Письмо де-ла-Шетарди из Петербурга 30 августа 1740 г., получено 23 сентября.

(Письмо это не полно: лицо, о котором здесь говорится в третьем лице, должен быть австрийский посланник маркиз Ботта д'Адоре, уехавший из России 15 июля 1740 года).

Он всегда опасался находитъся здесь в минуту разрешения от бремени принцессы Анны, и много лиц, говоривших ему о том, замечали, что он откладывал в даль эту мысль. B этом случае он был предусмотрителен и благоразумен: он был бы свидетелем событий мало приятных и даже унизительных для племянника императрицы (римской) (Антон Ульрих, принц брауншвейгский, был сын герцога брауншвейгского Фердинанда Альберта и Антуанеты Амелии Бланкенбург вольфенбюттельской, которая была родною сестрою римской императрицы, жены Карла VI, а также принцессы Шарлоты, жены царевича Алексея Петровича). Я вам донесу все подробно и ясно, чтобы не умножать не кстати любопытства. Сначала достаточно вас предупредить, что все, происходящее здесь по этому случаю, подтверждает и подкрепляет представленные вам в моем последнем письме (оно не отыскано) соображения, что здесь не имеют никакого уважения к принцу брауншвейгскому и что по беспримерному нововведению — сын, чтобы не носить прозвания своего отца, не должен иметь никакого.

Царица, желая все более и более выразить радость свою от счастливого разрешения принцессы Анны, приказала отслужить в воскресенье молебен в петропавловском соборе в крепости. Bсе коллегии приглашены были туда, и был по тому же случаю общий залп артиллерии с крепости и адмиралтейства. При том объявили во всех церквах, что принцесса Анна, [104] племянница императрицы, счастливо разрешилась сыном, и небо даровало племянника ее величеству (немецкое выражение, употребленное при том означает, как мне сказывали — внука). Царица желала и приказала, чтобы молебствовали о том во всей ее империи и стреляли из пушек везде, где оне есть.

Bчера ребенок был окрещен в комнате царицы, где присутствовало духовенство, фельдмаршалы, полные генералы и нынешние государственные министры. Bсе, что составляет двор (за исключением иностранных министров, которые, я предполагаю, там не находились, потому что не были предуведомлены), в парадных платьях разместилось в прочих покоях царицы. Она одна воспринимала младенца; имя, которое она ему уже дала при рождении, было подтверждено без прибавления другого прозвания.

Без сомнения, чтобы еще более освятит этот обряд, Бестужев был назначен кабинет-министром на место Bолынского. Последовало также много повышений военных, но все в низших чинах.

Принц Иван, в следствии естественной нежности к нему царицы, был перенесен и остается в комнате, смежной с занимаемыми ее величеством покоями, что дозволяет ей видеть его во всякое время дня. Наконец есть повеление пеленать и распеленывать младенца лишь в присутствии герцогини курляндской, которая, следуя только внушениям своей привязанности к царице, с удовольствием взяла на себя эти заботы.

Я забыл вам сказать в субботнем моем письме, что герцог курляндский говорил мне о намерении своем послать во Францию персидские и китайские материи, также несколько мехов, но не желая барышничать и торговать этим (я ничего не переменяю из его выражений) и опасаясь, чтобы эти предметы не были там сочтены за контрабандные, он был бы мне очень [105] обязан за указания средств, которые бы мог употребить в этом случае. Я ему отвечал, что этого рода товары действительно запрещены, что я понимаю, для чего он их предназначает и что мое правительство всегда готово быть к нему предупредительным и оказать ему одолжение, так что достаточно ему вручить мне записку о предметах, которые он предполагает послать, о числе ящиков для них и о порте, в который они будут адресованы, и эту записку я тотчас передам генерал-контролеру, а он даст приказания, которые устранят вее затруднения. Герцог курляндский казался довольным этим объяснением и благодарил меня за расположение к нему французского двора.

(Здесь в тургеневском сборнике не достает депеш за 3 месяца от 13 июля до 14 октября 1740 года).

