ЯН ПОТОЦКИЙ

ПУТЕШЕСТВИЕ ЯНА ПОТОЦКОГО В АСТРАХАНЬ И ОКРЕСТНЫЕ СТРАНЫ В 1797 ГОДУ

Потоцкий Ян (1761 — 1815 гг.) — польский историк, помещик, служил при Александре I в русском министерстве иностранных дел. Считался талантливым историком, лингвистом, географом, этнографом, археологом и естествоиспытателем. Ему принадлежит до 24 больших трудов. Потоцкий путешествовал “по всем славянским землям”. Сочинения его большею частью написаны на французском языке. Помещаемое путешествие было впервые напечатано в “Северном Архиве” за 1828 год, №№ 1 и 2, а затем в “Астраханском сборнике”, откуда и взято нами.

15-го мая. — Золотые башни московские теряются в синей дали. Прощай, Европа, возмущаемая беспокойствами! Еду отдыхать в тихой, спокойной Азии.— Сегодня я намерен подражать жителям востока, у которых первый день пути каравана бывает всегда самый короткий. Обещаю читателю только одно: не закрывать глаз. Расскажу ему все, что увижу; по временам стану присовокуплять замечания, которые, я надеюсь, будут недурно приняты даже людьми учеными; потому что я сделал их не мимоходом, а в такое время, когда еще думал, что всякая истина, касающаяся до истории человека или природы, так важна, что должно с охотою жертвовать ей и покоем, и удовольствиями.

16.— Следую по течению Москва-реки. Страна сия прекрасна и так населена, что всегда видишь несколько деревень вдруг.— В одной из них был праздник.— Какое великолепие у крестьянок! Головные уборы и покрывала, шитые золотом и такой прекрасной работы, как будто выписаны из Константинополя. Многие путешественники говорили о бедности русского мужика. Я описываю то, что сам вижу, а не то, что другие видели; однакож я замечаю, что чем более удаляешься от Москвы, тем реже становятся прекрасные деревни: избы меньше и крыты соломой; вместо окон скважины со стеклами. Я полагаю, что состояние русского мужика много зависит от его господина. Вот, например: деревушка, в которой домов с двенадцать, а господ четверо. Мужикам, я думаю, от этого не лучше.

17.— В похвалу Коломны, последнего селения через которое я сегодня проехал, надобно сказать, что против каждого дома стоят дровни и на них бочка воды, для того, чтобы в случае пожара, она всегда была под рукою.

В Коломне еще видны следы прежнего ее великолепия. За Окою въехал я в другую губернию: тут совсем иная природа. Сосны и березы исчезают и заменяются растениями стран более [198] полуденных. Жители Рязанской губернии отличаются также от подмосковных и одеждой, и жилищами, и обычаями. На женщинах сверх платья камзол белый с красными закраинками, а на голове род митры, с которой висят бусы; они походят на жриц какого-нибудь древнего божества; между тем они забавляются игрой, похожей на итальянское бочетти, с той только разницей, что вместо шаров служат у них яйца. Страна плодоносна и воды в ней довольно.

18.— За Рязанью подумаешь, что у женщин на голове бумажные змеи; я не умею лучше этого описать головной убор их. — Я хотел срисовать свою хозяйку, но она, заметив это, спряталась на печь, а мне туда лезть нельзя было. В деревне я действовал не успешнее этого: женщины и девки тотчас от меня убегали, как скоро я хотел подойти к ним.

19.—Ряжск город небольшой; в нем было тогда собрание дворян; о многих из них нельзя было сказать: “У него благородный вид”; но их дружеский прием заставлял забывать этот недостаток.

20.— Я на несколько часов остановился и вздумал осмотреть свою библиотеку; к величайшему сожалению увидел я, что забыл взять с собою писателей, которые бы в этих местах были мне всего полезнее; например: Дегиня, д'Эрбело, Пети де ла Кроа, Абулгази и пр.— К счастью, я сделал извлечение из всех сих писателей: это хронологический атлас, которым иногда буду пользоваться.— Вот его описание: он состоит из тридцати семи исторических карт, которые начинаются за 2000 лет до нашей эры и доходят до нашего времени: каждая карта представляет политическое состояние света в конце каждого века; на поле написаны имена государей.— Между каждыми двумя картами находится список происшествий по хронологическому порядку. Каждой части света посвящен особый атлас в 37 картах: один атлас Азии стоил мне пятилетней постоянной работы; он приобрел мне уважение аббата Бартелеми: разговор сего знаменитого человека был моим отдохновением. Этот атлас везу с собою в Азию.

21.— Между Козловом и Тамбовом встретил я множество древних укреплений, которые без сомнения относятся к тем временам, когда набеги кочующих народов простирались до этих мест: земляные укрепления держатся чрезвычайно долго; причина этого очевидна; возвышаясь под углом в 45°, они не содержат в себе зародыша разрушения. В Каффе, например, есть одно укрепление, которое без сомнения описано Геродотом, и которое, как он говорит, построено скифскими невольниками во времена Циаксара, царя индийского.

Мне кажется, что жители Тамбовской губернии не так проворны, как мужики московские. Если хочешь видеть много мужиков и баб, то надобно притти к питейному дому, когда солнце садится и стада возвращаются с поля. В деревне это самое приятное и живое зрелище. [199]

22.— Сегодня в первый раз видел я могилу или tumulus (курган). Это единственные памятники, остающиеся от стольких народов, которые жили в странах сих или только их проходили. Далее нашел я в степи бесчисленное множество маленьких хижин в два фута. Я сначала не мог угадать: что это такое, наконец, во многих местах увидел небольшое животное желтого цвета с черным рыльцем, которое подымало голову и свистало изо всей силы. Люди мои единогласно утверждали, что это обезьяны; и в самом деле они точно также держались, но я скоро узнал, что то были байбаки или большие степные сурки; они, кажется, построили свой главный город около Панова и живут только тут; далее я не видел уже ни одного.

Ново-Хоперская крепость, последний русский город с этой стороны; это ворота, через которые въезжаешь в землю донских казаков. 23 числа пишу я на станции, т. е. на открытом воздухе, у огня, на котором казаки варят рыбу.— То, что они называют станцией, находится посреди степи, в стороне от большой дороги; деревни их видишь только издали. Они уверяют будто это для того, чтобы иметь под рукою лошадей, которые пасутся в степи на свободе.

24.— Перебравшись через несколько рек, я проехал две казацкие станицы: тогда было воскресенье; жители гуляли; мужчины хорошо одетые с песнями и немножко навеселе; женщины разряженные; костюм их совершенно восточный; они особенно стараются отличиться рукавами рубашек; у богатых они шелковые, у бедных полотняные с большими красными, набойными цветами; на тюрбане два рога весьма странного вида. Я провел тут ночь и довольно спокойно; казаки, чтобы разогнать мух, чрезвычайно беспокойных в этой стране, принесли жаровню с горящими угольями, посыпали их травой, от которой пошел густой дым и приятный запах, потом заткнули все скважины, которые они называют окнами и таким образом избавили меня хоть на минуту от этих докучных гостей. Казаки курят таким образом всякий вечер, даже на чистом воздухе и лошади их так хорошо знают действие дыма, что собираются в кружок около огня, как будто греться.

