19 сентября/1 октября.

Поляки начинают волноваться... Если поляк не опасен против регулярных войск, то он имеет преимущество казака производить разъезды, проникать [332] в страну и раззорять ее, т. е. чем он более всего в состоянии нанести вред этой стране, так как слабая часть России именно лежит близ Польши там, где расположен Смоленск, который отнят от этого королевства, почему поляки могут в короткое время очутиться внутри страны и распространить ужас даже до Mосквы.

22 сентября/4 октября.

....Я видел ее третьего дня у нее: долго изъявляя удовольствие, что со вступлением на престол будет иметь возможность каждый день представлять новые доказательства своей признательности королю, она спросила меня, где ныне Нолькен? Я отвечал, что положительно не знаю, но предполагаю, что должен быть в Стокгольме. “Ему бы не следовало, сказала она, наобещать столько моим приверженцам или лучше сдержать то, что что обещал. Ежедневно они приходят ко мне с жалобами на него и упрекают, что вовсе не видно манифеста, который должен был явиться в минуту, когда шведы возьмутся за оружие, о том, что герцог голштинский находится в главе войска. Следовательно важно шведам действовать так, чтобы дела шли, как это условлено было с Нолькеном, и я думала, если бы обстоятельства не дозволили моему племяннику в известный срок отправиться в армию или в Швецию, что было бы необходимо, чтобы его величество соизволил предложить шведскому министерству о помещении от времени до времени в газетах, что герцог голштинский не замедлит приехать в Стокгольм и что он в Швеции. Две сильные причины покажут вам всю важность такой демонстрации: первая, что [333] моя партия, как вы сами мне предлагали, не может выказаться прежде, чем шведы будут в состоянии подать ей руку помощи; вторая, что действия не будут соответствовать обещаниям Нолькена. Некоторые думают, что Швеция прикрывает моими свои собственные интересы, что произведет тем более дурное впечатление, что несомненно, если дела пойдут худо для русских, правительница и ее муж сделают пожертвования, лишь только бы самим удержаться, и мои приверженцы могут опасаться, чтобы Швеция не увлеклась выгодами (которые, впрочем, приготовят ей только новую войну, как только настоящее правительство сочтет себя утвердившимся), и из того не последовало бы для всех моих приверженцев пожертвование своим имуществом и жизнию.” “Согласен, государыня, отвечал я, что немного стоит иностранцам делать пожертвования во вред России, и в их образе мыслей легко найти уверенность, что несмотря на свои обязательства, они будут искать вознаградить себя как только найдут к тому удобный случай; но Швеция, которая может и при вас воспользоваться теми же выгодами, будет считать их более существенными, так как оне будут ей обеспечены вашею признательностью и оказанными ею услугами вам. И одно особенное обстоятельство не дозволяет, впрочем, Швеции когда либо прикрывать ваш собственный интерес — это то, что последний непримирим с системою, введенною горстью иностранцев, которые завладели здесь властью, унижая народ, и что этот интерес тогда только может иметь место, когда, возложив на вас корону, Россия возвратится к своим настоящим началам. Во всяком случае достаточно того, что вследствие противоречия, замечаемого в поступках Нолькена, ваше высочество можете опасаться какого-нибудь неудобства, чтобы король обратил на то свое внимание. [336]

Трубецкой гордо заметил Шаховскому, что вероятно его требовал обер-прокурор. “Сей был, пишет кн. Шаховской, господин Брылкин, который мне до того являлся хорошим приятелем, и также, как и я, любимец был гр. Головкина, коего старанием и в обер-прокуроры в сенат определен, а при дворе имел чин действительного камергера; в падение же оного своего благотворителя — Бог про то знает каким способол — не только остаться в том своем в сенате чине, но еще и любимцем у генерал-прокурора быть усчастлявился... Через несколько минут, из сенаторской палаты вышед, с приятным видом шел ко мне г. обер-прокурор Брылкин. Я также с моими учтивыми и ласковыми глаз моих издали видами уповал в мыслях, что сей-то добрый приятель все сомнения о моем сюда призыве решит. А он, тем временем близко пришел, сказал мне, что теперь-де дела до вас нет, а извольте завтра в такое ж время сюда приехать. Я, на те его слова ни мало не остановясь, взял его за руку и, по прежнему близкому обхождению, отведши несколько от прочих, в той палате тогда бывших, к стороне, дружески оговаривался с ним, что я о его ко мне благосклонности без сомнения нахожусь, и как же он довольно знает, что я тайности хранить умею, просил его, чтобы открыл мне то, для чего меня сюда призывают, понеже мне о том безизвестность, по теперешнему моему состоянию, очень обеспокоивает. Но вот! можно-ли было мне ожидать от сего набожного и благотворить тщащегося человека, чтоб он оставил меня до завтра быть в смятенной осебе неизвестности? Но знать, что тогдашния обстоятельства его предубедили, по коим он на мои вопросы, улыбнувшись, сказал: “не опасайтесь пожалуйте и приезжайте завтра сюда — [337] все узнаете.” И при том. ласково поклонясь, пошел от меня в сенаторскую палату (Записки кн. Я. II. Шаховскоrо, Mосква 1810 г., I. 83 — 85)”...

Обстоятельство, почему Брылкин не попал в опалу при Елизавете подобно всем приверженцам принцессы Анны, разъясняется вышепомянутым делом: чрез три дня после вступления на престол Елизаветы, 28 ноября 1741 г., он сам, никем не требованный и не спрошенный, явился в следственную комиссию и донес подробно о переговорах между гр. Головкиным, Тимерязевым, и им о предоставлении короны принцессе Анне.

Отрывок из предписания к маркизу Де-ла-Шетарди.

Король впрочем не не одобряет выдачу вперед 200 червонцев; относительно же остальных я предвижу много затруднений в передаче их вам, не возбуждая подозрений. Поручить курьеру такую значительную сумму денег значит доверить ему тайну.

26 сентября/октября.

...Первая мысль пришла графу Круасси (C-te dе Сrоissу) (Здесь речь идет о сватовстве принца Конти за Елизавету). Говорят о коммиссионере, который имел от своего господина (dе sоn рrinсiраl) письмо к принцессе. Он был уполномочен обещать диверсию со стороны турок и подать надежду, что тот, который его послал, может встать в главе шведской армии. Если такие средства покажутся свойственными, [338] чтобы подвигнуть (Елизавету) к решимости, то он (коммиссионер) в состоянии сделать то, в чем не мог успеть Дефон. Я с удовольствием увидел коммиссионера готовым согласоваться во всех отношениях с указанным мною планом. Пославший его до того смешал предметы, что письмо, внушенное дружбою и написанное несколько месяцев тому назад, он принял за имеющее целью устройство дела (соmmе ауаnt роur but un etablisеmеnt)...

Было бы счастливо, чтобы размолвка, происшедшая, как меня уверяли третьего дня, между правительницею и генералиссимусом, могла быстро усилиться. Это произошло по случаю назначения шести новых сенаторов. Полагают, что принц брауншвейгский и гр. Остерман не принимали в том никакого участия и вследствии того четыре сенатора, бывшие здесь на лицо, также как и Брылкин, при представлении принцу для выражения своей признательности, были очень дурно приняты им. Думают, что это назначение есть дело рук гр. Головкина, в видах приобретения себе большего числа приверженцев в сенате и с главною целью ниспровергнуть гр. Остермана (В числе этих новых сенаторов находился и кн. Яков Петрович Шаховской, оставивший после себя записки и потому более других памятный у потомков. “Усчастливился я, говорит он, у такого человека (т. е. у гр. Головкина), которого дух мой полюбил, скоро в числе его друзей находиться, и он чрез несколько месяцев, нимало не дав мне прежде знать, произвел меня в сенаторы (Записки Я. Шаховского, Mосква, 1810 г., И, стр. 66)”). Я полагаю, что в этом случае гр. Головкину более приписывают, нежели сколько он этого заслуживает. Впрочем эта вещь не невозможная, если правда, что ил управляет князь Трубецкой, генерал-прокурор, человек умный и пронырливый; что они сблизились один с другим по стараниям Брылкина; что они [339] нисколько не сомневаются в содействии со стороны гр. Линара составленному ими предложению; что они думают возможным найти пособников себе в двух князьях Голицыных, по этой причине возвращенных из ссылки и считаемых за хороших людей, и что, наконец, графиня Остерман сказала, когда до нее дошли слухи об этих происках, что она желала бы очень, чтобы ее муж мог быть уволен, как фельдмаршал Mиних. Мне сказывали еще, что Данчинский (Русский министр при венском дворе со времен Петра Великого) вызван из Вены, но не знают еще настоящей причины такой перемены.

3/14 октября 1741 г.

