Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ЖАН ФРАНСУА ПОЛЬ ДЕ ГОНДИ, КАРДИНАЛ ДЕ РЕЦ

МЕМУАРЫ

MEMOIRES

Вторая часть

Седьмого февраля на ассамблее, в присутствии Месьё, Парламент постановил всеподданнейше благодарить Королеву за удаление кардинала Мазарини, а также просить ее соизволить подписать именной указ об освобождении принцев и декларацию о недопущении на вечные времена иноземцев в Королевский Совет. Первому президенту, исполнившему это поручение Парламента, Королева сказала, что не может дать ответ, не испросив прежде совета у герцога Орлеанского, за которым она с этой целью послала хранителя печати, маршала де Вильруа и Ле Телье. Месьё ответил им, что не может явиться в Пале-Рояль до тех пор, пока принцы не выйдут на свободу, а Кардинал не будет отослан еще далее от двора.

Восьмого числа, после того как Первый президент доложил Парламенту о том, что ему сказала Королева, Месьё изъяснил палатам причины отказа своего от свидания, о котором просила Королева; он напомнил о том, что Кардинал отбыл всего лишь в Сен-Жермен, откуда по-прежнему правит королевством, а племянник его и племянница все еще остаются в Пале-Рояле, и предложил почтительнейше просить Королеву ответить, можно ли считать отставку министра окончательной и безвозвратной. Невозможно описать, до какого неистовства дошла в этот день верховная палата. Раздавались даже голоса, предлагавшие постановить, чтобы во Франции отныне покончено было с фаворитами 325. Если бы я не слышал [328] этого собственными ушами, я никогда не поверил бы, что люди в безумии своем способны дойти до такой крайности. Наконец принято было предложение Месьё — просить Королеву изъяснить, как должно понимать удаление Кардинала, а также поторопить именной указ об освобождении принцев. В тот же день Королева пригласила в Пале-Рояль герцога Вандомского, господ де Меркёра, д'Эльбёфа, д'Аркура, де Риё, де Лильбонна, д'Эпернона, де Кандаля, д'Эстре, де Л'Опиталя, де Вильруа, Дю Плесси-Пралена, д'Омона, д'Окенкура и де Грансе и в согласии с ними послала герцогов Вандомского, д'Эльбёфа и д'Эпернона просить Месьё пожаловать в Совет, а если он не сочтет это уместным, объявить ему, что она готова послать к нему хранителя печати, дабы они сообща условились обо всем, потребном для завершения дела принцев. Месьё принял второе предложение; первое он отклонил в выражениях самых почтительных, но самым неучтивым образом обошелся с герцогом д'Эльбёфом, который слишком рьяно убеждал его явиться в Пале-Рояль. Посланцы Королевы от ее имени заверили также герцога Орлеанского, что Кардинал удален навсегда. Вы увидите вскоре, что, если бы в этот день Месьё предался в руки Королевы, она, по всей вероятности, покинула бы Париж и увезла его с собой.

Девятого февраля Месьё сообщил Парламенту о том, что Королева объявила ему насчет удаления Кардинала, а магистраты от короны добавили, что Королева приказала им повторить те же самые слова в Парламенте; тогда в согласии с заявлением Королевы постановлено было: кардиналу Мазарини со всеми его домочадцами и иностранной прислугой в течение двух недель покинуть пределы Франции и всех земель, подвластных французской короне; в случае неисполнения сего против них приняты будут меры чрезвычайные, а всем сельским общинам и городским обывателям дозволено их задерживать. По возвращении из Дворца Правосудия во мне зародилось ужасное подозрение, не собираются ли в этот самый день увезти из Парижа Короля, потому что аббат Шарье, которого главный прево мог убедить почти во всем, чего желал, прибежал ко мне страшно взволнованный, чтобы меня остеречь: герцогиня де Шеврёз и хранитель печати меня, мол, обманывают, не раскрывая всех своих тайн, поскольку не доверили мне, какую штуку сыграли они с Кардиналом; он знает из верных рук и от надежных людей, будто это они убедили Мазарини убраться из Парижа, поручившись своим честным словом, что впоследствии помогут ему возвратиться и склонят в его пользу Месьё, поддержав настояния Королевы, которой Месьё никогда не умел противиться, оказавшись в ее присутствии. Аббат Шарье сопроводил свое сообщение подробностями, которые позднее подхватила молва и которые уверили тех, кто всегда готов поверить, будто все, представляющееся им самым хитроумным, и есть самое правдоподобное, что бегство Мазарини — ловкий политический ход г-жи де Шеврёз и хранителя печати Шатонёфа, задумавших погубить Мазарини его же собственными руками. Жалкие разносчики сплетен того времени стали по этой канве вышивать [329] небылицы нелепее сказок об Ослиной шкуре, которыми забавляют детей 326. Я тогда уже понял их вздорность, ибо видел, в какое смущение повергло герцогиню и хранителя печати бегство Кардинала; они боялись, как бы Король не последовал за ним. Но поскольку я уже не раз замечал, что двор пользуется главным прево, чтобы довести до моих ушей некоторые слухи, я тщательно обдумал все обстоятельства и пришел к выводу: многие подробности, которые аббат Шарье сообщил мне, признавшись, что услышал их от главного прево, предназначены внушить мне, будто Мазарини намерен преспокойно отправиться за границу и там терпеливо ждать, когда хранитель печати и герцогиня де Шеврёз исполнят свои щедрые обещания. Слухи об этом ловком замысле разнеслись столь широко, что у меня не осталось сомнений: распространители их преследовали не одну цель; однако я и поныне убежден, что прежде всего слухами хотели воспользоваться, чтобы в тот самый день, когда Короля намеревались вывезти из Парижа, усыпить во мне всякое на сей счет беспокойство. Подозрение мое еще укрепилось, когда Королева, которая до сего времени все искала поводы отсрочить освобождение принцев, вдруг переменила мнение и предложила Месьё прислать к нему хранителя печати, чтобы привести дело к концу. Я высказал Месьё все мои сомнения, я молил его принять их во внимание, я докучал ему, я настаивал. Но поскольку хранитель печати, явившись к нему вечером составить приказ об освобождении принцев, который обещались завтра же отправить в Гавр, совершенно его успокоил, я ничего не сумел добиться и вернулся к себе, уверенный, что вскоре мы станем свидетелями какой-либо новой сцены. Я еще не успел заснуть, когда один из приближенных Месьё, отдернув полог моей кровати, объявил, что Его Королевское Высочество призывает меня к себе. Я полюбопытствовал, какая во мне надобность, но в ответ он сообщил мне только, что мадемуазель де Шеврёз разбудила Месьё среди ночи. Пока я одевался, паж доставил мне от нее записку, содержавшую всего несколько слов: «Немедленно приезжайте в Люксембургский дворец и дорогой будьте осторожны». Мадемуазель де Шеврёз, которую я застал на сундуке в передней Месьё, сказала мне, что захворавшая мать послала ее к Месьё с сообщением, что Король готовится покинуть Париж; Его Величество лег спать в обычное время, но уже поднялся с постели и даже надел дорожные сапоги. Правду говоря, известие было не такое уж надежное. Дежурный начальник караула маршал д'Омон, в согласии с маршалом д'Альбре, сообщил его ей под рукою с единственной целью не допустить, чтобы королевство ввергнуто было в жестокую смуту, какую они оба провидели. Маршал де Вильруа сообщил герцогине о том же через хранителя печати. Мадемуазель де Шеврёз прибавила, что, по ее мнению, нам трудно будет убедить Месьё принять решение, ибо, когда она разбудила его, первые слова герцога были: «Пошлите за коадъютором. Что нам теперь делать?» Мы вошли в спальню герцогини Орлеанской, где Месьё лежал в супружеской постели. «Вы это предсказывали, — сказал он, едва завидев меня. — Как теперь быть?» — «Выход у нас один, — отвечал я. — Закрыть [330] все ворота Парижа». — «В этот час? Но как?» — возразил он. Люди в подобном состоянии обыкновенно выражаются односложно. Помню, я обратил на это внимание мадемуазель де Шеврёз. Она пустила в ход все свое красноречие. Мадам превзошла самое себя. Тщетно — Месьё не поддавался ни на какие уговоры; я сумел вырвать у него только одно обещание — что он пошлет к Королеве капитана роты своих швейцарцев де Суша, чтобы умолять ее обдумать возможные следствия такого решения. «Этого довольно, — твердил Месьё, — ибо, когда Королева увидит, что умысел ее разгадан, она не осмелится привести его в исполнение». Мадам, понимая, что шаг этот, ничем не подкрепленный, способен только погубить дело, а Месьё не отважится ничего приказать, распорядилась, чтобы я принес со стола в ее кабинете перо и чернила, и на большом листе бумаги написала следующие слова:

«Г-ну коадъютору приказано распорядиться раздачею оружия и не допустить ставленников кардинала Мазарини, осужденных Парламентом, вывезти Короля из Парижа.

Маргарита Лотарингская».

Месьё, желая прочитать эту бумагу, вырвал ее из рук Мадам, но она успела шепнуть на ухо мадемуазель де Шеврёз: «Прошу тебя, дорогая племянница 327, скажи коадъютору, чтобы он взял необходимые меры, завтра я обещаю ему переубедить Месьё, что бы он ни говорил сегодня». — «Господин коадъютор! — крикнул Месьё мне вдогонку, когда я выходил из спальни герцогини. — Но ведь вы-то знаете Парламент. Ни за что в мире я не хочу с ним ссориться». — «Держу пари, вам не поссориться с ним так, как вы уже поссорились со мной», — возразила на это, закрывая двери, мадемуазель де Шеврёз.

Вам нетрудно вообразить, сколь я был смущен, но вы, конечно, догадываетесь, какое я принял решение. В выборе его я не колебался, хотя понимал щекотливость его следствий. Я написал герцогу де Бофору обо всем, что происходит, и просил его как можно скорее прибыть в Отель Монбазон. Мадемуазель де Шеврёз бросилась будить маршала де Ла Мота, который, тотчас оседлав коня, собрал всех, кого мог, из сторонников принцев. Знаю, что в их числе были Ланк и Колиньи. Г-н де Монморанси доставил Л'Эпине мой приказ вооружить людей своей роты, что он и сделал, поставив охрану у ворот Ришельё 328. Мартино дома не оказалось, но жена его, приходившаяся сестрой г-же де Поммерё, выбежала на улицу полуодетая, приказала бить тревогу, и отряд ее мужа расположился у ворот Сент-Оноре. Тем временем де Суш исполнил поручение Месьё: Короля он застал в постели (ибо его снова уложили спать), Королеву в слезах. Она поручила де Сушу передать Месьё, что никогда и не помышляла увезти Короля из Парижа и что все это козни коадъютора. Весь остаток ночи мы расставляли караулы. Герцог де Бофор и маршал де Ла Мот взяли на себя обеспечить кавалерийский патруль. Наконец все [331] необходимые предосторожности были приняты. Я воротился к Месьё сообщить ему об успехе; в глубине души он был очень доволен, однако не решался в этом признаться, выжидая, как отнесется к делу Парламент; тщетно я доказывал ему, что отношение Парламента будет зависеть от того, что скажет он сам, — мне стало ясно: если Парламент выкажет недовольство, Месьё от меня отступится, а в этом случае, как ни в каком другом, безусловно следовало опасаться недовольства судейских, ибо нет ничего более несовместного с парламентскими установлениями, нежели попытка окружить Пале-Рояль. Я был вполне уверен, как уверен в том и поныне, что обстоятельства извиняли и даже освящали эти меры, ибо отъезд Короля мог погубить государство; но я знал Парламент и понимал, что самое благое деяние, если оно нарушает установленные формы, всегда будет вменено в преступление лицу частному. Признаюсь вам, не много раз в моей жизни оказывался я в столь великом затруднении. Я не сомневался в том, что завтра утром магистраты от короны яростно обрушатся на наши действия, я знал наверное, что Первый президент будет метать против нас громы и молнии. Я был совершенно уверен, что Лонгёй, отрекшийся от Фронды, с тех пор как брат его был назначен суперинтендантом финансов, не пощадит меня, распуская под шумок толки, которые окажутся еще опаснее, нежели громкое витийство других. Первой мыслью моей было, явившись в семь часов утра к Месьё, заставить его встать, что само по себе было нелегко, и убедить его отправиться во Дворец Правосудия, а это было еще труднее. Комартен воспротивился моему намерению, объяснив мне, что дело, о котором идет речь, не из тех, когда довольно, чтобы тебя поддержали. Я сразу уловил его мысль и с ним согласился. Я понял, сколь нежелательно для нас, чтобы хоть на минуту заподозрили, будто мы действовали не по прямому приказу Месьё, а любая его попытка уклониться от присутствия в собрании непременно произведет это опасное впечатление. Тогда я решился, не уговаривая Месьё ехать в Парламент, вести себя так, чтобы принудить его туда явиться; для этого мы с герцогом де Бофором и маршалом де Ла Мотом прибыли во Дворец Правосудия в сопровождении большой свиты, позаботившись о том, чтобы толпа приветствовала нас громкими криками; часть преданных нам офицеров милиции разделилась — одни явились во Дворец Правосудия, еще умножив собой скопление народа, другие отправились к Месьё, — предложить ему свои услуги в минуту столь опасную, как отъезд Короля; в то же время там оказался герцог Немурский с Колиньи, Ланком, Таванном и другими сторонниками принцев, которые объявили Месьё, что его кузены обязаны ему своей свободой, и просили его отправиться в Парламент, дабы увенчать дело своих рук. Герцогу Немурскому удалось высказать Месьё все эти любезности только в восемь утра, ибо тот приказал своим людям не будить его ранее этого часа, без сомнения для того, чтобы поглядеть, какие новости принесет с собой утро. Мы, однако, явились во Дворец Правосудия уже в семь часов и увидели, что Первый президент действует так же, как Месьё, ибо он медлил созывать палаты, должно быть желая [332] посмотреть, как поступит герцог Орлеанский. Г-н Моле сидел на своем месте в Большой палате, разбирая повседневные судебные дела; однако лицо и вся повадка Первого президента свидетельствовали о том, что его поглощают мысли более важные. В глазах его была печаль, но та, которая трогает и вызывает сочувствие, ибо в ней не было и следа уныния. Наконец, с большим опозданием, когда пробило уже девять часов, в палату явился Месьё, которого еле уломал герцог Немурский. По прибытии он первым делом объявил палатам, что накануне имел беседу с хранителем печати и что именные указы, потребные для освобождения принцев, будут составлены через два часа и тотчас посланы по назначению. Вслед за тем взял слово Первый президент. «Его Высочество принц де Конде на свободе, — сказал он с глубоким вздохом, — но Король, Король, наш Государь, оказался в плену» . Месьё, который уже избавился от страха, потому что на улицах и в зале Дворца Правосудия его встретили криками более восторженными, чем когда-либо прежде, а Кулон шепотом предупредил его, что со скамьи Апелляционных палат прогремит залп не менее оглушительный, Месьё, который, как я уже сказал, избавился от страха, тотчас возразил ему: «Король был в руках Мазарини, но, благодарение Богу, он от него спасен». — «Спасен, спасен!» — отозвались эхом Апелляционные палаты. Месьё, который на людях всегда отличался красноречием, кратко изложил ночные происшествия в выражениях осторожных, но все же таких, что речь его можно было счесть одобрением содеянного; Первому президенту пришлось довольствоваться гневной отповедью тем, кто осмелился предположить, будто Королева имела столь пагубное намерение, — это, мол, самая злостная ложь и прочее, и прочее. Я лишь кротко улыбался в ответ. Вы понимаете сами, что Месьё не назвал виновников всей затеи, но дал понять Первому президенту, что осведомлен лучше его. После обеда Королева пригласила магистратов от короны и представителей муниципального совета, чтобы объявить им, что никогда не имела такого умысла 330, и даже приказала им охранять городские ворота, дабы рассеять это подозрение в глазах народа. Ее приказание было в точности исполнено. Произошло это 10 февраля.

