13 ноября. Ответ министра из Версаля.

Очень было бы желательно, чтобы значение кн. Долгорукой соответствовало тем добрым последствиям, которых вы ожидаете от того для Франции. Я же, признаюсь вам, с трудом верю тому, также как и надежде, чтобы расход, предположенный вами на эту даму, мог доставить большую пользу. Ио так как вы уже дошли до предложения от имени короля пенсиона княгине Долгорукой, то его величеству благоугодно утвердить ваше обещание пенсии в 4 т. франков. Относительно другого лица, о котором вы говорите, будет необходимо, прежде разрешения предложения вашего, рассмотреть, какого рода будет польза, которую оно принесет службе короля? 22 т. ливров уплачены.

3 ноября. От маркиза Де-ла-Шетарди.

Mаркиз Ботта кажется болен от горести, причиненной ему настоящим положением дел венгерской королевы. Его хотят оставить на всегда в России; Головкин, дружный с ним, взял на себя, чтобы его уговорить к тому. Правительница намерена произвести его в фельдмаршалы и дать значительный пенсион, если он примет такое предложение. Ботта говорит о своем скором отъезде. [381]

10 ноября.

(Нападения русских в шведской Финляндии и их военные подвиги там). Без сомнения лучший путь для узнания правды был бы тот, чтобы принцесса Елизавета получала известия о происходящем в армии чрез тех из своей партии, которые там теперь находятся; однако как ни основательно удивление ваше, в котором вы будете, узнав о невозможности пользоваться таким способом, тем не менее верно, что в этом отношении, как и во многом другом, Россия, повторяю, не похожа ни в чем, что делается в других местах. Только один главнокомандующий армиею может сообщать о ней разным лицам, несмотря ни на какое звание. Всякой другой посланный будет арестован лишь только он свернет с большой дороги, а следуя ей, подвергнется строжайшим досмотрам на каждой станции, которые размещены по дороге на известном расстоянии одна от другой. Если ответы не покажутся удовлетворительными, или когда нет паспорта от главнокомандующего войсками, или когда возбуждено будет малейшее подозрение, то несмотря ни на какое звание, лицо хватают и отвозят в крепость без дальних справок. Здесь его подвергают самым строгим допросам: если ничего не узнают на словах, то секут кнутом и потом постепенно переходят к другим пыткам, буде первая не подействовала. Этого уже достаточно, чтобы судить, что такой способ (к передаче известий) тем более не возможен, что чрез него наверное выдается тайна, которая поверена в подобном случае.

Принцесса Елизавета, которой я не преминул говорить о том в прошедшую субботу, представила мне [382] те же неудобства и ссылалась на мой собственный опыт, чтобы решить, возможно ли тут ожидать для нее какой-нибудь выгоды? Хотя из предосторожности я, в ожидании отправления служителя к гр. Сент-Северину, не писал с 2 сентября к Mондамеру иначе, как при случае с одним отправленным мною шведским офицером и чрез Лагерфлихта, и должен был бы надеяться, что не заметят слишком большой живости в переписке со Швециею, тем не менее однако русское министерство не без подозрений в отношении меня. Правительница, принцесса Елизавета, принц брауншвейгский и принц Людовик, его брат были на свадьбе кн. Репнина с гр. Головкиною.

23 ноября. Депеша из Версаля.

Одобрены поступки с д'Авеном и желают полнейшего молчания со стороны Дефона, предполагая, что он к тому способен. Того требует безопасность (lа surеte) лиц, принимавших в том участие, и еще более звание главной особы, которая послала д'Авена из Парижа. Полагают, что принцесса Елизавета не уведомлена об имени этой главной особы (т. е. принца Конти).

25 ноября. От маркиза Де-ла-Шетарди.

(Вероятно, рассказ д'Альона).

