого она обыкновенно посылала ко мне в необыкновенных случаях, также поверенный и посредник (еntrеmеttеur) ⁴⁰... Тем более предаются надежде на мир, что здесь и знатные, и простые смотрят на восшествие на престол Елизаветы, как на конец тиранического царствования немцев, как на обстоятельство, более всего способное побудить ваше величество к доставлению мира России ⁴¹.

26 ноября/декабря. Подробности о событиях, предшествовавших перевороту.

Когда я имел честь быть у принцессы Елизаветы в прошедшее воскресенье, то исполнил ее сильное желание, вручив полученные мною печатные экземпляры русского перевода шведского манифеста. Радость от чтения его равнялась ее нетерпению. Я убеждал беречь [415] их до развязки, а между тем списать множество копий для распространения их между своими приверженцами, однако так, чтобы они не могли попасться. Такой совет был одобрен, его приняли, и на подготовленные таким образом умы произведено только лучше впечатление, когда вчера утром читали собравшимся пред дворцом Елизаветы гвардейцам печатные манифесты, на которых подпись и печать гр. Левенгаупта еще более внушали доверенность.

Преследования, ежедневно испытываемые принцессою Елизаветою от гвардейцев, побудили возвратиться к предмету, о котором так часто рассуждали, хотя я это проходил молчанием. Слишком важное обстоятельство — сохранение этой принцессы и желание узнать начальников, которых не предвиделось — принудило меня снова предложить мнение, чтобы она не щадила ничего для удержания порывов своих приверженцев и чтобы последние подчинились ожиданию на время, необходимое для принятия всех мер, которые укажет благоразумие. Но видя, что принцесса не имела вовсе покоя, и что из волнения, которым была объята, происходило беспрерывное колебании ев ней, я остановился на двух главных обстоятельствах и воспользовался всею доверенностью, которую она изволила мне выказывать, чтобы убедить ее: первое — увеличение ее славы от предварительного соглашения, которое нужно ей иметь с Франциею, а чрез это и с Швециею, так как содействие столь почтенных держав могло дать только более веса принимаемой ею решимости. Все это для того, чтобы его величество и Швеция, в случае счастливого успеха, имели свою долю заслуги в том.

Вы увидите, милостивейший государь, из копии, приложенной при этом письме к Mондамеру, что принцесса Елизавета, с самого начала одобрившая такое решение, потом совершенно содействовала ему. [416] Второе обстоятельство заключало в себе два: одно — живо возбуждать мужество принцессы Елизаветы, а оно, как я знал чрез поверенного, было не одинаково твердо во все времена; другое — преподать средства к ее безопасности таким образом, чтобы принцесса Елизавета была обеспечена и в то же время питала бы недоверие ко всем отъявленным врагам Франции. Чтобы исполнить касающееся первого предмета, признаюсь, я сочинил аргумент, который и пустил в ход (j'аvоuе quе jе fоrgеаi l’аrgumеnt quе j'еmрlоyаi). Я сначала дал знать принцессе, что моя привязанность к ней не дозволяет мне скрывать, что нерешительность в некоторых случаях может иметь самые вредные последствия. Доводы, которыми она опровергала мое мнение, допускали мне только внушения, требуемые пользою ее службы. “Вы вынуждаете меня, сказал я, не скрывать ничего об опасности, которой подвергаетесь. Знайте, что по сведениям, полученным мною из хорошего источника, дело идет о заключении вас в монастырь. Вы бы уже там были, когда бы некоторые обстоятельства толу не помешали — только очень ясно, что эта отсрочка не будет продолжительна. Следовательно, даже в случае неуспеха предприятия, вы рискуете только испытать может быть несколькими месяцами ранее участь, которая вам предназначена и которой, благодаря принятым мерам, вы не в состоянии более избежать. Разница только в том, что оставаясь в бездействии, заставляете падать духом ваших друзей; тогда как выказывая мужество, вы сохраните себе приверженцев, а ваше несчастие только воодушевит их более к отмщению, чтобы избавить вас от погибели тем или другим образом. Принцесса Елизавета, пораженная такою будущностью, старалась увериться в сообщенном мною сейчас обстоятельстве; мои ответы убедили ее [417] в том, что я говорил. Она выражала мне безграничную признательность за то, что я, до сих пор удерживая ее, в настоящую минуту делаю противное, чтобы лучше услужить ей, и обещала, что кровь Петра І не обманет”, так как ее хотят вывести из терпения.

Тогда-то, чтобы приступить ко второму предмету, я остановился преимущественно на всем, что касалось безопасности принцессы и следовательно на стойкости и верности, которые могут выказать солдаты, лишенные своих офицеров, особенно, когда последние придут и когда их присутствие может легко испугать и рассеять солдат. Из всего сказанного мне по этому предмету, я увидел с удовольствием, что эти солдаты, воодушевленные духом свободы и ненавистыо к чужеземцам, и при том будучи по большей части дворяне, были способны поддержать принятую ими решимость и в особенности обходиться без своих офицеров и убивать всех тех, которые не захотят за ними следовать (еn sе раssаnt dе lеurs оffiсiеrs, dе tuеr tоus сеuх qui nе vоudrоnt раs lеs suivrе). Я особенно настаивал, чтобы более и более старались убедиться в прочности такого намерения. “Если вы, прибавил я принцессе, имеете причины быть вполне убежденною в том, то должны, не колеблясь более, положиться на них и предать себя совершенно в их руки. Такая доверенность усилит их усердие. Уговорились, что принцесса сверху наденет кирасу, для предупреждения всякого покушения на ее особу: однако она ею не воспользовалась. Было также решено, что, когда наступит минута действия, она отправится в казармы, чтобы собрать более народа, а отсюда Прямо на гауптвахту царского дворца. Для большей уверенности гвардии, она лично воодушевит ее следовать за нею, и по этой же причине успех будет только быстрее, [418] так как при ней может быть менее противодействия, а оно, вызвав пролитие крови, уменьшило бы и удовольствие, и славу, необходимые для принцессы, чтобы увенчать это дело. Я дал заметить, что не одними этими предосторожностями должно ограничиться и будет чрезвычайной напр. важности, чтобы как только захватят царя, принца брауншвейгского и правительницу, то овладеть знаменами гвардейских полков, всегда находящимися во дворце государя, и отнести их к принцессе — чрезмерное уважение солдат к своим знаменам может, как возмутить их там, где этого не успеют сделать, так и присоединить их к принцессе. Еще более будет важно для спокойствия, когда те, которые из слишком рабской приверженности к чужеземному правительству, были врагами принцессы и могли бы, по своему положению, повредить ей, были арестованы тогда же, когда захватят правительницу, и для этой цели должны быть отправлены отряды ранее или позже. Естественно, что следуя этому мнению, я назвал гр. Остермана, фельдмаршала Mиниха, гр. Головкина, кабинет министра, барона Mенгдена и обер-гофмаршала, также как и лиц, менее значительных, но признанных за креатур их. Касательно Ласси меня оспаривали по уважению, которого он заслуживает, чтобы имели к нему, и по любви к нему войск, слишком опасной. Было решено следовать середине: как только удар будет нанесен, принцесса пошлет к нему кого-нибудь с приглашением явиться и повиноваться ей. Если он это исполнит охотно, то остановиться на этом; в случае же малейшего колебания, лицо, которое будет послано к нему, должно его арестовать при помощи гренадер. Последние сопровождают тайно посланного на случай надобности в них. Также должно быть поступлено со всеми знатными, которых будет [419] полезно призвать к принцессе для упрочения переворота. Таковы были различные предположения, на которых остановились, чтобы не возвращаться к ним более.

Прилагаемая при сем депеша к королю, которую имею честь послать к вам с курьером, отправляющимся в Берлин, где он будет ожидать повелений, которые соизволит мне дать его величество, вас известит, что каждая частность исполнена совершенно таким образом, как было условлено, и случившееся вполне подтвердило, что раболепие (аssеrvissеmenТ) знатных и дворянства пред чужеземным игом и не доверие, господствующее между ними из зависти, дают здесь солдатам (а lа sоldаtеsquе) превосходство для верного совершения переворота, о чем я часто имел смелость представлять.

Ваши письма от 6 ноября побудили меня тотчас же решиться, как я вам уже сообщал третьего дня, идти далее в объяснениях с поверенным касательно партии принцессы. Одно обстоятельство увеличивало нетерпение мое говорить с ним. В понедельник, по обыкновению, был приемный день во дворце. Я увидел, что правительница, много ходив взад и вперед (арres bеаuсоuр d'аlleеs еt vеnuеs), отправилась в отдаленный покой, велела позвать туда принцессу Елизавету, и последняя, возвращаясь оттуда, казалась взволнованною от разговора. По приезде ранее домой, мое первое старание было просить поверенного приехать ко мне ночью, но он мог только приехать на другой день и то довольно поздно. Он мне сообщил, что весь разговор двух принцесс касался меня. Правительница, описав меня самыми черными красками, приписывала мне множество вещей, на которые я слишком способен, чтобы ее предубеждение выказалось против меня сильнее. Она объявила также что [420] решилась просить короля о моем отсюда отзыве, и опасалась только, чтобы кардинал. движимый врожденною справедливостью, не просил предварительно доказать то, в чем меня обвиняют, что тем более затруднительно, что не было возможности достать какое-нибудь доказательство против меня. Правительница, высказывая таким образом все причины, которые она, по ее мнению, имела к обвинению меня, внушала принцессе Елизавете, что она не должна более принимать такого человека, как я. Принцесса, возражая, что она может сказать один или два раза, что ее нет дома, дала почувствовать, что ей этого нельзя повторить однако в третий раз, и как бы могло она поступить подобным образом, не нарушая приличий, вчера напр., когда случай меня привел к ней именно в ту минуту, как она, выйдя из саней, входила к себе? Так как правительница, несмотря на эти доводы, повторяла свои настояния, то принцесса отвечала ей насмешливо: “зачем вы не действуете гораздо проще? Вы правительница и повелительница: прикажите гр. Остерману сказать Шетарди не ездить ко мне более в дом.” Правительница возражала, что она очень остерегается этого, так как не надобно раздражать людей. подобных мне, ни подавать им явно повода к жалобам. Принцесса отвечала, что если Остерман, будучи первым министром и имея повеления, не смеет делать подобной вещи, то она тем менее осмелится решиться на это. Правительница, оскорбленная таким противоречием, приняла надменный тон, которой в свою очередь заставил принцессу возвысить голос с умеренностью, на сколько это было тогда прилично, и вот почему оне расстались с горячностью, которую я приметил.

Удовольствовавшись подробностями, которые, не будучи интересными, возбудили однако мои опасения, я [421] немедленно перешел к тому, чтобы могло дать справедливую оценку партии принцессы Елизаветы. Сомнения, выказываемые мною по мере того, как поверенный старался убедить меня, нечувствительно являлись передо мною, но не сомненно было, что народ и солдаты (sоldаtеsquе) служили основанием партии; и могло случиться только после того, как они начнут дело — чтобы не сказать, когда начнут его — что лица из высших чинов и офицеры, приверженные к принцессе, в состоянии выказать свои чувства. Я не скрывал пред поверенным неудобства от того, что не было из этих лиц нескольких, которые бы могли руководит большинством. “Но как из двух зол надо выбирать меньшее и как положение принцессы, также как и России, слишком натянуто, чтобы могло так остаться, то будем, сказал я, держаться того, что мы порешили, и, чтобы по крайней мере помочь этим храбрым гренадерам и трудиться на славу принцессы, назначим минуту для взрыва, чтобы Швеция, по предложению в Стокгольме от имени короля (французского), начала с своей стороны действовать”. Вы найдете, милостивейший государь, в моем письме к г. Mондамеру то, что поверенный, возвратясь после короткого отсутствия, сообщил мне. За мерами, нами предпринятыми вследствие того, последовало с его стороны представление, касательно безденежья, в котором находилась принцесса и которое доходило до того, что у ней не оставалось и 300 руб. По этому она просила меня попытаться в пользу ее (dе fаirе un еifоrt еn sа fаvеur), в ожидании получения мною ссуды, которую должен был прислать король. Я условился е ним, чтобы на свой счет и чрез друзей офицера, который уже ссудил меня 2 т. червонцев, собрать сумму в 2 т. р., которую и передать ему после завтра в мешке в обычном месте, где мы [422] передавали свои записки; но эта предосторожность сделалась уже лишнею, и я даже был избавлен от труда занимать деньги.

