ИЕРЕМИЯ ПОЗЬЕ

ЗАПИСКИ ПРИДВОРНОГО БРИЛЬЯНТЩИКА ПОЗЬЕ

О ПРЕБЫВАНИИ ЕГО В РОССИИ

с 1729 по 1764 г.

(Перевод с французской, неизданной рукописи).

I.

Путешествие Позье с сыновьями из Женевы чрез Петербург в Москву. — Переезд Позье в Архангельск. — Возврат в Москву. — Смерть отца Иеремии Позье.

1729 — 1731 гг.

Был 1729 год, когда отец мой Этьен Позье, родившийся в Клераке, решился, по настоянию брата своего Пьера Позье, состоявшего хирургом при дворе русского императора Петра I (Хирург этот не упоминается в списке докторов, лекарей, и хирургов, бывших при русском дворе в первую половину XVIII века, по крайней мере мы его не нашли в “Истории Медицины в России”, соч. Рихтера Москва, 1820 т. ч. III, стр. 94, 226 и друг. – прим. Ред.), уехать из Женевы, где он имел жительство с женой своей Сюзанной Буверо, от которой имел шестерых детей. Незначительность состояния утвердила его в этом [48] намерении. Он взял с собою старшего брата моего Филиберта и меня, которому было в то время не более десяти лет, а в Женеве оставил трех моих сестер и третьего брата. Отправились мы пешком с небольшим скарбом и немногими деньгами и прошли таким образом всю Швейцарию, Эльзас и Вестфалию. Придя в Амстердам, лишенные всего, претерпев все ужасы нищеты и ненастья холодной зимы, мы там встретили г. Дютель Бергери, земляка отца моего; он доставить ему средство добраться до Гамбурга; но мы не решались отправиться туда морем вследствие противных ветров, а состояние нашего кармана не позволяло нам долее оставаться в Амстердаме; поэтому мы отправились в Гамбург пешком. Дойдя до берегов Эльбы мы нашли реку эту замерзшей, что принудило нас провести пять дней в маленькой деревушке, где отцу моему пришлось оставить наши пожитки, потому что ему не было чем заплатить за наши расходы, а деньги предстояло получить только в Гамбурге, куда брат его должен был ему выслать. Едва прибыли мы в этот город, отец мой опасно заболел, что задержало нас целых шесть месяцев и истощило небольшие средства, которые мы имели. Отец мой принужден был написать к другому своему брату в Клерак и просить его прислать ему какое-нибудь пособие, чтобы дать нам возможность уплатить долги и продолжать наше путешествие в Россию. Но надо было случиться так, что у этого брата только что погибли у берегов Англии три корабля, нагруженные его товарами, вследствие чего он не имел возможности помочь нам и едва мог прислать нам столько, чтобы мы могли расплатиться с долгами. Мы сели на маленькое судно, которое г. Де-Бергери на свой счет посылал в Петербург. Отец мой решился отдать брата моего Филиберта в Гамбурге в учение г-ну Дюма — ножевщику. Разлука эта была крайне тяжела для меня, так как я привык переносить с ним лишения и нужду; мы расстались исполненные сильнейшего горя. Бедный брат не спускал глаз с нашего корабля, пока мы не исчезли из виду; несчастный отец мой, который был не менее меня огорчен этой разлукой, употреблял все усилия, чтобы утешить меня.

Мы пробыли на море шесть недель, причем, не обошлось [49] без бурь, от которых, однако, благодаря Провидению, мы не погибли, и наконец в августе прибыли в С.-Петербург в самом жалком положении и без копейки денег. В довершение всего, отец мой не застал там своего брата, который был в Москве при Дворе, т. е. в двухстах льё расстояния. В эту критическую минуту он обратился к некоему Дюбюиссону, французу, который содержал гостиницу и знал его брата. Этот господин продержал нас у себя в течении двух недель, после которых отец мой, оправившись с дороги, решился продолжать путь до Москвы, чтобы там пристать к дяде. Для этого пришлось ему прибегнуть к помощи одного знакомого, от которого с большим трудом достал он взаймы десять экю, чего едва достаточно было для такого дальнего путешествия, так что нам пришлось сложить наши скудные пожитки на маленькую тележку, которая отправлялась в Москву с вином, а самим пешком идти за русским извозчиком, с которым мы могли объясняться только знаками, и питаться всю дорогу только хлебом и молоком и часто спать под открытым небом, где нас заедали комары, которых там множество, потому что там местность болотистая; были сильные жары, какие обыкновенно бывают в России летом. Почти непостижимо, каким образом отец мой и я могли перенести все, что пришлось терпеть в эти шесть недель, но наконец мы дошли до Москвы, где надеялись отдохнуть от всех наших бед. Но Провидение распорядилось иначе. На наше несчастие мы пришли в эту столицу в то время, когда половина ее погибла в пожаре. Мы сами прошли восемь верст (2 льё) местностью опустошенной пожаром, разыскивая место, где некогда находился дом моего дяди, тоже сгоревший дотла; дяди не удалось ничего спасти и он должен был сам выскочить из постели и спастись в окно со всем семейством. В таком-то печальном положении мы застали того, от которого ждали себе помощи и облегчения всех бед, претерпенных нами в это бесконечное путешествие. Насилу у него нашлась квартира, где поместиться и большие господа присылали ему дрова. Мы пробыли с ним шесть месяцев, тогда отец мой, не желая быть в тягость брату, и встретившись в Москве с одним знакомым своим, бригадиром [50] Роланом, которому императрица Анна только что вверила за его долгую службу начальство над Архангельском, решился по его совету отправиться с ним (Отъезд Позье-отца с сыном в Архангельск произошел в первый же год царствования Анны Иоанновны. – прим. Ред.). Бригадир жил один, был преклонных лет, и обещал отцу моему все удобства, какие сам мог доставить себе в подобном захолустье. Он захотел, чтобы отец взял меня с собою, чтобы определить меня в военную службу, в которую и отдали меня с чином сержанта в Вологодском полку, обещая повышать меня впоследствии, по мере того, как будут прибавляться мои годы, — так как мне в то время было одиннадцать лет (Не одиннадцать, а четырнадцать лет, если верно указание на 1716 год, как на год рождения Иеремии Позье. – прим. Ред.). Мы вместе с ним выехали из Москвы, в июне месяце 1729 (1730?) года, в Архангельск, куда ехали четыре недели, хотя совершали путешествие в экипаже. Путешествие это было довольно трудное до Вологды, где мы сели на барку и поплыли по реке, называемой Двиною. Это плавание, хотя не особенно опасное, было весьма тяжело вследствие жаров и комаров, от которых не было отбою, несмотря на то, что постоянно заставляли драгунов, служивших в конвое коменданта, курить и жгли дрова на барке.

Кроме того, я чуть не погиб по милости собственной неосторожности: пользуясь минутой, когда, изнемогая от жары, все наши люди спали в полдень, а барка плыла по реке чрезвычайно тихо, — я увидел множество диких утят, плывших по воде.

В уверенности, что с помощью маленькой лодки, прикрепленной к нашей барке, легко будет загнать их на берег, и изловить сколько мне захочется, я спустился в лодку, отвязал ее и, согласно с задуманным планом, погреб за утятами, в полной надежде догнать барку; но я сильно ошибся в расчете. Утки ныряли по мере того, как я за ними гнался, и уплывали не к берегу, а совсем в другую сторону, так что я, выбившись из сил, принужден был причалить к берегу, чтобы отдохнуть. Едва присел я, как заметил, что наша барка совсем ушла из виду и чувствуя, что я уже не в силах грести и что наши [51] люди не могли отыскать меня и выручить потому, что у них не было лодки, я остался на берегу, где был очень густой лес, на расстоянии верст 25-ти от деревни, как впоследствии сказали мне наши люди, которые выручили меня тем, что в рупор крикнули мужикам, чтобы они на лодке отправились за мной. Было уже за полночь, когда им удалось добраться вверх по течению к тому месту, где я остался. Наконец я услышал шум весел и начал кричать изо всех сил, что помогло им выйти на берег в том самом месте, где они меня слышали, к величайшей радости, так как я каждую минуту ожидал, что меня съедят медведи, которых в этом лесу водилось множество, по рассказам мужиков, хозяев лодки, отправленной за мною. Великой радостью для меня было, когда я услыхал голос наших драгунов. Я был в самом жалком состоянии, двенадцать часов прибыл я не евши, в страхе и трепете. Бедный отец мой был в таком горе, что не имел силы сказать мне ни одного слова, когда меня привезли.

