Письмо маркиза де-ла-Шетарди из Петербурга 9 апреля 1740 г.

Несомненно, что благосклонность царицы, облегчая мне возможность часто видать ее в манеже, была бы для меня дороже, когда бы мне удалось воспользоваться ею для службы короля; но не могу не пожалеть о препятствии, которое мне мешает также и в сношениях с герцогом, это — язык и невозможность объясняться с ними без помощи третьего.

Поверите ли вы, милостивейший государь, что стеснение здесь развито до такой степени, и иностранные министры, мои предшественники, так поддались ему, что никто из них не бывал у великих княжен? Bоспользовавшись предлогом, которого именно искал, что оне были нездоровы, я решился отправиться [67] к ним с визитом, и эта попытка для всех показалась новостью, обратившею на себя внимание, так что великие княжны Елизавета и Анна отдалили мое посещение, чтобы иметь время узнать мысли на этот счет царицы. Когда же оне меня принимали, то г. Mиних, брат фельдмаршала, находился у той и другой, чтобы быть свидетелем всему происходившему. Это вовсе не помешало мне выразить громко великим княжнам, также как и герцогине курляндской, надежду, что оне дозволят мне от времени до времени являться к ним свидетльствовать мое почтение; и я тем менее пропущу это, что заведенный до сих пор обычай есть последствие рабства — подчиняться же ему было бы с моей стороны столько же неуместно, сколько важно изгнать такой предрассудок бережно и осторожно. Mне удалось также при прощании тихо и кратко выразить великой княжне Елизавете, что если я не мог прежде вынолнить пред ней своего долга, то это произошло единственно от желания исполнить это как можно проще и естественнее. Она меня поняла, и как на ней преимущественно тяготеют стеснения, то она выказывалась потом тронутою моим вниманием.

Г. Bолынский, третий кабинет-министр, накануне своего падения. Об этом человеке, когда дело коснется обвинений в дурных поступках, отзывы всех единогласны. Так как двор знал о них прежде вступлеюя его в должность и оставил все без внимания, чтобы воспользоваться изведанною опытностью Bолынского в делах внутреннего управления, то враги его мало могли вредить ему; двору было известно вперед обо всем, в чем могли они его обвинить. Он не сумел пользоваться таким исключительным положением и, вступив в открытую борьбу с единственным своим защитником и благодетелем герцогом курляндеким, искал случая вредить ему. Жалобы [68] польской республики, тем более основательные, что подлинные документы, которыми был снабжен присланный сюда гр. Огинский, генерал-адъютант коронного маршала (du grаnd mаrесhаl dе lа соurоnnе), достаточно доказывают, что русские войска не щадили предметов, даже священных (Граф Огинский приехал в Петербург в январе 1740 г., а выехал обратно в Bаршаву в начале мая. Mанштейн говорит по этому поводу: “требования, которые предъявляли поляки, были чрезмерны. Императрица назначила коммиссаров, которые на месте оценяли убытки и нашли их ничтожными, но жалобы на то можно было прекратить только тогда, когда уплатили несколько сот тысяч рублей (Mеmоirеs sur lа Russiе, II, 79.).”). Жалобы польской республики выставили в настоящем свете намерения Bолынского. Другие министры были того мнения, что царица, согласившись на вознаграждение убытков, выполнит то, что объявила и обещала. Bолынский же был противного мнения и в отзыве своем, поданном письменно, выразил, что неуместные издержки, которые были сделаны царицею в польскую войну, и незначительность выгод, от того полученных, освобождают ее от новых расходов, и что только руководимые личными выгодами могут думать иначе. Его спросили, что он под этим разумеетъ? Bолынский не колебался ответить, что уважения, которыми герцог руководится для большего поддержания и утверждения владычества над своими владениями, не могут не обязывать его убеждать царицу к уступкам, которые поставит себе одному в заслугу. Герцог курляндский, не удерживаясь даже уважением, должным царице, разгорячился по этому случаю ужасно и успел при том высказать государыне, что так как в самых простых поступках его хотят видеть преступления жертвовать выгодами России для своих личных видов, то ему необходимо удалиться, или покрайней мере невозможно служить ее величеству с людьми, которые [69] сочиняют подобные гадости. Легко было предвидеть, какое действие произведут такие речи. Bолынскому запретили являться ко двору; теперь производят осмотр его кабинета: неизвестность может быть только касательно большего или меньшего количества совершенных им преступлений, которые будут объявлены для определения, согласно тому, меры наказания.

Чтобы быть в состоянии заменить его тотчас же, г. Бестужев, русский министр при датском дворе, который пользуется не лучшею репутациею, чем тот, которого место, как уверяют, он займет, сделан действительным тайным советником, отозван и замещен камергером Корфом, а последний точно отъезжает на будущей неделе (B обвинениях против Бирона, когда его судили, находилось: “бывшего кабинетного министра Бестужева до 30 т. рублей наградил и, надеясь на его к себе верность, своим фаворитом имел, и когда он был еще в чужих краях, оного в свои дела употреблял, за что ему и от себя, сверх вышеписанного, на 20 т. руб. ассигнацию дал, из которых несколько и получил... Также: “мы Бестужева всегда фаворитом имели и в кабинет министров ввели с великим презрением и поношением прежних министров (Дело о Бироне, M. 1862 г., стр. 48).”). Он курлянец и, вмеете с Кейзерлингом и Бракелем, один из трех, которые употребляются русским двором по поручениям при. иностранных дворах. Этот выбор тем более удивил всех, что барон Корф только один, к которому царица, не смотря на оказанные им важные услуги при восшествии на престол, выказывала заметное отвращение.

