Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

МИХАИЛ ПСЕЛЛ

ХРОНОГРАФИЯ

CRONOGRAFIA

ЗОЯ И ФЕОДОРА. КОНСТАНТИН IX

I. Итак, царская, власть перешла к двум сестрам, и впервые наше время стало тогда свидетелем превращения женских покоев в царский совет. Гражданские и военные согласно признали над собой власть женщин и подчинились им с большей охотой, чем если бы ими стал сурово повелевать какой-нибудь степенный муж.

Я не знаю другого рода столь же любезного Богу, и, думая об этом, удивляюсь, как могло случиться, что корень их древа утвердился и возрос не по закону, но кровью и убийствами, само же древо пышно расцвело и дало прекрасные побеги, каждый с царским плодом, несравненным по красоте и величине 1. Но это только отступление от моего повествования.

II. Поначалу сестры решили царствовать сами, не стали назначать новых правителей и немедленно вводить новшества в установившиеся порядки. Они только сместили с постов родственников узурпатора, остальных же людей, им верных и с детства преданных, оставили на государственной службе. А те, опасаясь навлечь на себя в будущем обвинения в неоправданных нововведениях, неразумных решениях и незаконных действиях, усердно занимались военными и гражданскими делами и оказывали должные почести им обеим.

III. Царские церемонии они обставляли для сестер так, как это было в обычае и при прежних самодержцах. Обе царицы восседали на царском троне как бы в одну линию, слегка отклонявшуюся в сторону Феодоры, рядом стояли равдухи 2, воины с мечами и племя тех, кто потрясает секирой на правом плече 3, подальше — самые преданные царю люди и распорядители; их окружала другая стража, рангом пониже первой, самой верной, все с [70] почтительным видом и потупленными взорами; за ними располагался совет и избранное сословие, затем чины второй и третьей степени 4, выстроенные по рядам и на определенном расстоянии друг от друга. Тут все и происходило: разрешение тяжб, споры по казенным делам, назначение податей, прием послов, прения, соглашения и все прочее, что было предметом царских забот. Речи держали большей частью должностные лица, но при необходимости и сами царицы спокойным голосом отдавали приказания или отвечали на вопросы, иногда следуя наставлениям сведущих людей, иногда по собственному разумению.

IV. Тем, кто их не знал, хочу поведать и о характерах обеих цариц. Старшая, Зоя, была в мыслях скорой, а в речи медлительной. Феодора же — как раз наоборот: решения принимала медленно, но, начав говорить, разглагольствовала уверенно и живо. Зоя не отступала от своей воли, и рука ее была готова с одинаковой легкостью дарить и то, и другое, я говорю о жизни и смерти, и была она в этом деле, как волны морские, подымающие корабль ввысь и вновь бросающие его в пучину. О Феодоре же такого сказать нельзя, — нрав у нее был спокойный и как бы немного вялый. Первая отличалась щедростью и была способна за один день вычерпать море золотых россыпей, а другая выдавала монеты по счету, ибо неоткуда было ей черпать в изобилии, да и душу в этом отношении она имела более воздержанную.

V. Поскольку цель моя ныне не славословить, а писать истинную историю, скажу прямо: ни одна из них по складу ума не годилась для царской власти, они не умели ни распоряжаться, ни принимать твердых решений, а к царским заботам большей частью примешивали женские пустяки. То, что старшая из сестер многие годы щедро многих одаривала (за это ее многие славят и поныне), дало повод хвалить ее людям, ею облагодетельствованным, но именно из-за этого, а не из-за чего другого, устремилось все к гибели и ухудшилась донельзя участь Ромейской державы. Оказывать благодеяния — высшая добродетель царей. Если это делают с разбором, если учитывают обстоятельства, положение и особенности каждого человека, такой образ действия достоин подражания; если же все это во внимание не принимается, остается одно пустое расточительство.

VI. Сестры были непохожи по характеру, а по виду различались еще больше. Старшая от природы была полнее, роста не очень высокого, с широким разрезом глаз под грозными бровями и носом с еле заметной горбинкой, волосы у нее были русые, и все тело сверкало белизной. Прожитые годы не оставили на ней много следов. Тот, кто стал бы любоваться соразмерностью частей ее тела, не зная на кого смотрит, мог бы счесть ее совсем юной: кожа ее не увяла, но везде была гладкой, натянутой и без единой морщины. Феодора же была выше ростом и более сухощавой, с маленькой [71] головой, не подходящей к ее фигуре; была она, как уже говорилось, разговорчивей и подвижней. Взгляд Феодоры был не суров и приятен, глядела она с улыбкой и пускалась в разговоры по любому поводу.

VII. Такими были они обе характером и внешностью. Царская же власть тогда, казалось, обрела величие и еще большее достоинство: многие люди неожиданно, как на сцене, вознеслись ввысь, и раздачи производились большие, чем когда-либо, особенно благодаря Зое, которая не только отверзла все источники в царской сокровищнице, но дала излиться каждому ручейку, который там таился. Но эти богатства были не дарованы, а разграблены и расхищены, а все происходящее и высочайший взлет на самом деле оказались началом упадка и унижения государства. Но было это, как в гаданиях, доступно лишь людям проницательным.

VIII. Вознаграждения, предназначенные воинам, и средства для войска без надобности отдавались другим (я говорю о толпе льстецов и о свите цариц), будто именно ради них наполнял деньгами царскую казну самодержец Василий.

IX. Многим кажется, что окружающие нас народы только теперь впервые вдруг двинулись на нас и неожиданно вторглись в ромейские пределы, но, как мне представляется, дом рушится уже тогда, когда гниют крепящие его балки. Хотя большинство людей и не распознало начала зла, оно коренится в событиях того времени: из туч, которые тогда собрались, ныне хлынул проливной дождь. Однако довольно об этом.

Раздумья августы Зои о том, кого возвести на царский престол

X. О последующих событиях расскажу еще более правдиво и ясно. Для благородного и разумного правления и попечения о государстве нужно было немедля найти мужа доблестного и в делах испытанного, способного уразуметь не только настоящее, но и просчеты прошлого и во что они могут вылиться, умеющего предвидеть будущее и загодя подготовиться к любым ударам и нашествиям. Однако властолюбие без властителя, мнимая свобода, безотчетность и стремление урвать себе побольше превратили мужскую твердыню дворца в женское обиталище.

XI. Но не многие люди держались тогда такого мнения. Одна за другой возникали точки зрения, иногда совпадающие, иногда противоположные: одни полагали, что власть должна принадлежать Феодоре, поскольку она — спасительница народа и не познала мужа, иным более подходящим для царства казалась другая сестра, ибо она уже и так заняла первое место и щедростью отличалась необыкновенной; так как мнения разделились, старшая [72] сестра, заручившись поддержкой большинства, вновь взяла в свои руки всю власть и затем уже стала думать и разбираться, кто из чинов в синклите или из воинского сословия наиболее знатен родом и счастливой судьбой отмечен.

XII. Среди прочих выделялся тогда некий муж по имени Константин, вида несравненного, происходящий из знаменитой местности Даласа, который, казалось, самой природой был создан для бремени власти. Ему не исполнилось еще и десяти лет, как молва уже сулила ему высшую долю; императоры опасались Константина и закрывали ему доступ во дворец, а Михаил Пафлагонец даже заключил его под стражу из страха не столько перед ним самим, сколько перед льнувшим к нему народом — ведь при одном виде этого человека город приходил в волнение и готов был ради него на что угодно. И вот Михаил держал его в тюрьме, а [73] воцарившийся вслед за ним племянник, едва утвердившись на престоле, лишил Константина всякой надежды на престол: облачил в монашеские одежды и отправил к черноризцам; руководили им при этом не добрые побуждения, не желание приблизить Константина к Богу, но злая воля, намерение преградить ему путь к желанной цели. Константин смирился, но тут обстоятельства снова посулили ему власть, а перед глазами встал недавний пример того, как меняют одежды: впервые царица сделала это по принуждению, а во второй раз уже сама. По какому-то случайному поводу его пригласили во дворец и представили Зое. В беседе с ней он был скуп на слова, с достоинством рассуждал о царской власти и ничем не хотел поступиться в своих благородных убеждениях. Поэтому многим он показался человеком неприятным, с тяжелым характером, вызвал к себе недоверие и не оправдал ожиданий 5.

XIII. Кости бросили наново. Новый избранник был не очень приметного состояния, но имел достойную и внушающую доверие внешность. Исполняя секретарские обязанности у царя Романа 6, он был не только полезен царю, но и весьма любезен царице, которую в конце концов обвинили в тайной с ним связи. Роман был не слишком ревнив и потому остался глух к слухам подобного рода, но Михаил удалил его из дворца и под предлогом более высокого назначения отправил из города. Теперь Зоя вспомнила об этом человеке, он был призван во дворец и беседовал с царицей, применяясь к ее вкусам и желаниям. Все уже склонялись в его пользу, но неожиданная болезнь унесла его из жизни и разрушила все надежды 7.

XIV. Скипетр же был уготован сыну Феодосия Константину, последнему по порядку побегу от корня древних Мономахов 8. Я посвящу этому самодержцу большой рассказ, когда пущусь в плавание по морю его царствования, ибо он находился у власти дольше всех прочих царей, правивших после Василия, и совершил больше других императоров, причем кое в чем он их превзошел, а кое в чем оказался много ниже их. Ибо что мешает мне говорить истину? Сразу после его воцарения я стал его ближайшим помощником, был возведен на высшие должности, посвящен в важнейшие дела, так что хорошо знал, что он делал открыто и что вершил втайне. Вот почему повествование о нем будет длиннее рассказов о других императорах.

Каким образом император Константин был возведен на престол августом

XV. Но оставим пока это. Расскажу, как, какие причины и какие судьбы привели его к царской власти. Занимая благодаря родовитости высокое положение, обладая большими богатствами и отличаясь красотой, этот человек был для многих весьма [74] почтенных семей завидным женихом. Сначала он женился на дочери одного очень знатного мужа, а когда жена умерла от болезни, сразу был опутан узами второго брака. Дело было так. Самодержец Роман, в то время еще человек частный, но весьма чтимый благодаря положению и ожидавшей его высокой доле, полюбил этого мужа за цветущий возраст и блестящую родословную и привил его к древу своего рода, как прекрасный черенок к плодоносной оливе 9. Речь идет о единственной дочери его сестры Пульхерии, состоявшей в браке с Василием Склиром (тем самым, которого позже судьба лишила глаз) 10. Соединившись с ней, Константин благодаря такому родству вознесся над другими, но высших должностей не получил, так как приближенные самодержца Василия терпеть не могли Константина и перенесли свою ненависть на его сына. Его отец, уличенный в мятежных замыслах, как бы передал в наследство сыну ту ненависть, которую питали к нему цари, и по этой причине ни самодержец Василий, ни Константин не возводили его на гражданские должности, открестились от него и, хотя никакого зла ему не чинили, лучшей участи не удостаивали.