Наконец мы прибыли в Архангельск с комендантом; все офицеры вышли его встречать. Для коменданта Ролана был приготовлен большой деревянный дом, потому что во всем городе каменных зданий были только губернаторский дом и магазины, куда складывались товары. Улицы вымощены бревнами, потому что почти весь город стоить на болоте. Пять месяцев прожили мы после нашего прибытия в этот город, где коменданта Ролана очень любили иностранные негоцианты, поселившиеся там, а также и губернатор князь Мещерский. Последний до того заставлял Ролана пить, что я однажды видел, как его вынесли из кареты его слуги и положили в постель, с которой он уже не встал, так как на следующий день начал харкать кровью. Отец мой, когда увидел его в таком печальном положении, уговорил его сделать духовное завещание в пользу его племянника Де-Кло, драгунского капитана, единственного остававшегося члена его семейства, которого он не любил за то, что тот женился против его воли. Отец мой, однако, убедил Ролана сделать завещание в пользу Де-Кло, опасаясь, чтобы казна не завладела, по тамошнему обычаю, его состоянием по неявке родственников.

Он завещал отцу моему сумму в 400 рублей. Отец мой написал к Де-Кло, стоявшему в двухстах льё с полком, чтобы он приехал как можно скорее в Архангельск получить наследство от дяди, который умер восемь дней после того, как слег в постель. Смерть его была ужасным ударом для отца моего и для меня. Мы остались одни в этом захолустье с десятком крепостных слуг, с которыми не могли объясняться; и это продолжалось шесть месяцев, пока г. Де-Кло не приехал выручить нас. Он нас отвез в Москву к моему дяде, который с трудом добился, чтобы меня выписали из полка, куда определил меня покойный бригадир.

Тотчас по прибытии нашем в Москву, отца моего, сильно пострадавшего в последнее путешествие, совершенное зимой, пришлось перенести из саней прямо в постель, с которой он перелег прямо в могилу. С ним сделалась водяная, сверх того что он и так был измучен всеми вынесенными им бедами и лишениями. В таком положении пробыл он два месяца, пока не угодно было Богу избавить его от страданий смертью (По соображении предыдущих обстоятельств с вышеприведенными фактами, Позье-отец умер около конца 1731 года. – прим. Ред.).

Я ухаживал за ним насколько по молодости мог. Дядя мой тоже не оставлял его своими попечениями, и сделал все, что было в его силах, чтобы облегчить его страдания. Отец мой еще имел радость узнать перед смертью от дяди, что писал в Петербург одному из своих приятелей по имени Граверо, искусному гранильщику, родом из Парижа, и что этот господин согласен взять меня на семь лет в ученье. Это и было решено в тот самый день, как получилось это известие, в десять часов вечера, когда я обыкновенно читал молитвы у постели отца. Он, вероятно, понимал, что приближался его конец, и не имея уже достаточно сильного голоса, но заметив, что я начинал дремать, слегка потянул меня за волосы, чтобы разбудить, указал пальцем на свечку, должно быть желая дать мне понять, что зрение его слабеет. Я пристально посмотрел на него и убедился, что он при последнем издыхании. Я побежал за дядей, который уже лег в [52] постель, и проворно воротился к отцу, к которому бросился на кровать. Отец взял меня за руку и пожал ее, но говорить не мог. Дядя мой еще во время пришел, чтоб присутствовать при кончине брата. Я был в таком отчаянии, что силою пришлось меня оторвать от отца. Меня перенесли на половину дяди, где тетка моя употребила все усилия, чтобы меня успокоить. На другой день, несмотря на все предосторожности, не выпускать меня из моей комнаты, я нашел средство уйти через окно, которое было низко, и побежал в комнату, где лежало тело моего отца. При виде его, отчаяние мое стало еще сильнее. Читальщик едва мог оттащить меня, а я так кричал, что пришлось прислать людей увести меня из комнаты.

После похорон отца моего, я остался еще недели две у дяди, который приготовил мне сани для моего путешествия в Петербург. Мне было двенадцать лет, когда я отправился к господину Граверо на семь лет в ученье (Здесь вероятно новая ошибка в годах. Позье должен был в это время иметь не менее 15-ти лет, или же предыдущий отъезд его в Архангельск был не в 1730 году, а ранее; если же верить ему, что он отправился в ученье двенадцати лет, а за год рождения принимать 1716 год, то отъезд в С.-Петербург совершился в 1728 г., что однако, по соображении прочих обстоятельств, ниже изложенных в настоящих записках, — никак не могло быть; — отъезд Позье в Петербург в ученье должен быть никак не ранее 1731 года и даже 1732 года, следовательно тогда, когда ему было около пятнадцати лет от роду. – прим. Ред.).

II.

Годы учения. — Работа в покоях императрицы Анны Иоанновны. — Позье открывает свою мастерскую. — Воронцов и его жена. — Низвержение Бирона. — Правительница Анна Леопольдовна делает заказ Позье.

1731 — 1741.

Я довольно хорошо был принят моим хозяином и хозяйкой, у которой не было детей, кроме маленькой калмычки, которую они удочерили и души в ней не чаяли потому, что она была чрезвычайно умна. Я всеми силами старался подружиться с нею, видя что это лучшее средство расположить к себе моего хозяина и хозяйку. Я еще не был причащен. В контракте было сказано, что мне позволят для этого учиться закону [53] Божию и ходить три раза в неделю к господину Дюнану (Dunant), тогдашнему пастору нашей французской реформатской церкви. Я был единственным человеком в доме не исповедующим католицизма, что служило мне не малым препятствием к тому, чтобы расположить всех в мою пользу, и делало мне много неприятностей. Я старался быть полезным, делал все возможное, чтоб помогать хозяину моему, не имевшему помощников в работах, которые давались ему от двора, и так как он очень любил веселиться, то весьма рад был, что я оказался в состоянии помогать ему уже со второго года учения. Целые девять лет, в течение которых я оставался у него, он почти уж ровно ничего не делал. Окончив работы, которые я исправлял за моего хозяина днем, я просил у него позволения работать немного и на себя, что доставляло мне средства на мои маленькие личные расходы и увеселения.

Пять лет я уже пробыл у него, когда случилась катастрофа, которая чуть-чуть не принудила меня расстаться с моим хозяином. Это был человек чрезвычайно красивый, остроумный и забавный. Многие иностранные господа зазывали его к себе, а он никогда не отказывался от приглашений, потому что любил играть и выпить, так же, как и другие удовольствия, так что он по целым месяцам проводил ночи в кутеже, возвращаясь домой не раньше утра, а в хмелю он был такой злой, что если заставал кого-нибудь в доме спящим, зверем накидывался на него, а если никого не находил, на ком сорвать сердце, то бедную жену свою колотил кулаками до полусмерти. Мне часто приходилось отправляться за ним с фонарем и так просиживать в ожидании его. Ни один слуга не осмеливался это делать, боясь, чтобы хозяин его не поколотил, что непременно и случалось. Когда он был хмелен, он всегда находил предлог к побоям. Однажды я не пошел за ним, оттого что мне нездоровилось, а ждал его дома. Он возвратился в четыре часа утра, разумеется не в своем виде. Я один не спал и, услышав шаги его по лестнице, пошел к нему на встречу со свечей. Лишь только он увидел меня, как принялся, по обыкновению, ругаться. Я успокаивал его всякими доводами — напрасно. Я поспешил раздеть его — у него была пена на губах от [55] бешенства, и не находя никого, на ком бы излить свою желчь, в ту минуту, как я снимал с него чулки, он меня так сильно хватил ногою, что я повалился на пол. Тут уж я ему объявил, что если угодно ему держать прислугу, чтобы обращаться с ней таким образом, то пускай поищет ее, а сам вышел. Он побежал за мною; лестница в доме была очень крутая и плохая, и я побоялся, чтобы он не свалился, гонясь за мною; поэтому я остановился и тут он бросился меня бить ногами и кулаками, и так меня отделал, что католические священники, жившие в доме, где они приютились после пожара, уничтожившего их церковь, услышав шум, прибежали выручать меня из рук этого сумасшедшего, который и их не пощадил, равно как и прибежавшую жену. Общими силами однако удалось запереть его, чтобы дать ему отрезвиться и угомониться. Добрые патеры увели меня в свои комнаты и перевязали мне раны, из которых обильно лилась кровь. Меня узнать нельзя было, так я был избит. Что меня больше всего огорчало, это то, что хозяин, когда все бывшие при этой сцене стали упревать его, начал уверять в свое оправдание, будто я сам хотел побить его.

Не желая подвергаться более подобным сценам, я решился уйти от него и отправиться в Англию с нашим пастором Дюнаном, который туда собирался. Дядя мой этим временем умер в Москве, так что мне не от кого было ожидать помощи. Наконец госпожа Граверо, женщина добрая и умная, которой я много был обязан за ее заботливость о моем воспитании, и вообще обо мне, просила католических священников и всех знакомых моих, которые интересовались мною, уговорить меня не уезжать и окончить срок моего учения, на что я и решился, ожидая как далее Господь распорядится мною.