Тем менее я был в необходимости делать это, что принцесса, проезжая мимо дома в 12 с половиною часов по полуночи в казармы, была так внимательна, что дала мне знать, что она летит к славе (qu'еllе соurrаit а lа glоirе) и не сомневается, чтобы я не пожелал ей успеха, так как она наконец вынуждена уступить преследованиям (от гренадер). В три часа утра она прислала ко мне побочного брата принцессы гессен-гомбургской. Ему, в то время как надевала на себя св. Андрея, она пожаловала орден св. Екатерины, который имела перед тем и которого была гроссмейстером, — она послала его, говорю я, чтобы известить меня о полнейшем успехе.

В 6 часов он возвратился ко мне с поручением от этой принцессы написать в Швецию и к гр. Левенгаупту о происшедшем и пригласить его прекратить военные действия. Я изъявил готовность согласоваться с ее повелениями, представив однако на ее усмотрение: не произведут ли большее впечатление столь благоприятные обстоятельства развязки, если отложить описание их до послезавтра, когда я буду в состоянии это сделать подробнее?

Тот же Бецкий не замедлил возвратиться ко мне, чтобы сообщить желание принцессы, не медлить ни одной минуты для отправления курьера. Я воспользовался при этом слугою Сент-Северина, который у меяя месяца с четыре. Гвардейский унтер-офицер, снабженный приказом к генералу Кейту, поехал с ним для сопровождения до границы. Было бы мне очень желательно, милостивейший государь, чтобы вы нашли из письма моего к гр. Левенгаупту, которого копию при сем прилагаю, что я вовсе не преступил границ, [423] которые обязан соблюдать. Не было еще 10 часов, когда принцесса Елизавета оказала мне честь, дав знать чрез того же посланного, что она может иметь удовольствие известить меня, что она признана государынею всея России и в этом звании посылает свой привет (mе fаisаit sеs соmрlimеnts), и спрашивает моего мнения, как следует поступить с сыном принца брауншвейгского ? Я велел ей сказать, что ее природная доброта и любовь к отечеству должны заставлять ее одинаково (du memе оеil) представлять себе настоящее и будущее, что никакие средства не будут лишними, чтобы стереть самые следы царствования Ивана III, так как это единственный способ, который обезопасит в то или другое время Россию от могущих произойти несчастий, а пример Лже-Дмитрия должен еще более возбудить опасения в этой стране. В 2 часа по полудни, царица пожелала узнать мое мнение касательно предосторожностей, которые должно было принять на счет распространения в иностранных землях новости о ее восшествии на престол. Я просил Бецкого передать ей, что я полагаю полезным для дела ее, чтобы находящиеся здесь иностранные министры не могли отправить курьеров до тех пор, пока ее собственные не привезут за границу первого известия о происшедшем, так как они будут в состоянии лучше судить о впечатлении, которое произведет новость при различных дворах, между тем как трудно в это проникнуть, если бы там были приготовлены к подобному известию. Я воспользовался этим случаем, чтобы выразить царице мое сильнейшее желание (mоn еmрrеssеmеnt) поздравить ее, что это желание уступает однако место тому, что требует мое почтение к ее особе, и только тогда, когда она будет столь благосклонна, что назначит мне время, я отправлюсь не как министр, потому что мои [424] обязанности снова прекратились, но как придворный, чтобы выразить ей и мою радость, и мою почтительную привязанность, в которых — я льщу себя надеждою — она не сомневалась. В 6 часов вечера приехал ко мне Бецкий сказать, что царица меня ожидает. Я тотчас же отправился во дворец. ее царское величество было слишком взволнована, чтобы не чувствовать некоторого увлечения (роur n'etrе раs dаns unе sоrtе dе tоurbillon). По этому все, что она ни изволила говорить мне, было следствием того, что говорилось прежде. Таким образом, она с живостью спросила меня: “что скажут теперь наши добрые друзья, англичане? Им представляется прекрасный случай (ils оnt bеаu jеu) для поддержания гарантии, данной ими сыну принца брауншвейгского, что и было поводом к тому, что наконец решились подписать договор с Финчем. другого человека, продолжала она, мне бы хотелось видеть — это Ботта. Сказать правду, я думаю, он будет несколько смущен, однако несправедливо, потому что он только может найти меня очень расположенною дать ему 30 т. человек.”

По своей благосклонности, царица потом изволила благодарить меня за советы, данные мною в течении дня, также за письмо, которое я написал гр. Левенгаупту и с которого она желала, чтобы я прислал к ней копию для хранения. Я воспользовался тем, что она удостоила вспомнить, чтобы выразить ей мою надежду, что она не распространит на меня меры, которой я считал полезным подчинить здешних иностранных министров; что она должна по крайней мере это сделать, так как все, имеющее право ее интересовать, не может не быть чрезвычайно приятным королю, и доставит ему величайшее удовольствие узнать новость, о которой я должен ему донести. Царица мне отвечала: “я очень уверена, что его величество более, [425] чем кто-либо, примет участие в том, что случилось со мною счастливого. Я намерена выразить ему, как тронута тем, что он делал для меня.” Царица отдала приказания для заготовления паспортов, нужных для моего курьера; она только советывала мне отправить его секретно. Камергера кн. Трубецкого царица посылала ко всем иностранным министрам сообщить о своем вступлении на престол. Я был на дворе, когда он подъезжал к моим воротам, и в ту минуту, как я выходил, он передал мне то, что было на него возложено. ⁴²

Копия с письма гр. Левенгаупта, от 27 ноября/3 декабря 1741 г. к маркизу Де-ла-Шетарди.

Mилостивейший государь! я чувствительно обязан за благосклонное сообщение вашим превосходительством известия о неожиданно случившихся событиях, и весьма рад, что наши манифесты могли облегчить принцессе Елизавете вступление на русский престол, так как я лично всегда принимал участие в ее выгодах. По этому я не буду причиною какого-нибудь пролития крови между Швециею и Россиею, лишь бы мне только дали вовремя средства, которые на будущее время гарантировали бы безопасность шведскому королю и королевству (Так как в следующих письмах будет часто идти речь о гарантии для Швеции со стороны России, то здесь должно заметить, что торжествовавшая тогда в Стокгольме партия надеясь на поддержку Франции и предполагая воспользоваться смутами при возведении на престол Елизаветы, несомненно была уверена в возвращении всего, что было потеряно Швециею во времена Петра Великого. Особенной тайной депутации поручено было вперед составить условия при заключении мира с Россией. Она передала их в четырех запечатанных конвертах, которые следовало распечатывать один за другим, смотря по обстоятельствам. В случае удачи, предполагалось настаивать на возвращении Лифляндии, Эстляндии, Ингерманландии со всею землей от Ладоги и Онеги до Гентагафена, еслибы шведская армия потерпела бы некоторый урон, то надо было довольствоваться Лифляндиею, Эстляндиею, Ингермандланиею, Кексгольмским уездом и Карелиею по границе 1700 г.; в последнем, худшем случае, следовало ограничиться Карелиею, Выборгским и Кексгольмским уездами, Петербургом, Кронштадтом, Шлюссельбургом и запрещением русским иметь корабли в Балтийском море. (Нermanns Gеsсhichtе dеs russisсhеn stааtеs, V, S. 42)). [441]

Петербург, 30 ноября/11 декабря. Копия с письма Де-ла-Шетарди к Левенгаупту.

Mилостивый государь! ее величество всея России, которой я докладывал о чувствах, которые выразили вы, узнав о вступлонии ее на престол, поручила мне уверить вас в своей за то признательности. Она с удовольствием увидела расположение вашего превосходительства ко всему, что может предупредить пролитие крови. Что же касается до средств обеспечения, которые вы, милостивый государь, признаете необходимыми для полного осуществления этого предмета, то вы уверены найти их в природной правоте и чувствах искренности ее величества. Я понимаю однако, что ваше превосходительство может быть стесняетесь приказаниями, которых вам не дозволено истолковывать и которые не могли предвидеть, чтобы случай, происшедший ныне, был так близок к осуществлению. Как ваше превосходительство в свою очередь поймете, что обстоятельства и отдаленность не дозволяют, чтобы дела могли идти так быстро, как было бы желательно, то соблаговолите дат время отправленным в Швецию и Францию курьерам привезти ответы. В настоящую пору время года так сурово, что оправдает весьма естественно всякое, воспоследующее [442] негласным образом прекращение военных действий (tоutе susреnsiоn tасitе qui аurа liеu). Однако я не решился бы дать такой совет, если бы он мог пасть на ответственность вашего превосходительства. Я беру на себя все, что может от того последовать, и смею надеяться, что доверенность, которую я прошу вас иметь к моему убеждению, не навлечет на меня никакого выговора со стороны короля (французского) и шведского королевства, ни справедливого наказания, к которому присудил бы меня его величество, если бы зашел я слишком далеко.

Петербург. 11 декабря. Mаркиз Де-ла-Шетарди.

... Mне казалось важным внушить ему (турецкому посланнику) в эту минуту следующее: Россия не должна ему казаться прежнею, и несносный образ действий, который испытывали с ее стороны, был делом рук чужеземцев, управлявших ею; но все переменилось с восшествием на престол Елизаветы. Наш двор, вступив в обычное положение, будет стараться столько же мирно жить с Портою, сколько и положить конец раздорам, происходящим в Швеции. Следовательно, будет кстати сообразоваться с нынешними обстоятельствами. Наконец, просил, чтобы он мне возвратил последнее письмо, написанное мною, по его желанию, к Кастеллану и которое я заменю другим, так как его курьер еще не уехал.

Справедливо обиженная поступками, выказанными в отношении ее Mардефельдом и Финчом, царица, прислав в пятницу утром своёго поверенного, требовала моего совета, под каким бы приличным предлогом могла она отделаться от этих [443] министров?.. “Какого бы министра (отвечал Шетарди) ни прислал к ней прусский король, он будет всегда более барона Mардефельда способен упрочить дружбу между двумя дворами; слишком же тесные связи последнего с гр. Остерманом и обер-гофмаршалом не дозволяют иметь к нему полной доверенности. Царица, прибавил я, могла бы также упомянуть. о фельдмаршале Mинихе, однако этого должно остерегаться, так как прусский король слишком предубежден в его пользу.”

Два частные обстоятельства еще послужили в эту минуту поводом к присылке поверенного: прошедшею ночью был пожар на Васильевском острове, и столь сильный, что понадобилось, согласно постановлениям, сбирать войска, почему мне казалось, что это может быть произошло не случайно и подает повод “к какому-нибудь волнению. Со времени последнего переворота, я всякую ночь держу на карауле служителя, чтобы быть извещенным при малейшем шуме; он также в состоянии предупредить о всякой неприятности. Когда меня разбудили, я тотчас же послал сказать, что под предлогом безопасности арестованных, необходимо тотчас же удвоить при них караул, что и было приведено в исполнение.

Я выказался также мало довольным редакциею первого манифеста, с которого рукописную копию при сем прилагаю. — И так поверенному было поручено выразить мне благодарность за добрую предосторожность, на которую я указал по случаю пожара, и вручить мне от имени царицы множество печатных экземпляров второго манифеста. Государыня надеялась, что я этим буду более доволен и желала, чтобы ни один экземпляр не был распространен прежде, чем я просмотрю манифест. Вы найдете, [444] милостивейший государь, один при настоящем письме (В первом манифесте Елизаветы от 25 ноября говорилось, что императрица Анна назначила по себе наследником внука своего, которому было несколько месяцев, отчего происходили смуты и непорядки, почему подданные, “а особливо лейб-гвардии нашей полки” просили Елизавету вступить на престол. Во втором манифесте 28 ноября уже пространно говорится о духовной Екатерины I и о праве по ней на престол Елизаветы; вся жё вина, что она не вступала до того времени на престол, была свалена на Остермана). Внимательность со стороны царицы, отдавшей повеление, чтобы отныне подобные документы были переводимы на французский, также как и на немецкий языки, доставляет мне возможность сообщать вам переводы более верные.....