XVI. Воцарившийся затем Роман тоже милостями его не осыпал (обманывался царь в своих суждениях!), тем не менее держал его в царском дворце, и если уж ничем другим, то свойством с Романом Константин был весьма возвышен. Его лицо цвело красотою, сам он был для нашего времени, как весенний плод, его речь была полна очарования, и он вел беседу, как никто другой. Вот почему царица его полюбила и непрестанно хотела видеть его и слышать. А он ублажал ее разными способами, искусно делал то, что, по его мнению, доставляло ей удовольствие, покорил ее окончательно и снискал ее царские милости. В них со всех сторон полетели стрелы клеветы, и их тайные беседы порой уже не приносили им прежней радости.

XVII. Поэтому он казался вероятным претендентом на престол, и Михаил, воцарившийся после Романа, относился к нему с подозрением, хотя на первых порах никак не проявлял своей ревности, был благожелателен и лишь позднее, придумав какие-то обвинения и выискав лжесвидетелей, изгнал Константина из столицы и в наказание предназначил ему для обитания остров Митилену 11, где тот мыкал семилетнее горе и прожил весь срок царствования Михаила. Ненависть к Константину получил в наследство и другой Михаил.

XVIII. Когда власть перешла в руки благородной царицы, она, как я уже говорил, опасаясь невзгод судьбы, искала себе поддержку не вдалеке, а вблизи, но из людей, ее окружавших, одного сочла недостойным из-за низкого звания, другого отвергла из-за бесславного рода, третьего заподозрила в коварстве. Один за другим рождались тогда всякие толки, и царица, отвергнув всех прочих, мечтала об одном лишь Константине, открылась свите и домочадцам, а когда увидела, что все они, как один, стоят за этого мужа, сообщила свою волю и высшему совету. Синклитики тоже сочли, что это решение от Бога, и Константин был вызван из ссылки 12.

XIX. Оттуда он выехал без всякой торжественности, но когда приблизился к городу, его ждало роскошное пристанище — был разбит царский шатер, вокруг стояла царская стража, и еще до вступления во дворец Константину была уготована торжественная и великолепная встреча. Отовсюду стекались к нему толпы людей всех возрастов и состояний, они выкрикивали славословия, и казалось, будто справлялось тогда в столице всенародное празднество, а рядом с первым и царственным возник некий другой город; городская толпа высыпала до самых стен, повсюду ликование, сборища... Когда все, как положено, было готово к его приему, Константину велели войти, и он в сопровождении торжественной процессии вступил в священный царский дворец.

XX. Общепринятых законов о браке преступать было нельзя, и патриарх Алексей их не нарушил, но под давлением обстоятельств и, можно сказать, воли Божьей уступил и, хотя сам не возложил руки на венчающихся, обнял их, уже сочетавшихся браком и обвенчанных. Не знаю уж, поступил он, как подобало священнослужителю или льстецу и применяясь к обстоятельствам 13.

XXI. И стало это событие для цариц концом свободной жизни и самодержавного правления, а для Константина Мономаха — началом и первой ступенью царствования. Царицы после трех месяцев совместного правления лишились власти, а Константин... но о нем подожду, скажу прежде несколько слов для внимательных слушателей.

XXII. Взяться за это сочинение меня не раз побуждали не только вельможные мужи и первые члены синклита, но и служители Слова, люди души божественной и возвышенной, а поскольку с каждым годом все меньше становилось материала для истории и была опасность, что за давностью лет события будут преданы забвению и прошлое по этой причине как бы утратит свою реальность, они и просили меня прийти на помощь природе вещей и не допустить, чтобы в то время, как прежние события запечатлены в памяти потомства, дела нашего времени исчезли в пучине забвения. Такими соображениями и доводами побуждали они меня к труду, но я не имел большой охоты приниматься за историю и отказывался не по беспечности, а потому, что испытывал опасения двоякого рода. Если, думал я, по причинам, о которых сейчас скажу, я умолчу о деяниях некоторых людей или изображу их неправильно, все скажут, что я не историю пишу, а для театра сочиняю; напротив, если я во что бы то ни стало буду стремиться к истине, то дам повод для насмешек злонамеренных людей и меня назовут не историком, а клеветником. [76]

XXIII. Вот почему я не очень-то хотел браться за описание современности, хорошо понимая, что мне придется не раз касаться самодержца Константина, не воздать хвалу которому было бы для меня величайшим позором. Ведь я проявил бы неблагодарность и полное безрассудство, если бы своей признательностью на словах не отплатил ему хотя бы за ничтожную долю того, что сделал он для меня на деле и что дал мне в залог еще большего в будущем. Из-за него и отказывался я писать историю, ибо меньше всего хотел навлечь на Константина насмешки, рассказать вслух о не лучших из его дел, о которых лучше было бы умолчать, выставить на всеобщее обозрение его пороки, сделать предметом хулы того, кто давал мне столько поводов для похвальных слов, и обратить против Константина свою речь, которую я очистил по его настояниям.

XXIV. Хотя философ презирает в этом мире все лишнее и суетное и в круг жизни включает лишь необходимое для нашей природы, а все остальное помещает за его пределы, для меня это не причина проявлять неблагодарность к царю, который оказал мне великие почести и возвысил над другими людьми. Я или помяну его добрым словом, или уж промолчу, коли что им и сделано не из высших побуждений. Если же, поставив себе целью прославить его жизнь, я опустил бы в рассказе все хорошее и собрал одно лишь дурное, то поступил бы злонамеренно, как сын Ликса, который изобразил в своей истории самые худшие из деяний эллинов 14.

XXV. Поскольку, однако, я этого не делаю, а принял на себя труд историка, составляющего жизнеописания самодержцев, как могу я преступить законы исторического повествования и писать по правилам похвального слова, забыть о собственном замысле и пренебречь искусством, не проводя грани между разными предметами и сводя к единой цели то, чье назначение различно. Еще до этого своего сочинения я написал в честь Константина немало похвальных речей, и многих тогда удивила пышность моих энкомиев 15, а я и в похвалах не поступался истиной, хотя то, как это мне удавалось, для многих осталось тайной. Дело же в том, что деяния царственных особ неоднозначны, добрые поступки переплетены с дурными, и поэтому многие не знают, то ли безоговорочно хвалить, то ли всецело порицать царей, — соседство противоположностей приводит в замешательство. Я же отказался от всяких порицаний (если не говорить о притворных) и, составляя похвальные речи, не вставляю туда все без разбора, но плохое опускаю, выбираю только хорошее, склеиваю его в собственном порядке и тку славословия из одного лишь лучшего материала.

XXVI. Вот так описывал я Константина в посвященных ему похвальных словах, однако, взявшись за историю, поступить так же не могу; я не стану извращать истину в историческом сочинении, высшая цель которого — правда, хотя и опасаюсь поношений и [77] боюсь, как бы клеветники не сказали в укор, что я осуждаю Константина, вместо того чтобы его славословить. Но сочинение мое также и не порицание, и не обвинительное заключение, а истинная история.

Если бы я видел, что остальные самодержцы всегда действовали из лучших побуждений и во всем снискали себе добрую славу и только правление Константина отмечено совсем иным, я бы опустил рассказ об этом царе. Но поскольку никто не безупречен, а характер каждого определяется тем, что в нем преобладает, зачем мне стесняться и скрывать, если и он поступал не всегда справедливо и должным образом.

XXVII. Многие пишущие историю царей удивляются, почему никто из императоров не пользовался до конца своих дней доброй славой, но у одних лучшими были первые годы, другие достойней вели себя к концу жизни, одни предпочитали проводить время [78] в удовольствиях, другие же сначала решали вести себя как философы, но затем постыдно отступались от своих намерений и предавались безобразной жизни. Меня же скорее удивило бы, если бы случилось обратное. Может быть, и можно встретить, да и то в редких случаях, частного человека, жизнь которого с первого и до последнего момента шла по одной прямой линии, однако муж, сподобившийся от Всевышнего участи правителя, к тому же и живущий долгие годы, конечно, не смог бы распоряжаться властью всегда прекрасно и безупречно, и если человеку частному для добродетельной жизни достаточно природы его души и изначального жизненного состояния, ибо на его долю выпадает мало испытаний и обстоятельства не меняют его души, то как можно сказать это о царе, жизнь которого и на миг не оставляют тяжкие заботы? Она — как море, успокаивающееся и затихающее лишь на мгновенье, а в остальное время волнующееся и вздымающееся волнами, и бурлящее то от борея, то от апарктия 16, то от другого несущего бурю ветра, — я сам много раз видел это. Поэтому, если они недостаточно мягки, их укоряют, если уступают человеколюбию, приписывают им неведение, если беспокоятся о делах, упрекают в суетности, если они вынуждены защищать себя и вводить строгости, клевещут, что-де все это — гнев и злоба. Если что они и совершат скрытно, то скорее люди не заметят гору Афон, нежели их тайных поступков. Поэтому ничего удивительного, что безупречной жизни не было ни у одного из императоров.

XXVIII. Только моему самодержцу, и никакому другому, пожелал бы я такой доли, но не от нашей воли зависит ход событий, поэтому смилуйся надо мной, божественная душа, и если я не соблюду меры, а открыто и правдиво расскажу об этих временах, прости мне и это. Ни об одном из твоих добрых деяний я не умолчу, все их выставлю на обозрение, но если что было тобой сказано и иного, то и это предам гласности в своем сочинении. Это — для него 17.

XXIX. Взяв власть в свои руки, Константин стал вершить дела без надлежащей твердости и осмотрительности. Видимо, еще до воцарения он рисовал в своем воображении картины необыкновенного и невиданного в нашей жизни блаженства, а также представлял себе перемены и перетасовки без всякого смысла и порядка, и, едва получив царство, сразу начал осуществлять свои фантазии. В то время как у Ромейской державы есть два стража — чины и деньги, а кроме того, еще и третий — разумное о них попечение и раздачи со смыслом, он сразу же принялся опустошать казну и подчистил ее до последней монетки. Что же касается чинов, то их тут же, не имея оснований, получили особенно те, кто приставал с просьбами к Константину или же вызывал его смех уместно сказанным словом. Хотя гражданские чины расположены в определенном порядке и существуют неизменные правила [79] возведения в них 18, первые он смешал, другие упразднил и чуть ли не весь рыночный сброд причислил к синклиту, причем даровал эти милости не каким-то отдельным лицам, но всех скопом одним указом возвел на самые почетные должности. Поэтому поводу устроены были тогда торжества и празднества, и весь город ликовал, радуясь тому, что к власти пришел самый щедрый царь, и настоящее казалось куда лучше прошлого. Дело в том, что у людей, ведущих изнеженную жизнь в столице, мало понятия об общем благе, да и те, у кого такое понятие есть, забывают о долге, когда получают то, что им любо.

XXX. Зло, однако, стало постепенно обнаруживаться, когда столь желанные раньше блага, раздаваемые теперь направо и налево, потеряли значение для тех, кто их приобретал; но в то время это еще не доходило до сознания людей, и поэтому все расточалось и тратилось без всякой надобности. Я хорошо знаю, что это даст повод многим будущим историкам хвалить Константина, но я привык каждое дело, имеет ли оно видимость доброго или кажется дурным, не только рассматривать само по себе, но и исследовать его причины и возможные результаты, особенно если к таким мыслям побуждает предмет моего рассказа. А то, что я рассудил лучше, чем они об этом напишут, показал сам опыт.

