ДНЕВНИК ПОЛЬСКИХ ПОСЛОВ

Путешествие послов в Москву. Неудовольствия. Грубое письмо Власьева. Въезд послов в Москву. Bшествие Марины. Аудиенция. Жаркий спор о титуле цесарском. Предложение о войне с турками. Дары. Описание коронации. Высокомерие Димитрия. Споры о месте за столом. Посредничество воеводы Сендомирского. Свадебный пир. Частная аудиенция в покоях царицы. Переговоры о войне турецкой. Признаки мятежа. Восстание Москвы. Смерть Димитрия. Опасность Марины. Убиение Поляков. Избрание Шуйского. Список пленных и убитых поляков. Переговоры с боярами. Перенесение мощей св. Димитрия. Послы оправдывают поляков в неприязненных действиях против России.

1606.

Апреля 25, во вторник, выехав из Орши, послы ночевали в Домбровне, в 4 милях от Орши. 26 в среду из Домбровны приехали в Баёв; дорога дурная; идет лесом, всего шесть миль. Покормив лошадей в Баёве, мы переступили границу и остановились ночевать в селении св. Николая, откуда 27 числа прибыли в Дедово, в 9 милях. Дорога по местам лесистая и дурная. 28 приехали в Лубны в 2 милях от Дедова. На дороге встретил пана старосту Московский дворянин Лаврентий Родионович с несколькими всадниками и сказал следующее: “Боярин, воевода и наместник Смоленский, князь Иван Семенович Куракин с товарищем, по царскому повелению, выслал за границу людей для встречи вас, великих послов Сигизмунда III, короля Польского и великого князя Литовского. Они возвратились в Смоленск, проводив посланных паном Николаем Олесницким, каштеляном Малогоским. А тебе, пан Александр, не было встречи для того, что в то время ты еще не приехал с товарищем своим за границу, как о том писал к Смоленскому воеводе староста Оршинский”. Сказав сие, дворянин поскакал подле кареты его вельможности и провожал ее до самых Лубн. Тут нагнала пана старосту свата из Варшавы.

29 в субботу, проехав от Лубн две мили по хорошей дороге, мы переправились чрез реку и вступили в Смоленск. [200] Несколько русских всадников провожали нас до квартиры, отведенной в городе. Нам не дали ни одной белой избы, даже и пану Малогоскому. Русские, по обычаю своему, торговались с ним, продавая съестные припасы: для обоих послов так мало отпускалось жизненных потребностей, что и одному было недостаточно; надобно было еще покупать на чистые деньги. Овса, сена не давали вовсе: мы принуждены были сами искать лошадям корма, чтобы не изнурить их голодом. 30 апреля в день светлого Христова Воскресенья, по русскому календарю, был у его милости пристав Иван Борисович Мокшеев. За издержки нам не заплатили и подвод не дали: и так мы, взяв только самые необходимые вещи, отправились на Оршинских подводах в Пнёв, расстоянием в 8 милях от Смоленска. Через несколько часов прислали к его милости оставленные в Смоленске вещи. В Пнёве дали нам только овса и сена; съестных припасов не отпустили.

Мая 1, в понедельник, мы въехали в Дорогобуж, в 10 милях от Пнёва. Дорога была изрядная; только частые мосты беспокоили нас. В двух милях за Пнёвом перевоз чрез Днепр. Разлитие реки принудило нас промедлить несколько часов; до ночлега оставалось еще довольно далеко. На половине пути послы захотели есть; у нас нечем было утолить их голод, потому что съестных припасов не отпускалось в достаточном количестве. Послы рады были купить; но негде. Итак надлежало брать, что давали. Впрочем пан Малогоский и пан староста не хотели взять присланных им телят, потому что они было слишком тощи. Для пана старосты Велижского отпускался следующий корм на 150 человек и на такое же число лошадей: 150 ржаных хлебов, 10 кур, 2 гуся, 2 утки, 3 зайца, 3 тетерева, 3 куска солонины, полчетверти круп, полпуда меду, ведро сметаны, полпуда соли, полтора ведра уксуса, ведро патоки, кружка меду малинового; 15 четвертей овса, 15 нош сена, 8 нош соломы и 30 подвод; в постный день несколько [201] свежих щук и разного рода рыбы; четыре с половиною лосося; блюдо паюсной икры, блюдо икры свежепросольной. Для челяди: 50 ведер меду, 56 ведер пива, по кружке вина и водки, и немного кореньев. 2 мая во вторник лошади посольские отдыхали в Дорогобуже.

3 мая из Дорогобужа мы приехали на ночлег в Колпит. В 6 милях мы насчитали 45 мостов. 4 числа остановились ночевать в Вязьме, переехав 8 миль. На дороге было 95 мостов. 5 числа в пятницу ночевали в Заезерье, в 8 милях от Вязьмы. Дорога местами покойна; инде тряско, особливо лесом. 6 числа прибыли в Доброе, в 6 милях от Заезерья. Дорога не слишком хороша. 7 числа из Доброго в Можайск 10 миль. Пристав убеждал послов остановиться в том селении, где обыкновенно останавливаются послы, потому, что в городе много пьяного народа, и не обойдется без драки. Их вы-сокомочия не согласились, сказав в ответ, что люди их должны же ходить в город для покупки съестных припасов на выдаваемые, вместо полной провизии, деньги. Пристав просил по крайней мере запретить посольской челяди шататься по городу; в чем их высокомочия не прекословили и под смертною казнью запретили своим людям отлучаться из квартиры. Между тем гайдук пана Малогоского, получивший деньги на покупку разной провизии, пошел сам-друг в кабак за пивом для себя и для других. Но как целовальник не хотел брать литовских денег, то вышла ссора: гайдуков стали бить; одного из них подняли на ножах, так что он тут же упал на землю; его связали и хотели утопить. Другой едва убежал, чтобы известить пана Малогоского. Его высокомочие тотчас послал гайдука отыскать, а челяди велел собраться, опасаясь всеобщего бунта. Затрубили тревогу. Призвали пристава, объяснили ему все, как было, сказали свое мнение и требовали расправы. Пристав отложил дело до следующего дня.

8 мая, в понедельник пристав принес его высокомочию [202] пану старосте Велижскому письмо от бывшего недавно в Польше послом Афанасия Власьева, следующего содержания: “Всепресветлейшего, непобедимого самодержца и великого государя Димитрия Иоанновича, Божиею милостию цесаря всея России, Татарских царств и других многих государству Московской державе подвластных, государя, царя и самодержца, от его царского величества казначея и думного дьяка Афанасия Ивановича Власьева, Александру Корвину Гонсевскому, секретарю и дворянину его королевского величества. Приказные люди его цесарского величества и приставь наш, посланный по цесарскому повелению к Смоленскому воеводе князю Ивану Семеновичу Куракину с указом давать корм вам, всем вашим людям и лошадям, по объявленному тобою числу, донесли мне, что при тебе находится людей и лошадей более определенного числа (от чего и недостает отпускаемого корма), и что ты всего требуешь втрое и вчетверо, желая обогатить тем самого последнего холопа. Я не могу надивиться твоему поступку. Известна тебе взаимная дружба и любовь, существующая между нашими государями, между великим государем цесарем, великим князем Димитрием Иоанновичем и Сигизмундом королем Польским, великим князем Литовским. Мы, подданные, не должны терять из виду сего союза. Долг требует от нас поведения пристойного и ревности к пользе государя. Ты, Александр, более всех других был обязан поступать осторожно: ибо тебе его цесарское величество явил такую милость, какой не удостоен в Москве еще ни один из важнейших послов. Забыв все сие, ты позволил себе многие неприличные поступки и склонил на оные старшего товарища своего. Предупреждая разрыв братской любви и дружбы, существующей между нашими великими государями, я прошу тебя не делать впредь никакого бесчиния. В противном случае, я донесу его цесарскому величеству, и тебе будет стыдно. Напоминаю тебе о тех царских милостях, коих, кроме тебя, едва ли кто [203] удостаивался, напоминаю с тем, чтобы забвением их ты не навлек на себя справедливого гнева его господарского величества. Писано при державе великого государя в царствующем граде Москве, 1606 года, мая 4 дня”.