Двое молодых казаков передо мною боролись. Искусство состоит в том, чтобы схватить противника за пояс, потом броситься изо всей силы задом на земь, так чтобы борец полетел через голову; подумаешь, что он переломает себе руки и ноги, но казак не так нежен: при мне они оба встали здоровы и невредимы, как будто просто упали. Эта игра тем более примечательна, что казаки приписывают ей свое происхождение. Когда Владимир завоевал Херсон, сын его Мстислав переехал Воспор и пришел на остров, на котором стоит Тамань, бывший тогда главным городом княжества Тмутараканского. Князь яссов или косогов на нем защищался, решились окончить войну поединком без оружия. Мстислав остался победителем. [200]

Я думаю, что яссы суть ассы путешественников тринадцатого столетия; об этом можно справиться в собрании Рамузия. Я полагаю также, что косоги Нестора, какой бы народ они не были, жили в Казахии императора Константина Багрянородного. Эти косоги, побежденные и бывшие тогда народом полукочующим, принуждены были уйти из Казахии; место их заступили воины Мстислава и приняли имя казаков: так, а не козаками, зовут их ныне.

25. — Я проехал еще одну казацкую станицу. Праздники продолжались: весь народ был в наряде. Девушки гуляли с песнями, держась за руки; мужчины сидели кучками и принимали важный вид. Никогда они не кланялись мне первые; но если я начинал, то все вдруг вставали и наклонялись. Переезд Медведицы довольно странен. Для путешественников держат лодки; казаки на них гребут, а лошади плывут возле. Далее на степи толпились суслики (mus citillus), самые опасные враги жатвы в этих странах.

26. — Я наблюдал казаков в будни, но не видал, чтобы кто-нибудь работал. Благородная леность у них в моде. Надобно признаться, что они очень богомольны, по крайней мере, Судя об этом по множеству прекрасных церквей, которые встречал я повсюду. Тогда ехал я вдоль Дона, царя всех скифских рек, славного у греческих поэтов под именем Танаиса и который я так часто переезжал со Страбоном, Геродотом и Птоломеем. Наконец, я покинул эти берега и приблизился к узкому пространству земли, отделяющему его от Волги. От этого места, дорога верстах на тридцати чувствительно подымается, из чего можно заключить, что давнишний проект провести тут канал встретит затруднения. Трудно описать, какой вид разрушения представляет эта равнина, подверженная по высокому своему положению всей ярости бурь. Редко увидишь на бесплодном песке стебелек желтой травы, которой нечистый цвет составляет совершенную противоположность с прекрасною зеленью долин, находящихся вдоль старой казацкой линии. Следов обработки нет никаких, даже и в соседстве хуторов.

Неподалеку от Царицына увидел я вдали степную козу, у коей верхняя губа так длинна, что животное может щипать траву не иначе, как идя задом. С одного возвышения вдруг явился предо мною обширный разлив Волги: зрелище величественное, которого и описать невозможно. Я видел разлитие Нила, но большая часть вод его так поглощена каналами, Что для поливки полей с рисом нужны машины. Здесь напротив, расстилается передо мною пространный архипелаг; острова соединены между собою лесами, которые выходят из волн. Рыбы играют около дерев, как в потопе, описанном Овидием.

Город Царицын, разрушенный за три года пред сим пожаром, вышел из развалин прекраснее прежнего. [201]

27.— Я переехал реку Царицу и очутился в Азии; по крайней мере, большая часть географов полагает эту речку границею между сею частью света и Европою. Калмыки как будто хотели подкрепить это мнение; они раскинули по ту сторону реки свои палатки, из коих выглядывали их азиатские лица. Они совершенно походят на китайцев, нарисованных на китайских бумажках; шапки их точно грибы; с верхушки головы висят у них длинные косички: у мужчин одна сзади; у женщин две и падают на грудь.

Отсюда я поспел в три часа в Сарепту, колонию, где мирные моравские братья вводят свою промышленность между дикарями; этот город — самое лучшее место для узнания нравов и истории калмыков. Большая часть братьев знает язык их: некоторые даже пишут на нем, потому что по целым годам следуют за ордами; есть даже такие, которые забавляются списыванием калмыцких книг. В этих книгах нет ни языка, ни букв тибетских; они писаны монгольским наречием, которым говорят калмыки. Буквы их также имеют оттенок монгольских.

Калмыки имеют обыкновение приходить к Волге, когда вода сбывает. У тех, которые в то время раскинули палатки свои около Сарепты, было так мало стад, что они не могли ими кормиться, и это заставило их решиться работать, чему весьма нелегко войти в голову калмыка. Здесь, как и во всех странах мало населенных, плата за работу очень высока; посему эти люди могли бы жить в довольстве; но это для них трудно: одна только крайняя необходимость может их заставить чем-нибудь заниматься. Я видел многих из них, которые целый день шатались по городу или лежали на солнце. Другие толпились в лавках, как будто хотели или могли купить все.

Моя собака произвела чрезвычайное впечатление на этих калмыков, и я узнал при этом случае, что они соединяют с понятием о сем животном идею о переселении душ, и потому почитают за величайшую честь быть съедены собаками. Посему они всячески стараются не лишиться такой выгоды; ибо, несмотря на свое уважение к собакам, они кормят их плохо, дорожа молоком до чрезвычайности. Они даже не бросают им палый скот, а съедают его сами. Таким образом бедные собаки принуждены питаться калмыцкими трупами: а когда этой пищи у них мало, они ловят сусликов, которые составляют плохую пищу. Один из жителей Сарепты, ездивший несколько лет с калмыцкою ордою, рассказывал мне об отвратительном зрелище голодных собак, которые с жадностью бросаются на мертвое тело, рвут его и отнимают одна у другой куски мяса.

Страбон, говоря о кочующих скифах, которые жили между согдиянами и бактриянами, выражается следующим образом: “В столице бактриян собаку называют особенным именем, которое на нашем языке значит могильщик. Собаки сии должны пожирать всякого, кто пал под бременем болезни или старости. [202] Вот почему около этого города не видно могил, но между стенами валяется множество костей. Говорят, что Александр Македонский уничтожил это обыкновение”.

Цицерон рассказывает то же самое о гирканцах: “В этой земле,— говорит он (Quaestion Tusculan. с. 55.),— народ содержит на общий счет собак; знатные люди имеют у себя собак, которые должны пожрать их: это почитается у них самым почетным погребением”.

28.— Сегодня я видел караван русских и татарских купцов, ехавших в калмыцкую орду продавать хлеб, вино и мебель, т. е. небольшие, узкие и невысокие скамейки, деревянные сундуки, выкрашенные масляною краскою, и двери, сделанные таким образом, что их можно приставить к кибиткам калмыцким.