Этот двор приготовит себе еще большие затруднения внутри государства, если только размолвка, о которой я вам недавно сообщал, между правительницею и принцем брауншвейгским будет усиливаться, как это продолжается до сих пор. Последовавшее вследствие того объяснение было чрезвычайно живо. Генералиссимус ничего не выиграл, ссылаясь с жаром два раза на звание мужа, которым без сомнения он думал пользоваться с нею, хотя опыт ему уже показал, что его власть довольно часто не уважается, Все это не удержало правительницу, и она, как говорили мне, должна вручить ему инструкцию, которою он тем более обижен, что она ограничивает его власть. Ему нанесено еще другое оскорбление. Он послал из своей канцелярии приказание сенату. Гр. Головкин, который при своей посредственности, более чем кто либо в состоянии следовать направлению ветра [340] милости, который в эту минуту дует за него, заметил это с надменностью и не скрывал пред принцем брауншвейгским, что здесь только один государь: от его воли может зависеть все, а не от той, которую насильственно будут выказывать то те, то другие.

Русский двор не много успел до сих пор в возбуждении препятствий к сношениям, которые желал установить со мною турецкий министр... Заметно сильное желание выказать персиянам некоторое превосходство над турками.

Я давно знал, что княгиня Долгорукая, которая сама по себе и своему мужу в сношении со светом, была заклятою француженкою, frаncaise а Вrulеr, как говорится. Я в том убедился с тем большим удовольствием, что мне не безизвестно было, что она своим характером и летами возбуждала уважение к себе знакомых более, чем своим происхождением. Бедность, в которую ее повергли несчастия Долгоруких, и дурное поведение мужа, родили во мне мысль привлечь ее (dе lа сарtiver), хотя я никогда не бывал у нее. Я поручил д'Альону постепенно исследовать местность (dе sоndеr suссеssivеmеnt lе terrain) и узнал из ответов, что не будет никакого неудобства приступить к делу окончательно (а fоndrе lа clосhе). Я велел ему обработать это. Княгиня Долгорукая, не отказываясь от чувств, которые питает она к Франции, выказалась устрашенною предложением и слишком неприятными последствиями, которые могли здесь произойти для нее. Д’Альон разуверил ее и дал понять, что от того не выкажется она более близкою со мною; что она обязана заботиться о своих детях, а при воспитании их, как известно, она не может обойтись без помощи, которую всегда вынуждена просить у своих родственников; что, следовательно, для нее всегда будет [341] более лестно быть обязанной в этом случае великому государю, к которому она чувствовала решительную склонность и приверженность. Княгиня согласилась на все и выразила мне в среду, как она была и будет тронута милостями, которые его величеству будет угодно оказать ей. Я полагаю, что ежегодный пенсион от 4 до 5 тысяч франков может быть достаточным, если только король одобрит то, что внушено мне моим усердием. Следствием этого будет еще то, что посредством ее быть может возможно будет со временем, при помощи некоторой награды, привлечь (s'аssurеr) того родственника Бестужева, о котором я вам говорил (?), г... — человека пронырливого. Вероятно возможно будет также подкупить (dе gаgnеr) кп. Голицына, астраханского губернатора, который ныне сделан сенатором. Говорят об нем много хорошего. Она (кн. Долгорукая) над ним имеет большую власть: он из ее фамилии и приходится ей родным дядею (Эта последняя подробность открывает, что княгиня Долгорукая, о которой здесь идет речь, есть никто иная, как Ирина Петровна, жена кн. Сергея Петровича Долгорукого и точно урожденная кн. Голицина. Она известна тем, что будучи в 1726 г. с мужем за границею, приняла католичество и привезла с собою в Россию аббата Жюбе, хлопотавшего о соединения церквей восточной и западной. При императрице Анне этого пропагандиста выслали за границу, а кн. Долгорукая принуждена была отречься от католичества.).

В заключение я присовокуплю, что следуя этому же началу, все иностранные министры справедливо тщились приобретать здесь наследственных приверженцев (dеs сreаturеs hereditaires) для своих государей, и подкупали и подкупают ежедневно (еt оnt gаgne еt gаgnеnt jоurnеllеmеnt a еn аvоir tоus), чтобы иметь таковыми всех. Службе короля может быть нанесен ущерб, если будет пренебрежено и на будущее время приобретением здесь тайных друзей для [342] Франции. Каким бы переворотам этот двор ни подвергнулся, подобные средства ведут лучше к раскрытию истины и для составления верных соображений...

“Я желал бы (рlut а Diеu), чтобы или шведы объявили войну России тогда, когда еще у нас было в руках оружие, или после, как мы подписали предварительные статьи (рrеliminаirеs) с генералом Нейпергом (Nеuреrg). Тогда бы Вильнев (Willеnеuvе) не мучил нас, чтобы заставить заключить мир с Россиею (О маркизе Вильневе, французском министре, хлопотавшем в 1739 г. о заключении мира между Россиею и Турциею, уже говорено выше на стр. 114. Граф же Нейперг был австрийский генерал, который подписал мирный трактат в Белграде от имени императора Карла VI), потому что если бы у нас его не вынудили в ту минуту, то, я отвечаю вам, долго о нем не было бы речи, и ныне турки и шведы сражались бы одни лучше других, чтобы смирить кичливость этих людей. Нет худа, которому бы нельзя было помочь”, продолжал турецкий посланник.

13 октября.

Кризис жесток для гр. Остермана, и он должен быть занят хлопотами, не требующими отлагательства. Поняли, что завладев принцем брауншвейгским, и управляя им по своей воле, он хотел присвоить себе власть, чтобы самовольно править всем под его именем. Потом дали это почувствовать правительнице, чтобы возбудить в ней негодование против гр. Остермана и принца брауншвейгского. И так все здесь в разладе в настоящую минуту. Министр и генералиссимус теперь в войне с одной стороны, с другой торжествует гр. Головкин ³⁷, а Mинихи и... [343] при помощи фаворитки, подбивают и воодушевляют правительницу, не будучи однако в союзе с гр. Головкиным. Ненависть, покуда еще скрываемая, зашла так далеко, что и с той, и с другой стороны она отразилась на друзьях тех, которые ее возбуждают. Ботта, пользовавшийся до сих пор более прочих доверенностью принца брауншвейгского, несет ныне наказание за связи свои с Головкиным. Mожет быть также, что при хлопотах за интересы королевы венгерской, живость австрийского министра, с которой он иногда не в состоянии совладеть, заставила его погорячиться с этим принцем. Как бы то ни было, полагаю, и не один я такого мнения, что эти два скопища интригантов слишком много сделали, чтобы можно было рассеять и успокоить все без какого-нибудь взрыва, и морально невозможно, чтобы торжество одной из двух партий не повлекло за собою жертв с другой.

Рассказ д'Альона.

“До меня дошло, сказал турецкий посланник, что персидскому послу поручено просить принцессу Влизавету в замужество за своего государя и астраханское царство в приданное (Это самое известие Mанштейн (Memоurеs sur lа Russiе, II, р. 128) передает, как положительный факт. Анонимный сочинитель замечаний на эти записки (Отеч. Зап. 1829., ХХХVIII, № 109, стр. 11) отвергает его, как выдумку).” “Уже несколько месяцев, возразил д'Альон, как распространился этот слух, и если не я первый сообщаю вам о том, то потому только, что это не казалось мне заслуживающим внимания. Я согласен со многими просвещенными людьми (аvес nоmbreе dе gеns eclaieres), что подобные толки надо предоставлять толпе. Правда, что с некоторого времени русские кажется возимели некоторые [346] опасения на счет движений и намерений шаха Надира, но что касается до брака с дочерью Петром I, то вероятно это выдумано, чтобы сделать смешною принцессу, которая, будучи далека от того, чтобы это заслуживать, заботится только привлечь сердца всех.” “В таком случае, сказал турецкий посланник с видом, выражавшим столько же беспокойство, сколько и любопытство, какая же может быть цель приезда персидского посланника ? потому что, наконец, не посылали же его сюда даром, а мир между Персиею и Россиею есть дело решеное и поконченное давно....”

Пораженный еще, несмотря на эти опровержения, тем, что ему было сообщено касательно поручения персидского посланника, турецкий возвратился в разговоре к этому предмету и сказал, что д'Альон, поколебав его, не убедил. Хотя прежде царевны греческого вероисповедания выходили за муж за магометанских владетелей, посланник однако очень хорошо понимал, что религиозные убеждения, разница обычаев и другие обстоятельства делали невозможным брак между Елизаветою и шахом Надиром. Впрочем не было невозможно, чтобы последний, вынужденный как и все похитители власти, ни на одну минуту не покидать оружия, не имел намерения, — в случае начала безконечных и очень законных притязаний на русскую монархию, прав на которую нельзя отвергать у принцессы Елизаветы, и в случае отказа на такие притязания, — видеть в своих руках повод ко вражде, которая ему откроет блестящую карьеру и на долгое время. Одним словом во всех слухах, как бы ни лишены были они правдоподобия, почти всегда есть несколько правды. Такое рассуждение удивило меня, и судя по тому, как представлялись мне вещи, я не мог этим рассуждениям придавать призрак возможности, [347] почему старался более победить наклонность в турецком посланнике верить подобному слуху.