Их высокомочия, посоветовавшись друг с другом, отвечали Власьеву следующим образом: “Всепресветлейшего, великого государя Сигизмунда III, Божиею милостию короля Польского, великого князя Литовского, Русского, Прусского, Жмудского, Мазовецкого, Киевского, Волынского, Подольского, Подляшского, Лифляндского, Эстляндского и других, наследного короля Шведского, Готтского, Вандальского и проч., от посла, секретаря, дворянина, старосты Велижского, владетеля Конюховского, Афанасию Ивановичу Власьеву казначею и писарю царскому. Пристав Иван Мокшеев доставил мне сегодня твое письмо, в коем пишешь, что приказные люди и приставь наш известили тебя, будто бы боярин и воевода князь Иван Куракин с товарищем велел выдать нам, послам, корм на то число людей и лошадей, которое сам я объявил тебе. На сие ответствую: приехав в Смоленск с товарищем моим, ясновельможным паном Николаем Олесницким, каштеляном Малогоским, я немедленно отдал, по прежнему обыкновенно, приставу реестр, в котором показал, сколько при мне находиться людей и лошадей: ни более, ни менее. По приезде нашем в Москву ты узнаешь, справедливо ли объявленное мною число людей, составляющих мою свиту. Приказные люди и приставь донесли тебе неосновательно. В самом Смоленске нам не выедали корму в полном количестве, так, что его было для нас весьма недостаточно. Я просил пристава доложить о том воеводе, и в ответ получил другой реестр. Мы были бы совершенно довольны, если бы нам отпускали корм вполне, соглашено с данным тобою реестром: мы не требуем ничего излишнего и просим только необходимого.

Наблюдая это, мы выехали немедленно из Смоленска в [204] Пнёв, где дали нам только сена и овса, более ничего: съестные припасы мы купили на собственный деньги. В Дорогобуже мы взяли все, что нам выдали по Смоленскому реестру, кроме тощих телят, вовсе негодных для нашей кухни. Увидев их, ты сам удивился бы, чем нас кормят; при всем том мы не обнаружили своего негодования. Тебе известна братская любовь и приязнь государя моего к твоему господарю: в королевских владениях не только тебя, но и людей твоих довольствовали наилучшим образом, даже неоднократно до приезда твоего все было готово для тебя в Кракове. Я говорил товарищу своему, что в недостатки корма должно винить не его господарское величество, а Смоленского воеводу и приказных людей; приставу же говорили, что нам мало выдают съестных припасов, и что он должен представить о том боярам в Москву, откуда мы с часу на час ожидали удовлетворения, как то и прежде бывало. Не удивляюсь твоему письму: тебе неправильно донесли; для того-то я пишу так пространно. Когда же Бог даст нам увидаться в Москве, ты сам узнаешь, много ли со мною людей и сколько чего нам дают. Ни на что не похоже подозре6ние твое, будто мы хотим от вашего корма наживаться: тебе известны прежние обычаи. Странно также, что мне, королевскому послу, ты грозишь своим государем: для нас и для всякого другого, кроме тебя, удивительно, как может гневаться твой всепресветлейший господарь на великих послов королевских и тем более не понятно, как могло это придти тебе в голову. Мне грозить господарем! Ему не прилично гневаться на великих государей христианских, своих братьев, и тем менее на их послов. Не грози мне своим гневом: ты говоришь не с Александром, а с его королевским величеством, государем моим. Слова твои странны и неблагоразумны. Ты, кажется, не обдумал их, иначе не писал бы к послам таких упреков, которые оскорбляют его королевское величество и грозят разрывом взаимной дружбы”. [205]

8 мая мы отдыхали в Можайске. 9 во вторник выехав на рассвете, чтобы ночевать в Кубинске в 8 милях от Можайска, еще до полудня прибыли в великую Волгу ¹⁵³ в 4 милях от него. Мы не хотели иметь ночлега в этом месте, где было несколько изб, но приставы объявили, что на это есть царское повеление. 10 мая мы прибыли в Вязёму, в 8 милях от Волги. Накануне нашего приезда, царица Московская выехала из Вязёмы. Незагашенный по отъезде ее огонь, как сказывали нам русские, был причиною пожара, который обратил в пепел 30 дворов. В Вязёме есть каменная церковь; ограда ее, с шестью острыми деревянными башнями, похожа на крепость. Послы хотели войти в монастырь; но их не впустили. 11 мая в четверток пристав объявил царский указ, чтоб послы ехали. Мы отправились в Мамоново в 3 милях от Вязёмы, хорошею дорогою, между полями и кустарниками. 12 числа мы поехали в Москву, до коей от Мамонова только три мили.

На половине пути, царица остановилась в поле, в шатрах, больших и красивых, расположенных в виде городка. Она простояла там двое суток, окруженная множеством москвитян и поляков, которых мы видели, проезжая мимо. За милю от столицы мы сели на лошадей и до самого города ехали верхом между ротами пана воеводы Сендомирского, расставленными по обеим сторонам. Из русских, одни скакали на красивых лошадях, другие стояли рядами. Близ моста, приготовленного для нас чрез Москву реку, мы увидели два великолепные шатра, в которых царица останавливалась и принимала поздравления думных бояр, или сенаторов, приветствовавших ее именем своего государя. Подле шатров стояла огромная карета, необыкновенной величины ¹⁵⁴, запряженная жеребцами белыми в яблоках; конюхи вели их попарно за поводья. Внутри кареты был устроен стул, на подобие трона, для царицы. За мостом стояли в два ряда 700 русских всадников, все в парчовой одежде. [208]

13 мая послы были на аудиенции. От самой квартиры своей до крепости они ехали между двумя рядами вооруженных стрельцов; в крепости слезли с лошадей в назначенном мести и шли пешком между алебардщиками и тремя сотнями Лифляндских Немцев, у которых капитаном был Француз Маржерет. Не доходя до дверей аудиенц-залы, послы встретили воеводу Сендомирского, который вышел к ним от царя, чтобы переговорить с их высокомочиями о некоторых делах. Узнав о несогласии Димитрия принять королевское письмо, послы просили пана воеводу убедить царя взять его. Его светлость, дав слово отвратить зло, удалился; а мы продолжали шествие. Встреченные в сенях Григорием Ивановичем Микулиным окольничим с товарищем, послы вступили в залу.