Помирившись с хозяином, я пробыл оставшиеся еще два года в учении. В то время пришел караван из Битая и императрица Анна получила с Востока множество драгоценных камней, рубинов, и т. п. Ей любопытно было посмотреть, как их режут и шлифуют, и она дала знать моему хозяину, чтобы тот перенес аппарат ко двору в комнаты, находившиеся не далеко от ее покоев. Там мы проработали месяца два или три. Она приходила туда каждый день два, три раза, [56] смотрела, как мы работаем и приказывала моему хозяину являться в мастерскую рано утром, потому что она рано вставала (Анна Иоанновна вставала обыкновенно в шесть часов утра и никогда не позже восьмого часа, обедала всегда в полдень, а в девять часов вечера ужинала. – прим. Ред.).

Часто случалось, что хозяина моего не было, когда она приходила. Однажды она застала меня одного и спросила, где мой хозяин. Я отвечал, что он болен. К несчастью, один шут, итальянец, по имени Педрилло (Pateril), приятель моего хозяина, вошел в мастерскую вслед за императрицею, которая спросила его: откуда он?

“С дачи”, — отвечал Педрилло.

— С кем был на даче?

“С приятелями, между которыми был и Граверо” (Педрилло, родом из Италии, по профессии музыкант. По прибытии в Россию — почувствовал в себе талант шутовства, переменил ремесло свое и в девять лет нажил, — как уверяет Манштейн, — более 20 т. рублей. Главнейшие шуты императрицы Анны были: Педрилло, Коста, князь Михаил Алексеевич Голицын (внук знаменитого князя Василия Васильевича Голицына, фаворита царевны Софьи Алексеевны), князь Волхонской, граф Апраксин и Балакирев, — для особого отличия двух первых, старейших шутов, императрица Анна — учредила орден св. Бенедеты, которого Коста и Педрилло и были кавалерами. Он состоял из малого креста и его носили на красной ленте в петлице. – прим. Ред.). Императрица сердито посмотрела на меня и сказала:

— Зачем же ты сегодня утром солгал?

Это было причиною того, что при первом пересмотре списка лиц, получающих пенсию от двора, Граверо был выключен, и несмотря на ходатайство у государыни Бирона и фельдмаршала Левенвольда (Упоминаемый Левенвольд был граф Рейнгольд-Левенвольд, обер-гофмаршал двора Анны Иоанновны. Умер в ссылке в 1758 году. – прим. Ред.) которые были к нему доброжелательны, он ничего не мог сделать.

Два дня спустя после этого прискорбного события (Хронология во всем рассказе Позье сильно хромает. Описываемый здесь эпизод должен был происходить, по соображению с последующими событиями, — не ранее сентября месяца 1740 года. - прим. Ред.) императрица, найдя меня опять одного за работой, сказала мне:

— Ты еще молод, хотел бы ты, чтобы я послала тебя в [57] Китай с посланником Лангом (Delan), чтоб выбрать камни, которые там скупают на мой счет? (Из Китая каждый год привозили ко двору Анны Иоанновны новые товары. Государыня любила присутствовать при публичной продаже этих товаров; торги устраивались во дворце, в итальянской зале. – прим. Ред.).

Я отвечал, что готов исполнить ее приказание, но что льщу себя надеждой, что в вознаграждение за время, которое я употреблю на это путешествие — не менее трех лет, — она будет так милостива, что положит мне приличное жалованье. Она обещала дать мне две тысячи рублей жалованья, и выдать единовременно десять тысяч рублей, чтобы я мог купить на свой собственный счет товар, какой мне заблагорассудится и, наконец, что я буду обедать за столом посланника, — все это было бы чрезвычайно выгодно для меня, если бы дело это действительно устроилось.

Когда хозяин мой, у которого мне оставалось отслужить несколько месяцев до конца ученья, узнал об этом, он остался весьма недоволен, но не имел возможности помешать мне ехать, так как этого желала сама императрица. К несчастью для меня, она скончалась три недели после этого разговора (Анна Иоанновна умерла в ночь с 17 на 18 октября 1740 года.), и регентство императора Ивана, которого императрица объявила своим наследником, переменило состав посольства и отправило вместо господина Ланга, русского, человека известного по низкому происхождению и по дурному характеру, так что я побоялся, что он убьет меня дорогою, чтобы завладеть тем небольшим состоянием, которое я мог тем временем нажить, что уже случалось в прежних посольствах. Поэтому, когда меня спросили: желаю ли я ехать на тех же условиях, я сказался больным и остался у моего хозяина.

Кончив срок ученья, я оставался у хозяина еще шесть месяцев. Так как он не говорил, какое жалованье будет давать мне, а гардероб мой дорого мне стоил, я был вынужден просить у него денег, в которых он мне не отказывал. План его был такого рода, чтобы я запутался в долгах, забирая у него вперед денег для того, чтобы нельзя было отойти от него. Это заставило меня задуматься и [58] побудило меня требовать у него жалованье, какое он думает положить мне в месяц. Это ему, по-видимому, не понравилось, и он предложил мне такую ничтожную сумму, на которую мне невозможно было содержать себя, не должая более и более. По окончании моего ученья прошло уже два года (Здесь опять некоторая хронологическая неверность: по соображении обстоятельств жизни Позье с обще-известными историческими фактами русской истории того времени оказывается, что срок ученья Позье у Граверо должен был еще кончиться в последние годы царств. Анны Иоанновны. – прим. Ред.) и я уже задолжал ему полтораста рублей. Убедившись, что мне нечего от него ожидать и сильно тяготясь своим положением, я пошел к одному еврею, но имени Липпман (Littemann), который пользовался большим почетом при дворе регента Бирона и знал, что я исправлял всю работу за моего хозяина, которому он часто доставлял заказы. Я ему объяснил мое положение и спросил, как он думает: “могу ли я найти себе место, если поеду в Англию, так как не желаю оставаться в России, чтобы не повредить моему хозяину?” Он мне сказал, что глуп я буду, если так поступлю — потому, что могу честно зарабатывать весьма приличные деньги в России, а он мне будет доставлять работу, насколько хватит у меня времени и сил, и что мне нечего церемониться с моим хозяином, потому, что он дурно поступает со мной. Еврей предложил дать мне вперед сумму, которую я задолжал хозяину, что он действительно и сделал. Это заставило меня решиться, хотя и тяжело мне было вследствие моей привязанности к госпоже Граверо, которой я был много обязан за заботливость ее о моем воспитании в мою молодость, и которая оберегала меня от многих неприятностей со стороны ее мужа, не заслуживавшего такой хорошей жены. Итак, я объявил господину Граверо, что решился расстаться с ним вследствие того, что ничтожное жалованье, которое он мне назначил, в будущем обещало мне только возможность более и более должать ему, причем я лишался тех выгод, которые мог приобрести будучи еще молод. Граверо пришел в страшное бешенство и если бы посмел, то поколотил бы меня непременно. Он кричал, что я околею с голоду и спрашивал, какими деньгами я расплачусь с [59] ним? Деньги у меня были при себе: я положил их на стол. Тогда он мне сказал:

“Вы должно быть украли их? Откуда у вас эти деньги?”

Я отвечал, что не затруднюсь, если на то пойдет, доказать ему от кого я получил эти деньги.

“К тому же, пробыв девять лет у вас (Из этого упоминания видно, что Позье поступил в ученье около 1732 года. – прим. Ред.), — продолжал я: — не думаю, чтобы заслужил название, которое вы мне даете, и льщу себя надеждою, что вы потрудитесь подписать мой контракта в учении, чтобы совесть ваша была чиста, касательно моего знания; наконец поведение мое и усердие мое о ваших выгодах было таково, что даже лучшие ваши друзья не откажутся дать мне аттестат, чтобы оправдать меня от всяких обвинений, какие вам вздумается взвести на меня”.

Он наконец подписал контракт, ругаясь и весьма неохотно, все повторяя мне, что я умру с голода. Я простился с ним, объявляя, что если со мною случится такое несчастье, то никак не приду к нему за милостыней. Мне очень жаль было, что я не мог проститься с госпожой Граверо, которой не случилось дома в ту минуту.