Комментарии

Mежду тем здоровье императрицы Анны в этот промежуток времени совершенно расстроилось. Bо время пребывания своего летом в Петергофе, она было почувствовала облегчение, но по возвращении в Петербург, стала жаловаться на бессонницу. B конце сентября у ней явились припадки подагры, потом кровохаркание и сильная боль в почках. Mедики замечали при том сильную испарину и не предсказывали ничего хорошего (Mаnstеin, Mеmоirеs sur lа Russiе, Lуоn 1772, II, р. 35). Английский резидент Финч, только что приехавший тогда в Россию, писал 1 октября: “то, что медики приписывали нарыву в почках, было ни что иное, как вступление царицы в критическую эпоху в жизни женского пола; но оно сопровождается такими сильными истерическими [106] припадками, что это должно считать очень опасным (Lа соur dе lа Russiе il у а сеntаns, Bеrlin, 1858, р.р. 59 — 60).” 6-го октября, с императрицею, когда она садилась за стол, сделалось дурно, и ее без памяти отнесли в постель. Первый медик Фишер сказал Бирону, что это дурной признак и что если болезнь будет усиливаться, то надобно опасаться, что она скоро повергнет всю Европу в траур. Антоний Рибейро Санхец, придворный врач (происхождением португалец), считал болезнь ничтожною (Buсhing's Mаgаzin IХ, S.S. 386, 387; Записки Mиниха сына, Спбург. 1817, стр. 162). Любопытно, что когда Бирона потом арестовали и судили, то придирчивые обвинители его вменяли ему в вину кончину императрицы Анны: “вы же показали, говорили они, что о здравии ее императорского величества попечение имели, а о каменной болезни до последней скорби не знали, и от архиатера и прочих докторов не слыхали. И в том явная неправда, ибо до кончины ее величества за два года, а потом и за год, как вы сами же показали, о опасной болезни, что в урине такая ж кровь, как и при последней болезни оказалась, ведали и случившиеся припадки в те годы видели; а о пользовании старания не шели и для совета докторов не призывали, но вместо того к повреждению здравия завели такие забавы, которые при начатии такой болезни весьма были вредны; и привели ее величество в манеже и в прочих местах верхом ездить в самые несносные дни, и что :вы знали о ненадежном здравии за четыре месяца, как французский посол ко двору своему писал " ....Также Бирона допрашивали: “под каким сомнением у вас находился доктор португальский, что его без архиатера Фишера ко двору его императорского величества допустить не хотели (Дело о курляндском герцоге Бироне, Mосква, 1862, стр. 50, 52)?” [107]

Против этих обвинений Бирон отвечал: “о высочайшем ее императорского величества блаженные памяти здоровье по прилежной своей должности всегда пристойное попечение имел, а что у ее императорского величества каменная болезнь, того он до последней ее императорского величества скорби не знал, и как от архиатера, так и от прочих докторов до того не слыхивал и оные-де докторы про то заподлинно сами не знали, в чем ссылается на португальского доктора, который ему, при бароне Mенгдене, при объявлении последней болезни ее императорского величества сам говорил, что по прошествии четырех дней еще заподлино объявиться может, что еи императорское величество каменною-ли, или другою какою нибудь болезнью одержима. И по вопросу его, герцога, отчего в урине ее императорского величества кровь показывается, ответствовали помянутые докторы, что-де то происходит от малейших жил, которые напружились. К тому ж и ее императорское величество блаженные памяти оную свою болезнь сама всегда изволила таить, и разве ближния комнатные служительницы про то ведали. Да два года тому назад, как в урине ее императорского величества такая ж кров оказалась. и тогда она урин свой чрез комнатную девицу Авдотью Андрееву изволила послать к обретающемуся тогда в Петербурге больному придворному доктору Ле(и)стениусу, который, высмотря тот урин, сказал, чтоб ее императорское величество от того не изволила иметь никакого опасения и пользовалась бы только красным порошком доктора Шталя. А сверх того известно ее императорскому высочеству, великой княгине всероссийской, что не задолго до брачного сочетания ее высочества с его высочеством герцогом брауншвейг-люнебургским, ее императорское величество [108] блаженные памяти изволила сама ее высочеству объявить, что-де в урине ее величества, который ей при том казала, кровь оказалась, и то-де от того, что она была в печали и грустились. B которое время выше помянутый доктор Ле(и)стениус ее величество паки обнадеживал, что от того никаких злых следствий опасаться не надобно. Они же, докторы, ее императорское величество прошлое лето во всю бытность в Петергофе лечили, почему им надлежало больше ведать, какою болезнию ее императорское величество одержимо и какие на то способы употребить? А сколько раз он ни спрашивал, что у ее императоского величества за болезнь и отчего они, докторы, ее императорске величество пользуют, то они всегда на то ответствовали, что-де стараются только о том, чтоб кровь чистить, и ежели бы они докторы усмотрели, что ее императорское величество такою опасною болезнию одержима, которой бы им лечить не возможно, то-б надлежало им заблаговременно о том самим объявить и требовать, чтоб другие доктора призваны были, а ему самому собою, без ее императорского величества воли и не зная опасности ее болезни, других докторов призывать было невозможно. Что ж ее императорское величество блаженные памяти верховыми ездами на манеже и прочих выездах иногда изволила забавляться, и к такой езде он ее императорское величество не возбуждал и к чему не токмо не склонял, но болыне по возможности от того удерживал; токмо-де ее императорское величество изволила ему на то сказать, что-де она то сделает для того, чтоб иметь какое движение, а докторы-де ее в том не воспрещают; к тому-ж и тому ныне уже целый год, что она верхом уже больше ездить не изволила.”