На высоком вызолоченном, серебряном троне, к коему вели четыре ступени, сидел царь, с золотою на груди цепью, с скиптром в руке, в богатой белой одежде, унизанной жемчугом и драгоценными каменьями. По сторонам его стояли шестеро Русских: четверо с секирами, обращенными острием к верху; пятый с обнаженным мечом; а шестой с державою, которую иногда подавал царю и принимал от него скипетр. По левую руку царя в отдалении сидели думные бояре; по правую, подле трона, сидел патриарх с крестом в руке. На той же стороне находилось и прочее духовенство, только вдали; далее Русские дворяне, из которых одни сидели на скамьях, а другие стояли. Послов посадили против царя, вдали от трона, почти на средине палаты; многочисленная свита стала за ними. Вся аудиенц-зала обита была разными коврами. Пан воевода Сендомирский сидел на своем месте, против посло.

Окольничий Микулин, став подле их высокомочий, сказал господарю: “Всепресветлейший и могущественнейший самодержец, великий государь Димитрий Иоаннович, Божиею милостию великий цесарь, князь всея России, многих Татарских царств и государств, Московской державе подвластных, государь, царь и [209] обладатель! Всепресветлейшего и великого государя Сигизмунда третьего, Божиею милостию короля Польского, великого князя Литовского, послы Николай Олесницкий и Александр Гонсевский бьют челом у престола вашего царского величества”.

Пан Малогоский, сделав поклон, говорил следующее: “Всепресветлейший, великий государь Сигизмунд третий, Божиею милостию король Польский, великий князь Литовский, Прусский, Жмудский, Мазовецкий, Киевский, Волынский, Подольский, Лифляндский и иных земель, благоволил послать нас, послов своих, меня, Николая Олесницкого из Олесницы, каштеляна Малогоского, и пана Александра Корвина Гонсевского, секретаря и дворянина своего, старосту Велижского, помещика Конюховского, с тем, чтобы именем его королевского величества, всемилостивейшего государя нашего, вашему господарскому величеству, Божиею милостию всепресветлейшему, великому государю Димитрию Иоанновичу, князю всея России, Владимирскому, Московскому, Новгородскому, Казанскому, Астраханскому, Псковскому, Тверскому, Югорскому, Пермскому, Вятскому, Болгарскому, и других многих земель царю, отдать братский поклон, осведомиться о здравии вашего господарского величества, поздравить вас с благополучным восшествием на прародительский престол и засвидетельствовать вашему господарскому величеству братскую любовь его королевского величества”. ¹⁵⁶

В продолжение речи, я пристально смотрел на царя, чтобы видеть собственными глазами, как он примет посольство. Когда пан Малогоский произнес слово князь, не упомянув титула цесарского, Димитрий встал с места, поднял очи вверх и, подозвав одного сенатора, велел снять с себя корону, намереваясь сам говорить с послами. По окончании речи, пан Малогоский вручил письмо Афанасию Власьеву, который тихо прочитал царю надпись; и как в ней не было ни слова о цесарском титуле, то Димитрий дал Афанасию наставление, как должно отвечать. Власьев подошел к послам и сказал следующее: [210]

“Николай и Александр! Вы доставили всепресветлейшему, непобедимому и великому самодержцу от всепресветлейшего Сигизмунда короля Польского и великого князя Литовского письмо в котором нет титула цесарского величества. Оно писано к некоторому князю всея России, а Димитрий Иоаннович есть цесарь в своих преславных государствах. И так возьмите письмо обратно и отвезите к своему государю”.

Пан Малогоский возразил: “С тем же благоговением, с которым вручили мы Афанасию Ивановичу письмо его королевского величества, приемлем его обратно, чтобы возвратить государю нашему, когда ваше господарское величество гнушается им. Из всех государей христианских только ваше царское величество не признает древнего титула его королевского величества и, не принимая от нас письма, оскорбляет его королевское величество и всю Речь Посполитую. Воссев на трон дивным Божиим промыслом, по милости его величества короля, при помощи народа польского, ваше господарское величество скоро забыли это благодеяние! И не только его королевское величество, государь наш, вся Речь Посполитая, мы послы ее, но и всё сии знаменитые поляки, стоящие пред очами вашего господарского величества, оскорблены унижением достоинства нашего государя и Речи Посполитой. И так мы не можем исполнить королевских поручения, о которых ваше господарское величество узнали бы из письма, вами отвергнутого. Просим дозволения возвратиться на квартиру”.

На эту речь ответствовал сам царь: “Необыкновенное и неслыханное дело, чтобы монархи, восседая на троне, спорили с послами; но король Польши, опуская наши титулы, принуждает нас к тому. От послов наших и от старосты Велижского, бывшего здесь недавно и подобно вам спорившего о наших титулах, королю Польскому уже известно, что мы не только царь, но также император в своих обширных владениях. Сам Бог даровал нам сей титул, и мы носим его [211] не одними словами, подобно другим, но самым делом, по всей справедливости, когда ни Ассирийские, ни Мидийские монархи, ни самые цесари Римские, не имели на него более нас права и преимущества. Мы не можем довольствоваться титулом княжеским и господарским: ибо не только князья и господари, но, Божиею милостию, и короли состоять под скипетром нашим и нам служат. Нам нет равного в краях полночных; никто нами не управляет, кроме Бога и нас самих. К тому же все государи признают нас императором: один король польский на то не соглашается”.

Посол возразил: “Ваша всепресветлейшая господарская милость в начали своей речи упомянули, что необыкновенное дело монархам, сидящим на троне, спорить с послами: точно так; столь же необыкновенно, чтоб послы осмеливались говорить о том, чего не предписано им в инструкции; но как Ваше господарское величество сами к тому принуждаете меня: то я хотя и не имею дара без приготовления отвечать на сии речи вашему господарскому величеству, однако ж, как поляк, человек народа вольного, привык говорить свободно. Вспомните, ваше господарское величество! или прикажите справиться в коронных канцеляриях, в Литовской и в своей Московской, даже спросите сих престарелых думных бояр, какой титул употребляли предки вашего господарского величества, всепресветлейшие короли, государи наши, никогда не приписывали им цесарского титула, который ваше господарское величество неправильно себе присваиваете. Предки ваши никакого цесарства под свою державу не покорили, и употребляли тот самый титул, который признает чрез нас его королевское величество, всепресветлейший и непобедимый государь. Разве иначе писывал к вам король Польский, когда он, обласкав в своих владениях ваше всепресветлейшее господарское величество, с усердным желанием помогал вам отыскивать корону прародительскую? И теперь, оставаясь в прежней искренней приязни, [212] не тем ли более доказывает ее вашему всепресветлейшему господарскому величеству, когда вы видите свидетельство ее не в одних пустых словах, а на самом деле? Между тем всякому очевидно, как вы платите за все то его королевскому величеству! Скоро забыли ваше пресветлейшее господарское величество, что на сей престол (указав на него рукою) вы взошли чудесным образом, благостию Божиею, по милости его королевского величества, всемилостивейшего государя нашего, с помощью наших братьев, Поляков, проливавших кровь свою за ваше всепресветлейшее господарское величество! Вы платите вместо благодарности неблагодарностию, вместо приязни неприязнию; доброе расположение и дружелюбие его величества государя нашего пренебрегаете, и сами даете повод к разлитию крови человеческой. С чрезвычайною горестию приемля участке в таковой его королевскому величеству обиде, мы свидетельствуемся пред вами, всепресветлейший господарь! самим Богом и сими думными боярами, что не король Польши, государь наш, а ваше господарское величество разрываете дружбу с его величеством и Речью Посполитою. Теперь мы готовы возвратиться с сим к нашему государю, и просим проводить нас на квартиру”.