“Во времена, когда Порта (по милости шведов) могла предписывать законы царю, она признала за ним титул императора, титул, на который он имел притязание главнейше потому, что один из его предшественников был женат во времена оны на принцессе [383] константинопольской, будто бы наследнице греческой империи!” “Что вы говорите, возразил мне вдруг посланник, я уверен, что наши министры, подобно мне, не знали этого обстоятельства, и я желал бы очень, чтобы им было это известно во время?” “Увы, продолжал я, дело это так мало подлежит тайне, что я могу указать печатные о том известия!” Это заставило задуматься на минуту его превосходительство, после чего он возвратился к разговору: “дурно то, что между нами мало людей, которые бы имели некоторое знание о внешних делах, и в настоящую пору я очень хорошо припоминаю, что когда Петр проник в Mолдавию, то велел распространять манифесты, которые согласуются с сделанною вами заметкою. Верьте, что я тем воспользуюсь: то, что написано мною в последний раз по случаю возвращения шоадара (посланца) от Великого визиря и что я желал, чтобы г. Де-ла-Шетарди написал, согласуется с моими чувствами”. “Правда ли, сказал я ему, что ваше превосходительство однажды спросили гр. Остермана, почему не принцесса Елизавета на престоле?” “Это совершенная ложь, отвечал он: подобный вопрос был бы слишком неуместен, хотя не потому, чтобы я не считал стыдом для русского народа дозволять управлять собою принцу, министрам и генералам из иноземцев, а еще тем более не потому, чтобы я не знал, что русская корона принадлежит или герцогу голштинскому, или принцессе Елизавете. Достаточно увидеть последнюю, чтобы согласиться, что она скорее, чем правительница рождена носить корону, и на последнем бале было совершенно излишне указывать мне на нее: ее величественный вид довольно указывал мне, что она была дочь Петра I, между тем как я никогда бы не узнал правительницы, когда бы мне ее не назвали”... [384]

17 ноября.

... Этот пакет заключал 8 экземпляров печатных русских (манифестов) и рукописный перевод на немецкий. Первая моя забота была спрятать эти экземпляры в место, которое я устроил заранее ³⁹. Они еще там. Я писал нынешнею почтою Mондамеру и Фурвилю прекратить дальнейшую отправку.

Надобно действительно пожить в этой стране, чтобы испытать, что ненависть двора к Франции производит на столько влияния на частные лица, что никто не смел бывать у меня, за исключением иностранных министров, все три месяца, как я переехал в город. Простерли еще далее мелочность: здесь есть несколько французов, бывавших у меня от времени до времени; гр. Остерман, как я узнал это от них самих, запретил им приближаться к моему дому, и даже французскому хирургу, которого я было принял для пользования домашних, дано было приказание отныне удерживаться от того. Таким образом, если бы я сделался болен, то у меня даже отнята свобода лечиться у того, в кого имел бы более доверенности. Впрочем, будьте покойны, что, вследствие принятых мною предосторожностей, от того не много выиграют, лишь бы только одобрили вы предложенное мною касательно княгини Долгорукой и пользование в этом случае д'Альоном.

До сих пор я не слыхал о кавалере Креспи.

Несмотря на хорошее действие, которое не могли не произвести старания льстить принцессе Елизавете новыми уверениями о намерениях короля касательно выраженных ею желаний, — она, при свидании со мною в прошедшую среду, просила поспешить ответом касательно просимой ею у его величества ссуды. [385] “Вследствие того, сказала она, что вам писали из Стокгольма и что не давно сообщили вы мне, я уговорилась с моими друзьями о средствах и времени, удобном для восстания моей партии вместе с Швециею, чтобы ей можно было подать помощь, если в том действительно настоит надобность, для избежания мне опасности. Вы понимаете, что в эту минуту, всего необходимее сорить деньгами, а вы знаете, что не имев до сих пор никаких средств, кроме собственных доходов, я совершенно издержалась. И так, не получили ли вы еще суммы, которую, как вы мне сообщили, его величество был так добр ссудить мне?” Я отвечал, что она находилась бы в ее руках, если бы не затруднения от отдаленности и недостатка надежных людей, и если бы не были обязаны в такой стране подозрений, как Россия, принимать величайшие предосторожности, особенно, чтобы не компрометировали ее. Она согласилась с такими уважениями и одобрила их, прося в то же время не оставлять ее в неизвестности, когда вы меня уведомите о чем-нибудь новом касательно ее, в каком бы то ни было отношении, и оставаясь по-прежнему при намерении слепо следовать воле и советам его величества.

21 ноября.

Не столько опасаются шведов, сколько неприятеля, который здесь за плечами. Привели в Петербург двадцать рот ландмилиции, хотя она должна служить на линии в Украйне, которая вручена ее охранению.

24 ноября.