Елизавета говорила: “отъезд принца и принцессы брауншвейгских с детьми решен, и, чтобы заплатить добром за зло, им выдадут деньги на путевые издержки и будут с ними обходиться с почетом, должным их званию.” Царица также предположила назначить им более или менее значительное ежегодное вознаграждение, смотря по тому, как будет довольна она их поведением в отношении к себе. Она оставляет принцессе брауншвейгской орден св. Екатерины, который та имела до ордена св. Андрея, а последним она весьма некстати придумала украситься в качестве правительницы; оставляет она также андреевский орден герцогу брауншвейгскому, принцу Ивану, его сыну, и принцу Людовику, его брату.

Поверенный, которому всегда поручаются передача и донесение о том, что я сочту нужньш для сообщения царицы, возвратился прошедшее воскресенье ко мне с объявлением от ее имени, что с середы занятия помешали ей видеться со мною, а потому она желала бы, чтобы я сегодня вечером приехал во дворец. Поверенный в то же время передал мне, что [445] государыня в волнении от справедливого беспокойства на счет герцога голштинского, ее племянника, а потому решено, для безопасности особы и путешествия герцога, задержать в Риге принца и принцессу брауншвейгских с детьми их до тех пор, пока тот не достигнет русских пределов.

Mои первые мысли, как я это постоянно испытывал, всегда наводят меня на то, что может при всяком удобном случае быть отнесено к славе и службе короля, чтобы потом уже вернее направить себя к предмету, на который сначала обращено было мое внимание. Я вовсе не уменьшал беспокойства царицы; напротив распространялся о досадном неудобстве, что герцог голштинский не может проникнуть в Ливонию, не минуя Mекленбурга или герцогства брауншвейгского, а оттуда Пруссии; но что это обстоятельство, по моему мнению, не должно однако заставлять арестовывать принца и принцессу брауншвейгских в Риге, потому что чем более царица приобретет славы и обессмертит себя нынешним обхождением с ними, тем скорее она, поступив так (т. е. арестовав), изгладит заслугу своего великодушие. Может быть будет проще, чтобы царица велела герцогу голштинскому поспешнее ехать во Францию. Тогда она тем более будет успокоена, что знает сама, в какие руки доверяет она племянника, и в таком случае король, если бы подобное предложение осуществилось, велит проводить этого принца будущим летом в Россию на эскадре, к которой может присоединиться и русская при проходе в Зунд. И так герцог приехал бы, и для царицы, и для него самого, более достойным образом, между тем как теперь ему придется отправиться сухим путем, сохраняя инкогнито. Это предложение хотя и понравилось поверенному, однако казалось мне не так будет принято царицею, так как я слышал от [446] него о нетерпении ее видеть поскорее здесь племянника. По этому я с этой же минуты приготовился к другому способу, сколько для того, чтобы не утрачивать своего влияния чрез предложения, которые будут отвергнуты, столько же и для искоренения здесь до основания немецкой нации. Когда вечером я повторил ей высказанное мною утром поверенному, который один присутствует при подобных разговорах, то она, выразившись так, что видна была полная доверенность к его величеству, прибавила, смеясь: “И так надобно отложить до июня или июля свидание с племянником — это очень долго!” Я предвидел, возразил я, что ваша привязанность к нему может быть не примириться с таким замедлением, и придумал другое средство, которое, не ослабляя того, что ваше величество имели благосклонность оказать принцу и принцессе брауншвейгским, доставит возможность привести его безопасно в Ригу в то самое время, когда те отсюда прибудут туда. Отправьте скорее в Киль четырех русских офицеров, на которых вы можете положиться; поручите им письмо к принцу, вашему племяннику; прикажите их сопровождать восьми преображенским гренадерам, вооруженным и переодетым в лакеев, и чтобы главные лица из герцогского двора, которые могли бы за ним следовать, и в особенности г. Брюммер, остались в Киле. Брюммер только один должен знать тайну, потому что он, как гувернер и обер-камергер герцога, имеет возможность показать притворный вид, что принц опасно болен и никто не может к нему входить в комнату; герцог проедет безопасно, а между тем все будут в уверенности, что он лежит в своей постеле. Ваше величество прикажет в то же время, чтобы вместо ста человек, назначенных провожать принца и принцессу брауншвейгских — я не понимаю, как так [447] мало назначили — им дали по крайней мере четыреста, в тех видах, что показывая чрез то большую заботливость об их безопасности, можно выиграть от подобного увеличения провожатых время, и они будут вынуждены каждый день проезжать весьма незначительные пространства. Я, соглашаясь, что доверенность, которую Брюммер заслужил своею приверженностью к герцогу голштинскому, заставляет желать, чтобы он приехал с ним, утверждал, не слишком настаивая, что не будет тайны, если он не останется в Киле, чтобы скрыть отъезд. Действительно, добившись этого, я мог лучше воспользоваться временем для отдаления его и всех немцев от двора этого принца. Царица, не решившись окончательно, была более моего мнения. Повеление об увеличении отряда провожатых трехстами человеками было дано тотчас же, и генерал Салтыков, которому поручено вести его, был немедленно призван и при мне получил словесные приказания царицы, чтобы отдалить на месяц или недель на пять прибытие принца и принцессы брауншвейгских в Ригу, и чтобы притворные затруднения собрать в Курляндии достаточное число лошадей замедляли их путешествие до тех пор, пока герцог голштинский не проедет ⁴².

Я узнал чрез поверенного, что царица, не будучи в состоянии преодолеть своего отвращения ко всем здешним иностранным министрам, не хотела назначать еще часа для принятия от них поздравлений и намерена нарочно дать пройти празднику, который будет после завтра по случаю дня св. Андрея, прежде допущения их к себе на аудиенцию. Я навел разговор на этот предмет и, убедившись, что такова была ее мысль, взял смелость представить ей, что, действуя по примеру их, я бы мог с удовольствием заметить, что она готовит им те же оскорбления, [448] которые перед тем они старались нанести мне; но я тем более далек следовать подобным правилам, что для нее необходимо не подавать повода к жалобам по этому предмету. Она смутит и поразит их более, когда после завтра сделает их свидетелями радости своего двора, и даже пригласит их играть с собою, хотя они и старались всячески исключать меня из партии с правительницей. Царица одобрила этот совет и последовала ему.

Вчера в 2 часа утра, принц и принцесса брауншвейгские отправились с своими детьми, чтобы возвратиться в Германию. Принц Людовик вольфенбюттельский, за неимением лошадей, последует за ними только несколько времени спустя. В ту минуту, как они уезжали, прибыл ко мне кавалер Креспи. Из его донесения, которое прилагаю при сем вместе с копиею письма ко мне гр. Левенгаупта и моего ответа на него, вы увидите, что я не напрасно смотрел на событие, доставившее престол принцессе Елизавете, как на эпоху, чрезвычайно счастливую для Швеции; поэтому-то, чтобы удержать столь неуместный и нетерпеливый жар шведского генерала, не колебался я принять все на себя. Его самоуверенность тем более еще удивила меня, когда я узнал от кавалера Креспи, что шведская армия никогда не состояла из 23 т. человек и не может выставить к будущей кампании более 14 т. человек. “Если мое письмо не произведет действия, сказал я ему, которое — согласитесь сами — должно было бы иметь на всякого человека, менее стойкого в своих намерениях, чем гр. Левенгаупт, то уверьте его в истине того, что Россия далеко теперь не та, какою была неделю тому назад. ее силы удвоились от переворота; вместо истощенных финансов, царица нашла в огромных богатствах фаворитки Mенгден [449] и еще найдет в конфискации имуществ арестованных лиц чем продолжать стойко войну, не обременяя народа ни одной податью. Сколько народу была противна эта война, когда он на нее смотрел, как на дело рук иноземцев, столько же ныне он употребит последние усилия при одном только подозрении, что Швеция против государыни, которую обожает и в которой видит освободительницу. Швеция, оказавшая в глазах каждого русского заслугу распространением своего манифеста, даром изгладит ее, чтобы навлечь ненависть, которая увековечится из поколения в поколение. Граф Левенгаупт жестоко ошибется, когда будет далеко простирать свою уверенность при таком слабом войске, какое находится в его распоряжении. Никто более меня не убежден в достоинстве и храбрости шведских войск, однако я с сожалением ручаюсь ему за такую вражду со стороны русских, что он не приведет с собою назад в Швецию ни одного человека. Наконец, если он захочет уважить соображения, которые французам всегда внушает их любовь к шведам, то смею надеяться, что оставаясь здесь, я буду в состоянии служить с пользою Швеции; отказавшись же от того, он отнимет у меня даже средства выполнять повеления, которые будут мне даны его величеством.

Я ошибся в том, что сообщил вам, милостивейший государь, в конце моего последнего письма, — одна и та же фамилия была причиною тому: кн. Трубецкой, которого посылала ко мне царица, действительно камергер, но тот, который был у прочих министров, только камер-юнкер. Она, не смотря на возражения, которые могли ей сделать, настояла на желании выказать тем отличие министру короля.

Вчера утром сделано было приглашение на таком же основании (sur lе memе рiеd), и хотя царица велела [450] мне выразить, что она посылает ко мне единственно потому, что так поступила с другими, но предполагает в то же время, что я не буду утруждать себя исполнением приглашения. Я однако счел обязанностью не отделяться от иностранных министров, чтобы не подавать повода ни к каким нападкам. Царица не замедлила возвратиться из придворной церкви, где пожаловала кавалерами ордена св. Андрея Бестужева и генералов Чернышева и Левашева, также как и Румянцева, русского посланника в Константинополе. Следуя обычаю, царица обедала,с новопожалованными и прежними кавалерами. Вечером был бал. Я имел честь открыть его с царицею и потом принимать участие в игре с маркизом Ботта, Финчем и Mардефельдом. Она покинула игру и велела позвать меня в соседнюю комнату, где я ей передал содержание письма гр. Левенгаупта и ответа, который предполагал ему написать. С последнего она сохранила у себя копию, выразив свое благоволение за то, что министр его величества (французского) не пропускает никакого случая быть полезным ей. Кавалер Креспи, в шведском мундире, принимал между тем участие в бале и был принят всеми прекрасно. Потом я представлял его царице, которая допустила его к руке, сказав : “прошу вас, поспешайте (fаitеs diligеnсе, jе vоus рriе) и уверьте г. Левенгаупта, что я добрый друг шведов.” Кавалер Креспи уехал в Финляндию в тот же вечер.

Царица, чтобы начать добрыми делами первые минуты своего царствования, возвратила из ссылки всех князей Долгоруких и Голицыных и множество других, которых повергнули в несчастие. Она велела также раздавать, в продолжении 6 дней, собравшимся, по приказанию, перед дворцом бедным, в числе 6 или 7 т. человек — по 50 коп. каждому. [451]

Не могу пропустить одного обстоятельства, которое я однако желал бы предотвратить, когда бы мог его предвидеть. Mногочисленная депутация третьего гвардейского полка приходила благодарить меня за добрые советы, которые давал я их государыне, и поздравляла меня с тем, что для них все счастье в славе короля (еt mе feliсiterеnr dе се quе lа glоirе du Rоi fаisаit tоut lеur bоnhеur). Чтобы вести дело по военному, как это было прилично, гренадеры и я много обнимались друг с другом. Уступая их настояниям, я выпил с ними за здоровье его величества (короля французского) и царицы, а потом велел им дать денег (Английский резидент Финч писал 15 декабря: “Французский посланник продолжает быть первым министром. За ним очень ухаживают. Янычары с ним чрезвычайно обнимаются во дворце (La Russie il u a cent ans, p 90.)).

Относительно княгини Долгорукой, будьте уверены, милостивейший государь, что горячая признательность, которою проникнута она с тех пор, как я передал ей о решении короля, оправдает ту пользу, которую, как я убеждаюсь более и более, мне принесет она здесь: Другое лицо также будет тем полезнее подкупить (а gаgnеr), что он поверенный друг и родственник Бестужева, которого вы скоро увидите одного в главе иностранных дел. Наконец, подарок, какой сочтете вы приличным сделать поверенному за то, что он хорошо служил принцессе и помогал благим намерениям короля, обеспечил бы выгоду знать обо всем, что произойдет даже до малейших подробностей, тем более, что его не замедлят назначить одного тайным секретарем царицы.

