ПИСЬМО XXI

Петербург, 1735.

Мадам,

теперь посылаю Вам книгу, содержащую историю всех различных татарских народов, которая удовлетворит Вашу любознательность лучше, чем я, ибо я знаю о них мало, а книгу не читала. Я однажды писала Вам о татарском князе и его семье, прибывших искать покровительства. Они перешли в христианство, и публичное крещение состоялось при дворе. Поскольку я однажды описывала церемонию крещения у русских, Вам может показаться странным, что это делалось прилюдно, но усердие и суеверие заводят далеко. Я не заметила, чтобы это смутило кого-либо из обращаемых (среди которых были две женщины) или из зрителей. Они, должно быть, подумали, что во мне много ханжества и мало веры, потому что я ушла во время церемонии. Но я не могла не думать, что под взглядами такого многочисленного собрания по крайней мере дамам не мешало бы иметь на себе какую-нибудь еще одежду помимо одежд добродетели.

Чтобы не вызывать больше упреков в том, будто я никогда не сообщаю Вам ничего, кроме того, о чем Вы прямо спрашиваете, намерена описать Вам русские похороны, как уже описала крестины и свадьбу. Единственные похороны, которые я видела, были похороны младшей дочери князя Меншикова, возвращенной вместе с братом [224] из ссылки нынешней императрицей и выданной ею замуж за графа Густава Бирона, младшего брата герцога Курляндского Она умерла от родов и была похоронена с большой пышностью ²⁴. Посидев какое-то время, все собравшиеся перешли в комнату, где находилось тело усопшей. Гроб был открыт. Она лежала в нижнем белье, поскольку умерла в такое время (иначе, как мне сказали, она была бы полностью одета): ночная рубашка из серебряной ткани, подвязанная розовой лентой, на голове — чепец, отделанный тонкими кружевами, и маленькая корона княжны Римской империи. Вокруг головы по лбу была повязана лента с вышитым на ней именем ее и возрастом. На левой руке у нее лежал завернутый в серебряную ткань ребенок, который умер через несколько минут после рождения. В правой руке ее был бумажный свиток — свидетельство ее духовника Св. Петру Когда все общество собралось в комнате, с нею пришли проститься слуги; низшие слуги были первыми. Все они целовали ей руку и целовали ребенка, просили простить им их проступки и подняли кошмарный, невообразимый шум: они вопили, а не плакали. Затем с нею прощались ее знакомые, с тем различием, что они целовали ее в лицо, и тоже подняли ужасный шум, но не такой жуткий, как предыдущие. Потом подходили ее родственники, первыми самые дальние. Когда подошел ее брат, я даже было подумала, что он вытащит ее из гроба. Но самую трогательную картину представляло прощание мужа, который просил избавить его от этой гнетущей церемонии, но его брат полагал, что следует подчиниться русскому обычаю, чтобы его как иностранца не обвинили в презрении к ним. Два джентльмена помогли мужу прийти из его апартаментов, и им действительно приходилось поддерживать его, а не просто показывать это. На его лице читалась истинная скорбь, но скорбь молчаливая. Подойдя к дверям комнаты, где лежала покойница, он остановился и попросил подать ему настойку оленьего рога; выпив ее и, казалось, собравшись с силами, он приблизился к гробу и упал в обморок. После того как его вынесли из комнаты и привели в чувство, гроб снесли вниз и поставили на открытую колесницу, за которой последовал длинный поезд карет и гвардейский конвой, так как она была женой военачальника. Для погребения тело отвезли в монастырь Св. Александра, и хотя крышка гроба была закрыта, пока ехали по улицам, в церкви ее снова сняли, и та же церемония прощания повторилась сызнова, но без мужа: его [225] увезли домой, ибо он вторично лишился чувств, едва открыли гроб ²⁵. Остальная часть церемонии очень похожа на римско-католическую. После погребения все вернулись в дом на большой обед, который скорее походил на пир, чем на тризну, поскольку все, казалось, позабыли свое горе. Но воздержитесь от ехидной улыбки, которую я воображаю на Вашем лице, потому что муж не появился и, я полагаю, действительно скорбит, ибо очень любил ее, что всегда было видно по его отношению к ней, когда она была жива, а это является более убедительным свидетельством искренности, чем стенания после ее смерти.

Если мое письмо приведет Вас в грустное расположение духа и в это время Вас навестит м-р Б., он рассердится на меня, что я дала Вам повод быть печальной. Но я надеюсь, Вы не сообщите ему причину, ведь Вы так долго приучали его подчиняться Вашей воле, не узнавая мотивов Ваших действий. Я и впрямь настоятельно прошу Вас не показывать никому моих писем, ибо подруге можно написать все, но женские наблюдения так смешны, что никто другой не должен их знать, поэтому будьте верны Вашей, и проч.

Комментарии