...Как скоро убеждены в Швеции, что принцесса Елизавета не может без опасности для себя подписать требования (lа requisitiоn), и как по полученным мною сведениям намерение действовать согласно ее видам тем не менее существует, то очень важно принять последние меры и согласиться окончательно. Уже из того только, что партия принцессы Елизаветы не существует ли, как призрак, лишь в воображении (а в этом я буду в состоянии убедиться, побуждая ее принятым мною способом), вы поймете, что ей будет трудно сделать взрыв наверное, не имея поддержки. Она потребует слишком и выкажет [389] вполне свою несостоятельность, когда для того, чтобы решиться действовать, пожелает присутствия шведов в Петербурге. Но надобно, чтобы все дела шли ровно, а между тем мне, по всей вероятности, могут возразить, что шведы до сих пор ничего не сделали, и в таком случае я не буду в состоянии достаточно положиться на этих людей (русских приверженцев Елизаветы), не лишив их в то же время убеждения в возможности произвести восстание, успех которого не может быть никогда морально обеспечен, особенно если шведы никоим образом не в состоянии подать им руки помощи. Здесь труднее, чем в какой либо другой стране, подбить на неверное предприятие; власть здесь слишком безгранична, и естественно, что человек, самый не устрашимый, если не трусит за себя, то поколеблется и будет осторожен, когда вспомнит, что от сомнительной приверженности зависит пожертвование своею жизнью, имуществом и всем семейством до четвертого колена, если бы таковое было. Предполагая впрочем, что мне будут сделаны такие возражения, я могу впасть в другую несообразность, еще более неприятную. Я всегда хлопотал под влиянием моего усердия и, следовательно, согласно вашим предписаниям, о том, чтобы заставить почувствовать принцессу Елизавету, что она будет обязана короною только одному королю и пущенным им в ход средствам, а ее партия будет одолжена его величеству счастием, которое вкусит под державою этой принцессы. На этих также средствах главнейше основывает Елизавета свои надежды, и это есть причина, укрепляющая, как справедливое возмездие, признательность, которую она желает своим образом действий выражать королю в продолжение всей жизни. Чтобы укрепит такое расположение и извлечь из него пользу, необходимо стало быть, чтобы [390] Елизавета всегда надеялась получить верную помощь и была далека от подозрения, что шведы от нее собственно ожидают для себя большего облегчения в своем предприятии (она питала к ним такое подозрение, думая видеть Швецию склонившеюся на сторону нынешнего правительства и сделаться чрез то самой жертвою). Отсюда метода, которой я следовал, кажется мне тем более лучшею, как только вы одобряете ее, что если партия принцессы будет считать возможным произвести переворот собственными своими средствами, то будет труднее вести дела к концу. который так существенно интересует Швецию. Г. Mондамер, повторяя мне, что за непринятие им предварительных мер, не будет возможно, чтобы герцог, Голштинский явился в нынешнем году и в Швеции, и при армии ее, прибавил, что считает удобным внушать глухо русским солдатам, что этот принц в Финляндии, так как их легковерие может Произвести благоприятные последствия. Принцесса, которой я сообщад о том, выказала себя также уступчивою (rеsigne), как и в первый раз, когда я говорил ей о том. Она не опровергала нисколько приводимых Швециею уважений и поручила мне передать Гилленборгу, что полагается на него касательно приведения в исполнение видов ее на своего племянника в пользу общего дела, как только это будет удобоисполнимо; что она уже сама предупредила желание о внушении русским солдатам, и будет продолжать это делать, но было бы важнее, когда бы чрез шведскую армию тайно распространилась та же самая молва.

Вас бы обманули, милостивейший государь, когда бы стали уверять, что войска, употребленные ныне в дело, не имеют ни в чем недостатка и что они не выказывают страха пред неприятелем. Смею уверить и беру в свидетели тому всю русскую армию, [391] если бы она была в одном месте и могла высказаться, не стесняясь (sаns соntrаintе), что войска лишены самого необходимого; есть только незначительные запасы муки и круп в магазинах Выборга и солдаты, для поддержания своего существования, вынуждены просить милостыню.

Правда, что всему этому здесь не придают значения, так как ни во что ставят потерю людей — ими снабжает страна и никому не приходит в голову, что она менее населена, чем другие. Опасение, которое скрывают, тем не менее существует, и даже генералы, для которых более, чем для кого либо, полезно скрывать это, ожидают быть разбитыми в будущую кампанию, если шведы в состоянии двинуться с значительными силами. По этой же самой причине вывожу заключение из бывших с генералом Кейтом, который снова уехал, совещаний, что постараются нынешнею зимою сделать какое-нибудь незначительное само по себе покушение, с тем, что если его совершат удачно, то много сделают шума, чтобы возбудить мужество и внушить доверие. Твердость гр. Остермана не простирается далее. Он видит слишком близкою опасность, чтобы скрыть ее от себя, и его ловкость ограничивается попечением отнять знание о ней у других. Впрочем неудачность мер, принимаемых им для достижения этого, не ослабляет уважения, которое внушают мне его мудрость и благоразумие. Моя обязанность повелевает мне только быть осторожным, потому что политика этого министра главнейше вращается на двух началах: одно внушать почтение при помощи многочисленных эмиссаров, рассеянных внутри и вне и которых речи и поступки должны быть обыкновенно подозрительны; другое состоит в том, что кто выиграет хотя незначительное время, тот уже [392] выигрывает более половины того дела, которое следует покончить.