Я отправился в артиллерийский квартал, на расстоянии одного лье от дворца (Нынешняя Литейная часть.). Я перед тем просил господина Де-Серво (Deceiro?) нанять мне там комнату. Он был так добр, что поместил у себя мои аппараты с колесами и другими инструментами, нужными для резки драгоценных камней; для переноски этих вещей он дал рабочих, которых он имел в своем распоряжении в артиллерийской канцелярии, что было мне большой помощью, и дало мне возможность тотчас же приняться за работу, которою снабдил меня господин Липпман. Я присел за дело весело и с охотой, и недели в две я уже почти что заработал сумму, данную мне вперед господином Липпманом (В оригинале еврей этот называется то Литтеман, то Липпман, — последнее верно. – прим. Ред.), для расплаты с моим хозяином, который, несмотря на высказанное им мне негодование, когда я от него отходил, не замедлил навестить [60] меня и принести мне работу. Работу я ему справил, но платы не взял, когда он мне предложил. После того он часто приходил ко мне и был очень рад, что я брал его работу. Я взял слугу, без которого мне нельзя было обойтись, во-первых потому, что мне нужен был человек, который вертел бы у меня колесо, что очень утомляло меня, а во-вторых, что надо было мне кого-нибудь посылать за кушаньем в трактир. Первой моей заботой было, по уплате всего, что я задолжал за инструменты, заказанные мною и по обзаведении хозяйством холостяка, исподволь затесаться к вельможам, в чем помогало мне то, что я, будучи еще у хозяина, бывал у них с поручениями, и они были ко мне хорошо расположены, между прочим в дом канцлера Воронцова (Упоминаемый в этих записках Боронцов, граф Михаил Илларионович, род. 1714 г., был одним из участников дворцового переворота 1741 г. и ему обязан своею карьерою; камер-юнкер цесаревны Елисаветы, Воронцов полгода спустя по восшествии ее на престол, был генерал-поручиком и кавалером св. Александра Невского. В 1744 г. возведенный в графское Римской Империи достоинство, он тогда же сделан вице-канцлером, а в 1758 г. канцлером. –прим. Ред.), который только что женился на двоюродной сестре принцессы (Анна Карловна Скавронская; она была дочь родного брата императрицы Екатерины I — Карла Самуиловича Скавронского, следовательно двоюродная сестра цесаревны Елисаветы Петровны. Вышла однако Анна Карловна замуж за М. И. Воронцова только 31 января 1742 года, т. е. по воцарении уже своей двоюродной сестры Елисаветы. (“Петерб. Вед.” 1742, № 11). Таким образом, Позье, упоминая о Воронцовых, как о супругах, да еще о нем как о канцлере прежде возведения на престол Елисаветы — путает хронологические данные. Впрочем, из нижепомещенного рассказа Позье о поездке его за границу (около 1750 г.) видно, что он был знаком с Воронцовым и А. К. Скавронской еще в 1738 — 1739 гг. – прим. Ред.) Елисаветы, и у которого я часто бывал. Госпожа Воронцова, статс-дама, очень меня любила, и ей я обязан успехами, которые я имел в начале моей деятельности. Она рекомендовала меня всем своим знакомым. К ней (все) относились с большим почтением, это была хорошенькая и милая женщина. Так как днем визиты отнимали у меня время, я принимался за работу вечером, возвращаясь домой, что сильно утомляло мое зрение, и несмотря на жестокую зубную боль, которой был подвержен, я работал иной раз до четырех часов утра, что заставило меня взять в учение одного пруссака, бывшего года два у хозяина, своего [61] земляка. Скоро я подучил его настолько, что он мог помогать мне в менее нежных работах, и этим средством я избавил себя от необходимости работать при свечах. Когда у меня завелись кое-какие деньги, я начал торговать цветными камнями, привезенными контрабандою купцами китайских караванов, так как самому мне позволено было вывозить их только для двора. Это дело оказалось довольно выгодным. Имея возможность самому отделывать их, я умел показать их в лучшем виде и продавал их вельможам с хорошим барышом.

Прошло около года, как я устроился независимо; в это время принцесса Анна, мать маленького императора Ивана, регентом которого покойная императрица назначила герцога Бирона, любимца своего, в ущерб матери Ивана, своей племянницы, отданной за принца Антона Ульриха, двоюродного брата короля Прусского, не будучи в состоянии видеть как герцог Бирон управляет государством в ущерб ей, нашла средство его низвергнуть. Для этого принцесса Анна привлекла на свою сторону гвардейский полк и фельдмаршала Миниха, да Остермана, первого министра, по распоряжению которых герцог Бирон, лежа на кровати с женою, был захвачен ночью адъютантами Миниха и гвардейцами; герцог и его жена были раздеты, обоих избили за то, что регент Бирон хотел защищаться. Их перевезли на гауптвахту, бывшую около дворца (Сличи известный рассказ Манштейна, арестовавшего Бирона, в записках Манштейна (русск. перевод изд. 1810 г. Дерпт, ч. II, стр. 90 — 100). – прим. Ред.). Не трудно было заставить нацию решиться низвергнуть Бирона, он был жесток и погубил много бояр, выказавших неудовольствие на его управление. Принцесса Анна заставила нацию признать себя регентшей над ее сыном.

Немного дней после этого события, осматривая казенные золотые вещи, ей пришла охота сломать некоторые уборы, вышедшие из моды, чтобы переделать их по своему вкусу. Граф Линар (Linard), посланник саксонского двора в России, который пользовался большим расположением принцессы (Граф Мориц-Карл Линар род. 1702 ум. 1768 г.; в 1741 г. он был послом короля польского и курфирста саксонского в Петербурге — Это был красивый и, по свидетельству Бюшинга, приятный человек. Правительница Анна Леопольдовна влюбилась в него до страсти, сделала его обер-каммергером и чтоб навсегда привязать его к своему двору — решилась женить его на любимейшей своей фрейлине баронессе Юлиане Менгден. Восшествие на престол Екатерины расстроило эту связь. – прим. Ред.), [62] зная меня по некоторым исполненным для него работам или проданным ему мною вещам, посоветовал правительнице послать за мною. Он тотчас же приказал одному пажу, моему знакомому, идти за мною и велеть мне явиться во дворец, — куда я сейчас же и отправился. Паж ввел меня в ее покои, где я застал ее вместе с графом Линаром.

— “Надо, сказала она, чтобы вы помогли нам сломать некоторые вещи, которые я хочу переделать по последней моде”.

Я отвечал, что это скорее дело золотых дел мастеров; моя специальность заключается только в резке и оценке камней, так как я знаю хорошо их стоимость и достоинство.

— “Более мне ничего и не нужно, возразила она: — я уже начала ломать, можете продолжать с нами”.

Я достал нужные инструменты и принялся за работу, которая заняла два дня; после чего я свесил брильянты и оценил их. По желанию регентши, я положил всю старую отделку в мою шляпу и спросил у нее, кому ей угодно, чтобы я отдал это золото? Она мне сказала, чтобы я оставил себе за труды, и что если я найду, что этого недостаточно, чтобы я поставил ей в счет то, что признаю нужным. Так как в старых отделках было много маленьких брильянтов всего на 1500 рублей, не считая золота и серебра, которого тоже было на 500 руб., то эта находка пришлась очень кстати для того, чтобы мне обзавестись. Я купил на эту сумму и на небольшие деньги, уже заработанные мною, несколько драгоценных цветных камней, которые я уже отлично умел ценить, и которые давали мне хороший барыш.

III.

Восшествие на престол Елисаветы. — Двор Елисаветы. — Придворные ювелиры. — Императрица заказывает Позье звезду для принца саксонского Карла. — Восковая модель. — Заказы подарков для иноземных послов. — Подарки и вещи, привезенные Позье из-за границы. — Разтовор его с императрицей. — Отношения Елизаветы к наследнику престола и великой княгине. — Позье в роли посредника между императрицей, ее министрами и иноземными при русском дворе послами.

1741 — 1781.