Потом явился караван, состоявший слишком из тридцати татарских телег, на которых приехали из Астрахани в Сарепту армяне. Тогда в первый раз слышал я ужасный скрип колес этих телег, называемых арбами; в прежние времена одно поколение получило от этого прозвище Шумного. Еще и ныне татары тщеславятся этим неприятным звуком. “Одни трусы,— говорят они,— смазывают колеса; храбрые люди не боятся, если их слышат от одного конца степи до другого”.

Эти строки пишу я в барке, которая плывет по водам Волги и везет меня в Астрахань — Хозяин судна скоро со мною сторговался, потому что много рассказывают о разбойниках, грабящих на реке, и он рад был четырем путешественникам, хорошо вооруженным. Мы бросили якорь у небольшого улуса или калмыцкой деревни: калмыки бегают во все стороны, хватают друг друга за ворот, гремят музыкой безумной, играя на всяких инструментах, одним словом, резвы как щенята. Чрезвычайная их живость составляет совершенную противоположность с бесчувственностью татар.

29.— На рассвете мы готовились поднять паруса, но хозяин остался на берегу, обещая ехать за нами на шлюпке. Он не сдержал своего слова. Отсутствие его было причиною, что работники не занимались своим делом и это навлекло нам впоследствии много неприятностей. Во время тиши, которая была нам очень неприятна, мы видели множество пеликанов. Некоторые приплывали к нам очень близко. В два часа, сильное течение пригнало нас к острову, залитому водою и покрытому деревьями. Все усилия отцепить барку, долго оставались тщетными; мы думали, что она уже непременно потонет. — К счастию, мы не столкнулись с большими деревьями; маленькие согнулись, или сломались под баркою, которая, наконец, избежала опасности, но шлюпка наша завязла между деревьями.

Скоро прибыли мы к деревне, где весь берег покрыт был людьми, которых одежда была мне совершенно незнакома. Я узнал, что то была колония татар, чуваш, мордвы, недавно туда [203] переселившихся. Работники вышли на берег нанять лодку, чтобы съездить за тою, которую они оставили на дороге. Я воспользовался этим случаем, чтобы посмотреть народы, которые знал только по имени. Большая часть жителей деревни были татары, весьма плохо одетые. Женщины напротив того, были чрезвычайно разряжены, набелены и нарумянены. Холстинная одежда чуваш украшена богатыми цветными бордюрами, изображающими наиболее кресты всех видов. Мордовки, особенно девки, одеваются чрезвычайно странно и фантастически. В ушах носят они большие куски шерсти; в волосы вплетают колокольчики, на шею повязывают большие медные бубенчики. Они чрезвычайно дики; как скоро мы к ним подходили немножко поближе, они тотчас убегали и прятались в домах. К этой странной смеси народов присоединялись еще русские рыбаки и калмыки, которые нанимаются в пастухи.

Погуляв по колонии, я пил чай у русского, который был директором оной. Мы разговаривали о волжских разбойниках, а он сказывал мне, что опасность действительно велика. Это, говорил мне русский, не лодочники или ленивцы, которые хотят при случае чем-нибудь поживиться, а разбойники, хорошо вооруженные; атаман их преступник, бежавший из Сибири: вырванные его ноздри и заклейменный лоб свидетельствуют о прежних его злодеяниях. Эти разбойники не только нападают на самые большие суда, но беспокоят также и берега реки, и выходят на них грабить.

Матросы наши возвратились со шлюпкою и мы поехали далее; я рассказал им, что слышал, и это их встревожило. Мы осмотрели наши средства защиты. Оружие на барке состояло в двух пушках, из коих одна была длиною в пядень, другая несколькими дюймами побольше. К счастью, ружья мои были понадежнее сей артиллерии. У меня было английское двухствольное ружье и шесть мушкетонов, все в хорошем состоянии. Я велел положить их на некоторого рода рангоуса, который бывает на всех волжских судах, для того, чтобы на нем мог стоять кормчий. Этот рангоус довольно возвышен, ибо кормчему нельзя было бы править рулем, чрезвычайно высоким, если бы он не стоял несколько выше палубы.

Покуда мы занимались этими приготовлениями к войне, с нами случилось новое несчастье Судно стало на мель; матросы тщетно “истощали всевозможные усилия, чтобы опять спустить его на воду. Ночь была темная и бурная. — Люди наши, измучившись, легли спать и уснули; сон их был так же крепок, как в древности сон Цезаря посреди киликийских пиратов.

На другой день, 30 числа, судно перегрузили и оно опять пошло в ход; но через минуту, к величайшему удивлению, увидели большую лодку, наполненную людьми, которых движения были чрезвычайно подозрительными. Мы тотчас взялись за оружие и сделали несколько выстрелов, дабы показать, что у нас нет [204] недостатка в средствах обороны и что мы намерены ими пользоваться. Когда мы достигли до поворота реки, течение понесло нас прямо на лодку: мы подошли к ней так близко, что могли пересчитать людей, которые в ней находились: их было десятеро. Мы уже думали, что непременно придется драться: но, к великому нашему удовольствию, лодка вдруг поворотила и скоро ушла из виду. В том месте, где мы провели ночь, нам еще подтвердили справедливость того, что мы слышали об этих волжских разбойниках и присовокупили, что против них отправлен отряд войска

1 июня. — Мы узнали наверное, что точно видели разбойников. Они ограбили судно, которое шло за нами и прибили экипаж.— На нас не напали они потому, что, как сами после рассказывали, видели на палубе два экипажа, окруженные вооруженными людьми. — Хозяин наш, который догнал нас сегодня, заметил их на одном острову, где они варили себе пищу: они не взглянули даже на его рыбачью лодку, в которой не надеялись найти богатой добычи.

Наши матросы были пьяны и мы поехали очень поздно. Мы плыли между островами на равнине, залитой водой. Матросы ловили зайца, запертого на островке водами Волги. Мы также видели множество пеликанов и корморанов, которые держались в отдалении. Вечером прошли мы мимо рыбачьих хижин, где надеялись найти съестных припасов; но они были совершенно под водой и покинуты жителями.

Под вечер подошло к нам судно из Астрахани, чтобы расспросить нас о разбойниках.— Наконец, мы вышли на берег в Тенелове, но, причаливая, перервали рыбачьи невода, почему вытерпели сильный залп ругательств, на что с нашей стороны было ответствовано тем же. 4 числа, я в первый раз в жизни видел двугорбого верблюда и узнал, что находящиеся у нас в Европе изображения сего животного совсем не похожи. Большая часть из них скопирована с рисунков Бюфоновых, которые не очень хороши. Я пробыл несколько минут в калмыцком стане; нас чрезвычайно забавляло приятное простосердечие калмыков.

Степь, около Теноловы, цвета голубоватого или, лучше сказать, зеленого, как море, что происходит от одного ароматического растения, которого благоухание наполняет воздух. Сказывают, что это род artemisia. Тушканчики здесь довольно обыкновенны; нор их не перечтешь. Мне очень хотелось поймать хоть одного, чтобы посмотреть похожи ли они на африканских, но их легко ловить только весною.