Кажется, король Август, слишком привыкнув терпеть иго русских, не достиг еще до того, чтобы избавиться от него, или гр. Остерман, справедливо огорченный унизительною ролью, которую играет ныне Россия, и видя ее совершенно в стороне от всех европейских дел, рассчитывает на приверженность дрезденского двора, чтобы побудить его осуществить с успехом некоторые внушения. Вы лучше поймете это из одного случая, который я вам сейчас сообщу. Секретарь дрезденского посольства приезжал ко мне для сообщения печатных экземпляров патента и причин, объявленных его государем во всеобщую известность (В этом патенте король польский, курфюрст саксонский, 28 октября 1741 г., объявляет, что он — для поддержания прав наследства своей супруги но договору 1703 г. (жена Августа III была старшая дочь римского императора Иосифа II, предшественника Карла VI), и для удовлетворения за отказ основательным его требованиям, — вводить войска в, австрийские владения. Обещает обходиться при том с жителями кротко и проч.). При этом случае он мне передал, что маршал Бель-Иль (dе Веllе-Ille), уезжая из Франкфурта, сказал, что отправляется прямо в Дрезден, и что гр. Подевилс будет к его прибытию там, чтобы условиться предварительно и с большею точностью о военных действиях. Я узнал еще от секретаря, что испанский король, быв приглашен к трактату, согласился на то, и что на баварского курфюрста возложено сделать такое же приглашение королю английскому. Он прибавил к тому, что король польский, курфюрст саксонский намерен предложить, чтобы Россия была также приглашена для всеобщего умиротворения. Но, по какому же поводу, спросил я его тотчас, удивленный подобною новостью, Россия могла бы быть [393] приглашена к тому? Король католический имеет притязание на наследие Австрии; король английский есть курфюрст св. империи, а у русского двора нет никакой причины мешаться в дела Германии, хотя он очень расположен уверить себя в этом и без доставления нового к тому предлога. По моему мнению, лучше оставить Россию в ее захолустье (dаns sоn сul dе sас) разделываться, как угодно с своими соседями.” “Польский король, у которого всегда чистосердечные и прямые намерения, возразил саксонский секретарь, хотел только выказать себя верным союзником России и доказать ей это, так как решение будет зависеть от других. Мой государь ограничивается в этом случае одним заявлением своего желания.” Чтобы менее стеснять его, я выразил уверенность, что охотно согласились бы на такое предложение, как только это может быть приятно польскому королю, если бы слишком могущественные преграды не препятствовали тому. “И вы бы, продолжал я, сообщили обо всем этом гр. Остерману, так как сделав это, поступите, как ловкий министр, потому что какова бы ни была развязка, русский двор вам будет чрезвычайно признателен за такое внимание.” На это он уверял меня, что еще ничего не говорил и не будет говорить русскому министру, так как пока не решено ничего положительного, и ему сделано только предварительное сообщение. Однако он меня обманывал : я не замедлил узнать, что накануне все было уже сообщено гр. Остерману.

25 ноября. Де-ла-Шетарди к Mондамеру.

...Я потом вручил принцессе Елизавете сообщенные вами русские экземпляры манифеста. Удовольствие [394] ее еще более увеличилось впечатлением, произведенным по-видимому этим обстоятельством на тех, которым она сообщала о том. Лицо, к которому принцесса питает совершенную доверенность, было вчера, согласно моему желанию, у меня. Я хотел говорить с ним, чтобы определительно узнать о положении партии принцессы Елизаветы. Предположения, о которых мы толковали, хотя и требовали по свойству своему предосторожностей, на счет которых мы уговорились несколько времени тому назад, на случай если бы они действительно могли осуществиться, не казались однако мне достаточно основательными. Я выразил мои сомнения на счет существенного. Чтобы рассеять их, он повторял то же, что принцесса Елизавета говорила много раз; причем описал яркими красками нетерпение гвардейцев приступить к делу, и способы их всячески беспокоить принцессу Елизавету в видах выпросить от нее разрешение. Последнее заставило меня предвидеть, что она может быть будет в необходимости уступить потоку. В такой крайности я мог только иметь в виду славу принцессы Елизаветы и то, что требовала слава короля и Швеции, его союзницы. Я тотчас же велел передать принцессе, что это обстоятельство (т. е. что она наконец должна уступить потоку), столь интересное для нее в начале царствования и столь согласующееся с доверенностью, которую она сохраняла к своим истинным друзьям, заставляет меня признать необходимым для нее, чтобы она условилась с ними и согласилась о дне, когда последующее со всех сторон осуществление вполне подтвердит то, что было распространяемо гласно или узнано тайно через меня.