Спустя месяца два после вышеописанного случая, я ужинал у господина Марка-Бени (Маге Beny), итальянского купца, [63] женатого на сестре госпожи Граверо, где был и Лесток (Lestoc), хирург (chirurgien) принцессы Елисаветы, доверием которой он вполне пользовался, и который интриговал, чтобы возвести ее на престол, так как она была законная наследница престола, как родная дочь Петра I. На этом же ужине был господин Сен-Совер (Saint-Sauveur), французский консул, и господин Де-Бальденкур (De-Valdencourt) (?), секретарь посольства при маркизе Де-ла-Шетарди (De la Chetardie), бывшем тогда посланником в России. Не думал я, что вслед за этим ужином придет известие о событии случившемся три часа спустя (События 25-го ноября 1741 г. уже известны теперь читающей публике из многих журнальных монографий, напечатанных в 1859 и последующих годах и из книги П. П. Пекарского: “Маркиз-де-ла-Шетарди в России 1740 — 1742 гг.” Спб. 1862 года, — поэтому нет надобности указывать на некоторые неточности или мелкие ошибки, встречающиеся в рассказе Позье. Независимо от них — рассказ брильянтщика, лица весьма близкого ко Двору, — имеет свою цену; писал же он свои воспоминания почти 30-ть лет спустя после 1741 года, чем и объясняются некоторые его ошибки. – прим. Ред.). Лесток и Вальденкур оставили нас немного ранее десяти часов, отправляясь к некоему Берлину, савояру, содержателю бильярда, где они условились сойтись, чтобы уговориться на счет последовавшего затем события, и как я впоследствии узнал, господин Вальденкур вручил червонцы господину Лестоку, которого принцесса Елисавета ожидала в своих покоях с несколькими камер-юнкерами, бывшими в заговоре; — а червонцы эти следовало передать гвардейскому полку, квартировавшему в казарме, недалеко от города. Частью этого полка она могла располагать. Когда Лесток явился во дворец принцессы, он застал ее не вполне решившуюся; но как перед тем Лестоку сообщили, что ее завтра арестуют, вследствие сведений доставленных регенште о том, что нечто затевается против нее при содействии Лестова, то он взял принцессу Елисавету за руку, свел ее в сани, ожидавшие их на дворе, и говоря ей, что, если она не желает, чтобы на следующее утро его казнили, а ее сослали на всю жизнь в Сибирь или сделали что-нибудь похуже, убедил принять твердое решение. Заперев на ключ всех бывших в ее дворце и ничего не знавших о предстоящем деле, Лесток проводил Елисавету до саней, на [64] облучке которых камергер (?) Воронцов сидел кучером. Один гвардейский сержант, лифляндец, по имени Грюнштейн (Grunstein, по происхождению саксонец, низкого происхождения, сделан был по восшествии Елисаветы на престол адъютантом Лейб-Компании, с чином бригадира, получил большие поместья и в очень скором времени сделан генерал-майором. По свидетельству Манштейна и Гельбига, Грюнштейн ни по уму, ни по своему поведению не оказался достойным того звания, в которое возвела его фортуна. За дурное поведение и дерзкие отзывы об Елисавете, Грюнштейна высекли кнутом и сослали в Устюг-Великий. В 1762 г. он возвращен из ссылки. Russische Gunstlinge. Тюбинген, 1809 г. стр. 207 — 208. – прим. Ред.), вместе с Лестоком стали на запятки и поехали в гвардейские казармы. Было около полуночи, когда они приехали. Принцесса, вышедши из саней, вошла в первую казарму и явилась солдатам, спрашивая их: — “Признаете ли вы меня за дочь вашего императора, батюшки Петра Первого?” Они все поклонились ей в ноги, отвечая что признают. Она сказала: — “Готовы ли вы помочь мне сесть на престол, который у меня отняли?” Они все отвечали, что будут ей повиноваться во всем, что она им станет приказывать. — “Хорошо, пусть 300 человек из вас возьмут оружие и идут за мной, а остальные из полка, которые не задумались признать меня, и обещали повиноваться, пусть ожидают моих приказаний”.

Уверившись таким образом в трех ротах, которые там квартировали, она велела тремстам человекам следовать за ее санями и впереди их поехала во дворец, где был император Иван с матерью его, регентшей, и принцем брауншвейгским, мужем ее, которые все спали не вдалеке от первой дворцовой стражи. Она вышла из саней и в сопровождении трех лиц своей свиты и человек пятидесяти гренадеров, явилась перед часовыми, и когда сказала им несколько слов, — они позволили себя сменить. Она сменила их своими гвардейцами. Первым делом Елисаветы при входе во дворцовый двор было пройти прямо в караульную; по ее приказанию, тамошние барабаны распороты были кинжалом. Остальную часть ее отряда ввели во двор. Она прошла без затруднения в офицерскую дежурную. Затем сменены были часовые, бывшие в императорских покоях, и поставлены туда из числа прибывших с принцессой; затем она сама прошла в [65] покои; регента и муж ее были взяты спящими, приставлена к ним стража, также как и к маленькому императору, и вместе с отцом его и матерью, они были перевезены во дворец, в котором жила принцесса. После того Елисавета откомандировала Лестова с одним гвардейским офицером и с двадцатью гренадерами арестовать Остермана, первого министра. Воронцов, со своей стороны, отправился арестовать фельдмаршала Миниха, который немедленно признал Елисавету императрицей и велел везти себя в ней, чтобы поздравить ее, так же как и фельдмаршал Ласси (Lassy), которого арестовал Грюнштейн, так что все это совершилось без пролития одной капли крови.

Было уже часа два, как я уехал от господина Бени, который жил против меня. Мне не спалось. Слыша большой шум на улице, я разбудил своего слугу, спавшего в комнате рядом с моей и послал его на улицу узнать, что там за шум? Он воротился и объявил мне, что собрали солдат, которых отправляли на подкрепление финляндской армии, так как шведы, с которыми была война, подходили в русской армии (В ноябре 1741 г., в Петербурге знали, что граф Левенгаупт, военачальник шведской армии, намеревается вторгнуться в русские пределы. Вследствие этого все полки в Спбурге получили повеление изготовиться к походу; 24 ноября 1741 г. генерал Кейт поспешил из столицы на театр воен. действий; солдаты с часу на час ждали приказания выступить в поход. События, совершившиеся 25 ноября, отложили этот поход. — Ночь на 25 ноября 1741 г. довольно живо описана в записках современника кн. Я. П. Шаховского, изд. 1821 г. Москва ч. I, стр. 49 — 53. К сожалению, записки эти изданы не вполне, как и большая часть записок, вышедших в период русской печати до 1856 г. Покойный Н. И. Бахтин говорил пишущему эти строки, что он читал записки кн. Л. П. Шаховского в рукописном списке, несравненно более полном, чем тот, который явился в двух изданиях в печати. Пора бы восстановить полный текст по крайней мере главнейших из записок русских деятелей, напечатанных в первой половине текущего столетия. – прим. Ред.). Минуту спустя ко мне вошел, запыхавшись, приятель мой Вимулен (Vimoulin), состоявший секретарем при канцелярии иностранных дел, и сказал мне: — “Знаете новость? Принцесса Елисавета взошла на престол! Остерман и господин Бестужев-Рюмин (?) (Bicuve) арестованы, к канцелярии приставлен [66] караул, и кажется меня тоже ищут, чтобы арестовать”. Я его успокоил как мог и сказал ему, что надо посмотреть, что дальше будет, что он может покуда остаться у меня; я проворно оделся, и с немалым трудом перешел улицу к господину Бени; улица была полна солдатами. От этого приятеля я наверное рассчитывал узнать, что такое делается. Действительно, Бени в ту самую минуту, как я вошел, получил записку от господина Лестока, который в немногих словах рассказывал ему совершившееся событие. Я в туже минуту воротился домой сообщить это моему приятелю Вимулену, которого уговорил идти за мною ко двору поцеловать руку императрицы, куда все бежали толпой; несмотря на давку, нам удалось добраться до нее по милости господина Лестока, который, увидав меня, подошел ко мне, взял меня за руку и сам провел к императрице, у которой я поцеловал руку. Так как не мое дело распространяться об этом событии — подробный рассказ обо всем происшедшем увлек бы меня слишком далеко, — то я ограничусь тем, что вкратце передам все, что касалось меня в новое царствование, внушившее мне много надежд. Я уверен был, что мне будет хорошо по милости друзей, которых я имел между лицами, состоявшими при дворе этой императрицы, и которым я давал в кредит, насколько дозволяло мне мое маленькое состояние, когда они были очень бедны; с этого же времени они уж достигли до высших санов и богатства; однако из всех этих лиц только г. Воронцов и жена его, да семейство Шуваловых выказали мне свою признательность. Последний, как только получил возможность уплатить долги, послал за всеми своими кредиторами, а ко мне послал к первому. Явившись к нему, я застал у него большое общество бояр, явившихся засвидетельствовать ему свое почтение. Шувалов отвел меня в комнату, где отдал мне все, что должен был и сказал: — “Возьмите деньги ваши”. Затем взял меня за руку и провел в комнату, где были все эти господа, и объявил обо мне: — “Вот человек, которому я много обязан. Он мне делал кредит в то время, когда у меня не было ничего”. Тут он чрезвычайно любезно поблагодарил меня, обещал мне, что везде, где только будет возможность оказать мне услугу, он окажет. Впоследствии [67] я убедился, что Шувалов говорил искренне (Речь идет о Петре Ивановиче Шувалове. Простой камер-юнкер цесаревны Елисаветы, он, по восшествии ее на престол, в первый же год сделан был действительным камергером и получил чин генерал-майора. – прим. Ред.). Жена его была очень дурна собой, мала ростом, и всегда из аффектации одевалась по-мужски; она пользовалась дружбой и полным доверием императрицы, обладала большим умом, но была мстительна против тех, к кому не была расположена; госпожа Шувалова заставляла императрицу делать много зла, хотя Елисавета Петровна была от природы добра и необыкновенно приветлива в обращении со всеми, кто имел счастье приблизиться к ней, и вместе с тем отличалась безукоризненной красотой; вообще надо сказать, что люди, которыми была окружена императрица, были, к несчастью, мало образованы и отличались дурными правилами, которые крепостное право вселило в эту нацию; были злы, не имели никакой честности, и были расположены только к тем, кто старался удовлетворять их жадность к подаркам. Таким образом лица, имевшие дело к императрице могли дойти до нее только этим средством, часто с большими неприятностями для тех, кто был честен. Били многие ювелиры: греки, армяне, итальянцы, немцы, привыкшие к местной власти, к подаркам, и вознаграждавшие себя при продаже своих товаров, ценя их гораздо выше настоящей их стоимости, и дамы, получившие подарки, не пропускали случая сказать императрице, что находят цены даже дешевыми, хотя эта государыня была чрезвычайно скупа в своих покупках.