Я отвечал просто, что невозможно было бы лучше объяснить его для придания ему вероподобия, и в сущности я не был бы против мнения, что таким образом думает шах Надир. Тем не менее, продолжал я. Порта должна быть убеждена, что русские, лишаясь чрез близкое падение австрийского дома союзника, которым она думала пользоваться при всяком случае, чтобы ставить турок между двух огней, будут употреблять все возможные средства к побуждению персидского шаха играть ту же роль в случае сомнительности успеха своих попыток. Для вас ничто не будет лишним для того, чтобы беречь и привязать к себе шведов; от союза с ними вы можете при удобном случае ожидать больших выгод. “Ваши замечания мне кажутся совершенно справедливыми” отвечал турецкий посланник.

В словах, приписываемых турецким посланником гр. Остерману, есть выражения, касающиеся вас, и они слишком неприличны, чтобы можно было предполагать, что он совершенно понял смысл речи русского министра, или же надобно признаться, что турок решительно промахнулся, когда оставил без возражения обстоятельство, которое так оскорбляет уважение, должное коронованным главам в лице их министров.

15 октября.

Доверенность, которою я обязан вам по всяким причинам, может только руководиться внушениями моего усердия, почему без опасения представляю вам различные соображения, которые сделаны мною при [348] последовательном рассмотрении всех обстоятельств, побочных или относительных для России (ассеssоirs оu rеlаtifs а lа Russiе). Почту себя слишком счастливым, если применение их послужит на пользу службы его величества, и если выгода видеть предметы вблизи даст мне возможность сообщить вам несколько мыслей, которые, как ни слабы оне, в состоянии были бы утвердить в этой части Европы преобладание короля таким образом, чтобы от него зависело пересоздать систему на Севере (dе rеfоndrе lе sуstemе du Nоrd), столь нуждающуюся в изменении, и удержать (dе соntеnir), на основании этого же самого начала, всю нижнюю Германию в случае, когда это потребуется.

Остерман (чтобы дойти до одного из первоначальных источников) хотел после смерти Петра I прославять себя новою политикою, которая в то же время делала его необходимым. По этому-то он начал стараться, чтобы скрепить с венским двором союз, который в то же время льстил его привязанностям. Представлявшиеся от него выгоды, по наружности, казались существенными: Россия имела одного и того же врага, им настояла сильная потребность уберечься от него, так как он тем самым переставал для них быть страшным, и его погибель становилась очевидною, как только он ставил двух союзников в необходимость объявить себя против него. Довольно долгое время имели удовольствие питаться такими призрачными представлениями. Развязка последней войны против турок разрушила их. Не ожидали однако такой эпохи, чтобы почувствовать здесь, что союз с императором может быть только тягостью для России, и что она будет десять раз вынуждена исполнять свои обязательства, тогда как ей едва два раза придется требовать помощи, которую ей обещались доставить. [349] Неизбежное распадение владений австрийского дома, выказывая его слабость, которой вовсе не скрываюгь, усиливает ныне убеждение касательно бесполезности союза с ним. Нельзя выводить из того, чтобы Россия склонялась к видам, которые бы сближали ее с нами: графу Остерману слишком бы пришлось делать усилия над своими чувствами и он бы это сделал разве с намерением повредить нам в глазах Порты и ослабить союз Франции с Швецией. И так более вероятно, что постараются при помощи Персии успокоиться от опасений, которые возбуждают турки. Желание пользоваться некоторым уважением в Европе не дозволит также покинуть попытки вмешиваться в дела империи; но чем более представляют себе, что австрийский дом достиг предела своего величия, тем скорее обратятся к Пруссии, и несостоятельность таких видов не в состоянии будет пересилить пристрастия к берлинскому двору, внушаемого гр. Остерману его происхождением. Прусский король, которому по его характеру может польстить такая наружность, тем более увлечется, что его министр здесь будет тому содействовать благоприятными для русского двора предубеждениями, которые он здесь усвоил себе. Уже из возбужденных мною разговоров, я мог заметить, что он того мнения, что его государь не должен никогда допускать, чтобы Швеция возвратила себе Ливонию, так как для него Россия есть естественный союзник: над нею он не может иметь влияния, но за то и она не в состоянии, во вред ему, увлечься видами усиления на счет Пруссии — иначе русские станут между двумя огнями. Таким образом единственное средство для удаления недоверия и для поддержки союза с Франциею, от которой справедливо встретится противодействие тому, что лишит Швецию ее владений в Германии, будет состоять в уступке Швециею остальной [350] Померании королю прусскому и вознаграждении ее за то герцогствами Бременом и Ферденом, более значительными и отнятым у ней самым несправедливым образом. Прусский король наконец может, удовольствовавшись только наружностью (еn nе s'аrrеtаnt qu’а l’eсоrсе), найти по вкусу (gоutеr) такие принципы, увериться, что в союзе с Россиею у него будет всегда обеспечен тыл, и находить некоторое величие в утверждении принца брауншвейгского, своего шурина (Веаu frerе) в положении, в которое его поставили насилие и произвол.

Если Англия получит в настоящее время со стороны гр. Остермана самые большие выгоды, которые желала бы достать для себя, — и пусть этот министр, замедляя до тех пор ратификациею, поставит эти выгоды в зависимость от образа действий, который выкажет Великобритания в нынешних обстоятельствах, — то она тем не менее обеспечена в сохранении превосходства над прочими нациями. Отвращение русских ко всему, что касается мореходства, более и более облегчит ей способ открывать новые отрасли торговли, как это она сделала, взявшись строить суда и составлять необходимый экипаж (fоrmеr dеs equiраgеs) для плавания по Каспийскому морю и вывоза из Персии шелка с меньшими издержками, в кратчайший срок и без прежних опасностей. Англия, окончательно подчиняя себе большее число знатных при посредстве частных ссуд, что у ней в обычае делать для того, чтобы ставить русских в зависимость от себя, обеспечена связями, которые очень трудно разорвать: при помощи их, все будут содействовать к утверждению в нынешнем правительстве расположения к англичанам, и отсюда одна решительная и направленная против них власть только в состоянии лишить их приобретенного ими влияния. [351]

И так при настоящем положении, в котором находится Россия — и подобные обстоятельства может быть будет трудно встретить, если упустить их теперь, — должно и можно приступить к способам ослабить Россию или посредством разрушения ее сил, или же утверждением ее в последовательной системе, которой деятельность совершенно бы зависела от влияния короля. Внимание к потерям, которые понесет Швеция в противном случае; неудовольствие, которое может питать она если будет это приписывать своей слепой уступчивости к нам, и уверенность, что она при всяком случае будет иметь Россию расположенною наносить ей самые чувствительные удары — все это может еще и тем паче заслуживать внимания его величества.

Эти средства (ослабления России) что касается до первого пункта, верны, и надобно только подумать о том, как бы продолжить на четыре или на пять лет начатую шведами войну. Чтобы убедиться в том, достаточно напомнить насильственные способы, употребляемые Россиею с первых же минут. Захватили все сено, за исключением только необходимого для продовольствия каждому по числу лошадей, которых дозволено иметь, и между тем как пуд, соответствующий 33 ливрам французским, обыкновенно продается по 18 коп., правительство установило таксу в 3 копейки, не назначив даже срока для платежа. Также точно поступило оно и с хлебом, привезенным в Петербург. Две трети из него удержано на царя; частные лица могут продавать его только по цене, какую будет угодно назначить потом, и платить также, когда захотят. Жители Петербурга уже не избавлены более от строгих досмотров, которые производятся в домах с целью вернее разузнать об имеющихся запасах съестной провизии и завладеть ими [352] впоследствии. Принуждают значительных русских купцов давать в ссуду деньги, а время, когда будут они возвращены, также совершенно зависит от произвола. Сенат даже, уступая желаниям правительства, принял меру, которая беспримерна: каждый без исключения землевладелец, смотря по количеству владеемой им земли, будет обязан доставить правительству из губернии известное количество кулей хлеба и других съестных припасов, на которые ныне устанавляют тариф.

Недостаток в деньгах также виден по состоянию касс государственной конторы, первейшей и значительнейшей из здешних. В ней третьего дня было только около 250 т. франков, и полагают, что в настоящее время трудно собрать в Петербурге из принадлежащих царю ценностей один мильон франков. Зло увеличивается и поражает тем более, что его не скрывают. До сих пор были в невозможности составить в Финляндии армию из 30 т. человек. Не смотря на сделанную Швециею отсрочку, чрезвычайно повредившую ей и напротив выгодную для русских, известно, что русская армия нуждается в самом необходимом, и она в этом отношении в такой крайности, что для скорейшего отклонения этого недостатка решились, оставив на зиму только 12 тыс. человек в Выборге и на границе, возвратить восемь полков для отправления их в места, лежащие около Новгорода и Пскова, и отозвать назад отряд гвардейцев, который будет поставлен вблизи Петербурга, но не в самом городе, чтобы на случай нужды быть скорее готовым к выступлению.