Доверенный человек, как только остановились мы с ним на этом убеждении, отправился отдать отчет принцессе и не замедлил возвратиться для сообщения, [395] что принцесса Елизавета вполне одобряет мою мысль; что она благодарит меня за то, что я вспомнил о предмете, который внушили бы ей собственные чувства, когда не была бы она так занята, и что предоставляет мне распорядиться минутою, которую я сочту за удобную для приведения в исполнение; до тех же пор она ничего не пощадит, чтобы удерживать свою партию, укрощать в ней сильное рвение и только в случае крайней опасности привести в отчаяние тех, которые выказывают столько усердия, она решится на осуществление до назначенного мною срока. Вследствие того мы согласились, что я завтра отправлю курьера, и так как значительный объезд, который придется ему сделать, потребует много времени для того, чтобы поведения его величества шведского достигли до гр. Левенгаупта, то отложили удар (lе соuр) до ночи с понедельника на вторник 11 — 12 января...

Однако приказ, отданный вчера вечером всем гвардейским полкам к немедленному выступлению, а также слух, что гр. Левенгаупт уже в походе, привлекли такое огромное количество гренадер к принцессе; они преследовали ее такими сильными настояниями и вместе с тем так грозили совершенным упадком духа в случае, если бы она теперь отказалась, что принцесса справедливо опасалась потерять в одно мгновение плоды решимости, которая не возбуждала никакого сомнения. В 2 1/2 часа главное было совершено, а в 10 часов утра все утверждено присягою, которую приняли со всеобщею радостью войска, генералитет и гражданские чиновники — принцесса Елизавета признана императрицею всея России. Из копии с письма, которое она просила меня немедленно написать и послать с нарочным к гр. Левенгаупту, усмотрите прочия подробности. Без сомнения вы узнаете из доклада гр. Левенгаупта королю, или гр. [396] Гилленборгу, что царица, не ожидая отправки моего курьера, послала в 4 часа утра другого к генералу Кейту с повелением не делать нападения на шведов, сообщить их начальнику о происшедшем и объявить ему в то же время, что царица надеется, что он с своей стороны будет спокойно ожидать последующих повелений от своего двора.

Копия с письма маркиза Де-Ла-Шетарди к гр. Левенгаупту. Петербург, 25 ноября, 10 часов утра.

Сообразуясь с желаниями, несколько раз выраженными принцессою Елизаветою, которую уже могу считать русскою государынею, я спешу отправить к вам этого курьера. Усердие гвардейцев служить ей явилось совершенно кстати, чтобы дать принцессе возможность предъявить свои права, которые имела на корону, и она тем более положилась на верность их, что посредством сообщенных ей манифестов, которые ваше сиятельство приказали распространить, дала им знать о расположении Швеции. События подтвердили ее ожидания. Нынешнею ночью она, в главе гренадеров, отправилась прямо ко дворцу, где задержала царя, а равно правительницу и генералиссимуса; между тем отряды гвардейцев также поступили с чужеземцами, которые были в службе при этом дворе и столько лет подавали Швеции так много справедливых поводов к жалобам. Но при совершении с неустрашимостью предпринятого Елизаветою, до ее сведения довели, что ваше сиятельство выступили в поход для нападения на русских. Принцесса Елизавета желала, чтобы я, не теряя ни минуты, известил вас, милостивейший государь, о перемене, которая, по ее мнению, должна [397] произойти в мерах, вами предположенных для осуществления. Она желает этого по чувствам, в которых, чтобы уверить Швецию, не ожидала нынешней минуты, и из сожаления, если бы при начале ее царствования была пролита кровь русских и шведов. Ваше сиятельство, поручив отправленному мною нарочному депеши в Стокгольм, если признаете то удобным, крайне обяжете меня, когда отдадите приказание, чтобы он мог туда отправиться безо всякого замедления.