Спустя несколько времени по восшествии на престол Елисаветы, я имел случай увидеть ее. Принц саксонский, ее крестник, приехал в Петербург с намерением выпросить себе герцогство курляндское (Позье разумеет здесь графа Морица Саксонского, приезжавшего в Россию в 1742 году с домогательством на курляндскую корону. – прим. Ред.), что ему и удалось. Она пожаловала его орденом св. Андрея. Ее камергер и фаворит, Иван Иванович Шувалов, которому она объявила, что желает (elle voulait) украсить звезду брильянтами, и который очень меня любил, [68] послал за мною и спросил: могу ли я взять на себя эту работу для императрицы, которой он рекомендовал меня? Я поблагодарил его за доброе намерение и сказал, что льщу себя надеждой исполнить работу не хуже любого грека или армянина; и душевно довольствуясь приличным барышом за труды, я решил, что прежде, чем сделать самую работу, необходимо сделать модель из воска, причем расположить на ней брильянты таким образом, чтобы ее величество могла судить о вещи так же хорошо, как будто она была уже отделана; таких моделей государыня еще не видала, так как у работавших на нее не было это в обычае. Я спросил Шувалова: “какую сумму угодно ее величеству употребить?” Он мне (сказал), что около пятнадцати тысяч рублей. Вслед затем я все расположил по воску, и когда модель была готова, я принес ее ко двору. Шувалов остался весьма доволен, сказал, что я отлично соединить брильянты и велел идти за ним к ее величеству. Войдя в царские покои, Шувалов отправился доложить о моем приходе. Я остался в кругу статс-дам и фрейлин (dames et filles de chambre), которые смотрели на меня сердито и спрашивали, зачем я пришел, так как я явился не через их посредство, что им и не нравилось. Но я на этот счет был совершенно спокоен. Императрица вышла из своей комнаты с Шуваловым, который мне сделал знак подойти, что я и исполнил. Она подала мне руку. Я ее поцеловал. Императрица приказала, чтобы я показал ей, что я принес. Я вынул коробку из кармана и подал ей. Государыня казалась весьма удивленной тем, как я это устроил, так как этого еще никто не делал для нее. Она мне выразила свое удовольствие; хотя я заметил, что она находила работу великолепной по цене, однако, она не преминула заметить, что дорого, и спросила: не могу ли я уступить? Я отвечал, что родился в такой стране, где еще царствовала добросовестность, что я вменю себе в честь поработать для нее, довольствуясь весьма умеренным барышом, так же, как и для друзей моих, удостаивавших меня своим доверием и доверявших мне свои брильянты, чтобы помогать мне зарабатывать себе хлеб в то время, когда я не имел никаких капиталов, кроме труда моего; в доказательство чего я имел честь сказать ей, представляя ей счет [69] за брильянты, помещенные в модели, что я их возьму назад, если она прикажет заплатить мне за фасон. Она засмеялась, глядя на камергера Шувалова, который сказал ей: — “Можете ему поверить, это честный человек. В то время, когда я был пажом, и у меня было мало денег, он мне давал взаймы, пока я получал свое пажеское жалованье”. Императрица приказала мне исполнить работу как можно скорее, что я и сделал, имея шесть хороших венских оправщиков, которым платил задельно. Я был уверен в их честности, они жили у меня под глазами, и в четыре недели работа была исполнена как нельзя лучше. Я отправился с нею в Петергоф, в загородный дворец ее величества, за десять лье от города, где пошел к камергеру Шувалову и представил ему мою работу; тот нашел ее великолепной, и сказал, что пошлет посмотреть, принимает ли ее величество, так как она в то время была нездорова. Явился паж и сказал камергеру, чтобы он меня ввел в государыне. Я пошел за ним в повои ее величества. Она меня приняла весьма милостиво, дала мне поцеловать руку и спросила: — “Принесли вы мне орден со звездой и все ли готово?” Я подал их в раскрытых футлярах. Государыня объявила, что весьма довольна. Она не преминула тотчас же показать своим наперсницам (confidentes), которые не слишком то были довольны, что я миновал их лапок. Из комнаты, где я остался, я слышал, как одна из этих гарпий сказала государыне, что брильянты казались ей больше, когда я их показывал на воске; это меня до такой степени взбесило, что я способен был пойти и вырвать у нее работу из рук. Императрица возвратилась в комнату, где я оставался, держа в руке щипчики, какие употребляются для ломки вещей. Она меня спросила: что я ими хочу делать? Я отвечал, что хочу сломать работу, если она сомневается, что тут не те камни, которые я оценил в счете, представленном мною при восковой модели, так как предпочитаю потерять плату за фасон тому, чтоб она не могла подумать, что я хочу ее обмануть. Она отвечала, что я сумасшедший, что не нужно обращать внимание на то, что говорят эти женщины, которые тут ничего не понимают, но что она сама вполне довольна и уверена в коей честности. Я просил ее приказать оценить камни всем [70] ювелирам, самым сведущим, говоря, что я удовольствуюсь тем, во сколько они оценят. Она ответила мне, что это не нужно, и отдала приказание заплатить мне. Но впоследствии я узнал, что императрица посылала ценить мою работу к грекам и итальянцам, которые оценили камни слишком восемь тысяч рублей выше против их ценности. Они не знали, что я сделал работу и что я удовольствовался весьма небольшим барышом; так как я знал, что государыня весьма бережлива в покупках и любила похвалиться, что купила что-нибудь дешево, и так как я все-таки наживал на взятых мною в долг брильянтах, и что раз получив ее доверие, я мог сбывать мои камни, благодаря заказам от нее, то впоследствии это могло дать мне довольно значительный барыш и доставило бы мне большой кредит от тех, которые мне покровительствовали; — что действительно и случилось. Часто нуждались в богатых табакерках и кольцах на подарки иностранным министрам, когда им давалась прощальная аудиенция; а эти поручения ее величество давала канцлеру Воронцову. Тот ни к кому не обращался, как только ко мне, причем сообщал о цене, назначенной ее величеством. Я исполнял работу сообразно с этой ценой, и знал наверное, что получу деньги, как только работа будет сделана, из канцелярии иностранных дел, которая платила за подобного рода подарки. Это было для меня гораздо выгоднее, чем продавать придворным господам, которые покупали только в кредит и часто совсем не платили, как это случилось со мною, когда я решился возвратиться в мое отечество.

Три года спустя после того, как я женился, у меня было тысяч десять рублей, трое детей и жена была беременна четвертым; в это время наш мюльгаузенский пастор Рисселер (Risselaire) сообщил мне, что он намерен выпросить у колонии позволение отправиться на шесть месяцев за границу, для свидания с родственниками, которые еще были у него, и которых он двадцать лет не видал; он же меня подзадорил съездить с ним и взглянуть на родину, которую я также двадцать лет не видал (Позье вышел из Швейцарии в Россию в 1729 г., следовательно поездка предпринятая им на родину, должна быть отнесена к 1750 г., на каковой, впрочем, год он сам ниже положительно указывает. – прим. Ред.). Мне так хотелось повидаться с моими [71] братьями и сестрами, которых я там оставил, что я отстранил все затруднения, представлявшиеся мне и которые могли бы меня заставить отказаться от моей мысли. В самом деле, у меня никого не было, кто бы мог вести мои дела, а между тем я заставил молчать страх, чтобы мои недоброжелатели лишили меня доверия императрицы, отстранил мысль о моих должниках, о моих счетах с вельможами, бывших не совсем в порядке, о моей жене, вступившей в пятый месяц беременности и трех маленьких детях; все это меня, конечно, сильно смущало, но с другой стороны я соображал, что если теперь не решусь на поездку за границу, то сильно рискую никогда не увидать моей родины. К тому же путешествие было необходимо мне, чтобы завести кое-какие знакомства за границей по моей торговле, которые мне были необходимы по делам; хотя я и мог получать кредит между английскими и голландскими негоциантами, но я не всегда находил у них то, что мне нужно было. Мне хотелось, чтобы двор знал, что я могу достать вещи из-за границы, и что могу устроить это дешевле, чем греки и армяне, которые отплачивали мне каждый раз, как я не мог обходиться без них. Все эти соображения заставили меня решиться на поездку. Я попросил господина Рисселера, который отлично умел вести книги, в чем я, напротив, был весьма плох, потрудиться привести в порядок мои дела и все счеты, мною написанные, а между тем я, со своей стороны, взялся добыть обоим нам паспорта, что было в то время довольно трудно.