В заключение надеюсь, что вы заметите, что отныне в донесениях моих о разговорах с царицею я сообщаю только факты и помещаю в отдельном [452] письме о предметах, относящихся к пользе службы короля, так как в случае если бы царица возымела любопытство пробежать которые-нибудь из моих донесений, то важно чтобы все предметы представлялись ей клонящимися только к ее пользам и, следовательно, совершенно согласными с интересами его величества (французского). Я даже думал написать шифрами многие статьи этого письма, хотя бы оне и не заслуживали того, и эта предосторожность будет необходима также на будущее время касательно всего того, что вы признаете кстати предписать мне, в тех видах, что если нечего опасаться ныне за мои письма со стороны русских, то все-таки депеши должны проходить чрез государства, где полезно не доставлять никакого доказательства доверенности, которою мне делает честь царица.

5 декабря 1741 года.

При частных свиданиях, когда царица дозволила мне бывать у нее (dе lui fаirе mа соur), в среду и сегодня, я мог убедиться, что Бракель не казался ей отныне пригодным для дел, потому что до сих пор его употребляли только, как креатуру Остермана. Эта причина, основательная сама по себе, не могла не дозволить мне сделать замечания, которое моя приверженность к ней уже заставляла делать, именно что ни в каком случае неприлично, чтобы Бракель, Кейзерлинг, Зольмс и Корф исполняли должности ее министров при иностранных дворах (O Кейзерлинге, Корфе и Бракеле, упоминалось выше на стран. 8, 89 — 90. Последний из них умер вскоре после восшествия на престол Елизаветы русским министром при Берлинском дворе. Двое первых оставались русскими послами и при Елизавете. Зольмс был зять фельдмаршала Mиниха, и во время суда над ним ему ставили в вину возвышение Зольмса. Mиних отвечал: “Зятю своему, гр. Зольмсу без знатной услуги вдруг чинами наградить и при польском дворе министром определить — вспоможение в том чинил по свойству и уповая, что он однакож и достоин”...). Это значило [454] выказывать недостаток, приносящий очень мало чести русским людям, когда старались до сих пор предпочитать иноземцев природным русским; а между тем государю никто никогда не может служить вернее своих природных подданных (sujеts nаturеls). Царица одобрила и этот взгляд. и мои мысли, и мое усердие, и намерена отозвать в скором времени четырех из названных мною лиц. Желание ускорить благоприятное для Бестужева распоряжение побудило меня напомнить государыне, что иностранные министры говорили мне, как это и было в самом деле, что они очень затрудняются иметь сношения с кн. Черкасским, который не знает никакого иностранного языка, и сильно желают, чтобы царское величество соизволила избрать министра, к которому могли бы они обращаться. “Еще не время, отвечала она, впрочем, что вам за нужда? Вы будете вести переговоры прямо со мною, а другие иностранные министры пусть делают, как знают!”

Она была так благосклонна, что сообщила мне при этом случае, что маркиз Ботта, не теряя ни одной минуты, требовал, при содействии кн. Черкасского, об оказании помощи (Австрии) в 30 т. человек. “Я велела ему сказать, прибавила она, что сама вынуждена вести войну, а первое правило думать прежде о себе, а не о других. Я желала бы знать, на что полезен союз с австрийским домом и какое из него сделать употребление?”... “Очень небольшое в настоящее время, отвечал я; что же касается до прошедшего, то вы были бы обязаны ему признательностью, когда бы он своими происками имел в виду увеличение вашей славы, которую вы себе стяжали вступлением на престол. Как мои речи никогда не будут изменчивы в том, что касается вашей пользы, то вы можете припомнить, что я имел честь говорить вам год тому [455] назад. Если бы не было вас и если бы не выказали вы мужества, то венский двор, всегда надеявшийся руководить Россиею по своему усмотрению, успел бы возложить корону на главу сына принца брауншвейгекого и таким образом исполнил бы дело, над которым начал работать с 1714 (1711 г. ?) при помощи брака царевича с принцессою Беверн.” “Я помню эти слова очень хорошо, отвечала она, смеясь, но согласитесь что этот план хотя и начат издавна, однако в одну минуту ниспровергнут даже до основания.”

Я не колеблюсь думать, что царица выразилась таким образом с тем большею искренностью, что она, будет искать посредничества его величества для умирения Севера. По-крайней мере не будет она отвращена от того: ныне Францию здесь благословляют (lа Frаnсе еst аujоurd’hui еn benedictiоns)!

Нация единодушно признает, что мир со Швециею и Портою, единственными соседями и естественными своими врагами, которых имеет Россия, будет тогда только прочно утвержден, когда употребит его величество (французский) уважаемую силу своего благосклонного представительства (lе роids rеsресtаblе dе sеs bоns оffiсеs). Нация также единодушно возвращается к тому, чтобы упрочить крепчайшим образом связи с его величеством, и я знаю, что для утверждения их на всегда, заняты уже мыслию о браке между одною из французских принцесс с герцогом голштинским как только он будет признан наследником престола. Каковы бы ни были последствия таких обстоятельств, во всяком случае, я не полагаю, чтобы было слишком рано сообщить вам об этом. Заранее предупрежденные чрез то о расположении здесь умов, его эминенция и вы, милостивейший государь, будете лучше в состоянии оценить, что может более [456] споспешествовать славе и выгодам его величества, и оправдывает ли такое расположение предвиденную мною, 26 октября, возможност подчинить вполне Север влиянию короля и доставить здесь случай к выгодной торговле французам на развалинах английской и голландской?

5 декабря. Извлечение из письма маркиза де-ла-IIIетарди к графу де Кастеллану.

Новые повеления короля, которые двор прикажет сообщить вам, могут одни определить теперь употребление и применение того, что я имел честь постепенно сообщать вашему превосходительству. Турецкий посланник также сознает, что он может, подобно мне, встать в противоречие к тому, чему до сих пор он справедливо содействовал. Действительно, Россия не должна казаться прежней. Невыносимые поступки, которые испытывали от нее, были делом иноземцев, правивших ею, но все изменяется с восшествием на престол Елизаветы. Чрез это русский двор, вступив в свое естественное состояние (dаns sоu etаr nаturеl), будет стараться столько же жить согласно с Портою, сколько и положить скорее конец раздорам, происшедшим со Швециею: Турецкий посланник уже испытал на себе то уважение, которого он мог ожидать от искренних намерений царицы, и я не сомневаюсь, чтобы по тем же причинам он еще до своего отъезда, необходимо замедливавшегося от того, что ныне случилось, не получил справедливых знаков уважения, которых может заставить желать его слава Порты. Это изложение, каково бы оно ни было, достаточно, чтобы судить вашему превосходительству о средствах, которые следует употребить, и образе действия, который должно принять, как то укажет вам ваше [457] благоразумие. За тем, чтобы удовлетворить вашему любопытству, мне остается только ограничиться подробностями об обстоятельствах, которые произвели здесь это великое событие.

7 декабря 1741 г. Копия с письма маркиза Де-ла-Шетарди к графу Левенгаупту.

Письмо, которым изволили почтить меня ваше сиятельство 4 числа настоящего месяца, было мне вручено сегодня утром. Я не медлил ни минуты, чтобы отправиться во дворец и сообщить ее величеству всероссийской о содержании его. Она не желает отделять от блага отечества блага, которому в особенности желаете ей успеха с восшествием ее на престол. Она убеждена, что расположение ее к Швеции примирят и соединят и то, и другое. ее величество всероссийская увидела с тем большим удовольствием, что ваше сиятельство, достаточно уполномоченные от своего двора на все могущие случиться события, тем не менее однако соглашаетесь с намерениями, которые она выразила с первой минуты своего восшествия на престол. По этому ее величество всероссийская, вполне уверенная в обещание, которое выразили мне ваше сиятельство, не предпринимать ничего, тотчас же приказала отправить самые точные повеления, чтобы подданные его величества шведского были оставлены в покое и никаким бы образом не были тревожимы в местах своих жилищ. Участие, приписываемое мне вашим сиятельством в случившемся, есть ни что иное, как следствие предубеждения, слишком для меня лестного. Mне будет чрезвычайно приятно оправдать его в доверчивой переписке, в которую по-видимому желаете войти со мною. Полагаю, что лучшим средством сделать ее [458] полезною, будет то, чтобы ваше сиятельство соизволили последовательно сообщать мне письменно или чрез кавалера Креспи, какие могут быть ваши виды? До сих пор мои инструкции могли только касаться возгоревшейся войны, и если повеления, ожидаемые мною от короля, будут простираться на все, что относится к примирению, то ничто может быть не будет так содействовать и облегчать применение средств, которые будут приняты за более уместные, как сведения, которые вашему сиятельству благоугодно будет мне доставить. Впрочем повергаю на ваше усмотрение мысль, возбужденную единственно моим усердием.

С. Петербург, 8 декабря 1741 г., 11 часов утра; получена 10 января 1742 г.

Вы не сомневаетесь в чрезмерной радости, доставленной мне одобрением, которое вам угодно было выразить моим действиям в бытность здесь г. д'Авена. Сильно желаю заслужить такое одобрение во всех делах, чтобы не слишком гордиться этим случаем. Вы справедливо заключаете из представленного мною отчета, что принцессе Елизавете вовсе не названо главное лицо; по-крайней мере я старательно оставлял ее в неведении, и ничто не дает мне повода к сомнению, чтобы она знала об этом из другого источника.

Благоволение, которое вследствие моих замечаний угодно было царице выказать к турецкому посланнику, не уменьшает вовсе внутреннего затруднения, чувствуемого мною от наглого упрямства (dе l’оbstinatiоn temerаirе) гр. Левенгаупта продолжать, по прежнему, поход к Выборгу. Я действительно видел, что [459] доброе расположение этой государыни уступило необходимости обезопасить себя, и злонамеренные воспользовались этим предлогом, чтобы подстрекнуть государыню. Они однако успели только в том, что добились от нее повеления, чтобы все войска были готовы к выступлению, и я, показывая вид, что соглашаюсь на это, как на средство, которого неизбежно требует благоразумие, тем только лучше поддерживаю доверенность, которую постоянно царица выказывает в надежде на мои обещания, что ответ шведского генерала будет соответствовать ее желаниям. Письмо Левенгаупта, с которого копия при сем препровождаю, вместе с ответом моим, отправленным с тем же русским офицером, которого прислал ко мне генерал Кейт — письмо это вполне оправдало то, что я предполагал. Вчера я имел удовольствие видеть, что царица сама отдала самое строгое повеление не делать разъездов для разведок о неприятеле и постоянно с живейшею признательностью относила дружбе короля успех дел, которые принимала она к сердцу. Так как из этой меры предварительной, необходимой со стороны царицы и гр. Левенгаупта, следует указанное мною негласное прекращение неприязненных действий, то я считал нужным поспешить уведомлением вас, милостивейший государь, почему и отправляю эстафету к маркизу деВалори (Vаlоrу) (Он был французским министром в Берлине после де-ла-Шетарди. В Париже в 1820 г. изданы его Memоirеs dеs negоtiаtiоns du mаrquis dе Vаlоrу; к сожалению я не мог достать этой книги в Петербурге, но в ней должны быть какие-нибудь подробности описываемых здесь событий. Ср. также выше стр. V). Он заменит ее курьером на тот конец, чтобы повеления короля, которые вы передадите г. де-Ланмари (dе Lаnmаrу) и сообщите мне, могли предупредить новые неприязненные действия и придать деятельность переговорам, если только его величество [460] признает удобным возвратиться к этому пути. Одно частное обстоятельство, побуждает меня считать такую предосторожность с моей стороны еще более важною — это то, что я не могу более заблуждатъся на счет положения шведской армии и, не будучи в состоянии — полагаю, что основательно — выказывать такую же уверенность, как г. Левенгаупт, я обязан думать, что великая держава, желающая вести войну, должна за то взяться иначе, нежели как это сделала Швеция, или вовсе не мешаться в нее. Чем более король справедливо видит в ней естественную свою союзницу на Севере, тем более в его выгодах не подвергать се опасности и не тратить без пользы значительных субсидий, когда сберегая эти издержки, он в состоянии, при помощи своего влияния, обеспечить ее и сделать более страшною для диверсии; когда вместо того, чтобы действовать одной с слабостью, которая выказывается в настоящем случае может быть вследствие конституции, не оправданной даже двадцатью годами мира. Швеция, соединенная с Россиею, будет действовать за одно.