Р. S. Дело окончено совершенно вполне. Все государственные чины признали принцессу Елизавету государынею всея России с радостью, которую трудно описать — ее можно только сравнить с восторгом гвардейских полков, при объявлении чрез наследного принца гессен-гомбургского, что принцесса принимает русскую корону.

Комментарии

39. Вот этот манифест, который в немецком переводе помещен в Gеnеаl. Нistоrisсhе Nасhriсhtеn, ч. ХХХIХ, стр. 223 — 224: “Его королевского величества шведского, моего всемилостивейшего короля и государя, генерал-аншеф его армии, я, Карл Емилий Левенгаупт, граф, объявляю всем и каждому сословию достохвальной русской нации, что королевская шведская армия вступила в русские пределы [386] не для чего иного, как для получения, при помощи Всевышнего, удовлетворения шведской короны за многочисленные неправды, ей причиненные иностранными министрами, которые господствовали над Россиею в прежние годы, а также потребную для шведов безопасность на будущее время; а вместе с тем, чтобы освободить русский народ от несносного ига и жестокостей, с которыми означенные министры, для собственных своих видов, притесняли с давнего времени русских подданных, чрез что многие потеряли собственность, или лишились жизни от жестоких уголовных наказаний, или, впадши в немилость, бедственно ссылались в заточение. Вследствие этого, намерение короля шведского состоит в том, чтобы избавить достохвальную русскую нацию, для ее же собственной безопасности, от тяжелого, чужеземного притеснения и бесчеловечной тирании и предоставить свободное избрание законного и справедливого правительства, под управлением которого русская нация могла бы безопасно пользоваться жизнию и имуществом, а со шведами сохранять доброе соседство. Этого достигнуть будет невозможно до тех пор, пока чужеземцы, по своему произволу и из собственных видов, будут свободно и жестоко господствовать над верными русскими подданными и их соседями союзниками. Ради этих справедливых намерений его королевского величества, должны и могут все русские соединиться со шведами и, как друзья, отдаваться сами с имуществом под высокое покровительство его величества и ожидать от его высокой особы всякого сильного заступления. К. Е. Левенгаупт.”

По восшествии на преетол Елизаветы, когда Остерман, Mиних, Левенвольд и другие были арестованы и в декабре 1741 г. с них снимались допросы, то дело дошло и до этого шведского манифеста. [387] Левенвольд по этому предмету показывал: “пред нескольким временем, в бытность его у графа Остермана, он, Остерман, ему прочитал шведский тайный манифест, про который ему, Левенвольду, прежде генералиссимус сказывал. И рассуждал он, Остерман, при том, что-де в том манифесте весьма противно о чужестранных написано, и что-де сие не до одних чужестранных касается, но и до принцессы Анны и фамилии их, а потому-де нечего иного ныне делать, как только лучшую военную предосторожность взять и что надобно-де определить, что ежели такие манифесты где явятся, тоб чтоб их в народе не разглашать, но собирать бы в кабинете и чтоб он о том принцессе Анне донес. Он, Левольд, на то ему сказал, что то подлинно так. После того спрашивала его принцесса Анна: “слышал ли он, Левольд, про оный манифест?” На что он сказал, что слышал, и что оный о чужестранных и о министерстве и о незаконном наследстве очень остро написан, и что оный касается до самих их; сказывая при том, что о собрании манифестов, как гр. Остерман, определение учинить. На что она ответствовала: “то-де правда очень остро писан”, а больше того о сем деле она, принцесса, с ним, Левольдом, не рассуждала. А Остерман ему, Левольду, о том же манифесте сказал, что намерен он писать к шведскому генералу Левенгаупту именем командующего над российским войском генерала и в том письме ему объявить, что вышеписанный манифест в Финляндии от некоторой шведской партии в деревне оставлен подписанный его, Левенгопта, именем, и для того признавается он, Левенгопт, что такой манифест под его именем подложно выдан, понеже-де такие манифесты между христианскими и политическими народами не в употреблении. Да при том сказал он, Остерман, что [388] когда-де оное письмо им, Остерманом, написано будет, тогда-де пришлет со оного копию к нему, Левольду, во дворец, дабы оный подал принцессе Анне; которая-де копия тайным советником Бреверном ему потом и отдана, и оную приняв от него, отдал принцессе. И принцесса сказала, что-то хорошо, и оную копию она, принцесса, оставила у себя. А подлинное письмо шведскому генералу послано или нет, того он не знает, и Остерману о том письме от принцессы уже никаких приказов не было”...