Одиннадцатого февраля государственный секретарь де Ла Врийер выехал из столицы со всеми бумагами, потребными для освобождения принцев.

Тринадцатого февраля Кардинал, покинувший предместье Парижа лишь тогда, когда он узнал, что город вооружился, отправился в Гавр-де-Грас, где всячески подличал перед принцем де Конде; Принц обошелся с ним чрезвычайно надменно, не выказав Мазарини ни малейшей благодарности за освобождение, о котором тот объявил ему, после того как они вместе отобедали. Я никогда не мог взять в толк, что заставило Кардинала выкинуть это коленце, по моему мнению, одно из самых нелепых, какие доводилось наблюдать нашему веку.

Пятнадцатого февраля в Париже стало известно о том, что принцы на свободе, и Месьё отправился с визитом к Королеве. О делах не говорили, и беседа длилась недолго. [333]

Шестнадцатого февраля принцы прибыли в Париж. Месьё выехал им навстречу и ждал их на полпути к Сен-Дени. Он пригласил их в свою карету, где уже находились мы с герцогом де Бофором. Принцы направились в Пале-Рояль, где состоялась беседа, столь же краткая и сдержанная, как накануне. Пока они пребывали у Королевы, герцог де Бофор оставался у ворот Сент-Оноре, а я слушал вечерню у ораторианцев. Принцы вновь встретились с нами на площади Круа-дю-Тируар. Мы отужинали у Месьё, где пили здоровье Короля, приговаривая: «Долой Мазарини!» Бедняга де Грамон и Данвиль принуждены были вторить остальным.

Семнадцатого февраля Месьё привел принцев с собою в Парламент, и примечательно: тот самый народ, который тринадцатью месяцами ранее зажигал праздничные огни по случаю их ареста, теперь с тем же ликованием жег огни по случаю их освобождения.

Двадцатого февраля декларация против Кардинала, испрошенная палатами у Короля, прислана была для регистрации в Парламент, но с негодованием им отвергнута, ибо статья, изъясняющая причины отставки Мазарини, была столь туманна и украшена такими восхвалениями его, что, правду говоря, являла собой истинный панегирик. Поскольку в декларации говорилось, что отныне в Королевский Совет не будут допущены иностранцы, старик Бруссель, всегда заходивший далее других, в своей речи прибавил: «А также кардиналы, ибо они присягают папе» 331. Первый президент, вообразив, будто сильно мне досадит, стал расхваливать мудрость Брусселя и поддержал его мнение. Час был уже поздний, все проголодались; большинство не обратили на эти слова внимания, и, поскольку все, что в эти дни прямо или косвенно говорилось и делалось против Мазарини, казалось совершенно естественным, неразумно было искать в этих словах какую-то подоплеку; пожалуй, я, как и все прочие, ничего не заметил бы, если бы епископ Шалонский, в этот день получивший место в Парламенте, не сказал мне, что, когда Бруссель предложил исключить из совета французских кардиналов и Парламент отозвался на эти слова смутным гулом одобрения, принц де Конде весьма обрадовался и даже воскликнул: «Вот славное эхо!» Здесь я должен похвалиться перед вами. Меня могло бы задеть, что едва ли не на завтра после подписания договора, в котором Месьё объявлял о намерении своем сделать меня кардиналом, Принц поддерживает предложение, имеющее своей прямой целью умаление этого сана. На самом же деле принц де Конде вовсе не имел такого умысла, все вышло само собой, и предложение Брусселя поддержали потому лишь, что все, враждебное Мазарини, не могло быть отвергнуто; но в эту пору я имел основание подозревать, что существует сговор, что Лонгёй расставил ловушку старику Брусселю, а все те, кого причисляли к приверженцам принцев, с готовностью в нее кинулись; не менее оснований было у меня надеяться, что я в силах пресечь эту попытку, ибо фрондеры, заметившие, что Первый президент хочет обратить против меня лично неприязнь, какую корпорация питает против кардиналов вообще, предложили мне остановить прения, потребовать разъяснить указ и [334] поднять шум, который несомненно принудил бы принца де Конде велеть своим сторонникам заговорить по-другому. В эту же пору случай дал мне в руки другое средство, каким при желании я мог воспользоваться, и, смешав карты, запутать интригу так, чтобы не дать Первому президенту потешиться за мой счет. Я уже рассказывал вам об ассамблее дворянства. Двор, всегда склонный подозревать дурное, убежден был, хотя, как я уже говорил, совершенно несправедливо, что она подстроена мною и я возлагаю на нее большие надежды. Поэтому придворная партия вообразила, будто, распустив ассамблею, нанесет мне чувствительный удар; исходя из этой ложной посылки, она едва не причинила самой себе двойной ущерб, притом такой осязаемый и ощутительный, какой могли бы причинить ей только злейшие враги. Чтобы принудить Парламент, который по природе своей боится собрания сословий, распустить ассамблею дворянства, двор послал маршала Л'Опиталя призвать собравшихся на ассамблею разойтись, поскольку Государь-де поручается им своим королевским словом первого октября созвать Генеральные Штаты 332. Мне известно, что намерения этого исполнить не собирались, но если бы Месьё и принц де Конде соединились для того, чтобы заставить исполнить обещанное, а оно и впрямь было им на руку, министры без нужды и по пустому поводу навлекли бы на себя опасность, какой всегда более всего страшились. Вторая опасность, какой они рисковали, действуя таким образом, состояла в том, что еще немного, и Месьё, не внемля моим советам, взял бы ассамблею дворянства под свое покровительство; если бы он не мешкая поступил так, а он уже готов был это сделать, Королева, чья польза и желание равно требовали посеять раздор между Месьё и принцем де Конде, вопреки своей пользе и желанию, скрепила бы их союз еще более, произведя взрыв, который, случись он в первые дни после освобождения Принца, без сомнения, привел бы благодарного должника в партию того, кто его освободил. Время доставляет нам предлоги, а порой и причины, разрешающие нас от долга признательности, но, пока память о нем еще свежа, неразумно оплачивать этот долг неблагодарностью. Господа де Ла Вьёвиль и де Сурди, поддержанные Монтрезором, который после опалы Ла Ривьера вновь вошел в милость к Месьё, однажды вечером столь сильно досадили ему напоминаниями о непочтительности, какую выказал ему Парламент, упорствуя в своем желании разогнать ассамблею, собравшуюся с его соизволения, что он пообещал им, если Парламент назавтра не отступится от своего требования, отправиться, предупредив о том палаты, в монастырь миноритов, где собиралась ассамблея, дабы ее возглавить, — пусть, мол, судебные приставы осмелятся явиться туда объявить ему парламентское постановление. Благоволите заметить, что с того дня, когда был окружен Пале-Рояль, Месьё так уверился в своей власти над народом, что совершенно перестал бояться Парламента; вдобавок герцог де Бофор, который вошел к нему во время описанного разговора, еще подлил масла в огонь, и Месьё гневно накинулся на меня, укоряя за то, что я, мол, принудил его промолчать, когда к декларации добавили [335] пункт об исключении из Совета французских кардиналов; он, мол, понимает, что я не придаю этому значения, ибо, когда двору заблагорассудится, он отмахнется от указа, посчитав его вздором, неприличным и смешным, но я должен помнить о его, Месьё, чести, а она не может допустить, чтобы сторонники Мазарини, те, кто всеми силами поддерживали этого министра в Парламенте, могли отомстить тем, кто помог Месьё его свергнуть, и, отведя удары от особы Мазарини и направив их против его сана, поразить того, кому Месьё этот сан предназначает. Герцог де Бофор, разъяренный тем, что накануне президент Перро, интендант принца де Конде, объявил в буфете Счетной палаты о своем намерении от имени Принца воспротивиться регистрации его адмиральского патента, разъяренный этим г-н де Бофор лез из кожи вон, пытаясь распалить Месьё и внушить ему, что должно использовать оба эти повода, чтобы проверить, чего можно ожидать от принца де Конде, ибо похоже, что сторонники его и в том, и в другом случае весьма склонны стакнуться со сторонниками двора.

Как видите, обстоятельства мне благоприятствовали и я мог их использовать тем более, что, уклонясь от этого, я едва ли избежал бы ссоры с друзьями, какие были у меня среди собравшихся дворян. Но я не колебался ни минуты, решив принести себя в жертву долгу и не отравлять чувства довольства самим собой, дарованного мне сознанием того, сколь много содействовал я удалению Кардинала и освобождению принцев — двум деяниям, особенно любезным публике, не отравлять, повторяю, этого чувства новыми интригами и рознью в партии, ибо, с одной стороны, они отдалили бы меня от главного ее ствола, с другой — неизбежно прослыли бы в свете следствием гнева, могущего владеть мною; я сказал «могущего», ибо на самом деле я не испытывал гнева, во-первых, потому, что большая часть корпорации, всегда ко мне приверженная, стремилась скорее нанести удар Мазарини, нежели причинить зло мне; во-вторых, потому, что я никогда не понимал, как можно обижаться на действия, творимые всею корпорацией совокупно. Я не заслужил похвал за то, что не разгневался, но отчасти заслужил за то, что не дрогнул, наблюдая, какие выгоды извлекают из моего хладнокровия мои враги. Похвальбы их искушали меня, но я устоял, продолжая неуклонно убеждать Месьё, что ему должно распустить ассамблею дворянства, не противиться декларации, возбраняющей французским кардиналам доступ в Совет и стремиться единственно к тому, чтобы примирить все раздоры. Ни один мой поступок не принес мне столь глубокого душевного умиротворения. К тому, что я совершил в пору заключения Парижского мира 333, примешивались виды личные, ибо я не желал оказаться в зависимости от графа де Фуэнсальданья: теперь же мною двигало одно лишь сознание долга. Только им я и решил отныне руководиться. Я был доволен плодами своих трудов, и если бы двору и герцогу Орлеанскому угодно было отнестись к моим словам с некоторой доверенностью, я от чистого сердца вернулся бы к исполнению одних лишь духовных своих обязанностей. Молва называла меня виновником изгнания Мазарини, который всегда был предметом общей [336] ненависти, и виновником освобождения принцев, сделавшихся общими любимцами. Сознание это было отрадно, оно мне льстило, льстило настолько, что я досадовал, зачем меня вынудили притязать на кардинальский сан. Свое к нему равнодушие я желал доказать безразличием, с каким я отнесся к отрешению кардиналов от участия в Совете. Я воспротивился намерению Месьё открыто объявить себя в Парламенте противником этого указа. По моему настоянию он сказал только, что Парламент зашел слишком далеко, и Король, достигнув совершеннолетия, не замедлит отменить эту декларацию, как оно и случилось. Я никак не поддержал сопротивления, какое оказало этому решению французское духовенство в лице архиепископа Эмбрёнского, — я не только вместе с другими проголосовал за него в Парламенте, но и убедил своих друзей последовать моему примеру; когда президент де Бельевр, желавший больно уязвить Первого президента, придравшись к поводу, который и впрямь мог выставить на посмешище того, кто всегда так рьяно поддерживал кардинальский сан в особе Мазарини, так вот, когда де Бельевр у камина Большой палаты укорил меня за то, что я действую, мол, в ущерб Церкви, позволяя так с ней расправиться, я ответил ему при всех: «Церкви это наносит ущерб лишь воображаемый, но государству я нанес бы ущерб истинный, если бы не употребил все силы, чтобы утишить в нем распри». Слова мои понравились многим, и понравились весьма. Но зато бездеятельность моя в отношении Генеральных Штатов не встретила такого одобрения. Иные мнили, что Штаты способны возродить государство, я же отнюдь не был в этом убежден. Я знал, что двор предложил созвать их для того лишь, чтобы поссорить с дворянством Парламент, который всегда их боится. Принц де Конде до своего ареста раз двадцать повторял мне, что ни Королю, ни принцам крови ни в каком случае не должно их терпеть. Известно мне было и слабодушие Месьё, неспособного управлять столь сложною машиною. Вот почему я не склонен был стараться об этом деле так, как многие того хотели бы. Я и сейчас полагаю, что поступил правильно. Вот почему я не только не взял энергических мер в отношении Генеральных Штатов, ассамблеи дворянства и декларации против кардиналов, но, наоборот, укрепился в мысли почить, так сказать, на последних моих лаврах и даже искал путей сделать это с честью. То, что епископ Шалонский рассказал мне о принце де Конде, а также то, что я наблюдал сам в поведении многих его приверженцев, начало внушать мне беспокойство, и я горько скорбел, ибо предвидел: если Фронда вновь поссорится с Принцем, мы будем вновь ввергнуты в жесточайшую смуту. Памятуя об этом, я решил предупредить всякий к ней повод. Я отправился к мадемуазель де Шеврёз, я изложил ей свои сомнения, заверив ее, что безусловно сделаю ради ее пользы все, чего она пожелает; я просил позволения дать ей совет по-прежнему говорить о браке с принцем де Конти как о чести для себя, однако как о чести, ей подобающей; посему она должна не домогаться этого брака, а выжидать; до сих пор достоинство ее было соблюдено, ибо ее руки просили, добивались, и даже весьма настойчиво; теперь [337] ей должно не утратить его; я не думаю, что Принц захочет нарушить не только обещание, которое дал в тюрьме и на которое в силу этого я не стал бы очень полагаться, но и подкрепившие его впоследствии самые торжественные обязательства (замечу в скобках, что принц де Конти почти всякий вечер ужинал в Отеле Шеврёз); однако до меня дошли слухи, что принц де Конде расположен к Фронде не столь благосклонно, как мы имели основания надеяться, а мадемуазель де Шеврёз невместно подвергать себя оскорбительной возможности отказа; но я придумал, как можно благородным и достойным особы ее звания способом выведать планы Принца, дабы ускорить приведение их в действие, если они нам благоприятны, а в том случае, если они нам враждебны, предотвратить или исправить их следствия; для этого я объявлю принцу де Конде, что матушка мадемуазель де Шеврёз и она сама просили меня уверить его: они ни в коем случае не намерены воспользоваться обязательствами, какие были поименованы в договорах; в свое время они приняли предложение принца де Конти для того лишь, чтобы иметь удовольствие освободить Его Высочество от данного им слова; я от их имени прошу его поверить, что, ежели слово это теперь хоть сколько-нибудь ему в тягость или может хоть сколько-нибудь помешать отношениям, какие он намерен завязать с двором, они возвратят ему его от чистого сердца, сохранив при этом, равно как и все их друзья, совершенную ему преданность. Мадемуазель де Шеврёз согласилась с моим мнением, ибо всегда разделяла мнение того, кого любила. Герцогиня поддержала его, ибо природная сметливость всегда побуждала ее с жадностью хвататься за то, что было разумным. Лег этому воспротивился, потому что был тугодум, а люди такого склада с величайшим трудом вникают в то, что имеет подоплеку. Бельевр, Комартен и Монтрезор наконец убедили его, растолковав ему эту подоплеку и доказав, что, ежели у принца де Конде намерения добрые, такое поведение его обяжет, а ежели дурные, удержит его или, по крайней мере, помешает нанести нам удар в ту минуту, когда мы действуем в отношении его столь почтительно, искренне и благородно. Этой минуты нам единственно и следовало опасаться, ибо обстоятельства явственно убеждали нас, что, если мы сумеем избежать опасности ныне, нам не придется долго ждать наступления времени более благоприятного. Судите сами, сколь невыгодна была для нас пора, могущая объединить против нас королевскую власть, очищенную от мазаринизма, и партию принца де Конде, очищенную от мятежных планов. Сверх того, разве можно было полагаться на герцога Орлеанского? Вы сами видите, что я был прав, думая о том, как предупредить бурю и обратить в свою пользу то, что могло бы обрушить ее на нашу голову. Я отправился с посольством к принцу де Конде, я вручил его воле судьбу моего назначения, судьбу брачного контракта мадемуазель де Шеврёз. Он разгневался на меня, разразился проклятиями, спросил — за кого я его принимаю. Я вышел от него в убеждении, которое сохраняю и поныне, что он твердо намерен был исполнить свои обещания 334. [338]

Все, что я рассказал вам об ассамблее дворянства, о Генеральных Штатах, о декларации против кардиналов, как французских, так и иноземных, разыгралось с 17 февраля по 3 апреля 1651 года. Я не стал описывать эти сцены день за днем, чтобы не наскучить вам однообразием, ибо, когда Парламент обсуждал упомянутые вопросы, непрестанно повторялось одно и то же: двор по своему обыкновению оспаривал каждое решение и по своему обыкновению же шел потом на уступки. Действуя так, он добился лишь того, что парижский Парламент призвал все прочие французские парламенты издать постановление против кардинала Мазарини, что и было исполнено, а сам двор принужден был обнародовать декларацию о невиновности принцев, которая их славословила, и другую декларацию, которою кардиналы, как иноземцы, так и французы, отныне лишались права входить в Королевский совет; Парламент же не прекращал заседаний, покуда Кардинал не покинул Седана и не очутился в Брюле во владении кёльнского курфюрста 335. Парламент совершал все эти действия, как ему казалось, по естественному побуждению, однако тайные их пружины были скрыты под сценой. Сейчас вы их увидите.