5 числа. Я имел удовольствие провести несколько часов с графом Валерианой Зубовым, который возвращался с персидской войны. Я слушал его с удовольствием, но сердце мое обливалось кровью, потому что я принужден был отказаться от многих идей, которые стали мне драгоценны. Я следовал, как только мог лучше, за ходом русской армии по карте восточной части [205] Кавказа, которая была весьма тщательно сделана во время похода. Русские, прошедши Хой-су, вошли во владения шамхала таркского; этот князь уже отдался под покровительство русских и потому генералу Зубову не трудно было подвигаться вперед; он овладел Дербентом, городом почти совершенно заключенным во владениях кадия табассеранского. Наконец, Зубов расположил главную свою квартиру на пределах пустыни Муганской. Во всю эту кампанию русские действительно принуждены были сражаться только с лезгинцами, живущими в горах совершенно неприступных. За ними живет Авар-хан; имя Авар, носимое сим ханом, принадлежит одному древнему гунскому народу, и вот причина почему в сравнительном словаре всех языков, изданном в Петербурге, язык сих аваров, поставлен в след за языком венгерским; однакож, я не заметил никакого сходства между ними.

Граф Зубов находился в дружественных связях как с народами кавказскими, так и с другими, гораздо более отдаленными, каковы суть: туркменцы, бухарцы и афганцы. Бухарцы суть древние согдияне; они смешались с туркменцами, которые известны были под именем узбеков.

Наконец, я, к великому моему удовольствию, узнал, что есть округ, именуемый Талышинским, которым управляет особый хан и в котором говорят языком, коего персы не понимают. О существовании сего небольшого государства узнал я сначала из одной немецкой книги (Der Allneuerste Staat von Kasan, Astracan, Georgien и проч. Нюремберг 1724.— I том в 12 д. л. с рисунками. — Переведенное мною место находится на странице 334.); в ней говорится следующее: “В Гилане есть два рода жителей: гиланцы и тальяне, одни живут в долинах, другие в горах; гиланцы говорят языком, который есть не что иное как наречие персидского; язык тальян совершенно отличен, так что оба эти народа друг друга не понимают; собака по-талышински и по-персидски называется спаке, а по-гилански сек”.

А я помню, что единственное индийское слово, сохраненное нам Геродотом, есть спако (сука), которое очень похоже на спаке. Неужели тальяне суть остаток индийцев? Но не станем далеко забираться в поля этимологии, чтобы не насмешить остряков. С. Г. Гмелин в своих путешествиях был близко к Талыши, был, может быть, и там; но для него, как для натуралиста, исторические изыскания о народах составляли предмет посторонний; то же самое можно сказать и о Гильденштете и других путешественниках, членах С.-Петербургской академии.

6 числа получили из Астрахани приказание преследовать разбойников, которые появились на реке Ахтубе. Посему те, которых мы встретили, составляли только отряд сей шайки.

Погода была прекрасная; шли мы очень тихо; ночью принуждены были бросить якорь близ одного острова; качало нас, как [206] на открытом море. 7-го погода сделалась еще хуже. Для развлечения, я начал просматривать сравнительный словарь в четырех частях; я нашел в нем около двух сот слов, называемых суздальскими, из коих одна половина чистые русские, а другая не происходит ни от какого славянского наречия: некоторые из сих последних кажутся совершенно греческого происхождения; таковы суть: кирия (рука), галимо (молоко), гир (старик); митес (нос), как в новогреческом языке.

Вечером пришли мы к Черноярску. Я остановился у богатого рыбака. Оттуда я весьма явственно различал за Ахтубою развалины Селитряного города. Это название получил он от находящихся в нем селитряных заводов; прежнее имя его неизвестно, так же как и имена многих других городов, которых развалины рассеяны по степи.

8.— Мы прошли мимо острова, на котором поразило нас нечто весьма примечательное; то был прекрасный дом, недавно построенный калмыцким князем; имя его Тюмень; ему первому опротивела жизнь кочевая. Однакож он все еще и ныне проводит часть лета под палаткою и остался верным ламайской религии.

Во время буруна, который едва не кинул нас на берег и заставил бросить якорь по средине реки, матросы поехали за водою на близлежащий остров; я воспользовался этим временем и стал писать cам знания на Геродота. Отец истории путешествует теперь со мною по Скифии, посетив эту страну за 2 200 лет до меня. С тех пор сто различных народов обитали в стране, в которой я нахожусь: развалины их городов покрывают степь, но имена исчезли. Тысячи государей и славных воинов похоронены в степи и кто их ныне знает? Кто об них слышал? Один Геродот, древнейший из историков, существует в своем творении. Не осталось ни малейшего следа пути сражавшихся; пережило только то, что записал Геродот. Историк, говорил я себе, действительно может несколько гордиться, хотя счастливый генерал смотрит на него с презрением. Придет время, когда он будет жить — по милости историка.

9.— Мы не могли окинуть взорами всего пространства разлива одного из рукавов Волги. Деревни как бы плавали в реке; стада криками своими требовали, чтобы их отвели в места более возвышенные, которые сделались островами. Я с удовольствием смотрел на деятельность, вокруг меня царствовавшую: на правом берегу возвышался ряд калмыцких хижин или кибиток, и их рыбачьи лодки покрывали все реку. Ветер, довольно слабый, по временам прибивал нас к островам, где несколько тысяч воронов свивали гнезда; ужасные крики сих птиц нас совсем оглушали. Я сначала готов был упрекнуть судьбу за то, что так много воронов; но жалоба моя превратилась в удивление провидению, когда я узнал от одного астраханского жителя, что во многих округах, орошаемых Волгою, невозможно было бы жить от гниющих рыб, если бы вороны их не клевали. [207]

Наконец, после обеда увидели мы астраханские колокольни; через несколько часов мы подошли к этому городу. Первый человек, которого я встретил, выходя на берег, был индеец с желтым цветком на лбу; после того я уже не сомневался, что я в Азии. В гавани узнали мы, что десятеро из волжских разбойников пойманы.

Пребывание мое в Астрахани доставило мне возможность собрать разные любопытные сведения. Первая орда, встречающаяся на восток от Волги, состоит из татар ногайских, походящих на астраханских. За Уралом или Яиком живут три орды киргизцев, которые, говорят, могут выставить до 150.000 всадников.— После туркменцев, киргизцы самые дурные соседи, каких только можно иметь в Азии. Хотя часть сего народа признает владычество России, но частные люди часто сами ведут войну. Они переплывают Волгу или Яик, ведя лошадей взоих за веревку, и горе русскому, который попадется к ним в руки. Его отводят в Хиву и продают. Но и им платят той же монетой; теперь в Астрахани человек тридцать пленных киргизцев. Я видел их плоские лица; они составляют средину между татарами и калмыками, но выше ростом и сильнее сих последних. Каракалпаки или черные шапки составляют ныне орду уже не многочисленную, и кочуют по берегам Аральского озера; они нанимаются в Хиве в поденщики.

Хивинские татары — народ оседлый; у них есть постоянные деревни и главный город. Деревянные их дома выстроены хорошо; внутри смазаны и выкрашены. Хивинский хан пленник в своем собственном замке и те, которые пользуются верховной властью, только действуют его именем: если им недовольны, то посылают его в Бухару и вызывают на его место другого.