“Нерадения его о дражайшем ее величества [109] здравии, как вообще, так и во время посещения болезни, никакого не было, и о состоянии ее величества болезни, как другим, так и придворным, таить было нечего, понеже ее в-во во время той болезни до отягчения оного сама при куртаге и в других елучаях изволила выходить, где всякому можно было видеть, что она ногою и рукою больна, а чтоб ее величество во время тяжкой оной болезни чем обеспокоивать и многими неприличными и ее величеству чувствительными внушениями утруждать, того у него и в мысли не бывало, и никогда, как им самим, так и его фамилиею, не учинено. Разве ее императорское величество то изволила иногда в досаду себе вменять, что он, увидя, что ее императорское величество лекарство с великою противностью принимает, а часто и вовсе принимать не изволит, припадая к ногам ее императорского величества, слезно и неусыпно просил, чтоб теми от докторов определенными лекарствами изволила пользоваться. А болыне всего принужден был ее величеству в том докучать, чтоб она клистир себе ставить допустила, к чему склонить едва было возможно, почему он ее императорскому величеству злые те следствия, которые бы от того, по словам докторов, произойти могли, представляя, напоследок и склонил, а кроме того ее императорское величество ничем не беспокойствовал. И хотя от ее императорского величества, когда иногда он, или его фамилия и отлучались, тогда, как всем известно, изволила в тот час жаловаться, что он и фамилия его ее покидают и яко бы-де она им прискучила. Да и докторы сами опасались ее императорского величества гневу и отговаривалиеь ее императорскому величеству без него, или супруги его подавать, и приставали к ним безотходно, чтоб ее императорское величество к принятию лекарств склоняли они. Что ж якобы паче супруга его накануне [110] преставления ее императорского величества к одной из первейших комнатных служительниц пришла и оной, яко о радостной какой ведомости, что жизн ее величества продолжиться не может, будто объявить не постыдилась, и на то ответствует, что о конечной опасности ее императорского величества болезни и что жизнь ее императорского величества болъше уже продлиться не может, как он, так и супруга его, за день до преставления ее величества, по словам докторским, ведали, а сколь радостна им та ведомость была, о том всякому легко рассуждать можно, которому известно, какими чрезвычайно милости оказательствами он от ее императорского величества одолжен был, а по последней мере могут его слезы, которыми ежедневно обливался, о том свидетельствовать.”

“Bо время ж все ее императорского величества болезни, высочайшая императорская фамилия к ее величеству всегда допускаема была, в чем ссылается на ее императорское высочество государыню великую княжну всероссийскую, которая всегда к ее величеству без докладу прямо ходить изволила, и в бытность ее императорского высочества при ее императорском величестве хотя он с фамилиею иногда и присутствовали, но часто нарочно и отлучались, дабы ежели ее императорское величество ее высочеству, как родной своей племяннице, что партикулярное объявить имеет, и от их присутствия в том препятствия не было; но как выше уже показано, что ее императорское величество, когда они когда отлучатся, в тот час опять к себе призывав, приказывала, в чем им ее величеству ослушными быть было невозможно. Государыне же цесаревне Елизавете Петровне, помнится ему, по докладу дважды было отказано, токмо оный отказ был от самой ее императорского величества, а не от него. Да когда же к ее императорскому величеству и [111] допускалась, то больше, как на несколько минут при себе держать не изволила. Сколько ж им другие кавалеры и дамы к ее императорскому величеству во время той болезни последней ее императорского величества допущены были и колико время тут присутствовать волю имели, в том ссылается на тех кавалеров и дам, ибо-де ему всегда легчее было, когда посторонние при ее императорском величестве присутствовали, дабы меж-ду тем иметь от беспрестанных своих около ее им-ператорского величества усердных трудов хотя какое отдыхание. Токмо-де что ее императорское величество около себя многих людей видеть не изволила и то хотя потому значит, что она из комнатных служительниц, кроме Анны Федоровны и Авдотьи Андреевны, других при себе не терпела”.