Принц де Конде, которого двор непрестанно склонял к примирению, изо дня в день подстрекал Парламент, чтобы сделаться более необходимым и Королеве, и герцогу Орлеанскому, а поскольку мне было выгодно, чтобы старая Фронда не утратила ни своего боевого духа, ни влияния, я тоже не сидел сложа руки. Королева с недавних пор первым недругом своим почитала принца де Конде, однако старалась довести до моего сведения, что всеми силами старается вынудить его к переговорам. Виконт д'Отель, который, будучи капитаном гвардии Месьё и моим личным другом, приходился братом маршалу Дю Плесси-Пралену, семь или восемь дней сряду добивался от меня согласия на тайное свидание с маршалом, чтобы обсудить дела, касающиеся, по его уверениям, и жизни моей, и чести. Я долго противился, ибо знал маршала Дю Плесси за ярого мазариниста, а виконта д'Отеля за славного малого, которого ничего не стоит провести. Месьё, которому я рассказал о его домогательствах, приказал мне выслушать маршала, взяв всевозможные предосторожности; распорядился он так потому, что маршал передал ему через своего брата, что готов претерпеть любую кару от руки Его Королевского Высочества, если Месьё не почтет сведения, которые он намерен мне сообщить, крайне для себя важными. Словом, я встретился с маршалом ночью у виконта д'Отеля, который, хотя и жил в Люксембургском дворце, имел еще квартиру на улице Данфер. Маршал без обиняков заговорил со мной как посланец Королевы; он сказал, что она всегда благоволила ко мне, она не хочет моей гибели и в доказательство этого предупреждает меня — я на краю пропасти; принц де Конде ведет с ней тайные переговоры, она не может открыться более, не будучи во мне уверена, но, если я готов перейти к ней на службу, она представит мне неопровержимые доказательства своих слов. Как видите, все это было довольно туманно; я отвечал, что, со своей стороны, никогда не усомнюсь в известиях, какие Королева удостоит мне [339] сообщить, но Ее Величество понимает, что Месьё, связав себя столь торжественными обязательствами с принцем де Конде, может порвать с ним лишь в том случае, если ему не только представят доказательства неискренности Принца, но если и он, в свою очередь, сможет предать их гласности. Это объяснение, хотя и совершенно справедливое, сильно озлобило против меня Королеву, которая объявила маршалу: «Он хочет своей гибели — он погибнет». Маршал сам пересказал мне эти слова десять лет спустя. Вот что Королева имела в виду: Сервьен и Лионн, которые вели переговоры с принцем де Конде, обещали назначить его самого губернатором в Гиени, брата его — губернатором в Провансе, а герцога де Ларошфуко, который знал о переговорах и даже присутствовал на них, — наместником в Гиени и губернатором в Бле. Принцу де Конде по этому договору предоставлено было бы право содержать в назначенных провинциях все свои войска, кроме тех, что стояли гарнизоном в крепостях, уже ему возвращенных. В Клермоне он оставил Мея, в Стене — Марсена, в Бельгарде — Бутвиля, в Дижонской крепости — Арно, а Персана — в Монроне. Судите сами, какую власть это ему давало. Лионн с тех пор неоднократно заверял меня, будто они с Сервьеном совершенно искренне предлагали Принцу Гиень и Прованс в убеждении, что двор должен пойти на все, чтобы привлечь его на свою сторону. Люди, которые повсюду ищут тайный умысел, утверждали, будто они желали обмануть Принца. Суждение это стало казаться правдоподобным потому, что они преуспели в деле так, словно и впрямь имели такое намерение: принц де Конде, уверенный, что двое рьяных приверженцев Мазарини не осмелились бы делать ему столь важные предложения без приказа Кардинала, и к тому же с самого начала не встретивший никаких препятствий на пути к губернаторству в Гиени, которое он и впрямь получил, передав Бургундию д'Эпернону, Принц, говорю я, уверенный в том, что Кардинал готов предоставить ему губернаторство в Провансе, еще не получив назначения, согласился или дал понять, что согласен — на сей счет ходили разные слухи, — на изменения в Совете 336, которые произведены были 3 апреля; я расскажу вам, как это случилось, но прежде осмелюсь заметить, что, на мой взгляд, это была самая большая политическая ошибка, какую во всю свою жизнь совершил принц де Конде.

Третьего апреля, когда Месьё с принцем де Конде явились в Пале-Рояль, Месьё известили, что Шавиньи, приближенный к принцу де Конде, вызван Королевой из Турени, где он находился. Месьё, смертельно его ненавидевший, выразил Королеве неудовольствие, зачем она пригласила Шавиньи, не сказавшись ему, тем более что она намеревалась, по крайней мере по слухам, назначить Шавиньи министром. Королева надменно возразила Месьё, что он тоже совершил кое-что без ее ведома. В ответ Месьё покинул Пале-Рояль — принц де Конде последовал за ним. По окончании совета Королева послала Ла Врийера отобрать печати у Шатонёфа, в десять часов вечера вручила их Первому президенту, а герцога де Сюлли послала просить его тестя, канцлера, пожаловать в Совет. Между десятью [340] и одиннадцатью часами лейтенант гвардии Королевы Ла Тивольер явился к Месьё уведомить его о переменах в Совете. Герцогиня и мадемуазель де Шеврёз употребили все силы, чтобы обрисовать Месьё последствия, какими эти перемены грозят, — их нетрудно было увидеть правителю королевства, столь глубоко оскорбленному на глазах у всех. Надо ли вам говорить, что тут я утратил сдержанность, какою только что вам похвалялся. Месьё, казалось, был сильно взволнован. Он собрал всех нас, то есть принца де Конде, принца де Конти, де Бофора, герцога Немурского, де Бриссака, де Ларошфуко, де Шона — старшего брата де Шона, вам известного, де Витри, де Ла Мота, д'Этампа, де Фиеска и де Монтрезора. Он рассказал нам о случившемся и просил совета. Монтрезор, взявший слово первым, предложил свои услуги, чтобы от имени Его Королевского Высочества отобрать печать у Первого президента. Господа де Шон, де Бриссак, де Фиеск и де Витри его поддержали. Я же сказал, что мера эта справедлива, основана на законных правах и даже необходима, но, так как по доброте своей Месьё противится насильственным крайностям, — а они могут произойти при исполнении подобного приказа, — на мой взгляд, в этом деле не должно, как предлагает герцог де Шон, прибегать к помощи народа; по моему суждению, Месьё поступил бы разумнее, поручив это исполнить капитану своей гвардии; мы с герцогом де Бофором могли бы появиться на набережных, лежащих по обе стороны Дворца Правосудия, чтобы успокоить толпу, которая, когда речь идет о Месьё, нуждается лишь в том, чтобы сдерживали ее пыл. «С какой стати вы говорите от моего имени, сударь? — перебил тут меня г-н де Бофор. — Когда придет черед, я сам выскажу свое мнение». Я просто остолбенел от изумления. Между нами не было и тени не то чтобы раздора, но даже малейшего несогласия. А герцог де Бофор меж тем продолжал уверять, что не знает, сумеем ли мы сдержать народ и помешать ему, если он вздумает вдруг бросить Первого президента в Сену. Кто-то из сторонников принца де Конде, — не помню, герцог Немурский или г-н де Ларошфуко, — поддержал речь герцога де Бофора, развив и расцветив ее таким способом, что слова мои стали казаться призывом к резне 337. Принц де Конде добавил, что, мол, должен признаться, он ничего не смыслит в войне ночных ваз и даже чувствует себя трусом, едва речь заходит о площадных волнениях и смуте, но если Месьё почитает себя настолько оскорбленным, что желает начать гражданскую войну, он готов оседлать коня, скакать в Бургундию и вербовать армию для защиты Месьё. Герцог де Бофор опять затянул нечто в таком же духе, и это-то и доконало Месьё, ибо, увидя, что г-н де Бофор поддерживает принца де Конде, он вообразил, будто это разрознит народ, который поделит свою преданность между герцогом де Бофором и мною. Вы, без сомнения, любопытствуете узнать причину такого поведения г-на де Бофора и, узнав ее, будете весьма удивлены. Гансевиль, лейтенант его гвардии, впоследствии рассказал мне, что герцог де Бофор имел днем беседу с сестрой своей, герцогиней Немурской, которую нежно любил, и та убедила его — более слезами, нежели доводами — действовать [341] заодно с герцогом Немурским, а тот был во всем заодно с принцем де Конде; старания свои она предприняла в согласии с герцогиней де Монбазон, которую, по уверениям Гансевиля, склонили к этому, с одной стороны, Винёй, с другой — маршал д'Альбре, сговорившиеся в эту пору поссорить герцога с Фрондой. Г-жа де Монбазон всегда уверяла президента де Бельевра, будто вовсе не участвовала в этом сговоре и более других была удивлена, когда г-н де Бофор на другое утро рассказал ей о случившемся. Президент де Бельевр вообще никогда не придавал веры ее словам и тем более не поверил ей, когда г-н де Бофор совершил шаг столь необдуманный, что сразу впал в ничтожество. Вы вскоре убедитесь в этом, а стало быть, поймете, почему герцогиня де Монбазон не желала брать на себя ответственность за его действия. Гансевиль часто говорил мне впоследствии, что герцог де Бофор уже на другой день горько раскаивался в своем поступке. Брийе, его конюший, утверждал обратное — кто из них прав, разобраться трудно. Более верным представляется мне другое: увидя, что двор и принц де Конде объединились, и полагая, что у Месьё недостанет силы поддержать меня, он решил, что я проиграл. Он заблуждался, ибо я уверен — не отступись от меня он сам, Месьё исполнил бы все, что мы с ним пожелали бы, и притом с верным успехом. Я всеми силами старался убедить Месьё, что он может решиться на все и без герцога де Бофора, и это была правда — когда после описанного совещания он вошел в покои своей супруги, где его ожидали герцогиня и мадемуазель де Шеврёз, я предложил ему в их присутствии задержать принцев под предлогом, что следует еще обсудить вопрос о переменах в Совете; я сказал, что мне понадобится не более двух часов, чтобы призвать к оружию милицию и доказать ему, что народ совершенно ему предан. Герцогине Орлеанской, которая плакала от гнева, желая во что бы то ни стало убедить мужа принять этот план, удалось поколебать Месьё. «Но если мы примем такое решение, — сказал он, — надобно сей же час арестовать их всех, — всех и моего племянника де Бофора». — «Они ждут Вашего Королевского Высочества в библиотеке, — отозвалась мадемуазель де Шеврёз. — Стоит повернуть ключ в замке — и они арестованы. Я желала бы оспорить эту честь у виконта д'Отеля. То-то было бы славно — девица взяла под арест победоносного полководца». С этими словами она бросилась к двери. Дерзость замысла напугала Месьё; зная его натуру, я потому и не заговорил с ним сразу об аресте принцев, а предложил лишь их задержать. Так как он был умен, он рассудил, что, едва в городе начнется шум, их непременно должно будет арестовать, и воображение исторгло у него слова об аресте. Если бы мадемуазель де Шеврёз промолчала, я никак не отозвался бы на них, и он, быть может, предоставил мне исполнить то, что подсказало ему воображение. Горячность мадемуазель де Шеврёз сразу поставила его перед необходимостью действовать, и действовать решительно. Ничто так не пугает людей слабодушных. Он принялся насвистывать, а это был знак всегда дурной, хотя и нередкий, и в задумчивости отошел к окну. Потом сказал, что надо подождать до завтра. Потом [342] отправился в библиотеку — проститься со всеми там находившимися; принцы покинули Люксембургский дворец и, спускаясь по лестнице, открыто насмехались над войной ночных ваз.