Набеги киргизцев доставляют каждому семейству в Хиве по одному или по два русских пленника; если сии последние согласятся сделаться мусульманами, то их тотчас же освобождают. Говорят, что немногие из них на это решаются; те, которые женятся, увеличивают народонаселение и промышленность. Подробности сии сообщены мне одним русским, который слишком двадцать лет был невольником в Хиве. В Астрахани всегда бывают купцы из сего города; они приезжают в Россию так смело, как будто не нарушают всеобщего права, покупая русских невольников и поощряя таким образом киргизцев к новым набегам, Я встречался со многими из них; они грубы и необходительны; от них много не узнаешь.

Город Бухара сообщает тон всему Туркестану. Бухарский хан, владетель могущественный и столь искусный, что основывает власть свою на теократии, ибо всегда говорит именем корана. Бухарцы, древние согдияне, и теперь, как прежде производят всю торговлю в Верхней Азии. Они ездят за индейскими товарами в Мультан, за китайскими в Кашгар, за русскими в Оренбург. Древнее имя их: согдияне, весьма походит на слово судахер, которое, по-персидски, значит купец. [208]

Туркменцы, живущие по берегам Каспийского моря, так же как и киргизцы, народ совершенно кочующий; главная отрасль промышленности их есть грабительство; однакож они производят некоторый торг в Мангшлаке, куда приходят для того русские корабли; но никто не смеет выйти на берег, пока они не дадут заложников; даже эта предосторожность не всегда бывает достаточна.— Посему весьма опасно было бы итти познавать этот народ в его собственной стране. Есть также туркменцы, подвластные России.

За Хоразаном лежит Кандагар, в котором главный народ суть афганцы; князь их называется Земан-Шахом.— В последнее время они сделали значительные завоевания; они владеют многими персидскими провинциями, и говорят то же, что они завладели царством Кашемирским, откуда мы получаем те тонкие шали, которые так нравятся европейским дамам. Ныне в Астрахани живет афганский князь сын Ассад-хана, которого царь грузинский Ираклий содержал в неволе Я не имел счастья с ним познакомиться, но он, может быть, немного сообщил бы мне о своем отечестве, потому что всю жизнь свою провел в Персии.

Большая часть индейцев, живущих в Астрахани, родом из Мультана.— У них есть брамины, кающиеся, вода из Ганга, одним словом, все что принадлежит к их религии. Я видел как: они вечером молились Вишну. В их божественной службе есть наружное великолепие, сколько позволяют место и обстоятельства. Астраханские индейцы питаются мясом, но не едят говядины из уважения к корове. Они часто покупают птиц и выпускают их на волю, кормят собак, бегающих по улицам, и вообще оказывают великую привязанность к животным. Окончив дневную работу, они прогуливаются в саду, который нанимают; курят калеун, едят сарачинское пшено; чудясь, рассматривают прекрасный цветок или травку, удивляются творцу в малейших его творениях и с довольным лицом возвращаются в свои караван-сараи. Они почитают себя весьма счастливыми, если у них есть платье темнозеленое или алое, два цвета, которые они весьма любят. Когда они умирают, тела их предают огню, и пепел отправляют в Индию. Прежде они и при жизни охотно туда возвращались, но теперь начинают чувствовать цену личной свободы.

Я помню, что в том возрасте, когда разум хотел бы вдруг обнять все познания, и когда человек исполнен силы и деятельности, я желал прочесть в одно лето все книги об естественной истории, какие только тогда были. Вскоре случай привел меня в институт Болонский, где я с величайшим восхищением нашел все предметы изучения моего, расположенные в порядке. Здесь случилось со мной то же самое. История народов Средней Азии меня много занимала, но только в книгах. Теперь я вижу перед собою все эти народы с их отличительными чертами, с их сходством и различием, с их наречиями и преданиями. Мне не нужно [209] уже иного работать воображением и памятью, чтобы напоминать множество идей, мало связанных между собою. Все, что я собрал об этом предмете, ясно представляется уму моему при первом взгляде и запечатлевается в нем неизгладимо. Но зато я встречаю новые трудности: вижу людей с плоскими лицами, которые, кажется мне, принадлежат к одному народу, но эти люди говорят разными языками. С другой стороны, люди с лицами совершенно не одинаковыми говорят одним и тем же наречием и все почитают себя настоящими татарами Чингис-Хана.

В Астрахани больше купцов персидских, нежели индейских; я видел двести первых, собравшихся в караван-сарае, который они украсили для праздника Госсейна; здание было освещено большими фонарями в китайском вкусе, что производило прекрасный вид. Но самое большое впечатление произвела на меня веротерпимость, какую, может быть чрезвычайно трудно найти на каком-нибудь другом месте земного шара. Последователи Али, проклиная в своих караван-сараях приверженцев секты Омара, могут слышать как призывают на молитву крики муедзинов сих последних, колокола греческой церкви, тамтам индейцев, и, может быть, жужжание лам. К этим разным религиям можно еще присовокупить несколько сект староверцев, и все европейские и азиатские христианине общества.

Изыскания мои о древностях, об языке и происхождении персиян доставили мне весьма приятное занятие. В новейшем персидском языке нашел я слова, приводимые Страбоном: паропамиз (покрытый снегом), сарапара (головорез), тигрес (стрела). Это обстоятельство заставляет меня думать, что новейший персидский язык не есть смешение парфянского и что, следовательно, европейские слова, встречающиеся в нем во множестве, не происходят от парфянского. Основываясь на свидетельстве Страбона, я почитаю персиян отраслью индийцев, покорившихся еще до времен Кира. С другой стороны, я никак не мог понять отчего персы вдруг исчезают в истории и уступают место свое мардам. Я полагаю, что эти марды, не что иное как мидийцы. Моисей Хоренский утвердил меня в этом мнении тем, что он мидийца называет по-армянски мар, а индийцев Маратами, Ныне турецкий язык распространился почти в целом Азербайджане; но в горах есть разные полу-персидские наречия, которые, может быть, остатки древнего мидийско-персидского языка.

Ежели изыскания мои счастливо доведут меня от народов и языков древних до народов и языков новейших, то этим наиболее обязан я тому, что имел неожиданное счастье найти превосходного учителя, который познакомил меня с нынешними народами и их языками. Учитель этот есть Аббас-Хан, знатный персиянин, человек отличный по уму и сердцу. Ага-Могамед-Хан питал к нему такое уважение, что наименовал его губернатором Испагани, а потом Гиляни. Myстафа-Кули-Хан взял его в плен [210] в сей последней провинции и увез в Россию, как заложника безопасности его семейства, оставшегося во власти его брата.