В то же время открывается, до чего доходит редкость в людях от насильственных способов, к которым прибегают, чтобы помочь тому. Теперь требуется определить число слуг, которых каждый, [353] смотря по своему состоянию, может держать. Русские ямщики (lе соrрs dе vоituriers), которые, не неся ни каких повинностей, пользовались до сих пор известными льготами даже в самые сильные войны, отныне обязаны будут ставить рекрут аu рrоrаtа, также как и прочие подданные. Между тем как до сих пор довольствовались выдачею рекруту простой и обыкновенной одежды, ныне 60 тыс. человек, которых обязано выставить государство этою зимою, должны быть снабжены на шесть месяцев продовольствием, которое заранее следует вручить во всякой губернии назначенным к тому лицам. Можно присовокупить к тому, что едва ли Карелия будет в состоянии участвовать в исполнении такого налога, так как фураж и запасы, о которых ложно распустили слух, что будто отняты у шведов, взяты из амбаров, которые покинуты всеми финскими крестьянами, из окрестностей Выборга перешедшими на шведскую землю. Как ни велики впрочем эти неудобства и как ни ослабят они России, все-таки эти неудобства не спасут от чрезвычайных издержек, которые повлечет за собою война, и не разрушат может быть начала, против которого всего более нужно взять предосторожности. Немецкое правительство и министр, которые по милости власти, ими похищенной, угнетали народ, будут существовать по прежнему, и потому если состояние бессилия (enеrvеmеnt), в котором они себя увидят, заставит их наружно принять или следовать иному направлению, то это будет для того, чтобы поправиться, привести в порядок внутренния дела страны, возвратиться вернее к прежним началам и разорвать мир, если бы он был заключен со Швецией. Случай к последнему обстоятельству тем менее, впрочем, в состоянии не удаться России, что настоящее правительство, чтобы [354] утвердиться, не может и не должно пренебрегать приобретением для себя отречения со стороны герцога голштинского, когда будет стараться благоприятствовать его справедливым видам на шведскую корону. К этой самой интересной, но моему мнению, точке зрения для службы его величества клонятся (derivent) особенно все соображения, которые считал обязанностью предоставить вашему усмотрению.

Давно занимаясь этим предметом, я всегда убеждался в мысли, что молодой герцог цвейбрюкенский (Герцогство Цвейбрюкен, по фр. Dеuх роnts в 1654 г., когда владетель его Карл Густав, по отречении королевы Христины, вступил на шведский престол, было присоединено к Швеции. По кончине Карла ХII, в 1718 т. оно перешло к ближайшим его родственникам в линию пфальц-цвейбрюкенскую. Представитель его Христиан IV в.1741 г., когда о нем пишет в своей депеше Де-ла-Шетарди, был 19ти лет и жиль сначала во Франции, где отец его служил генерал-лейтенантом) будет принцем, которого для интересов короля следует предпочтительнее пред другими возвести на шведский трон: он будет способнее, по положению своих наследственных владений и связей, соединенных с его происхождением, укрепить более и более союз, так долго существующий у Франции со Швециею, и подорвать всякое сближение последней с Англией. Для успеха, впрочем, такого предположения может быть потребуется отклонение всего, что в состоянии противодействовать избранию шведов и поколебать их из опасения защищать это избрание силою оружия. Герцог голштинский, действуя за одно с русским двором, более чем кто либо, может причинить такое колебание. Он поступит иначе, если бы овладеть им, и когда бы он увидел, что по всей вероятности русская корона будет ему наградою за торжественное отречение, уничтожающее права, которые он мог бы предъявить на Швецию. Во всяком случае я остаюсь [355] при убеждении, что такое устройство должно быть подчинено условию, что этот принц будет наследовать престол только после Елизаветы; иначе нельзя искоренить немецкой нации и уничтожить следы ее в России. Последняя чрез то самое возвратится, как я уже это объяснял, к истинным началам (т. е. к старине), и у герцога голштинского будет достаточно времени всосать их до такой степени, что они обратятся у него в природную привычку, особенно если будет употреблена предосторожность удалить всех немцев, к которым мог он питать доверенность. Эти первые выгоды наверное повлекут за собою другие. Швеция также возвратит себе прежния потери; может быть даже не будет вовсе несбыточным при том положении, в котором находятся дела империи, выхлопотать шведам уступку Голштинии. Заложенные таким образом основания установили бы между ними и Россиею систему, которая заставит их идти одною дорогою, не ослабляя союза Франции с Швециею; русский двор возвратился бы к политике Петра I и искал бы своей безопасности от турок в союзе с королем (французским). Дании, которая считает и всегда будет считать выгодным для себя союз с Россиею, чтобы ставить Швецию между двух огней каждый раз, когда она будет атакована или ожидать того, Дании останется только следовать внушениям, какие пожелают ей сделать. Прусский король до тех пор, пока будет верен обязательствам, которые он только что заключил с его величеством, будет тогда иметь еще более свободы действовать внутри Германии, а если бы он уклонился от этях самых обязательств, то опасения привлечь тем в свои владения Россию и Швецию достаточны будут для удержания и принуждения его действовать за одно с ними и с нами. У англичан будет отнята торговля, которую [356] они ведут с Россиею, и они испытают огорчение увидеть ее перешедшею в наши руки. Англия окончательно потеряет всякое значение на Севере вследствие необходимости и злонамеренности, которой постоянно должно ожидать от нее; она сделается бессильною, так как опасность, которая будет всегда грозить курфюршеству гановерскому, сделается настоящим пробным камнем для удержания короля Великобритании в границах умеренности, а без этого им подчиниться ему не дозволят его предрассудки и привязанности.

Хотя намерения, выказываемые постоянно и до сих пор принцессою Елизаветою, также как и природное расположение, которое к счастью есть у ней, суть обстоятельства благоприятные и совершенно в состоянии придать рассматриваемым мною различным уважениям решительную прочность, однако я не должен пропустить, не представив вашему, милостивейший государь, обсуждению, средства, которые признаю за более верные для укрепления в этой принцессе нынешних ее чувств, а также для ускорения успеха намерениям шведов. Это будет: 1) чтобы Швеция, елико возможно менее, медлила высказать письменно и распространить в народе и русской армии о помощи, которую желает она оказать потомству Петра I; при чем представить герцога голштинского в выгодном свете, как о том часто выражала желание принцесса Елизавета, потому что тогда все сомнения, порождаемые неизвестностыо, исчезнут, чтобы дать место самой твердой уверенности, что серьезно заняты интересами ее и племянника. 2) Чтобы турки, или сами, или чрез татар, не замедлили сделать быструю диверсию, так как кроме существенной пользы, которую извлечет из того для себя Швеция, увидят как мало в состоянии шах Надир удержать Порту, и поражение, которое [357] испытает настоящее правительство в том, что заявляло в этом случае с такою афектациею, покажет и за границей, и русскому народу, как мало можно полагаться на меры, предпринимаемые этим правительством, или же им считаемые за верные. 3) Пусть король Август принят, как раскаявшийся, и nусть даже смотрят благосклонно на то, на что ныне устремлено его честолюбие, несмотря на все, что считал обязанностью постоянно вам сообщать о его уклончивости; но при этом постановить непременным условием, что он восстановит поляков против России, потому что это чувствительное место, на которое можно напасть у русских. Чем более выказывал петербургский двор трофеев рабской приверженности короля Августа, тем оскорбительнее и даже опаснее по своим последствиям для видов русского правительства лишиться в глазах народа союзника, которого зависимость этот двор считал бы и тогда уже ослабевшею, когда бы только сделал ему честь видеть в нем друга России.