На другое утро, когда я был у г-жи де Шеврёз, к ней с видом весьма смущенным явился президент Виоль. Поручение, на него возложенное, он исполнил как человек, который его стыдится. Он невнятно пробормотал половину своей речи, из другой половины мы поняли, что он пришел объявить о расторжении брачного договора. Герцогиня де Шеврёз отвечала ему самым учтивым тоном. Мадемуазель де Шеврёз, совершавшая у камина свой туалет, расхохоталась. Разумеется, само известие нас не удивило, но, признаюсь вам, я по сию пору дивлюсь тому, в какой форме оно было преподнесено — я никогда не мог этого понять, более того, никогда не мог добиться, чтобы мне это растолковали. Я сотни раз говорил об этом с принцем де Конде, с г-жой де Лонгвиль, с г-ном де Ларошфуко. Ни один из них не мог объяснить мне причины поведения, столь необычного в подобных обстоятельствах, когда для отказа стараются найти хоть сколько-нибудь благовидный предлог. Впоследствии говорили, будто Королева запретила этот союз, — вполне возможно, однако Виоль ни словом об этом не обмолвился. Еще более достойно удивления, что герцогиня де Лонгвиль после своего обращения раз двадцать уверяла меня, что не она была причиною разрыва; г-н де Ларошфуко подтвердил мне ее слова, а принц де Конде, один из самых прямодушных людей на свете, со своей стороны поклялся мне, что ни прямо, ни косвенно этому разрыву не содействовал. Как-то в разговоре с Гито я выказал недоумение такому разноречию, но он ответил мне, что его оно нимало не удивляет; он замечал не однажды: принц де Конде и его сестра забыли большую часть подробностей тогдашних событий. Судите же, прошу вас, сколь бесплодны разыскания ученых, вседневно усиливающихся проникнуть в эпохи более отдаленные 338. Не успел Виоль покинуть Отель Шеврёз, как мне вручили записку от Жуи, служившего у Месьё, в которой он писал, что Его Королевское Высочество поднялся ни свет ни заря, вид у него подавленный, маршал де Грамон долго с ним беседовал, Гула имел с ним разговор с глазу на глаз, а маршал де Ла Ферте-Эмбо, бывший истинным флюгером, уже начал избегать тех, кого в свите Месьё причисляли к моим друзьям. Недолго спустя маркиз де Саблоньер, командовавший полком Валуа и также бывший моим другом, явился известить меня, что Гула после беседы с Месьё направился к Шавиньи с самым довольным видом. В ту же минуту г-же де Шеврёз вручили записку от герцогини Орлеанской, которая просила ее передать мне, чтобы я держался начеку — она смертельно боится, что Месьё, запуганный угрозами, меня предаст. Сообщения эти побудили меня совершить шаг, который был необходим для моей безопасности, ибо я не без оснований опасался слабодушия Месьё, но который я решил поставить себе в заслугу. Я изложил свой план в Отеле Шеврёз самым преданным участникам нашей партии. Они одобрили меня, и я его исполнил. Вот в чем состоял этот план: я отправился к Месьё и [ 343] объявил ему, что, имев честь и счастье послужить ему в исполнении двух самых заветных его стремлений — удалении Мазарини и освобождении его кузенов, я почитал бы своим долгом возвратиться в лоно одних лишь духовных своих обязанностей, даже если бы у меня не было на то иных причин, кроме желания воспользоваться столь благоприятной минутой; но я был бы самым неосторожным из смертных, если бы не воспользовался этой минутой в обстоятельствах, когда не только служба моя отныне ему уже бесполезна, но и самое присутствие мое, без сомнения, станет для него тяжелой обузой — мне известно, сколь много остережений и докучливых разговоров приходится ему сносить из-за меня; я умоляю его положить им конец, позволив мне удалиться в мой монастырь 339. Мне нет надобности излагать вам свою речь до конца, вы сами угадываете ее ход. Не могу описать вам, какая неудержимая радость вспыхнула в глазах и в лице Месьё, хотя он и был величайшим в мире притворщиком и на словах не пожалел усилий, чтобы меня удержать. Он пообещал мне, что никогда от меня не отступится, признался, что Королева требовала этого от него, заверил меня, что хотя союз Королевы с принцами вынуждает его держаться как ни в чем не бывало, он никогда не забудет, какое страшное оскорбление ему нанесли; он, мол, своротил бы горы, если бы герцог де Бофор ему не изменил; предательство де Бофора причиной тому, что он и сам дрогнул, опасаясь, как бы тот не разрознил народ; я, мол, должен набраться терпения, дайте срок, он сумеет всех поставить на место. Я не сдавался на его уговоры — сдался он, но прежде осыпал меня клятвами неизменно хранить меня в своем сердце и через Жуи поддерживать со мной тайную связь. Он хотел, чтобы я дал ему совет, как ему теперь следует действовать; он повел меня к Мадам, которая еще не вставала, чтобы я высказал свое мнение в ее присутствии. Я посоветовал ему примириться с двором, поставив единственное условие — отобрать печать у Первого президента; я говорил это отнюдь не из вражды к г-ну Моле — хотя мы всегда оказывались в противных партиях, я питал к нему сердечную склонность, но я полагал, что нарушу свой долг перед Месьё, если не представлю ему, сколь унизительно для него снести, чтобы печать осталась у человека, которому она была вручена без согласия на то правителя королевства. «А Шавиньи? — спросила вдруг Мадам. — О нем вы не сказали ни слова». — «Нет, Мадам, — ответил я, — ибо если он останется в кабинете, лучшего и желать нельзя. Королева смертельно его ненавидит, он смертельно ненавидит Мазарини. Его ввели в Совет для того лишь, чтобы угодить принцу де Конде. Две-три крупицы подобного яда способны разложить самую устойчивую в мире смесь. Не трогайте его, Мадам, присутствие его в Совете весьма желательно для Месьё, ибо Его Королевскому Высочеству невыгодно, чтобы содружество, в котором он участвует лишь вынужденно, оказалось прочным». Позволю себе напомнить вам, что Шавиньи, о котором идет речь, был любимцем и даже, как полагали, сыном кардинала де Ришельё; де Ришельё назначил его канцлером Месьё, и этот канцлер столь бесцеремонно обходился со своим господином, что [344] однажды оторвал пуговицу от его камзола, сказав при этом: «Имейте в виду, что г-н Кардинал в любую минуту может расправиться с вами, как я расправился с этой пуговицей». Я слышал эту историю из уст самого Месьё. Так что, как видите, Мадам недаром вспомнила о Шавиньи. Месьё трудно было сносить его присутствие в Совете, он внял, однако, моим доводам и потребовал только сменить хранителя печати. У Первого президента отняли печать; при дворе сочли, что дешево отделались, — и были правы.

Выйдя от Месьё, я отправился объявить о своем решении принцам. Я нашел их в Отеле Конде в обществе герцогини де Лонгвиль и принцессы Пфальцской. В ответ на мою учтивую речь принц де Конти рассмеялся, назвав меня любезным отшельником. Г-жа де Лонгвиль, как мне показалось, оставила мои слова без внимания. Принц де Конде сразу понял их возможные следствия, — я увидел явственно, что мой пируэт вызвал его недоумение. Принцесса Пфальцская скорее всех оценила эту танцевальную фигуру. Итак, я удалился в монастырь Богоматери, и, вручив судьбу свою Провидению, не преминул, однако, воспользоваться средствами, доступными смертному, чтобы защититься от происков моих врагов. Ко мне явился Аннери, приведший с собой дворян из Вексена; в монастыре поселились Шатобриан, Шаторено, виконт де Ламе, Аржантёй и шевалье д'Юмьер. Балан и граф де Крафор с пятьюдесятью офицерами шотландцами, прежде служившими в отрядах Монтроза, были расквартированы на улице Нев-Нотр-Дам в домах самых рьяных моих приверженцев. Преданные мне полковники и капитаны городской милиции получили каждый свой пароль и сигнал сбора. Я приготовился ждать, положившись на волю случая, а тем временем неуклонно отправлять духовные свои обязанности, не подавая по наружности повода хоть сколько-нибудь подозревать меня в интригах. С Жуи мы виделись лишь тайком; в Отель Шеврёз я наведывался только ночью с единственным провожатым — Мальклером; посещали меня одни только каноники и кюре. В Пале-Рояле и в Отеле Конде немало надо мной потешались. В эту пору я велел оборудовать в нише окна вольер, чем дал повод Ножану съязвить: «Теперь коадъютор обучает петь со своего голоса одних только пташек». Однако настроение умов в Париже примиряло меня с насмешками Пале-Рояля. Я пользовался благосклонностью народа, тем большей, что ко всем остальным он приметно охладел. Кюре, прихожане, нищие были своевременно уведомлены о переговорах, которые ведет с двором принц де Конде. Герцогу де Бофору я наносил удары, которые он не умел отразить с необходимой ловкостью. Г-н де Шатонёф, после того как у него отобрали печати, удалился в Монруж и оттуда передавал мне известия, большей частью совершенно надежные, которые получал сам от маршала де Вильруа и командора Жара. Месьё, в глубине души пылавший гневом против двора, усердно поддерживал со мной связь. Но вот что помогло разрозненным наброскам обрести стройные очертания плана. Однажды между полуночью и часом в монастырь явился виконт д'Отель, объявивший мне, что в его карете у моих дверей ожидает брат его, маршал Дю Плесси. Тот вошел следом и [345] обнял меня со словами: «Я приветствую в вашем лице нашего первого министра». Увидев, что я в ответ улыбнулся, он добавил: «Я отнюдь не шучу, от вас одного зависит им стать. Королева только что приказала мне уведомить вас, что готова вверить вам себя самое, своего сына, Короля, и судьбу своей короны. Выслушайте меня». И тут он рассказал мне о так называемом договоре принца де Конде с Сервьеном и Лионном, о каком я вам уже рассказывал. По словам маршала, Кардинал написал Королеве, что, если в добавление к губернаторству в Гиени, которое она уже уступила Принцу, она одарит его еще губернаторством в Провансе, она покроет себя вечным позором и Король, сын ее, достигнув совершеннолетия, будет видеть в ней виновницу гибели монархии; в этом мнении Кардинала, столь противном его собственной выгоде, Королева усматривала доказательство его преданности; поскольку одной из статей договора с Принцем было возвращение Кардинала, Мазарини мог бы за него ухватиться, ибо министр короля слабого иной раз находит для себя более корысти в расшатывании власти, нежели в ее укреплении (маршалу было бы мудрено доказать мне справедливость сего утверждения); но он, Кардинал, предпочтет, мол, всю жизнь с протянутой рукой обивать пороги чужих домов, нежели согласится, чтобы Королева сама содействовала расшатыванию трона и тем более ради него, Мазарини. При этих последних словах маршал Дю Плесси извлек из кармана письмо, писанное рукою Кардинала, которую я хорошо знал.

В жизни моей не видывал я столь прекраснодушного послания. Но я сразу решил, что оно сочинено напоказ. И не потому, что оно не было писано шифром — его передали через руки столь надежные, что это меня не удивило, — но в конце его стояли такие слова: «Вы знаете, Государыня, что самый заклятый мой враг — коадъютор. Так вот, Государыня, лучше воспользуйтесь его услугами, нежели заключать договор с принцем де Конде на условиях, которых он требует; назначьте коадъютора кардиналом, посадите его на мое место, отдайте ему мои комнаты во дворце; может случиться, что он будет преданнее служить Месьё, нежели Вашему Величеству. Но Месьё не желает гибели монархии, в глубине души дурных намерений у него нет. Словом, Государыня, соглашайтесь на все, только не давайте принцу де Конде того, что он требует. Если он добьется своего, останется одно — короновать его в Реймсе». Таково было письмо Кардинала; быть может, я неточно запомнил слова, но за смысл я ручаюсь 340. Я полагаю, вы согласитесь с мнением, какое я составил про себя об этом письме. Маршалу я объявил, что не сомневаюсь в совершенном чистосердечии г-на Кардинала и, стало быть, не могу не чувствовать себя весьма благодарным; но на самом деле я лишь наполовину поверил в искренность двора и потому решил, не колеблясь, что и мне, с моей стороны, надлежит действовать сообразно и, стало быть, не принимать предложенного мне Королевой звания министра, но постараться вырвать у нее кардинальскую шапку.

Я ответил маршалу Дю Плесси, что нижайше благодарю Королеву и, чтобы выразить ей мою преданность, молю ее позволить мне служить ей [346] без всякой корысти; по многим причинам я совершенно не способен быть министром; к тому же достоинство Королевы не позволит ей возвысить до этого звания человека, еще, так сказать, дымящегося порохом мятежа; да и самый этот титул отнял бы у меня возможность быть ей полезным в отношении Месьё и тем более в отношении народа — а две эти стороны в нынешних обстоятельствах для нее всего важнее. «Но все же, — молвил тут маршал Дю Плесси, — нишу надобно заполнить: пока она пустует, принц де Конде всегда будет утверждать, что в нее хотят вновь водворить господина Кардинала, и это укрепит его силы». — «Но есть ведь и другие лица, — заметил я, — лица, более меня пригодные для этой роли». — «Первый президент, — возразил маршал, — придется не по вкусу фрондерам, а Королева и Месьё никогда не доверятся Шавиньи». После множества околичностей я наконец назвал ему г-на де Шатонёфа. Услышав это имя, он не удержался от восклицания. «Как, — изумился он, — да разве вы не знаете, что это ваш злейший враг? Разве вы не знаете, что это он помешал в Фонтенбло дать вам кардинальскую шапку? Что это он своей рукой составил ту великолепную бумагу, которая к вашей чести и хвале послана была в Парламент?» Вот когда мне и открылось это последнее обстоятельство, ибо комедия, разыгранная в Фонтенбло, была мне известна прежде. Я ответил маршалу, что неведение мое, быть может, не столь велико, как он воображает, но время примирило былых врагов, прошлое в общем мнении поросло быльем, а я как огня боюсь необходимости оправдываться. «А если мы вручим вам бумагу, посланную в Парламент?» — упорствовал маршал. «Если вы вручите ее мне, — ответил я, — я отрекусь от господина де Шатонёфа, ибо в этом случае оправданием мне послужит записка, сочиненная им после нашего примирения». Маршал все время возвращался к этому вопросу и, воспользовавшись удобным предлогом, заметил, и притом в выражениях более тонких, нежели было ему свойственно, что, мол, Месьё также от меня отрекся; он сказал это, чтобы выведать у меня, в каких мы отношениях с герцогом Орлеанским. Я удовлетворил любопытство маршала, подтвердив его слова, но прибавив, что не намерен обходиться с Месьё так же, как с г-ном де Шатонёфом. При этом ответе я словно бы ненароком улыбнулся, давая понять, что, быть может, Месьё относится ко мне не так плохо, как полагают. Увидя, что, обронив этот мимолетный намек, я снова сделался скрытен, маршал заметил: «Вам следовало бы самому свидеться с Королевой». Я прикинулся, будто не расслышал его слов, он повторил их снова, а потом вдруг бросил на стол листок бумаги. «Вот, прочтите, — сказал он. — Ну как, доверитесь вы этой записке?» Эта записка, подписанная Королевой, гарантировала мне полную безопасность, если я соглашусь явиться в Пале-Рояль. «Нет, — ответил я маршалу, — и вы сейчас в этом убедитесь». С глубоким почтением поцеловав записку, я бросил ее в огонь. «Когда вам будет угодно отвести меня к Королеве?» — спросил я. Никогда я не видел человека, пораженного так, как был поражен маршал. Мы уговорились встретиться в полночь в монастыре Сент-Оноре. Я [347] был на месте в условленный час. Он повел меня по потайной лестнице в маленькую молельню. Четверть часа спустя туда явилась Королева. Маршал вышел — я остался с ней наедине. Она стала убеждать меня принять звание первого министра и покои Кардинала в Пале-Рояле, однако убеждала лишь в той мере, в какой необходимо было, чтобы меня смягчить, ибо я видел ясно: в уме и в сердце ее, более чем когда-либо, царит Кардинал; сколько она ни твердила, что, хотя она глубоко уважает и горячо любит Мазарини, она не намерена губить ради него государство, я чувствовал, что она склонна к этому более, нежели когда-либо прежде. Мне пришлось увериться, что я не ошибся в своем суждении еще до того, как я покинул молельню, ибо, едва только она поняла, что я не соглашусь занять место министра, она посулила мне кардинальский сан, но лишь в качестве награды за усилия, какие я из любви к ней, как она выразилась, приложу для того, чтобы вернуть Мазарини. Я почувствовал, что должен открыть свои карты, хотя шаг этот был весьма опасен. Но я всегда полагал, что, ежели ты поставлен в необходимость сказать то, что не может быть по нраву твоему собеседнику, ты должен постараться придать своей речи по наружности как можно более искренности, ибо это единственный способ ее подсластить. Вот что, руководясь этим правилом, я сказал Королеве:

