ПИСЬМО XXIII

Петербург, 1735.

Мадам,

я очень сожалею, что Вы в разговоре с леди С. упомянули о нашей переписке, ибо это повлекло за собой требование от *** вникнуть в раздоры между двумя дамами; я и подумать не могла, что эти раздоры будут иметь какое-либо иное следствие, помимо возможности для двора повеселиться на их счет. И когда друзья мадам Л. написали ей об этой ссоре, они, осмелюсь сказать, вовсе не предполагали, что она расскажет о ней, по крайней мере в таком месте. Чтобы ввести Вас в курс дела, необходимо сообщить Вам об этих дамах все, начиная с их происхождения. Сейчас они занимают в обществе равное положение: обе — жены иностранных министров при этом дворе. Одна из них — дочь французского генерала, бежавшего и, когда она родилась, состоявшего на иностранной службе. Предметом ее первой благосклонности был человек самого высокого положения, и спустя некоторое время он выдал ее замуж за ее нынешнего мужа и предоставил ему его нынешний пост.

Другая — дочь торговца из Гамбурга и, будучи единственным ребенком, вышла замуж за графа, который столь же нуждался в деньгах, сколь она — в титуле. Она была совершенно незнакома с манерами, принятыми при дворе, когда впервые появилась здесь, и первая дама, выросшая при дворе, оказывала ей всяческую поддержку и помощь. Но поскольку дружба двух красавиц редко длится долго, то же самое произошло и в этом случае. Каждая из них считала, что имеет право на все сердца, обе столь явно желали иметь наибольшее число обожателей, что к каждой стороне вскоре примкнуло по нескольку кавалеров. Это, как обычно бывает в таких случаях, вскоре возбудило в каждой из них зависть, которая поначалу проявилась в холодности, а затем в легких колкостях и обоюдных насмешках. Наконец однажды на приеме среди большого общества, где также присутствовал [228] господин, которого помышляла покорить каждая из них, ссора разгорелась настолько, что графиня, не сдержавшись, произнесла несколько очень резких слов, на которые другая отвечала так холодно и презрительно, что достигла цели, совсем разгневав соперницу. Та только и могла сказать: «В каком странном мире мы живем». Первая ответила очень спокойно: «Весьма справедливо, мадам; мир странен, и стал таким с тех пор, как дрейеры возомнили себя дукатами». Услышав это, бедная графиня залилась слезами и выбежала из-за стола. Полагаю, Вы будете в таком же недоумении — в чем же, собственно, заключается колкость,— в каком пребывала и я, покуда не скажу Вам, что девичья фамилия графини — Дрейер и что мелкая монета достоинством в полфартинга называется в Гамбурге дрейером. Этот выпад привел к открытой войне, которая зашла так далеко, что сторонники каждой из дам везде, и даже при дворе, появлялись в любимом цвете той красавицы, которой повиновались, и их называли «серым» и «красным полком». После того как дамы выставили себя в таком свете и развлекли всех, бедная графиня так быстро сдала позиции, что прекратила борьбу. По правде говоря, она не должна была и начинать ее, ибо не умела сдерживать свою досаду, тогда как другая была спокойна и ее ничем нельзя было пронять; следовательно, у нее доставало самообладания произносить самые большие колкости с видимым добродушием, сохраняя безукоризненные манеры. Действительно, она обладает таким быстрым умом, одновременно и добрым и злым, какого я до сих пор не наблюдала ни в одном человеке, и уже одно то, как она вела себя в этой смешной ссоре, доставило ей много обожателей, чего она и добивалась. Если бы я не боялась Вашей суровости, то сказала бы, что люблю ее, но, надеюсь, Вы простите меня и решите, что нет ничего плохого в том, чтобы наслаждаться приятной беседой, не разбирая поведение человека.

Итак, я, как могла, постаралась изложить Вам эту глупую историю, которую, с точки зрения хорошего тона, передавать непростительно, разве только по приказу. Я настолько отупела из-за необходимости так долго судачить об этом скандале, что не могу ничего добавить, кроме простой истины, которую всегда повторяю с той же радостью, с какой Вы, надеюсь, ее воспринимаете,— а именно, что я остаюсь, и проч.