Когда я приехал в Астрахань, русское правительство освободило Аббас-Хана. Он сбирался к своему повелителю и уговаривал меня ехать с ним, обещая мне прием самый благосклонный. Вдруг мы услышали, что Ага-Могамед-Хан убит своими собственными невольниками. Это известие было громовым ударом для Аббас-Хана; он впал в уныние. Немногие его посещали; может быть, страшились прогневать Мустафу. Я удивлялся тому, что человек такого характера, как Аббас-Хан, был так огорчен смертью человека столь жестокого; но он пользовался доверенностью Ага-Могамед-Хана и притом персияне почитают жестокость принадлежностью власти; они думают, что без жестокости в Персии царствовать невозможно и многие предпочитают тиранство анархии. При том Ага-Могамед-Хан имел полное право жаловаться на человечество; один неприятель его отца сделал его евнухом еще в младенчестве; Могамед был потом невольником при дворе Керим-Хана, где он был посвящен во все таинства персидской политики. Наконец, он воспользовался благоприятным случаем выказать свои дарования против несчастного Гедает-Хана, и как у него не осталось уже соперников, то он царствовал почти десять лет в Персии. Предметом его честолюбия было титло Шаха. Он хотел покорить князей кавказских и хоразанских, чтобы еще с большим блеском возложить на себя венец Надира; смерть положила конец гордым его замыслам. Персия снова впала в анархию.

В числе прочих познаний обязан я Аббасу-Хану познанием талышского языка, который есть не что иное как варварское наречие персидского. Персияне говорят фадер (Fader, Moder, Broder, по-шведски и по-датски; сокращенно: Far, Моr, Вrоr.) (отец), модер (мать), буродер (брат); талыши говорят: фар, мур, буе; они называют собаку не спека, как я сказал выше, но сепа, что не много отличается от Геродотова спако. Впрочем, в небольшой земле Талышинской есть несколько наречий; в моем словаре содержатся те из них, которые употребляются в стране приморской: тамошний купец Хаджи Хиассем диктовал мне их в присутствии Аббаса-Хана, который провел два года в этой стране. Теперь есть в Астрахани посланный талышинского хана, но я его еще не видал, потому что он болен.

13-го августа приехал я казацкой почтой в Замянск, где встретил людей калмыцкого князя Тюменя; они поехали вперед, чтобы уведомить его о моем прибытии. Я поплыл вверх по Волге в лодке, в которой гребли двое казаков, и через несколько часов был уже в орде. Князь встретил меня при входе в палатку, для меня приготовленную. Она была украшена китайской материей и в ней стояла хорошая постель. Мне подали ужин, приготовленный по-европейски; Тюмень и его сын разговаривали [211] со мною весьма свободно по-русски; последний учился в Астрахани и довольно образован.

Слово палатка, которое я употребляю для означения подвижного жилища калмыков, так же не точно как и русское название кибитка, потому что эти хижины сделаны из решеток, покрытых войлоком. Их разбирают и складывают на верблюдов. Можно разобрать решетки, так же как и ивовьи жердинки, называемые фулен. Калмыки называют эти жилища гир. Татарские хижины делаются почти также, но только бывают меньше; татары называют их кара-чу.

14-го августа меня разбудила китайская музыка; я тотчас встал и пошел смотреть, как гелонги молятся. Их было человек тридцать в гире. Они пели гимны с аккомпаниментом музыкальных инструментов, которые были мне не совершенно незнакомы, потому что я видал их часто на китайских обоях. От времени до времени гелонги делали горлом движение, как будто хотят плюнуть. Кроме этого ничто не нарушало однообразности их пения, которое продолжалось с час. Всего более поразило меня то, что у всех гелонгов были толстые здоровые лица, составлявшие совершенную противоположность с лицами калмыков, которые все, не исключая даже и князей, худы и желты.

Потом пошли мы в гости к ламе, который по старости своей уже не присутствует при молитве; может быть, этого не дозволяет ему и достоинство. Все в его гире было на образец китайский и действительно получено оттуда. Лицо его совершенно соответствовало всему окружающему; оно совершенно напоминало мне пагоды, которые прежде украшали наши камины. Его почитают образцом святости и источником мудрости. Я показывал его святейшеству сочинение отца Георги. Жрец читал весьма свободно тибетские слова, в нем находящиеся и удивлялся, что в Европе есть книги, писанные на этом священном языке, и еще более дивился привилегиям, которые великий лама даровал миссионерам. Я представил ему молодого моего воспитанника, как потомка Амурфаны. Жрец, кажется, сначала сомневался в справедливости сего происхождения; но когда я ему сказал, что Амурфана прижил в Сибири сына, который был отвезен в Польшу, женился там и у него родился этот сын; что, наконец, у меня хранятся все бурханы или идолы, принадлежавшие сему джунгарскому князю, то он начал глубоко размышлять и, наконец, признался, что рассказ мой весьма правдоподобен. Воспоминание о блестящем дворе князя Контайше, при котором он провел свою молодость, так растрогало этого старика, что я принужден был сократить мое посещение; мне после сказывали, что по уходе моем он горько плакал.

Когда я возвратился от духовного начальника, князь Тюмень представил меня княгине Нурджане, супруге своей, женщине молодой и весьма хорошенькой в своем роде; тело ее было ослепительной белизны, которую еще более возвышали два [212] совершенно черные локоны. Она читала монгольскую книгу, в коей описывались знаменитые подвиги Чингис-Хана. Воспользовавшись этим случаем, я спросил, не сохранилось ли у них какого воспоминания об уйгурах, народе, которому приписывают изобретение монгольской азбуки. Тюмень отвечал мне, что калмыки ничего не знают об этом народе, но что у них есть пословица: “Я не понимаю этого человека, он, может быть, уйгур”.

Я старался узнать также, не осталось ли каких следов того почтения, которое монголы оказывали прежде к порогу жилищ их и которое было столь велико, что христианские монахи, которые имели несчастье прикоснуться к нему кончиком ноги, были наказаны палочными ударами и им даже угрожали смертью.

Тюмень уверял меня, что сие уважение сохранилось и поныне; дотронуться до порога можно, но сесть на нем великий грех. Может быть, от этого происходит название Высокой Порты.

Между тем, как мы занимались этими историческими вопросами, княгиня ухаживала за князьком Хувашею, своим четырехлетним сыном. Тюмень прижил с Нурджаною только одного этого ребенка, который заслуживает всю его нежность, потому что он, может быть, самый хорошенький изо всех калмыков. Многоженство у калмыков дозволено, но примеров оного встречается немного.

Нам подали водку, приготовленную из кобыльего молока (кумыс) и чай, вареный в масле. Водка некрепка и в ней есть что-то жирное, что мне не понравилось. Чай, который калмыки выписывают из Китая, собственно для себя, совсем не похож на наш. Он состоит в толстых дощечках, твердых почти как кирпич и покрытых тонкой бумагой, исписанной множеством литер. Калмыки варят этот чай с молоком и маслом и делают таким образом из него питье здоровое и крепительное. Все татары приняли это обыкновение.

Мало-помалу собирались фигуры, истино чрезвычайные, и уселись около нас. То были татары кундурские, кочевавшие в окрестностях; они пришли засвидетельствовать нам свое почтение. Тюмень велел подать им кумысу; впрочем, он, казалось, не очень уважал их; напротив того, эти кундуры оказывали ему величайшее уважение. Мне казалось удивительно, что гордые мусульмане унижаются таким образом пред идолопоклонником. Но они уважали в чем кровь Чингис-Хана, его богатства и твердый характер его, действительно почтенный, которому отдают полную справедливость и русские, и кочевые народы от берегов Яика до Кубани.