«Ваше Величество, я в отчаянии, что Богу угодно было допустить такой оборот событий, который не только дозволяет, но даже повелевает подданному говорить со своей Королевой так, как буду говорить я. Вашему Величеству лучше всех известно, что одно из преступлений, совершенных мной против господина Кардинала в том и состоит, что я эти события предсказывал, прослыв виновником того, чего был всего-навсего прорицателем. Пророчество сбылось, Государыня. Господь, читающий в моем сердце, знает, что нет во Франции человека, который был бы сокрушен этим более меня. Ваше Величество желает, и желает весьма мудро, изменить положение дел, но я почтительнейше прошу Королеву позволить мне сказать, что, по моему мнению, ей не удастся ничего изменить, покуда она будет желать возвращения господина Кардинала. Я говорю это Вашему Величеству не потому, что надеюсь Вас в этом убедить, а для того лишь, чтобы исполнить свой долг. Коснувшись лишь мимоходом вопроса, который, я знаю, неприятен Вашему Величеству, я перехожу к тому, что касается до меня самого. Я столь пламенно желаю, Государыня, искупить своей службой поступки, которые, в силу несчастных обстоятельств, вынужден был совершить в последнее время, что в своих действиях я намерен руководиться одним — по мере своих слабых сил принести Вам как можно более пользы. Произнеся эти слова, я молю Ваше Величество мне их простить. Во времена обыкновенные они были бы преступными, ибо в обыкновенные времена следует просто повиноваться воле монарха, но когда страна ввергнута в пучину бедствий, тому, кто занимает известное положение, можно и даже должно печься лишь о пользе своего Государя, и о ней человек благородный обязан помнить всегда. [348]

Я вышел бы из пределов почтения, какое должен оказывать своей Королеве, если бы решился противодействовать намерениям, лелеемым ею в отношении господина Кардинала, способом более решительным, нежели просто высказав свои смиренные и безыскусные возражения; но, принимая во внимание обстоятельства, я полагаю, что не нарушу этикета, если всепокорнейше изложу Вашему Величеству, каким образом при нынешнем положении дел могу оказаться полезным своей Королеве и что может этому воспрепятствовать. Вам приходится, Государыня, защищаться от принца де Конде, который согласен, чтобы господин Кардинал вернулся при условии, что Вы наперед обеспечите самого Принца средством свергнуть первого министра, когда это будет угодно Его Высочеству. Для того, чтобы противиться Принцу, Вы нуждаетесь в герцоге Орлеанском, который отнюдь не согласен, чтобы господин Кардинал вернулся, но при условии его отставки готов на все, что будет угодно Вам. Вы не хотите, Государыня, ни дать Принцу того, чего он требует, ни герцогу Орлеанскому того, чего он желает. Я со всем пылом жажду услужить Вам против одного и быть Вам полезным подле другого 341 — нет сомнения, что добиться успеха я могу, лишь прибегнув к мерам, потребным для обеих этих целей. В борьбе против Вашего Величества Принц черпает силу лишь в общей ненависти к господину Кардиналу. Уважением, которое снискал герцог Орлеанский и которое Ваше Величество может обратить против Принца, Месьё, помимо своего высокого рождения, обязан лишь тому, что он делает против того же господина Кардинала. Как видите, Государыня, надобно большое искусство, чтобы примирить эти противоречия, даже если бы удалось расположить Месьё в пользу господина Кардинала. Но он не расположен к нему, и я торжественно заверяю Вас: я не думаю, чтобы его можно было убедить переменить мнение; если он увидит, что я пытаюсь его к этому склонить, он даже не завтра, а сегодня поспешит предаться в руки принца де Конде».

При этих последних словах Королева улыбнулась. «Все зависит от вас, — сказала она, — все зависит от вас». — «Нет, Государыня, — возразил я. — Клянусь Вам всем, что есть самого святого на земле». — «Переходите на мою сторону, и я посмеюсь над вашим Месьё, ничтожнейшим из людей!» — продолжала она. «Клянусь Вам, Государыня, — ответил я, — если я так поступлю и подам хоть малейший знак, что я смягчился в отношении господина Кардинала, я окажусь еще менее пригоден защитить Ваши интересы перед лицом Месьё и в народе, нежели епископ Дольский, ибо и Месьё и народ возненавидят меня еще гораздо более, нежели его». Королева, вспыхнув, объявила, что, коль скоро все ее предали, Господь не оставит своим покровительством Королеву в ее решимости и Короля, ее сына, в его невинности. Минут десять она пребывала в сильном негодовании, но потом смягчилась, и как будто непритворно. Я хотел воспользоваться этой минутой, но она меня перебила. «Не думайте, что я так уж порицаю вас за ваше отношение к Месьё, — сказала она. — Странный он человек. Но, — заметила она вдруг, — я делаю для вас все: я предложила [349] вам место в Совете, я предлагаю назначить вас кардиналом, а вы, что сделаете вы для меня?» — «Государыня, если бы Ваше Величество позволили мне договорить, Вы бы уже поняли, что я приехал сюда не просить милостей, а заслужить их». При этих моих словах лицо Королевы просветлело. «Так что же вы намерены делать?» — спросила она самым ласковым тоном. «Ваше Величество, позвольте или, вернее, прикажите мне сказать глупость, ибо сказать ее — значит обнаружить непочтение к королевской крови». — «Говорите, говорите», — приказала Королева, даже с нетерпением в голосе. «Государыня, — продолжал я, — еще до истечения недельного срока я заставлю принца де Конде покинуть Париж и назавтра отторгну от него Месьё». — «Вот вам моя рука, — вне себя от радости воскликнула Королева, протягивая мне руку. — Если так, послезавтра вы станете кардиналом и более того — вторым из моих друзей».

Вслед за тем она пожелала узнать, как я намерен действовать; я изложил ей свой план, она его одобрила и даже восхитилась им. Она милостиво выслушала мои объяснения касательно прошлого, которые я изложил ей как бы в свое оправдание. Она приняла или сделала вид, будто принимает известную часть моих доводов; против других возражала снисходительно и незлобиво; потом она снова заговорила о Мазарини, объявив, что желала бы, чтобы мы сделались друзьями. Я объяснил ей, что нам не должно касаться этой струны, ибо тогда я ничем не смогу быть ей полезным; я умоляю ее позволить мне по-прежнему слыть врагом г-на Кардинала. «Право, я в жизни своей не слыхала ничего более странного, — возразила Королева. — Для того, чтобы служить мне, вам должно оставаться врагом того, кто пользуется моей доверенностью?» — «Да, Государыня, — отвечал ей я, — так должно, и разве, войдя сюда, я не сказал Вашему Величеству, что настали времена, когда человеку благородному иной раз совестно говорить так, как ему приходится? Однако, Государыня, — добавил я. — чтобы показать Вашему Величеству, что даже и в отношении господина Кардинала я готов зайти так далеко, как только позволяют мне долг и честь, я предлагаю ему: пусть он воспользуется нынешней враждой ко мне принца де Конде, как я пользуюсь враждой Принца к нему самому; может статься, он найдет в этом свою выгоду, как я нашел свою». Королева рассмеялась от души, а потом спросила, сообщу ли я Месьё о нашем разговоре. Я ответил ей, что знаю наверное — он его одобрит, и, чтобы подтвердить это, он завтра же на приеме у Королевы заговорит с ней о дворцовых покоях, которые она хотела то ли привести в порядок, то ли построить в Фонтенбло. Когда же я стал просить ее сохранить наш уговор в тайне, она ответила, что сама имеет больше причин хранить тайну, нежели я предполагаю. И тут она стала на чем свет стоит бранить Сервьена и Лионна, которых раз двадцать назвала предателями. О Шавиньи она отозвалась как о мелком плуте и напоследок разбранила Ле Телье. «Он не предатель, как остальные, — сказала она, — но он трус и не довольно помнит благодеяния». — «Но, Государыня, — снова заговорил я, — умоляю Ваше Величество позволить мне сказать: пока место первого министра [350] свободно, принц де Конде будет черпать в этом силу, ибо всегда будет доказывать, что оно ожидает господина Кардинала». — «Вы правы, — отвечала Королева, — я уже думала над тем, что вы сказали на этот счет прошлой ночью маршалу Дю Плесси. Старик Шатонёф был бы пригоден для этой роли, но такой выбор сильно опечалит господина Кардинала: он смертельно ненавидит Шатонёфа и имеет на то причины. Правда, Ле Телье полагает, что лучше Шатонёфа никого не найти. Но кстати, — заметила она, — меня удивляет ваша беспечность; вы считаете для себя делом чести восстановить в правах этого человека, а он ваш заклятый враг. Погодите». С этими словами она вышла из молельни, тотчас возвратилась и бросила на маленький алтарь бумагу, присланную в Парламент и содержащую нападки на меня: вся в помарках и исправлениях, она писана была рукой де Шатонёфа. «Государыня, — сказал я, прочитав эту грамоту, — если Вы соблаговолите позволить мне ее обнародовать, я завтра же разорву с господином де Шатонёфом. Но Ваше Величество понимает, что, не имея такого оправдания и разорвав с ним, я навлек бы на себя бесчестье». — «Нет, — возразила Королева, — я не хочу, чтобы вы обнародовали эту бумагу. Шатонёф нам пригодится. Вам, напротив, следует держаться с ним как можно любезнее. — И она отняла у меня грамоту. — Я сберегу ее, — продолжала она, — чтобы в свое время показать ее приятельнице Шатонёфа, герцогине де Шеврёз. Кстати о приятельницах, — добавила Королева. — У вас есть друг более преданный, а вы, быть может, даже не подозреваете о том. Угадайте, кто это? — И сама ответила: — Это принцесса Пфальцская». Я был поражен, ибо полагал, что принцесса Пфальцская все еще на стороне принца де Конде. «Вы удивлены, — сказала Королева. — Но она даже более, нежели вы, недовольна Принцем. Повидайтесь с ней — мы уговорились, что вы вдвоем решите, как сообщить обо всех этих делах господину Кардиналу; вы понимаете сами, я не стану ничего предпринимать, пока не получу его одобрения. Это вовсе не значит, — прибавила она, — что надо ждать его согласия насчет вашей кардинальской шапки, тут его решение твердо, он искренне полагает, что вы и сами не можете долее противиться своему назначению. Однако должно уговорить его в отношении Шатонёфа, а это нелегко. Принцесса Пфальцская уведомит вас еще о многом другом. Однако Барте пора в дорогу 342, время не ждет. Вы видите, как обходится со мной принц де Конде, — он каждый день оскорбляет меня своей дерзостью, с тех пор как я опорочила двух своих изменников». Так называла она Сервьена и Лионна. Вы увидите, что отношение ее к последнему вскоре изменилось. Заметив, как она вся покраснела от гнева, я поспешил уверить ее в своей преданности. «Государыня, — сказал я ей, — не пройдет и двух дней, как принц де Конде перестанет оскорблять вас своей дерзостью. Ваше Величество желает дождаться вестей от господина Кардинала, чтобы исполнить то, что она оказала честь мне посулить, — я нижайше прошу Королеву позволить мне не ждать ни минуты, чтобы послужить ей». Королеву тронули мои слова, которые она посчитала искренними. Но, правду сказать, я был [351] к ним еще и вынужден, ибо вот уже пять или шесть дней видел, что принц де Конде завоевывает все больше приверженцев громкими нападками на Мазарини и мне пора появиться на сцене, чтобы принять в них участие. Я, не хвалясь, описал Королеве достоинства задуманного мной плана и под конец объяснил, как намерен его исполнить, о чем я уже упоминал в разговоре. Она несказанно обрадовалась. Привязанность ее к Кардиналу не сразу смирилась с тем, что я намерен по-прежнему не давать ему пощады в Парламенте, где следовало каждые четверть часа его хулить. Под конец она все же уступила необходимости. Я уже вышел было из молельни, но она заставила меня вернуться, чтобы напомнить мне, что никто как г-н Кардинал ходатайствовал перед ней о моем назначении. На это я ответил ей, что весьма ему обязан и готов выказывать ему свою благодарность всеми способами, не наносящими урона моей чести, но я предупредил ее с самого начала и заверяю вновь, что вдвойне обманул бы ее, если бы пообещал помочь ей восстановить г-на Кардинала в звании первого министра. Королева на мгновение задумалась, потом сказала едва ли не с улыбкой: «Право, вы сущий дьявол. Ступайте. Доброй ночи. Повидайтесь с принцессой Пфальцской. И, когда отправитесь в Парламент, уведомьте меня накануне». Она поручила меня попечению г-жи де Габури (маршала Дю Плесси она отослала ранее), и та проводила меня бесконечными коридорами почти до самой двери дворцовой кухни, выходившей на черный двор.

Назавтра, с наступлением ночи, я отправился к Месьё 343, которого радость не берусь вам описать. Он, однако, долго журил меня, что я не согласился принять министерский пост и водвориться в Пале-Рояле, утверждая, что над Королевой большую власть имеет привычка, и, я мало-помалу мог бы приобрести на нее влияние. Я, однако, и поныне полагаю, что поступил в этом случае правильно. Монаршей милостью рисковать нельзя — ежели ее даруют искренне, ее должно принимать без оглядки, ежели она притворна, ее следует бежать без раздумий.

Выйдя от Месьё, я отправился к принцессе Пфальцской, от которой ушел только на рассвете. Я как мог напрягал нынче память, чтобы воскресить в ней все, что принцесса рассказала мне о причинах недовольства своего принцем де Конде. Знаю, что причин этих было три или четыре, но помню из них только две, притом на первую из них, я думаю, она сослалась более из-за меня, нежели из-за особы, чьим интересам нанесли урон; другая причина, и в самом деле, была во всех отношениях основательная и непритворная. Оскорблением, нанесенным мадемуазель де Шеврёз, принцесса считала себя задетой, потому что была первой вестницей предполагаемого брака. Но главное, принц де Конде не стал домогаться должности суперинтенданта финансов для старика Ла Вьёвиля, отца шевалье, носившего то же имя, а принцесса любила шевалье без памяти. Принцесса сказала мне, что Королева положительно обещала ей дать должность Ла Вьёвилю. Она взяла с меня слово оказать ей в этом поддержку. Я в свою очередь взял с нее обещание поддержать мое назначение кардиналом. [352]

Каждый из нас неуклонно исполнил данное слово, и, правду сказать, я думаю, что именно принцессе я обязан своей кардинальской шапкой, ибо она повела такую искусную игру с Мазарини, что ему, несмотря на все его злокозненные планы, пришлось под конец смириться с тем, что шапка эта увенчала мою голову. Этой ночью, а также в последующую, мы сговорились обо всем, что должно было решить к отъезду Барте. Принцесса Пфальцская послала с ним Кардиналу писанное шифром длинное послание, быть может, самое прекрасное из всех произведений в этом роде; между прочим, она так умно и искусно представила в нем Кардиналу мой отказ содействовать Королеве в его возвращении во Францию, что мне самому стало казаться, будто я оказал этим ему величайшую услугу. Надо ли вам говорить, что тем временем я не оставлял своих хлопот в Риме. А в Париже я приготавливал умы к началу нового представления, которое замыслил. Парижанам растолковали, сколь великую власть обретает тот, кто получит губернаторство в Гиени и Провансе; им напомнили, что провинции эти соседят с Испанией и Италией. Не забыли упомянуть и об испанцах, которые все еще оставались в Стене, хотя в крепости располагался гарнизон принца де Конде 344. Попотчевав сими сведениями общее мнение, я открыл свои намерения избранным. Я сказал им, что, к глубокому моему сожалению, положение дел вынуждает меня отказаться от затворничества, которому я желал себя посвятить; я понадеялся, что после стольких тревог и потрясений страна сможет наконец вкусить хоть сколько-нибудь покоя и благодетельной тишины, но теперь вижу, что грядет полоса куда более смутная, нежели та, которую мы только что миновали; с Мазарини непрестанно ведутся переговоры, причиняющие государству ущерб даже больший, нежели самое его правление; они поддерживают в Королеве надежду возвратить Кардинала, посему все творится его волею; а поскольку требования принца де Конде непомерны и двор не решается их удовлетворить, нам грозит гражданская война, предвестница возвращения Мазарини, ибо такова будет плата, назначенная за примирение. Месьё принесут в жертву, однако сан спасет его от гибели, зато бедных фрондеров отдадут на заклание. Канва эта, как видите, красивая и прочная, растянута была на пяльцах Комартеном, а я уже вышивал по ней узор 345, расцвечивая его теми красками, какие, по моему расчету, могли оказать особенное впечатление на тех, кому я его показывал. Затея моя удалась: три-четыре дня спустя я заметил, что добился желанной цели, и через принцессу Пфальцскую уведомил Королеву, что назавтра собираюсь во Дворец Правосудия. Судите, сколь велика была радость Королевы по тому порыву, который стоит упомянуть для того лишь, чтобы вы оценили ее меру. Мне помнится, я уже говорил вам, что герцогиня де Шеврёз никогда не порывала своей дружбы с Королевой и всячески внушала ей, будто участвует в происходящих событиях не столько по собственной воле, сколько по наущению дочери. Не знаю, верила ли ей в самом деле Королева, ибо поведение ее часто можно было истолковать и так и эдак. Несомненно одно: герцогиня де Шеврёз [353] продолжала бывать в Пале-Рояле даже тогда, когда принц де Конде мнил себя там властелином, а с тех пор как договор, заключенный Принцем с Сервьеном и Лионном, был расторгнут, она вела с Королевой задушевные беседы. В тот день, когда Королева получила от принцессы Пфальцской уведомление о том, что я намерен отправиться в Парламент, герцогиня с дочерью находилась в малом кабинете Королевы. Королева подозвала мадемуазель де Шеврёз и спросила ее, не переменил ли я своего намерения. Услышав в ответ, что я непременно буду во Дворце Правосудия, Королева два или три раза поцеловала мадемуазель де Шеврёз, приговаривая: «Плутовка, ты обрадовала меня сейчас так же, сильно, как прежде огорчала».