Царь: “Я знаю, какие титулы имели наши предки, и показал бы их на бумаге, но теперь не время. Вы сами увидите их, когда велим нашим думным боярам вступить с вами в переговоры. Король же, умалчивая употребляемый нами титул, оскорбляет не только нас, но самого Бога и все христианство. Если бы кто-нибудь не назвал вас паном Олесницким, вы верно не отвечали бы тому? Равным образом и я не могу принять письма, потому, что в надписи его нет моего полного титула. Мы обещали королю быть для него братом и таким другом, какого до сих пор не имела корона Польская; а теперь мы должны остерегаться короля более, чем самого неприязненного из неверных государей. Знаю, что некоторые из ваших единоземцев убеждают его величество короля не [213] признавать наших титулов; но мы не хотим вступать с вами в обширные споры”.

Пан Малогоский: “Не желаем и мы на сей раз продолжать разговоров с вашим господарским величеством. Вы обещали повелеть думным боярам переговорить с нами о своем титуле: тогда будет время подробно рассудить о сем предмете, вместе с другими поручениями его королевского величества”.

Мы хотели идти; но господарь сказал его высокомочию: “Пан Малогоский! Испытав в областях Польских вашу ко мне привязанность и зная, что везде вы желали мне добра, хочу принять вас в государстве моем не как посла, а как приятеля моего. Подойдите к руке нашей”. Димитрий протянул руку, чтобы посол поцеловал ее.

Пан Малогоский отвечал: “Всепресветлейший, великий господарь! нижайше благодарю за милость, которую ваше господарское величество изъявляете моему лицу; но как вы принимаете меня не послом, то я не могу ею пользоваться, и прошу ваше господарское величество не оскорбиться моим отказом. Осыпанный милостями вашего господарского величества, я старался доказать вам в Польше свою доброжелательную услужливость: да позволено мне будет доказать теперь свою преданность и верность его королевскому величеству”.

Царь повторил свои слова; а пан Малогоский только поклонился и не хотел подойти к руке, говоря, что не может исполнить царского желания. Наконец Димитрий сказал: “Подойди, вельможный пан, как посол!” “Подойду”, возразил Малогоский, “если ваше господарское величество возьмет письмо королевское”. “Возьму”, отвечал царь. Тогда оба посла поцеловали его руку.

Царский дьяк принял письмо и прочитал пред троном, стоя несколько поодаль от него; потом, по царскому наставление, сказал послам: “Хотя королевского письма без цесарского титула принимать не следовало бы; однако ж его цесарское [214] величество, для свадьбы своей забывая обиду, нанесенную опущением титулов своих, принимаете письмо и вас, послов короля Польского. По возвращении же к государю своему, вы должны сказать ему, чтобы впредь он не присылал подобных писем, не прописав в них полного титула цесарского. Его цесарское величество именно вам повелел сказать, что впредь ни от короля Сигизмунда, ни от кого-либо другого, никаких писем без полного цесарского титула он принимать не прикажет. Теперь же, если имеете какое-либо поручение от короля Сигизмунда государя своего, исполняйте долг посольства пред цесарским престолом”.

Пан Малогоский отправил свое посольство следующею речью: “Вашему господарскому величеству угодно было чрез посла своего Афанасия Ивановича Власьева объявить, что ваше господарское величество, по благости Божией, при помощи народа Польского, воссели на свой наследственный прародительский престол Московский; что быв во владениях Польских, ваше господарское величество испытали доброжелательство и одолжение ясневельможного пана Георгия Мнишка воеводы Сендомирского, старосты Львовского и Самборского, и что, в изъявление пред всем святом своей благодарности, предлагая руку свою ясневельможной панне Маринне, дочери его светлости ясневельможного пана воеводы Сендомирского, ваше господарское величество просите у нашего всемилостивейшего государя на то согласия и дозволения пану воеводе проводить свою дочь к вашему величеству. Его королевское величество с радостию узнал о таком намерении, в надежде на мир и любовь вашего величества, а его светлость пан воевода Сендомирский согласился выдать в супружество свою дочь и проводить ее в Московское государство. В следствие сего, по принятому порядку и обыкновенно, посланник Афанасий Иванович, именем вашего господарского величества, обручился с ясневельможною панною Мариною Мнишковною воеводовною Сендомирскою, в присутствии самого короля, также [215] сына его, королевича Владислава, и сестры, королевны Шведской. В удостоверение же дружбы и братской любви, его королевское величество отправил нас, послов своих, на свадьбу вашего господарского величества и велел нам присутствовать на ней вместо своей особы”.

Пан староста Велижский продолжал: “Всепресветлейший великий государь Сигизмунд III, Божиею милостию король Польский и иных, вашему господарскому величеству, всепресветлейшему брату своему, Божиею милостию великому государю и великому королю всея России, Димитрию Иоанновичу повелел сказать: посол ваш Афанасий Иванович Власьев объявил, что ваше господарское величество, вступив на престол предков, сердечно сожалеете о бедствиях христианства и намерены употребить всё меры для освобождения его от ига неверных. Его королевское величество, похваляя такое попечете о благе христианства, готов повелеть совету своему переговорить о том с великими послами, которых ваше господарское величество уже назначили к его королевскому величеству и дали знать об них чрез гонца своего Ивана Пребрашова. ¹⁵⁷ Но как прежде необходимо устроить некоторые дела, то его королевское величество поручил нам, послам своим, доложить об них вашему господарскому величеству и переговорить с думными боярами, с тем, чтобы ваше господарское величество, не тратя времени в переговорах, могли дать полномочие великим послам своим для окончания дел, во славу всевышнего Бога, для утверждения истинной тесной дружбы и братской любви между государем нашим и вашим величеством, к бессмертному прославлению вас обоих всепресветлейших венценосцев, к благоденствию знаменитых народов, над коими Господь Бог поставил вас своими помазанниками, к утешению всего христианского мира, к трепету и гибели всех орд поганских и бусурманских”.

По отправлении посольства, послов пригласили сесть. [216]

Григорий Иванович Микулин прочитал список подаркам: “Божиею милостию всепресветлейшему и великому королю всея России Димитрию Иоанновичу от послов его королевского величества государю нашему всемилостивейшему. От пана Малогоского: большая золотая цепь на кольчугу, одиннадцать больших серебряных бокалов, по местам вызолоченных, два большие складные бокала, гнедой жеребец под попоною, большой Персидский ковер, белый Турецкий конь под попоною, небольшой Персидский шелковый ковер, комнатная Английская собака, годная и для звериной травли. От пана Александра Корвина Гонсевского, старосты Велижского, тому ж господарю: большой серебряный бокал с крышкою вызолоченный, другой серебряный большой бокал с крышкою вызолоченный, гнедой жеребец под попоною. От князя Александра Масальского: два серебряные с двойною позолотою бокала, одна большая золотая цепь”. По отдании подарков, посольская свита приветствовала господаря. Потом Афанасий сказал послам: “Цесарское величество жалует вас своим обедом”. Послы отправились на квартиру. Чрез несколько часов прибыль к ним чашник Василий Бутурлин с различными яствами и напитками, принесенными в золотых сосудах.