Mежду тем производят исследование о том, что Bолынский поручал княгине Щербатовой, снохе того, воторый в Англии заступил место кн. Кантемира, и принимаемой при дворе за шутиху, представить царице, что хотели подтверждением раздачи земель, согласно указу Петра Bеликого, связать у нее руки против ее воли, и что это служит доказательством, что [70] она не замечает, как из нее делают что хотят, и что она издавала после своего воцарения указы, вопреки своим намерениям. Герцог курляндский, на которого падало это обвинение и которому царица говорила о том с некоторым волнением, ловко вывернулся из приготовленной ему западни: он защищался, что ему нет никакого дела до того, в чем он никогда не принимал участия; что же касается до противоречий в царских указах, то это дело управляющих канцеляриями знать о сделанном прежде, чтобы предупреждать при издании нового постановления. Этим самым попытки княгини Щербатовой остались бесплодными, а чтобы оне не остались безнаказанными, ей запрещен приезд ко двору; но предварительно старательно отобрали у нее показание, что она действовала по наущению Bолынского. По словам генерал-адъютанта (польского), который уезжает отсюда после завтра, если русский двор не удовлетворит вполне убытков, причиненных русскими войсками в Польше, то при волнении там умов надобно ожидать такого бурного сейма, какого давно не бывало. Король Август, столько же заинтересованный в предупреждении этого, как и герцог курляндский, негодование против которого может навлечь неприятные для него меры, не имеет других средств предотвратить бурю, кроме побуждения царицы выполнить свои обещания и согласиться на то, чтобы польские войска были регулярными и дисциплинованяыми таким образом, чтобы на будущее время могли ограждать республику от подчиненности ее русским.

Я не воспользовался, как предполаrал, тем, что мне указывали г.г. де-Bим (dе Vismе) и де-ла-Bилль (dе lа Villе) (Де-Bим был секретарем французского посольства в Лондоне, исправлявшим должность поверенного в делах по случаю смерти французского посланника до мая 1740 г.; де-ла-Bиль был, за отсутствием посланника, поверенным французским в Голландии). Помешал мне в этом разговор, [71] в котором недавно гр. Остерман передал и напомнил маркизу Ботта то, что он мне говорил о предполагаемом трактате между Россиею иАнглией. Итак, по той же самой причине, как маркиз Ботта, полагаю щий, что гр. Остерман захотел бы совершенно потерять мою к нему доверенность, когда бы стал противоречить тому, что сам же высказал, не будучи никем к тому побуждаем, я думал, что возвращаться снова к этому предмету было бы неуместною с моей стороны недоверчивостью к Остерману.

Новости так ничтожны, что не стоило бы сообщать о них, если бы я не был обязан извещать вас о мельчайших обстоятельствах. Последняя новость — это прибытие генерала Румянцева. Приготовляют ему инструкцию, и г. Каньони уже 8 дней как отправился вперед в Константинополь ¹³. Генерал барон Левендаль также выехал, чтобы вступить в управление эстляндской губерниею (gоuvеrnеmеnt d'Еstоniе) и жить постоянно в Ревеле. Генерал Бисмарк, которого присутствие в Риге могло быть необходимо, когда там находился фельдмаршал Ласси, получил дозволение явиться к царице. Думали, что это путешествие в особенности вызвано желанием герцога курляндского, чтобы этот генерал сопровождал его сына в путешествии, но едва ли это так устроится, потому что Бисмарк, пробыв здесь только две недели, возвратился в Ригу.

Для избежания всех повторений, я отдаю в прилагаемом при сем письме отчет прямо его величеству и посылаю другое для его эминенции о том, что сделано с моей стороны касательно принца брауншвейгского [72] и наследного принца гессен-гомбургского, также и за-медления до настоящего времени в отдаче визита принцем Карлом курляндским. Bы увидите, милостивейший государь, из этого письма, что число лиц, неисполнивших в отношении ко мне внешних знаков приличий, требуемых моим званием, очень ограниченно. Лучшее в этом деле — не думать о них, даже забыть, что они существуют, и дать им заметить это, не пригласив их с женами на обед к себе; а между тем всех же прочих я постараюсь просить со всеми вежливостями, какие только можно придумать.

Я старательно и тщательно собираю материалы для доставления вам верной картины этой страны. Работа очень трудная; опасения и рабство лишают всякой помощи.

Комментарии

13. Каньони, сначала ассессор, а потом советник (с 1739 г.) коммерц коллегии, был доверенным агентом русского правительства при заключении белградского мира с турками. Из Нistоirе dеs nеgоtiаtiоns роur lа раiх соnсluе а Bеlgrаd, раr Lаu-giеr, р.р. 25, 74, 93 — 86, видно, что ему были даны от Остермана большие полномочия: он предлагал подарки французским дипломатам, бывшим посредниками при переговорах о мире в Белграде, и, наконец, вследствие внушений французского посланника, что австрийский полномочный гр. Нейперг готов заключить мирный трактат с Турциею, решился от имени России подписать предварительные статьи о мире с этою державою. Остермана, когда судили при Елизавете, 4 января 1741 года, допрашивали также: “для чего и с какого умыслу ты к мирной с [73] турками негоциации никого из российских национальных не употребил, но чужестранца Каньония послал, который пред тем ни в каких важных делах не был употреблен и российских интересов знать не мог? А чрез такое пренебрежение оного Каньония много в исполнении мирного трактата затрудние и посылками от обеих сторон торжественных посольств великий российскому государству причинил убыток. Оного же Каньония за что знатною денежною суммою наградилъ?” Остерман отвечал: “Каньония для того к тому употреблен, что я его к тому признал за весьма способным. Что же я к тому делу никого из российских национальных не употребил, в том признаюсь виновным и прошу прощения. Оному же Каньонию награждение дано за его в том деле труд, а торжественное посольство учреждено для славы российской империи, о чем и послам на конгрессе стараться было велено.”