Я уже говорил вам о том, что принц де Конде время от времени подогревал страсти в Парламенте, чтобы приобрести более веса в глазах двора. Теперь же, узнав, что Кардинал расторгнул договор, подписанный Сервьеном и Лионном, он употребил все силы, чтобы воспламенить палаты и тем устрашить Королеву. В Парламенте каждый день разыгрывалась какая-нибудь новая сцена: то наряжали в провинции комиссаров для дознания о действиях Кардинала, то в Париже разыскивали его имущество, то в ассамблее палат требовали наказать всевозможных Барте, Браше и Фуке, которые непрестанно ездили в Брюль и обратно; а поскольку, удалившись от мира, я перестал ходить в Парламент, я заметил, что враги мои, воспользовавшись моим отсутствием, распространяют слухи, будто я смягчился в отношении Мазарини и страшусь бывать там, где могу оказаться вынужден высказать свое о нем суждение. Некий Монтандре, жалкий писака, которому Вард велел отрезать нос за какой-то пасквиль, выпущенный тем против его сестры 346, супруги маршала де Гебриана, ради куска хлеба сделался услужником презренного командора де Сен-Симона, главы горланов, поддерживавших партию принцев, и за двенадцать или пятнадцать дней сочинил против меня двенадцать или пятнадцать памфлетов, писанных в таком же крикливом духе и один бездарнее другого. Я приказал неизменно доставлять мне их к обеду, чтобы по окончании трапезы читать вслух моим гостям, а когда нашел, что люди мне знакомые уже поняли, с каким презрением я отношусь к подобного рода поношениям, я решил дать понять широкой публике, что умею их отразить. Усердно потрудившись ради этой цели, я сочинил краткий, но объемлющий все важные вопросы ответ, который озаглавил «Защита старой и законной Фронды» 347, — буква его обращена была против Мазарини, но истинный смысл — враждебен тем, кто использовал его имя, дабы ослабить королевскую власть. По моему распоряжению пять десятков разносчиков, громко выкликая мое сочинение, стали продавать его разом на многих улицах, где их поддерживали нанятые мной для этого люди 348. В то же утро я отправился в Парламент в сопровождении четырехсот моих сторонников. Увидев у камина Большой палаты принца де Конде, я низко поклонился ему и занял свое место. Принц весьма учтиво ответил на мое приветствие. В заседании он обрушил свой гнев на банкира Кардинала, [354] Кантарини, вывезшего деньги за границу. Надо ли вам говорить, что и я не дал спуска Кантарини, и все сторонники старой Фронды постарались перещеголять в этом новую. Новая заметно растерялась, и Круасси, бывший в ее рядах и успевший прочитать «Защиту старой», сказал Комартену: «Отменный выпад. Вы владеете этим оружием лучше нашего. Недаром я говорил Его Высочеству Принцу, что надобно заткнуть рот мошеннику Монтандре». Но поскольку Монтандре не унимался, я, со своей стороны, продолжал писать сам и побуждать к этому моих сторонников. Парламентский стряпчий Портай, человек отнюдь не глупый, сочинил весьма красноречивую «Защиту коадъютора» 349, секретарь принца де Конти Саразен выпустил против меня превосходное «Письмо пономаря священнику». Патрю, человек остроумный и учтивый, ответил на него на редкость находчивым «Письмом священника пономарю». Затем я сочинил одно за другим: «Правда и ложь о принце де Конде и кардинале де Реце», «Истина», «Отшельник», «О нуждах нынешнего времени», «Оплошности г-на де Шавиньи», «Манифест герцога де Бофора, писанный его слогом». Мой приверженец Жоли издал «Интриги мирного времени» 350. Бедняга Монтандре исходил злобной бранью, но на поприще словесности борьба, без сомнения, была слишком уж неравной. Круасси вызвался быть посредником, чтобы положить конец схватке. Принц де Конде запретил своим сторонникам в ней участвовать, причем в выражениях весьма для меня лестных. Я поступил так же, постаравшись изъявить при этом Его Высочеству всю возможную почтительность. Более ни с той, ни с другой стороны никаких сочинений не появлялось, и обе Фронды прохаживались теперь только на счет Мазарини. Перемирие на литературном ристалище наступило после трех или четырех месяцев жестоких сражений, но я почел за благо упомянуть здесь вкратце обо всех этих битвах и о наступившей передышке, чтобы не возвращаться более к предмету, который вовсе опустить нельзя, но который, однако, на мой взгляд, не достоин чрезмерного внимания. За время гражданской войны написано множество сочинений, составивших более шестидесяти томов. Но полагаю, я не погрешу против истины, если скажу, что в них едва ли наберется сотня страниц, заслуживающих, чтобы их прочитали.

Своим появлением в Парламенте я так угодил Королеве, что после обеда она написала принцессе Пфальцской, поручая той передать мне ее одобрение и приказать от ее имени быть назавтра между одиннадцатью часами вечера и полуночью у входа в монастырь Сент-Оноре. Габури явился за мной и проводил меня в маленькую молельню, уже мной упомянутую, где я увидел Королеву, — она не помнила себя от радости оттого, что против принца де Конде составилась открытая партия. По ее признанию, она не надеялась, что это случится, или, во всяком случае, не надеялась, что это случится так скоро. Она объявила мне, что Ле Телье все еще этому не верит. И добавила, что Сервьен утверждает, будто я непременно участвую в тайном сговоре с принцем де Конде. «Впрочем, тут удивляться нечему, — продолжала она, — это предатель, который [355] стакнулся с Принцем и злобствует, что вы стали ему поперек дороги. Но кстати, — заметила она, — я должна снять напраслину с Лионна, его обманул Сервьен; Лионн не виноват в случившемся; бедняга так удручен павшим на него подозрением, что я не могла отказать ему в утешении, о котором он просил, — я согласилась, чтобы именно с ним вы сговаривались обо всем, что должно предпринять против принца де Конде». Я не стану докучать вам подробностями того, что очистило Лионна в глазах Королевы, скажу только, что оправдание показалось мне столь же неосновательным, сколь неосновательны были, во всяком случае до той поры, подозрения, какие внушали Королеве его действия. Я говорю: «до той поры», ибо вы увидите, что в дальнейшем Лионн действовал в отношении принца де Конде с непостижимым мягкосердием. Впрочем, вспоминая тогдашние сетования Королевы на Сервьена и Лионна из-за договора о губернаторстве в Провансе, который они составили, я и по сю пору не могу по справедливости осудить их или оправдать, ибо самые верные сведения об этом предмете так тесно переплетены с обстоятельствами темными, что, мне помнится, они ставили нас в тупик даже в ту пору, когда эти дела совершались. Бесспорно одно: Королева, которая, как вы уже знаете, 31 мая отзывалась о Сервьене и Лионне как об изменниках, 25 июня говорила мне о последнем как о человеке совершенно благородном, а 28-го передала мне через принцессу Пфальцскую, что первый из них совершил промах не по злому умыслу и у г-на Кардинала нет сомнений в его невиновности. Я всегда забывал справиться о причинах этой переменчивости у принца де Конде, единственного, кто мог бы пролить на них свет.

Возвращаюсь, однако, к совещанию моему с Королевой: оно продолжалось до двух часов пополуночи и, думаю, позволило мне заглянуть в душу ее и в мысли: она боялась примирения с принцем де Конде, страстно желала, чтобы Кардинал оставил мысль о нем, к которой, по ее словам, он склонялся от избытка доброты, в простоте сердца, и не видела большой беды в гражданской войне. Признавая, однако, что надежнее всего было бы арестовать, если это возможно, Принца, она требовала, чтобы я представил ей пригодные для этого способы. Я никогда не мог понять, почему она отвергла тот, который я ей предложил — вынудить Месьё взять Принца под стражу в Люксембургском дворце. Я заранее обдумал, как это сделать, и был уверен, что меня поддержат. Но Королева и слышать об этом не хотела, ссылаясь на то, что Месьё никогда не отважится на подобное предприятие и вообще опасно даже ему в нем довериться. Быть может, она боялась, что Месьё, совершив столь смелый шаг, впоследствии использует его против нее самой. А может быть, замысел Окенкура, который на другой день сообщил мне, что предложил Королеве убить Принца, напав на него на улице, внушил ей, будто таким путем еще легче достигнуть цели 351. Так или иначе, Королева решительно отказалась от плана, сопряженного с участием Месьё и совершенно надежного, и приказала мне переговорить с Окенкуром. «Окенкур, — присовокупила она, — объяснит вам, что есть способы более верные, нежели тот, который вы [356] предлагаете». Я свиделся с Окенкуром на другое утро в Отеле Шеврёз, где он рассказал мне подробности плана, предложенного им Королеве. План меня ужаснул, и, правду сказать, герцогиня де Шеврёз ужаснулась ему не менее, чем я. Примечательно, что Королева, накануне отославшая меня к Окенкуру, как к человеку, который сообщит мне дельную мысль, потом уверяла нас с герцогиней де Шеврёз, что вполне разделяет наше отвращение к подобного рода злодейству, и даже решительно отрицала, чтобы Окенкур изъяснил ей свои намерения в этом духе. Вот вам случай, о котором вы вольны строить догадки. Лионн говорил мне впоследствии, будто четверть часа спустя после того, как герцогиня де Шеврёз сообщила Королеве, что я с ужасом отверг план Окенкура, Королева ни с того ни с сего заявила вдруг Сеннетеру: «Коадъютор вовсе не так храбр, как я предполагала» 352.

На другой день, в четыре часа пополудни, мне вручили записку от Монтрезора, который просил меня не теряя ни минуты явиться к нему. У него я нашел Лионна, который сообщил мне, что Королева не может долее терпеть принца де Конде; ей доподлинно известно, будто он умышляет пленить Короля; Принц отправил гонца во Фландрию, чтобы заключить договор с испанцами; один из них двоих — он или она — должен погибнуть; она вовсе не стремится проливать кровь, но то, что предложил Окенкур, отнюдь не может быть названо кровопролитием, ибо он накануне уверил ее, что захватит Принца без единого выстрела, если только я обеспечу ему поддержку народа. Словом, из всего, что мне наговорил Лионн, я понял: Королеву недавно еще подстрекнули; через несколько мгновений предположения мои подтвердились, ибо Лионн сам сообщил мне о прибытии Ондедеи с грозным письмом против принца де Конде, — оно должно было убедить Королеву, что ей не следует опасаться излишней кротости г-на Кардинала. Мне показалось, что и Лионн со своей стороны сильно озлоблен против Принца, больше даже, нежели допускают приличия. Вы увидите из дальнейшего, что враждебность его к Принцу была столь же напускной, сколь непритворною была она у Королевы. В эти дни все содействовало тому, чтобы распалить ее злобу. Парламент рьяно продолжал уголовный процесс против Кардинала, который реестрами Кантарини уличен был в краже девяти миллионов, а принц де Конде, сломив упорное сопротивление Первого президента, добился, чтобы палаты, созванные на ассамблею, снова постановили запретить придворным поддерживать с ним связь. Немудрено, что в этих обстоятельствах приходившие из Брюля распоряжения воспламенили желчь Королевы, от природы склонной к вспыльчивости; Лионн, который, на мой взгляд, уверен был, что в конце концов принц де Конде ценой междоусобицы или переговоров все равно выйдет из борьбы победителем, и потому желал его щадить, вынуждал меня принять против него крайние меры для того только, чтобы я раскрыл свои планы, а он, сообщив о них Принцу, мог поставить это себе в заслугу. Лионн убеждал меня с горячностью, и по сей день вызывающей у меня удивление, поддержать затею Окенкура, [ 357] которая клонилась, хотя говорили об этом по-прежнему обиняками, к убийству принца де Конде. Двадцать раз требовал он именем Королевы, чтобы я исполнил данное мной обещание вынудить Принца склониться перед нею. Увещая меня, Лионн забывал всякую сдержанность, и я видел, что он отнюдь не удовлетворен плодами переговоров со мной, хотя я и предложил, что устрою так, чтобы Принца арестовали в Орлеанском дворце 353, а в случае, если Королева снова отвергнет такое решение, буду продолжать являться в Парламент с большой свитой, готовый дать отпор всем возможным попыткам принца де Конде действовать наперекор ее воле. Монтрезор, присутствовавший при этой встрече, остался в убеждении, что Лионн говорил со мной искренне, — он будто бы и в самом деле замышлял погубить принца де Конде и щадить его решил лишь тогда, когда, увидев, что я не хочу крови, заключил, что Принц в конце концов все равно одержит победу; Лионн и впрямь в разговоре со мной раза два или три поминал слова Макиавелли о том, что люди большей частью погибают от того, что не отваживаются быть дурными до конца 354. Однако я и поныне убежден — Монтрезор ошибался: у Лионна с той минуты, когда он заговорил со мной, не было иного намерения, как только выведать мои планы и полученные сведения использовать так, как он это сделал; в этой мысли с самого начала утвердило меня выражение его лица и голоса, определить которое невозможно, хотя оно иной раз служит доказательством более веским, нежели приметы, поддающиеся описанию. Наблюдение это мне привелось делать тысячи раз в моей жизни. Я заметил также, что в каждом деле есть стороны неизъяснимые, притом изъяснить их невозможно даже в самую минуту исполнения дела. Беседа, которую я имел с Лионном у Монтрезора, началась в пять часов пополуночи и закончилась в семь. В восемь часов утра Лионн уведомил о ней маршала де Грамона, а тот через Шавиньи в десять часов сообщил о ней Принцу. Судя по всему, Лионн желал Принцу добра. Он, однако, не открыл ему никаких подробностей, не упомянул об Окенкуре, хотя тут таилась для Принца главная опасность, и дал ему знать лишь о том, что Королева ведет переговоры с коадъютором с целью его арестовать. Я никогда не решался заговорить с Лионном об этом его поступке, ибо поступок этот, как вы понимаете, не принадлежит к числу тех, которыми он мог бы гордиться. Принц де Конде, с которым я об этом беседовал, как видно, неболее меня осведомлен о том, чему приписать столь противоречивое поведение Лионна 355. Королева, с которой два дня спустя я имел долгий разговор об этом же предмете, недоумевала не менее, нежели могли бы недоумевать вы сами. Как не удивиться после этого самонадеянности жалких историографов, почитающих для себя зазорным, если в их трудах остается хоть одно событие, которого они не разведали бы тайные пружины, отлаживая и сверяя их почти всегда по школярным часам.