За обедом, я, из учтивости, оказывал предпочтение лошадиному мясу; даже просил его. Певец, который играл в то же время на ялге, струнном инструменте, забавлял нас за столом музыкой; больше я об нем ничего не могу сказать, потому что инструмент его нисколько не походил на наши. Одна песня его напомнила мне известные куплеты: Ramonez-ci, ramonez-la, и проч. После обеда пришли два князя из фамилии Дондук-Омбо; [213] один назывался Нукуилином, имя другого я забыл. Они по-русски не понимали и имели понятие не выше своего народа.

Тогда началась блестящая охота; калмыцкие князья отправились с соколами, кундурские татары также приняли участие в оной, и вся равнина покрылась всадниками. Цаплей наловили столько, сколько хотели, и всякий возвратился весьма доволен.

Утром 15 числа я срисовал бурханы или истуканы в часовнях, кибитки и все, что принадлежит к ламайскому богослужению. Все было весьма богато; бурханы украшены жемчугом; музыкальные инструменты обделаны серебром и драгоценными каменьями. Духовенство чрезвычайно многочисленно. В этой орде, состоящей только из тысячи гиров или 3000 душ, духовных всех классов считается 220 человек; но они люди не бесполезные; одни обучают юношество; другие искусны в медицине и особенно в познании простых лечебных средств. Гелонги сии не имеют нужды просить милостыни, народ, без их просьбы, приносит им все нужное. После обеда присутствовал я при духовной церемонии, совершенно отличной от первой. Гелонги одеты были в небольшие, но весьма богатые мантии; на них были передники из китайской материи и драгоценные митры, украшенные фигурами Костюм их походил на одеяние китайских бонз. При этом не играли ни на каком инструменте; всякий монах держал в левой руке медную гремушку, а в правой орудие, которого я не знаю ни имени, ни употребления; у каждого была сверх того медная чаша и семена, завернутые в холстину. Перед молитвой они держали пред глазами кусок тафты, потом бормотали потихоньку какие-то слова, производя по временам звук, который я заметил накануне. Иногда они складывали руки, точно так, как мы, когда молимся, потом бросали семена на воздух. Один из них встал, зажег на алтаре фимиам, взял сосуд, в котором был пух, налил из него какую-то желтую жидкость в раковину, а оттуда разлил ее в чашки всех монахов; они ее пили, намочили ею лоб, а остальное поднесли богам. Все сия обряды производились, кажется, по установленному порядку; так как они кончились нескоро, то я имел время срисовать монахов и место, где они находились.

16-го осматривали мы хутор; я видел там довольно хорошеньких пастушек, которые доили кобыл. Возвращаясь к Тюменю, мы поймали еще несколько цаплей. Калмык не делает ни шагу без своего сокола. У каждого есть свой, которого сам кормит и почти целый день им занимается.

После обеда судили двух человек, которые нарушили законы целомудрия. Преступники были: кундурский татарин, довольно уже пожилой, и калмычка очень молоденькая, но чрезвычайно непригожая. Обольстителю определено было дать несколько ударов канчуком, которые и были даны с величайшей благопристойностью и, смею сказать, к удовольствию и бившего, и битого. Надобно заметить, что преступный татарин принял на себя труд [214] бучить в хуторе дикую лошадь, что расположило калмыков в его пользу. Он, казалось чрезвычайно радовался, что отделался так дешево, ибо боялся, что принужден будет оставить у себя свою красавицу. Завтра мы будем обедать в орде этого любовника, битого и довольного.

В первые дни пребывания моего в орде, дули морские ветры, весьма холодные, после сделались очень жаркими и пронзительными. Переменчивость погоды причинила многим калмыкам насморки, что с ними случается редко, а другим лихорадки. Тюмень также сделался болен, и я не избавился от этого и страдал более всех. Посему я выехал из стана и перешел в прекрасный дом, который хозяин мой выстроил для житья зимою. Перемена жилища и старания, которые обо мне прилагали, скоро восстановили мое здоровье; завтра могу я следовать за ордою, которая должна перекочевать. Мы будем на свадьбе. Дин-Эслам, богатейший из татар кундурских, выдает дочь замуж; меня уверяют, что великолепие пира, который он дает, превзойдет все, что только можно вообразить.

20-го я рано поутру отправился в орду, которая была уже на походе. Чрезвычайное множество верблюдов везло палатки и багаж. Их вели женщины верхами; у некоторых были напереди седла дети. Бедным надобно было немного времени, чтобы скласть на верблюда все им принадлежащее. Никто не шел пешком: все были верхами, даже и старый лама, который ехал впереди своего синода.

Следовав несколько времени за колонною, мы поворотили вправо и въехали на земли кундурских татар, где шествие наше часто прерывалось, потому что надобно было переезжать, образом выше описанным, несколько сотен речек, впадающих в Волгу и мы часто принуждены были их переплывать. Мы ехали мимо множества кундурских аулов и, наконец, прибыли к аулу Дин-Эслама, который узнали издали по толпе, его окружавшей. Первые знаки почтения оказали мне девушки, которые качались на одном пригорке. Когда мы приближались, они перестали играть и сжались так плотно, что мы видели одни их шелковые платочки. Князь Тюмень приветствовал их на калмыцком языке и: просил их не уходить от нас, потому что мы приехали только для того, чтобы посмотреть на их пляску. Сии вежливые слова и звук инструментов, сделали молодых нимф благосклоннее; они подняли несколько, свои покрывала и показали нам концы своих приплющенных носов; две даже встали и подошли к нам. Музыкант снял с них покрывала; при сем знаке они начали плясать, но так потупили глаза, что они казались совсем закрытыми. Хотя они ничего почти не видали, но не теряли такта и в движениях их было довольно приятности. По окончании пляски, они закрыли лицо руками, чтобы скрыть детское смущение, музыкант возвратил им покрывала и они ушли с чрезвычайной скромностью. Одежда сих молодых девушек была весьма странна [215] по множеству серебряных цепочек, дощечек, наручников, пуговиц, ладонок и других подобных вещиц, которыми они были обременены; на носу у них были кольца, украшенные драгоценными каменьями.

Потом пошли мы к женщинам, которые одевали невесту. Ничего не было забыто для того, чтобы пир был сделан блестящим. Убили четырех лошадей, четырех быков и четырех овец. Старшины принесли хвосты жирных овец, кишки, головы и другие лакомства. Я невольно вспомнил свадьбу Гамаха. Для нас приготовлена была палатка; я разговаривал в ней с Бег-Алием, кундурским муллою. Для ногайца, он весьма учен и что еще реже, желает научиться более. Ему сказывали, что у меня есть турецкая грамматика. Ему очень хотелось ее видеть. Мы много говорили об истории кундурцев: они настоящие ногайцы, но приняли обычай жить в гирах калмыцких, отчего аул их не походит на другие татарские аулы. Зимою они живут в домах близ Красноярска. Однакож у них еще находится в употреблении гильдерга, род тележки с дышлом, которую они ставят возле палатки и которая служит им сундуком. Обычай сей весьма древен, ибо о нем упоминается в посольствах Менадра. Станы их отличаются от станов астраханских татар тем, что каждое семейство занимает в нем большое пространство.