XXXI. Такое, можно сказать, мальчишество было первым проявлением характера императора; что же касается другой его черты, то я и прежде хвалил ее в Константине и не менее высоко ценю ныне: он ни перед кем не был кичливым и грозным, не разговаривал выспренно и заносчиво, не мстил прежним своим недоброжелателям и тем, кто вел себя неразумно при его воцарении; он простил всем своим хулителям, и прежде всего примирился с теми, к кому, казалось, должен был питать больше всего зла.

XXXII. Константин был наделен истинным даром завоевывать сердца подданных, умел найти подход к каждому, всякий раз использовал средства, пригодные, по его мнению, именно для этого человека, и действовал с большим искусством, при этом не морочил людей, не разыгрывал перед ними комедий, но искренне старался доставить им приятное и таким образом привлечь их к себе.

XXXIII. Его речь была полна очарования, он охотно и часто улыбался и веселое выражение лица сохранял не только в забавах, когда это было уместно, но и во время серьезных занятий. Он сходился с людьми характера простого и не надутыми от важности. Если же кто являлся к нему, выставляя напоказ душу озабоченную, делая вид, будто понимает больше других и пришел дать совет и поразмыслить вместе с царем о пользе дела, то такого человека Константин считал дурным и полной своей противоположностью, поэтому в разговорах с царем люди приспосабливались [80] к особенностям его нрава, и если кто-нибудь приходил к нему с чем-нибудь серьезным, то дела сразу не выкладывал, но или предварял его какими-нибудь шутками, или же перемежал одно другим и как бы заставлял больного проглотить горькое лекарство, примешивая к нему сладости.

XXXIV. После многих бурь и волнений (я говорю о его страданиях в изгнании), причалив к царской гавани, Константин, казалось, очень нуждался в отдохновении и покое, и поэтому любезны ему были люди с лицом не хмурым, способные увеселить его душу своими рассказами и предвещать на будущее все самое приятное.

XXXV. Константин не слишком преуспел в науках, даром красноречия не обладал, но ревностно относился к тому и другому; со всех концов страны собрал он в царском дворце прославленных людей, в большинстве своем уже глубоких стариков.

XXXVI. Мне шел тогда двадцать пятый год, я занимался серьезными науками и преследовал две цели: усовершенствовать речь риторикой и очистить ум философией. Изучив незадолго до того риторику настолько, чтобы быть в состоянии выделить суть предмета и свести к ней главные и второстепенные положения речи, не трепетать перед искусством красноречия, как школьник, не следовать всем его предписаниям, а в отдельных случаях и добавлять кое-что от себя, я принялся за философию и, хорошо освоив методы умозаключений — от причины и непосредственно, от обратного и многими способами — взялся за естественные науки и с помощью срединного знания воспарил к высшей философии 19.

XXXVII. Если меня не сочтут докучным и дадут мне слово, добавлю к рассказу о себе, что уже само по себе должно снискать мне похвалу со стороны серьезных людей. Читающие сегодня мое сочинение, будьте свидетелями! Философию, если говорить о тех, кто причастен к ней, я застал уже умирающей и сам своими руками ее оживил, к тому же не имел никаких достойных учителей и при всех поисках не обнаружил семени мудрости ни в Элладе ни у варваров. Прослышав многое об эллинской мудрости, я сначала изучил ее в простом изложении и основных положениях (были это, так сказать, столпы и контуры знания), но, познакомившись с пустяшными писаниями по этому предмету, постарался найти и нечто большее. Я принялся читать труды некоторых толкователей этой науки и от них получил представление о пути познания, при этом один отсылал меня к другому, худший к лучшему, этот к следующему, а тот к Аристотелю и Платону. Любой из ученых, даже живших до этих философов, с удовольствием занял бы место вслед за ними.

XXXVIII. После них я, как бы замыкая круг, подошел к Плотину, Порфирию и Ямвлиху, а затем продолжил путь и, как в великой гавани, бросил якорь у бесподобного Прокла 20, у которого [81] почерпнул всю мудрость и искусство точного мышления. Намереваясь затем подняться к первой философии и приобщиться к чистому знанию, я обратился к рассмотрению бестелесных понятий в так называемой математике, которая занимает среднее положение между с одной стороны наукой о телесной природе и независимым от нее мышлением и с другой — самыми сущностями, которыми занимается чистая мысль, дабы затем постигнуть и нечто еще более высокое: сверхсущее и сверхмыслимое 21.

XXXIX. Освоив учение о числах и познакомившись с доводами геометрии, которые иногда называют доказательствами, я посвятил себя музыке и астрономии и другим близким им наукам, ни одну из них не обошел вниманием и прежде изучил каждую в отдельности, затем сочетал все вместе и, как того и требует Послезаконие 22, все они привели меня к одной цели; таким образом, овладев ими, я принялся за более высокие материи.

XL. Я узнал от людей, достигших совершенства в философии, что существует некая мудрость, недоступная логическим доводам, познать которую может только целомудренный и вдохновенный ум, и я не обошел ее, но прочел несколько тайных книг и, как мог, насколько хватило моей натуры, усвоил их содержание. Однако доскональным знанием этой науки я сам, пожалуй, не стану хвастаться и не поверю никому, кто себе его приписывает 23. А вот сделать одну какую-нибудь науку чем-то вроде родного своего дома и как бы отправляться из него для исследования и размышления над другими предметами, а потом возвращаться на старое место — это уже не за пределами возможностей нашей природы.

XLI. Словесные науки, как мне известно, разделены на две части. Одну из них составляет риторика, другая принадлежит философии. Первая, не касаясь глубокомысленных предметов и лишь бурля водоворотом слов, занимается построением речи, предлагает правила раскрытия политических тем и их подразделения, украшает язык и полностью являет свою красоту в политических речах; философия же, напротив, меньше озабочена украшением речи, но исследует природу сущего и предлагает лицезрение сокровенного, и не только велеречиво воспаряет к самому небу, но и мир, какой там есть, воспевает на все лады. Но я не счел нужным следовать примеру большинства и, выбрав риторику, забыть о философии или же, напротив, занявшись философией и наслаждаясь богатством прекрасных мыслей, пренебречь цветником слов и правилами искусного деления и построения речей. Поэтому-то многие мне уже не раз и ставили в упрек, что я, сочиняя ораторскую речь, случается, не без изящества ввожу в нее какой-нибудь научный довод и, наоборот, излагая философское положение, расцвечиваю его риторическими прелестями, чтобы ум читающего не растерялся от величия мысли и не утерял нить философского рассуждения 24. [82]

XLII. А поскольку выше нее есть и некая иная философия, которую составляет сокровенное содержание нашей науки (оно же двойственно, разделено по природе и времени, не говорю уже о другой двойственности, идущей от логических доказательств и от мысленного представления и боговдохновенного знания для избранных) 25, я радел о ней больше, чем о первой, частично следуя толкованию ее у великих отцов 26, а частично и сам пополняя сокровищницу божественного знания. Скажу просто и без затей: если меня и можно хвалить за мои сочинения, то вовсе не из-за того, что я прочел много книг (я не ослеплен самомнением и хорошо знаю свою меру и то, сколь я уступаю стоящим выше меня риторам и философам), но потому, что имеющуюся у меня долю мудрости я почерпнул не из струящихся вод, а открыл и расчистил заваленные источники и с великими трудами извлек таящуюся на дне влагу.

XLIII. Ныне ни Афины, ни Никомидия 27, ни Александрия в Египте, ни Финикия, ни оба Рима (первый — худший и второй — лучший) 28 и никакой другой город не могут похвастаться ни одной из наук, а золотые россыпи, рудоносные и среброносные жилы, да и не такие дорогие залежи лежат, спрятанные от глаз. Поэтому-то я, не обнаружив живых источников, и обратился к их подобиям и постиг образы и отражения, а собрав их в своей душе, ни для кого не пожалел того, что добыл с такими трудами, но наделял каждого и при этом не продавал своей науки за мзду, но еще и приплачивал от себя всякому желающему 29. Но об этом позже.

XLIV. Еще до того, как созреть плоду, цвет предвещал мне мое будущее. Царю я был незнаком, но вся его свита меня знала, и все наперебой перечисляли ему мои достоинства, не забывая при этом отметить и изящество моей речи. Скажу кое-что и по этому поводу. Природные добродетели или, наоборот, пороки даны нам от рождения — я не говорю здесь ни о добродетелях нравственных, ни о гражданских, ни о тех, что находятся над ними и приближаются к образцу и совершенству Творца. Так же как одни тела появляются на свет красивыми, а другие с самого начала наделяются природой пятнами и морщинами, так и души — одни отличаются приятностью и веселостью, другие выглядят мрачными и сумрачными. Со временем первые начинают сиять прелестью, у вторых все идет вкривь и вкось и не ладится с красноречием.

XLV. Мне говорили, что речь у меня цветет всеми цветами даже в простых разговорах и источает природную прелесть без всяких на то усилий. Я бы о том и не подозревал, если бы мне много раз не напоминали об этом собеседники и не таяли от удовольствия те, кто меня слушал. Именно это достоинство и привело меня к царю, и прелесть моего языка стала для него первым освящением и окроплением моего святилища 30. [83]

XLVI. Впервые введенный к нему, я не произнес ничего изысканного или затейливого, но рассказал о своем роде и о своих упражнениях в науках; что же касается императора, то как боговдохновенные люди приходят в волнение без всякого видимого повода, так и он испытал беспричинный восторг и только что не расцеловал меня — такое удовольствие доставили ему мои речи. Для других доступ к нему был ограничен, но для меня ворота его души распахнулись настежь, и постепенно он посвятил меня во все свои тайны. Не обвиняйте меня, если я немного отошел от цели своего сочинения, и не сочтите такое отступление за хвастовство: если я и рассказываю о себе, то только в связи с нитью моего повествования. Невозможно ясно рассказать об этом событии, предварительно не назвав его причины, но, решившись назвать причину, надо упомянуть и о том, что касалось меня самого. Я и делаю столь длинное предисловие, чтобы мой рассказ развивался по правилам искусства: возвращаюсь к истокам, делаю предварительные замечания и перехожу к дальнейшему. Поскольку я в этой части своей истории с такими подробностями представил самого себя, не скажу здесь никакой неправды, если же о чем умолчу, пусть это так и останется скрытым, истинность же того, что я предал гласности, будет неоспорима.

XLVII. Этот самодержец не постиг природы царства, ни того, что оно род полезного служения подданным и нуждается в душе, постоянно бдящей о благом правлении, но счел свою власть отдыхом от трудов, исполнением желаемого, ослаблением напряжения, будто он приплыл в гавань, чтобы уже не браться больше за рулевое весло, но наслаждаться благами покоя; он передал другим попечение о казне, право суда и заботы о войске, лишь малую толику дел взял на себя, а своим законным жребием счел жизнь, полную удовольствий и радостей, — такие уж свойства получил он от природы и еще больше развил их в себе, ибо царская власть была для этого хорошей почвой.