Я еще более утвердился в этих мыслях, когда сегодня после полудня царица сама вручила мне копию с письма, написанного ею к королю. Я прилагаю ее шифрованною, для предохранения от любопытства, которого можно опасаться при пересылке чрез прусские владения. Просьба, высказанная этою государынею его величеству о посредничестве, будет навсегда славною эпохою в царствовании короля и для его министерства. Чем более старался я льстить суетности царицы, чтобы подвигнуть ее к этому поступку, тем менее смел высказывать об этом в моем последнем письме, и не буду сметь говорить о других обстоятельствах, внушенных мне усердием к службе короля, до тех пор, пока я не придам им всей прочности. Впрочем я [461] узнал чрез поверенного, что русские министры, завистливые к мерам, которые предпринимает государыня со мною без их ведома, выставляли меня человеком, разумеется более тонким, чем я есть на самом деле, и с которым следует быть осторожным. Они даже дали знать, что имея в виду только выгоды короля, я не буду слишком разборчив в предложениях царице мер, противных ее пользам; что я выказал напр. много излишней поспешности при представлении ей возможности прекратить неприязненные действия с Швециею; что, наконец, некоторые из министров были того мнения, чтобы пригласить другие дворы к посредничеству его величества. Царица, подтвердив все эти обстоятельства, соизволила сказать мне: “я даже не удостоила ответом подобные внушения. Я слишком убеждена в вашей ко мне привязанности и желаю только следовать чувству полнейшей доверенности, которую имею к дружбе короля”. “Чтобы ни делали, чтобы ни говорили, возразил я тотчас же, но если ваше величество подвергнете меня испытанию, то увидите, способен ли я изменить особенно тому, что может упрочить мою почтительную привязанность к вашей особе”? Справедливо думают обо мне, когда полагают, что для меня долг мой прежде всего — это право, которым я желаю более и более заслужить благосклонность вашего величества. Но у меня то преимущество, что вследствие расположения, о котором вы мне заявили, и для существенной пользы России, я никогда не могу трудиться на пользу короля, не служа в то же время вашему величеству.”

Ея министры, сверх того, были бы менее против выказываемой мне царицею доверенности, если бы они не досадовали, видя, что она действует сама, и если бы они не желали и не надеялись поставить с самого начала дела в такое положение, чтобы она ничего не [462] предпринимала без их участия. Царица не пропустила даром того, что я желал, чтобы она почувствовала. “Я очень хорошо заметила, отвечала она мне, что они льстили себя этою надеждою, но далекая от желания, чтобы они меня руководили, я думаю ими управлять, потому что они имеют в том нужду. Здесь не так как во Франции, где государь всегда может найти подданных, на которых он может положиться. Они, впрочем должны тем более утешиться постановленным мною с вами, что я бы сделала более, если бы мне надобно было переделывать вновь; для большего же сохранения в тайне сношений с королем, я, по вашему совету, отправляемое к нему письмо написала все своею рукою, и оно не контрасигнировано.”

Донесение кавалера Креспи, посланное маркизом Де-ла-Шетарди 12 декабря 1741 года.

Граф Левенгаупт уехал из Фридрихсгамна 2 декабря нового стиля. Его армия, состоящая из 5800 человек пехотинцев и 500 драгун, пошла полками по дороге из Фридрихсгамна к Выборгу. Драгуны были в авангарде, за ниши следовали войска остальной армии, которой глава (lа tete) достигла, после пятидневного похода, в Секайерви (Sеkауеrvis) от Выборга в 4 лье, а авангард в Вилаиски (Vilауski) на одно лье впереди Войско, в продолжении трех дней, приходило отрядами (раr реlоtоns) и не все было еще в сборе, когда пришла весть о перевороте, случившемся в Петербурге вследствие восшествия на престол принцессы Елизаветы. Армия уже начала тогда терпеть от холода, поноса (dе lа dissеntеriе) и даже от недостатка в припасах, которых не могли привезти в количестве, достаточном для существования [463] такого значительного корпуса войск, сколько по отдаленности Фридрихсгамна, (от которого до главной квартиры 7 финляндских лье, составляющих по-крайней мере 20 французских), столько же и по недостатку в лошадях, их малосилию, таккак они ослабли по неимению корма. В этот поход генерал не выказывал ничего, кроме намерения прибегнуть к фуражировке от Вилаиски до Фридрихсгамна, и все старые офицеры бились из всех сил, чтобы найти другое средство, и более полезное, и более честное; но разумеется им не представлялось возможности думать, чтобы генерал был в состоянии с горстью людей, из которых многие были больны поносом (dissеntеriе) и некоторые с помороженными ногами, предпринять что-нибудь в такое позднее время года, без очевидной опасности погибнуть от усталости. Я могу даже сказать более, что часть армии имела только муку (dе lа fаrinе) и что солдаты принуждены были сами себе печь хлеб. Войска находились в таком положении, когда нарочный от маркиз Де-ла-Шетарди прибыл с письмом к нашему генералу, а этот немедленно отправил его, вместе с офицером, для сообщения этой новости королю. Это событие доставило Левенгаупту, как и всей армии, величайшее удовольствие; но ему хотелось, чтобы маркиз Де-ла-Шетарди представил от ее величества всероссийской более существенное обеспечение, чем ее благие желания, в которых он впрочем не сомневается, но которые для него недостаточны. Он поручил мне съездить узнать, не произведет ли этот переворот изменения в настоящем положении дел, и дал мне понять, что будет продолжать поход, если не будет дано обеспечений для королевства и если предварительно не уступят ему Выборга и Кексгольма. Отъезжая, я просил его, прежде чем приступит он к [464] решительному шагу (аvаnt dе раsser оutrе), обождать моего возвращения. что он мне и обещал; но я, зная его положение, не могу постигнуть, чего может он надеяться, подвигаясь вперед, и скорее бы думал, что помянутое событие должно было бы очень облегчить его, доставив ему предлог к оставлению некоторым образом с честью предприятия, на которое все офицеры его армии слотрят не иначе, как на гибель для себя.

12 декабря 1741 г. От маркиза де-ла-Шетарди.

Живейшая нежность, выказываемая царицою к памяти Петра I, побуждает ее заботливо и с удовольствием собирать все портреты этого государя, которые по предрассудкам или прежней ненависти были как бы погребены в прахе или забвении. В среду, когда с удовольствием занималась этим в частной беседе (dаns lеs mоmеnts раrtiсuliеrs), в которую изволила допустить меня, она вдруг вспомнила, что царь, ее родитель, привез из Франции портрет короля, имевшего тогда 7 или 8 лет. Она немедленно приказала его отыскать и принести. рассмотрев его со вниманием, она сказала: “я бы очень желала, чтобы вы приказали принести находящийся у вас портрет его величества, чтобы иметь более верное понятие о его лице.” Я повиновался, но с сожалением: портрет во весь рост, который у меня был для посольства, не вознаграждает своим великолепием недостатков живописи относительно сходства, а потому я считал бы себя в праве обратиться при моем отъезде к его эминенции доставить мне портрет от милости короля (dе lа bоnte du rоi), если бы предвидел тогда такой случай.... В продолжении довольно длинного разговора, касавшегося разных предметов, царица [465] заметила, что она обратилась спиною к королевскому портрету, и упрекнула себя в такой рассеянности. “Это не помешает, сказал я, чтобы король представлялся вашему величеству всегда с самой отличной стороны. как только будет речь доказать ему на деле вашу дружбу.” Я тем более убеждена в том, возразила она, что признаюсь вам, что с тех пор, как я начала себя помнить, король был только один из государей, к которому я чувствовала склонность.” “Ваше величество, надеюсь, соизволите, сказал я, чтобы я передал о том королю: если он, признавая вас государынею всея России, увидит с удовольствием склонность вашего величества к тому, чтобы царствовало согласие между двумя державами, то будет в восторге, что такая прекрасная принцесса, как ваше величество, всегда думала о ней подобным образом.” “Я не против того, что вы намерены сделать и буду весбма довольна, когда король будет считать это порукою искреннего моего желания быть с ним в самом тесном союзе.”

Кавалер Креспи опять приехал сюда сегодня в 6 часов утра. Мое удивление могло только усугубиться, когда узнал что гр. Левенгаупт поручил ему передать мне на словах, что показав себя достаточно уполномоченным от своего двора касательно военных действий, он не хотел дать почувствовать мне, что имеет такие же полномочия и по всем политическим делам, однако при всем тои не видит возможности заключить мир, без предварительной уступки Россиею всего, что ни имеет она на Балтийском море; что это вовсе не из желания увеличивать пределы, — Швеция имеет довольно земель, — но единственно для ее безопасности, которой иначе никогда не будет. С таким же удивлением я узнал, что на восшествие царицы на престол смотрят, как на событие, счастливое для [466] успешного продолжения войны; что мужество шведов, довольно упавшее до сих пор, возвратилось и укрепилось более при известии о кончине шведской королевы. У меня нет таланта соображать и оценять такой образ мыслей, и я ограничился сегодня вечером тем, что ставив в заслугу шведам их отступление к Фридрихсгамну (разве они сами разрушат ее, если будут считать себя в возможности лучше поступать в последствии), спешил сообщить царице, что гр. Левенгаупт, более и более сообразуясь с ее намерениями, возвратился в Фридрихсгамн и тем самым подтвердил предложенное мною негласное прекращение неприязненных действий. Государыня выказала от того много радости и при этом случае повторила то, что мне уже говорила касательно короля. Для сущности дел, впрочем нет еще из этих обстоятельств пользы, которая была бы желательна, и я полагал, что подробное и искреннее донесение, сделанное вам, милостивый государь, при пособии моей цифровой азбуки, кавалером Креспи, может одно показать предметы в их настоящем свете и даст вам возможность произнести о них приговор. Я прилагаю его здесь. Я просил кавалера Креспи присоединить к тому все замечания, которые ему случай доставил сделать вследствие выгодного положения быть очевидным свидетелем. Убежденный, что вы должны как можно скорее быть оповещены о том, я не считал возможным терять ни одной минуты для отправления к вам этой депеши с эстафетою, которую заменит курьер г. Валори в Берлине. Это делаю для того, чтобы последние подробности дошли до сведения вашего почти одновременно с теми, о которых я отдал вам отчет в продолжении двух недель. Переданные вами приказания могли бы, если это только возможно, касаться [467] всех обстоятельств в совокупности и определить точнее будущий образ действий.

Копия с письма маркиза де-ла-Шетарди к гр. Левенгаупту, от 19 декабря 1741 года.

Милостивейший гoсударь! Чувство соотечественника (sеntimеnt соmраtriоtе), от которого невозможно и не желаешь отделаться, побудило меня удержать до сих пор кавалера Креспи, сколько из удовольствия по долее пробыть с ним, столько же и потому, чтобы доставить ему возможность участвовать в празднестве, бывшем вчера при дворе по случаю дня рождения ее величества всероссийской. Сегодня утром получено донесение, с которого я прилагаю при сем копию. Срок, назначенный мною для отъезда кавалера Креспи, еще более оправдывается этим обстоятельством. Действительно я тем менее должен откладывать извещение о нем вашего сиятельства, что вы легко поймете естественное впечатление (sеnstbilite nаturеllе), которое оно могло произвести. Обстоятельство это зашло так далеко, что некоторые, на основании правила, что возмездие должно быть одинаково, высказывали о необходимости отразить силу силою же. ее величество всероссийская вовсе не хотела внимать такому совету и тем более предпочла в этом случае представить доказательство искренности своих намерений, что уверена к удовольствию своему, что происшедшее случилось без ведома и вопреки повелений вашего сиятельства.

Я чувствую то же удовольствие, будучи в том одинакового убеждения, и тем охотнее склоняюсь к тому, что ваше сиятельство поймете также хорошо, как и я, что в противном случае было бы компрометировано достоинство короля, после попыток с моей [468] стороны, которые, ко взаимному удовольствию обоих соседственных дворов, подтвердили вмешательство его величества.

Петербург, 19 декабря 1741 г. Mаркиз Де-ла-Шетарди в ответ на письмо от 30 ноября.

Полнейшее повиновение, которое я должен и всегда буду оказывать повелениям его эминенции, требовало бы немедленного выполнения предписания его касательно г. д'Альона. Тем не менее осмеливаюсь ныне признаться вам, что поступив таким образом, я вместе с тем вполне был бы убежден, что такое уважение жалоб князя Кантемира поставит человека с характером д'Альона в возможность извлечь себе из того довольно выгод для вознаграждения себя в других отношениях и сделать мне жизнь более и более тяжелою. Как дела, к счастью, приняли другой оборот для службы короля, то считаю обязанностью ожидать новых повелений относительно г. д'Альона, и я тем более на это решился, и даже ничего не сказал ему, что вы писали ко мне по поводу его, что польза, которую в состоянии он мне принесть в привлечении некоторой особы (quаnt а s'аssurеr d'unе сеrtаinе реrsоnnе), может ныне осуществиться.