14 мая приехал к их высокомочиям посольский дьяк Иван Тарасович Грамотин и сказал следующее приветствие: “Всепресветлейший непобедимый самодержец Димитрий Иоаннович, Божиею милостию цесарь, по любви к брату своему Сигизмунду, королю Польскому и великому князю Литовскому, послал меня к вам, послам его, навестить вас и узнать о здоровьи, о твоем, пан Николай и о твоем, пан Александр! Как поживаете в его преславном, великом государстве?” Послы отвечали: “Чувствуем милость, которую его господарское величество оказывает нам, послам его королевского величества, и благодарим за нее. Чего же нам недостает, о том мы дали знать приставам нашим, с уверенностию, что по милости его [217] господарского величества, у нас всего будет достаточно”. Грамотин возразил: “Всего будет много, по приказанию цесарского величества. Он сам желает говорить с вами;” и потом продолжал: “Известно вам, как жили между собою наши прежние великие государи: заключали союзы на краткое время и то более для вида, а в душе всегда оставались неприятелями. И вы и ваши, и мы и наши опасались друг друга, как злейших врагов. Еще в свежей памяти царствование Бориса Годунова, когда послы его королевского величества были здесь в такой неволе, что не только послам, но и самому последнему из посольской свиты не дозволялось выйти из квартиры. Сам пан староста Велижский это засвидетельствует. Теперь же, в правление всепресветлейшего, непобедимого цесаря нашего Димитрия Иоанновича всея России, вы, послы, со всеми людьми своими пользуетесь в Москве совершенною свободою; мы любим народ ваш, как своих единоземцев, и в разговорах рассуждаем с вами вольно, ничего не опасаясь; никогда в Москве не было так много Поляков, как ныне. Вы сами видите. А все это от того, что наш православный, великий государь цесарь любит его величество короля Польского. Желая жить с вашим государем в тесной дружбе, он пишет в своих письмах полный титул королевский, именуя Сигизмунда не только королем Польским, но и наследным королем Шведским, Готфским, Вандальским и князем Финляндским. Борис напротив того не признавал его королем Шведским, и даже в мирном договоре не употреблял такого титула. ¹⁵⁸ Посему, как его королевское величество Сигизмунд обещал быть другом и братом цесарю, нашему государю, то пусть прикажет не опускать полных титулов его цесарского величества. Донесите о том в свое время государю своему и панам его, чтобы из того не последовал разрыв дружбы между его королевским величеством и великим государем нашим”. [218]

Ответ послов: “Если доселе не было истинной дружба “между нашими государями и проливалась кровь христианская, это должно приписать грехам нашим. Борис, человек слабый и непостоянный, с самого начала своего правления, никогда и ничего не делал доброго: сперва замышлял на жизнь нынешнего великого господаря, законного государя своего; потом овладев посредством коварства столь обширною державою, не сумел править ею, и быв прежде вашим братом, во всем вам равным, до того забылся, что тиранствовал над вами и проливал вашу кровь. Если уже с вами не умел он обходиться, тем более с великими государями: надменный гордостию, он поступал с послами его королевского величества, вопреки обыкновенно всех государей, как с невольниками, и держал их под стражею; а в письмах к его величеству не хотел упоминать о титуле наследного короля Шведского, и вообще делая более зла, чем добра, получил за все возмездие: умер не христианскою смертью. Нынешний господарь ваш, будучи из панов пан и законный наследник предков своих, обходятся с нами, послами его королевского величества, по примеру других христианских государей; что самое взаимно делает и будет делать его королевское величество в своих владениях послам вашего государя. Касательно же ходатайства нашего пред его королевским величеством о согласии его на титул господаря вашего, мы с удовольствием донесем о том его величеству и надеемся, что король не откажет в своем согласии, если то будет сообразно с достоинством его королевского величества, государя нашего”.

17 мая в среду, в третьем часу ночи, Русские проводили царицу из того монастыря, где она жила пять дней, в покои, приготовленные для нее вместе с царскими. Проводники несли в руках льняные свечи, похожие на наши похоронные. Того же дня пред вечером дано знать послам, что завтре будет коронация и что их приглашают присутствовать. [219]

18 мая в четверток, пред коронациею, царь прислал пану воеводе Сендомирскому вызолоченные сани, обитые внутри парчею, с парчевыми подушками, с алым суконным верхом на парчевом подбое. В них запряжен был белый жеребец; упряжь на нем красная бархатная; вожжи бобряные; дуга и оглобли обтянуты красным бархатом, обвиты серебряною проволокою, с серебряными посредине бляхами, с такими же по концам шишками, и с красными шелковыми кистями. На хомута по обеим сторонам висело по сороку красивых самых лучших соболей. Попона была богато унизана жемчугом. В этих санях его светлость пан воевода Сендомирский того же дня отправился к царю. ¹⁵⁹ Не доезжая дворца, конь вдруг упал, хотя дорога была ровная. Этот случай был как будто предзнаменованием грядущего несчастия.

18 мая была коронация. В полдень послы отправились во дворец. По приезде в крепость, мы сошли с коней и проводили послов в золотую палату, где умер Борис. В сенях было множество Русских, которые сидели по обеим сторонам. В палате мы увидели немало Польских панов, родственников его светлости воеводы Сендомирского. Сев с ними, послы ожидали царя. Вскоре он вышел из своих покоев с богатою на голове короною, в червленной бархатной мантии, так унизанной жемчугом и драгоценными каменьями, что самого бархата мало было видно; в одной руке он имел скипетр, а в другой державу, осыпанную бриллиантами, с алмазным крестом. Ему предшествовали несколько сот Русских, в велико-лепных одеждах, и два Польские пана староста Саноцкий и Тарло, хоронжий Перемышльский. Сзади шел пан Бучинский старший. Пан воевода Сендомирский и князь Масальский вели Царя под руки. Царица шла вместе с ним, в Русской одежде с широкими рукавами, красной бархатной, унизанной алмазами, рубинами, жемчугом, и в подкованных сапогах, также осыпанных жемчугом. На голове у ней была корона такая, какие [220] носят все Русские паньи, только богато убранная каменьями. Вели ее под руки две Московские боярыни, с одной стороны супруга князя Мстиславского, а с другой, княгиня Шуйская. За нею шли Польские паньи старостина Сохачевская, Тарлова, Гербуртова и Казановская. Прочие остались с каммерфрейлинами и не присутствовали при выходе.

Царь, вступив в палату, где принимаются послы, сел на трон; ниже его, по левую руку, на другом меньшем троне села царица. Пригласили послов. Когда они вошли, Григорий Иванович Микулин, по царскому повелению, благодарил его королевское величество за дозволение пану воеводе Сендомирскому проводить свою дочь в Москву и за присылку знатных панов для присутствования на свадьбе. После того сказано послам сесть. Вслед за тем патриарх принес на блюде (держа его над головою) корону, которую царь поцеловал и велел поднести царице: она также приложилась. Корону вынесли, и всё, посидев немного, отправились в церковь на коронацию.