Обед подавали в больших и малых корытах. В одном из самых больших была четверть кобылятины, в других баранина, сарачинское пшено и просо.

После обеда все сели на лошадей; началась блестящая скачка, за которой должна была следовать борьба; но по причине нашего отъезда мы не могли дождаться ее.

До захождения солнца приехали мы на берега Ахтубы, где ожидали нас верблюды, для того, чтобы на них могли переправиться через реку важнейшие люди из нашего общества; другие перебрались через нее вплавь. Уже довольно поздно ночью прибыли мы в новый стан орды; в этот день проехали мы около пяти немецких миль, что очень довольно для человека едва выздоравливающего. Я отдыхал и записывал дневные происшествия, когда Тюмень пришел показать мне свои кольчуги; каждая из них имела свое имя, как меч Роланда назывался Дурандалем, а сабля Болеслава, короля польского, Щербцом. Самое примечательное вооружение Тюменя называется Китчин-Килинтук (рубашка Китчин-Хана). Она известна у всех татар и даже на Кавказе.

22 числа поехал я в Джид-Хаджи, который русские называют Селитряным городком. Целью сего путешествия было осмотреть развалины татарских строений. Надежда моя была совершенно не исполнена. Ныне остались только огромные кучи кирпичей; некоторые из них муравлены, с одной стороны, голубым, зеленым или белым цветом; встречаются даже остатки мозаика. Четыре видимые там башни построены в новейшие времена; они, так [216] же как и стены в Астрахани, построены из старых кирпичей. Доказательством недавнего построения их служит смазка, которая состоит из дурной глины и нейдет в сравнение с той, которую татары употребляли прежде; потом оконные рамы, сделанные в новейшем вкусе; наконец, муравленые черепицы, перемешанные с другими, которые татары употребляют только на двери и гуськи. Кажется, что русские хотели прежде сделать здесь крепостцу для защиты плавания их по Ахтубе; на одной из сих башен была даже сделана деревянная будка, которая и теперь еще существует.

Путешественники, которые говорили о могилах с кирпичными сводами, ошиблись. Под словами могила, курган и бугор из кирпичей, русские разумеют не что иное как развалины или кучу обломков. Между четырьмя башнями, о которых говорил я, заметны также следы деревянных домов, без крыш, без дверей и без окон; в них живут только змеи и тарантулы. Одно бедное русское семейство поселилось здесь в надежде завести небольшой торг с кочующими народами. Я не понимаю, как змеи могут жить в месте столь высоком и сухом; а между тем нельзя сделать ни шагу, не встретив одну из сих гадин. Бывшие тут татары и калмыки казались чрезвычайно удивленными при встрече с иностранцами. Вечером услыхали мы других обитателей сей страны; то были волки, которых вой распространял страх между собаками, составлявшими единственный гарнизон сей древней крепости. Я не посоветую ни одному ипохондрику оставаться долго посреди развалин Джид-Хаджи, потому что зрелище оных и бедняков, в них обитающих, степь, окружающая их со всех сторон и теряющаяся из вида, свист змей и вой волков делает сию страну самым ужаснейшим жилищем во всем свете.

На три дня езды к северо-западу от дороги в Джид-Хаджи, уединенная гора возвышается посреди степи; русские называют ее Богдо-Гора. Калмыки Богдо-Ула. Богдо, слово монгольское, и значит святой, великий, величественный. Посему когда русский кабинет дает китайскому императору титло его Богдо-Ханского величества, то это не значит хан, данный небом; в этом случае употребляют старинное слово, которое, вероятно, принято было в России в то время, когда уже монголы владычествовали в Китае. Здесь многие рассказывают об этой горе Богдо; между прочим, говорят, что на вершине оной обитает калмыцкий гений, который не впускает на нее никого далее известной высоты и низвергает в пропасть каждого, кто осмелится ему противиться. Приключение столь необычайное было бы для меня довольно привлекательно; но ночи становились уже холодными и даже дни не так жарки, чтобы, вымочась, на сильном дожде или при переходе через реку, можно было высохнуть. Лихорадка, от которой я едва отделался, пугает меня более, нежели гений; и посему я отказываюсь от славы забраться в его эфирное жилище.

23-го числа я возвратился в орду довольно поздно; я видел многочисленные обряды, с которыми гелонги объявили пост, [217] называемый Матрег. Вечером приехали черкесы, которых мы заставили плясать. Пляска сего народа походит на казацкую и это неудивительно, потому что оба народа живут так близко один с другим. Но отчего пляска норвежцев походит на казацкую? Этого я никак не умею объяснить, хотя и видел ее в Копенгагене. Как я уже начал говорить о жителях Кавказа, то прибавлю, что я много их видел в Астрахани и между прочими одну чеченскую княжну; война принудила ее удалиться в этот город. Она довольно хороша и довольно образована по своему, т. е. она знает турецкий язык, так как на нем говорят в Персии. Впрочем она не избавилась от своих национальных предубеждений. Ей было очень скучно в такой земле, где на дорогах не грабят вооруженной рукой; украденная ленточка приятнее для нее жемчужного ожерелья, купленного. Она тщеславилась тем, что, с самого начала света, князья ее дома, всегда грабили по дороге в Тифлис и Баку; и она была бы в отчаянии, если бы ее родственницы и приятельницы узнали, что она вышла замуж за человека, который живет не разбоем. Я думал, что это преувеличение, но Тюмень, который хорошо знает отечество этой женщины, потому что несколько раз был там в походах, рассказывал мне, что, ежели какой-нибудь князь недовольно ревностно занимается благородным ремеслом разбойника, то проходящие складывают перед его жилищем кучи камней, расположенных известным образом, чтобы обесславить его на всю жизнь. Вообще кавказские народы являют странную смесь необразованности и великодушия; они лгуны, воры и обманщики с иностранцами, но оказывают геройское презрение к жизни и ненарушимое уважение к гостеприимству; наконец, они друзья искренние.

Сегодня, 24-го числа, во всей орде и между прочим у княгини Нурджаны производились разные обряды ламайской веры. У нее на коленях была книга, состоящая из отдельных листов, которые она раздавала всем присутствующим, и они пели написанное в оных как священную песнь. В других гирах также пели и вертели курдесы, род клепала; у ламаитов это занятие стоит молитвы.

Я ходил прощаться с ламою; и говорил с ним о дворе Галдан-Церенга, при котором этот первосвященник в молодости жил. Он мне сказывал, что народонаселение четырех калмыцких поколений полагали в это время в 300.000 гиров или по русскому счислению в 18 600.000 душ. Сверх того, татар, повинующихся Кентайше, в Малой Бухарин могло быть душ 400.000. Татары сии совершенно походят на астраханских, живут в городах и возделывают сады. Галдан-Церенг вызвал многих из них, чтобы развести сады по берегам реки Или. В этой стране есть также гора Богдо-Ула, которой гелонги поклоняются.