ПИСЬМО XXXII
Петербург, 1737.
Мадам,
Вы очень добры, упрекая меня в том, что
я отважилась ехать через ку после того случая,
описанного мною Вам в последнем письме. Но м-р X.,
рассказывая Вам об опасности, которой я себя
подвергала, должен был указать и причину; я
поехала навестить больную, даже умирающую даму.
Она чужая в этой стране, и если бы я не решилась
ехать, то она в таком состоянии осталась бы на
попечении слуг. Теперь, смею сказать, Вы
согласитесь со мной, что человеколюбие — более
сильный побудительный мотив, нежели храбрость, и,
следовательно, сей геройский поступок (как и
многие другие) сам по себе весьма незначителен,
если известны все обстоятельства. Скажите,
пожалуйста: гуляя среди толпы в парке, можете ли
Вы назвать имя каждого, кто там есть? Если нет, то
как же Вы можете спрашивать меня, кто еще
составляет двор? Я рассказала Вам о тех, кто
ведает внутренними и внешними делами. Остальные
только заполняют круг, это, как и при большинстве
других дворов, военные и придворные, хотя здесь
между этими двумя категориями большее различие,
чем при некоторых иных дворах. Первые, как
правило,— грубые варвары; их вышагивание,
свирепость облика и манеры заставляют
вспоминать об ужасной стороне их ремесла и
задуматься, уместны ли они вообще на дворцовых
приемах. Правда, надо отдать им справедливость:
это не проявляется в их разговоре.
Другие — такие же, что и везде, просто
милые молодые люди, то есть пустое место в
изящных одеждах. В одном из писем я описывала Вам
развлечение, [242]
называемое катанием, которое, полагаю, заставило
Вас вообразить, будто бы мы все здесь обратились
в канатных плясунов и акробатов. Теперь, пожалуй,
мы все станем для Вас драгунами: нынешнее
развлечение двора — стрельба по неподвижной и
летящей цели. Этого, в отличие от первого, мне
избежать не удалось; однажды я выстрелила из
ружья и, как мне сказали, попала в цель. Впрочем, я
так испугалась, что и не видела ее, однако могу
Вас уверить, хоть я и ужасная трусиха, некоторые
из упомянутых выше веселых красавчиков казались
еще более испуганными. И осмелюсь заметить, если
бы юбки были освобождены от этого развлечения,
такие мужчины охотно отдали бы свои штаны первой
же женщине, которая захотела бы их взять. В этом я
совершенно согласна с ними: все женщины, склонные
к подобным забавам, должны носить штаны. Однако
какой бы вид — щеголя, повесы или какой-либо еще
— мне ни пришлось принять, неизменно останусь
Вашей, и проч.
|