Пан Малогоский вел царя под руку с правой стороны, а пан староста шел пред ними. Тут же несли скипетр и державу. От самых палат до соборной церкви Богородицы, где происходила коронация, послан был для царя по мосткам фиолетовый бархат, низшего разбора в две половинки. Церковь, по входе царя, немедленно заперли, для избежания тесноты. Среди храма на амвоне, вышиною в полтора человека, обитом красным Английским сукном, были поставлены три трона: с правой стороны для патриарха, в средине для царя, с левой стороны для царицы. Царский трон был украшен золотом, бирюзою, смарагдами; царицын был серебряный, местами вызолоченный; патриарший не имел такого великолепия.

Когда они взошли по ступеням на амвон и все трое сели, послы, тщетно ожидавшие, что им также укажут места, сами их потребовали. Но царь сказал им чрез Афанасия: “У нас нет обыкновения сидеть в церквах; я и сам сижу только по [221] случаю коронации”. И так, принужденные стоять, послы, уже по окончании церемонии, отошли в сторону и сели.

В продолжение обряда коронации, принесли сперва на блюде какой-то царский убор, который патриарх, встав с своего места, возложил на царицу; потом также на блюде подали диадиму, в которой, кроме множества мелких дорогих каменьев в крупного жемчуга, было шесть смарагдов, величиною в большое куриное яйцо. Патриарх возложил ее на плеча царицы. В заключение принесли на золотом блюде царский венец, т. е. корону: патриарх, надев его наголову царицы, благословил ее и поцеловал ее руку, обвернутую в одежду. За ним подходили друг за другом к царицыной руке все духовный особы; а сенаторы приветствовали ее чрез князя Мстиславского, как свою государыню: они целовали ей крест, т. е. присягали, прежде в течете двух дней, в понедельник и вторник.

После продолжительного пения и разных церемоний, царь сошел с трона и сел, в полном облачении, у Царских дверей, где цари обыкновенно садятся; а царица отошла в придел на молитву. Не умолчу здесь, как царь, сидя на троне, во время совершения коронации, хотел показать королевским послам свое величие: подозвав почетнейшего сенатора князя Василия Шуйского, велел ему подставить себе скамейку и положить на нее свои ноги, одну за другою. Потом, подозвав князя Дмитрия Шуйского, приказал сделать такую же честь и царице. Бояре повиновались. Далее: будучи уже в полном облачении, он снова подозвал тех же Шуйских и велел им держать себя под руки; спустя несколько времени, отослал их с какими то поручениями и призвал других бояр.

Между тем, окончив молитву, царица вышла из придела; царь встал с своего места и сел с нею против Царских дверей. Тут началась церемония брака, с разными обрядами, из коих я помню только два: во-первых, поп сказал царю, чтобы он взял царицу за руку, и обвел их три раза вокруг налоя; [222] во-вторых, тот же поп отведав красного вина из стеклянной чаши, троекратно давал пить его понемногу царю и царица потом поставил чашу на землю; а царь разбил ее, толкнув ногою. На вопрос мой, чтобы это значило, мне отвечали, что это делается в воспоминание брака в Кане Галилейской.

По совершении бракосочетания, царь и царица сели, имея на голове богатые короны; в руках царя были скипетр и держава, усыпанные каменьями, от коих лучи шли по всему храму. Заняв свое место, царь снова приказал сенаторам держать себя и жену под руки, подставлять скамейки и давал им разные другие низкие поручения, каких его величество король не потребует не только от сенатора, но и от самого последнего служителя своего. Взирая на сие с изумлением, послы и многие другие Поляки благодарили Бога, который избавил их от такой неволи, даровав свободу нашему отечеству. ¹⁶⁰

Уже пред вечером вышли из церкви. В дверях царь и царица остановились; князь Мстиславский бросал из блюда Португальские монеты в 20, в 10 и в 5 червонных золотых. По выходе из храма, Димитрий велел подозвать послов и сказал им: “Сегодня мы не можем пригласить вас на пир: мы устали от продолжительных церемоний; к тому ж и поздно. Но завтре вы будете у нашего стола”. И так послы, раскланявшись с ним, поехали на квартиру. В церкви, где происходила коронация, стоят два гроба Русских чудотворцев св. Петра и св. Иоанна. Говорят, что тела их невредимы, как бы недавно похороненные, что земля их не приемлет, что каждый раз гробы выходят наружу, лишь только опустят их в могилу. Впрочем тела закрыты и никому не показываются. По возвращении нашем на квартиру уже вечером, приехал к послам царский стольник, а за ним принесено множество разного кушанья и напитков в золотых сосудах.

19 мая, в пятницу назначен свадебный пир. В сей день был праздник св. Николая, весьма уважаемый на Руси. Послы, [223] зная, что их будут просить на пир, требовали от приставов сведения, какое назначено им место, и хотели сидеть за одним столом с Димитрием. В тот же день царь, прислав к послам дьяка Грамотина с приглашением на свою хлеб-соль, велеть объявить, что они узнают от приставов о назначенном им месте, достойном послов великого государя, и что его царское величество примет их с честию, уважая дружбу своего брата. Послы отвечали: “Мы не сомневаемся, что государь ваш примет нас, как послов великого короля, брата своего, и даст нам за собственным столом то самое место, каким его королевское величество удостоивал Русского посла Афанасия”. Грамотин возразил: “У нас никому нельзя сидеть за одним столом с цесарем, кроме нашей царицы”. Послы изумились, и сказали в ответ: “Ни один из прежних послов ваших не сидел за одним столом с его королевским величеством. Государь наш, для радости своей, удостоил такой чести вашего посланника, вопреки обычаю, быв уверен, что и ваш государь сделает то же самое. Посему имея повеление его величества требовать такого же места за столом царским и, в случае отказа, не присутствовать на свадебном пире, мы просим донести о том думным боярам. Ответа же будем ждать в своей квартире, из которой не можем выехать, пока не уверимся, что нам дадут место за столом господарским, согласно с достоинством его королевского величества. В противном случае, мы принуждены были бы возвратиться в свою квартиру; так лучше условиться заблаговременно”. Грамотин, дав обещание донести слова послов царю и уведомить их об ответе, отправился во дворец.

Вскоре он возвратился и проговорив весь царский титул, объявил: “Его цесарское величество, любя короля своего брата и вас послов его, приглашает вас к столу на свою свадьбу”. “С удовольствием поспешим на свадьбу вашего государя”, отвечали послы; “только ждем от тебя известия, какое место [224] за его столом дано будет в нашем лице особе короля государя нашего?” Грамотин: “Ваши слова я донес великому цесарю: великий цесарь велел сказать вам, что вы будете приняты с честию, как послы великого государя. А думные бояре поручили объявить вам, что тебе, пан Малогоский, сидеть по правую руку цесаря за особенным столом, согласно с тем, как принял король ваш цесарского посланника; тебе же, пан староста Велижский, дадут место за другим столом, сообразно с достоинством короля и с старинными обычаями. Обоих вас примут лучше, чем прежних послов”. Послы: “Королевским наказом предписано обоим нам сидеть за одним столом с вашим государем; если же царь, приняв в рассуждение, что у королевского стола был один посол, захочет посадить с собою только одного из нас: его величество, предоставляя то воли царской, повелел, без дальних споров, старшему из нас сесть за одним столом с вашим государем, а младшему за обыкновенным. Мы на то согласны; один из нас сядет за царским столом, а другой за обыкновенным, как прежде бывало. Иначе мы не идем во дворец”. Грамотин удалился.

