ПИСЬМО XXIV
Петербург, 1735.
Мадам,
Вы заставляете меня почти бояться
вскрывать Ваши письма, ибо я там снова могу
увидеть приказание не отвечать Вам на то, что Вы
пишете, а рассказывать о том, что я наблюдаю
здесь. Вы говорите, что сообщаете мне все,
происходящее с моими друзьями в Англии, а
следовательно, мне нет надобности задавать
вопросы. Между тем я поймала Вас на
недобросовестности, как покажет Вам прилагаемое
письмо: Вы никогда не поминали мне о юношеском
неблагоразумии этой бедной девочки. Если она
излагает события непредвзято, то, думаю, с нею
плохо обращаются. Даже если она совершила ошибку,
выйдя замуж за этого человека, то сейчас, когда
она уже его жена, как можно винить ее в том, что
она скрывает недостатки мужа или, по возможности,
не замечает их? Поскольку она твердо уверена в
Вашем влиянии на ее тетушку и в том, что Вы
помогли бы ей, знай Вы ее обстоятельства, я
послала Вам ее собственный рассказ об этом, ибо
была бы несправедлива к ней, если бы стала
излагать его в своем пересказе. Я сообщила ей, что
поступила именно таким образом, и, полагаю, она
нанесет Вам визит. Боюсь, однако, что суждения ее
не столь глубоки, сколь живы выражения, а Вы не
делаете скидки на горячность. «Благоразумие,—
говорите Вы,— должно руководить всеми нашими
поступками», и хотели бы в каждом видеть это
желательное качество в столь раннем возрасте, в
каком оно было уже присуще Вам. Но Вы найдете мало
тому примеров, и если в этом случае Вы и
откажетесь от Вашей обычной суровости,
сомневаюсь, что Вам удастся убедить ее тетушку,
поскольку, мне кажется, она больше сердится на то,
что девушка посмела не посчитаться с нею, чем
опасается возможных дурных последствий.
Это юное существо было оставлено на
попечение тетушки и принуждено слушаться ее, и
малейшее стремление к независимости,
по-видимому, задевало теткину гордость, а когда
эта страсть разгорается, любые увещевания лишь
подогревают ее. Если бы я считала тетку способной
на действительную озабоченность счастьем
племянницы, я бы питала какие-то надежды; но
знаете, я никогда не могла заподозрить в этой
даме никаких признаков мягкости. Я бы хотела
обмануться. Жалею эту юную бедняжку, которой с
малых лет так нещадно [230]
потакали, что она не терпела ни малейшего
возражения, и внезапный переход от этого
баловства к строгой суровости в те лета, когда
детский ум еще не способен заглянуть далее
настоящей минуты, и должен был привести к тем
результатам, к которым привел. Но мне нет нужды
обсуждать с Вами это дело: Вы, я знаю, рассудите
его правильно и по-доброму.
Что касается любопытства м-ра М., мол,
была ли я в русской бане, оно не заслуживает
ответа, а вызывает лишь презрение к людям с таким
складом ума, которые, сказав непристойность,
думают, что произнесли остроту.
Жаль, что Вы находите нужным
извиняться, рекомендуя мне кого-либо из Ваших
друзей. М-р Р, желает, чтобы я уверила Вас в том,
что он, употребив все свое влияние, выхлопочет
Вашему другу место и повышение. Легкая простуда
помешала ему быть вчера при дворе. Поэтому я
представила молодого героя фельдмаршалу — ему
первому представляют всех военных. Фельдмаршал
отнесся к юноше благожелательно и представил ее
величеству. Она сказала, что он «милый мальчик и
его надо принять на службу», но добавила, что «ему
понадобятся помочи, если вскоре доведется
участвовать в деле». Я сказала фельдмаршалу, что
мальчик решителен и честолюбив; тот с улыбкой
ответил: «Это по нему видно». Я бы хотела, чтобы Вы
нашли способ сделать так, чтобы его внешность
соответствовала зрелости его ума и боевому духу,
ибо м-ру Р. и мне пришлось снести немало насмешек
по поводу немужественной наружности «моего
героя», как его называют; но поскольку его нужно
устроить на службу, то неважно, какими
средствами. Теперь же, подозреваю, Вы в
совершенной тоске от глупости Вашей, и проч.
|