XLVIII. Как первые приступы развивающейся болезни не меняют здоровый и полный сил организм, так и тогда небрежение императора едва только ощущалось, ибо царство при смерти еще не было и доставало ему и дыхания, и силы. И продолжалось это до тех пор, пока все увеличивающееся и дошедшее до предела зло не разрушило и не привело все в смешение. Но об этом еще рано 31. Император, который редко думал о делах, но часто об удовольствиях и развлечениях, стал причиной многих болезней в то время еще здорового тела государства.

XLIX. В значительной мере способствовал такой его неумеренности и безмерно легкомысленный нрав императриц, удовольствия и развлечения которых пришлись Константину по душе. Участие в их забавах он именовал службой и не только ни в чем не хотел им противоречить, но и сам придумывал для них [84] всевозможные увеселения. Впрочем, когда Константином стали руководить другие побуждения, он сразу нанес царицам обиду, хотя супруга Зоя ее не заметила, — не знаю, то ли она скрывала свою ревность, то ли из-за возраста уже не питала этого чувства.

Как и каким способом севаста Склирена была представлена царице

L. Случилось же следующее. После смерти своей второй супруги, которую он взял из славного рода Склиров 32, Константин, тогда еще не царь, постыдился вступать в третий брак, запрещенный ромейскими законами, но выбрал нечто еще худшее, впрочем, обычное для человека, желающего избежать огласки. Он склонил к незаконному сожительству племянницу покойной, красивую и вообще-то целомудренную девушку; не знаю, то ли он соблазнил ее подарками, то ли обольстил любовными речами, то ли воспользовался какими-то иными средствами 33.

LI. Любовь так их связала, что и в злосчастии не желали они жить друг без друга. И когда будущий царь, как уже говорилось, находился в изгнании, эта женщина оставалась при нем, заботливо за ним ухаживала, отдала ему все, чем владела, утешала всеми способами и очень облегчала его страдания. Дело в том, что ее тоже согревали надежды на трон, и по сравнению с царской властью, которую она хотела с ним разделить, все остальное казалось ей чем-то второстепенным. Она рассчитывала, что после воцарения Константина они смогут заключить брак и все устроится по их желанию, ибо закон пересилит царская воля. И когда из ее надежд исполнилась только одна (я имею в виду воцарение Константина), а второй так и не суждено было свершиться, ибо всю власть взяла в свои руки императрица Зоя, она совершенно отчаялась не только в лучших надеждах на будущее, но даже в спасении, поскольку боялась царицы и считала, что та ее ненавидит.

LII. Но самодержец не забыл о ней, уже когда его возводили на престол, телесными очами смотрел на царицу, но глазами души представлял и рисовал себе черты этой женщины, обнимал Зою, но в душе лелеял образ возлюбленной. Константин не думал ни о каких препятствиях, ни о ревности царицы, не слушал увещеваний, собственную волю уважал больше любых советов, особенно исходящих от сестры Евпрепии, разумнейшей из женщин нашего времени, которая противодействовала его намерениям и подавала брату благие советы. Константин, однако, не обратил на них никакого внимания и уже при первом свидании заговорил с царицей о Склирене, причем упоминал о ней не как о супруге или будущей сожительнице, а только как о женщине, вынесшей множество [85] бедствий, причиной которых было и ее происхождение, и она сама. Он просил вернуть Склирену в столицу и обойтись с ней подобающим образом.

LIII. Царица даже не возражала, ибо не осталось ревности в женщине, измученной многими бедами и вошедшей в возраст, которому чужды подобные чувства. И вот Склирена ждет самого страшного, а к ней вдруг являются люди, чтобы в окружении царской стражи доставить в Византии; посланцы вручили ей письма — одно от самодержца, другое от самой царицы, где ей обещали благосклонный прием и предлагали прибыть в столицу. Вот таким образом и явилась она в царицу городов 34.

LIV. Сначала ей предоставили скромное убежище и немногочисленную свиту. Чтобы иметь предлог ходить туда, царь превратил этот дом в свои палаты и, желая придать ему великолепие и сделать достойным царского жилища, велел к старому фундаменту пристроить новый побольше и собирался возвести на нем роскошное здание 35.

LV. Каждый раз Константин придумывал в качестве предлога что-нибудь, связанное со строительством, и отлучался по нескольку раз в месяц якобы для наблюдения за работами, а на самом деле — чтобы проводить время у этой женщины. Поскольку царя обычно сопровождали люди и с другой половины 36, он, дабы сделать их менее любопытными, велел накрывать во дворе роскошный стол и приглашать их к трапезе, и что бы они тогда ни просили, все исполнялось. А они, понимая, для чего все это делается, не столько огорчались за госпожу, сколько радовались за себя, ибо получали все, чего хотели, и как только видели, что самодержец горит желанием отправиться туда, но стыдится и медлит, придумывали один предлог за другим, прокладывали царю дорогу к возлюбленной и таким образом завоевывали еще большее его расположение.

LVI. В первое время царь еще как-то скрывал чувства к этой женщине, и его любовь не была столь бесстыдна, но чем дальше, тем больше отбрасывал он всякий стыд, все явственней обнаруживал свои намерения и, перестав лицедействовать, когда хотел, в открытую приходил к возлюбленной и проводил с ней время. Забегая вперед и говоря об этой женщине, скажу: все это видевшим или слышавшим происходящее казалось чем-то невероятным — царь являлся к Склирене не как к наложнице, а как к истинной супруге!

LVII. Из царской казны Константин черпал для Склирены, сколько хотел. Как-то раз нашел он во дворце медный бочонок, украшенный снаружи разными фигурами и изображениями, наполнил его монетами и послал ей в подарок. И подобные вещи он делал не от случая к случаю, а постоянно и все время отправлял возлюбленной то одно, то другое. [86]

Как севаста была введена во дворец

LVIII. До каких-то пор эта любовная связь оставалась полуоткрытой, но постепенно все тайное выходило наружу, Константин уже во всеуслышание объявил о любви и искусными доводами убедил царицу жить вместе со Склиреной. Заручившись ее согласием, он простер свои замыслы еще дальше — велел изготовить грамоту о дружбе и разбить по такому случаю царский шатер. Там они восседали и туда же ради этой неслыханной грамоты пришли и члены синклита. Лица синклитиков порозовели от стыда, они бурчали, но вслух расхваливали документ, будто это некая упавшая с неба скрижаль, называли его сосудом дружбы и другими сладкими названиями, которые обманывают и очаровывают пустые и легкомысленные души.

LIX. Когда был заключен договор и принесены клятвы, бывшую любовницу вводят во внутренние царские палаты и уже называют не прежним ее именем, а прямо-таки госпожой и царицей; и что самое удивительное, в то время как почти все были уязвлены в самую душу тем, как обманули и унизили царицу 37, сама она ни в чем не переменилась, всем улыбалась и была довольна случившимся. Она часто прижимала к сердцу и целовала соправительницу, и они обе, беседуя с царем, рассуждали об одних и тех же предметах. Константин же равной мерой делил внимание между той и другой, но, случалось, чаще обращался с речами ко второй царице.

LX. В ее внешности не было ничего замечательного, но не давала она поводов и для осуждения или насмешек; что же касается ее нрава и ума, то первый мог смягчить и камень, а другой способен был постичь что угодно; несравненной была и ее речь: утонченная, украшенная цветами красноречия, ритмизированная, как у искусных ораторов; сладостные слова сами собой струились с ее уст и придавали говорящей несказанную прелесть. Нередко покоряла она и мое сердце вопросами об эллинских мифах и сама добавляла, если ей довелось что-нибудь услышать по этому поводу от знатоков. Слух у нее был чутким, как ни у какой другой женщины, и связано это, как я полагаю, не с ее природой, а с тем, что все кругом, и она знала это, судачили на ее счет; слово, процеженное сквозь зубы, было для нее уже молвой, а шепот давал основания для подозрений.

LXI. Как-то раз, когда все мы, секретари, собрались, был устроен торжественный выход царицы с ее свитой. Впереди шла сама Зоя с сестрой Феодорой, за которой следовала и севаста (таким новым титулом по желанию самодержца пожаловали ее императрицы) 38; и вот во время этого шествия, когда процессия направлялась в театр, народ впервые и увидел возлюбленную царя Константина бок о бок с царицами. Какой-то не в меру усердный [87] льстец тихонько произнес слова Поэта: «осуждать невозможно» — и тут же оборвал строку 39. В первый момент она не проявила никакого интереса к услышанному, но после завершения процессии разыскала произнесшего эти слова и осведомилась об их смысле, при этом повторила слова, чисто выговаривая строку и соблюдая правила произношения. Человек этот изложил всю историю целиком, и когда многие из присутствующих подтвердили его толкование, сердце севасты переполнилось гордостью, и она вознаградила льстеца не скупо и не бедно, а так, как привыкла сама получать и другим дарить. Чтобы люди, а в особенности царицы, полюбили Склирену, самодержец давал своей возлюбленной средства одаривать каждого и каждую по их вкусу.

LXII. У сестер были свои пристрастия. У старшей — к грудам золота, которое она не держала при себе и не копила в сокровищнице, а дождем изливала на других, и к индийским ароматическим растениям (особенно к деревьям, сохранявшим естественную влагу, карликовым маслинам и лавру с белоснежными плодами); младшая любила ежедневно получать тысячи золотых дариков 40, которыми она набивала медные ларцы; и вот, одаривая каждую по их вкусу, севаста умела угодить обеим. Дело в том, что первая царица в своем преклонном возрасте уже забыла о ревности и, подточенная временем, не испытывала никакой ненависти и не мучилась завистью к сопернице. Ну, а Феодора, получая все, что хотела, беспокоилась еще меньше сестры.

LXIII. В результате сокровища, которые с такими трудами и потом скопил во дворце Василий, расточались на радость и забавы женщин. Непрерывно тратились они на подарки и награды, а кое-что уплывало и к другим людям, и в короткое время все было расхищено и погублено. Но об этом речь еще впереди, прежде закончу свой рассказ. Они разделили между собой палаты: императору досталась средняя из трех, царицы поселились в крайней, а внутренние покои заняла севаста, и царица входила в комнату самодержца не иначе, как предварительно убедившись, что он у себя и вдали от возлюбленной. В противном случае она принималась за свои дела. Какие же именно?