Я отправился к канцлеру Воронцову и объявил ему, что у меня сделалась тоска по родине и что если он не хочет, чтобы я в самом непродолжительном времени умер, то пусть как можно скорее выдаст паспорт мне и моему другу, страдающему той же болезнью. Воронцов казался чрезвычайно удивленным и огорченным моим решением. Графиня, которая очень меня любила, вошла в комнату; услышав, что я прошу у ее мужа, она казалась тоже огорченной и сказала мне: — “Как же ты хочешь бросить жену и детей?” Я отвечал, что уже лет двенадцать имею честь быть известным ей (Следовательно, если относить поездку Позье за границу к 1750 году, о чем он сам ниже говорит, то знакомство его с Анной Карловной Скавронской (потом Воронцовой), началось еще при Анне Иоанновне около 1735 года. – прим. Ред.), что я уверен, что она не считает меня [72] способным иметь подобное намерение, что это путешествие я предпринимаю только для своего исцеления и для того, чтобы иметь возможность доказать ей по моем возвращении, не далее как через шесть месяцев, как благодарен я за все. ее благодеяния, — и что мое единственное утешение в разлуке с семейством, будет надежда, что она не оставит его своими благодеяниями; графиня весьма любезно обещала не оставлять мое семейство своими попечениями, и действительно исполнила свое обещание. В то же время Воронцова поручила мне привезти ей гувернантку для молодой графини, и просила мужа своего дать мне рекомендательные письма к губернаторам всех городов, через которые предстояло мне проехать до границы прусской, что было чрезвычайно полезно мне на пути туда и обратно. Мне стоило только передать письмо, когда оказывалось то нужным и губернаторы спешили выказать мне всевозможное внимание, предлагали мне помощь в чем бы только мне ни понадобилось: съестными припасами, деньгами, почтовыми лошадьми; последние доставлялись мне за весьма умеренную плату.

Между тем канцлер объявил, что не смеет выдать мне паспорт, не доложив ее величеству, которой жалко будет меня отпускать, так как она говорила, что весьма расположена ко мне, но сказал, чтобы я успокоился, что он доложить обо мне так, чтобы императрица позволила выдать мне паспорт. Выйдя от Воронцова, я сделал несколько поездок по городу по делам, и когда возвратился домой, жена сказала мне, что ее величество прислала звать меня немедленно ко двору. Я сейчас же туда явился, хотя не совсем спокойный, и велел доложить о себе. Паж провел меня в царские покои. Я подошел к императрице, чтобы поцеловать полу ее платья, но она мне протянула руку, которую я поцеловал. Государыня спросила: зачем я хочу от нее уехать? — “Впрочем, продолжала она: — если это нужно, чтобы спасти тебя от смерти, и если ты скоро возвратишься, я согласна. Господь да проводит тебя! привези мне что-нибудь хорошенькое, когда [73] возвратишься”. Я простился с ней, поцеловав ее руки и возвратился домов, значительно повеселев и занялся наиболее неотложными приготовлениями к отъезду (Далее следует описание поездки Позье за границу, предпринятой им 2-го ноября 1750 года. Мы опускаем этот эпизод, так как он не имеет ни особого интереса, ни отношения к России и прямо переходим к рассказу придворного брильянтщика со времени возвращения его в Петербург. – прим. Ред.)...

......На десятый день после отъезда из Риги, мы приехали в Петербург, где я имел счастье обнять жену мою и детей. Проехав 750 лье, я был сильно утомлен. У меня сильно вспухли ноги. На следующее же утро приехал гонец от императрицы, находившейся в то время в Петергофе, в 12 льё от города; это камергер Сиверс (Sivers), встретившийся нам в городе, в то время, как он отправлялся в Петергоф, сообщил императрице о моем прибытии (Упоминаемый здесь Сиверс, тот самый Карл Сиверс, который был простым служителем при цесаревне Елисавете и приобрел ее внимание уменьем варить по ее вкусу кофе. Елисавета Петровна так привыкла к кофе приготовления Сиверса, что где бы она ни была, Сиверс всюду за ней являлся, чтоб варить для нее этот напиток. По восшествии Елисаветы на престол, Карл Сиверс быстро поднялся, был генерал-поручиком, гофмаршалом и св. Александра Невского кавалером, камергером, сделан графом и проч. (ум. 1774 г.). – прим. Ред.). Гонец привез мне приказание немедленно ехать ко двору и привезти с собою все, что было у меня лучшего. Несмотря на опухоль в ногах, я должен был отправиться; велел заложить в карету четырех хороших лошадей, и приехав в Петергоф около полудня, прямо отправился к камергеру Шувалову, который обнял меня лишь только я вошел в комнату и сказал мне, что императрица, узнав, что я приехал, желает видеть меня.

— “Привезли ли вы ей чего-нибудь хорошенького?” — спросил он меня.

Я отвечал, что привез несколько вещиц, которые, надеюсь, ей понравятся, хотя и не очень дорогие по цене, но совершенно в новом вкусе.

— “Тем лучше, сказал он: — я оденусь и поведу вас к ее величеству, которая вас ожидает”.

Я вручил ему пачку бронзовых медалей, зная, что он их очень любит, и действительно он был крайне обрадован моим подарком, с восторгом пересматривал работу и [74] сказал мне: “Ну, если ее величество увидит их у меня, она у меня наверное отберет их”.

Я отвечал, что “авось нет — у меня есть другие, которые я намерен поднести ей”.

— “Тем лучше, скорей пойдемте к ней, идите за мной”. К счастью, мы были недалеко от царских покоев, потому, что я с трудом передвигал ноги.

Добрая государыня приняла меня крайне милостиво и протянула мне руку, которую я поцеловал, причем она сказала, что если бы она знала, что я нездоров, она дала бы мне время оправиться.

— “Вылечились ли вы от тоски по родине, и благополучно ли вы совершили свое путешествие? прибавила она: — я очень рада вас видеть. Что вы мне принесли хорошенького? Вы знаете, что вы мне обещали гостинцы”.

Я отвечал, что я более всего на свете желаю, чтобы вещицы, которые имею честь поднести ей, понравились ей, и разложил на столе все, что захватил в карман и что считал наиболее по ее вкусу. Ее особенно заняло маленькое художественной работы яичко, на котором был изображен из брильянтов двуглавый орел и ее имя, и которое открывалось посредством маленькой пружинки и могло служить коробочкой для туалета и другие вещицы — табакерки, во вкусе еще неизвестном в России, маленькое ожерелье (esclavage) из брильянтиков, очень красивого рисунка, которое можно было надеть на шею, будто ниточку, и которое она сейчас же одела, заметив: “Господи, как это мило и удобно!” Кольцо с маленькими часиками, осыпанными брильянтиками, которое она тотчас же надела на палец и сказала: “Если бы у вас была с собою моя рука, вы не могли бы вернее сделать кольцо по мерке. Все эти вещицы я нахожу удивительно красивыми, и ни одной не отдам вам. Благодарю вас за внимание; вы сделали мне огромное удовольствие, привезя мне все это: Пришлите мне счет с ценою каждой вещицы, и я немедленно велю заплатить вам”. Всех вещей было на двенадцать тысяч рублей. Наконец я вынул пачку с медалями и просил ее удостоить принять их и позволить мне не ставить их на счет. Она засмеялась. “Стало быть вы хотите мне подарить их”? [75]

Разглядывая их, она выразила мне свое удовольствие и спросила, ногу ли я убедить художника, сделавшего их, переселиться в Россию и поступить к ней на службу? Я ответил ей, что надеюсь исполнить ее желание, и что если ее величеству угодно, я ему напишу, “Вы мне сделаете этим большое удовольствие”, ответила она. Я до того времени уже получил письмо от Дасье (Deusie) сына, бывшего в Лондоне, который просил меня узнать, не возьмут ли его на службу за жалованье в две тысячи рублей. Вскоре после этого, я доставил ему содержание в три тысячи рублей при даровой квартире, и написал ему об этом, посылая ему пятьсот рублей, которые я выпросил ему на дорогу. Он приехал два месяца спустя.

Я возвратился в город крайне довольный приемом, сделанным мне императрицей. На обратном пути я не мог не заехать к Воронцовой, жившей на даче недалеко от Петергофа, с мужем, в то время больным. Они оба меня обняли, поздравили с благополучным возвращением и первым делом спросили: привез ли я им гувернантку? Я отвечал, что привез и не осмелился бы возвратиться без нее: что, будучи ими облагодетельствован, я не мог из благодарности не исполнить столь легкого поручения, но что я одного желаю, чтобы они остались довольны ею. Затем я рассказал им, как меня приняла императрица; они поздравили меня, уверяя, что от души радуются моему счастью. Наконец я спросил их, согласны ли они, чтобы я оставил эту девицу еще несколько дней у себя, чтобы она успела оправиться от долгого путешествия, так как у нее также опухоль в ногах, как и у меня. Обещая привезти ее как можно скорее, я простился с ними и возвратился в город к семейству, на которое едва успел взглянуть. Мне же нужно было оправиться. Неделю спустя я имел радость видеть нашего пастора, который приехал с женою, что меня совершенно успокоило. Он нашел квартиру свою готовою потому, что мы оба жили на самом дворе нашей церкви, и я все приготовил. Оказалось, что из Любека он ехал всего восемь дней.