Хотя лица, назначенные в сенат и для управления иностранными делами, приносили по этому случаю благодарность царице в воскресенье утром, и хотя царица преседательствовала на другой день в сенате, что она намерена делать три раза в неделю, однако указ о том публикован только в среду. Из второго указа вы узнаете о различных милостях к подданным.

По напечатании первого указа, она назначила сенатором и президентом военной коллегии фельдмаршала [469] кн. Долгорукого, которого, как только вступила на престол, освободила из нарвской тюрьмы, в которой он содержался в продолжении 10 лет. Не тем однако изменилась участь старика: для него действительно наступал последний час, так как ненависть к его фамилии далеко не была усыплена от столь долгого содержания в заключении, и побудила, по настояниям гр. Остермана, принять решение отрубить ему голову на другой день после праздника св. Андрея(?). Князь Долгорукий, также как и первые пять сенаторов и Нарышкин, обязаны назначением в сенат скорее своим детям и происхождению, чем способноетям. Все прочие люди заслуженные и с головою и тем более способны к делам, что они с опытностью во всем, что касается внутреннего управления, соединяют знание и внешних дел, в которых были употребляемы (Список сенаторов можно найти в Спб. ведомостях 1741 года, стр. 806).

Царица, считая, что дела пойдут деятельнее от сведении, которые могут доставить арестованные по ее приказанию лица, назначила вчера коммиссию для допроса их. На кн. Куракина, генералов Ушакова, Левашева и Нарышкина возложена эта обязанность. Адмирал гр. Головин получил отдельно заведывание конфискациями, которые последуют за осуждением. Чтобы быть более обеспеченною в производстве следствия и в справедливости судей, царица изъявила желание, чтобы они собирались в одном из покоев дворца. Там устроили перегородку (unе jаlоusiе), откуда, не будучи видимою, она может все видеть, все слышать и даже передавать тайно секретарю, которого стол внизу, приказания, если этого будут требовать тотчас же обстоятельства допросов. [470]

Таким-то образом в понедельник, вторник, среду и четверг, подвергался допросам гр. Остерман (с 10 часов утра до 2 часов вечера). Для лучшего раскрытия его лживости, на первый раз удовольствовались предложением ему простых вопросов. На все он, как этого и ожидали, отвечал решительным отрицанием, что и приводил в доказательство своей невинности и несправедливости взведенных на него обвинений. Он переменил речь, когда на другой день ему представили 86 главных начальников и документы, писанные его рукою. В последнем заседании он высказал более, чем у него спрашивали, и, может быть в надежде возбудить милосердие и великодушие царицы, признал себя заслуживающим смертной казни по многим отношениям (Де-ла-Шетарди под влиянием личной ненависти к Остерману, недоброжелателю Франции, мог писать таким образом, но читая ныне дело о нем, нельзя никак с тем согласиться. Остерман действовал, как умный я приверженный министр самодержавной государыни, каковою была Анна Иоанновна. При следствии над ним, он понимал очень хорошо, что длинные оправдания будут тщетны и мало помогут при личном нерасположении к нему Елизаветы, почему он отвечал по большей части на скорую руку и почти при всяком пункте повторял: “ежели же я в сем деле что согрешил, в том прошу прощения и помилования”). Думают по этому, что он человек пропадший, и что отныне следствие над ним не будет подлежать долгому пересмотру.

Приехав в пятницу утром во дворец для поздравления со днем рождения государыни, я был ужасно огорчен, узнав, что ее разбудили известием (о нападении шведов, см. выше письмо от 19 декабря к гр. Левенгаупту), и это подало повод к посылаемому также здесь письму. Царица говорила мне о том, не скрывая своего огорчения. Я уверял ее, что эта неприятность случилась только от невозможности для графа [471] Левенгаупта доставлять приказы в отряды, которые трудно отыскать, как только они отделились и проникли вперед. Царица была так добра, что вняла скорее такому объяснению, чем тому, которое высказали лица, поддавшиеся первому движению своей вражды, и возложила на меня заботу о предупреждении на будущее время подобных происшествий, говоря, что так как спокойствие может быть лучше восстановлено только чрез благое вмешательство короля, то от него одного и зависит помешать тому, что может нарушать это.

Обер-гофмейстерина (Grаndе gоuvеrnаntе) (Жена умершего генерал-фельдмаршала князя Mихаила Mихайловича Голицына, княгиня Татьяна Борисовна) утверждена также, как и прочия придворные дамы, бывшие при покойной царице, за исключением графинь Остерман, Головкиной, Ягужинской, сестры гр. Головкина, и Лопухиной, жены арестованного морского генерал-комиссара. Салтыкова, которой муж сопровождает принца и принцессу брауншвейгских, назначена штатс-дамою (dаme du раlаis)...

Поверенный; к которому царица всегда питала полнейшую и безграничную доверенность, испытал также удовольствие видеть подтвердившеюся признательность к нему его государыни. Ко мне он сначала подошел в первых восторгах своей радости. Чтобы ему польстить, я сказал, что в Версале с удовольствием узнают о сделанном для него царицей. Представляю вам, милостивейший государь, обсудить, произведет ли хорошее впечатление разрешение подтвердить ему это в ответе на настоящее письмо.

Царица в то самое время, как объявила назначение о дамах, которые будут находиться при ней, вручила князю Трубецкому, генерал прокурору, бумагу, [472] подписанную своею рукою, и приказала ему громко прочесть ее в покое, находящемся перед спальней. Содержание этой бумаги заключалось в том, что царица, во уважение заслуг, оказанных ей Лестоком в продолжения 28 лет в звании хирурга, назначает его своим первым медиком и действительным тайным советником, который ему дает чин, непосредственно следующий за фельдмаршалом. Он будет иметь власть над медицинскою канцеляриею, школами и аптеками империи и получать жалованья 35 т. французских ливров; независимо от того, ему предоставлено право пользоваться из (придворных) конюшен в случае надобности лошадьми и экипажами. Когда Лесток приблизился, чтобы поцеловать полу платья царицы, она возложила на него свой портрет, украшенный брильянтами и ценимый в 50 т. экю.

Комментарии

40. Последний конечно есть отставной музыкант Шварц. Его называет Де-ла-Шетарди посредником [412] (еntrеmеttеur), а потому можно полагать, что он-то и служил в сношениях Елизаветы с шведским посланником Нолькеном, а по отъезде его с дела Шетарди (см. выше стр. 271). Г. Куник в предисловии к “Писцовым книгам ижорской земли” Т. I, отд. 2 стр. VII, сообщает, что К. И. Шварц был прежде учителем музыки цесаревны и потом, по возвращении из Китая, служил в географическом департаменте академии наук. Его трудов до сих пор осталась там копия с одной шведской карты, сделанная им в 1737 г. В Russiсhе Gunstlinge (стр. 205 — 206) рассказано, что он после переворота был награжден чином полковника впрочем для одного почета, так как в военной службе никогда не служил и вовсе ее не знал. Шварц со злобою рассказывал тогда, что ему дали этот титул, потому что он ничего не стоит, а между тем у него дома даже нет куска хлеба (Gеsсhiсhtе dеs russ. Stааtеs, vоn Е. Неrmаnn, V, S. 16). Потом Шварц удалился в свое имение, где нашел себе смерть, которая не делает ему чести: одна крестьянка, над которой он хотел сделать насилие, проколола его вилами. Так рассказывает автор Russisсhе Gunstlinge о конце этого человека. В подтверждение тому, что он умер насильственною смертью в своем имении, сохранилось до сих пор немецкое письмо к Елизавете вдовы Шварц. Вот оно в переводе:

“Пресветлейшая, всемилостивейшая императрща! Неиссякаемая милость вашего императорского величества доставили мне и мужу моему лучшее и спокойнейшее положение и вместе с тем обязывает меня с глубочайшею покорностью довести до вашего сведения с чрезмерною печалью и огорчением о жесточайшем умерщвлении моего мужа, которого лишили жизни без [413] сомнения его подданные, нанеся семь ран. Такое несчастие поражает меня и заставляет остальные дни жизни утопать в слезах. В моем полном горечи состоянии призываю Бога и вашего императорского величества благосклонность и милость. Мне остается только молиться за благоденствие императорского дома и с глубочайшим благоговением угаснуть вашего императорского величества всеподданейшею рабою А. (?) M. вдова фон Шварц. Vаimаstfеr, 30 августа 1756 года.

41. Разумеется Де-ла-Шетарди описывал в своих депешах только одну сторону медали. О другой же оставил нам известие немец Пецольд, секретарь саксонского посольства; так напр. 9 декабря он доносил: “Все мы чужеземцы, живем здесь постоянно между страхом и надеждою, так как от солдат, делающихся все более и более наглыми, слышны только угрозы, и надобно приписать Провидению, что до сих пор не обнаружились их злые намерения.” 12 декабря: “многие офицеры и знатные показывают тайно полное недовольство. Все дело было начато чернью, и не достаточно целой тетради для описания наглости ее, и потому мы, бедные иноземцы, трепещем и дрожим здесь, особенно когда известно, что за враги нам были Долгорукие и прочие возвращенные.” 23 декабря: “гвардейцы, и в особенности гренадеры, которые еще не отрезвились почти от сильного пьянства, предаются множеству крайностей. Под предлогом поздравлений с восшествием на престол Елизаветы, ходят они по домам и никто не смеет оказать им в деньгах, или в том, чего они пожелают. Один солдат, смененный с караула и хотевший на возвратном пути купить в рынке деревянную посуду, застрелил на месте русского продавца, который медлил уступить ему ее за предложенную.цену. Не говорю уже о других насилиях, в особенности против немцев.” [414]

42. Из настоящей депеши ясно видна неверность сведений, помещенных в Russisсhе Guеnstlinge, стр. 184 и 189, что будто бы Де-ла-Шетарди, по просьбе Лестока, передал Елизавете сначала 9 т. червонцев, а потом постепенно еще до 40 тыс. червонцев же, и что Остерману было известно о чрезвычайно огромных суммах, которые получал и передавал потом Елизавете французский посол. Во второе пребывание Де-ла-Шетарди в Госсии в 1744 году, французский министр Амело делал ему однажды выговор за пустоту его прекрасных обещаний. В оправдание свое, маркиз приводил, что Франция будет сама виновата, если он более не успеет ни в чем в России: еще во время переворота в пользу императрицы, он представлял, что без постоянных денежных издержек ничего не возможно делать; несмотря на то, не решились рискнуть 15 тыс. червонцев, которые тогда просила Елизавета, и таким образом он был поставлен в необходимость до последней минуты пускать в ход только сладкие речи и обещания (Неrmаnn's Gеsсhiсhtе dеs rus. Stааtеs.V, 82).