LXIV. Зоя терпеть не могла женских занятий, не притрагивалась руками к веретену, не касалась ткацкого станка и ничего другого в этом роде. В то же время пренебрегала она и царскими украшениями, не знаю уж, как было дело в молодые годы, но в пожилом возрасте она потеряла к ним всякий интерес. Одно только увлекало ее и поглощало все внимание: изменять природу ароматических веществ, приготовлять благовонные мази, изобретать и составлять одни смеси, переделывать другие, и покои, отведенные под ее спальню, выглядели не лучше рыночных лавок, в которых хлопочут ремесленники и приставленные к ним слуги. Перед спальней горело обычно множество горнов, одни служанки [88] раскладывали кучи ароматических веществ, другие их смешивали, третьи делали еще что-нибудь. Зимой от всего этого царице еще была какая-то польза: пылающий огонь подогревал ей холодный воздух, в жаркое же время года тяжко было даже приблизиться к этому месту, и лишь одна Зоя, казалось, оставалась бесчувственной к жару и, как стражей, окружала себя многочисленными огнями. Странной была природа обеих сестер: к свежему воздуху, к роскошным жилищам, к лугам и садам проявляли они полное равнодушие, но когда запирались в своих покоях и одна скрепляла печатью струящийся к ней поток золота, а другая открывала ему выход, то ощущали они ни с чем не сравнимое удовольствие.

LXV. Я не очень-то склонен хвалить первую царицу (расскажу о ней подробней, пока самодержец блаженствует со своей севастой), но одно ее свойство вызывает мое неизменное восхищение — я имею в виду ее любовь к Богу, которой превосходила она и всех женщин, и весь мужской род. Как те, что сливаются с божеством посредством созерцания, и те, что, воспарив еще выше, достигают истинного обожения, живут лишь совершенным своим стремлением и им только возносятся, так и ее, можно сказать, насквозь пронизало первым и чистейшим светом пылкое благочестие, и на устах ее постоянно было имя Божие.

Антифонит 41

LXVI. Так, например, она изготовила для себя точнейшее, если можно так сказать, изображение Иисуса, украсила его всевозможными драгоценностями и только что не вдохнула в икону жизнь. Цветом своим образ подавал знак просящему и краской лица предвещал грядущее. С его помощью Зоя многое могла предсказать в будущем. Случалось ли что-нибудь приятное, постигала ее какая-нибудь беда, Зоя сразу приходила к иконе, чтобы благодарить или просить о помощи. Нередко видел и я, как в тяжелую годину она то обнимала образ, преданно смотрела на него и, обращаясь, как к живому, называла самыми ласковыми именами, то, распростершись на полу, орошала землю слезами и терзала ударами грудь, и если видела его лик побледневшим, уходила мрачная, а если пламенеющим и озаренным ярким сиянием, немедля извещала об этом царя и предрекала будущее.

LXIII. Я вычитал из эллинских книг, что душистые благовония, поднимаясь в воздух, изгоняют дурных духов и замещают их в соответствующих материях добрыми (точно так же в иных случаях камни, травы и тайные обряды вызывают явление божества) 42; уже впервые прочтя об этом, я не согласился с подобными утверждениями, позднее отказался поверить, опираясь на факты, [89] но камнями отогнал прочь от себя такие мысли, Зоя же воздавала почести божеству не по-эллински и не суетно, а выказывала страсть души и посвящала Богу самое драгоценное из того, что нами признается за благо.

LXVIII. Доведя до этого места повествование о царице, снова вернемся к севасте и самодержцу и, если угодно, разбудим их, разъединим и Константина прибережем для дальнейшего рассказа, а жизнь Склирены завершим уже здесь.

Смерть севасты

LXIX. Вероятно, самодержец, — и об этом ходили многочисленные слухи — уготовлял ей царскую власть; не знаю уж, как он собирался осуществить свои планы, но мысли такие действительно вынашивал. Однако замыслам Константина и надеждам его возлюбленной не дано было исполниться, и причиной тому — болезнь севасты, не посчитавшаяся ни с какими стараниями и ухищрениями. Лечение не помогало, грудь у нее болела, дышать ей было очень больно, и возмечтавшая было о лучшей доле должна была преждевременно расстаться со всеми надеждами 43.

LXX. Как только самодержец ни оплакивал ее смерти! Но стенания, которые он испускал, поступки, которые совершал, слезы, которые, как ребенок, в горести проливал, — все это излишне вплетать в ткань моей истории. Ведь излагать дела и слова героя во всех подробностях и до самых мелочей — это задача не историка, но хулителя, когда эти мелочи постыдны, или панегириста, когда они служат основанием для похвалы. Если же я порой и сам пользуюсь тем, от чего предостерегаю других историков, то ничего тут удивительного нет, ибо историческое сочинение не заключено в узкие рамки и не строго со всех сторон ограничено, а напротив, допускает отступления и отвлечения. Тем не менее историку следует быстро возвращать назад отклонившийся в сторону рассказ, обращать все внимание на основной сюжет, а остальное привлекать лишь постольку поскольку.

LXXI. О всех страданиях Константина я умолчу — расскажу только о главном, какие дела он творил на могиле севасты, но сделаю это не сейчас, а в свое время, после того как изложу события, которые этому предшествовали. Дело в том, что, заговорив о севасте, я счел своим долгом поведать всю ее историю в целом и обошел молчанием многое другое, достойное внимания, иначе я должен был бы упоминать ее при каждом случае и всякий раз нарушать последовательность рассказа. Повествование о севасте оборвалось вместе с ее жизнью, так вернемся же вновь к самодержцу, которого и сделаем предметом этого раздела нашей истории. [90]

LXXII. Как я уже не раз говорил, после многих бурь, причалив к безмятежному брегу и тихой гавани, Константин не желал более выходить в открытое море. Иными словами, он властью распоряжался скорее как император мирный, нежели воинственный, так же, впрочем, поступало и большинство его предшественников. Однако, поскольку события развиваются не по нашей воле, но выше нас, существует некое могущественное начало, которое направляет нашу жизнь, куда захочет, порой по гладкой дороге, а порой к бурям и разладам, то и действия Константина не приводили к желанной цели, а волны бедствий накатывались на него одна за другой. То державу потрясали междоусобные войны, то обширные ее пространства опустошались набегами варваров, которые возвращались в свои пределы, унося добра и добычи, сколько хотели.

LXXIII. От подробного рассказа о дальнейших событиях я воздержусь; потребовалось бы слишком много времени и слишком много слов, чтобы исследовать, с чего каждое из них начиналось и во что вылилось, и чтобы перечислить боевые порядки, лагеря, стычки, рукопашные схватки и все прочее, о чем обычно повествуют обстоятельные историки. Ведь ты, самый мне дорогой из людей 44, не требовал от меня исторического сочинения по всем правилам, а только просил рассказывать о самом главном, поэтому я умолчал о многих значительных событиях, не распределил материал своей истории по олимпиадам 45, не разделил, подобно Историку 46, по временам года, но без затей сообщил о самом важном и о том, что всплыло в моей памяти, когда я писал. Как уже говорилось, я избегаю здесь всяких подробностей и избрал средний путь между теми, кто повествовал о владычестве и деяниях старшего Рима 47, и теми, кто составляет летописания в наши дни 48, — я не подражаю растянутому повествованию первых и не беру за образец краткость вторых, дабы сочинение мое не навевало скуку, но и не упускало ничего существенного.

LXXIV. Но хватит об этом. Придерживаясь последовательности событий, мой рассказ в первую очередь должен коснуться первой из навязанных самодержцу войн, однако я немного вспомню и о предыдущем и как бы приставлю голову к телу моего повествования. Труден путь добра, гласит пословица, а раз так, зависть подкрадывается и к людям избранным. Стоит где-нибудь распуститься цвету одаренной природы (я говорю о том, что случается во все времена), совершенного ума, благородства, твердой и мужественной души или какой иной добродетели, как наготове уж и нож, — цветущий побег обрезается, бесплодные же ветви разрастаются и идут в рост колючки. Не то странно, что люди, обделенные природными достоинствами, обычно начинают рано или поздно с завистью на них коситься. Но, как я вижу, страсть эта захватила и царей, не хватает им короны и пурпура, они места [91] себе не находят, если не оказываются мудрее самых мудрых, искуснее самых опытных, одним словом, вершиной всех добродетелей, и царствовать желают не иначе, как являясь нам в образе богов. Я и сам видел таких, которые скорее согласились бы умереть, чем принять чужую помощь и своей властью быть обязанным другим людям. И хотя следовало бы гордиться тем, что Бог сотворил для них руку помогающую, они готовы ее отрубить только потому, что приняли ее помощь 49.

LXXV. Такое предисловие я сделал с мыслью о том, кто расцвел в наше время, кто показал силу полководческого искусства, более того, кто отвагой и опытностью обуздал натиск варваров и обеспечил ромеям неприкосновенную свободу 50.

LXXVI. Этот Георгий Маниак не вышел сразу из носильщиков в полководцы и не так, чтобы вчера еще трубить в трубу и служить глашатаем, а сегодня уже командовать целым войском, но, как по сигналу, начал он медленно продвигаться вперед и постепенно, поднимаясь со ступени на ступень, достиг высших воинских должностей 51. Однако стоило ему добиться успеха, как он тут же, украшенный победным венком, попадал в оковы; он возвращался к царям победителем и угождал в тюрьму, его отправляли в поход и отдавали под начало ему все войско, но по обе стороны его уже становились молокососы-военачальники, толкавшие его на путь, идти которым было нельзя, где все должно было обернуться и против нас, и против него самого. Он взял Эдессу, но попал под следствие 52, его послали завоевывать Сицилию, но, чтобы не дать овладеть островом, с позором отозвали назад 53.

LXXVII. Я видел этого человека и восхищался им. Природа собрала в нем все, что требовалось для полководца: рост его достигал чуть ли не десяти стоп 54, и окружающие смотрели на него снизу вверх, как на холм или горную вершину, видом он не был изнежен и красив, но как бы смерчу подобен, голосом обладал громовым, руками мог сотрясти стены и разнести медные ворота, в стремительности не уступал льву и брови имел грозные. Да и в остальном он был такой же, а молва еще и преувеличивала то, что было в действительности. И варвары опасались Маниака, одни — потому что своими глазами видели его и удивлялись этому мужу, другие — потому что наслышались о нем страшных рассказов.

LXXVIII. Когда у нас отторгли Италию и мы лишились лучшей части империи, второй Михаил отправил его воевать с захватчиками и вернуть государству эту область (под Италией я сейчас имею в виду не весь полуостров, а лишь часть его, обращенную к нам и принявшую это общее наименование) 55. Явившись туда с войском, Маниак пустил в ход все свое военное искусство и, казалось, что скоро он уже прогонит завоевателей и меч его послужит лучшей защитой от их набегов. [92]

LXXIX. Когда же Михаила свергли и власть перешла к самодержцу Константину, которого я ныне описываю, новый царь должен был бы оказать Маниаку честь всякого рода посланиями, увенчать тысячами венков, уважить его иными способами, но он ничего такого не сделал, дал ему повод для подозрений и, таким образом, с самого начала потряс основы царства. Когда же Маниак сам о себе напомнил, подпал под подозрение и был уличен в мятежных замыслах, то и тогда Константин не обошелся с ним, как следовало бы, не притворился, будто ничего о его планах не знает, а ополчился на Маниака, как на открытого мятежника 56.