Наконец, если вы найдете в этих различных соображениях какое-нибудь соотношение с планом, который признаете сообразным с интересами короля и его видами, то будет чрезвычайно важно, чтобы вы, милостивейший государь, соизволили дать направление моим действиям. Неопределенные уверения, которые мне дозволено его величеством выражать, недостаточны, чтобы возбудить внутри деятельность, которая бы вполне соответствовала мерам, принятым извне. Вы даже заметили, что я почерпал постепенно из самого себя то, что мне казалось способным для произведения впечатления на принцессу Елизавету и предупреждения подозрения и неудобства, которые могло бы причинить ожидание ответа или новых приказаний, особенно в таком отдалении, в каком нахожусь [358] я. Впрочем это государство, по невозможности руководиться в нем началами, принятыми и употребляемыми в других странах, требует большего, чтобы возможно было воспользоваться тотчас же случаем. Следовательно, только зная пространно намерения короля, я в состоянии в одно и то же время действовать последовательно, направлять себя, сообразно обстоятельствам, и препятствовать прошениям или недоверчивости повредить расположению, может быть единственному, в котором поставлена принцесса Елизавета, чтобы столько же любить Францию и французский народ, сколько ненавидеть немцев и англичан. Я прибавлю, что некоторая доверенность, которою удостоивает меня принцесса и возможность видать ее теперь один раз в неделю, или получать записки от нее, ставят меня постоянно в тупик, и это тем труднее для меня победить, что мои ответы должны опаздывать по мере того, как дела подвигаются вперед. Вы лучше будете об этом судить по тому, что произошло между этою принцессою и мною в 8 или 10 дней, и также признаете необходимость для меня говорить определительно с нею касательно герцога голштинского. Нежность ее к нему так сильна, что она беспрестанно возвращается к этому предмету, и было бы может быть трудно решить, не желает ли она столько же для него, сколько для себя, достижения короны, которой лишило ее насилие. Эта принцесса желала еще недавно, чтоб я ей всегда сообщал известия, доходящие до меня извне. Я выполняю это при помощи записок, которые поверенный и я продолжаем писать; при чем с моей стороны все внимание обращено на то, чтобы все сообщаемые мною известия приписывать мерам, принимаемым королем в видах принцессы Елизаветы, и в то же время исключать факты, которые были бы не совместны с [359] этим предметом. Несмотря на эти старания, прибытие г. д’Авена (D'Аvеsnеs приезжал в Петербург, как видно далее, по поручению принца Конти для переговоров о браке его с Елизаветою; между тем Фридрих II в своей “Нistoire dе mоn Теmрs” ошибочно пишет, что д'Авена посылал кардинал Флери к Де-ла-Шетарди с приказанием употреблять все усилия для низвержения правительницы и возведения на престол Елизаветы), также как и толки на его счет, возбудили опасения и подали повод к записке, которую я велел на скоро переписать слово в слово, чтобы ничего не изменять в ней: “Я не могу пропустить, чтобы не сообщить вам, пишет поверенный, о беспокойстве и подозрении, в которых находится герой (В переписке Де-ла-Шетарди с Лестоком, и после восшествия на престол Елизаветы, она обозначалась таким именем. В 1748 г. об этом есть упоминание в экстракте о винах Лестока, что он получил от французского министра “шкатул с табакерками и всякими другими мелочами, из слоновой кости сделанными, и при присылке оных табакерок тот Шетардия своим письмом именно его, Лестока, просил, что ежели и выше куда оные табакерки угодны будут, тоб он их вручил; и в том письме точно написано было герой, почему явственно оказуется, что оный Шетарди его, Лестока, просил, дабы оные табакерки поднесены были ее императорскому величеству, что и ему, Лестоку, видеть и выразуметь было возможно, что оное чести ее императорское величество предосудительно”...). Прибытие этого господина француза тем более заставляет верить распространившимся слухам, что вы не предуведомили о причине прибытия. Уверяют, что на него возложены тайные предложения о мире с Швециею, совершенно противные интересам героя и его любезного племянника. Признайтесь, что не дело героя заботит более Швецию, не оно интересует ее прежде всего; а с другой стороны, правительница охотно уступит много, лишь бы только оставаться спокойною на троне. Для героя будет очень чувствительно приготовить умы, и тем дать случай шведам нанести лучше удар, а потом, после столько пролитой крови, не видеть ничего, кроме жертв. Голос, данный Англиею за курфюрста баварского, и распоряжения, принимаемые [360] в пользу этого государя, могут быть большой важности для тех, которые желают погибели австрийского дома, но герой не получает от того никакой выгоды. Впрочем верно, что Англия не отделится от брауншвейгского дома, и очень вероятно, что его величество британское будет стараться о предоставлении наследства шведским престолом в гессенский дом — и таким образом, с которой бы стороны то ни было, герой и его любезный племянник лишаются всего.”

“Вы вероятно были вчера, отвечал я, в волнении, когда всякий случай и повод возбуждают в вас опасения. Герой знает женя очень дурно, когда считает способным вводить его в заблуждение. Господин, о котором думают, что он прибыл для заключения мира также мало думал о нем, как мало думали это возлагать на него. У него нет никаких предложений к правительству, и он ничего не привез мне такого, чтобы могло меня в чем бы то ни было даже сблизить с двором и министерством. Скорый отъезд его столько же разрушит ложные слухи, распущенные на его счет, сколько его старание видеться здесь только со мною должно было бы предупредить их. Не верьте также, что Швеция хочет отделить свои интересы от интересов героя; поступить так — значило бы строить на воздухе. Какой бы ни старались достигнуть выгоды, преимущественно имеется в виду устроить с героем систему постоянную ІІ прочную, как в настоящем, так и в будущем. То, в чем вы видите единственно погибель австрийского дома и, следовательно, никакой пользы для героя, именно ведет вернее к доставлению ему пользы. Разве вы уже забыли обстоятельства, высказанные мною герою для раскрытия намерений, которым следует венский двор после брака сына Петра Великого с принцессою бевернскою, чтобы овладеть Россиею и довести [361] ее до того положения, в котором находятся дела ныне; и если вы это припомните себе, то можете ли не признать, что тот же самый венский двор, слабый и затрудненный, не будет в состоянии ни сам собою, ни при помощи друзей поддерживать здесь (в России) дело своих рук? То же самое с согласием, к которому вынужден английский король в пользу курфюрста баварского; он поступил так не для чего иного, как для отклонения от своих владений в Гановере опасности, которая им грозила. Та же самая причина помешает ему войти в столкновение с нами по всякому другому предмету. Это так верно, что Финч, признавая невозможность для лондонского двора послать эскадру в Балтийское море, предложить в замен 100 т. фунт. стерл. С этой же точки зрения вы можете судить, что выиграют, даже если его величество британское никогда не покинет брауншвейгского дома. Что же касается до мысли укрепить за гессенским домом шведское наследство, то английский король так мало склонен содействовать тому, что я могу вам ручаться, что его величество шведский будет последний из своего дома, который владеет шведскою короною. Наконец, так как я никогда не буду скрывать истины от героя, то вы легко заключите из этого, что напрасно придумали себе беспокойства. вовсе неосновательные. Пусть только герой соблаговолит совершенно довериться его величеству (королю французскому) и его министру, и все пойдет хорошо. Я могу даже вам доказать, что отдаление вовсе не препятствует способам, которые приняты во всем, что ни касается героя. Я получил от государя ответ, в котором выражено живейшее удовольствие о тои, что расположение героя таково, как только можно желать этого для его выгод. Важно более, чем когда-либо, чтобы он мог [362] положиться на верность его партии. Минута действовать открыто, после побеждения мною многих затруднений, наконец наступила, и я слишком желаю добра герою, чтобы не надеяться, что он воспользуется ею, как только будет возможность войти в соглашение с шведской армией.”

Если такой ответ восстановил спокойствие, то он все таки не спас меня от просьбы, возобновляемой каждый раз и состоящей в том, чтобы я сделал так, чтобы можно было иметь здесь множество русских экземпляров манифеста, в котором шведы высказывают свои намерения в пользу потомства Петром I. От такой предварительной меры ожидают верного успеха, и точно распространение манифеста внутри государства' приготовило бы умы, соединило бы их, известило бы тех, которые не могли и не могут о том знать, и произвело бы огромное действие. Я выказывал полную готовность и в то же время не скрывал затруднений провести эти экземпляры. Действительно, милостивейший государь, если существенная польза от такого предприятия убедит вас к тому, чтобы осуществить это средство, то надобно употребить все возможные предосторожности.

Такое положение, тем более для меня затруднительное, что оно возобновляется ежедневно, не может однако ни в чем сравниться с тем, в котором я находился шесть дней тому назад. Камергер принцессы, к которому она питает доверенность, явился ко мне в полночь сказать от имени ее, что она сейчас узнала, что царь умер и что так как она желает решительно руководиться моими советами, то просит меня известить ее, что она должна делать? Такая честь для меня со стороны принцессы не равнялась вовсе с затруднением, которое чувствовал я, будучи в затруднении давать советы в такую решительную [363] минуту. Необходимость в быстрой решимости побудила меня победить это препятствие. Я ей написал, что новость эта, неожиданная и важная, может иметь хорошие последствия и вовсе не такова, чтобы ее считать злом, но при этом не надобно терять ни одной минуты для соглашения с приверженцами; что это будет случаем представить и дать почувствовать им, что нет такого усилия, которого они не должны сделать, чтобы сбросить с себя иго иноземцев, которое тем более гнетет их, что иначе не будет более границ его самовластию. Если усердие приверженцев, прибавлял я, будет таково, каковым оно должно быть, и чтобы извлечь из того пользу, необходимую для их же собственных интересов, то наконец следует воодушевить и поощрить их примером. Нужно явиться и поддерживать своим присутствием значение этой благородной решимости, которая в одно и то же время и внушит уважение, и воодушевит. Этот совет, продолжал я, не исключает вовсе мер предусмотрительности и предохранения и что прежде всего должно быть уверенным в твердости тех, которым дорого счастие отечества и их собственное.

Частные лица, приверженные к этой принцессе и которых она собрала ночью, были того же мнения, как она рассказывала мне после, и потому то было решено, что если царь умер, то она тотчас же сядет на коня и явится в главе войск, что она и .сделала бы, когда бы подтвердилось сообщенное ей известие.

Не этим одним окончательно доказывается, что она понимает и как видно сознает свои силы лучше, чем как это было до сих пор. Один частный случай, бывший предметом всех разговоров и который по этому должен вам сообщить, послужит к [364] убеждению в том. Принцесса Елизавета, справедливо обиженная тем, что персидский посланник не был у ней для вручения своих подарков, которые он прислал ей, также как и принцу брауншвейгскому, не хотела ни видеть, ни принят того, на кого было это возложено. Гр. Mиних и генерал Апраксин ездили к ней но этому случаю от имени двора и старались убедить ее изменить такое решение. Она не скрыла от них удивления, как можно настаивать об этом; я вам это прощаю, прибавила она, так как вы только исполняете то, что вам приказано; но скажите Остерману, который один устроил дело столь неприличным образом, если он забыл, что мой отец и мать вывели его из учителя, каким он был, то я сумею заставить его вспомнить, что я дочь Петра I и что он обязан уважать меня (Об этом происшествии долгом сочли донести своим дворам и Финч, и Пецольд (Lа соur dе lа Russie il y a сent аns. Bеrlin 1858. 88; Неrmаnn's Gеsсhiсhtе dеs rus. Stааtеs, IV, 671))!”