Предостережение, переданное Лионном принцу де Конде, не осталось в тайне. Я узнал о нем в тот же день, в восемь часов вечера, от г-жи де Поммерё — об этом, как и том, через кого оно было передано, ее [358] уведомил Фламмарен. Я немедля отправился к принцессе Пфальцской, которая, впрочем, уже знала обо всем и сообщила мне подробность, теперь уже мной забытую, однако, сколько мне помнится, весьма важную — речь шла об ошибке, которую Королева совершает, доверяясь Лионну. Принцесса Пфальцская прибавила, что первой мыслью Королевы, по получению письма из Брюля, о котором я уже упоминал, было вызвать меня в обычный час в маленькую молельню, однако она не решилась на это, боясь прогневать Ондедеи, который выказал уже неудовольствие этими приватными совещаниями. Но предательство Лионна так потрясло того же Ондедеи, что, отбросив прежнюю подозрительность, он сам стал настаивать, чтобы Королева приказала мне явиться к ней с наступлением ночи. Я поджидал Габури у якобинского монастыря 356, ибо прежнее место встречи у монастыря Сент-Оноре, известное Лионну, посчитали небезопасным. Габури отвел меня в маленькую галерею, которую по той же причине предпочли молельне. Я нашел Королеву в неописанной ярости против Лионна, которая, однако, не охладила ее ярости против Принца. Она вновь заговорила о предложении Окенкура, которому старалась придать вид безобидный. Я с твердостью ему воспротивился, доказывая ей, что предприятие это, если оно увенчается успехом, безобидным остаться не может. В гневе Королева стала даже осыпать меня упреками и выразила недоверие к моей искренности. Я вытерпел и упреки и недоверие с подобающими почтением и покорностью, а потом сказал: «Государыня, Ваше Величество не желает крови принца де Конде, — я осмелюсь утверждать, что настанет день, когда Вы поблагодарите меня за то, что я помешал пролить ее против Вашей воли, ибо не пройдет и двух дней, как она прольется, если мы согласимся прибегнуть к способу, какой предлагает маркиз д'Окенкур». Вообразите только; самый невинный из планов Окенкура состоял в том, чтобы ворваться на рассвете во флигель Отеля Конде и захватить Принца в постели — скажите, ну мыслимо ли было привести этот замысел в исполнение в доме, где все держались начеку, и против человека, который не знал себе равных в храбрости? После споров, весьма жарких и долгих, Королева вынуждена была смириться с тем, что я буду продолжать играть в Париже прежнюю свою роль. «Исполняя ее, Государыня, — сказал я, — смею Вас заверить, я или добьюсь того, что принц де Конде склонится перед Вашим Величеством, или погибну, служа Вам, и тогда кровь моя смоет подозрение в недостатке у меня преданности, которое Вам внушает Ондедеи». Видя, что я задет ее упреками, Королева наговорила мне множество милостивых слов, прибавив, что я несправедлив к Ондедеи, и она желает, чтобы я с ним свиделся. Она без промедления послала за ним Габури. Тот явился, разряженный как комедийный фанфарон и разубранный перьями, точно мул. Речи его показались мне еще нелепее его вида. Он твердил лишь о том, что нет ничего легче, нежели повергнуть в прах принца де Конде и восстановить права г-на Кардинала. Мои старания уговорить Королеву, чтобы она позволила Месьё арестовать Принца в Орлеанском дворце, он объявил смешными и [359] затеянными лишь с одной целью — помешать другим планам, более простым и разумным, какие можно составить против Принца. Словом, человек этот явил передо мной в этот вечер одну лишь смесь неприличия и злобы. Под конец он немного смягчился, вняв смиренным мольбам Королевы, которая, по-видимому, питала к нему глубокое почтение. А два дня спустя принцесса Пфальцская сказала мне, что то, чему мне пришлось стать свидетелем, не идет ни в какое сравнение с тем, как этот фанфарон вел себя на другой день, и что его обращение с Королевой отличалось наглостью беспримерной. Его несколько обуздало возвращение Барте, привезшего длинное письмо от Кардинала, в котором тот порицал, и притом с большой досадой, тех, кто помешал Королеве принять мой план арестовать Принца у Месьё, восхвалял меня за это предложение, Ондедеи называл сумасбродом, Ле Телье трусом, Сервьена и Лионна простофилями и просил Королеву, и притом весьма настоятельно, поторопиться с моей рекомендацией, г-на де Шатонёфа сделать главою Совета, а г-ну де Ла Вьёвилю дать должность суперинтенданта финансов. Час спустя после того, как письмо было расшифровано, Королева передала мне приказание явиться к ней между полуночью и часом ночи; она показала мне расшифрованное письмо, подлинность которого не внушала сомнений. Она сказала мне, что искренне радуется умонастроению г-на Кардинала, взяла с меня слово, что, уведомляя Месьё о письме, я представлю послание в самом выгодном свете и всеми силами постараюсь смягчить герцога Орлеанского в отношении г-на Кардинала. «Ведь я вижу, — присовокупила она, — он один удерживает вас; не будь вы связаны обязательством, данным Месьё, вы стали бы мазаринистом». Я был рад-радёшенек, что так дешево отделался, и отвечал ей, что обязательство мое приводит меня в отчаяние; утешаюсь я лишь уверенностью в том, что, будучи им связан, могу услужить Ее Величеству более, нежели будь я свободен. Затем Королева сказала, что, по мнению маршала де Вильруа, ей следует подождать совершеннолетия Короля, которое уже не за горами, чтобы во всеуслышание объявить о переменах в Совете, ибо новые назначения, которые окажутся весьма не по вкусу принцу де Конде, приобретут более силы и веса после события, в лучах которого еще ярче заблистает могущество трона. «Но, — заметила она вдруг, — по той же причине следовало бы отсрочить и вашу рекомендацию. Так считает маркиз де Шатонёф». При этом имени она улыбнулась. «Нет, нет, не беспокойтесь, — присовокупила она, — вот бумага, составленная по всей форме. Мы должны предупредить Принца, помешав ему вести против вас интриги в Риме». Вам нетрудно представить, как я отвечал Королеве, которая в этом случае и впрямь выказала мне истинное благоволение, ибо Кардинал обманул ее первую, уверив, что со мной следует поступать чистосердечно. Блюэ, адвокат при Совете и закадычный друг Ондедеи, много раз говорил мне впоследствии, что Ондедеи признался ему в тот вечер, когда прибыл из Брюля в Париж, что Кардинал более всего наказывал ему внушить самой Королеве, будто совершенно искренне намерен сделать меня кардиналом. «Если Королева, — сказал [360] он Ондедеи, — будет знать, что у нас на уме, герцогиня де Шеврёз непременно это выведает». А на уме у них было — и это вас, конечно, не удивит — обвести меня вокруг пальца, воспользоваться мною для борьбы против принца де Конде, тайком расстроить мои планы в Риме, проволочить дело с моей рекомендацией, а там, придравшись к случаю, и вовсе пойти на попятный. Вначале, казалось, сама судьба потворствует их замыслам, ибо, когда на другой день вечером я уединился в доме аббата де Берне, чтобы без помех написать в Рим и отправить туда аббата Шарье хлопотать о моем назначении, я получил из Рима письмо с известием о кончине Панцироли 357. Горестное это событие, которое в мгновение ока опрокинуло все взятые мной меры, какие я считал надежными, сильно меня опечалило, тем более что я понимал — командор де Балансе, королевский посол в Риме, сам домогавшийся кардинальского сана, предпримет против меня все, что будет в его силах. Я, однако, все же отправил в Рим аббата Шарье, и он, как вы далее увидите, почти не встретил помех своим хлопотам, хотя Мазарини возвел на его пути все препятствия, какие только мог. Примечательно, что в продолжение беседы, какую я имел с Королевой касательно этого письма Кардинала, она ни словом не обмолвилась об отдельной записке (о ней г-н де Шатонёф рассказал мне на другой день), где Кардинал писал ей насчет предполагаемого брака принцессы Орлеанской, ныне великой герцогини Тосканской 358 с Королем. Прежде на брак с Королем весьма рассчитывала старшая дочь Месьё, ибо Кардинал внушал ей на него надежду; однако, видя, что в глубине души Мазарини отнюдь не намерен ему содействовать, она принялась фрондировать, и даже весьма рьяно. Мадемуазель де Монпансье с неописанной пылкостью ратовала за освобождение принца де Конде. Но Месьё знал ее как облупленную и так мало уважал, что на выходки ее не обращал внимания даже в ту пору, когда их следовало брать в расчет, хотя бы памятуя о ее звании. Поэтому не посетуйте на меня, что до сих пор я не позаботился вам о них рассказать. Кардинал, полагавший, что Месьё скорее прельстится надеждой выдать за Короля свою младшую дочь, которая и в самом деле куда более подходила ему по возрасту, просил Королеву всячески укрепить упования Месьё на этот союз, однако пуще всего остерегаться прибегать к моему посредничеству, ибо, писал Кардинал, «коадъютор сделает к этому шаги более скорые и решительные, нежели это выгодно теперь Вашему Величеству». Именно такие слова стояли в записке, которую показал мне г-н де Шатонёф, поклявшийся, что снял копию с оригинала, писанного рукой самого Мазарини. Кардинал просил Королеву, чтобы герцогу Орлеанскому об этих словах или, скорее, об этих намерениях, сообщил Белуа, «в том случае, однако, — стояло в записке, — если на него по-прежнему можно положиться». Месьё клялся мне раз двадцать, если не более, что ему не делали такого предложения ни прямо, ни обиняком. Два эти обстоятельства противоречат друг другу, а вот вам еще одно, не менее загадочное. Я уже говорил вам, что Кардинал страшно разбранил в своем письме тех, кто отговорил Королеву воспользоваться моим планом арестовать принца де [361] Конде в Орлеанском дворце. Поэтому я ожидал, что теперь она ухватится за эту мысль и даже потребует от меня исполнить то, что я почти обещал ей, предлагая этот план. Я был удивлен сверх всякой меры, что это даже не приходит ей в голову, да и ныне, по зрелом размышлении, меня удивляет, что ни Ле Телье, ни Сервьен, ни принцесса Пфальцская, которых я вновь и вновь расспрашивал об этом предмете, по-видимому, также не знали, в чем тут дело. Это тем более странно, что все они убеждены — письмо Кардинала было подлинным и в этом вопросе искренним.

Это утверждает меня в мысли, высказанной ранее, что в каждом деле бывают обстоятельства, которые в силу даже причин естественных ускользают от взгляда самых проницательных свидетелей; о них куда чаще упоминалось бы в истории, если бы историю всегда писали люди, сами причастные к ее тайнам и потому способные подняться над мелким тщеславием вздорных писак, которые, будучи рождены на задворках и ни разу не допущенные в переднюю, похваляются тем, будто им известно все, что происходит в кабинетах. В этом смысле меня изумляет наглость людишек во всех отношениях ничтожных, которые, полагая, что проникли в тайники сердца тех, кто принял самое живое участие в описываемых мной событиях, не нашли такого происшествия, которого ход не посчитали бы открытым им от причины до следствия. Однажды на столе в кабинете принца де Конде я увидел два или три сочинения, писанных этими угодливыми и продажными душонками 359. Видя, что я их перелистываю, он сказал мне: «Эти пигмеи изображают нас с вами такими, какими были бы они сами, окажись они на нашем месте». Мудрое замечание.

Вернусь, однако, к окончанию беседы, какую я имел в ту ночь с Королевой. Она усердно добивалась, чтобы я обещался ей быть в Парламенте всякий раз, когда там окажется принц де Конде. «Причина этого мне известна, — сказала мне принцесса Пфальцская, которой я на другой день признался, что заметил особенную настойчивость Королевы в этом вопросе. — Сервьен с утра до ночи твердит Ее Величеству, что вы в сговоре с принцем де Конде и в силу этого сговора в некоторых случаях не станете являться на ассамблеи». Я не пропустил ни одной из них и держался при этом так, что хотя бы плоды моих усилий должны были заставить Сервьена устыдиться своих подозрений. Я старался угодить принцу де Конде, но лишь таким образом, какой не мог прийтись ему по вкусу. Я поддерживал все, что он говорил против Мазарини, но при этом не упускал случая пролить свет на тайные переговоры, какие между ними ведутся, и на причины, по каким Принц недоволен Кардиналом; такие разоблачения были весьма некстати для партии, которая в глубине души желала одного — примириться с двором, нагнав страху на первого министра. Принц де Конде всегда был противником междоусобицы, а г-н де Ларошфуко, полновластно руководивший герцогиней де Лонгвиль и принцем де Конти, неизменно склонен был к переговорам. Обстоятельства вынуждали их всех произносить решительные и сокрушительные речи, которые помогли бы им достигнуть цели, не будь фрондеров, усердно и старательно [362] толковавших эти речи двору и народу. Королева, всегда отличавшаяся гордыней, перестала верить посулам, которым неизменно предшествовали угрозы. Кардинал перестал бояться, увидев, что принц де Конде уже не властвует над Парижем или, во всяком случае, не властвует над ним безраздельно. Народ, которому открыли подоплеку происходящего, более не давал веры тому, в чем его хотели убедить, прикрываясь необходимостью борьбы с Мазарини, уже не мозолившим ему глаза. Эти обстоятельства, а также известие о моем совещании с Лионном и то, что Буше сообщил Принцу о приближении двух гвардейских рот, вынудили Его Высочество б июля в два часа пополудни покинуть Отель Конде и удалиться в замок Сен-Мор. Без сомнения, у него не оставалось иного выхода; удержаться в Париже он мог разве при условии, если бы решился уже тогда на то, на что решился позднее — то есть обороняться открыто. Он не захотел этого, ибо еще не решился на гражданскую войну, к которой бесспорно испытывал крайнее отвращение. Некоторые осуждали его за нерешительность, я же, напротив, нахожу, что следует воздать хвалу ее причине; мне противна наглость грязных душонок, которые осмелились написать и обнародовать, будто человек, бесстрашием и доблестью своей подобный Цезарю, способен был поддаться неуместной робости. Презренные и вздорные эти писаки заслуживают публичной порки.

Комментарии

325 ... покончено было с фаворитами. — Предложение это отражено в «Парламентском дневнике»; о нем пишет г-жа де Мотвиль. Слово «фаворит» имело в ту эпоху уничижительный оттенок: министр заботится об интересах государства, фаворит — о личной выгоде; он достиг своего положения окольными путями.

326 ... сказок об Ослиной шкуре, которыми забавляют детей. — Этот фольклорный сюжет был настолько популярен во Франции XVI — XVII вв., что «Ослиная шкура» стала синонимом слова «сказка»: она упоминается в произведениях Ноэля дю Файля, Мольера, Лафонтена. Сам сюжет использовался в новеллистических сборниках Страпаролы, Базиле, Б. Деперье; знаменитая стихотворная сказка Шарля Перро «Ослиная шкура» появилась только в 1694 г.