Чрез полчаса приехал царский казначей, Афанасий Власьев, бывший посланником в Польше на свадьбе его королевского величества. Прочитав весь титул своего государя, он сказал следующее: “Его цесарское величество, любя полубрата своего, а вас послов жалуя, присылал к вам думного дьяка Ивана Грамотина звать вас к столу на свою царскую радость, назначив вам места приличные; но этих мест вы не принимаете, желая чтобы один из вас сидел за собственным столом великого цесаря. Правда, я, быв посланником, имел место за одним столом с королем вашим, но это случилось потому, что за тем же столом сидели послы папские и цесарские; следовательно меня посадить за другим столом было не возможно. Наш цесарь не только не менее папы и Римского [225] цесаря, но еще более: у нашего преславного цесаря каждый поп — папа.”

С великим изумлением и прискорбием слушали послы столь грубые речи, неприличные не только в доме посольском, но и во всяком порядочном месте: ибо, кроме других нелепостей, Афанасий сказал, что его господарь выше всех монархов христианских! Приписывая такой вздор высокомерию и гордости, послы признали за лучшее оставить его без внимания; на замечание же Афанасия, что он сидел вместе с другими послами, отвечали довольно пространно: “Король посадил тебя с собою не для других послов, а в доказательство братской дружбы к твоему государю: иначе он отправил бы тебя на квартиру, или поместил бы не за своим столом, а за другим, согласно с прежними обыкновениями; послы же папские и цесарские сидели бы с королем, так, как и его величества послы сидят вместе с папою и цесарем; тебе не было бы сей чести, если бы король не дорожил дружбою твоего государя. Но вопреки обыкновения, посадив тебя вместе с собою, он был уверен, что твой государь не откажет ему в подобной чести и не только двух послов, но и десять посадит вместе с собою. Впрочем, как ты был один за столом королевским, то его величество в своем наказе предписал, в случай спора, быть одному из нас за столом господарским, а другому сесть на обыкновенном месте, как прежде бывало”. Афанасий не умел отвечать на эти слова и, оставшись при своих грубых речах, только спрашивал послов, желают ли они ехать к цесарю? “Не едем”, отвечали послы: “мы не довольны тем местом, которое ты нам объявил именем своего государя”. И так их высокомочиям досталось в сей день обедать в своей квартире.

20 мая в субботу в два или три часа по полуночи, ¹⁶¹ послы ездили к воеводе Сендомирскому, дав ему прежде знать о своем желании видеться с ним. Воевода, по просьбе их, немедленно созвал всех панов, своих знаменитых [226] родственников, в числе коих находился пан подстолий его королевского величества. Послы жаловались пред ними на свое приключение и просили совета, что делать им в сем случае. По долговременном совещании, пан воевода согласился съездить к царю, не взирая на свою болезнь, и немедленно отправился во дворец”, Часа чрез два он возвратился с царским ответом. Димитрий, ничего определительного не сказал, только подал некоторую надежду назначить послам место почетнее, чем было объявлено, отложив припишете, с согласия воеводы, до следующего дня, потому, что уже наступало обеденное время. На пиршество сего дня царь зазвал панов жолнеров наших и, угощая их, приглашал в свою службу: каждому из них, кто хотел брать деньги, дарил по сту злотых на коня гусарского и по четверти быка; а товарищам по сороку соболей и по одному куску парчи, обнадеживая всех особенным своим благоволением. Послы, возвратившись от пана воеводы, и в сей день не были у царского стола.

21 мая в воскресенье, пан воевода прислал пана Стрембоша спросить послов: имеют ли они сегодня время вручить царю подарки его величества, чтобы найти повод к свиданию с господарем. Послы, удивляясь, что пан воевода спрашивает их совсем о другом, между тем как дело шло о месте, отвечали ему следующим образом: “Мы уверены, что этот вопрос предложен нам не от самого пана воеводы, а по воли господаря, который, не назначая нам места; сообразно с достоинством короля, требует подарков, чтобы только заманить нас во дворец. Прежде он должен пригласить нас к столу и оказать такую же честь особе короля, какою удостоил его величество посланника Афанасия. Посему, не быв вопреки обыкновения у стола, мы не намерены представлять подарков.” Пан Стрембош возразил от имени пана воеводы: “По справедливости, следовало бы вашим высокомочиям прежде быть у стола, а после отдать подарки. Но теперь не до того. Пан воевода [227] просит и убеждает вас отправиться теперь же с подарками, чтобы, споря о церемониях, не упустить из вида важнейших дел его королевского величества и не пресечь благоприятного течения их, ко вреду речи посполитой. Пан воевода тем более убеждает вас устранить затруднение, что сам господарь просил вас на свою хлеб-соль и обещал оказать всякую почесть его величеству в вашей особе.”

Послы долго размышляли, что им делать? Непомерная гордость сего человека и состояние дел в отечестве принудили их уступить; но решившись отдать подарки, они не хотели присутствовать на пиршестве, если царь не захочет посадить их за своим собственным столом, и с тем отпустили пана Стрембоша, который вскоре опять возвратился с убедительною просьбою пана воеводы не тратить времени в спорах и поспешить представлением подарков. И так мы отправились во дворец.

Послов ввели в особенные палаты, приготовленные для царицы; в самом дальнем покое сидел царь с супругою. На царе был красный бархатный плащ, вышитый жемчугом и подбитый соболями; красный бархатный кафтан, также вышитый жемчужными узорами в виде коронованных орлов; сапоги были из гладкого бархата подкованные. Царица, одетая по-Польски, в красный телет, унизанный жемчугами, на голове имела ту самую корону, которую возложили на нее за несколько пред тем дней. Покой был обит гладким красным бархатом, а пол устлан серыми бобровыми коврами. Вместе с царем и царицею находились в том покое три Польские дамы, панья хоронжина Тарлова, панья старостина Сохачевская и панья Казановская; Да сверх того несколько Москвитянок. Отдавая подарки царице, пан каштелян Малогоский говорил речь. Они были следующие: большой золотой бокал с кубком; два кубка большие, двойные; три складные бокала; семь кубков; семь виноградных кистей, украшенных цветами; кораблик с серебряною пушкою; две [228] жемчужины в раковинах; дерево с тремя виноградными кистями. Все это было принято Афанасием Власьевым; он же и благодарил. Вручив королевские подарки, пан Малогоский от себя и супруги своей поднес царице: корону, украшенную жемчугом, алмазами и рубинами; два ожерелья из рубинов и алмазов; бриллиантовые серги с рубинами; цепь из литого золота с алмазами и жемчугом.