15 октября. Письмо Де-ла-Шетарди, посланное с д'Авеном.

Г. д'Авен благоразумно и осторожно находил случаи видаться с госпожею Каравак и ее мужем. С первых слов они видимо смутились и затруднялись тем, что произошло при этом свидании. Письмо Дефона, переданное им чрез д'Авена, вынудило только их решительно отречься от того, что было там написано. В последовавших за тем разговорах они выказали столько же слабости, сколько и страха наказания, что доказывала бледность их лиц. Старания, предпринятые д'Авеном для разуверения их, [365] внушенная им доверчивость, что он один знал о деле, и ответ на их вопросы, что я ни коим образом не был о том известен, возвратили им некоторое спокойствие, которое дало возможность объяснить совершенно этот предмет. Д'Авен ловко воспользовался тем, чтобы побудить их к разговору с принцессою: они это взяли на себя. Ожидание, в котором они оставляли его долгое время, не смотря на все понуждения их, только доказало больше страх, которым они были поражены, и их глупость, о которой я знал верно, что она их делала неспособными вести подобного рода дело. Однако. они наконец переговорили: по их словам принцесса, которая ничего не теряла от того, что они давали ей заметить, как досадно, что такая красавица не выходит замуж, отвечала им сначала шутя, что ее время уже прошло, и девице, достигшей 32 лет, не пристало думать еще о замужестве. Когда же они хотели опровергнуть такую мысль и напоминали, что ей представилась бы не одна партия, которая могла бы ее удовольствовать и прийтись по вкусу, то принцесса им сказала довольно сухо: “нет, это бесполезно, не будем более говорить об этом” и на том прервав разговор, принимала дам, которые к ней приехали. Д'Авен не считал однако себя побежденным и представил Каравакам, как легко для них после такого приступа начать снова, отчего успех может быть был бы более удачен. Употребленные им для укрепления их в этом намерении убеждения хотя и были в состоянии подвигнуть их к решимости, если бы только могли они подавать и оправдать надежды, которые на них возлагались в этом случае, однако все это было без успешно. Каравак и его жена постоянно отказывались, и то опасение последствий, слишком неприятных, которые могли быть для них в [366] случае раскрытия дела, то решительный отзыв принцессы — казались всегда обязательными для них тем паче не делать отныне никаких новых попыток, что уже доказана бесполезность их. Такой образ действий слишком разоблачил и то, что приписали Каравакам, и то, что они говорили, и уже д'Авен не мог далее заблуждаться на счет помощи, которой от них надеялись. Так как он хотел помочь этому другими путями, то являлся много раз к тому хирургу, который при принцессе, и, не заставая его, желал иметь возможность попробовать всякие другие средства, чтобы достигнуть до нее. Усердие, выказанное им в этом случае к тому, который его прислал, может только заслуживать похвал. Как бы то ни было, я ссылался на знание, которое он мог приобрести об обычаях этой страны и о способе, как ведутся здесь дела, чтобы судить, применимо ли было преследовать ту цель, которую он имел. Помянутый хирург быть может был бы в состоянии оказать ему пользу, но, без всякой со мной стачки, как это предполагали, из одного усердия он не ослеплялся, лишь только узнал о том. Он справедливо думал, что это значило рисковать напрасно, повредить важной тайне и косвенно даже польза к службе короля, и что в других странах, наконец, это было бы легко, между тем как здесь послужит только западнею, тем более опасною, что шпионство в России в обычае, а шпионов огромное количество.

Все объяснилось прежде его прибытия моим разговором с принцессою, и если подтверждается ныне тем, что передано самими лицами, введенными в заблуждение, то это только более и более служит доказательством, что дела, начатые и продолжаемые слишком с большим увлечением, редко удаются. Я считаю обязанностью простереть предусмотрительность [367] до предупреждения вас, что противоречие между донесением Дефона и отзывом, который Каравак и его жена дали д'Авену, может возбудить неудовольствие Дефона. Будет тем более опасно, если он, слишком поддавшись этому чувству, вздумает так или иначе упрекать г-жу Каравак: здесь все письма распечатываются, а пересылка при случае сопряжена с опасностями в этой стране, и из этого произойдет только то, что можно сделать несчастною женщину, подвергнуть опасности принцессу и вмешать королевское министерство в интригу, в которую оно никогда не должно казаться вмешивавшимся.

17 октября.

Г. Пецольд сообщил мне, что его государь дал ему знать, что в силу трактата, заключенного между ним, королем прусским и курфюрстом баварским, при содействии и посредничестве его величества (французского), первый получит верхнюю Силезию, округ Mангарцберг (lе quаrtiеr dе Mаnhаrtzbеrg) нижней Австрии (Австрийское эрцгерцогство разделялось прежде на нихнюю и верхнюю Австрию; первая состояла из четырех округов (Viеrtеl), и пз них два носили наавание верхнего и нижнего Mангарцберга) и Mоравию, которой возвратят прежде имевшийся у нее титул королевства; второй — всю нижнюю Силезию до Нейсса и Вринница, включая и город Нейсс, к территории которого присоединят некоторое количество земли, и третий — Богемию, Австрию верхнюю, Тироль и разные владения, которые покойный король имел в Швабии. Письмо, полученное мною утром от маршала Бель-Иля (dе [368] хотя не заключало в себе этих подробностей, однако дало мне возможность выразить Пецольду, что я, уже извещен об обязательствах, в которых принимает участие его государь, и о том что его войска будут в непродолжительном времени действовать по соглашению с баварскими и прусскими. “Если вы имеете что-нибудь покончить с кавалером Ботта, прибавил я, то советую вам спешить; по этой же причине не думаю, чтобы вас приняли хорошо (quе vоus sоyеz Вiеn vеnu), когда сообщите подобные известия русскому двору.” Пецольд мне отвечал, что вследствии полученного им приказания исполнить это, он уже известил принца брауншвейгского и графа Остермана. Мне было несколько любопытно, как принята новость последним? Пецольд удовлетворил меня, сообщив, что этот министр выразил, что ему очень неприятно видеть распадение и уничтожение таким образом австрийского дома, но без сомнения такова воля Провидения и надобно ей подчиниться; что вследствии такой необходимости дрезденский двор не должен сомневаться в том, что русский с удовольствием смотрит на получаемые королем Августом выгоды, Россия же надеется, что это послужит вовсе не к ослаблению, но к утверждению существующей доброй дружбы между нею и этим государем; что хотя по принятым мерам кажется, что в империи быстро будет водворено спокойствие, однако содействие русского двора (lеs bоns оffiсеs) может тому поспешествовать, и он убежден, что Россия в таком случае окажет его; что следует, наконец, ожидать, что подобному хорошему примеру быстрого умиротворения последуют и на Севере. Я заметил из ответов, на которые вызвал Пецольда, что он, по неимению инструкции, ничего не возражал на два последние пункта, [369] которых коснулся гр. Остерман, по чему, чтобы не остаться в долгу пред секретарем саксонского посольства, я не скрыл от него, что если Россия еше кажется очень далекою от вмешательства в дела империи, то я сильно опасаюсь, чтобы война со Швециею могла кончиться так скоро, как желал бы того.

Пецольд, впрочем не был откровенен вполне, потому что я вчера чрез барона Mардефельда, которомуПецольд передал тоже самое объявление, узнал, что гр. Остерман, прежде чем приступил к выше, приведенным объяснениям, разразился сильными и колкими упреками, напоминая, что таков-то способ, которым Саксония выражает свою привязанность, которую, чтобы выказать к австрийскому дому, она искала только случая! Пецольд признался также Mардефельду, что принц брауншвеигский был до такой степени поражен известием о разделе, что Пецольд, заметив, как трудно ему удержать слезы, удалился, и принц был не в силах произнести самого пустого ответа. Но особенная причина, которую мне открыл случай и в которой я не могу сомневаться, усиливает может быть еще чувствительность генералиссимуса и досаду Остермана — это то, что последний убежден, что возобновление на вечные времена титула короля Mоравии в пользу саксонского дома делается только в тех видах, чтобы король Август не утратил блеска своего звания, уступив польский трон королю Станиславу. Остерман предается тем еще более огорчению, что видит в связи с этим обстоятельством славу его величества (французского) и его министерства. Такое будущее заставляет его предвидеть все опасности, от которых Россия полагала обезопасить себя, противодействуя избранию тестя короля: эти опасности ему кажутся еще большими при войне со Швециею и при конфедерации, более и более [370] волнующейся в Польше. Он не менее чувствителен к унижению, которое последует для русского двора от невозможности помешать тому, как прежде; чрез это выкажется вся слабость его, уже довольно доказанная трудностями, встреченными при домогательстве о вручении Курляндии принцу Людовику вольфенбюттельскому, чтобы предвидеть, что эти трудности еще более усилятся и сделаются непобедимыми ³⁸.