LXXX. Царь послал людей к Маниаку с приказом не угодить полководцу, не смягчить и не наставить его на путь истинный, но, можно сказать, погубить его, или же, говоря мягче, выбранить его за враждебность и разве только что не высечь, не заключить в оковы и не изгнать из города. Возглавлял же посольство не человек, опытный в таких поручениях и состоявший долгое время на военной или гражданской службе, но один из тех, что с уличных перекрестков сразу попадают во дворец 57.

LXXXI. Когда этот человек высадился в Италии, Маниак уже начал мятеж и стоял во главе войска, и потому он с тревогой ожидал царского посланника. Тот же никак не предуведомил его о мирных своих намерениях, да и вообще не известил о своем приходе, а незаметно для людских глаз явился к Маниаку и неожиданно предстал перед ним верхом на коне; при этом он не произнес и слова умиротворяющего, не сделал никакого предисловия, чтобы облегчить беседу, а сразу осыпал полководца бранью и пригрозил страшными карами. Воочию видя, как сбываются его подозрения, и опасаясь еще и тайных козней, Маниак воспылал гневом и замахнулся на посла, но не для того, чтобы ударить, а только испугать. Тот же, как бы на месте преступления уличив Маниака в мятеже, призвал всех в свидетели такой дерзости и прибавил, что виновному уже не уйти от наказания. Маниак и его воины решили, что дела плохи, поэтому они набросились на посла, убили его и, не ожидая уже ничего хорошего от императора, подняли мятеж.

LXXXII. К этому отважному и непревзойденному в воинской науке мужу стекались толпы народа, причем не только те, что по возрасту годились для военной службы, но стар и млад — все шли к Маниаку! Он, однако, понимал, что трофеи воздвигаются не числом, а искусством и опытом, и отобрал только самых испытанных в бою воинов, с которыми разорил многие города и захватил немало добычи и пленных; вместе с ними он незаметно для сторожевых постов переправился на противоположный берег, и никто не решился выйти ему навстречу. Все боялись Маниака и старались держаться от него подальше.

LXXXIII. Так обстояли дела с Маниаком. Самодержец же, узнав о смерти посла и безрассудстве мятежника, сколотил против [93] него многотысячное войско, но позднее стал опасаться, как бы будущий военачальник после победы не возгордился своим успехом, не обратил против государя оружия и не учинил мятежа еще более грозного (ведь армия под его началом соберется огромная и к тому же только что разгромившая противника), и потому поставил во главе воинов не какого-нибудь доблестного мужа, а одного верного себе евнуха, человека, который никакими особыми достоинствами похвастаться не мог 58. С многочисленным войском тот выступил против узурпатора. Когда Маниак узнал, что на него движется вся ромейская армия, он не испугался ее численности, не устрашился натиска, но, ни о чем уже, кроме мятежа, не помышляя, попытался застигнуть врага врасплох и неожиданно напал на него во главе легко вооруженных отрядов 59.

LXXXIV. В конце концов нашим воинам все-таки удалось построиться в боевые порядки, но и тогда они оказались скорее в роли зрителей, нежели соперников Маниака, а многим он даже и взглянуть на себя не позволил: слепил их, как молния, оглушал громом боевых команд, врывался в наши ряды и сеял ужас везде, где только появлялся. Благодаря своей доблести он сразу одержал верх над нашим воинством, но сам отступил перед высшим решением, смысл которого нам неведом. Когда Маниак приводил одни за другим в замешательство наши отряды (стоило ему появиться, как сомкнутые ряды разрывались и строй воинов подавался назад) и весь строй уже распадался на части и приходил в смятение, в правый бок полководца вдруг вонзилось копье, которое не только задело кожу, но проникло в глубь тела, и из раны тут же хлынул поток крови. Сначала Маниак вроде бы и не ощутил удара, но, увидев текущую кровь, приложил руку к месту, откуда она струилась, понял, что рана смертельна, и распрощался со всеми надеждами; сначала он сделал попытку вернуться в свой лагерь и даже отъехал на некоторое расстояние от войска, но, почувствовав слабость во всем теле, не смог управлять конем. Перед его глазами поплыл туман, он тихо, сколько позволяли силы, застонал, сразу выпустил из рук поводья, вывалился из седла и — о, скорбное зрелище! — рухнул на землю.

LXXXV. Но, и лежа на земле, внушал он страх нашим воинам, и они попридержали коней, опасаясь, как бы все это не оказалось уловкой. Но когда и почувствовавший свободу конь стал беспорядочно носиться по полю (коновода вблизи не оказалось), они все толпой кинулись к мертвому и, рассмотрев его, были поражены тем, сколько места занимало распростершееся на земле тело; отрубив Маниаку голову, они доставили ее начальнику войска. Многие потом приписывали себе убийство этого мужа и сочиняли по этому поводу разные истории, а поскольку доказать ничего нельзя было, утверждали даже, что на Маниака набросились какие-то неведомые всадники и обезглавили его. Немало [94] сочинилось подобных историй, но доказательств ни для одной из них не было; так как у Маниака оказался рассечен бок, считают, что его поразило копье, но кто нанес удар, остается неизвестным и ныне, когда я пишу это сочинение.

LXXXVI. Много зла претерпел этот муж, немало его и сам сотворил и такой смертью умер. Что же касается его армии, то отдельные отряды скрытно вернулись на родину, но большая часть перешла к нам. Еще до возвращения воинов самодержцу была послана голова мятежника, и он, будто схлынул окативший его морской вал, немного перевел дух, вознес благодарение Богу, а голову Маниака велел укрепить высоко над Великим театром, чтобы всем можно было издалека видеть ее как бы парящей в воздухе.

LXXXVII. Когда войско вернулось (большинство воинов шли, украшенные победными венками) и раскинуло лагерь у стен города, самодержец решил устроить триумф в честь победы. Зная толк в зрелищах, умея торжественно обставить любое дело, он устроил эту процессию следующим образом: впереди, по его приказу, с оружием в руках, неся щиты, луки и копья, но без порядка и строя шли легковооруженные воины. За ними следовали отборные всадники — катафракты, наводящие ужас своим облачением и боевыми рядами, а затем уже мятежное войско — не в строю и не в пристойном виде, но все на ослах, задом наперед, с обритыми головами, с кучей срамной дряни вокруг шеи; дальше уже справлялся триумф над головой узурпатора, а за ней несли его облачение, потом шли воины с мечами, равдухи и потрясающие в своих десницах секирами 60 — вся эта огромная толпа двигалась перед полководцем, вслед ей ехал и он сам, приметный благодаря коню и платью, а за ним и вся свита.

LXXXVIII. В таком порядке совершалось шествие, а в это время самодержец, высокий и ослепительный, восседал перед так называемой Медной стражей у того самого божьего храма, который соорудил великий царь Иоанн, правивший после Никифора Фоки 61; сидя по обе стороны от него, наблюдали за триумфом и царицы. После окончания столь величественного шествия царь, сопровождаемый торжественными славословиями, с венком на голове отправился во дворец и в соответствии с собственным нравом больше уже не купался в лучах славной победы, а вновь стал скромен, как и прежде.

LXXXIX. Прекрасной и достойной всяческих похвал была эта черта у царя: он никогда не чванился успехами, хвастливо не разглагольствовал и, порадовавшись, сколько положено, снова становился прежним. Таким уж обладал он характером. В то же время не проявлял он и достаточной осторожности; напротив, как человек, после многих испытаний нуждающийся в отдыхе, он вел себя легкомысленно, поэтому и беды накатывались на него, как волны, одна за другой. [95]

Восстание росов (и мятеж Торника)

ХС. Не успели подавить мятеж, как началась война с варварами. Неисчислимое, если можно так выразиться, количество русских кораблей прорвалось силой или ускользнуло от отражавших их на дальних подступах к столице судов и вошло в Пропонтиду. Туча, неожиданно поднявшаяся с моря, затянула мглой царственный город. Дойдя до этого места, хочу рассказать, почему они без всякого повода со стороны самодержца пустились в плаванье и двинулись на нас походом.

XCI. Это варварское племя все время кипит злобой и ненавистью к Ромейской державе и, непрерывно придумывая то одно, то другое, ищет предлога для войны с нами 62. Когда умер вселявший в них ужас самодержец Василий, а затем окончил отмеренный ему век и его брат Константин и завершилось благородное правление 63, они снова вспомнили о своей старой вражде к нам и стали мало-помалу готовиться к будущим войнам. Но и царствование Романа сочли они весьма блестящим и славным, да к тому же и не успели совершить приготовлений; когда же после недолгого правления он умер и власть перешла к безвестному Михаилу, варвары снарядили против него войско; избрав морской путь, они нарубили где-то в глубине своей страны лес, вытесали челны, маленькие и покрупнее, и постепенно, проделав все в тайне, собрали большой флот и готовы были двинуться на Михаила. Пока все это происходило и война только грозила нам, не дождавшись появления росов, распрощался с жизнью и этот царь, за ним умер, не успев как следует утвердиться во дворце, следующий, власть же досталась Константину, и варвары, хотя и не могли ни в чем упрекнуть нового царя, пошли на него войной без всякого повода, чтобы только приготовления их не оказались напрасными. Такова была беспричинная причина их похода на самодержца 64.

XCII. Скрытно проникнув в Пропонтиду, они прежде всего предложили нам мир, если мы согласимся заплатить за него большой выкуп, назвали при этом и цену: по тысяче статиров 65 на судно с условием, чтобы отсчитывались эти деньги не иначе, как на одном из их кораблей 66. Они придумали такое, то ли полагая, что у нас текут какие-то золотоносные источники, то ли потому, что в любом случае намеревались сражаться и специально выставляли неосуществимые условия, ища благовидный предлог для войны. Поэтому, когда послов не удостоили никакого ответа, варвары сплотились и снарядились к битве; они настолько уповали на свои силы, что рассчитывали захватить город со всеми его жителями.

XCIII. Морские силы ромеев в то время были невелики, а огненосные суда 67, разбросанные по прибрежным водам, в [96] разных местах стерегли наши пределы. Самодержец стянул в одно место остатки прежнего флота, соединил их вместе, собрал грузовые суда, снарядил несколько триер 68, посадил на них опытных воинов, в изобилии снабдил корабли жидким огнем, выстроил их в противолежащей гавани напротив варварских челнов и сам вместе с группой избранных синклитиков в начале ночи прибыл на корабле в ту же гавань; он торжественно возвестил варварам о морском сражении и с рассветом установил корабли в боевой порядок. Со своей стороны варвары, будто покинув стоянку и лагерь, вышли из противолежащей нам гавани, удалились на значительное расстояние от берега, выстроили все корабли в одну линию, перегородили море от одной гавани до другой и, таким образом, могли уже и на нас напасть, и наше нападение отразить. И не было среди нас человека, смотревшего на происходящее без сильнейшего душевного беспокойства. Сам я, стоя около самодержца (он сидел на холме, покато спускавшемся к морю), издали наблюдал за событиями.