В тургеневском сборнике депеш Де-ла-Шетарди, [426] при описании восшествия на престол Елизаветы приложено также извлечение из письма голландского резидента в Петербурге Шварта (Swаrt) от 27 декабря 1741 г., отправленное в Париж французский министром в Голландии Фенелоном. Письмо это довольно поверхностно и не сообщает ничего нового, за исключением разве того, что в квартире брата генералиссимуса, принца Людовика брауншвейгского приставили караул, и он обратился к министрам английскому, венгерскому и прусскому, чтобы они вступились за него. Вместо этого письма, полагаю нелишним поместить отрывки из одной рукописи, купленной мною несколько лет тому назад в Mоскве. В начале ее помещено известие о восшествии на престол Елизаветы. Оно видимо переведено (и притом весьма дурно) с иностранного языка, на котором было первоначально написано, по поручению или внушениям русского правительства. Так, там говорится, что 18 декабря, в день рождения Елизаветы Петровны, случилось быть при английском дворе русскому резиденту, которого будто великий адмирал просил, в собрании других знатных лиц, рассказать обстоятельно о восшествии на престол Елизаветы. Русский резидент и начал рассказ “по присланной реляции от приятеля своего из Санкт-Петербурга”. Всю реляцию, наполненную напыщенными хвалами, приводить не стоит, а потому вот отрывки, которые дополняют известия, заключающиеся в французских депешах:

“ Самая натура общества народу распалила сердца в верное, вечное и правильное подданство ее величества (Елизаветы), и публично все, не бояся никакого наказания, ни самой смерти, говорили, что оная прямая российская наследница, дщерь Петра Великого, а особливейше гвардии полк преображенский. И прочие многие разы, когда помянутый полк бывал в строю, то [427] единодушно все ожидали пришествия ее величества ко оным, тут и восшествия. А понеже ее величество соизволила знать о намерении нарочно для нечаянного с обеих сторон бунту их согласия, не изволила в таковые дни ездить, но ожидала Богом означенного времени... Сия монархиня всемилостивейшая, когда в которой день не пожалует и не наградит, ни о ком высочайшей своей рекомендации не учинит, или какой добродетели подданным своим и при том иностранным, тот день ее величеству весьма не весел бывает. На которое материнское благоутробие всемилостивейшее надежду имели и во всех нуждах прибегали, что и помянутой гвардии солдаты по возможности своей всегда на поклон ходили по нашему российскому обыкновению, когда кто именинник, то должен государю своему или господину поклониться с хлебом, за что получает поздравление. Таковым образом и помянутые солдаты гвардии приходили к ее величеству на поклон и получали всемилостивейшее поздравление и жалование, но чаще ходили преображенские гренадеры, понеже оные имели более пылающие сердца верностью, за что были допущены таковым порядком всегда ходить в дом ее величества без всяких запрещений с знатнейшими тут при дворе ее величества; но хотя и был приказ ордером на всю гвардию под великими штрафом, дабы никто из таких военных людей отнюдь не ходил без резону, но оные, уничтожа сие, ни малейшего опасения не имели...”

“И когда бывшая правительница Анна чрез посторонних доносителей, или шпионов, уведомясь, что оные гренадеры часто ходят в дом ее величества, то в немалом сумнении находилась со всеми партизантами своими, и тотчас собрали консилиум давнего намерения своего, дабы самой быть императрицею, и по многих министров конфермации, учредила коммиссию для [428] уготовления сего, а полки подозрительные им услать в поход; но сие ужаснее всего, что с таким дерзновением, будто и самоё ее императорского величества высочайшую особу учинить беспомощною и тайным образом услать в особенную провинцию. Но Бог Всемогущий не допустил до их такового злого намерения и их тайно скрытые дела явственно донесены ее императорскому величеству, которые изволила иметь на памяти, но более в молчании. После того, по обыкновению своему, изволила приехать на куртаг до бывшей правительняцы Анны, между которым временем изволила забавляться и в карты. Но ненависть злобы искала того с прилежанием, как бы зажечь сердце неприятности, а понеже нарочно того резон был их стороне, отчего б можно загореться так неугасимому огню и бедности (siс) с обеих сторон. Которыми словами бывшая правительница, можно было видеть пылающим пламенем сердца своего, при знатных тут генералитетах, молвила к ее величеству сии слова: “что это, матушка, слышала я будто ваше высочество имеете корреспондецию с армиею неприятельскою я будто вашего высочества доктор ездит ко французскому посланнику, и с ними вымышленные факции в той же силе делает?” На что ее величество ей, правительнще, ответствовала: “я с неприятелем отечества моего никаких алианцов и корреспонденции не имею, а когда мой доктор ездят до посланника французского, то я его спрошу; а как он мне донесет, то я вам объявлю.” И между таковыми переменных сердец разговорами изволила ее величество оттуда отъехать и прибыть в дом свой.”

“O которых вышепомянутых случаях ее величество соизволила находиться в немалом сумнении и опасении. И уповая на Создателя своего, уничтожа сие, однакож видя вещь необычайную действия такового, [429] изволила учинить малейший консилиум с кавалерами двора своего, которые, по вопросу, ее величеству не могли иного представить к сему резону, кроме как собрать гренадерскую роту помянутого полку преображенского, а ее величеству своею высочайшею особою тут быть самой и арестовать бывшую правительницу и прочих партизанов. На которое их предложение ее величество изволила с воздыханием сердца молвить: “Я сама знаю, что без такова порядку ничто благополучно нам успеет не токмо ротою, по и целым полком храбрейших воинов; но еще надлежит и сие тонким умом рассудить, как ужасно и трепетно со обеих сторон сие, понеже и там гауптвахта не мала, в чем я опасна, чтоб сим случаем не были римские гистории обновлены и прочих государств неблагополучия в таковых претензиях.” На что ответствовал ее величеству его превосходительство господин Воронцов, с присутствующими тут генерал-лейтенанты (?), в то время бывший камер-юнкером того ж двора, сице: “милостивая государыня! подлинно сие дело имеет немалой отважности, которой не сыскать ни в ком, кроме крови Петра Великого.” Также и его превосходительство господин Разумовский донес: “сия вещь не требует закоснения, но благополучнейшего действия намерением, а ежели продолжится до самого злополучного времени, то чувствует дух мой Великого смятения, не токмо в России, но и во многих государствах той претензии, отчего сынове российсти могут придти в крайнее разорение и в потеряние отечества своего.” На что ее величество изволила молвить: “подлинно так, и я не столько себя сожалею, как бедных советников своих и всех подданных.” На которые слова ее величества все тут присутствующие лица ее прослезились, но паки его высокопревосходительство господин Шувалов ответствовал на сие: [430] “всемилостивейшая государыня! Бог еще правильного помазанника своего сохраняет от находящих во тме напастей и всех подданных его свобождает от ига чуждые работы.” Потому ж многие разные представляли резоны и советы; но его превосходительство генерал и тайный советник господин Лесток, желая вскорости окончить сию, слезы исполненную консилиум, молвил следующие речи: “милостивая государыня, праведен Бог в делех своих! И ваше высочество, оставя все опасение и сумнительства, прикажи послать за сими гренадеры, которые бывают здесь, и соизволите им объявить намерение свое за клятвою их и советовать с ними о том довольно, каким образом производить сие действие, не отлагая в дальность, понеже самое время не повелевает.” И все обще похвалили его превосходительства совет, что ее величество изволила благодарить всем обще за верные и правильные их советы, и сию консилиум таковыми речьми изволила окончать: “всех вас полезные мне советы, которых не уничтожаю и принимаю радостно, когда Бог соизволит на сие, а я по всех тех с радостью последую.”

“И в тот же вечер послано от ее величества за помянутыми гренадеры, которые немедленно пришли, и, по вышепомянутым советам, ее величество соизволила здесь поступить, в чем оные, обязавшись сим, со всякою верностью F тщанием совершить немедленно обещались и просили указу, кой день или ночь со всякою готовностью ожидать имеют или самой ее величества высочайшей особы пришествия. На что получа резолюцию, отошли для исполнения ее доброго порядку. И пришедшу тому времени быть им во всей исправности и готовности, с которым радостно ожидали пришествия ее величества; но еще Богом означенное время не приспело и ее величество соизволила послать [431] помянутой роте, чтоб оные сию ночь, или сие время оставя, дожидали повторительного ее величества ординарца.

“А понеже бывшей правительницы сама натура показывала и при том ее величества партизантов, что когда не послать помянутую гвардию в похед, сиречь им подозрительные полки, а особливейше преображенский, то быть какому ни есть несогласию, или нечаянному бунту, что немедля своим указом повелела им выступить в марш в третий день, т. е. ноября 25 дня. Которые полки, получа указ, весьма все в горести сердец обретались, и второго дни по сем наступившему вечеру оные гренадеры собравшись девять человек по согласию и совету всей роты, которых для краткости имен не упоминаю, и оные пришед к ее величеству и пали в нозе, со слезами донеся сие: “всемилостивейшая государыня! изволишь видеть сама неблагополучие над собою и всей России: где попечение и сожаление отечества и чад своих — нас заутро высылают в поход, и где сыщете потопающих в волнах защищение? помилуй, не оставь нас в сиротстве, но защити материнским своим соизволением оного намерения!” На что ее величество изволила прослезиться и повеле выдти в другую камеру, а сама, наклоня главу свою к земли пред Спасителевым образом и довольно так моля в тайности сердца своего, после возста и соизволила взять крест, вызва их пред себя, для лучшего уверения, дабы оные в том повторительную присягу учинили. И, соверша, говорила им: “когда Бог явит в сей деснице милость свою нам и всей России, то не забуду верности вашей, а ныне подите и соберите роту во всякой готовности и тихости, а я сама тотчас за вами следую”, Что оные поклонясь, тотчас пришли в роту и в [432] самой скорости ее собрали со всякою готовностью и тихостью, ожидая радости.”

“А понеже уже был час второй пополуночи, что ее величество изволила убраться и вооружиться сопротив внутреннего неприятеля своего и надела на себя кавалерию в знак храбрости дщери императорской, законной наследницы, и взяв с собою его превосходительство господина Воронцова и его превосходительство господина Лестока и малое число прочих служителей, изволила шествовать в слободы означенного полку в помянутую гренадерскую роту, и, прибыв тут на съезжую, изволила всем говорить: “други мои, как вы служили отцу моему, то при нынешнем случае и мне послужите верностью вашей.” На что единодушно закричали оные гренадеры: “ради все положить души наши за ваше величество и отечество наше!”. Тогда изволила снять с себя крест, хвалу Богу воздала, поцеловала и всем порядком, по окончании сего святого действия, повелела в самой тихости маршировать, а сама вскорости благополучно в большой дом соизволила прибыть, и, всех оставя на улице, токмо малое число из тех для обережения дражайшего здравия своего изволила взять, и пришед прямо в караульню, застав всю гауптвахту спящею, и сама изволила будить их; но все видя таковое необычное дело, в недоумении быв, не знали что делать. Однакож ее величество своим великодушием, не хотя их привесть в робость, но милостиво оных одобрила, говоря им: “не опасайтеся, други! Хощете ли мне служить, как отцу моему и вашему служили ? Самим вам известно, коликих я претерпела нужд и ныне в крайности претерпеваю.” На что оные також-де единодушно закричали: “матушка наша, всемилостивейшая государыня! радостно давно сего ожидали и что нам повелишь, все то учинить готовы!” Тогда [433] ея величество повелела на гауптвахте барабаны их обрезать и послала оных гренадер для объявления бывшей правительнице аресту и со всею фамилиею взять и отвесть в дом ее величества, а сама со стоявшими тут ожидала благополучной резолюции и виктории. Которые гренадеры со всяким тщанием соверша повеление ее величества; хотя и с великою трудностью и препятствием там незнающих того ж гауптвахта унтер-офицеров, однако благополучно сие соверша, объявили ее высочеству арест именем ее величества, и со всякою честью взяв, с фамилиею ее отвезли в док ее величества и донесли ее величеству благополучнейшую викторию, за что ее величество воздала благодарение Богу и тотчас послала по партизантов (прежнего правления), которые были в памятном реестре и взяв всех оных, привести во дворец свои, в которой и сама в скорости изволила прибыть....”

Во время путешествия аббата Шаппа, он встретился там с сосланным туда Лестоком, который сообщил ему свой рассказ о восшествии на престол Елизаветы. рассказ этот сделан много лет спустя после события, при том же расскащик, разумеется, не упустил случая выдвинуть на первый план свое участие в событии, в котором точно играл одну из первых ролей, а потому неудивительно, что слова Лестока расходятся с известиями Де-ла-Шетарди, старавшегося в свою очередь выказать себя, и оффициальной реляции, где разумеется первое лицо Елизавета.

“Она, пишет Шапп со слов Лестока, после своего разговора с правительницею, возвратилась домой и рассказала Лестоку об открытии заговора и об отречении своем от империи. Хирург, выслушав ее, отправился для подготовления всего к возведению Елизаветы чрез несколько часов на престол. Повидавшись с главными заговорщиками, он, около 8 часов [434] вечера, идет играть на бильярде, и там встречается с одною подозрительною личностью, которой надобно было помешать сделать обход по городу. Страсть этого шпиона к игре доставляет Лестоку легкое к тому средство. Он приглашает его сыграть несколько партий и удерживает таким образом до прибытия своих эмиссаров. Тогда Лесток поспешно окончивает партию, удаляется также поспешно и обходит кругом дворца, чтобы убедиться, всели там в обычном положении? После того отправляется на площадь и там до 11 часов ждет другого эмиссара, посланного к генералу Mиниху и первому министру Остерману. Убедившись, что все тихо, он идет к принцессе Елизавете, распорядившись пред тем, чтобы к подъезду подъехали двое саней. С довольным видом он сообщает принцессе, что все приготовлено для возведения ее на престол. Она отказывается от всех предложений и не хочет ни о чем слышать. Тогда Лесток вынимает из кармана две картинки, нарисованные на скорую руку на игральных картах. Одна картинка представляет Елизавету в монастыре, где ей обрезывают волосы, а Лестока на эшафоте; на другой — она изображена вступающею на престол при восклицаниях народа. Лесток подал ей эти картинки, предлагая выбрать то, или другое положение — она выбирает трон....” Потом рассказ идет согласно с французскою реляциею, только прибавлена подробность, что при входе в преображенскую съезжую, один барабанщик хотел бить тревогу, но Лесток разрезал ножем кожу у барабана.