Это мне напоминает, что барон Mардефельд, разговаривая несколько времени тому назад о слишком большой поспешности, с которою объявили, как о деле решенном, избрание принца Людовика, заметил сам, что может быть ни в одном деле не успеют так мало, как в этом. “Я думаю даже, прибавил юн, что при настоящем положении дел, и имея в виду расположения поляков, верным средством к тому, чтобы такое предложение не удалось, будет предоставление России одной старания об успехе его; почему я и доносил моему государю, что он только по моему мнению в состоянии помочь этому неудобству и что тем более должен заступиться за принца Людовика, что независимо от связей крови, интерес его величества прусского требует непременно, чтобы Курляндия оставалась в том же положении, в каком находится теперь, и ни под каким видом не nрисоединялась к Польше и не разделялась на воеводства.

17 Октября.

... Это внезапное возвращение (как видно далее дело идет о Бестужеве, бывшем до тех пор в немилости) должно нас приготовить — или я очень ошибаюсь — к какому нибудь событию, и я даже пущусь в догадки, возбужденные во мне этим случаем. Бестужев, до вступления в министерство, был отъявленным врагом Остермана, и может быть это самое подвигло более всего герцога курляндского в его пользу.Полная доверенность, которую этот питал Е Бестужеву в продолжении его краткого министерства, окончательно освятила ненависть, чувствуемую им к Остерману. Бестужев, в этот промежуток времени, был связан из выгод и дружбы с генерал-прокурором кн. Трубецким, о котором я недавно сообщал вам, что он ныне советником гр. Головкина. Независимо от этого, последний всегда состоял в тесных связях с Бестужевым и даже был обязан ему. Может статься еще, что Головкин сам довольно понимал себя, также как и сочлена своего кн. Черкасского, чтобы почувствовать, что ни тот, ни другой не в состоянии взять на себя управление департаментом иностранных дел, и что Бестужев, служивший по этой части всю свою жизнь, [373] кажется ему человеком совершенно способным помочь нынешнему безвременью (а suррlееr а се соntrе tеmрs). Вы, наконец, знаете партию, составленную Головкиным против гр. Остермана: очень вероятно, что для нанесения ему последних ударов и чтобы иметь на первых порах возможность заменить его, велели возвратить Бестужева. По крайней мере я не могу сомневаться в том, чтобы это не было дело Головкина. Чрезвычайная поспешность, с которою Бестужев отправился сегодня после полудня к кавалеру Ботта, послужит мне при случае достаточным доказательством тому. Замешательство последнего при обяснении д'Альону, которого посылал к нему по этому поводу, что Бестужев начал с него только потому, что он, Ботта, министром при дворе, близком по своему родству с венским, и что он не замедлит отправиться с визитами и к другим иностранным министрам, — это замешательство кажется не должно ничего изменить в убеждении, в котором остаюсь я.

20 октября. Известия д'Альона, присоединенные к письму Де-ла-Шетарди.

Порта должна ожидать (dоit соmрtеr), говорил д'Альон, что русские захотят дойти до того, чтобы заключить с шахом Надиром союз, который бы им во всем пространстве заменил бывший с австрийским домом, и потому она должна всеми мерами оберегать шведов, которые одни в состоянии, в случае надобности, произвести в пользу турок необходимую диверсию....

Посланник вышел как будто из восторженного состояния: “Какая была бы радость, сказал он, [374] увидеть Порте этого принца (?) на троне! С тех пор, по соглашению со Швециею, легко заставить русских войти в прежния границы, или по-крайней мере держать их в узде”... Император французов покровительствует и помогает своим союзникам и не расчитывает ни на что. Такое безкорыстие не могло не поразить турецкого министра и произвело ожидаемое действие.

24 октября.

Распущение армии влечет за собою возвращение бывших там офицеров, равно как и гвардейских отрядов, а потому могут быть лучше сосредоточены предварительные меры, которые должны быть приняты принцессою Елизаветою. Не следует однако думать, чтобы в здешней стране дела могли быть доводимы до благополучного окончания при помощи влияния значительных лиц, принимающих в них участие. Я уже вам замечал, что зависть между частными лицами и дух народа (lе gеniе dе lа nаtiоn) делают неприменимыми средства, которые в употреблении в других местах. Здесь солдатчина (lа sоldаtеsquе) и отвага нескольких низших гвардейских офицеров производят и в состоянии произвести величайшие перевороты.

Вы бы справедливо могли опасаться, что поражение, понесенное шведами в.Финляндии, могло привести в уныние партию принцессы; однако этого не случилось и способ, как все узнали о происшедшем, к счастию сделал напрасным заблуждение, которое двор старался поддержать касательно дела при Вильманстранде.

Еще недостаточно, что партия (Елизаветы) может произвести восстание верно и успешно: шведы слишком [375] удалены, следовательно не могут подать руки таким образом, чтобы она могла быть защищена от рассеяния и уничтожения. Приверженцы охотно идут на опасность, но от этого нельзя ожидать пользы, если не будет у них в то же время поддержки. Поэтому, чем более размышляю, тем более убеждаюсь, что не должно пренебрегать ничем, что требует благоразумие, и для быстрого и верного успеха предприятия, шведам необходимо предварительно одержать верх над русскими. Однако я до сих пор очень остерегался дать это заметить принцессе; напротив, при посещении моем в среду, я воспользовался, отдавая ей отчет о письме (в нем г. Mондамер извещал меня, что генерал Левенгаупт, думает в непродолжительном времени предпринять какое-нибудь важное действие, и сигналом для восстания партии будет или прибытие в Петербург кавалера Креспи, или получение депеши, которая ему поручена, или известие, что он являлся на границе, но ему было отказано в проезде чрез нее), — я воспользовался этим случаем, чтобы усиленно настаивать на необходимость побудить партию к решимости благоразумно применить к делу энергию, которой должно ожидать от ее усердия. Принцесса Елизавета понимала всю цену предприятия, которое хотела исполнить Швеция. Она просила у меня несколько дней, чтобы уговориться с своими приверженцами; я на это тем охотнее согласился, что по вышеизложенному мнению главное дело, как полагаю, будет состоять в знании, чего можно в таком случае ожидать от партии, чтобы с большею уверенностью воспользоваться ее услугами в минуту, которую сочту удобною для выполнения. Другая причина, позволившая мне не требовать тотчас же решения, была та, что Mондамер присовокупил, что если все три случая к подаче сигнала не удадутся, то гр. Гилленборг [376] пошлет нарочного к генералу Левенгаупту, у которого вся армия в сборе, спросить о времени, когда он сочтет полезным нанести удар, и, по получении ответа, отправит на всякой случай курьера чрез Гамбург, для извещения меня. Mондамер намерен воспользоваться этою посылкою, чтобы переслать ко мне экземпляры шведской декларации. Будет весьма важно, когда они дойдут до меня безопасно и в значительном количестве, чтобы тотчас же можно было сделать из них употребление. Mежду тем он принял хорошую предосторожность, вложив в свое письмо содержание этой декларации во французском переводе. Принцесса Елизавета, которой я читал ее, не нашла ничего прибавить к тому, и ей казалось, что документ составлен именно в таком духе, что произведет на народ сильное впечатление. Мы согласились, что я после завтра передам поверенному копию, которую она сама переведет на русский и, не смотря на неизбежную почти опасность для тех, кто будет списывать копии, так как здесь только одна академическая типография, принцесса однако постарается уговорить несколько лиц взять на себя эту заботу.

Справедливо, что Нолькен имел 100 т. экю, назначенные в распоряжение принцессы Елизаветы, но он не сделал из них никакого употребления; да если бы он и употребил их, то я тем не менее считал бы обязанностью войти в положение этой принцессы, как только для службы короля имеет такое важное значение оказание ей помощи. Это единственное уважение, которое будет меня всегда руководить в подобных случаях.....

Польза, могущая произойти в будущем от старания возобновлять при каждом случае в память принцессы Елизаветы об одолжениях к ней его величества, заставила меня воспользоваться удобным к [377] тому случаем. Я уверил ее, что король был очень тронут доверенностью, которую она выказала, обратившись к нему; что он тотчас же дал повеление о присылке того, в чел имеет она нужду; что его эминенция и вы, милостивейший государь, равно готовы предупреждать все, что может споспешествовать ее видам, и только озабочены теперь способами, при помощи которых можно было бы скрытно передать эту сушу мне; что его величество также очень одобрил, что я, для отклонения толков и подозрений, собрал все, бывшие в моем распоряжении деньги для снабжения ее на первый случай. Принцесса Елисавета мне отвечала, что она не знает даже, как выразить свою признательность к королю и что он один станет руководить ее, как ему будет угодно, по достижении ею престола и потом в продолжении всей жизни. Она снова с величайшим удовольствием убедилась в расположении к себе его эминенции, просила не уставать и впредь давать доказательства тому. и поручила благодарить, как его, так и вас, милостивейший государь, за труды, которые вы взяли на себя и за которые ей досадно, что она причиною их.