327 ... племянница... — Это обращение не выражает реального родства: Маргарита Лотарингская не была теткой м-ль де Шеврёз, они происходили из разных ветвей Лотарингского дома.

328 ... у ворот Ришельё. — Именно через эти ворота, подкупив стражу, бежал ночью Мазарини. Пять или шесть рот городской милиции, поднятые в два часа ночи, досматривали у застав все кареты и сундуки (не спрятан ли там юный король), принуждали дам приподнимать маску.

329 «.... Король оказался в плену». — Г-жа де Мотвиль утверждает, что коадъютор предлагал герцогу Орлеанскому захватить Людовика XIV, а королеву Анну Австрийскую заточить в монастырь. За несовершеннолетнего монарха шла постоянная борьба, в памфлетах и даже парламентских постановлениях его называли «пленником Мазарини».

330 ... никогда не имела такого умысла... — Записные книжки Мазарини и «Мемуары» г-жи де Мотвиль, напротив, свидетельствуют, что королева намеревалась вместе с сыном покинуть Париж и начать гражданскую войну.

331 «... кардиналы... присягают папе». — В постановлении Парламента от 17 февраля говорилось, что ни иностранец, принявший подданство Франции, ни француз, присягнувший на верность чужеземному монарху, отныне не допускаются в Государственный совет. Пункт о кардиналах, как предполагает г-жа де Мотвиль, мог возникнуть благодаря Бофору, который досадовал, что Рец скрывал от него действительный ход переговоров.

332 ... первого октября созвать Генеральные Штаты. — Это обязательство не имело силы, ибо 5 сентября король становился совершеннолетним (ему исполнялось 13 лет) и мог его отменить, как отмечалось в «Парламентском дневнике» (23 марта). Выборы были проведены, но ассамблея так и не собралась.

333 ... что я совершил в пору заключения Парижского мира... — Рец ставит себе в заслугу политическую сдержанность: в 1651 г. он соблюдает умеренность в требованиях, ранее, в 1649 г., он не решился воспрепятствовать заключению Рюэльского мира (подписан 11 марта, утвержден Парламентом в Париже 1 апреля 1649 г.), взбунтовать народ, обратиться за помощью к испанцам.

334 ... исполнить свои обещания. — Против брака принца де Конти с м-ль де Шеврёз была его сестра, герцогиня де Лонгвиль: она считала, что жениться на любовнице коадъютора и унизительно и опасно — можно попасть под его влияние. Расстроить свадьбу стремился и Мазарини, заинтересованный в том, чтобы поссорить две Фронды. Мемуары герцогини Немурской подтверждают рассказ Реца.

335 ... покуда Кардинал... не очутился в Брюле во владении кёльнского курфюрста — Максимилиана Генриха Баварского-Лихтенбергского. Мазарини месяц не мог найти себе пристанища, странствовал, отказался от предложения вступить на испанскую службу. С 11 апреля по конец октября 1651 г. кардинал жил в Брюле, в двух лье от Кёльна и, постоянно переписываясь с королевой, руководил оттуда политикой французского двора, «как если бы жил в Лувре» (по словам Ги Жоли).

336 ... согласен... на изменения в Совете... — Должность канцлера, руководившего государственными советниками и занимавшегося правовыми вопросами, была пожизненной (с 1635 по 1672 г. ее занимал Пьер Сегье), но, если он попадал в опалу, у него забирали печати и передавали их специально назначенному хранителю. 3 апреля королева дала отставку Шатонёфу, связанному с фрондерами, и вручила печати Моле (который через 11 дней был вынужден их вернуть Сегье) и ввела в Государственный совет сторонника принца де Конде Шавиньи, враждебно относившегося и к Мазарини, и к герцогу Орлеанскому. Назначения, не согласованные с правителем королевства, Месьё, оскорбили его и привели к разрыву союза между старой и новой Фрондой. В памфлете «Защита старой и законной Фронды» («Defense de l'ancienne et legitime Fronde») (1651) Рец называет Шавиньи «самым страшным инструментом тирании кардинала де Ришельё», запачканным воровством и изменами.

337 ... призывом к резне. — Многие мемуаристы (Ларошфуко, г-жа де Мотвиль, О. Талон, Н. Гула), рассказывая об этом, обвиняют коадъютора в жестокости, в том, что он предлагал возмутить народ и даже штурмовать Пале-Рояль: «Он с такими преувеличениями и с такой злобой изобразил им образ действий двора, что тотчас было созвано совещание... которое занялось обсуждением вопроса о том, отправиться ли немедля во Дворец Правосудия и силою отобрать печать у Первого президента или сначала поднять народ, дабы он поддержал это насилие» (Ларошфуко Ф. де. Указ. соч. С. 83 — 84).

338 ... эпохи более отдаленные. — Ларошфуко, напротив, утверждает, что принц де Конде, испугавшись, что брат влюбился в м-ль де Шеврёз и во всем ее слушается, расстроил брак, рассказав принцу де Конти обо всех любовниках его невесты. «Брак был расстроен по их воле и побуждению, причем они не пытались ни соблюсти хоть какую-либо учтивость, ни сохранить хотя бы малейшее благоприличие» (Ларошфуко Ф. де. Указ. соч. С. 85). Ларошфуко, герцогиня Немурская и Ги Жоли утверждают, что Виоль так и не нанес визит м-ль де Шеврёз, но письмо одного из корреспондентов Мазарини, приведенное М.-Т. Хипп, подтверждает правоту Реца: 15 апреля (а не 4) Виоль объявил г-же де Шеврёз, что королева недовольна предстоящим браком. После этого герцогиня де Шеврёз, оскорбленная принцем де Конде, перешла на сторону Мазарини.

339 ... мой монастырь. — Монастырь Парижской Богоматери, примыкающий к собору; там находилась резиденция архиепископа.

340 ... за смысл я ручаюсь. — Это письмо найдено не было, и комментаторы сомневаются в достоверности пересказа Реца; но в других письмах Мазарини действительно советовал королеве воспользоваться услугами коадъютора для борьбы с принцем де Конде, который приобретал огромную власть в государстве.

341 ... быть Вам полезным подле другого... — Наступил звездный час Реца: удалившись в монастырь, выйдя притворно из игры, коадъютор приобрел особый политический вес, ибо три соперничающие стороны (Мазарини, Конде, Месьё) в этот момент уравновешивали друг друга. Примкнув к одной из них, объединив эту партию с другой, он склонял чашу весов — и потому мог требовать высокую плату (кардинальскую шапку) за содействие. Соотношение сил постоянно менялось. Ларошфуко, анализируя ситуацию, говорит, что стороны уравновешивали друг друга только в борьбе, в действии. На противоречии между тремя партиями стремились играть и другие политики, например, Шавиньи. Особую важность приобрели не дела, а слова — переговоры, речи, памфлеты, постановления, слухи, обманы, ловушки, — и Рец подробно их описывает; это его стихия. Напротив, Ларошфуко достаточно лаконичен, для него важнее всего боевые действия, о них последовательно рассказывает воин, а священнослужитель лишь бегло упоминает.

342 ... Барте пора в дорогу... — Авантюрист Исаак Барте, бывший посол короля польского в Париже, сначала примкнул к фрондерам, попал в 1650 г. в Бастилию за то, что прятал у себя герцогиню Буйонскую, потом перешел на службу к принцессе Пфальцской, сестре королевы польской, стал связным между ней и Мазарини, возил письма в Брюль. В 1660 г. был заподозрен в том, что продался кардиналу де Рецу, попал в опалу, но потом примирился с двором.

343 ... с наступлением ночи, я отправился к Месьё... — В памфлетах того времени (в частности, в «Анатомии политики коадъютора») подробно описывались переодевания коадъютора (большие черные усы, роскошные светские одежды) во время ночных визитов к фрондерам, к буржуа, которых он стремился привлечь на свою сторону. Но костюм кавалера, в отличие от сутаны, уже не скрывал недостатков его телосложения.

344 ... оставались в Стене, хотя в крепости располагался гарнизон принца де Конде. — Во время пленения принца де Конде герцогиня де Лонгвиль сдала город Стене испанцам, которые и после освобождения принца продолжали в нем оставаться, дружески встречаясь и выпивая с французским гарнизоном, расположенным в крепости (и это во время войны!).

345 ... а я уже вышивал по ней узор... — По мнению французского исследователя XIX в. С. Моро, автора «Библиографии мазаринад» (1850 — 1851), Рец здесь имеет в виду написанный им совместно с Комартеном памфлет «Вольная и правдивая речь о поведении принца де Конде и монсеньора коадъютора» («Discours libre et veritable sur la conduite de Monsieur le Prince et de Monseigneur le Coadjuteur», сентябрь 1651 г.).

346 ... отрезать нос за какой-то пасквиль... против его сестры... — Клод Дюбоск-Монтандре, плодовитый памфлетист, в 1649 г. состоял на службе у Реца, а в 1650 г. перешел на службу к принцу де Конде (у которого был личный типограф, а в особняке стоял печатный станок). Как указывает С. Бертьер, опровергая комментарии А. Фейе и Ж. Гурдо, Дюбоску-Монтандре действительно отрезали нос, но не за политические сочинения, а за оскорбление маркизы Рене де Гебриан, как об этом и пишет Рец.

347 «Защита старой и законной Фронды» — первый из серии памфлетов, написанных Рецем (опубликован по одним данным 5 апреля, по другим — 15 или 16 мая 1651 г.).

348 ... нанятые мной для этого люди. — Они защищали разносчиков и от нападений враждебной партии, и от полиции. Государство вело суровую борьбу с памфлетистами и типографами, отправляло их в тюрьму, в ссылку, на каторгу и даже на виселицу; покупателям брошюр грозил штраф (памфлеты поэтому печатались без указания автора и издателя). Центром политических страстей был остров Сите — во Дворце Правосудия произносили речи, на Новом мосту продавали их тексты; начинались ссоры, крики, драки.

349 ... Портай... сочинил... «Защиту коадъютора»... — Этот памфлет под названием «Независимое мнение о поведении монсеньора коадъютора» (1 сентября 1651 г.) на самом деле написан Рецем, который от его авторства упорно отказывался.

350 ... «Правда и ложь о принце де Конде и кардинале де Реце»... «Интриги мирного времени». — Точные названия и даты опубликования перечисленных памфлетов: «Правда и ложь о принце де Конде и монсеньоре кардинале де Реце» (конец июня 1652), «Истина о поведении монсеньора кардинала де Реца» (середина августа 1652), «Послание отшельника двум беспристрастным» (середина сентября 1651), «Нужды нынешнего времени» (середина августа 1652), «Оплошности г-на де Шавиньи, первого министра принца де Конде» (середина июня 1652), «Манифест герцога де Бофора, генерала армии Его Королевского Высочества» (июнь 1652); «Интриги мирного времени и переговоры со двором сторонников Принца от его удаления в Гиень до нынешнего дня» (июнь и август 1652). Партия Реца издавала памфлеты у вдовы Гийемо, печатницы герцога Орлеанского и архиепископства Парижского. Эта словесная война, в которой Рец вынужден был лично принять участие из-за того, что лучшие памфлетисты старой Фронды, Мариньи и Монтандре, перешли на сторону новой, а Скаррон перестал участвовать в политической борьбе (в 1651 г. была издана первая часть его «Комического романа», который он посвятил коадъютору), длилась целый год. Французский историк М. Перно считает, что за пять лет вышло более пяти тысяч мазаринад, С. Бертьер оценивает их число в шесть тысяч. В библиотеке Мазарини хранится 25 тысяч экземпляров памфлетов (включая дублеты), только в российских библиотеках французский исследователь Ю. Карье обнаружил их более 12 тысяч экземпляров ( Carrier Hubert. Souvenirs de la Frande en URSS: les collections russes de mazarinades - «Revue historique». 1974, t. 252, № 511. P. 27 - 50).

351 ... предложил... убить Принца... еще легче достигнуть цели. — Мазарини в письме к Лионну отверг план ареста принца де Конде, ибо тогда он попал бы в руки фрондеров. А предложение графа д'Аркура и маршала д'Окенкура убить принца, по свидетельству Ларошфуко, привело королеву в ужас («...королеве предложили либо его убить, либо арестовать и бросить в тюрьму, но она с ужасом отвергла первое предложение и охотно дала согласие на второе. Коадъютор и г-н де Лионн встретились у графа Монтрезора, чтобы сообща изыскать средства к осуществлению этого замысла» — Ларошфуко Ф. де. Указ. соч. С. 87).

352 «Коадъютор вовсе не так храбр, как я предполагала». — В копии, сделанной в монастыре Сен-Мийель, в этом месте на полях есть примечание Реца: «И маршал дю Плесси сказал мне в ту пору, как бы между прочим, что угрызения совести недостойны великого человека. Я тогда не придал значения этим словам, но меня заставило задуматься над ними и уверило, что маршал знал и даже одобрял замышленное д'Окенкуром то, что герцог де Витри не раз говорил мне, будто г-жа д'Ормей, любезная подруга маршала, посылала тогда за ним, Витри, в Эгревиль, где он пребывал, и предложила ему в Пикпюсе, куда он приехал по ее просьбе, участвовать вместе с маршалом в заговоре против особы принца де Конде. Но она ошиблась адресом, ибо я не знал другого человека, столь мало способного к злому делу, как герцог де Витри». Эгревиль — деревня неподалеку от Фонтенбло, Пикпюс — деревня в пригороде Парижа, в Сент-Антуанском предместье. Маршал дю Плесси в своих «Мемуарах» (опубл. в 1676 г.) пишет, что он отверг предложение одной высокопоставленной особы убить принца де Конде во время ареста и королева одобрила его.

353 Орлеанский дворец. — Так часто называли Люксембургский дворец, где жил герцог Гастон Орлеанский.

354 ... быть дурными до конца. — Это не цитата, а логический вывод из постулатов Макиавелли, изложенных, в частности, в главах 8 («О тех, кто приобретает власть злодеяниями») и 15 («О том, за что людей, в особенности государей, восхваляют или порицают») трактата «Государь».

355 ... столь противоречивое поведение Лионна. — Ларошфуко предполагает, что Лионн то ли боялся, что арест принца де Конде приведет к прискорбным последствиям для государства, то ли стремился помешать возвращению кардинала Мазарини, невозможному, пока Принц был на свободе. Сам Конде решил, что слух о его предстоящем аресте распущен умышленно, дабы вынудить его оставить Париж.

356 Якобинский монастырь. — Он был построен на улице Нев-Сент-Оноре в начале XVII в. благодаря, в частности, покровительству епископа Парижского Анри де Гонди. Во время Великой французской революции он был закрыт и превращен в место собрания Общества друзей конституции — клуб якобинцев.

357 ... о кончине Панцироли... — Кардинал Панцироли умер через два месяца после описываемых событий, 3 сентября 1651 г.

358 ... насчет предполагаемого брака принцесы Орлеанской, ныне великой герцогини Тосканской... — Маргарита Луиза Орлеанская, сводная сестра м-ль де Монпансье (которая была старше ее на 17 лет), дочь Месьё от второго брака; в 1661 г. она вышла замуж за Козимо Медичи, ставшего в 1670 г. великим герцогом Тосканским.

359 ... писанных... продажными душонками. — Сопоставительный анализ рукописи, где Рец вычеркнул абзац, и пометок на полях копий позволяет С. Бертьер утверждать, что автор имел в виду книги итальянских и французских историков Гуальдо Приорато, Бенжамена Приоло и Жана де Ла Барда. Возможно, именно с ними Рец так упорно полемизирует на страницах «Мемуаров».

Текст воспроизведен по изданию: Кардинал де Рец. Мемуары. М. Наука. 1997

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.