Выше видели, что Де-ла-Шетарди в депеше от 24 ноября хвалил свою методу оттягивать восстание, так как “ если партия принцессы сочтет себя в возможности произвести переворот своими собственными средствами, то труднее будет вести дело к концу, [435] который так существенно интересует Швецию.” Из следующей депеши в самый день события ясно, что французский посол за несколько часов, даже минут, не ведал о том, что имело случиться. Стало быть Лесток, тогда же уговаривавшийся с французом о восстании с 11 на 12 января, и между тем знавший, что оно вспыхнет в ту же ночь, хитрил, и в таком случае могут быть справедливы слова неизвестного автора Замечаний на Записки Mанштейна: “маркиз Де-ла-Шетарди пришел в чрезвычайное изумление, когда среди ночи разбудил его присланный от Елизаветы.. и уведомил о восшествии ее на престол. Приняв на себя личину, посланник изъявил притворную радость... Внезапно совершенный Елизаветою удар разрушал все зловредные его замыслы: доброхотствующий России француз желал, чтобы перемена сия произведена было по его предначертанию; чтобы шведы приблизились к берегам Невы; силою оружия своего споспешествовали возведению на престол Елизаветы” и т. д. (Отеч. Записки, Ч. ХХХIХ, 1829 г. № 109, стр. 202 — 203)

(Теперь бы следовало поместить находящуюся во французком сборнике депешу неизвестного лица от 9 декабря 1741 г. но она но большей части заключает повторения предыдущих, а потому здесь помещаем только подробности, не бывшие в прежних).

Елизавета послала отряд гренадер, чтобы захватить императора, его сестру, правительницу и ее мужа. Последних нашли спящими в постеле вместе и перевезли их всех во дворец Елизаветы. При первом взгляде на гренадер правительница вскричала: “ах, мы пропали!” В санях она произнесла только слова: “увижу ли я принцессу?” До сих пор еще эта просьба ее не исполнена... ее величество не составила [436] своего двора, только назначила фрейлиною девицу Mарию Анну (?) Mенгден; она бы оказала ту же милость и младшей, если бы эта из нескромной дружбы к сестре, фаворитке принцессы Анны, не просила остаться с нею (Это была Якобина Mенгден, сопровождавшая брауншвейгское семейство в ссылку. В современных русских донесениях попадается иногда ее имя в сокращении — Бина).

Генерал Кейт написал поздравительное письмо к императрице, и вся его армия послушна. То, что распускали о выступлении гр. Левенгаупта (к Выборrу), оказывается ложным. Генерал-фельдмаршал Долгорукий возвратился из Ивангорода, где содержался в тюрьме. Турецкий посланник решился остаться здесь до тех нор, пока не получит новых верительных грамот...

Во всех этих известиях сообщается более внешняя сторона события, но в Записках кн. Я. Шаховского осталось превосходное описание, которое рисует нам положение царедворцов в замечательную ночь, когда Елизавета вступила на престол. Выше видели, что Шаховской был любимцем гр. Головкина: 24 ноября, у последнего по случаю именин жены Екатерины Ивановны, по отцу княжны Ромадановской, был бал, на котором собрались сливки тогдашнего петербургского общества. Князь Шаховской был в числе приглашенных, ухаживал за хозяином, который был болен, и наконец оставил его в таких размышлениях:

“Таким образом я в великом удовольствии и приятном размышлении о своих поведениях, что я уже господин сенатор между стариками, в первейших чинах находящимися, обращаюсь и, будучи такого много могущего министра любимец, день от дня [437] лучшие приемности себе ожидать и притом ласкать себя могу на долго счастливым и от всяких злоключений быть безопасным, приехал в дом свой, и забыв в мысль себе приводить, чтоб на будущих гаданиях не утверждаться, а помнит, что от счастья к несчастью всегда только один шаг находится, лег спать. Но только лишь уснул, как необыкновенный стук в ставень моей спальни и громкой голос сенатского экзекутора Дурново меня разбудил. Он громко кричал, чтоб я, как наискорее, ехал в цесаревнинской дворец, ибо-де она изволила принять престол российского правления, и я-де с тем объявлением теперь бегу к прочим сенаторам. Я, вскоча с постели, подбежал к окну, чтоб его несколько о том для сведения моего спроеить, но он уже удалился.”

“Вы, благосклонный читатель, можете вообразить, в каком смятении дух мой тогда находился! Ни мало о таких предприятиях не только сведения, но ниже видов к примечаниям не имея, я сперва подумал, не сошел ли экзекутор с ума, что так меня встревожил и в миг удалился; но вскоре потом увидел многих по улице мимо окон моих бегущих людей необыкновенными толпами в ту сторону, где дворец был, куда и я немедленно поехал, чтоб скорее узнать точность такого чрезвычайного происхождения. Не было мне надобности размышлять, в которой дворец ехать. Ибо хотя ночь была тогда темная и мороз великой, но улицы были наполнены людьми, идущими к цесаревнинскому дворцу; гвардии полки с ружьем шеренгами стояли уже вокруг оного в ближних улицах и, для облегчения от стужи, во многих местах раскладывали огни; а другие, поднося друг друга, шли вино, чтоб от стужи согреваться. При чем шум разговоров и громкое восклицание многих голосов: здравствуй, наша матушка императрица [438] Елизавета Петровна! воздух наполняли. И тако я, до оного дворца в моей карете сквозь тесноту проехать не могши, вышед из оной, пошел пешком, сквозь множество людей с учтивым молчанием продираясь, и не столько ласковых, сколько грубых слов слыша, взошел на первую с крыльца лестницу и следовал за спешащими же в палаты людьми, но еще прежде входу близ уже дверей, увидел во оной тесноте моего сотоварища сенатора кн. Алексея Дмитриевича Голицына. Mы, содвинувся по ближе, спросили тихо друг у друга, как это сделалось, но и он, также как и я, ничего не знал. Mы протеснились сквозь первую и вторую палату и, вошед в третью, увидя многих господ знатных чинов, остановились и лишь только успели предстоящим поклониться, как встретил нас ласковым приветствием тогда бывший при дворе ее величества между прочими камергером, Петр Iванович Шувалов, который после был уже знатный господин и великие дела в государстве производил. Он в знак великой всеобщей радости, веселообразно поцеловал нас и рассказал нам кратко о сем, с помощию Всемогущего начатом и благополучно окончанном деле, и что главнейшие до ныне бывшие министры, именно: генерал-фельдмаршал гр. Mиних. тайные действительные советники и кабинет министры графы Остерман и Головкин, уже все из домов своих взяты и под арестом сидят здесь же в доле. Лишь только он, окончав свою речь, отошел, то увидели мы в смелом и весьма веселом виде бегущего из другой палаты, бывшего прежде г. генерал полицеймейстера, а после уже в отставке от службы находящегося генерал шефа Василья Федоровича Салтыкова, о котором нам уже Шувалов сказал, что и он с своею супругою Mарьею [439] Александровною в оном деле много послужили. Он уже тогда ко мне не был так, как прежде благосклонен, а к стоящему вместе со мною зятю его, князю Алексею Дмитриевичу, с которым дружба моя была ему известна, весьма ненавистным. И так ухватил меня за руку и, смеючись, громко говорил: “вот сенаторы стоят (Выше видели, что назначение новых сенаторов (17 сентября 1741 г.) приписывали внушениям гр. Головкина, для обретения большей прочности правительству принцессы Анны. Голицын и Шаховской были в числе этих сенаторов)!” Я ему на то постоянным видом отвечал: “сенаторы сударь!” Он, еще громче захохотав, закричал: “что теперь скажите, сенаторы!” Вот уже сделалась вокруг нас толпа людей, и по большей части знатные господа смотреть приступили его на нас атаку. Я, ни мало не оторопев, зная ж его нрав и подобно польским наездам употребления, важным видом, смело глядя в его глаза, спросил: “что это значит, что он теперь в такое время, где все берут участие радоваться, так нас атакует? Не находит ли он на нас какой метки? Или по высочайшему повелению так с наш поступает, так бы соизволил нам надлежащим образом объявить ? А мы во всем по незазренной нашей совести небоязненно ответствовать готовы.” Сии слова мои все храбрости его превратили в ласковую склонность. Он, по своему обыкновению, скоро подступая ко мне ближе, с ласковым видом, смеясь, говорил: “я, друг мой, теперь от великой радости вне себя, и сей мой поступок по дружеской любви, а не по какой иной причине, и я вам сердечно желаю всякого благополучия и поздравляю со всеобщею радостью.” И притом, поцеловав меня в обе щеки, спешно отошел в другую палату. Видящие такие его поступки обратили на него глаза, а принц [440] гессен-гомбургский, тогда бывший генерал шеф и гвардии подполковник, не малую ж в том деле от ее величества поверенность имеющий, смеючись, пенял ему, что так непристойно к нам подступил и за то справедливо сам устыжен. Потом ее императорское величество вскоре из своих внутренних покоев изволила в ту палату, где и мы между прочими, уже много собравшимися господами находились, войти и, весьма с милостивыми знаками принимая от нас подданнические поздравления, дозволила нам поцеловать свою руку (Записки кн. Я. Шаховского, M. 1310 г. I, стр. 70 — 76)”...

О подобном недовольстве происшедшим в ноябре 1741 г. переворотом, особенно со стороны приверженцев правительницы Анны, есть указания и в русских источниках, как напр. в деле о семействе Лопухиных 1743 года. Что же касается до народа, то ему еще во времена императрицы Анны известно было, что Елизавета не любила иноземцев. Толки об этом доходили до сведения тайной канцелярии еще в 1739 году, а именно солдаты и крестьяне рассуждали между собою: “государыня-де цесаревна Елизавет Петровна имеет ссору с ее императорским величеством за иноземцев, что ее императорское величество жалует иноземцев золотыми, а ее высочество медными монетами; и ныне-де получа ее высочество жалованье, тое медную монету приказала высыпать в Неву, и изволила-де ее высочество говорить, что есть-де у нее еще отцовское и жить ей есть чем. И ее-де императорское величество изволила ее высочество призвать к себе и изволила ее императорское величество сдавать ей, цесаревне, российское государство, только-де ее высочество говорила, ежели-де ее императорское величество на три года учинит черни льготы, да иноземцев всех из государства вышлет, потом-де ее высочество государство принять изволит”...

43. Отправление брауншвейгской фамилии было возложено на того самого Василья Федоровича Салтыкова, с коим, как видели выше на стр. 438 — 440, Шаховской имел крупный разговор во дворце в ночь, когда вступила на престол Елизавета. Первая инструкция ему была дана 28 ноября, а на другой день, т. е. 29, действительно он получил “секретнейший указ”, где предписываюсь: “хотя данною вам секретною инструкциею и велено в следовании вашем никуда в городы не заезжать, однако ж ради некоторых обстоятельств, то чрез сие отменяется, а имеете вы путь ваш продолжать наивозможно тише и держать растахи на одном месте дня по два”... Как видно из дальнейшей переписки, и за Салтыковым, во время исполнения поручения, следили, так напр. 11 [453] октября 1742 г. к нему писала Елизавета: “господин генерал! Уведомились мы, что прнцесса Анна вас бранит, тако ж что принц Иоанн, играючи с собачкою, бьет ее по лбу, а как его спросят: кому-де батюшка голову отсечешь? то он ответствует, что Василью Федоровичу! И будь то правда, то нам удивительно, что вы о том нам не доносите. По получении сего, пришлите к нам ответ, подлинно ли так, или нет? Понеже коли то подлинно, то я другие меры возьму, как с ними поступать, а вам надлежит того смотреть, чтоб они вас в почтении имели и боялись вас, а не так бы смели поступать”...