XCIV. Так построились противники, но ни те, ни другие боя не начинали, и обе стороны стояли без движения сомкнутым строем. Прошла уже большая часть дня, когда царь, подав сигнал, приказал двум нашим крупным судам потихоньку продвигаться к варварским челнам; те легко и стройно поплыли вперед, копейщики и камнеметы подняли на их палубах боевой крик, метатели огня заняли свои места и приготовились действовать. Но в это время множество варварских челнов, отделившись от остального флота, быстрым ходом устремилось к нашим судам. Затем варвары разделились, окружили со всех сторон каждую из триер и начали снизу пиками дырявить ромейские корабли; наши в это время сверху забрасывали их камнями и копьями. Когда же во врага полетел и огонь, который жег глаза, одни варвары бросились в море, чтобы плыть к своим, другие совсем отчаялись и не могли придумать, как спастись 69.

XCV. В этот момент последовал второй сигнал, и в море вышло множество триер, а вместе с ними и другие суда, одни позади, другие рядом. Тут уже наши приободрились, а враги в ужасе застыли на месте. Когда триеры пересекли море и оказались у самых челнов, варварский строй рассыпался, цепь разорвалась, некоторые корабли дерзнули остаться на месте, но большая часть их обратилась в бегство. Тут вдруг солнце притянуло к себе снизу туман и, когда горизонт очистился, переместило воздух, который возбудил сильный восточный ветер, взбороздил волнами море и погнал водяные валы на варваров. Одни корабли вздыбившиеся волны накрыли сразу, другие же долго еще волокли по морю и потом бросили на скалы и на крутой берег; за некоторыми из них пустились в погоню наши триеры, одни челны они пустили под воду вместе с командой, а другие воины с триер [97] продырявили и полузатопленными доставили к ближайшему берегу. И устроили тогда варварам истинное кровопускание, казалось, будто излившийся из рек поток крови окрасил море 70.

XCVI. Разгромив таким способом варваров, царь покинул берег и победителем вернулся во дворец. Все кругом говорили — я вник в эти разговоры и не обнаружил в них ничего серьезного и никаких оснований для пророчеств — итак, говорили, что царя ждут многие напасти, как внешние — от варваров, так и от своих, прежде покорных подданных, но что все они его минуют, ибо добрая судьба придет на помощь самодержцу и легко разрушит все козни. Да и сам царь с гордостью рассказывал о пророчествах и гаданиях, касавшихся его царствования, вспоминал о видениях и необычных снах, одни из которых видел сам, о других узнал с чужих слов и толкований, и говорил по этому поводу удивительные вещи. Поэтому и тогда, когда беда уже надвигалась и все остальные боялись и с ужасом ожидали будущего, он уповал на счастливый исход, умерял страхи окружающих и оставался беспечным, будто ничего дурного и не случилось.

XCVII. Мне, однако, ничего не известно о пророческом даре Константина, и я отношу его поведение за счет легкомыслия и беспечности души. В самом деле, люди осторожные и знающие, что и незначительные причины могут привести к большим несчастиям, обычно беспокоятся по любому пустяковому поводу, а коли беда уже пришла, страшатся исхода событий, пугаются каждого неприятного известия и не могут прийти в себя, даже если все снова стало хорошо. С другой стороны, люди простоватые не умеют различить начало грядущих бед, не пытаются устранить причины несчастий, но, предаваясь удовольствиям, мечтают наслаждаться ими вечно, склоняют к тому же самому всех окружающих, и, чтобы этих беззаботных не тяготили никакие заботы, предрекают им скорое избавление от неприятностей. Есть и третий, лучший род душ, которых подкрадывающаяся беда не застает врасплох, не оглушает гремящим со всех сторон громом, не наполняет робостью и не превращает в рабов, напротив, даже среди всеобщего отчаяния они не склоняются перед несчастиями и черпают силы не в материальной опоре, а уповая на мужество ума и высший суд. Такого, однако, мне не пришлось видеть в людях моего поколения — для нас уже и то хорошо, когда человек умеет как-то предвидеть беду, старается устранить ее причины, а если уж она пришла, защищается. Что же до самодержца, то он нередко презирал опасность и этим внушал многим мысль, что знает об исходе событий из высших источников и потому ни о чем не волнуется и не беспокоится.

XCVIII. Я должен был сделать такое предварение, чтобы читатели, узнавая из моего повествования о том, как царь [98] говорил о будущем, произойдут или не произойдут те или иные события, не приняли этого мужа за провидца, а отнесли бы эти речи за счет его характера, исход же событий связали с волей Всевышнего. Намереваясь поведать о восстании против самодержца, еще более грозном, чем предыдущее, я возвращаю к началу свой рассказ и сообщу прежде, как оно возникло и каковы его причины, поведаю о возмущении, ему предшествовавшем, каким оно было и почему, а также о человеке, решившемся на то и другое, и о том, что его вдохновило на мятеж.

XCIX. Продолжу свой рассказ с того места, где остановился. У этого самодержца был родственник по материнской линии, именем Лев, родом Торник, живший в Адрианополе и весь переполненный македонской спесью 71. Он обладал недурной внешностью, но нрав имел коварный и постоянно носился с какими-то мятежными планами. Еще в юности многие предрекали ему блестящую участь (так неосторожно высказываются иногда о некоторых людях). Когда же он возмужал и успел обнаружить кое-какую твердость нрава, все македонцы сразу сплотились вокруг него. Не раз уже готовы были они дерзко начать бунт, но каждый раз неверно выбирали время, и то Торника с ними не было, то им недоставало благовидного предлога для возмущения. В душах же своих они таили мятежные замыслы. Затем, однако, случилось нечто, что толкнуло их к мятежу и восстанию.

Комментарии

1. Пселл говорит о так называемой Македонской династии, последними представителями которой были Зоя и Феодора. Основатель этой династии Василий I, бывший царский конюшенный, крестьянин по происхождению, втерся в доверие к Михаилу III, женился на бывшей его любовнице, убил своего соперника кесаря Варду, а потом и самого царя Михаила и, таким образом, через трупы пришел к царской власти.

2. Равдухи — воины, исполнявшие «полицейские» функции при императорском дворце.

3. Так описательно Пселл, как и другие византийские авторы, называет воинов из варяго-русской дружины на службе у императоров.

4. Все византийское чиновничество было разделено на четыре класса. В состав синклита, помимо носителей высших титулов (кесаря, новелисима и др.), входили также чины первого класса (протоспафарии и ниже). Чины второго класса — спафарокандидаты, третьего — спафарии.

5. Константин Даласин (название рода происходит от местности Далас или Далаш на Евфрате) — один из крупнейших феодальных магнатов, в прошлом катепан Антиохии. Фигура Константина Даласина неоднократно всплывает на поверхности политической жизни Византии в 20-40-х годах XI в.

6. Т. е. у Романа III.

7. Речь идет о Константине Артоклине, которого, по сведениям Скилицы, отравила жена.

8. Знатным называет род Мономаха и Михаил Атталиат (Аттал., 47). Однако первое упоминание (и то не бесспорное) представителя этой семьи относится к X в. По сведениям армянского писателя Аристакеса Ластиверци, (Повествование Вардапета Аристакэса Ластиверци. Пер., вступ. ст., комм. и приложения К. Н. Юзбашяна. М., 1968, с. 78), отец Константина, Феодосий, был «верховным судьей» при Василии II.

9. Образ, заимствованный из Нового завета (Послание к римлянам, II, 24).

10. Василий Склир — внук мятежника Варды Склира (см. выше, с. 7 и сл.), патрикий, стратиг Анатолика. Был сослан по приказу Константина VIII, а затем вскоре ослеплен.

11. Митиленой византийцы называли Лесбос (по расположенному на этом острове городу).

12. Уже во время переговоров о несостоявшемся браке Зои с Константином Артоклином Константин Мономах был вызван из ссылки и назначен судьей Эллады. Когда выбор пал на него, Константин был доставлен в монастырь неподалеку от Афира, там облачен в царские одежды и потом привезен в столицу.

13. Византийская церковь крайне неодобрительно относилась ко второму и тем более третьему браку и категорически запрещала четвертый. Для Зои (ей в то время было уже за 60) и Константина Мономаха это был третий брак. Их бракосочетание состоялось 11 июня 1042 г., венчал их не патриарх Алексей Студит, а «первый из пресвитеров» св. Софии — Стип. Не исключено, что патриархом, помимо благочестивых соображений, двигала и неприязнь к Зое, поскольку Алексей держал сторону Феодоры.

14. Сын Ликса — знаменитый древнегреческий историк Геродот. Представления о «злонамеренности» Геродота при описании событий греческой истории, были широко распространены в античности. Плутарх даже написал по этому поводу специальный трактат «О злонравии Геродота».

15. До наших дней дошло семь похвальных речей (энкомиев) Пселла Константину Мономаху. Из них опубликовано только четыре. В большинстве своем они написаны в стиле традиционных льстивых придворных панегириков.

16. Апарктий (как и борей) — название северного ветра.

17. Длинное отступление, которое делает Пселл, имеет целью самооправдание автора. Пселл рассуждает о различии жанров истории и похвального слова (при этом излагает популярные со времен поздней античности риторические теории) и о принципиальной противоречивости души человека, особенно облеченного царской властью. Заканчивается отступление прямым обращением к умершему императору — прием, заимствованный из риторики. По мнению некоторых исследователей, это отступление представляет собой своеобразную замену отсутствующего в «Хронографии» предисловия.

18. В Византии существовала устойчивая и очень медленно менявшаяся иерархия чинов, равно как и твердые правила и церемонии, связанные с возведением в чин. Всего в XI в. было 15 рангов, носители первых 12 входили в состав синклита.

19. Здесь и далее Пселл говорит о последовательности своих занятий науками и философией. После изучения риторики он обратился к логике («освоил методы умозаключений»), потом принялся за естественные науки («науки о телесной природе»), а затем через посредство математики («срединное знание», «изучение бестелесных понятий») поднялся к «высшей философии», «чистому знанию», т. е. к метафизике.

20. Пселл перечисляет философов-неоплатоников (Плотина, Порфирия, Ямвлиха и Прокла), из учения которых он многое заимствовал и чьи произведения неоднократно цитирует в своих философских сочинениях.

21. См. выше, прим. 19. Постижение «сверхсущего» и «сверхмыслимого» — уже предмет богословия.

22. «Послезаконие» — название произведения, приписываемого Платону.

23. Под недоступной логическим доводам мудростью, почерпнутой из тайных книг, Пселл, скорее всего, имеет в виду комплекс «халдейской мудрости», под которой в поздней античности и в Византии понимали всевозможные «тайные» и мистические учения, в том числе магию, демонологию, астрологию и т. д.

24. Соединение риторики и философии, объединение в одном лице ритора и философа — один из излюбленных тезисов Михаила Пселла, который он развивает в ряде своих сочинений.

25. Философия, «составляющая сокровенное содержание науки», — богословие. Богословские понятия, согласно учению средневековых теологов, только частично доступны логическому осмыслению. Для их постижения необходимо божественное озарение.

26. Т. е. «отцов церкви».

27. Пселл имеет в виду возвышение Никомидии при Константине Великом — до того, как столица империи была перенесена в Византий (Константинополь).