Отдохнув немного, я поехал в Ораниенбаум представиться их императорским высочествам, великому князю и [76] великой княгине, которым я поднес несколько золотых вещиц, зная, что это будет им приятно. Они приняли меня милостиво, взяли все, что я показал им, но, так как я знал, что денег у них немного, потому что императрица выдавала им весьма мало и даже сердилась, когда им давали в кредит, то я привез им немного вещей, так как в течении пятнадцатилетнего моего знакомства с ними, я весьма редко видал от них деньги. Императрица крайне стесняла их в денежном отношении (Собственные рассказы Екатерины II об отношениях императрицы Елисаветы, как к ней, Екатерине, так и к ее мужу вполне подтверждают справедливость показаний по этому предмету Позье. См. Записки императрицы Екатерины П. – прим. Ред.). Она никогда не ложилась спать ранее шести часов утра и спала до полудня и позже (Иностранные резиденты при русском дворе времен Елисаветы вполне подтверждают настоящие показания Позье, см. депеши Пецольда и друг, в Geschichte des Russischen Staats von Ernst Herrmann. t. V, изд. 1853 года, стр. 190 и друг.; сличи также депеши по этому предмету английских и французских послов при русском дворе, приведенные в книге: La Cour de la Russie il y a cent ans. Berlin. 1858 г., стр. 99 и др. “Elisabeth, — писал, напр., к своему двору английский министр, лорд Hyndford в 1745 году: est en proie a une telle terreur qu'elle reste rarement plus de deux jours dans le meme lieu, et peu de gens savent ou elle dort”. – прим. Ред.); вследствие этого Елисавета нередко ночью посылала за мною, и задавала мне какую-нибудь работу, какая найдет ее фантазия, и мне иногда приходилось оставаться всю ночь и дожидаться пока она вспомнит, что требовала меня. Мне иногда случалось возвратиться домой, и минуту спустя быть снова потребованным к ней: она часто сердилась, что я не дождался ее; таким образом я терял много времени, которое не приносило мне такой прибыли, какую могло бы принести, так как в последнее время ее царствования я пользовался ее доверием. Во время ее болезни, продолжавшейся шесть месяцев, никто не допускался к ней, даже министры по самым важным неотложным делам не могли добиться, чтобы она подписала бумаги, и часто канцлер Воронцов, зная, что она посылала за мною, когда выпадала минуточка получше, поручал мне просить ее от его имени подписать наиболее важные бумаги, и я осмеливался подносить их ей только тогда, когда замечал, что она в добром расположении духа, но и тогда я замечал, что она с [77] каким-то отвращением исполнила это (Показания эти вполне подтверждаются отзывами представителей иноземных дворов при дворе Елисаветы, см. в книге Германна и в книге La Cour de la Russie.). Эти поручения были довольно неприятны для меня, но я не мог отказать в своем содействии именно канцлеру Воронцову. Около того же времени граф Эстергази просил меня зайти к нему; посол венского двора находился в самом жалком состоянии здоровья, и доктора торопили его ехать на воды в Ахен, иначе он не мог избежать смерти; между тем он употреблял все усилия, принимал все меры, чтобы быть допущенным к императрице на прощальную аудиенцию и никак не мог добиться того. Тогда канцлер Воронцов посоветовал ему обратиться ко мне. Я отправился к нему. Лишь только он увидел меня, как сказал: “Любезный Позье, я знаю, что вы настолько расположены ко мне, чтобы оказать мне услугу, от которой зависит спасение жизни моей; я знаю, что вы имеете случай видеть императрицу, которую никто не видит кроме тех, кого она сама к себе требует”. Я ответил, что мне будет чрезвычайно лестно иметь возможность доказать ему мою благодарность за все добро его ко мне и дружбу, которой он меня удостаивал во время моего пребывания в России. “Я это делал с удовольствием, возразил он: — потому что знаю вас за честного человека, и потому, что вы заслужили уважение всех самых честных людей в этом крае. Я несколько раз имел случай говорить об вас с императрицей, которая, как мне показалось, уважает вас. Вот почему я вас прошу, когда вы будете иметь случай видеть ее, изложить ей мое печальное положение. Я знаю, что у нее доброе сердце и что она уважит мою просьбу”. Тут он мне показал свои раны; они были все красны, словно скорлупа рака. “Скажите ей, продолжал он, — все, что вы сочтете нужным. Я знаю, что ее болезнь не дозволяет ей дать мне официальную прощальную аудиенцию, я удовольствуюсь тем, если мне будет позволено поцеловать ее руку и проститься с нею. Окажите мне эту услугу; я знаю, что вы можете это сделать”. Я ему обещал, что в первый же раз, как я явлюсь к императрице, не премину исполнить его поручение. У меня как раз была одна вещица, которую она [78] приказала мне приготовить ей и которую я должен был отдать ей на другой день. Поэтому я объявил послу, что если мне возможно будет передать лично, то я не премину воспользоваться этим случаем. Он отвечал мне: “Любезный Позье, я ожидаю от вас услуги, за которую буду благодарен вам всю жизнь”.

Я не преминул отправиться ко двору на следующий же день и спросил первую фрейлину (fille de chambre) ее величества, которую я несколько приручил (Описываемые здесь события были в последние месяцы 1761 года. – прим. Ред.). Она явилась и спросила, чего я хочу. Я сказал ей, что имею нечто передать императрице, которая приказала мне передать это лично. Она сказала, что доложит императрице, что я тут. Четверть часа спустя она возвратилась и сказала мне, чтобы я вошел в спальню ее величества. Я застал императрицу сидящей на креслах подле кровати. Я подошел, чтобы поцеловать у нее руку, а она меня спросила: “Что вы мне принесли?” — “Эту вещицу, которую вы мне заказа ли”, — отвечал я. Я передал вещицу и она казалась была довольна ею. “Есть ли у вас что-нибудь еще показать мне?” Я вынул из кармана футляр, в котором было кольцо с одним брильянтом в двенадцать тысяч рублей. Она сказала: “Ага, ну бот это кольцо я возьму; мне нужно сделать подарок графу Эстергази, который тоже сделал мне подарок”. Я ухватился за случай и сказал ей, что видел графа накануне в самом жалком положении, что ему остается, по словам докторов, в моем присутствии сказанных, не более полугода жизни, в том случае, если он не поспешит отправиться на ахенские воды, на что он ответил, что не может надеяться так скоро получить от ее величества прощальную аудиенцию, зная, что сама она нездорова, и что он удовольствовался бы тем, чтобы просто поцеловать ее руку без всякой церемонии, и что такое разрешение будет ему величайшей милостью. Она казалась крайне огорчена была этим известием, потому что очень любила графа, и поручила мне отправиться в нему и сказать от ее имени, что несмотря на плохое состояние ее собственного здоровья, она прикажет канцлеру Воронцову поехать за ним [79] на следующее утро и привезти его к ней, чтобы проститься с ним без церемонии, так как она желает, чтобы он имел возможность в скорейшем времени уехать на воды; а кольцо в двенадцать тысяч рублей оставила у себя. Я прежде всего отправился объявить об этом приятном известии графу Эстергази, который от радости обнял меня и непременно хотел, чтобы я остался у него обедать — честь эту он мне много раз оказывал. После обеда он приказал секретарю посольства все приготовить к дороге, а также приготовить карету с парадной ливреей на следующее утро, чтобы ехать проститься с императрицей, что действительно и случилось по его желанию. Лишь только он возвратился от аудиенции, он прислал за мною, еще полный радости, и показал мне кольцо, подаренное ему ее величеством, а также множество прекрасных мехов. Я рассчитал, что всего могло быть на 25,000 рублей. Он рассказал мне, как милостиво императрица его приняла. Я высказал ему, как приятно мне видеть его таким довольным. Он обнял меня, говоря: “любезный Позье, если я когда-нибудь узнаю, что вы уехали из России, а ко мне не приехали навестить меня, то, если я буду в живых, пошлю солдат взять вас и силою привести”. Он приказал своему домоправителю отобрать для меня лучшее его венгерское вино и старое рейнское вино и послал ко мне с некоторой мебелью, которую он оставлял. Я поблагодарил его и простился с ним, желая ему благополучного пути. Мне грустно было расстаться с этим вельможей, который искренно желал мне добра и у которого я порядочно нажился, так как он был чрезвычайно точен в платежах.

Императрица скончалась несколько месяцев спустя по отъезде этого вельможи, и в то время, как я надеялся устроить несколько выгодных дел, что меня очень огорчило, тем более, что лучшие из придворных вельмож были ко мне расположены, и все изменилось при восшествии на престол Петра III, племянника ее. К счастью для меня, я был очень хорошо известен ему и великой княгине, супруге его, так как редко проходил день, чтобы я не имел чести их видеть.