По представлении подарков, Афанасий, по царскому повелению, сказал послам: “Цесарь приглашаете вас, как послов короля Польского, к своему столу, кушать хлеба-соли”. “Охотно желаем исполнить волю вашего господарского величества”, отвечал пан Малогоский; “мы давно готовы вкусить вашу хлеб-соль: мы ею не пренебрегаем. Но как ваше величество не хотели даже мне одному дать места за столом своим, хотя такою честию король Польский удостоил посланника Афанасия; то по сей причине мы не могли доселе быть у стола вашего господарского величества; не можем и теперь воспользоваться приглашением, если ваша господарская милость не удостоите нас, из уважения к особе короля, посадить за одним столом с собою”.

На сии слова отвечал сам господарь: “Я не просил короля Польского на свадьбу: только в таком случай я почтил бы вас местом в особе его королевского величества; а теперь вы садитесь за мой стол, как послы”. Пан Малогоский начал было возражать; но царь, подозвав пана воеводу Сендомирского, стал с ним разговаривать. Когда разговор их кончился, пан воевода подошел к послам и царским именем объявил, что по тем самым причинам, которые объяснены прежде, пан Малогоский не может сидеть за царским столом, но что ему поставят особенный столик по правую руку царя, близ трона. Объявив сие, пан воевода тихо сказал послам, что царь просит их более не спорить о месте, и что он намерен говорить с ними о делах важнейших, относящихся к особе короля и к речи посполитой. Послы не соглашались уступить, [229] ссылаясь на королевский наказ, в коем именно сказано, чтобы на крайней мере один пан Малогоский, как старший посол, домогался места у царского стола. Пан Сендомирский снова просил и уговаривал их прекратить столь горячий спор о месте, удостоверяя, что упорство повредит речи посполитой и что от царя его королевское величество может ожидать много доброго.

Наконец послы, поговорив друг с другом, дали такой ответ: “Сами собою мы не можем отступить от королевского наказа. Если же его господарское величество даст нам письменное свидетельство, что мы решились нарушить статью о месте, только в следствие убеждений и обещания всего лучшего для речи посполитой, и если пан воевода согласится ходатайствовать за нас пред королем, когда станут обвинять нас в унижении королевского достоинства; в таком случат, мы, не желая затруднять спорами других дел его королевского величества и речи посполитой, исполним вашу волю и примем те места, которые для нас назначены”. Господарь и пан воевода согласились на требование послов, и они тотчас пошли к столу.

Пан Малогоский сидел по правую руку царя за особенным столом, немного ниже царского места. Кушанья и напитки подавали ему Москвитяне. Пан староста Велижский сидел за тем столом и на том самом месте, где прежде обыкновенно сажали великих послов. За паном старостою сидели свояки господаря, паны Мнишки; за ними другие родственники, наконец посольская свита. По правую руку его находились дамы: княгиня Мстиславская, княгиня Шуйская и некоторые Польские паньи. Княжна Косырская сидела у окна, недалеко от царицы; а панья хоронжина Тарлова во все время обеда стояла пред царицею; равным образом и пан воевода, старец, больной, в продолжение целого обеда ни разу не присел, и как слуга, без шапки, стоял пред царем и царицею. Такое неуважение к пану воеводе всех удивляло. [230]

Обед длился несколько часов с разными Московскими обрядами, при звуках царициной музыки; но кушанья так была негодны, что никто из нас не мог есть их. В продолжение обеда господарские стольники по нескольку раз подносили каждому из гостей разные напитки с сими словами: “Цесарское величество жалует тебя”. Среди залы около пиластра поставлено было множество серебряной столовой посуды, от пола до самого потолка; ее не трогали, а всё яства и напитки подавали на золоту. Царь пил за здоровье его королевского величества: послы, по желанию его, должны были встать с своих мест, подойти к трону и тут, приняв из царских рук по полной чаре, осушить ее. Равным образом каждому из нас он давал из рук своих по полной чаре. Была еще одна церемония: пред царем поставили блюдо сухих Венгерских слив; все думные бояре и дворяне, встав с своих мест, пошли к господарю, и каждый, получив из рук его по паре слив, тотчас их проглатывал. Это продолжалось до тех пор, пока господарь всех обделил. По окончании обеда, Русские послы, отправлявшиеся в Персию, целовали руку у царя и царицы. После того Димитрий с супругою удалился в свои покои; а послы возвратились на квартиру, куда вскоре по приезде нашем, принесли им по обыкновенно царский ужин.

23 мая, во вторник, пан Малогоский был во дворца на пиршестве у царицы; а пан староста Велижский оставался дома. По приезде во дворец, нас проводили в думные царские покои; в первом из них сел пан Малогоский и около получаса забавлялся разговорами с царскими дворянами; наконец вышел пан Бучинский и пригласил посла в покои царицы. Стол был убран в Польском вкусе по-королевски. Урядники и буфетчики были такие же, каких имеет его королевское величество. На этом пиршестве было много ближних родственников пана воеводы Сендомирского; все веселились и танцевали при звуках царицыной музыки. Пан Малогоский получил от царя и царицы [231] по большой золотой чаре с каменьями, и уже вечером возвратился на квартиру, куда вскоре принесли ему от господаря разных напитков.

24 мая в среду, послы желая видеться с паном воеводою Овдомирским, поехали к нему сами, из уважения к его старости и слабости здоровья; но пан воевода не хотел, чтобы их высокомочия беспокоились, и сам отправился к ним. Они встретили друг друга в крепости. Послы просили его светлость возвратиться на квартиру, желая сами навестить его; но пан воевода никак не соглашался на всё убеждения, и послы должны были ехать вместе с ним домой.

25 мая в день Божиего тела, послы были во дворце. Нас проводили в деревянные палаты, вновь построенные Димитрием над Москвою рекою, позади других палат. Там мы увидали самого царя: он сидел на стуле в голубой одежде, в высокой шапке, с посохом в руке. По обеим сторонам его сидело много бояр и дворян. Как скоро вошли послы, Афанасий доложил об них царю; им подали скамью и они сели. Потом тот же Афанасий, по царскому повелению, пригласил послов в отворенную палату для переговоров с думными боярами. Послы вступили в палату, оставив государя на том же месте, где его застали. Вскоре вошли к ним думные бояре: князь Дмитрий Шуйский, князь Михайло Масальский, Михайло Игнатьевич Татищев, Афанасий Власьев и Иван Грамотин.

Комментарии

153. Такой деревушки не показано ни на одной из наших карт.

154. Выше сказано, что в этой карете было 12 лошадей.

155. Играли песнь: W kazdym czasie tak w szczseciu iako i niezczesciu и пр.

156. Как эта речь, так и некоторые другие находятся в Дневнике Марины Мнишек: не желая разрывать связи повествования, я решился поместить их вдвойне.

157. Мы поместили выше в примеч. 108 граммату Самозванцеву о назначении великих послов к Сигизмунду III.

158. В трактате, заключенном в Москве 11 марта 1601 года с канцлером Львом Сапегою, Борис действительно не хотел назвать Сигизмунда королем Шведским, под предлогом, что он не известил о своем восшествии на трон отцовский.

159. Следовательно это был род коляски: летом в санях у нас не ездили.

160. В Польша тогда была не свобода, а необузданное своеволие. Читатель видел в Дневнике Маскевича все ужасы Польской анархии.

161. Надобно разуметь: чрез три часа по восхождении солнца; иначе будет слишком рано.