Что, касается предположения видеть герцога голштинского при шведской армии, то не знаю, был ли гр. Гилленборг чистосердечен, когда велел мне сказать чрез Mондамера, что присутствие там герцога было бы очень желательно, но что этого не возможно сделать в нынешнем году, не подав повода к живейшему беспокойству Дании, относительно которой необходимо прежде принять меры, для избежания всяких опасений по поводу Шлезвига. Если такому доводу, самому по себе основательному, вняла принцесса Елизавета, когда я ей говорил о том в среду, то все таки это не уничтожило тех вероподобных причин (rаisоns рlаusiblеs), по которым она желала видеть своего [378] племянника при шведской армии. Может быть при обращении к первоначальному источнику, дело вам не покажется в таком виде, чтобы принцесса тем поставляла себя в положение действовать против своих интересов. Я уже вам сообщал о впечатлении, которое произвела на военных ее просьба к ним не убивать по крайней мере ее племянника.

Вам известно, что завещание Петром I, повторенное Екатериною, призывало к престолу Петра II, после него — герцогиню голштинскую и ее детей, а за неимением их — принцессу Елизавету. Она, следовательно, не в состоянии возбудить притязания на это право, отделив свои интересы от интересов племянника. Вы видели также, что по кончине покойной царицы, многие, которым надоело быть управляемыми чрез женщин, останавливались с удовольстием на мысли иметь в лице Иоанна III мужчину государем. Они теперь знают, что его детство и долгое несовершеннолетие (minorite) повергают их в то самое положение, от которого они хотели избавиться, и это более заставляет их желать видеть на троне герцога голштинского. Следовательно, чтобы усыпить таких людей до минуты развязки и вести их так, чтобы они не выказывали противодействия видам большинства, склоняющегося за Елизавету, ее приверженцам необходимо поддерживать в желающих видеть на троне герцога голштинского надежду на это, и тем самым привлечь их на свою сторону, не дав им того заметить и приготовив заранее, как утешение в несбывшейся надежде их, признание герцога голштинского наследником престола.

Если мои свидания в лесу, сделавшиеся невозможными ныне по случаю осеннего времени, не могли быть опасны, благодаря принятым мною предосторожностям, то легкость видеться с принцессою каждую неделю [379] естественно избавит меня от необходимости пользоваться случаями, когда я буду находиться во время праздников при дворе. Множество шпионов, которыми, как надобно предполагать, я должно быть окружен, не пугают меня нисколько. Они мне не помешали вовсе найти верное средство, по милости которого поверенный приходит ко мне ночью, когда у него есть что-нибудь нетерпящее отлагательства, и я наконец вызываю этих людей добыть против меня самомалейшее доказательство, которое бы послужило подтверждением подозрений, могущих возникнуть лишь из одной ненависти к Франции.

Вам уже известно также, что г. д'Альон может скорее, чем другой, успеть привлечь ко мне несколько лиц, от которых, если нам привязать их к себе (еn nоus lеs аffесtiоnnаnt), не будет недостатка во множестве сведений (Веаuсоnр dе lumierе).

27 октября.

Финч (английский министр) поспешил помочь шведским пленным офицерам, велев им раздать 500 червонцев. Г. Левенгаупт не замедлил узнать, что этот министр докладывал о том правительнице, которая очень одобрила это, как обстоятельство, доставившее ему возможность прекрасно употребить подарок, полученный им на прощании с шведским двором, после одинадцатилетнего там пребывания. Без сомнения Левенгаупт нашел иронию столько же не приличною, сколько великодушие Финча неуместным. Генерал Врангель получил приказание возвратить 500 червонцев. Финч отказывался от получения их обратно, но Врангель настоял о возвращении денег так или иначе. Остерман извиняет бесчеловечные [380] поступки в Вильманстранде тем, что шведы убили барабанщика, посланного для побуждения крепости к сдаче. Шведы этот факт отрицают.

Комментарии

37. В последние дни правления принцессы Анны значение гр. Головкина усилилось потому более, что он принимал деятельное участие в замысле признать правительницу, на случай смерти младенца императора, русскою императрицей. Замысел этот шел мимо Остермана. Один статский советник Темирязев указал новгородскому архиерею, что правительнице Анне нанесена обида тем, что в манифесте ее сверстали с Бироном, и что в том виновен Остерман. Архиерей говорил о том принцессе Анне, которая отвечала, что действительно “тем обижена, да не только тем, что с регентом ее сверстали, и дочерей ее обошли. А про Остермана ничего не изволила говорить — к нему ничего не льнет!” [344] Темирязев и сам был потом у фрейлины Юлии Mенгден. Та, сказав ему: “у нас все это есть, мы знаем,” послала его к гр. Головкину. По возвращении от последнего во дворец, Темирязев, в спальне фаворитки, увидел правительницу. “Мне, говорила она, не так досадно, что меня сверстали с регентом — досаднее то, что дочерей моих в наследстве обошли. Поди ты, напиши таким манером, как пишутся манифесты, два: один в такой силе, что буде волею божиею государя не станет, а братьев после него наследников не будет, то быть принцессам по старшинству; в другом напиши, что ежели таким же образом государя не станет, чтоб наследницею быть мне.” Темирязев отправился к секретарю иностранной коллегии Познякову, тот сочинил ему два требуемые манифеста, которые и были немедленно отвезены Темирязевым к фрейлине.

Правительница потребовала к себе Остермана, спрашивала его, почему в учреждении о наследстве пропущено о принцессах и прибавила: “надобно подумать, как бы это поправить; приходил ко мне статский советник Темирязев и объявлял, что об этом и в народе толкуют”. На другой день Остерман писал к правительнице: “понеже то известное дело важно, то не прикажете ли о том с другими посоветовать, а именно с князем Алексеем Михайловичем Черкасским и архиереем новгородским?” Правительница отвечала, собственноручно, что кроме этих лиц надобно призвать к совещанию и гр. Mихаила Гавриловича Головкина, потому что это дело от него происходит. Переговоры еще не успели кончиться как вступила на престол Елизавета (“Алексей Петрович Бестужев-Рюмин” г. Соловьева, № 4 газеты “Русская речь” за 1861 год). [345]

В примечании 36 было уже говорено, что обо всех этих переговорах донес при Елизавете обер-прокурор Брылкин, принимавший в них деятельное участие. Он между прочим рассказал, что Темирязев “говорил ему, жалуяся на архиерея новгородского, что я-де ему сказал, чтоб представить меня, а он-де сам объявил принцессе. Однакож я добился чрез Иулиану и принцессе подал свое мнение, и читал ему, Брылкину, черный сочинения его проект листах на двух: он, Брылкин, ответствовал, что написано много лишнего, а много надобного не написано. Он, Темирязев, ответствовал, что ему представлять нечего: он ни какой милости не видит — все награждены, да пожалованы, а он ничем. Кругом же принцессы Анны все немцы — как хотят!”...

38. По смерти римского императора Карла VI Франция, в видах покончить с могуществом австрийского дома, стала домогаться об избрании в императоры курфюрста баварского; при этом предполагалось, что Пруссия получит нижнюю Силезию. Главным [371] зачинщиком такой политической комбинации был у кардинала Флери граф Бель-Иль. Его-то Людовик ХV отправил на франкфуртский сейм, где должно было происходить избрание нового императора. Перед тем графа произвели в маршалы, так как немцы особенно уважают большие военные чины. Бель-Иль явился на сейм с чрезвычайною пышностью, подавал руку только курфюрстам, только им уступал первенство; свои бумаги писал на французском языке, хотя в немецкой канцелярии было в обычае вести переписку на латинском языке, как официальном для правительства, носившего титул Римской империи. В апреле 1741 г. маршал Бель-Иль являлся к прусскому королю, и тот не преминул осмеять его в своей “Нistоirе dе mоn tеmрs”: “маршал де Бель-Иль часто увлекался слишком своим воображением: послушая его, можно было подумать, что все области королевы венгерской шли с молотка. Однажды он был у короля (Фридрих II говорит о себе в третьем лице) и казался более занятым и задумчивым, чем обыкновенно. Король спросил его, не получил ли он неприятных новостей? “Нет, отвечал Бель-Иль, но меня затрудняет, государь, что будем мы делать с этою Mоравиею?” Король предложил отдать ее Саксонии, чтобы этою приманкою привлечь в великий союз короля польского. Mаршал нашел мысль превосходною и привел ее в исполнение”...

В июле 1742 г., уже сами французы не верили химерическим планам Бель-Иля, хотя 24 января этого года курфюрст баварский и был избран в императоры под именем Карла VII. Это звание, вместо того, чтобы расширить, как предполагалось, его владения, было причиною потери части их. Французы же сочинили на нового римского императора латинскую эпиграмму: [372] Аut nihil, аut Саеsаr Ваvаrus duх еssе vоlеbаs: Еt nihil еt Саеsаr fасtus utrumquе simul.

Фридрих II не противоречил французским планам о раздроблении наследства Карла VI, но потом сам в 1742 г. заключил мир с Mариею Терезиею, помимо версальского двора. Этот мир совершенно разрушил все планы Бель-Иля.