28. Представление о Константинополе как о втором и лучшем Риме было широко распространено в византийской политической идеологии.

29. Пселл ставит себе в заслугу, что ведет бесплатное преподавание. В принципе школы в Византии были частными и платными. Учитель Пселла Мавропод тоже подчеркивал тот факт, что преподает бесплатно. Пселл занимался преподавательской деятельностью в качестве ипата философов и должен был получать за это соответствующее вознаграждение из казны.

30. В крайне выспренной форме Пселл говорит о том, что именно его красноречие вызвало к нему любовь императора Константина.

31. Сравнение государства с телом, разъедаемым болезнью, Пселл подробно развивает в биографии Исаака Комнина (см. с. 151 и сл.).

32. Вторая жена Константина Мономаха была дочерью сестры Романа III Пульхерии и Василия Склира (см. с. 277, прим. 10). Она умерла в середине 30-х годов XI в.

33. Возможно, Склирена — не племянница, а кузина покойной жены Константина. Ее имя — Мария.

34. «Царица городов», «Царственный город» — обычное у византийских авторов наименование Константинополя.

35. Сначала Склирену поселили в здании, именовавшемся «кинигий», вблизи Манганского дворца. Рядом с этим зданием Константин предпринял строительство монастыря св. Георгия (Манганский монастырь, о сооружении которого Пселл подробно рассказывает дальше, см. с. 125 и сл.).

36. Т. е. с женской половины дворца (имеются в виду приближенные императрицы).

37. Скилица сообщает даже о бунте против Склирены, который произошел 9 марта 1043 г. во время праздника сорока великомучеников. Народ кричал тогда: «Не хотим Склирену царицей, да не примут из-за нее смерть матушки наши Зоя и Феодора!» Только появление на дворцовом балконе цариц смогло успокоить разъяренную толпу (Скил., 434).

38. Севаст (севаста), т. е. «священный» (греческий эквивалент латинского «август») первоначально был титулом, прилагаемым к римским, а затем и к византийским императорам. В данном случае впервые этот титул прилагается к лицу, не имеющему царского достоинства. Смысл этого акта, видимо, как раз и заключается в том, чтобы в определенной степени приравнять Склирену к Зое и Феодоре. Вскоре титул севаст вошел в византийскую иерархию.

39. «Осуждать невозможно» — хорошо известная каждому образованному византийцу цитата из «Илиады» (III, 156). Собравшиеся на башне городской стены троянские старцы, завидев прекрасную Елену, говорят: «Нет, осуждать невозможно, что Трои сын и ахейцы брань за такую жену и беды столь долгие терпят». Льстец, таким образом, сравнивает Склирену с прославленной красавицей древности.

40. Дарики — название древней персидской монеты с изображением царя Дария. Пселл, конечно, не имеет в виду персидской монеты. Как обычно, он просто пользуется античными наименованиями.

41. Смысл этого заголовка (досл.: «Об Антифоните») неясен. В Константинополе существовала церковь Антифонита, в которой, по свидетельству хрониста Феодора Скутариота, была погребена Зоя.

42. «Эллинские книги» — т. е. языческие. Пселл говорит о магических обрядах, которыми занимались адепты «халдейской науки» (см. выше, с. 278, прим. 23).

43. Склирена умерла около 1045 г. Пселл посвятил ей длинную и выспреннюю стихотворную эпитафию.

44. Пселл прямо обращается к некоему лицу, которое побудило его взяться за исторический труд. Многие византийские историки, помимо Пселла, утверждали, что их заставили приняться за сочинения настояния друзей. Вряд ли, однако, Пселл следует здесь стандартам византийской историографии. Вопрос о том, кого имеет в виду писатель под «самым дорогим из людей», до конца не ясен. Обычно считается, что это Константин Лихуд; высказывается, однако, предположение, что им мог быть и Иоанн Мавропод или еще кто-нибудь.

45. Позднеантичные историки обычно исчисляют время по олимпиадам, т. е. по четырехгодичным промежуткам времени между Олимпийскими играми.

46. Историком в древности и средневековье часто называли Фукидида (точно так же, как Поэтом — Гомера). В «Истории» Фукидида все события распределяются по временам года.

47. Пселл, скорее всего, имеет в виду Дионисия Галикарнасского, греческого историка I в. до н. э., жившего в Риме и посвятившего одно из своих сочинений Римской истории. В других произведениях Пселла можно обнаружить многочисленные заимствования из Дионисия.

48. В византийской историографии была возрождена древняя традиция, когда кратко описанные исторические события распределялись по годам или царствованиям отдельных императоров. Последний принцип выдержан и во вновь найденном сочинении самого Пселла (см. с. 233).

49. Пселл в этом случае наиболее отчетливо формулирует свою основную претензию к царствующим императорам: они не любят прислушиваться к наставлениям мудрых и добродетельных наставников (в первую очередь, конечно, самого Пселла). Упреки такого рода рассеяны по всей «Хронографии».

50. Видимо, льстивый намек на Исаака Комнина, в царствование которого писалась первая часть «Хронографии».

51. Георгий Маниак, вероятно, турок по происхождению, служил на востоке империи и сделал себе карьеру еще при Романе III. Он был сначала стратигом небольшой восточной фемы, затем катепаном Нижней Мидии, получил последовательно титулы протоспафария, патрикия и магистра. В 1037 г. был назначен стратигом фемы Лонгивардия. Георгий Маниак одержал ряд побед над врагами Византии. Пселл неоднократно порицает в «Хронографии» и других сочинениях людей, «перепрыгивающих через ступени». Постепенное продвижение по иерархической лестнице для писателя — несомненное достоинство.

52. Георгий Маниак (в то время стратиг приевфратских городов с резиденцией в Самосате) овладел Эдессой в 1031 г. Ни о каком «следствии» над Маниаком в этом случае другие источники не сообщают.

53. Георгий Маниак был отправлен в Сицилию для борьбы с арабами в 1038 г., командующим флотом в этой экспедиции был муж сестры Михаила IV — Стефан. Маниак одержал в Сицилии ряд побед, но рассорился со Стефаном, которого оскорбил «и словом, и делом». В результате доноса Стефана Маниак был схвачен и в оковах отправлен в Константинополь.

54. Рост Георгия Маниака, по Пселлу, достигал чуть ли не трех метров. Это явное преувеличение выдержано «в стиле» гиперболизированного портрета полководца. Огромную силу и страшный вид Маниака отмечает также и Атталиат (Аттал., 19).

55. Под Италией Пселл в данном случае имеет в виду южную ее часть (Апулию и Калабрию), являвшуюся в то время византийской провинцией. По сведениям Скилицы (Скил., 422), Маниака выпустил из тюрьмы еще Михаил V, а послала в Италию воевать с арабами уже императрица Зоя.

56. По сообщению Скилицы, Константина Мономаха натравил на Маниака Роман Склир (брат царской возлюбленной Склирены). Владения Романа Склира и Георгия Маниака были расположены по соседству, и их владельцы издавна между собой враждовали (Скил., 427).

57. Этим человеком был протоспафарий по имени Пард, который, по характеристике Скилицы (Скил., 428), ничем хорошим не отличался и был обязан своим назначением только личному знакомству с царем. Пард должен был стать преемником Маниака.

58. Это был севастофор Стефан.

59. После убийства Парда Маниак по морю переправил свое войско в Болгарию и победоносно двинулся на Константинополь. Битва, в которой пал Маниак, произошла в расстоянии двухдневного перехода от Солуни (Аттал., 18).

60. Т. е. варяги или русские.

61. Медная стража — вероятно, имеется в виду так называемая Халка — парадный вестибюль Большого дворца со стороны площади Августион. Вблизи Халки находилась церковь Спасителя, основанная Романом I Лакапином и расширенная и роскошно украшенная Иоанном I Цимисхием.

62. Утверждения Пселла о враждебности русских к Византии кажутся преувеличенными. До 1043 г. отношения Византии с Русью были (во всяком случае, внешне) вполне дружелюбны. Русские находились в составе так называемой варяго-русской дружины в Константинополе, служили в византийском войске, имели в столице империи собственное подворье. Это было время интенсивной торговли между двумя государствами. О добрых отношениях с Русью (вопреки Пселлу) прямо говорит Скилица (Скил., 430). См. Литаврин Г. Г. Пселл о причинах похода русских на Константинополь в 1043 г. — ВВ, 27, 1967.

63. Текст в этом месте, видимо, искажен. Переводим с учетом поправки, предложенной Сикутрисом. Под «благородным правлением» имеется в виду царствование Македонской династии.

64. Несколько иначе о причинах или, вернее, поводах этой войны рассказывает Скилица (Скил., 430). В результате какой-то ссоры купцов в Константинополе был убит знатный русский. Узнав об этом, князь Владимир Ярославич немедленно собрал свое и союзное войско и, отказавшись принять извинения послов Мономаха, двинулся на Византию во главе 100-тысячной армии. Русские плыли в челнах, выдолбленных из одного ствола. Атталиат пишет о 400 русских челнах.

65. Как и в большинстве случаев, для обозначения денежных единиц Пселл пользуется античным наименованием. Под статиром, вероятно, имеется в виду византийская номисма (византийская монета, составлявшая примерно 1/72 золотого фунта).

66. По словам Скилицы, Константин Мономах первый отправил послов к русским. Те, однако, потребовали выплатить по три литры золота на каждого своего воина (Скил., 431).

67. Огненосные суда — корабли, снабженные так называемым «греческим огнем» — самовозгорающейся смесью, направляемой на врага из специальных сифонов.

68. Триера — античное название быстроходного судна с тремя рядами гребцов. Почти весь византийский флот сгорел в результате пожара в 1040 г.

69. По сообщению Скилицы (Скил., 431), бой начал Василий Феодорокан, который с тремя триерами первый напал на русский флот, сжег семь судов и три потопил вместе с командой. После этого в бой двинулись остальные силы византийцев, но русские бежали, не приняв сражения.

70. По сообщению Скилицы (Скил., 431 сл.), русские, испугавшись греческого флота, выбросились на берег, где на них напали византийские воины. После битвы море выкинуло на берег многие тысячи трупов. Сведения о походе русских на Константинополь содержатся также в русских летописях. Согласно их данным, в походе принимал участие сам князь Владимир Ярославич, но фактическим его предводителем был некий Вышата. Во время битвы шесть тысяч русских было выброшено на берег. Они решили возвратиться на родину пешком, но по дороге потерпели поражение от византийского войска, 800 человек из них были взяты в плен, приведены в Константинополь и ослеплены. Оставшиеся на судах русские благополучно вернулись на родину.

71. Лев Торник — выходец из старинной армянской семьи Торников. После прихода к власти Константина Мономаха был вызван в Константинополь, получил титул патрикия, а затем веста (Аттал., 22). Здесь Пселл именует Торника exaneyioV т. е. троюродным братом ил

 

(пер. Я. Н. Любарского)
Текст воспроизведен по изданию: Михаил Пселл. Хронография. М. Наука. 1978

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.